Люблю трагический финал

Виктория, замерев от испуга, слушала этот монолог…

Все это было, разумеется, похоже на бред. Из которого с трудом, но можно было понять: у произносившего свой чудовищный монолог человека в каком-то подземелье спрятана, прикована, содержится в неволе — настоящая девушка… темнокожая, живая… Для него она — Аида, рабыня… Прекрасная темнокожая рабыня!

Что другую девушку, слепую, ту, что он называет Иолантой, он изуверски убил…

Нет, в это невозможно было поверить нормальному человеку, коим Вика Цвигун, разумеется, себя считала. Но интонации говорившего — искренние, неподдельные, совсем не театральные — убеждали, что это было правдой! Пусть правдой, по всей видимости, маньяка, а не нормального человека, но тем не менее правдой!

Наконец Виктория пришла в себя…

Кофеварка, оказывается, была выключена… Проклиная свою рассеянность, из-за которой она невольно стала обладательницей страшной тайны, Вика так же, на цыпочках и почти не дыша, двинулась к выходу…

Почему она, Вика Цвигун, сразу не побежала в милицию?.. Ведь эту «Аиду» из подземелья — какой-то страшный гараж! — наверное, можно было еще спасти…

Ну, во-первых, в пересказе то, что Вика услышала (без его голоса!), уж точно выглядело бы настоящим бредом… Наклюкалась девушка-секретарша под вечер, и вот примерещилось. Органы прибывают на место происшествия, а там — никого… А наутро Кирилл Бенедиктович глазками от удивления хлопает: кто ходил по кабинету?! Кто сам с собой разговаривал?! Какая такая девушка в гараже, за кого вы меня принимаете?!

Может, Дорман, конечно, и маньяк, но уж точно не дурак, нет… Вряд ли пленница — в гараже рядом с его московским домом. А голос, кстати, в этом Цвигун и не сомневалась, принадлежал именно Кириллу Дорману. Секретарша не могла бы не узнать голос своего начальника. Это было бы противоестественно.

Так вот, во-первых, Цвигун бы, конечно, не поверили.

Ну, а то, что ее совесть по крайней мере тогда была бы чиста — сообщи она об этой случайной страшной тайне… Так надо было знать Вику Цвигун, чтобы понять, почему она все-таки этого не сделала.

…Все всегда были выше! Она, Вика, конечно, умнее, лучше, красивее. Но они выше… или, как говорил Наполеон, длиннее! Понятно, что самая маленькая в классе, понятно, что в метро — всегда чуть ли не под чьей-то подмышкой…

Может быть, эта физиологическая ее приниженность и их превосходство не так бы мучили ее… Если бы они наконец поняли, что она «выше» — в том смысле, что красивее, лучше, умнее… Но они этого не замечали. Потому что для того, чтобы хоть кто-нибудь в этом сумасшедшем городе, несущемся, мчащемся, с устремленными мимо твоего уха глазами, что-нибудь заметил, надо было сесть в очень дорогую машину — которой «еще ни у кого», надеть очень красивые наряды… Вот тогда бы обратили внимание, стали бы говорить, тогда бы выяснилось, что она умнее — раз всего этого добилась… Вечернее платье подчеркнуло бы, какая красивая у нее фигура, даром что крошечная, зато очень красивая… Сияние драгоценностей — какие лучистые у нее глаза, компьютер последней модели — какая она умная и продвинутая.

Но как всего этого добиться?! Ей уж казалось, что никак и никогда… Потому что она бегала и бегала с кофейными чашками вокруг начальства… Конечно, она никогда не теряла надежды до конца и внутренне готовилась к тому, что и ей выпадет шанс… Возможно, это произойдет внезапно, и надо быть готовой…

Не имея конкретного плана, она всегда тем не менее вела себя в «Делосе» словно шпион иностранной разведки… Хотя шпионила она исключительно для себя. Без ясной цели — для чего она это делает — она все-таки все запоминала, была очень внимательной. Тщательно изучала все проходившие через ее руки документы. Не ленилась расклеить конверт, прочесть и заклеить снова. Вика, кстати, сделала дубликаты всех ключей, которые доверены были ей на хранение.

Снимала, не стесняясь, параллельную телефонную трубку и прослушивала все разговоры.

Никто из окружающих не догадывался, что целомудренное Викино поведение недотроги объяснялось тем же комплексом превосходства. Принца, а на меньшее самая лучшая в мире Вика не согласилась бы, рядом не было. А выйти замуж за своего скромного — ну, и должность! — воздыхателя или просто улечься с ним в постель… Да Вику просто передергивало от ужаса, когда она думала об этом. Вся выстроенная с тщательностью за двадцать семь лет жизни картина мира: внизу такие глупенькие, ничтожные, никудышные людишки, а наверху она, божественная Вика, просто рухнула бы в тот же миг, согласись она так «низко пасть»…

И наконец ее день настал. Точнее, не день, а вечер… Тот самый, когда она вернулась выключить кофеварку и услышала страстный монолог своего шефа.

Всю ночь Виктория не спала, обдумывая свои дальнейшие действия и выпавший ей шанс… Но на следующий день в милицию Вика не побежала. Она продолжала еще некоторое время разрабатывать свой план…

И наконец настало утро, когда она вошла в кабинет своего шефа и спокойно, вальяжно — сколько она репетировала это спокойствие! — уселась в кресле напротив.

Так состоялся уже знакомый нам разговор…

О своей попытке шантажа и намерении получить деньги с Дормана за сохранение его страшной тайны, о том, что этому предшествовало, Вика Цвигун, разумеется, не призналась никому на свете. Кроме, правда, только своего поклонника… Ему, самому преданному и безобидному, Вика все рассказала. Именно потому, что был безобиден и очень предан, и очень влюблен в нее… А ей могла понадобиться помощь.

«Твоя жена молодец… Она нашла труп», — думала про себя Аня, сервируя Старикову стол для ужина. Следователю-пофигисту это, конечно, все равно не поможет. А вот ей, Светловой…

Разговорившись, в итоге вялый молодой человек, ведущий следствие, все-таки объяснил Светловой, что:

В картине преступления явно присутствуют штрихи какой-то постановки… Преступление совершено в манере, указывающей скорее всего на маньяка или человека, охваченного какой-то идеей фикс. Жертва не просто убита в порыве гнева, или в отместку, или в наказание… Преступник явно руководствовался какой-то идеей, возможно, очень отвлеченной…

Найти такого человека крайне трудно. Потому что у него не было, по всей видимости, понятного нормальному человеку мотива. Мотив этого преступника может быть столь изощренным… Нам с вами он просто в голову не придет, и стало быть…

— Если бы серия… — мечтательно протянул Анин собеседник, — тогда хоть накопились бы повторяющиеся детали и от них протянулась бы какая-то ниточка к жизни преступника. Понимаете, если предполагается, что преступник — это нормальный человек с нормальным мотивом, — стараясь быть доходчивым и понятным Анне, излагал следователь, — мы шерстим все окружение жертвы, мыслимое и немыслимое, и находим того, у кого был мотив… Ну, вы посмотрите на это платье, в которое жертва наряжена, Федорова… Ну, что тут можно сказать?! Только то, что шел, возможно, психически ненормальный человек по улице и в своей больной голове обкатывал любимую идею. Увидел женщину и решил: пора воплощать планы в жизнь. Что о нем еще можно сказать? Где его теперь искать? Ищи-свищи.

— А вы все-таки будете?

— Что?

— Ну, искать-свистать…

— Опять вы за свое! Ну кто его знает, о чем он там кумекает своей больной головой… Косметикой она, эта жертва, какой, обратите внимание, намазюкана… как клоун.

— Да, — Аня вздохнула. — Странный макияж.

— Вот именно. Может, вообще она сама это с собой сделала? С поехавшей крышей забралась на чердак… Кстати, «с крышей на чердак» — смешно, правда?

— Очень.

— Нет, ну правда?

— Обхохочешься.

— Так вот… забралась на чердак, нарядилась, намазалась и… Съела что-нибудь не то. Или выпила.

Очевидно, это была неделя печальных находок. Звезды так встали или что-нибудь еще в этом роде… Сатурн против Урана или наоборот.

Ох, уж эти звезды… А интересно, что же тогда будет в мае 2000 года, во время парада планет?! Страховое общество «Ллойд», говорят, уже заказало специальное исследование, чтобы оценить возможные последствия, прикинуть, во что это им, страховщикам, обойдется…

И то сказать… Шесть планет выстраиваются в одну линию. Обычно максимум три… Говорят, возможны бури, землетрясения, тайфуны. Такое было только шесть тысяч лет назад. Тогда были, говорят, настоящие катаклизмы.

Ну а пока неделя находок. Так ведь бывает по гороскопу: то полоса пропаж, потерь, потом вдруг все разом находится. Эти находки были, правда, чересчур мрачными… Находились пропавшие мертвые люди. Простое совпадение, конечно.

Звезды виноваты: расположились в таком порядке…

Аня как раз возвращалась с мрачного Джулиного чердака после разговора со следователем и увидела ее…

Алена Севаго сидела на скамеечке… В метро!

Аня не поверила своим глазам: Алена, роскошная Алена на скамеечке! Впрочем, честно сказать, Аня ее бы не узнала. Севаго сама ее окликнула.

— Это вы?! — с трудом скрыла удивление Аня.

— Увы.

У Ани чуть не вырвалось: «Что у вас с лицом?!» Но она во время вспомнила… Ах да, ведь была пластическая операция!

Божественная красота лица Алены была нарушена… Как будто в мозаике стронули что-то с места.

Все было вроде то же… но гармония ушла.

Что-то вроде мести природы — не смейте меня поправлять!

Как будто портной идеально все скроил, разложил на столе, но дунул ветер, влетел в открытое окно — и то, что он не успел смести, сдвинулось с места…

Вместо вертевшихся на языке бездарных слов Аня спросила:

— У вас что-то случилось?

— Да.

— Что-то плохое?

Алена наклонила голову:

— Его нашли.

— Вот как… — сочувственно произнесла Анна.

Было понятно, что находка оказалась нерадостной.

— Не поверите… как в самом черном фильме: в бочке с цементом…

— Слушайте, — возмутилась Аня, — неужели это вправду бывает?! Мне всегда казалось, что это какие-то преувеличения, навеянные итальянскими фильмами… В бочке с цементом!

— Господи, какими там фильмами — у нас вся жизнь один сплошной фильм…

— Но это же не по-людски! Так в жизни быть не может — это можно только придумать, сочинить!

Алена молчала, не разубеждая ее.

И Аня тоже бессильно замолчала.

Человека уже нет, а его смешная реклама — симпатичный ролик, рекламирующий смешные цены, в котором снялись знаменитые артисты, еще идет по всем телевизионным каналам — оплачено!

Впрочем, сейчас уже, кажется, не идет…

Вот так. Если рекламы больше нет, это может означать что угодно. В том числе и то, что нет человека. Что он в бочке с цементом.

— И знаете, Аня, как-то все сразу… — Алена дотронулась до лица.

«Да, это так… — Аня вздохнула. — Видно, одна беда всегда провоцирует другую. Да и попросту трудно сохранить приятный внешний вид или не заболеть, когда такое потрясение. Все, что «на ниточке», кое-как, сразу дает о себе знать. Аленино божественное, вылепленное хирургом лицо было «на ниточках»… Серьезный жизненный удар, сверхстресс и…»

— Мы ведь расстались с Максом. Точнее, он меня… да что там… попросту выгнал! И то сказать… Кому такое надо!

И Алена опять дотронулась до своего лица.

Анна уезжала от нее, поднимаясь вверх на эскалаторе, оставляя за спиной еще одну «жертву Парижа». Изящную, хорошо одетую, сгорбленную фигурку на скамье.

Это осталось у Светловой от школьного чтения Бальзака: большой город пожирает нестойких молодых людей, приехавших его покорять… Нынешняя Москва была как раз этим самым ненасытным бальзаковским Парижем.

И какая печальная история… Этот одинокий человек на катке… Бедняга! Богатый, любимый, и из Шереметьева — прямо в бочку с цементом.

А она, эта Алена… Лишиться такой красоты… Да что там… Лишиться разом триединого идола всего человечества: красоты, любви и богатства. Разом!

Было все, и стало ничего…

Так все поэтично у них началось и так трагически закончилось.

От стены дома у самого ее подъезда отделился темный силуэт. Аня напряглась. Она была, в общем, не пуглива на улице, даже на темной, поскольку знала вещи, которые могли отключить даже самого агрессивного и неслабого мужчину.

Но обороняться не пришлось.

Перед ней стоял Лагранж… Промокший от снега, тающего у него на ресницах и непокрытой голове. Наверное, это был последний перед наступлением весны снег… Очень сильный, крупный — и, в общем, уже неожиданный снег.

В руках у Лагранжа были розы.

Вот почему он был таким нелюдимым во время их путешествия…

Боролся с внезапно нахлынувшим чувством, так сказать?

И думал Сергей тогда в машине, значит, не о Джульетте.

Это, конечно, было совсем ужасно, но сердце у Ани радостно забилось: неужели он тоже?!

Ну да… Что она, совсем дурочка и не понимает очевидных вещей? Если два взрослых человека бросают все дела и едут куда-то к черту на кулички… Ну, ладно, пусть это называется «по Золотому кольцу», а не «к черту на кулички»… Едут вдвоем. Глупо объяснять это любовью к детективным расследованиям или общей печальной памятью… Не стоит морочить самих себя. Они просто влюблены. Скорее да, чем нет.

Однако что она, право, со своим радостно забившимся сердцем… Совсем с ума сошла? Она же просто обязана наконец рассказать ему все.

Она должна сейчас же рассказать ему о Джуле, о ее страшной смерти, о ее жизненном конце, похожем на сцену из фильма ужасов… Об этой жуткой смерти!

Аня молча приняла цветы. И без слов, в молчании, они походили немного возле Аниного дома, побродили по улице. То ли свидание, то ли поминки…

Розы сразу припорошило снегом.

