Любовь и смерть Катерины

Сеньор Вальдес набрал пригоршню листьев и тер ими прикрепленную рядом с дверью каменную табличку с выбитым острыми готическими буквами именем, пока пыль, скопившаяся в углублениях, не осыпалась на землю. На это ушло немало времени. Сеньор Вальдес устал, вспотел, запыхался, и у него заболела рука. Он отступил назад, чтобы передохнуть, делая вид, что просто любуется своей работой, и наткнулся на Катерину, стоявшую за его плечом. Ее узкая ладонь скользнула в его руку.

— Тор-ре Блан-ко, — нараспев прочитала она.

— Здесь похоронены мои предки по линии матери. Мой дед, Адмирал, лежит в этом склепе.

— И бабушка?

— Наверное, не знаю… Думаю, да. Бабушку я никогда не видел. Меня воспитывал дед. Tы видела его саблю.

— Дед-герой.

— Я всегда так думал.

— А сейчас?

— И сейчас. Конечно. Почему я должен думать иначе? По крайней мере мертвые не предают наши ожидания, ведь они не меняются. Смотри! — Сеньор Вальдес отпустил руку Катерины и поднял с земли бутылку карамельного цвета рома. — Я принес деду гостинец. Любимый напиток моего предка.

— Ты что, войдешь в склеп? — спросила Катерина, стараясь не выглядеть испуганной.

— Нет, дверь заперта, а у меня нет ключа. — Резко повернув пробку, он вскрыл бутылку. — Придется угостить старика прямо здесь, на ступеньках.

Взявшись за руки, они молча смотрели, как он перевернул бутылку донышком кверху и вылил содержимое на порог, тщательно обрызгав дверь и стены, как заправский поджигатель.

Засыпанный сухими листьями мраморный порог заблестел; ром промывал в нем ручейки и стекал вниз, впитываясь в пыль дорожки. В воздухе повис приторный запах жженого сахара, а несколько капель просочилось под дверь внутрь склепа — достаточно для того, чтобы смочить длинные сухие губы Адмирала.

Катерина задумчиво сказала:

— Если бы он был похоронен здесь, на воздухе, — она указала рукой на ряд скромных надгробий, — ты мог бы вылить ром на его могилу.

— Это неважно. Мертвые не могут пить, даже если влить им ром в глотку. — А затем без всякого перехода он сказал: — Прости, глупо было с моей стороны приводить тебя сюда.

Она сжала его руку.

— Как насчет обещанного пикника?

Они дошли до ворот, протиснулись наружу, подобрали корзинку и по узкой тропе вернулись к машине.

Когда они выбрались из-за последнего заграждения кустов, сеньор Вальдес сказал:

— Я отвезу тебя домой.

— Домой? — Катерина была разочарована. — А пикник?

— Видишь, какой я грязный?

— Ну и что? Давай я тебя почищу. — Она вынула из кармана его пиджака носовой платок. Он всегда носил в кармане платок и, слава богу, в этот раз оставил пиджак в машине.

— Вот так, — продолжала Катерина, — потри руки друг о дружку, еще, еще. Теперь пальцы. Подожди, я помогу тебе. И между пальцами. Видишь? Грязь почти оттерлась. — Она стояла перед ним, озабоченно нахмурившись, маленькая, серьезная, и привстала на цыпочки, чтобы смахнуть пыль с его лица. — Совсем не страшно, правда? Теперь сними рубашку. — Когда он повиновался, Катерина вывернула ее наизнанку и несколько раз хорошенько встряхнула. — Ладно, хватит. По крайней мере не будет так сильно колоться.

Не дожидаясь приглашения, пока он застегивал пуговицы, она села на траву и раскрыла корзинку.

Обоим понравилась скромная трапеза — ведь не все в жизни должно быть таким многозначительным, важным и магическим, как поливание могилы предка ромом. Иногда можно получить не меньшее удовольствие от обычного маленького пикника.

А в конце трапезы, когда они задумчиво сидели на траве, обнявшись, Катерина сказала:

— Знаешь, Чиано, я солгала тебе. Я страшно боюсь и могил, и кладбищ. Мой отец лежит на кладбище, а когда мы нашли его, он сжимал в руке землю. А теперь он сам в земле, и земля заполняет его глаза и рот, заполняет его всего. Так страшно! Не хочу умирать! Хочу жить!