— Знаете, — робко начала Светлова, — там… Там все было совершенно ужасно…

Он молчал.

— Я даже не знаю, как об этом говорить! Вряд ли это можно забыть когда-нибудь… Однажды увидев такое…

Кроме «ужасов», Аня хотела рассказать ему еще и о том, как, оказывается, соединяются чердаки замоскворецких домов на Джулиной улице… Потолковать о том, что это, собственно, может означать в «нашем случае»… И про ее посмертный — или все-таки предсмертный? — странный, наводящий на некоторые мысли макияж.

— Понимаете, она лежит там, на чердаке… В таком длинном платье… — Аня дотронулась до своего заснеженного, совершенно белого от снежных хлопьев плаща, пытаясь изобразить Джулино савану подобное платье…

— Не могли бы вы всего этого мне не говорить?! — вдруг почти жалобно попросил он.

Да, действительно, она все-таки редкостная идиотка: рассказывать ему все это!

Жизнь продолжается… Он знать ничего не хочет о Джулиной смерти. У него слабые нервы и нежная душа. Не все люди одинаковы. Не все такие стальные, и бетонные, и огнеупорные, как она, Аня Светлова…

Он пришел к ней с розами и стоял, продрогший, долготерпеливо — трудно даже сказать, сколько времени! — в ожидании. Он — красивый, заметный, редкостный человек, и он влюблен.

И вот оно — эгоистическое свинство, заурядное, естественное, человеческое…

Она этому рада!

— Не косметика это и не дамский макияж. А настоящий театральный грим, — объяснила Ане ее знакомая Мила Смирнова (она же Люда Рыбина), гримерша с телевидения, внимательно разглядев соскобленную с бедной Джульеттиной мумии краску.

— Точно?

— Точно.

— Почему ты так думаешь? Потому что он яркий? Ну так ведь ей надо было привлекать к себе мужчин… Знаешь, так даже говорят: размалеванная, как проститу…

— Дорогая моя, она, конечно, проститутка, но все-таки не клоун… Это грим. Театральный грим. Для того чтобы, загримировавшись таким образом, в таком «макияже» выходить на улицу — надо быть не просто проституткой, надо быть сумасшедшей проституткой. Она что, была сумасшедшей?

— Нет, — Аня неуверенно пожала плечами. — Впрочем, я уже не знаю.

Он с некоторым изумлением обнаружил, что Светловолосая не укладывается ни в один традиционный сюжет.

Может быть, если только — «Кольцо Нибелунгов»? Золотая дочь Рейна…

Нет… Для роли плачущей русалки, легкомысленной и не просчитывающей последствий своей откровенности (если бы девушки-русалки не болтали слишком много, золото Рейна лежало бы на его дне!), Светловолосая не подходит…

Но Вагнер — да! Ибо есть в ней, в Светловолосой, что-то от канонов красоты и поведения дочерей Фрейи и женщин Валгаллы! Твердость и золотоволосая безупречная красота… Этакая Брунгильда, которая в состоянии «брачное дело решить мечом». И не только брачное, любое другое дело… Мечом!

Да, именно поэтому она и не подходила, как ни старался он притянуть за уши, для мелодраматичной слащавости Доницетти, Верди, Пуччини…

В основе либретто всегда лежит бродячий сюжет, и в них, в этих сюжетах, кочующих из столетия в столетие, женщина почти всегда жертва любовной страсти. При этом у нее всегда пассивная роль — с ней что-то делают, а не она делает. Ее любят или не любят, похищают, предают, продают, бросают или, напротив, домогаются… А она только плачет и страдает.

Но это «золотоволосое дитя Рейна», эта молодая женщина — другая… Она не станет пассивно ждать, когда с ней что-то произойдет. Она может, явно может постоять за себя. И не только за себя.

На самом деле она его тревожит. Не ведет ли «золотоволосое дитя» какой-то подспудной, неявной работы? Правда ли, что она успокоилась по поводу Виолетты? И правда ли, что Светловолосая только горюет и печалится? Вопросов много.

И, учитывая эту опасность, не пора ли давным-давно придумать для нее мизансцену?! Как там погибают дочери Рейна?

Увы, кажется, никак. Они, увы, бессмертны. Жаль. Не идти же поперек классики. Надо думать… Подойти творчески. Он слишком расслабился.

Давно, давно уже надо было придумать и подобрать для нее хорошую роль с летальным финалом. Тем более спектакль с Аидой подходит к концу.

Впрочем, у него еще одно важное происшествие… Требует его срочного внимания к себе Вика Цвигун. У нее та же беда — она слишком много знает… Причем ему тут — кровь из носу! — надо поторопиться. Поэтому придется обойтись без классического репертуара — все будет на скорую руку… Экспромт. Импровизация. Что-нибудь очень свежее, совсем неожиданное…

И лучше пусть все это случится у нее, у Вики Цвигун, на даче. Подальше от Москвы. Чтобы результат обнаружился не скоро. А то начнется возня вокруг этого… разбирательство. И это будет мешать ему, путаться под ногами, создавать излишнюю нервозность… А у него и других дел по горло.

Ладонь, которой Виктория Цвигун сжимала телефон, не хотела разжиматься… ее просто свело от страха… То, что она услышала, было ужасно. И совершенно неожиданно. Хотя где-то подсознательно она и не исключала такого варианта развития событий. Наихудшего из всех возможных!

Наконец она все-таки с трудом разжала пальцы.

Только что ей сообщили ужасную новость.

Вика встала из-за стола и почему-то на цыпочках, чтобы не стучать каблуками, прошла к двери, повернула ключ замка и, вернувшись за стол, безвольно опустилась в кресло…

«Господи, какая ерунда! Закрылась она на ключ… Вот дурочка. Что для них, для этих мафиози, какие-то двери?! Когда придет ее очередь, не помогут никакие замки».

А когда придет эта очередь? Вика лихорадочно выпрямилась в кресле. Скоро, очень скоро. Возможно, счет пошел уже на минуты. Она принялась яростно выдвигать ящики письменного стола. Нет, так просто она не сдастся, она должна попытаться спастись, в конце концов, у нее есть деньги.

Так… Что ей следует взять с собой?… Деньги, загранпаспорт… И куда подевался тот ключ? Господи, кажется, она оставила его дома… А домой ехать нельзя… ни в коем случае!

— Слава богу! — Она хлопнула себя по лбу. — Ведь, кажется, здесь, в конторе, есть дубликат… — Какая она все-таки предусмотрительная, какая умница — завела когда-то второй ключ…

«Боже, в городе никогда не бывает так холодно и так темно…» Вика с тоской смотрела на чернильные тучи, лохматые и низкие, застилающие впереди горизонт, и гнала машину под сто двадцать.

Наконец показалась долгожданная знакомая крыша из коричневой финской металлочерепицы. Вика никогда никому не говорила про этот небольшой дом в ста с лишним километрах от города. В общем, это был даже не дом. Это было убежище… Гордящаяся своей предусмотрительностью, Вика приобрела его некоторое время назад. Были тогда деньги — наследство, — вот и купила. Пусть будет… Мало ли что да как… Лучше постелить соломки — ведь не знаешь, где упадешь…

И вот случилось — соломка понадобилась.

Дорман пожаловался «крыше»! И теперь Вику трясло от страха. Она-то думала: приличный человек… На этом и строился ее расчет и шантаж: мягкий, славный… по определению, не способный к насилию и сопротивлению… интеллигент.

Вика и представить себе не могла, так хорошо его зная, что он напустит на нее бандитов. Хорошо, что ее вовремя предупредили…

Вика вдруг подумала, что все, что происходит с ней сейчас, нисколько не противоречит тому, что она прочла недавно в книге одного американского психолога… Ее жизнь не отклоняется от написанного ею же сценария… Если кто-то постилает соломку, значит, подсознательно готовится к падению. Стоит завести тайное убежище на тот случай, что когда-нибудь придется прятаться, — и случай этот непременно наступит.

Она вышла из машины, открыла металлическую дверь со сложным замком… В доме она первым делом проверила тайник. Пистолет был на месте.

Вспомнила опять американца. Вот уж точно. Не покупайте пистолет… купите — точно придется отстреливаться… И вот, кажется, такая возможность была почти рядом…

Виктория выпила лекарство, потому что ужасно разболелась от волнения голова… Прилегла на диван в самой защищенной, с глухими ставнями и решетками, комнате… Пистолет лежал рядом, и она так и не отняла от него руки.

«Ну что ж… значит, буду отстреливаться… это лучше, чем терпеть пытки, издевательства, насилие…»

Вика некстати стала вспоминать все те ужасные слухи, которые ходили о методах этих людей… Нет, смерть, просто смерть всегда лучше… она застрелится.

Впрочем, что это она, дурища… Сама себя понапрасну запугивает! Ведь никто же не знает. Никто на свете не знает об этом доме! Кроме… Кроме самых-самых близких, которых нечего опасаться…

Значит, никто сюда не заявится. Другой вопрос: сколько ей придется здесь просидеть? Гораздо более вероятно, что она попросту подохнет тут от голода, так и не решившись высунуть нос из дома…

Лекарство сняло головную боль, и Виктория облегченно задремала…

Она проснулась от шума мотора, от резкого хлопанья автомобильных дверец… Сквозь ставни пробивался свет от включенных фар…

Спросонок она даже не пыталась рассуждать, как они могли ее найти.

Одна только мысль: пистолет! Главное, пистолет… чтобы у нее остался пистолет. Виктория сжимала его судорожно, как последнее спасение…

Потея от страха, она прокралась к ставням, чтобы заглянуть через щелочку во двор. Но свет автомобильных фар, направленных на окна, слепил глаза и не позволял ничего увидеть.

В доме уже хлопали двери, стучали тяжелые башмаки, скрипели и содрогались ступени лестницы, ведущей наверх, раздавались грубые хамские голоса…

— Не убивай эту суку сразу! — услышала она.

Нет… Этого она вынести не могла…

Домашняя изнеженная девочка… английская школа — не какая-нибудь оторва, родившаяся в колонии и прошедшая закалку в подвалах… Она не выдержит не то что издевательств, а даже ожидания.

Виктория сжала тяжелый пистолет в хрупкой руке, поднесла к виску и нажала курок…

…А он победоносно усмехнулся: вот, вот еще одно доказательство того, насколько он умен!

Он даже не убивал Вику Цвигун.

Она сама!

Ему принадлежала только инсценировка. Магнитофонная запись, включенные фары, грубые мужские голоса, хлопанье дверей, тяжелые шаги…

Переписал на пленку фрагменты из «страшных» боевиков, смонтировал, склеил… Ну, знаете, это «наше новое кино». Все эти излюбленные фразы новых режиссеров: «Ну, где эта сука?! Попадись она мне в руки…» — и тому подобное…

И Виктория Цвигун застрелилась сама — от ужаса, от ожидания… В полной уверенности, что некие молодчики, подосланные, заявились по ее душу…

Надо и здесь отдать себе должное — это он, он сам и внушил ей такую мысль… Внушил, что будто бы по ее следу уже идут бандюки, намеренные проучить — таков заказ! — зарвавшуюся шантажистку.

«Ничего себе «только инсценировка!» — возразила ему некая уцелевшая еще в неприкосновенности частичка прежней его души. — Только инсценировка… Нормальный человек не в силах «объять» разумом такой ход режиссерской мысли… От этой дьявольской режиссуры веет хладом могильным».

«То есть что же, остается предположить, что я ненормален? Чушь! Полная чушь!..»

И с этой невообразимой чушью он согласиться, разумеется, не мог никак.

Петя нахмурился… Сквозь приоткрытую дверь ему хорошо было видно жену…

Анна сидела в гостиной перед увядшим букетом роз. И смотрела на него, как зачарованная… Это ее занятие продолжалось уже добрых минут двадцать… Розы давно пора было выбросить — они потемнели и засохли…

— Неспроста, — хмыкнул Стариков.

Вообще у Пети все последнее время отчего-то было ощущение, что его жена того и гляди может исчезнуть. Как будто он взял что-то, что ему не принадлежит, — и вот-вот обман обнаружится, и он лишится добытого…

Возможно, он не так уж и преувеличивает. Если в один отнюдь не прекрасный день тот, кто подарил Ане эти розы, проявит решительность… Старикову останется только паковать чемодан.

Посвистывая, Петр вошел в гостиную. Остановился рядом с женой:

— Ты увлеклась собиранием гербария?

Петя щелкнул по засохшему розовому бутону, и лепестки, с легким, как папиросная бумага, шуршанием осыпались на стол.

— По-моему, этим цветам давно пора в помойное ведро. Если не возражаешь, я займусь уборкой.

И он протянул руку к розам.

— Нет! — Анна покраснела и обняла розовый букет, защищая его.

— Вот это реакция… — Петя принужденно рассмеялся.

— Реакция как реакция!

Аня нахмурилась.

— Не стоит так переживать… Я куплю тебе другие. Новые, свежие, дорогие, красивые… Какие ты хочешь? Оранжевые, красные, белые… может быть, голубые в крапинку? Или…

Петя хотел сказать: «Такие, как я подарил тебе тогда в кафе «У рыжего». Ты помнишь те розы? Я подарю тебе точно такие же снова». Но Стариков не сказал этих слов. «Нет смысла давить на сентиментальность, если…»

— Я не хочу другие, — Анна опустила глаза.

«Да, нет смысла давить на сентиментальность, если человек не способен устоять перед красивыми цветами. Очевидно, не так уж и важно, кто дарит… Главное, чтобы розы. Он — с теми розами! — первым догадался… А теперь вот появился другой — и тоже догадливый, с розами! Такова жизнь».

— Как хороши, как свежи были розы… — пробормотал Стариков и вышел из комнаты.

Анна смотрела на свою ладонь…

От розового шипа на пальце заалела капелька крови.

Ему очевидно было, что эта девушка что-то почувствовала… Ведь слепые обладают удивительным внутренним зрением!

— Кровь? — спросила она его тогда.

— Да, — ответил он. — Чинил крышу. Потом… Менял стекло на веранде и порезался.

— У тебя совершенно другой голос, когда ты говоришь неправду, — грустно улыбнулась девушка.

— Ну, хорошо, допустим… Ты что, разлюбишь меня, если я солгал?

— Я?..

Девушка растерянно замолчала.

Она никогда не говорила ему, что любит! Разве слепая девушка имеет право навязывать свое чувство?! Более того, она была уверена, что успешно это чувство скрывает.

И то, что он, оказывается, знал, оказалось для нее почти шоком. Впрочем, почти приятным.

К тому же он так неожиданно и просто озвучил ее «страшную тайну». Тайну, которую она сокровенно скрывала от всех, и в первую очередь от него, годами… И была уверена, что унесет ее с собой, что называется, в могилу.

Девушка сидела, ошеломленная этой неожиданностью.

— Разлюбишь? — настойчиво повторил он свой вопрос, не собираясь щадить ее любовь к секретам.

— Нет, — тихо ответила она.

— Ну вот видишь…

Он взял ее руку и поднес к губам. Рука задрожала.

«То, что она знает про кровь, это опасно… — думал он, удерживая ее ладонь в своей. — Она привыкла все рассказывать родителям. Абсолютно все. Даже самые мелкие происшествия из своей жизни. У них самое тесное, доверительное общение без малейших тайн… Такова ее жизнь — ей ведь попросту не с кем больше разговаривать. И она, конечно же, расскажет им про кровь и что я солгал… Те непременно встревожатся. Во всяком случае, не пропустят мимо ушей… Ведь весь поселок и так взбудоражен, все никак не успокоится из-за цыганки… Слишком все здесь близко… территориально. И это опасно. Очень».

К тому же… Он верил сейчас: история про режиссера, который на похоронах жены расставлял в нужном ему порядке родственников и знакомых, выстраивая мизансцену, была правдой…

О да, у нас, людей искусства, все на продажу — на святую продажу!

Неделю он обдумывал тогда эту постановку… Идея давалась ему нелегко… И наконец он пришел к ней вновь…

Он смотрел на незрячее лицо девушки, сидевшей в качалке под яблоней, подставившей его закатному солнцу…

О небо! Как покой ее прекрасен!

И бес, азартный и циничный бес искусства, которое созвучно слову — искус, искушение! — толкал его в ребро… «Давай! Такого не было еще ни у кого!»

Он стал мысленно прокручивать в голове знакомую назубок «Иоланту»:

Поляна, на которую они пришли, была усыпана белыми цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Теперь узнает.

Кровь, как обычно, привела его в ярость.

Может быть, все дело в оковах воспитания?! Может быть, в нем всегда жила ярость… И он, хороших манер, просто подсознательно хотел найти ей пристойную оболочку?

И все это: мизансцены, опера, «как у великого Дормана», — просто самообман?! Предлог для выхода животной ярости и злобы на судьбу, на обстоятельства, на то, что вставало в его жизни поперек его планов и что он так долго в себе подавлял.

Упертые — большая опасность для окружающих… Если бы он, потерпев неудачу в одном, попробовал другое, поискал третье… Люди, готовые к многовариантности жизни, — альтернатива упертым.

Но он был страшно, страшно упертым. Всегда хотел достичь одного — славы в искусстве.

Он снова вернулся тогда мыслями к «Иоланте»:

«Творец… Она слепая! Несчастная! Страшная догадка!»

«Могу ли я пламенно желать того, что смутно только понимаю?»

Именно такое душевное состояние больной необходимо для успеха операции.

И девушка должна согласиться на операцию, на то, что он сделает с ней, должна согласиться со счастьем на лице… Ведь, по сюжету, согласие, добровольное согласие девушки спасает героя!

Спасает от опасности… И здесь, в жизни, и там, на сцене…

«Я буду видеть, и он будет жить!» Ведь это ее слова!

Но эта Иоланта не соглашалась. «Со счастьем»!.. Она вырывалась, пыталась кричать… В конце концов, она отвратительно, вульгарно кусалась…

И это окончательно вывело его из себя.

Электрички проносились мимо. Аня и Стариков сидели на станционной зеленой, несколько запылившейся скамеечке с гнутой спинкой, на безлюдном перроне. Сидели пригретые, разморенные первым, по-настоящему хорошим солнцем… И вначале не обратили на это обстоятельство — то есть на стремительно проносящиеся мимо них электрички — должного внимания.

— Вжих… — передразнил Стариков.

Как человек, которому предложили прожить без автомобиля столько часов, он был несколько раздражен.

Дело в том, что в попытке наладить отношения с женой Петя сделал невозможное — взял на работе день и поехал со Светловой, смешно сказать, на «место происшествия». Это было похоже на поступок взрослого человека, который вдруг решает отложить свои дела и поиграть с ребенком в его игру. Пусть потешится… «Ну давай, расскажи, как ты в это играешь?!»

Впрочем, благие первоначальные намерения Старикова и установка «на мир» быстро таяли. «Осмотр места происшествия» ничего, разумеется, не дал. Аня на это и не рассчитывала…

Цыганку убили осенью. Все, что можно было заметить, заметили тогда милиционеры. Потом прошла длинная зима, снег укрыл место происшествия, потом стаял…

Собственно, Светловой просто хотелось увидеть, где это все случилось, своими глазами. Ничего выдающегося: безлюдная тропинка через небольшой лесок от станции к дачному поселку… Идеальное место для охотника, который сходит с электрички и идет за одинокой женщиной через этот лес, а потом бросает нож и, тщательно — или наскоро? — обтерев его травой, уносит с собой — быстрым шагом через лесок, к станции и…

Адье!

Наконец Петя сделал усилие, поборол вызванную первым по-настоящему весенним солнцем лень и пошел по перрону к таблице с расписанием движения электропоездов.

— Да тут почти ни одна электричка не останавливается! — сообщил он.

— Именно тут?

— Именно… Маленькая станция… Рядом лишь небольшой дачный поселок… сейчас еще к тому же не сезон… Вот они и не тратят время… Не тормозят возле нас…

— Да уж… проносятся равнодушно мимо…

— Я бы даже сказал: равнодушно и нагло…

— И, правда, кому тут садиться? — Аня окинула взглядом безлюдный перрон.

— В общем, — Петя посмотрел на часы, — до ближайшей электрички нам с тобой почти час…

— Да мы тут заснем — на этом припеке…

— Альтернатива?

— Альтернативы нет. Самолеты тоже пролетают мимо, такси нет, вообще никакого попутного транспорта.

— Пешком.

— До Москвы?

— Ну почему… До соседней станции. Там все электрички, кстати сказать, останавливаются. Крупный поселок городского типа…

— Как ты тут, оказывается, ориентируешься…

— Бывал когда-то… В общем, там, на той станции, электрички останавливаются много чаще… Народ ездит постоянно в Москву на работу.

— А нам что с того?

— Пойдем пешком. Я думаю, по тропинке, вдоль рельсов — вон видишь, от станции начинается? — это получится минут двадцать пять.

— Ну вот, и в самом деле альтернатива.

— А говоришь никакой! Так не бывает, чтобы никакой.

И они двинулись в путь. И уже прошли по тропинке в сторону места назначения несколько десятков метров… Как вдруг Светлова остановилась как вкопанная.

— Стоп!

— Что такое?

— А ведь это я погорячилась насчет него… Что он якобы нож о траву — да бегом на электричку. И был таков…

— Эге… Холмс, соображаете!.. Электрички-то…

— Вот именно. Электрички тут останавливаются редко.

— Даже и в сезон…

— А это уже был не сезон — осень… Как сейчас — «еще не сезон». И значит…

— Электрички вряд ли сделали для него исключение.

— И он, возможно, пошел.

— Он пошел пешком, как и мы, в ту же сторону.

— А может, в другую?..

— Нет, в ту: ближайшая станция, где все поезда останавливаются… И всего двадцать минут пешком… быстрым шагом от этого места…

— Ну, если ему надо было в Москву…

— Ты хочешь сказать, что ему не надо было?

— Хочу сказать. Что он — чеховская «Три сестры»?… «В Москву, в Москву!» Почему непременно в Москву?

— Вот именно, как говорят провинциалы москалям — свет клином не сошелся на вашей Москве.

— То есть… Он…

— Да… Вот именно. Возможно, ему нужен был другой населенный пункт…

— Какой?

— Хм… Вопрос интересный. Любой другой населенный пункт, расположенный по этой железнодорожной ветке.

— Зачем?

— Он там живет…

— Или собирает грибы.

— Или приезжает к кому-нибудь в гости…

— Или навещает старушку мать, а сам из Москвы…

— Да, как разнообразен мир и как много в нем вариантов, — вздохнула Аня.

— Верно подмечено…

— Но в любом случае, при всем этом разнообразии вариантов ясно, что он удалился с этой станции… Поскольку дачный немноголюдный поселок милиция перетрясла… Там все чисты и свободны от подозрений, у всех алиби…

— Точно?

— Да… Клиент «не отсюда родом»… Он ушел с этой станции, возможно, именно ушел, а не уехал. Поскольку светиться и долго ждать электричку не имел морального права.

— И что это нам дает?

— Ты прав… Ничего.

— Пойдем и мы отсюда?

— Пойдем.

И они гуськом двинулись по тропинке.

— А вот нож он мог бросить по дороге… — пробурчал через некоторое время Стариков.

— Вот так: шел, шел и решил бросить…

— Да, близко, рядом с трупом, не стал… Точно найдут — лишняя ниточка к нему потянется.

— А при себе оставить не побоялся? Даже ненадолго?

— Не побоялся. Он, как ты, наверное, поняла, хладнокровный.

— А вот надолго побоялся?

— Ну… Возможно, он шел, размышляя…

— Возможно, успокоившись…

— Да… Если он из этих… из психов… Они после совершения сразу приходят в норму… И, избавившись ненадолго от своей мании, могут спокойно рассуждать.

— И вот он шел, шел и…

— Именно. Не сразу возле станции, где убил, ведь он шел и думал…

— Потом решил: будет поздно — совсем близко к другой…

— Вот именно здесь, где лес, безлюдно… То есть ты хочешь сказать, что мы можем этот нож сейчас здесь найти?

— А вдруг?

— Слушай… А почему он все-таки не поспешил избавиться от него сразу? Нож, с которого невозможно все-таки до конца стереть кровь, — неопровержимое доказательство.

— Возможно, он знал, что не вызовет ни у кого подозрений.

— Почему?

— Ну, например…

Петя задумался.

— Например, это человек, к которому все хорошо относятся в округе, все хорошо его знают. Не какой-то там подозрительный незнакомец… Что в самом деле необычного — идет привычным для него маршрутом приятный соседям человек… Что тут подозрительного?!

— Да… — согласилась Аня. — Но убитую цыганку мог обнаружить любой следом идущий — через пять минут… Милиция начнет прочесывание, облаву.

— Дело, очевидно, в том, что он, как я уже заметил, не инопланетянин… Возможно, точно местный. То есть знает: даже если кто-то ее сразу обнаружит, то… обнаружить телефон в здешних местах совсем не просто и не быстро. Телефонов в Подмосковье по-прежнему несколько меньше, чем обнаруживаемых трупов…

— Пожалуй…

— Наверняка! Пока обнаружившие дозвонятся, пока среагируют. Какое там, на хрен, прочесывание. Нет, он наш человек: он врубается в реальность… И он шел спокойно. И хорошо рассчитал, где ему избавиться от ножа.

— Если только он не забрал его все-таки с собой. Как память.

— Или как инструмент, который ему еще понадобится?

— Не понадобится… Все преступления он совершает совершенно по-разному… Он не из этих, которые одним и тем же почерком в одно и то же место наносят одни и те же колотые раны. Или одинаково перерезают горло… Его преступления объединяет что-то другое… Вовсе не одинаковый тип ножевых ранений… Какой-то почерк. Я только никак не пойму, какой же именно… Это, видишь ли, трудно ухватить. Слишком необычный…

— Незаурядный, да?! Скажи еще, дорогая, недюжинный…

— И скажу…

— Ерунда! Маньяков всегда объединяет одинаковое течение болезни — они, по определению, не могут быть незаурядными. Безумие такая же болезнь, как и ветрянка. А ветрянка всегда одинакова: температура, сыпь. Вот и тут: нож, кровь, какая-то навязчивая дурацкая и кровавая цель… И не переубеждай меня: их много — ну, в пропорции к остальному человечеству! — и они, согласись же наконец, заурядны.

— Нет, он необычный, редкий… — Аня не собиралась сдаваться. — Это точно.

Нож они со Стариковым не нашли.

Часа два ползанья и рассматривания ничего не дали…

Но за то время, что они на это потратили, начался в движении электропоездов обычный ежедневный в середине дня перерыв, и они опять оказались в том же положении: на скамеечке на припеке, но уже на другой станции. Но также — в ожидании электрички.

Теперь мимо проносились поезда дальнего следования.

— Эх! — уныло вздохнул Стариков. — Как я мог согласиться забраться сюда без машины… «Воссоздать достоверную обстановку!» — передразнил он супругу.

— Да вы не тужите… Скоро поедут… — успокоил их сосед по скамейке.

В отличие от той станции этот перрон малолюдным не был даже во время перерыва.

— Не страшно тут у вас? — поинтересовалась Аня.

— А че?

— Дачу мы хотим тут купить…

— Да че тут страшного? Как везде…

— Ничего не происходит?

— Почему ничего…

— Как везде? — усмехнулась Аня.

— Как везде…

— Грабят?

— Да нет.

— А что?

— Вот цыганку осенью убили. Но не у нас… рядом, в Боборыкине.

— И все?

— Да нет… Почему все? Девушка тут одна местная пропала. Галя… Галя Вик.

Это был дом, окруженный большим, пока еще без листвы, пустым, но летом явно тенистым садом. Очень тихий, казавшийся необитаемым.

Но Аню со Стариковым встретили.

Почему-то они вышли им навстречу вместе: пожилая пара, отец и мать Гали Вик. Может быть, им было так одиноко и плохо в мире, что они решили друг с другом не расставаться ни на минуту.