— И все же ты пошла за мной и держала меня за руку.

— Да, пошла…

Он поднялся, подошел к машине, покрутил ручку радио и нашел нужную станцию. Передавали танго. По радио всегда передавали танго, так же как в кармане его пиджака всегда лежал чистый носовой платок.

— Иди сюда, потанцуй со мной.

— Чиано, перестань! Я же не умею!

— Давай, я покажу тебе движения. Ты быстро научишься. — Он протянул руку, а она закатила глаза и сделала вид, что ей вовсе не хочется вставать.

— Как ты можешь научить меня танцевать? Ты ведь даже не можешь научить меня писать!

— Это разные вещи. Меня самого учили танцевать, но писать меня никто не учил. Вставай, лентяйка! Вот так, положи руку мне на плечо, выпрями спину и не смотри себе на ноги.

— Почему мы должны танцевать под такую грустную музыку? Танго не бывает веселым.

— Это не так. Танго — счастливый танец, просто все понимают счастье по-разному. Ладно, на сегодня достаточно. В этих ужасных тапках все равно ничего не получится. Надо купить тебе туфли — на каблуке. Хочешь попробовать еще раз? Тогда прижмись ко мне, забудь про то, что танцуешь, и представь, что мы с тобой в постели. — Он зарылся лицом в ее волосы и шепнул: — Все, без остатка.

Она вжалась в него, обхватила шею.

— Все! Все без остатка!

Музыка кончилась, и наступило мгновение тишины, но, прежде чем они расцепили руки, рядом с ними послышались хлопки и чей-то надтреснутый голос одобрительно прокаркал:

— Браво! Браво!

Оба испуганно повернулись и увидели одетую в черное платье старуху с мотыгой на плече, которая стояла на тропе и, улыбаясь, смотрела на них.

— Браво! — сказала она. — Бонито! Бонито! Приятно смотреть, как папаша танцует с дочкой. Бонито!

Катерина рассмеялась, и через секунду сеньор Вальдес присоединился к ней.

Подготовка номера журнала «Салон» может занимать месяцы. Почему? Да потому, что издатели месяцами не могут решить, что и в какой последовательности издавать. Месяцами они мучают авторов, как рыбаки, водящие приманку перед голодной форелью: туда-сюда, уговаривают, настаивают, умоляют, требуют, обещают… Твердят, что новая книга автора, посвященная нижнему белью Наполеона, просто превосходна! Лучше всех книг об исподнем Наполеона, изданных всеми издательствами мира, — самая чудесная, подробная, остроумная, трагическая книга об этом предмете за всю историю человечества. Месяцами они тренируются, чтобы с должной степенью придыхания и дрожи в голосе сказать: «О, какой великолепный проект, дорогой вы наш! О, как мы рады, что теперь мы с вами будем работать вместе!» — хотя частенько даже не могут вспомнить названия книги. Конечно, на подготовку уходят месяцы — ведь нужно придумать обложку, потом десять раз переделать ее и вернуться к начальному варианту. Необходимо выбрать шрифт — таймс нью роман не везде подойдет, нужен сансериф, чтобы титульный лист заиграл, — правильный шрифт может полностью изменить настроение страницы. А еще надо появляться в нужных местах, на приемах, презентациях и выставках, пить мартини с нужными людьми и скусывать с палочек крошечные деликатесы. И не забудьте о книготорговцах — издателям нужно хорошенько помучить оптовиков, увлечь и очаровать их туманными намеками на будущие золотые проекты: так средней красоты девушки, знающие о своих недостатках, лишь приподнимают юбку или оголяют плечико, давая понять, что самые райские наслаждения скрываются за кружевами, рюшами и оборками. А рекламодатели — этим вампирам нужно уделять еще больше времени, шепча на ушко секретную — только для них! — информацию о сенсационных публикациях следующего номера. На это уходит вся жизнь! Сеньору Хуану Игнасио Корреа приходилось решать, какие книги он удостоит рецензии в своем журнале за много месяцев до их издания, подбирать правильного рецензента на каждую из них, заранее договариваться с ним, а потом — ждать. Надо ждать — так устроена жизнь! Чем известнее автор, тем дальше приходится ждать — торопливость в этом деле подобна смерти. Зато за это время успеваешь отточить профессиональную зависть и превратить ее в ледяное зеркало ненависти. Успеваешь разбить это зеркало, собрать осколки, заострить их наподобие стилета, сосчитать ребра противника и в нужный момент нанести смертельный удар. Иногда месяцы уходят на то, чтобы найти нужные слова и сложить в предложение, которое сразу же покажет вдумчивому читателю, насколько лучше был бы роман, если бы его написал рецензент — если бы ему пришла охота сделать это самому. А острая, как бритва, эпиграмма, пущенная за столом, словно стрела из арбалета? А меткий, хлесткий экспромт? Он что, приходит сам по себе? Нет, господа! Без тренировки, без практики ничего не выйдет. Вот так-то!