— Мы из фонда «Помощь в поиске пропавших», — представилась Аня.

Ане было неудобно врать. В этих пожилых людях была какая-то смиренность. Они не противились обману. Да и чего, собственно, им было больше бояться? Что еще судьба могла для них придумать?! И родители Гали Вик пригласили их войти в свой дом.

На книжных полках бросались в глаза книги Брайля… Светлова сразу обратила на это внимание.

Хозяйка проследила Анин взгляд.

— Галя была слепой от рождения, — объяснила она.

И родители Гали Вик покорно и добросовестно, как уже неоднократно делали это в присутствии милиции, рассказали Ане и Старикову все, что знали.

Они рассказали им, что их дочь Галя Вик никуда не выходила одна. Она никуда никогда ни с кем бы не пошла. Ее планетой были вот этот дом и вот этот сад.

И она исчезла. Прямо из этого сада… На плетеном кресле остались раскрытая книга, плед, сумочка с лекарствами и флакончик духов.

Слушая их печальный рассказ, Аня медленно подошла к окну… Из-за деревьев сада просвечивала, выглядывала оштукатуренная светлая стена соседнего дома.

— А здесь кто живет? — спросила она.

— Наш сосед.

— ?

— Да-да, конечно… — все так же смиренно кивнула женщина. — Его очень подробно расспрашивали в милиции. Но он ничего не знает.

— А?

— Да, они тоже делали подобное чудовищное предположение. Но… Ведь это даже и предположить невозможно.

— Почему?

— Они с Галей дружили с песочницы.

Аня Светлова смотрела на уютно просвечивающую сквозь деревья светлую стену.

Потом она поймет, что не годится ни в какие ясновидящие, ни в какие экстрасенсы. Ибо смотрела — и не видела…

Ничего, абсолютно ничегошеньки не шевельнулось, не трепыхнулось тогда в ее душе. И никакое видение тогда, увы, Светлову не посетило.

— Поехали?

Стариков выглядел голодным и с трудом сдерживающим раздражение.

— Как скажешь… — покорно согласилась верная жена.

На самом деле Ане хотелось еще задержаться: расспросить родителей Гали Вик поподробнее… Может быть, даже заглянуть в этот соседний дом… Напроситься в гости… Пусть незваный гость хуже татарина. Пусть — не до манер!

Пусть, конечно, этот сосед и Галин друг — вне подозрений… Но так, на всякий случай — просто взглянуть на него одним глазком…

Но Стариков был голоден, зол и неумолим.

— Поехали! — вынес он свой приговор. — Домой.

Дорога в электричке была ужасна. Душно, грязно, тесно. Обычно для подмосковной электрички. Аня отрешенно смотрела в окно, переживая прошедший день.

Петя столь же отрешенно смотрел в другое окно — через проход между скамейками — поверх голов пассажиров-соседей…

Когда электричка остановилась в Москве на вокзале, Стариков спросил:

— Можно узнать, о чем ты думала всю дорогу? Или о ком?

— Не о ком, а о чем…

Аня не собиралась участвовать снова «в разборке» и сделала каменное лицо.

— О чем же именно?

— Я думал об этом деле.

— Тебе не кажется, что ты занимаешься какой-то ерундой? И что это как-то не совсем обычно, я бы сказал даже, ненормально для молодой женщины?

Аня пожала плечами.

Больше всего, начиная с самого детства, Гале Вик хотелось увидеть цветки на своих ситцевых платьях. Он говорил ей, что это незабудки. Ромашки, васильки… Платья менялись — она росла, и каждое лето ей шили новое. Мама любила ее наряжать… А она не видела ни разу ни одного цветка на них.

Галя всегда сидела на скамейке в саду, разглаживая платье на коленях пальцами. Стараясь увидеть руками, как она видела все остальное на свете, эти цветы…

Он приносил ей какие-то дары… и клал на колени. Котенка, который нежно крошечными зубами покусывал ладони… Бабочку. Она боялась ощупывать бабочку, чтобы не стереть пыльцу… Дотронулась и отпрянула, почувствовав шелковистую пыльцу крыльев на своей сверхчувствительной коже. И он ей тогда рассказывал, какая она, эта бабочка… Шоколадная… С фиолетовым ободком, перламутром пыльцы… шелковая, искрящаяся… То, что Галя не видела, он ей описывал.

Он рассказывал ей, какая она… И рассказывал, какой он. Но это она и так видела — руками.

Прямой нос с небольшой горбинкой, смелые — вразлет — брови, крепкий подбородок, высокие скулы…

Он жил за соседним забором, в соседнем доме. Он всегда приходил оттуда. Сначала, когда они были маленькими, его приводил его отец. С ним Галине было легче всего, потому что он с самого младенчества знал, что она не видит. Когда он был совсем еще крошкой, ему объясняли, как нужно играть с Галей, чтобы не обидеть ее и не причинить вреда…

И поэтому ему ничего не надо было объяснять.

Он был умный и хороший, только вот немного, даже уже в детстве, имел свойство зацикливаться на чем-нибудь, иногда даже не очень важном… Если какая-нибудь идея приходила ему в голову, он не бросал ее, даже если не было никакой возможности ее исполнить — он возвращался к ней постоянно…

Потом он стал приходить к Гале реже, потому что его отдали в школу, где дети не только учились, но и жили… Школа была для особо одаренных детей и находилась в Москве. В их подмосковном поселке таких, разумеется, не было. В эту школу отбирали особых детей со всей страны, и те, кто был издалека, в ней не только учились, но и жили… И он тоже. Ведь ездить туда, в школу, каждый день на электричке было бы очень тяжело. Попросту невозможно.

Он очень изменился с тех пор, как попал в эту особую школу. Приходил к Гале — а это случалось теперь только по выходным, когда их отпускали домой из этой школы, — каким-то совсем чужим. Правда, потом, посидев рядом с Галей, он оттаивал. И целый день до вечера воскресенья они играли, как раньше. И были такими же друзьями, как до этой его школы.

Он рос, взрослел и все всегда Гале рассказывал. Ведь она, одиноко заточенная в своем саду девочка, никому не могла передать, раскрыть его тайны.

И какие у него успехи, рассказывал, и каким великим он станет. И как много ему дает эта удивительная школа для сверходаренных детей…

И когда он влюбился, он тоже рассказал об этом Гале.

Хотя ей было это очень неприятно.

Ведь понимая, что это невозможно — зачем зрячему слепая?! — она все-таки втайне надеялась: вдруг он любит ее… Не как друга детства, а как девушку. Конечно, их возможности были неравны… Весь ее мир состоял из него, отца, мамы и еще нескольких людей. А у него была возможность видеть много разных людей… И в их числе много других, кроме Гали, девочек…

И Галя только могла воображать, какие они — эти воображаемые ею девочки — красавицы…

Но даже те, что не были красавицами — самые серые, самые невзрачные — все равно были лучше ее. Имели несомненные преимущества перед ней… Потому что они были зрячими… А она была слепой.

Однажды — им было тогда по шестнадцать — его долго не было. Он пропустил несколько выходных подряд… Не приходил к ней. И это продолжалось месяца два. А его отец сказал Гале, что сын простудился и попал в больницу.

Галя удивилась: как полный сил, пышущий здоровьем молодой человек мог так застудиться, что — даже в больницу?! Неужели это только простуда?

Вместо объяснений его отец, умный образованный человек, поведал Гале Вик нечто похожее на аллегорию — некий клинический случай с намеком на притчу.

«Самое страшное, например, для оперного певца, — сказал тогда Гале его отец, — парез связок… Полный паралич. Во время спектакля певец «залезает наверх» — и вдруг, от перенапряжения, неожиданно его нервы отказывают… Бац! И все. Только сип — и голос потерян навсегда… Поэтому, понимаете, милая девочка, многие из больших певцов боятся исполнять партии с высокой тесситурой, требующей огромного напряжения всего организма. Да еще когда после таких тесситурных кусков надо держать крайний верх…

И в жизни, и в пении, милая моя, надо избегать крайнего перенапряжения. Увы. К сожалению… Моя вина… Я не сумел предостеречь от этого моего ребенка…

Вот такой пример, чтобы вам, дорогая моя, было понятно… Партию из оперы Масканьи «Вильям Ратклифф» в двадцатом веке отважились исполнить не больше пяти теноров. Там, знаете ли, есть ария с одними верхними нотами, которые большинству просто не под силу.

Можно с уверенностью сказать — вся партия главного героя Ратклиффа, как говорят сами итальянцы, «кровавая». Многие, милая моя девочка, ее боялись. Знали, чем это грозило во время спектакля. Некоторые решались по неведению, не зная истории зловещей оперы… Например, они, эти отважные, не знали, что ее, эту оперу Масканьи, пытались исполнить и, не дойдя до премьеры, погибли семь певцов… Такая там тесситура — одни верха: ля, си-бемоль второй октавы…

Прибегая к аллегории, могу сказать вам, что мой сын и ваш друг взялся по юношескому неведению и неопытности — треклятый юношеский максимализм! — за такую вот опасную партию. Взялся за нее не на сцене, а в жизни. Он хотел прекрасно петь и безумно любить одновременно. В итоге крайнее перенапряжение… Мудрые, как вы понимаете, выбирают что-нибудь одно…»

Так сказал его отец.

…Галя Вик ждала его так долго, что ей под конец стало казаться: он вообще больше никогда к ней не придет.

Но он появился.

И она испуганно отпрянула… Нет, он не был чужим, холодно враждебным, как это бывало обычно после недели, проведенной в его школе, в спальне с другими мальчиками.

Он не стал другим, непохожим на себя прежнего — хотя можно было бы сказать и так…

Хуже.

У Галины было ощущение, что его, хотя он сидел рядом, не было теперь вообще… Это была какая-то пустота. Как в фантастическом романе, когда вместо человека — оболочка с прежним запахом и температурой плоти. А внутри ЕЕ — пустота…

Внутри этой оболочки со знакомыми чертами лица и очертаниями тела — пустота…

И он ничего ей не рассказал. В тот раз ничего не рассказал. Галя сама старалась занимать его беседой, что-то лепетала о своих делах. Он молчал. Слушал или нет — она не поняла.

Посидел и ушел.

Потом он стал приходить, как раньше.

От его отца Галя узнала, что он ушел из школы. Перешел в другую. Поскольку произошли вещи, которые все изменили в его жизни, и учиться именно в этой школе теперь не имело смысла… Она поняла, что его отец не почувствовал той пустоты, что почувствовала в нем она.

Его отец сказал: ничего страшного — это бывает с мальчиками, которые учатся в такой школе… И что жизнь на этом не заканчивается. Она, конечно, не стала возражать отцу… Что она могла возразить, слепая наивная домашняя девочка, сидящая в четырех стенах? Но она-то как раз думала иначе, чем его взрослый умный отец. Она думала, что случилось что-то в этом роде — какая-то жизнь у него именно закончилась… Первая… Если верить, что человек проживает несколько жизней за одну… А может, и единственная.

Что-то обрывает ее. Что остается, если человек формально жив? Ну да, именно то, что она в нем почувствовала, — пустота.

Потом она, эта его новая пустота, стала понемногу чем-то заполняться. Чем-то новым, недоступным Галиному пониманию.

К тому времени, когда они стали взрослыми, это был другой человек, совсем не тот, кого она знала в детстве.

Хотя назывались они с ним, как и прежде, — «друзья детства».

Иной человек, которого Галя Вик любила, как прежнего.

Один день, вернее, вечер Гале Вик запомнился особенно. Потому, наверное, что именно по этой временной отметке прошла главная, похожая на пропасть, на бездну, граница — между ним, прежним, — и новым!

Она, эта граница, пролегла не тогда, когда умер его отец. А именно несколько позже, в тот самый запомнившийся Гале Вик вечер.

Он пришел к Гале тогда поздним августовским, уже по-осеннему темным вечером.

В темноте особенно ярки запахи…

В тот вечер он появился, и Галина почувствовала какой-то странный запах… непривычный.

— Кровь? — спросила она.

— Да.

— Ты что, поранился?

— Немного… Крышу чинил.

Аня проснулась от непривычной тишины. Не было слышно привычного звука раздвигаемых штор, отворяемых настежь окон — Петя любил утренний холодный воздух… Не было слышно его шагов. Из кухни не доносился запах кофе и тостов… Петя всегда умудрялся встать раньше ее, хотя Ане всегда хотелось самой варить ему кофе по утрам. Анна вдруг внезапно вспомнила недавнюю сцену с засохшими розами, которые Стариков хотел выбросить, — и резко поднялась на огромной пустой постели. Сунула ноги в тапочки, запахнула халат.

— Петя!

Никто не откликнулся. Она обошла квартиру, распахивая двери комнат… Уже было понятно, насколько это бесполезно. Она понимала, что его нет. Может быть, ему надо сегодня спозаранку в офис? Предупредил бы накануне! Она уже чувствовала, что все неспроста… Нелепая сцена — не выходившая из ума! — с засохшими розами подсказывала это.

Во время их злополучной загородной поездки к «месту происшествия» Ане даже стало казаться, что Стариков почти стремится к разрыву. Но Аня никогда не думала, что это все-таки произойдет… Тем более так быстро. Так внезапно…

На кухне утром без Пети было особенно непривычно. Она подошла к кофеварке. Прямо на ней (очевидно, он рассчитал, что утром она без кофе не обойдется) лежал листок бумаги. Она читала записку, и неожиданные слезы текли по ее щекам…

Все-таки это правда…

«Я ушел. А тебе надо подумать. Извини».

Снова и снова перечитывала Аня, вытирая слезы, эти строгие строчки.

Внезапно она спохватилась (может, он ушел ненадолго и это не слишком серьезно?) и торопливо прошла к шкафам…

Петиных вещей не было.

Вдруг запиликал в коридоре домофон. Светлова радостно встрепенулась:

«Передумал! Вернулся!»

Довольная, она бросилась к трубке.

— Хозяйка будете? — поинтересовался немолодой мужской голос. — Вам от господина Старикова привет… Машинку вам велено перегнать. Спускайтесь вниз!

Они давно уже собирались купить со Стариковым машину. Точнее, разумеется, купить ее мог себе позволить именно Петя. Но Пете она была, в общем, ни к чему, ему хватало служебных. Однако он считал, что машина нужна Ане.

И вот это случилось…

И разве могла еще недавно Аня представить, что это случится именно так?!

Возле дома стояла зеленая «Нива». Именно такую они с Петей выбрали. И серая иномарка. За рулем «Нивы» сидел незнакомый седоватый мужчина, особого шоферского вида…

Мужчина вышел из машины. Хлопнул дверцей, подошел не торопясь, вперевалку, к подъезду и, иронически оглядев Анну, выскочившую из дома в халате, спросил:

— Так вы… хозяйкой и будете?

Аня коротко кивнула.

— Вот, просили машинку вам перегнать…

Мужчина протянул ей ключи.

— Катайтесь на здоровье… — бросил седой на прощанье, направляясь к иномарке, за рулем которой сидел другой мужчина — тоже седой и кряжистый… И они уехали.

Аня повернулась и вошла в свой опустевший дом.

Обида душила Аню. «Бросить меня! — думала она о Старикове. — Как он мог?! И какова сила его презрения ко мне. Даже машину новую умудрился швырнуть, как старую ненужную перчатку в лицо».

И как он мог уйти от нее! Достойный, так сказать, финал юношеской самозабвенной любви.

Вот как все в жизни быстро и переменчиво. Еще недавно Аня сочувствовала Алене Севаго, у которой вмиг перевернулась жизнь… И несколько высокомерно думала, что с такими, как она, Анна Светлова, ничего похожего — разрывы, разводы! — случиться не может. Что такого рода происшествия случаются только с такими, как Алена.

А вот оказалось, что и с ней тоже.

И Светлова совсем по-детски расплакалась.

Какая же она опять одинокая…

В конце двадцатого века голосу помогают не сырые яйца, как в глупом фильме «Веселые ребята», а новейшие достижения медицины, а именно — гормоны…

Это лучший способ поддержать упругость и работоспособность связок, когда ты безнадежно болен, а петь надо. Этот способ приносит облегчение и помощь, правда сиюминутные, как допинг спортсмену… И поэтому нужно еще и еще. Все время — снова. Опять и опять. Нужно повторять! Вот в чем проблема…

Конечно, последствия от тех же гормонов для здоровья — тяжелейшие… Марио дель Монако, бедняга, вот умер относительно молодым, потому что был вынужден в конце карьеры подсесть на гормоны… Было столько контрактов, а сил, чтобы их выполнить, уже не было… Вот и появился у дель Монако соблазн воспользоваться услугами медицины.

Он с удовольствием вспомнил тот прилив вдохновения и ликующего подъема, который испытал тогда на поляне в лесу, когда добивался прозрения Иоланты. Вспомнил поникшие камелии у ложа Виолетты. И как намокла, стала тяжелой желтая косынка Кармен…

Ему даже показалось вдруг, что его руки в это мгновение, от ярких воспоминаний, стали такими же влажными и красными от крови, как этот цыганский платок…

Эта кровь…

Это его допинг, его гормоны.

Он подсел на них, как дель Монако. И другого пути у него уже нет.

Она, кровь, молодит его и дает силы…

Но что же делать?! Вопрос риторический… Ничего!

Ничего тут не поделаешь.

Конечно, такая жизнь требует от него огромного напряжения всех сил… И снова — ничего не поделаешь!

Отец все время стращал его «кровавой» партией Вильяма Ратклиффа…

Странно, но детям выпадает именно то, от чего родители их больше всего предостерегают. Потому что постоянные предостережения — своего рода напутствие и поощрение. Скрытое подначивание.

Все наши страхи, кошмары, комплексы — родом из детства. Оно таинственно, бездонно (особенно та его часть, которая кажется напрочь забытой), как колодец, в который боишься заглядывать… Не надо было трогать детскую игрушку… она оттуда — из этого колодца…

Он выбрал себе партию… И она — вот казус! — действительно оказалась кровавой.

Но не как у Масканьи…

Она — его собственная.

Такая — только у него.

И тут ставка — уже не потеря голоса…

Картотека была немаленькая. Компьютера у капитана Дубовикова в фонде — вот удивительное средневековье! — не было… И Аня засиделась допоздна.

С одной стороны, это был хороший способ взять себя в руки и не думать о Старикове, а с другой… Анна решила подойти к вопросу об исчезновении людей фундаментально… А у Дубовикова в фонде, надо отдать ему должное, был накоплен немалый материал. Капитан фиксировал все известные ему случаи пропажи людей. Снабжал карточки своими пометками — остановившими его внимание деталями.

Просматривать эту картотеку было даже по-своему увлекательно… Но главное, Ане хотелось выяснить: не было ли в ней зафиксировано случаев, похожих на Джульеттин…

«Что толку возвращаться в пустую квартиру, где меня никто не ждет? — рассуждала Светлова, глядя на чернильную темноту за окном. — Лучше я немного посплю здесь, на креслах, и с утра пораньше, пока в фонде никто не появился, закончу перебирание карточек…»

Так Светлова капитану Олегу Ивановичу Дубовикову и сказала…

— Ну, как хотите… — Капитан зевнул. — А я домой. Посмотрю «Сегодня в полночь», узнаю, какие новости, что случилось за день, — и бай-бай.

— Хорошо вам…

— Это да… — пробормотал капитан. — Вам тоже будет, я думаю, неплохо. Вот тут у нас и пледик есть, и подушечка… Самоварчик… Я и сам иной раз тут заночевываю… Ехать мне домой далеко — в Подмосковье…

— А вы… разве… Вы ездите на работу из Подмосковья? — Аня, с трудом скрывая изумление, смотрела на капитана.

— Ну да… И представьте, я такой — не единственный. Наверное, половина работающих в Москве оттуда прибывает.

— Да, да… разумеется… — растерянно кивнула Светлова.

— Вот и я — с утра из Полушкова…

— Полушково?

Аня придержалась рукой за край стола и медленно опустилась на стул.

Полушково было через две остановки от Гореловки! И совсем рядом с Боборыкином…

Наконец, собравшись с силами, Аня проводила капитана до двери, закрыла ее и вернулась к карточкам.

…Ключ, слабо щелкнув, повернулся в замочной скважине. От этого звука Анна и открыла глаза.

Разумеется, она сразу поняла, что означает этот легкий щелчок. Может быть, потому, что даже во сне тревога не покидала Светлову в этом чужом казенном помещении. Все-таки ей, учитывая все ее подозрения насчет капитана (правда, пока никак не подтвержденные), не надо было оставаться здесь…

Не следовало… нет!

Мало ли, что не подтвержденные… Если они теперь вот подтвердятся — радости мало!

Хотя… Учитывая некоторые, явно авантюрные, свойства своего характера, Аня, если быть до конца честной, могла бы признаться себе, что — скорее да, чем нет! — именно потому она это и сделала. Сыскной азарт явно подталкивал ее, как бес в ребро, к обострению ситуации, когда она принимала решение остаться на ночь в этом странном фонде капитана Олега Ивановича Дубовикова.

И вот…

Кто-то открывал дверь!

Хотя угадать кто было не сложно…

Разумеется, Светловой совсем не улыбалось добывать доказательства преступности капитана Дубовикова ценой, например, собственной жизни.

Она выскользнула из-под пледа, мигом натянула джинсы и свитер. На часах слабо светящиеся стрелки показывали три часа утра. И это означало, что скромный капитан вопреки своим давешним намерениям, посмотрев новости, не лег спать рядом со своей верной подругой, или кто там у него.

Он вообще был сейчас мало похож на скромного капитана. Скорее на владельца гарема. С чего она вообще взяла, что такому хмырю можно хоть каплю доверять?

Неторопливо расстегивая пиджак, он приближался к Ане…

Между ними оставалось только кожаное кресло. Анна попробовала приподнять это тяжелое кресло.

— Смешно… — криво улыбнулся Дубовиков.

— Я буду кричать! — почти шепотом пригрозила Анна.

Это тоже, наверное, было смешно товарищу капитану, потому что голос у нее от страха сел и вместо крика получался жалкий шепот…

— Да что вы говорите?!

Не отрывая своего застывшего от омерзения взгляда от потного лба Олега Ивановича — он что же, нервничал?! — Анна медленно отступала назад… Пока спина ее не коснулась прохладного оконного стекла. Все! Фонд на третьем этаже… лучше выпрыгнуть…

И, словно откликнувшись на эту дикую мысль, стекло вдруг подалось… Но вместо того, чтобы рухнуть в бездну, Анна вдруг оказалась на балконе. Балконная дверь, к которой она, отступая, прислонилась, оказалась не закрытой. Видно, работающим в фонде, было не до таких мелочей, как меры безопасности, или же они не хранили здесь ничего ценного.

Дальше все происходило молниеносно, как будто само собою. И не с ней… Мозг работал, мгновенно выискивая малейшие зацепки для спасения. Казалось, все происходило помимо Аниных намерений. Поскольку от переживаемого стресса этих намерений у Светловой и вовсе не было…

Ограда балкона… выступ карниза, несколько шагов на высоте… опять окно… Закрытое! Звон выбиваемого каблуком стекла, и она проникает внутрь, надеясь изо всех сил, что люди, в квартиру которых она попала таким странным в три часа ночи способом, не прикончат ее с испугу, не успев разобраться, что к чему… Или что — гораздо хуже! — это соседнее с балконом окно, до которого она добралась, тоже ведет в помещения фонда… И ее встретит ухмыляющийся Олег Иванович: попутешествовала, и хватит…

Но это было окно подъезда. В нем было пустынно и гулко: лестничная площадка была пуста. Но слышно уже было, как открывается — на звон разбитого стекла! — дверь фонда.

Анна бросилась по лестнице вниз…

Она выбежала на безлюдную утреннюю московскую улицу, и, казалось, легкие у нее разорвутся от волнения и недостатка воздуха…

Добежала до машины. Пистолет — трофей, оставшийся у нее от прежней истории с «милыми дамами», — лежал под сиденьем. Почему-то в последнее время, после ухода Пети, Анна решила извлечь его на свет божий и хранила в машине…

Носить его с собой в сумочке она не решалась — как-то уже слишком, чересчур! И зря. Нынче в фонде, этой ночью, он бы ей, как выяснилось, пригодился… А так она оказалась беззащитна перед капитаном…

Аня лихорадочно вытащила «Макаров», сняла предохранитель и, когда подняла глаза, обомлела: в окно заглядывала ухмыляющаяся рожа Дубовикова.

И она вспомнила, что забыла! Забыла, торопясь добраться до пистолета, закрыть дверцу машины…

Что за мерзкая, злодейская у него, однако, улыбочка! Словно приклеенная к физиономии, как фальшивые усы. Почти как у Жванецкого, «и самовар у нас электрический, и сами мы неискренние…»

— Вы не хотите успокоиться, Анна Владимировна? — Ухмыляющийся капитан уже открывал дверцу и лез в машину.

— Послушайте! Я ничего не могу пока доказать, — зашипела, сама удивляясь своему поистине змеиному шипению, Светлова. — Но я советую вам держаться от меня подальше…

Это было похоже на заявление американского правительства белорусскому президенту: «Мы не считаем вас президентом, но будем в дальнейшем исходить из факта вашего существования».

— Да ну?!

— А стодолларовая банкнота? Обагряете купюры кровью своих жертв, так сказать?! — Аня от волнения перешла на высокий штиль.

— Что-что я обагряю?

Капитан изумленно уставился на Светлову.

И надо отдать ему должное — изумление сыграл он очень натурально.

— «Что-что»… — передразнила Аня. — Ништо! Оплошка вышла, товарищ капитан… Забыли про деньги, что мне давали? Так вот, эта банкнота хранится в надежном месте… И это, поверьте, неопровержимое, ну, во всяком случае, серьезное доказательство. Так что аккуратнее надо быть, Олег Иванович! И если со мной что-нибудь случится!..

— Фигня какая-то… И что, спрашивается, с такой чумовой бабой может случиться?! Это со мной, кажется, сейчас что-то случится… Крыша точно вот-вот поедет — того гляди! — от таких обвинений. Давай хоть поговорим нормально…

— Не подходить!

Аня предостерегающе навела на Дубовикова пистолет.

— Ну ты, Светлова, даешь! — растерянно протянул капитан.

Дубовиков, уже втиснувшийся в машину, повернулся к Ане, протягивая свою огромную жесткую ладонь.

И это было его ошибкой!

Дело в том, что у Светловой, считай, с нежного детства был вечный глюк, что ее задушат… Кому вода, кому огонь, кому операционный стол, а ей — вот такие вот жесткие, страшные, заскорузлые ладони…

«И пальцы-то как хищно скрючены!» — успела подумать Светлова.

Анна сжимала в руках пистолет. И с ужасом понимала, что ни за что сейчас не посмеет из него выстрелить. А если она ошибается все-таки насчет капитана?! Что-то останавливало ее. Не было у нее настоящей злости к Дубовикову. Что все-таки значат «критические минуты»! Вспомнишь даже не то, что забыл, но и то, чего и не знал никогда, — так, с генами от родственников перешло… А еще, говорят, в такие решительные минуты перед человеком проходит вся его жизнь, начиная с детства.

И именно детство проносилось сейчас перед «мысленным взором» Ани Светловой с быстротой перематываемой видеокассеты… Точнее, его школьная часть…

…Школьный турпоход, престарелый инструктор по туризму Антон Денисович Воробьев. Невозмутимый флегматик. Палатки. Ночевка. Пора укладываться спать… Где-то в лесу подозрительные шорохи… Восьмиклассница Аня цепенеет от страха, представляя себя ночью в палатке.

— Антон Денисович, а если кто-нибудь полезет?! Антон Денисович Воробьев крепко задумывается… И протягивает ей туристский топорик.