Совсем другая ситуация, однако, наблюдалась в редакции газеты «Репортер», что находилась прямо за углом от офиса «Салона». Редакторам «Репортера» не нужны были месяцы на то, чтобы сверстать номер. Каждый вечер гигантские печатные станки, сотрясая здание, выплевывали тысячи и тысячи экземпляров, которые потом складывались, паковались, грузились и развозились по всему городу и в другие города страны. По вечерам редакторы уходили домой, выбрасывая работу из головы, чтобы на следующий день начать все с начала. Они готовили номер за один день просто потому, что больше времени у них не было.

А теперь и сеньор Хосе Игнасио Корреа столкнулся с подобной проблемой — у него оставалось всего десять дней на то, чтобы полностью подготовить следующий номер «Салона». Все, что его редакция сделала за последние три недели, не стоило и ломаного гроша после того, как сеньорита Марта Алисия Канталуппи вскрыла конверт.

Приходилось начинать с чистого листа. Конечно, это было безумием, но другого выхода у него не было.

Сеньор Корреа сидел в кабинете, бессильно уронив голову на руки, пытаясь справиться с паникой и отогнать мучительные приступы тошноты — последствия вчерашнего банкета. Напротив него, на кончике стула, изящно скрестив ноги и выпрямив спину, сидела Марта Алисия и держала на коленях блокнот. Тонкие щиколотки Марты Алисии, которые сеньор Корреа видел сквозь щель между пальцами, несколько скрашивали его мучения, но еще больше его утешала мысль о страданиях конкурентов. Бедная сеньора Фернанда Мария Эспиноза. Бедный сеньор Сальваде. Они не смогли достойно перенести поражение, бежали, не допив бренди. Не пропадать же добру — пришлось самому допивать.

Сеньор Корреа страдальчески поморщился, отхлебнул кофе и попытался привести в порядок мысли.

— Марта Алисия, я говорил вам, что это секрет?

— Конечно, сеньор Корреа. Я и родной матери не говорила. Даже под пыткой не выдам нашей тайны.

— Ну, так вот — теперь это уже не тайна. Растрезвоньте эту новость на всю округу.

— Понятно. А что, сеньор Сальваде и сеньора Эспиноза не растрезвонят ее?

— Эти двое? Да никогда в жизни. Вы бы видели, как вытянулись у них лица! Ей-богу, как у старых монахинь, попавших на соревнование по пердежу! Ха-ха-ха! Нет, это было что-то! Они никому не скажут, будьте уверены. Кто купит их журналы после этого? Да они ни сантиметра рекламы больше не продадут, зато мы…

Сеньор Корреа поднял со стала макет свежего номера «Салона». Какой он все-таки симпатичный вышел! С каждым месяцем у него получается все лучше и лучше!

Вчерашний бренди опять больно сжал виски, кровь застучала в голове, и страница поплыла перед глазами.

Сеньор Корреа покрепче ухватился за глянцевую бумагу и рванул. Макет с треском разорвался пополам.

— Вот так-то! Начнем заново. У нас есть обложка с одним словом и четыре страницы рассказа. Верно? Что ж, будем плясать от этого. Марта Алисия, вы записываете мои слова?

— Все до единого, сеньор Корреа.

— Слава богу, потому что когда я начинаю творить, нельзя пропустить ни слова.

Марта Алисия взглянула на пустую страницу лежащего на ее коленях блокнота. Через секунду она совершила ошибку, слегка постучав по странице розовой резинкой карандаша, который держала в руке.

— О-о-о, прекратите! — застонал сеньор Корреа. Она замерла. Он тоже. Так они просидели минуту.