— На-ка вот… Положи рядышком, если боишься, когда спать ляжешь…

— И что?

— Ну что, что… Как кто полезет, берешь в руки — и по лбу…

— По лбу? Топором? — с ужасом уточняет Аня.

Антон Денисович на секунду призадумывается:

— Ну не острием, конечно… это чересчур… А вот энтой частью — обухом.

— Как? И все?

— Думаешь, не хватит?

Как оказалось, это был очень важный в ее жизни урок ведения боевых действий. Тогда он не пригодился… Но сейчас…

По сути, ограниченное пространство автомобильного салона, стесняющее движения и не позволяющее применить ни один из известных Светловой приемов, напоминало этим своим свойством туристическую палатку и спальный мешок.

И тогда — о, уроки счастливого школьного детства! — Анна ухватила пистолет покрепче — спасибо вам, инструктор Воробьев! — и, как обухом, втемяшила капитану промеж глаз…

Антон Денисович был прав — этого хватило.

Когда Аня добралась до дома, ее, мягко говоря, немного трясло. Но поспать ей так и не удалось…

Кажется, едва прикрыла глаза — звонок в дверь. На пороге стояла ее свекровь Стелла Леонидовна.

— Анечка, извините… Петя забыл какую-то важную дискетку… для работы важную… Он объяснил, где она лежит.

— Стелла Леонидовна… — не слишком решительно начала Аня, пока свекровь доставала из верхнего ящика письменного стола коробку с дискетами.

— Деточка, не извиняйся, не тот случай… — вздохнула Стелла Леонидовна. — Если ты не любишь Петю, что же делать. Жаль, конечно, что ты не разобралась в своих чувствах раньше. Уходить тяжело. Обычно в таких случаях говорят: не плачь… Скажу тебе: поплачь… Но недолго, потому что на свете много дел!

— Но что же нам делать?

Стелла Леонидовна неторопливо прошлась по комнате.

— Жить. Пока… недельку-другую подумать… Я лично хочу, чтобы вы успокоились, все обдумали. А то как бы дров в таком состоянии вправду не наломали… Согласна с таким планом действий?

— Согласна. — Анна уронила голову на руки. И, как и советовала ей свекровь Стелла Леонидовна, горько заплакала.

В точности в соответствии с рекомендациями пожилого мудрого человека.

— Ну вот… — Свекровь сочувственно вздохнула. — Я только не очень понимаю… Из-за кого из них двоих ты плачешь? Из-за одного или из-за другого?

— Из-за другого… — донеслось сквозь горькие всхлипывания. — Мы, наверное, никогда, никогда не будем с Петей больше вместе… — И Анна опять заплакала.

— Ну тут, извини, ничем помочь не могу… Можно помочь в несчастии, но устраивать счастье. Уволь! Тут уж все сама… Точнее, сами… Поскольку это зависит от двоих… А вот это ни чему! — Стелла Леонидовна взяла у Анны из рук сигарету, которую та попыталась прикурить. — Не приучайся… У красавиц, как утверждают классики, должно быть легкое дыхание. А не кашель и одышка, как у прокопченных курильщиков. И уверяю тебя, с проблемами в жизни можно справляться без никотина.

Олег Дубовиков прикладывал мокрое полотенце-компресс к страшно болевшей и распухшей, как ему казалось, до невообразимых размеров голове.

Вот чертова девка — чуть не убила! И всего-то: опоздал на последнюю электричку и вернулся в фонд подождать до утра… Не на вокзале же было ему сидеть или по улицам шататься…

Будить Аню он не хотел — открыл дверь своим ключом. А эта Светлова как с цепи сорвалась — чуть на тот свет не отправила… Хорошо хоть не выстрелила… Он и понятия не имел, что у нее пистолет!

Преступником она его, видите ли, считает! С ума сойти можно с этими детективами-любителями…

Ну, с ума не с ума, а в ящик сыграть — это запросто…

И о каких деньгах, о какой банкноте, надо понимать, «обагренной человеческой кровью», Анна толковала?

Морщась от боли, которую причиняло и без того больной голове сие умственное напряжение, Олег Иванович стал припоминать…

И с большим трудом, но все-таки вспомнил в конце концов!

Получалось, что единственные деньги, которые капитан когда-либо вручал Светловой, были те самые сто долларов — из фонда экстренной помощи… Деньги, которые он держал наличными специально — на еду и одежду! — для обращающихся в фонд бедолаг, лишенных крова и работы. На крайний, так сказать, случай. И случай действительно вышел крайним, ничего не скажешь.

Но как она попала к нему самому — эта стодолларовая бумажка? Черт! Попробуй проследи путь каждой банкноты… Это могло оказаться просто совпадением, оказавшимся для него в итоге роковым. Банкнота пришла неизвестно откуда… На ней кровь, не имеющая к их расследованию никакого отношения. Мало крови льется сейчас вокруг?! Мало ли ходит по рукам запачканных ею денег…

Тем не менее он обязан попытаться вспомнить!

Что-то подсказывало ему, что появление этой банкноты в его письменном столе, откуда он ее и вынул, чтобы отдать Светловой, когда в фонд заявились те разутые-раздетые «лишенцы», не было случайностью. И вспомни он, откуда взялась банкнота, он, возможно, получит ответ и на другие вопросы!

Одно капитан Дубовиков мог сказать точно: залитые кровью трупы — как его в этом подозревает, по всей видимости, Светлова! — он не обирал. Банкнота попала к нему — уж извините, Анна Владимировна! — каким-то иным путем…

Но каким?! И Олег Иванович опять сморщился от боли, напрягая свою профессиональную, но пока совершенно бесполезную милицейскую память. Было ощущение, что Светлова просто отшибла ее капитану своим могучим и точным ударом рукоятки пистолета промеж глаз.

Зазвонил телефон, и Олег снял телефонную трубку.

Мимоходом оглядел себя в зеркало. Зеркало, впрочем, невообразимых размеров головы не подтверждало. Ощущение чрезмерной распухлости было, очевидно, исключительно субъективным… На вид голова выглядела, если не считать лилово-синей гематомы, то бишь попросту фингала промеж глаз (приблизительно в том самом месте, где у женщин Индии рисуется родинка), довольно нормально…

— Алло!

Олег Дубовиков сразу узнал голос своего однокурсника по военному училищу Толи Семенова.

— Привет, дорогой! — ответил он. — Пиво «Золотая бочка» — надо чаще встречаться!

Дубовиков невероятно обрадовался старому приятелю. Как человек одинокий и бессемейный, он всегда был рад друзьям и открыт для них душой. А уж таким испытанным, как его однокашники по училищу…

Но позвонивший друг на сей раз проигнорировал слова о «Золотой бочке» и не откликнулся шуткой на шутку…

— Олег, Афоня погиб.

— Как?!

— Да. Завтра похороны.

— Черт… Как это случилось?!

— Известно не много. Увидимся, расскажу. Я сейчас на работе, занят. Пока.

Вслед за тем сразу пошли гудки.

Олег положил трубку.

— Да… Судьба не шутит… — пробормотал он.

Дубовиков попытался обхватить голову руками…

Но… Тьфу ты — как назло! — голова распухшая… Даже этот жест отчаяния не смог себе позволить капитан — чтоб этой окаянной с ее пистолетом пусто было!

У Дубовикова с детства не было семьи… За плечами детдом, который он ненавидел, военное училище в Туле, армия…

Можно сказать, немногие друзья, приобретенные на этих этапах жизненного пути, и были до некоторой степени его семьей. Пусть не слишком близкой, но все же…

После армии, на расставание с которой было положено немало сил, их пути разошлись… Олег и Афоня — Коля Афонин — работали еще некоторое время вместе, в милиции… Потом Афоня ушел «возить деньги» в коммерческую структуру.

«Пулю руками не поймаешь!» — говорил ему Дубовиков.

Но Афоня хотел жениться, и ему нужны были нормальные деньги…

Потом Коля наконец женился — и денег понадобилось, естественно, еще больше. Тогда Афоня и вовсе перешел в некую темную структуру под названием «Алина».

Именно там по делам отнюдь не дружеским, а вполне рабочим Олег с ним и встречался не так давно. Поскольку именно с «Алиной» работала пропавшая без вести Джульетта Федорова. И, как оказалось, встречался с Колей Афониным Олег тогда в последний раз.

Судьба самого Дубовикова к этому времени сложилась довольно причудливо. Даже по меркам нынешнего времени, когда никого ничем уже нельзя удивить.

Еще работая в милиции, Олег столкнулся с делом о пропаже младенца. Мать младенца, крошечного трехнедельного Егора Минусевича, оставила его на пять минут в коляске возле дверей консультации. Зашла с коробкой конфет поблагодарить врача…

Когда она вышла, коляска была пуста.

Поиски по горячим следам ни к чему не привели.

Весьма приблизительный словесный портрет некой черноволосой женщины (предположительно, похитительницы мальчика) — да вот, собственно, и все! — практически не оставлял шансов на успех.

Через два дня, потеряв надежду и изведясь от сознания собственной вины, мать мальчика, Марина Минусевич, выбросилась из окна.

К этому времени из Израиля приехала бабушка пропавшего Егора. Она и взяла на себя заботу о похоронах невестки, о старшем ребенке, своем внуке. И, разумеется, о его отце и своем сыне — бизнесмене Минусевиче, который, не снеся двойного удара судьбы: пропажи ребенка и самоубийства жены (Марина выбросилась из окна, когда муж был в соседней комнате), оказался в больнице.

Она же, эта моложавая и энергичная бабушка из Израиля, Эстер Минусевич, настояла на продолжении поисков пропавшего маленького Егора.

Было назначено частное вознаграждение за любую информацию, способную помочь поиску. А также вознаграждение для следственной бригады, ведущей дело. Сумма была такова, что способна была взбодрить уже опустивших руки милиционеров.

Но и большие деньги уже мало что могли изменить.

Дело в том, что, даже если бы маленького мальчика и нашли, опознать его было уже практически невозможно. Изменения внешности в этом возрасте — три недели от роду! — происходят так стремительно, что фотография крошечного Егора, которой располагала милиция, была уже совершенно бесполезной.

Возможно, Егора смогла бы по каким-то примеченным ею особенностям — пятнышку, родинке — узнать мать. Но мать этого сделать уже не могла.

Олег Дубовиков, входивший в следственную бригаду, бился изо всех сил.

И он ни от кого не скрывал, что кража маленького ребенка очень лично его касалась. Вся эта история с маленьким Егором Минусевичем подняла из глубины его памяти и души такие пласты уже вроде бы пережитого и зарубцевавшегося собственного горя. И Дубовиков работал так, как для самого себя.

Это не осталось незамеченным.

Увы, маленького Егора не нашли… А история закончилась неожиданно.

Прежде чем отбыть на историческую родину вместе с поправившимся сыном и старшим внуком, Эстер Минусевич решила учредить и профинансировать фонд.

Провести организационную работу и возглавить этот фонд она предложила Дубовикову. «Для тех, кто потерял надежду, кто одинок в своем горе…» С условием продолжать поиск Егора Минусевича. Что Олег Иванович и сделал.

Зарегистрировался, получил лицензию, открыл счет, снял помещение.

И понемногу дело пошло.

В фонд потянулись люди.

Иногда во вновь открывшемся фонде появлялись и те, кто вообще никого не искал, — просто просили помочь им самим. Рассказывали такие истории, что отказать было невозможно…

Перелом в существовании странного фонда наступил, когда Олегу удалось удачно разместить часть денег фонда… И, прежде чем финансовая пирамида лопнула, снять их обратно.

Дубовиков сыграл деньгами Эстер Минусевич… Это было рискованно, но оправдало себя. Олег оказался в числе немногих — удачливых и счастливых. С тех пор фонд жил и не тужил, не завися теперь целиком и полностью от доброй воли Эстер.

Понемногу фонд стал детищем Дубовикова, смыслом и целью его жизни.

Иногда у Олега что-то получалось, чаще нет. Но фонд существовал. Хотя бы потому, что его правилом стало: «Не прекращать поиск, несмотря ни на что!»

А именно это для многих, обращавшихся в фонд, и было самым важным.

Приговор: «Все, надежды больше нет!» переламывал жизнь некоторых людей навсегда.

Дубовиков знал это по своей семье…

…Дом с зеленой верандой, сирень, девочка в летнем платье — рукава «фонариком». Его сестра! Потом девочка исчезла.

Найти ее так и не смогли.

И отец ушел из дома с зеленой верандой, бросив матери на прощанье: ты виновата — не усмотрела! Отец ушел, чтобы избавиться от воспоминаний. Чтобы не маячили перед глазами игрушки, платье — рукава «фонариком» — в шкафу…

А мать очень быстро спилась. Судьба избавила ее от постепенного позорного угасания опустившейся алкоголички. Она застудилась насмерть, заснув на ледяном порожке своего собственного крыльца.

Маленький Олег спал в это время в доме и ничего не слышал.

Когда мать умерла, восьмилетнего Олега Дубовикова поместили в детдом. Его отца органы опеки разыскать так и не сумели. Говорили, что отец Олега завербовался куда-то на Север… Да так там, на бескрайних заснеженных просторах, и пропал. Исчез!

И все это: развод, смерть, алкоголизм, сиротство — весь этот жизненный крах — из-за того, что одним проклятым ясным солнечным майским днем чья-то смуглая женская рука увела маленькую девочку от дома с зеленой верандой и сиренью.

Похищение людей Олег Дубовиков считал грехом, за который не могло быть прощения. А в Аню Светлову капитан попросту влюбился… И не потому, прельстился ее обликом, который и у более тонких ценителей женской красоты не вызвал бы никаких нареканий. А именно потому, что Ане Светловой было «не все равно».

Светлова, не сдаваясь, искала. И даже не родню, не подругу, так — знакомую. Даже, как выяснилось, не очень ей симпатичную. Искала просто человека. Искала потому, что так нельзя — чтобы человек пропал, и все.

Капитан Дубовиков влюбился потому, что Светлова «ввязалась во все это». Хотя «все это» ее не касалось. Влюбился потому, что он — странный юродивый, непонятный для большинства людей со своим странным фондом — подумал, что встретил «родную душу».

Капитан переживал, когда заметил, что Анне вдруг тоже стало «все равно».

И был совершенно потрясен, когда обнаружил, что Аня подозревает его самого.

Когда потрясение улеглось, он при более холодном рассуждении подумал: а что?!

Преступник не найден. Какие у него, капитана, доказательства, что он «не верблюд»? Ведь он возник на горизонте у Светловой довольно странным образом. А его фонд не только у Ани Светловой вызывал, кстати сказать, чувство здорового недоумения. Мол, «сами потеряли, сами нашли, так, что ли?! Знаем мы эти фонды…»

Да, сначала капитан подумал об Ане и ее подозрениях: вот дурочка! С ума сошла… Я ей сейчас все объясню!

Но это довольно простое на первый взгляд дело — объяснить Ане Светловой, что он, капитан, не преступник, — при ближайшем рассмотрении оказалось не таким уж и простым.

А почему, собственно, нет, не преступник? Например, чего стоит одна только история с его сестрой! Светлову, конечно, не могла не насторожить его неприязнь к цыганкам… Так сказать, ищи корни преступления в детском потрясении и темноте подсознательного.

Как она вытаращилась, когда узнала, что он живет за городом… Как будто там, за чертой Москвы, в области, не обитают вместе с ним еще миллиона два…

Но он, он-то живет совсем недалеко от того места, где убили цыганку. Та же железнодорожная ветка, всего одна-две станции разница… Расстояние, которое при желании легко можно пройти пешком. Сам он об этом совпадении поначалу даже не подумал.

И если преступник не он, тогда кто?

Все эти невеселые размышления капитана совпали с неожиданной смертью Коли Афонина.

А Коля Афонин погиб странной смертью. Его нашли недалеко от его собственного дома, распростертым на земле, лицом вниз. В основании шеи была рана от узкого лезвия.

Так, ничком, мог бы лежать внезапно с быстрого шага споткнувшийся человек… Загадка была в том, что там, где Афонина нашли, споткнуться было не обо что.

Это был довольно узкий проход через стройку, которым пользовались жители нового микрорайона, чтобы выйти из своего двора через неоконченную стройку соседнего дома к благам цивилизации: магазину, поликлинике, автобусной остановке…

Беременная, безостановочно плачущая жена (собственно, уже вдова) Коли Афонина только и смогла объяснить, что ушла, как обычно, в консультацию — это тут рядом! — а когда вернулась, Коли не было… Все не было и не было, хотя он хотел ее встретить. Потом соседка сказала, что будто люди говорят, что на стройке убили мужчину. Она побежала — а это Коля…

— Он куда-нибудь собирался, когда ты уходила к врачу? — допытывался у женщины Дубовиков.

— Нет.

— Ты же сказала: он хотел тебя встретить?

— Да, да! — закивала женщина, часто прикладывая скомканный мокрый платок к распухшему от слез лицу. — Он никуда не собирался, он только хотел меня встретить.

— Он что, часто тебя встречал?

— Всегда… всегда, когда был дома… Говорил, мне сидеть там ждать тебя неудобно… Я подойду к семи. В это время заканчивается прием у нашего врача. Я специально к концу приема всегда ходила…

— И часто ты туда ходила?

— Два раза в неделю. В понедельник и пятницу.

— Понятно… — Дубовиков вздохнул.

Капитан уже знал, что милиция, как только узнала, каким образом Коля зарабатывал деньги на жизнь — охранник в борделе! — развела руками… Ничего, мол, не поделаешь — категория риска! Вряд ли мы что-нибудь сможем выяснить.

Что делать… Полиция всего мира разводит в таких случаях руками: «Проститутка? А что вы хотели?! Чтобы она прожила долго и спокойно? Тогда ей надо было работать в школьной канцелярии!»

Коля Афонин тоже попал в категорию людей, чьей гибели не особенно удивляются, а в обстоятельства смерти стараются не слишком вникать. Категория риска. Пока будешь заниматься одной смертью, на очереди уже две следующих, подобных…

В этом стремлении «не слишком вникать» — желание правоохранительных органов вполне совпадало с желанием Колиных работодателей. В фирме «Алина» совсем не хотели, чтобы милиция интересовалась подробностями Колиной профессиональной деятельности. Что было бы неизбежно, начни милиционеры по-настоящему раскручивать дело.

Хотя зацепиться было за что…

Уже одна только периодичность Колиных походов за женой в консультацию наводила на мысли… Причем возвращались они всегда аккуратненько, в обход стройки, длинной дорогой, по тротуарчику. Все-таки жена-то беременная.

А вот когда Афоня шел один, он дорогу всегда срезал — торопился через стройку. И тот, кто его убил, это знал. Значит, следил, и долго.

Там вообще, на этой стройке, всегда было малолюдно и для опасливого человека — некомфортно… Так что ходили этой дорогой, особенно если ближе к вечеру, только бесстрашные торопыги и уверенные в себе «качки», вроде Афони.

Словом… кому-то, пока неизвестному, достаточно было внимательно понаблюдать, разузнать Колины привычки, его обычные маршруты…

Ибо справиться с таким тренированным здоровяком, как Афоня, в рукопашной мало кому удалось бы. А вот когда он, дербалызнувшись со всего маху, лежит беспомощно на земле… А кто-то уже стоит наготове неподалеку с ножом в руке.

Именно неподалеку — в узком проходе между стопами бетонных плит, там, где нашли убитого Афоню, — Дубовиков, внимательно порыскав, и нашел обрывок лески.

Ловушка.

Теперь реконструировать ситуацию было не так уж сложно.

Сумерки, около семи вечера. Привычный путь — человек торопится, идет быстро, задумавшись, что называется, на автопилоте, не глядя по сторонам.

Торопится, очень торопится… Размашистый шаг и невидимая в сумерках натянутая поперек дороги нить.

Афоня летит со всего маху — лицом вниз… А кто-то, притаившийся сбоку, сзади, за бетонными плитами, прыгает, наваливается на упавшего — и наносит молниеносный удар!

Один-единственный! Точный и смертельный. Не то чтобы там в ярости колол и многократно — в гневе! — резал… Один удар в основание шеи…

Заколол Колю, как бычка породистого… Кровь фонтаном, видно, вверх брызнула… Даже на бетонных плитах рядом остались потеки.

Как убегал-то злодей?! Ведь сам был, верно, весь в крови. А совсем рядом, только выйди со стройки, уже многолюдно, фонари… Не переодевался же он здесь потом, после нападения?!

Может, что-то приготовил, какую-то одежду? И надел потом сверху? Классический, известный еще со времен Джека-Потрошителя вариант… Как раз для тех, кто работает «на воздухе, с людьми» и с большой кровью: режет, кромсает…

Например, у злодея было наготове пальто. Или длинный плащ. Сначала он его снял. Потом, когда сделал свое дело, вытер лицо, руки, надел плащ поверх окровавленной одежды… У крови, правда, специфический запах. Ну да в нашем метрополитене чем только не пахнет. Люди-то ездят разные. А если на машине, то и вовсе: дошел в этом своем плаще до машины… Ну, ГАИ случайно остановит — они же под плащ не заглядывают.

Одним ударом такого парня!

Дубовиков грустно усмехнулся…

И вот ведь! При столь богатом выборе современного оружия, доступного практически любому желающему — некоторые особо продвинутые товарищи уже и ЦРУ опережают в применении новейших разработок, — какой-то допотопный нож! Как из музея или театральной постановки. Практически кинжал… Чудик какой-то. Не иначе.

Люди называют одно и то же — одним и тем же…

Вечером того же дня, после осмотра места происшествия, листая афонинскую записную книжку с цифрами и пометками (очевидно, Коля отмечал какие-то важные, касающиеся клиентов «Алины» детали) — книжку передала капитану Колина жена, Дубовиков остановился именно на этом слове: «Чудик».

Да, на слове «Чудик», написанном, как имя или прозвище, с заглавной буквы.

Точнее, это слово остановило капитана… Задело, привлекло внимание, потому что он только что произносил его сам.

Возможно, и Афоня так кого-то для себя обозначил…

Чудик… Слово, написанное Колиной рукой.

Коля Афонин относился к тому сорту отцов, которые считают: уж если заводить ребенка, так «чтобы у него все было по-другому. Не как у нас с матерью!»

Ребенка, собственно говоря, еще не было. Но Коля уже все распланировал. Школа, высшее престижное образование, бакалавриат, и все такое.

А поскольку все пункты этого плана означали только одно: деньги, деньги и еще раз деньги, то Коля с учетом возможной девальвации (доллара, конечно) скрупулезно посчитал, сколько именно денег для воспитания такого дорогого и любимого ребенка потребуется. Вплоть до его, будущего ребенка, совершеннолетия и полной взрослой самостоятельности.

Поэтому, когда Колиной жене во время обследования на японском аппарате УЗИ показали в ее собственном животике тройню, Коля просел… Просто провалился, как старый, прогнивший снег. Не доверять японцам было нельзя — и стало быть, все, что Коля сосчитал, теперь следовало умножить на три…

Ах, если бы он не строил этих грандиозных наполеоновских воспитательных планов… А так, по-простому, как многие, как привыкли… Ну, родится, ну, вырастет… в тесноте да не в обиде…

Но нет! Согласиться на такое означало для Коли отказаться от мечты. Одной из самых важных в жизни человека. Ведь дети, увы, последняя возможность сделать то, что не удалось самому. Именно поэтому Коля Афонин не хотел детей, которые будут расти, «как трава», он хотел удачливых, образованных, благополучных.

Поэтому он и умножил высчитанную им сумму на три. И выпал в осадок.

Именно в таком состоянии и пребывал Коля Афонин, растерявшийся отец будущих тройняшек, бывший милиционер, а ныне сотрудник безопасности фирмы «Алина» («Все дешево, абонемент, досуг в Центре и так далее»), когда к нему обратился за информацией его бывший однокашник капитан Дубовиков.

Надо сказать, что человек, которым интересовался капитан, Афоню насторожил с первого же контакта, сразу, как он только начал расследование исчезновения ценного кадра — проститутки Федоровой.

Дело в том, что, работая в «Алине», Коля привык распознавать чудиков. И сразу почувствовал, что клиент «немного того». А может, и не немного… Но эта же работа в «Алине» сделала Колю в некотором роде философом. Так, например, он пришел постепенно к выводу, что миру людей нужно все.

Вся полнота человеческого разнообразия! Для чего-то нужны этому миру и продажные женщины, и извращенцы тоже отчего-то нужны… А раз так, то полностью избавиться ни от одной из этих человеческих разновидностей невозможно, а можно лишь немного влиять на пропорции.

Афоня понимал, что изменить этот порядок нельзя. И даже стремиться к этому не стоит, потому что — утопия.

А вот деньги, которые предлагал ему Чудик, — очень большие деньги — были для растерявшегося отца тройняшек так кстати.

Тем более что и долг свой профессиональный Коля вроде бы и не слишком при этом нарушал. Так, в частности, Чудик поклялся ему, что не подступится больше к девушкам «Алины». Ни к одной. Ни-ни.

Так что получалось, что у Коли будут деньги, а от «Алины» все равно не убудет.

Да, так именно Чудик и сказал Коле Афонину: «Можете не беспокоиться, куртизанки меня больше не интересуют».

Эту фразу трудно было забыть, поскольку редко кто из клиентов «Алины» называл так тамошних дам.

«Возможно, это означало, — подумал тонкий знаток отклонений человеческой психики Коля Афонин, — что на очереди у Чудика какой-то другой пункт».

Но это уже не должно было интересовать Колю Афонина.

Это было уже за пределами его должностных обязанностей.

В общем и целом Коля свою задачу выполнил: Чудика опасного от «Алины» отвадил, деньги заработал… А что эта… как ее… Джульетта, кажется…

Так кто они такие, «Алина» и Коля Афонин, чтобы править правосудие?!

Деньги и дети — вот что самое важное для человека — Афоня нисколько не сомневался в этом постулате.

Поэтому, когда его старый приятель Олежек Дубовиков спросил его о клиентах «Алины»: не засветился ли кто-нибудь из них в связи с исчезновением Федоровой? Нет ли смысла поподробнее разработать? — Коля ответил как на духу: «Все — чистые. Не волнуйся. Сам проверил».

Дружба дружбой, а дети — это дети… Ведь не будет же Олежек заботиться об образовании и пропитании афонинских малюток, правда?! Какой ни друг, а ведь не будет!

У Афони, может быть, впервые в жизни было ощущение, что он берет грязные деньги. Притом почти в буквальном смысле: на одной из купюр, когда пересчитывал, он заметил какие-то подозрительные пятна.

Не то чтобы раньше ему приходилось иметь дело исключительно с чистыми, ничем не запятнанными доходами. Уж те деньги, что он получал в «Алине», явно никак нельзя было назвать чистыми. Но эти, полученные от Чудика, эти — очевидно! — были уж слишком грязны.

Но угрызения совести на то и существуют, чтобы их успешно заглушать. Есть немало эффективных способов, убедительных аргументов, достоверных примеров. Поговорил сам с собою по душам, убедил — и спи спокойно.

И вообще, какие-либо сомнения на данном этапе Колиной жизни были бы слишком большой роскошью… Как будущий отец, как чадолюбивый ответственный человек, он просто не мог позволить себе такой роскоши. У его будущих сыновей должно быть все, что входит в понятие «счастливое детство». Иначе зачем вообще дети? Несчастных на белом свете и так перебор…

И Коля соврал.

И был при этом глубоко не прав. Очередная человеческая попытка отгородиться от зла в надежде, что оно будет смирно гулять где-то на стороне, среди других — чур, чур, только не меня! — в очередной раз закончилась плачевно…

И еще не родившиеся тройняшки Афонины остались, увы, без своего папы Коли.

Аня нерешительно набрала номер телефона родителей Гали Вик. У них — любопытно — несмотря на то, что Подмосковье, был московский номер…

Трубку долго не снимали. Наконец Аня услышала голос Галиной матери.

— Здравствуйте! Надежда Николаевна, это из фонда, — робко представилась Светлова.

— Здравствуйте.

У всех убитых горем матерей какие-то одинаково похожие друг на друга — Аня вспомнила Елену Давыдовну — шелестящие, едва слышные голоса…

— Мы, собственно, хотели узнать… Вам не нужна какая-нибудь помощь?

— Нет, нам ничего не нужно.

— Извините. О Гале по-прежнему ничего не известно?

— Но почему же… Известно. — Голос Надежды Николаевны перестал быть похожим на шелест и едва слышным. Голос стал почти что яростным: — Известно, что этот мир населен зверьем.

— Надежда Николаевна…

— Да, ее нашли, мою Галю, нашли.

Светлова замерла. Вот она, полоса находок! Впрочем, эта-то находка объяснима… Галя исчезла прошлой осенью. Еще ранней осенью. Лес был почти зеленым, с пышной еще листвой, трава — густой, высокой, непроглядной. Потом был снег… Сейчас, когда сошел снег и в лесу прибавилось гуляющих…

— Вы хотите узнать, что с ней сделали?! — резко спросила Надежда Николаевна.

Светлова молчала.

Наконец она тихо произнесла:

— Да.

— Эти изверги знали, что она слепая… И издевались над ее слепотой…

— Почему вы думаете, что изверги… — начала неуклюже Аня. — То есть, я хочу сказать, почему вы думаете, что это был не один… Не один изверг, а…

Но трубку уже положили.

«Потому!» — сама себе ответила Светлова. Уже ведь было сказано этой женщиной: по доброй воле Галина ни с кем бы не пошла. Значит, нужна была сила, чтобы ее заставить.

Галя — полная большая девушка… Как бы один человек, даже очень сильный, мог ее уволочь из этого ее райского сада?!

А если все-таки это был один человек?

Если один, то… Если она пошла сама, то она должна была доверять этому человеку, как отцу родному.

Впрочем, слово «человек» здесь было, конечно, неуместно. Подробности, которые несколько позже узнала Светлова от более хладнокровного, чем мать, отца Гали Вик, были ужасны…

И могли даже постороннего человека ввергнуть в настоящую депрессию…

Когда узнаешь род человеческий с такой стороны, трудно сохранять оптимистичный взгляд на жизнь!

То, что с Галиной Вик сделали, напоминало варварскую хирургическую операцию. Некто — помесь врача-офтальмолога и шамана-садиста — совершил дикий обряд.

Обряд прозрения.

Понятно, что человек в здравом уме сделать такое не мог.

Светлова опять повторила собственную фразу: «Пошла добровольно, потому что доверяла, как отцу родному»…

А что? Да то… Пожалуй, она тоже уже сходит с ума.

Аня припомнила отца Галины Вик… Сутуловатый сумрачный человек, скорее всего давно помешанный на слепоте дочери. Когда речь идет о таких немногословных замкнутых людях, всегда можно предположить, что внутри их кипят страсти…

Внешнее смирение перед несправедливостью судьбы, а в глубине души — страстная, ничем не искоренимая надежда. Он, конечно, мечтал, надеялся, хотел, чтобы Галина прозрела, стала как все!

И вот однажды — почему не предположить и такое? — все вылилось в буйство, во вспышку безумия, кратковременное помешательство, в эту дикую операцию.

Хирургическое вмешательство!

Они же, родители Гали, признались Ане, что всю жизнь, несмотря на отговоры хирургов, убеждавших родителей, что операция в данном случае бессмысленна, искали волшебника, который все-таки прооперирует дочь и сделает ее зрячей.

Да, хорошее объяснение, ничего не скажешь…

Но ведь чудес не бывает…

Да и как не заподозрить родного отца, ведь девушка исчезла из собственного сада?

Правда, каким образом тогда отец Вик мог быть связан с убийством цыганки?

То-то и оно. Если спокойно, то Галин отец всего-навсего глубоко несчастный и совершенно нормальный человек. Насколько вообще все мы нормальны.

«Доверяла, как отцу родному…» Так еще доверяют — после отца — мужу, любимому…

Да, и раскрытая книга… «В тот день они уж больше не читали». Как Паоло и Франческа… Возможно. Скорее это был возлюбленный, чем отец.

Родители могли и не знать о романе. А что ей еще было делать, сидя изо дня в день в этом саду, как не влюбиться?!

В общем, как бы там ни было, итоги так себе… Теперь уже три мертвых девушки мучили Анину совесть. Может быть, они и не были связаны друг с другом. Но узнала об остальных Аня, начав разыскивать Джульетту. Все началось с нее.

Джульетта, цыганка, Галя Вик.

Вот чем закончилась авантюра. Уже трое мертвых не дают Светловой покоя.

Светловой вдруг стало так страшно… Не за себя, нет. Люди исчезают, гибнут… Жизнь человеческая такая хрупкая, а счастье — тем более.

Господи, что они со Стариковым наделали… Как она могла допустить это расставание!

А ведь они были счастливы — совершенно, абсолютно счастливы друг с другом… еще совсем недавно… А вдруг? Вдруг сейчас… Вдруг и Пети уже нет в живых?

Анна торопилась, забыв об элементарной осторожности, гнала что было сил. Она ехала к Старикову… Она, кажется, не видела его лет сто. И сначала у нее было чувство, что она едет навестить кого-то, с кем была знакома, связана в прежней жизни. Или, скажем, покойника… Второе даже точнее — ведь она так старательно пыталась похоронить даже воспоминания о своей любви… Готова была убить себя, как только ловила на том, что думает о нем, представляет… И ей казалось, что попытка удалась, что похороны любви прошли достаточно успешно. Однако теперь, когда Анна гнала по городу и у нее был глюк, что она увидит Петю настоящим покойником, сердце сжималось от тревоги и нежности, как будто и не было позади этих нескольких дней, когда она была уже убеждена, что забыла, выкинула его из своей жизни навсегда.

Дважды она чуть не попала в аварию. Наконец ее остановил гаишник… Сначала он подозрительно принюхивался, пытаясь уловить запах алкоголя. Но ничего, кроме хороших духов, с разочарованием не обнаружил.

— Вроде не пьяная, а так гоните… — удивился он. — Проверить вас, что ли, через компьютер… Может, машину угнали?.. Чего это вы такое на дороге вытворяете?

— Проверьте… — устало согласилась Анна.

Пока он щелкал клавишами, Светлова немного успокоилась.

— Ладно уж… — пробурчал гаишник. — Оштрафую вот… и поезжайте… и чтоб больше ни-ни… Расстроились — сидите дома… Нечего на дорогах аварийные ситуации создавать!

Анна послушно кивнула.

И откуда в организации с таким нечеловеческим названием, как ГИБДД, — такие душевные люди?! А вот ведь есть — факт налицо.

Немного успокоившаяся Светлова отправилась дальше.

Знакомый дом, подъезд… По лестнице, не дождавшись лифта, она почти бежала… Отодвинула открывшую ей дверь бледную, постаревшую — что-то случилось! — свою свекровь Стеллу Леонидовну…

Ворвалась в комнату…

Петр, весь с головы до пят в черном, лежал на диване, запрокинув худой бледный подбородок.

— Проклятье!

Анна сломя голову бросилась к нему, чтобы обнять похолодевшее родное лицо.

— Ты что, с ума спятила?!

«Покойник» подскочил на диване как ошпаренный:

— Щекотно же!

Анна ошеломленно уставилась на затянутого в черное супруга:

— Живой?!

— Нет… удачно прикидываюсь…

— А это что? — Анна испуганно дотронулась до черного наряда.

— Что, что… Ну, гидрокостюм!

— Гидрокостюм?

— А что, незаметно?

— При чем тут гидрокостюм? — Анна недоверчиво и пытливо смотрела ему в глаза.

— О, господи… Ну собирался я, упаковывался, решил проверить гидрокостюм: нет ли дырок? Надел. Пока натягивал, устал — решил покурить. Прилег на диван, покурил… погасил сигарету. Лежу, задумался… Тут ты врываешься…

— И все? — Анна недоверчиво дотронулась до его руки. — И ничего не случилось?! И ты живой?

— Ну, Светлова. Ты когда-нибудь видела, чтобы хоронили в гидрокостюме? Видела?

— Не видела… — Анна медленно покачала головой.

— И не увидишь… Пока я… — Он притянул ее к себе и поцеловал. — Пока я жив!

— Погоди! — Анна резко отодвинулась. — Раз ты жив, это существенно все меняет.

— Ну здрасьте… Значит, для того, чтобы ты меня поцеловала, я должен лежать в гробу?

— Погоди… Прежде чем целоваться, нужно кое-что завершить… Кое-какие дела…

— Надеюсь, что важные, если из-за них ты откладываешь…

— Важные, важные… — успокоила его Анна.

— Надеюсь, что очень важные, потому что если они и вправду кое-какие, то я могу и обидеться.

— Важней не бывает. Жизненно важные дела, — подчеркнула последнее слово Анна.

А про себя она подумала, что не собирается больше переживать то, что пережила сейчас, увидев его «мертвым»… Она больше не собирается волноваться за его жизнь и ждать, что его убьют…

Пора выяснить кто?

Впрочем, прежде, чем перейти к решающей стадии расследования, у нее были и вопросы к Старикову.

— А кстати… Куда это ты собирался? Зачем тебе нужен гидрокостюм?

— Почему в прошедшем времени — «собирался»? Я собственно и продолжаю… Сборы не отменяются.

— То есть?

— Видишь ли, когда мне стало ясно, что я больше тебя не увижу…

Дверь отворилась, и на пороге возникла несколько смущенная Стелла Леонидовна.

— Анна, милая, хоть вы отговорите. Ну зачем нам эта «Счастливая птичка»?

— Какая еще счастливая птичка? — Анна с некоторой опаской уставилась на мать и сына. Подозрение, что после таких глобальных происшествий вполне может «поехать крыша», не казалось ей таким уж безосновательным.

— «Счастливая птичка» — это «Lucky bird»… Яхта. Она стоит в бухте Эль-Кантауи, — пробурчал неохотно Стариков.

— Давай я все объясню, — предложила Стелла Леонидовна, — а то бедная девочка решила, что мы сошли с ума… Хотя в том, что касается тебя и этой «Птички», так оно и есть… Анна, когда он решил, что его брак и его любовь, — Стелла Леонидовна почти торжественно и со значением посмотрела на Анну (как представитель иного поколения Анина свекровь бывала иногда романтична и высокопарна), — окончились провалом, он решил, что здесь ему больше делать нечего.

— Здесь, в Москве?

— Здесь, на земле… тьфу, то есть на суше… Он решил в будущем купить яхту. А пока вот собирается ехать за границу выяснять, как получают сертификат на право вождения… А там два года учиться еще надо…

— Ну, а что… — Стариков, как ни в чем не бывало, пожал плечами. — Знаешь, сколько так народу живет… В смысле, что живут прямо на яхте… Яхта и есть дом. Сдаешь экзамен на право перехода — и плывешь из одного порта в другой, из северного в южный… Там греешься зиму на солнышке, потом плывешь в другой порт… Можно взять богатых пассажиров и подзаработать. Вот я и собирался в будущем дальше так жить.

— Богатых пассажиров… — Стелла Леонидовна только качала головой. — Ну сущий ребенок.

— Неужели ты мог бы уплыть без меня?! — возмутилась Светлова. — Мне-то там найдется место?

— Ну вот, и эта туда же! — всплеснула руками Стелла Леонидовна. — Я-то думала, Аня, вы отговорите его от этой затеи…

Но ее уже не слушали.

Они смотрели друг на друга.

— Понимаешь, Аня, — очень серьезно сказал Стариков, — ты была не права… Ты ошибалась. И глобально. Мне, конечно, невероятно худо без тебя… И любовь, разумеется, очень важная вещь. Но, как это ни грустно, приходится констатировать: не единственно важная на свете. Жизнь состоит и из других не менее важных вещей. Любовь всего лишь одна из них… И когда это понимаешь — можно жить дальше, даже и после столь глобального крушения.

— А может, ты пока никуда не отправишься и мы просто поплывем домой? — осторожно спросила Анна.

Стариков только кратко кивнул:

— Вообще-то насчет яхты я собирался ехать узнавать в будущем — когда отпуск дадут… Гидрокостюм пока просто так примерял… Хотя уезжать мне и вправду надо. Только в командировку обычную — на три дня в Швецию.

— Когда?

— Завтра.

— Ну, ночь еще есть…

И с магом, и с его любовными фокусами, с его возникающими из ничего цветами и волшебными улыбками было покончено. Покончено раз и навсегда.

Хватит надежд на ясновидение, на озарение, рассуждала сама с собой, весьма строго оценивая свои недавние поступки, Светлова. У человечества, очевидно, два пути познания: один — озарение, другой — логика. Первый она попробовала, да, видно, у нее на него биосиленок не хватает. Теперь придется попробовать второй — просто поработать, повкалывать… например, подробно и очень тщательно расспросить всех, кто…

И она начала по второму кругу.

Вот она пришла тогда в ресторан… Может быть, это был верный путь… А она схватилась тогда за эту Алену Севаго… Напридумывала себе пластических превращений, оказалась в итоге в тупике, ретировалась. И ведь не сделала самого главного из того, что должна была там сделать, самого элементарного.

Теперь, должным образом оценив все это, Аня положила Джулину фотографию в сумочку и решительно ее защелкнула.

— О боже, это опять вы… — парень-официант обреченно смотрел на Светлову, как кролик на удава, даже не пытаясь ускользнуть. Понятно было, что для него Аня Светлова уже проходит по категории чего-то неизбежного, например, стихийного бедствия, как-то: дождя, града, наводнения, а возможно даже, и землетрясения…

— Вы ее здесь когда-нибудь видели? — Аня достала из сумочки фотографию Джульетты.

— Нет.

— Точно?