Марта Алисия поняла, что пора брать инициативу в свои руки.

— Мне понравилось, что вы сказали о том, откуда надо плясать.

— Да, именно это нам и надо сделать.

— Очень мудро.

— Дорогая моя, дело в том, что у нас на руках алмаз, который нужно огранить и вставить в оправу. Сеньор Вальдес, понятное дело, сидел в шахте или где там сидят, и лопатил руду в поисках драгоценного камня. Ну и что? Подумаешь! Да он прислал нам сокровище, но само по себе оно еще грубоватое, рыхловатое. Теперь наше дело довести его до совершенства. Эти… — Сеньор Корреа подавился поднявшейся из горла желчью. Бросив на секретаршу вороватый взгляд, он продолжал, надеясь, что она ничего не заметила: — Авторы думают, что они — великие творцы, художники. Ха! Это мы художники. Мы! Мы показываем людям, что хорошо, а что плохо. Мы определяем вкусы читателей нашего поколения. Это все мы, мы!

Тут сеньор Корреа сник и лег головой на стол, будто у него кончился заряд батареек.

Сеньорита Канталуппи подавила зевок и оторвалась от созерцания розового кончика карандаша.

— Что ж, немало места займут иллюстрации, — заметила она.

— Да-да! Иллюстрации на всю полосу!

— В таком случае у нас уже заполнено восемь полос.

— Точно. так я и думал.

— Я записываю, — сказала Марта Алисия. — Как это мудро!

Они погрузились в молчание.

Сеньорита Марта Алисия Канталуппи, кроме того, что была чрезвычайно квалифицированной секретаршей, имела тонкие щиколотки и в совершенстве владела искусством завлекательно подрагивать задницей, такой чудесной, что с ней мог сравниться только вид на Большой венецианский канал из отходящей от причала гондолы, обладала также доброй душой и чутким сердцем.

— Может, принести вам еще кофе? — спросила она.

— Хорошая мысль, — пробормотал сеньор Корреа.

Марта Алисия заварила еще чашечку и сказала:

— Не буду мешать вам работать. Позовите меня, если вам что-нибудь понадобится, — и отправилась управлять работой редакции.

В самом конце своего пухлого ежедневника она нашла телефон доктора Альберто Суамареца из университета «Реал». Он ответил на третьем гудке.

Сеньорита Канталуппи сказала с вопросительной интонацией:

— Доктор Суамарец? — будто не знала, куда звонит, будто набрала номер наугад и теперь была страшно удивлена, что попала именно на него.

— Доктор Суамарец? Говорит Марта Алисия Канталуппи из офиса сеньора Корреа, журнал «Салон».

Послушав несколько секунд бормотание на том конце провода, она мелодично рассмеялась звуком, с которым сталкиваются два бокала игристого вина, и промурлыкала:

— Да-а-а-а-а, спасибо.

А затем деловым тоном объяснила, что, поскольку доктор Суамарец известен всем как специалист по творчеству сеньора Л. Э. Вальдеса, она решила (то есть сеньор Корреа решил) обратиться в первую очередь к нему. Необходимо его ученое мнение по поводу новой работы сеньора Вальдеса, которую они собираются публиковать у себя в журнале.

Конечно, она надеется, что доктор Суамарец понимает — дело чрезвычайно деликатное, строго конфиденциальное, поэтому лучше всего ему приехать к ним в редакцию и прочитать рассказ здесь. Поскольку рассказ занимает всего четыре страницы, она не думает, что объем рецензии должен превысить двадцать страниц.

О да, конечно, она понимает, что для столь важного человека оскорбительно вот так срываться с места и мчаться непонятно куда, но ей придется предупредить его, что статью они желают получить быстро — самое большее, через неделю.

Ну конечно, она согласна — сроки совершенно нереальные. О да, она знает, с кем разговаривает, и просит прощения за то, что отняла его драгоценное время, да, да, он прав, только полный идиот может написать что-то умное за такое короткое время, поэтому, как ни прискорбно, ей придется обратиться за помощью к доктору Сальгадо.

— Да, — сказал она, — я имею в виду именно ее. Доктора Селестину Сальгадо из Католического университета.

Нет, она не знает доктора Сальгадо лично и не представляла, что та, оказывается, вредная сука, но что же ей делать? Доктор Сальгадо с удовольствием согласится написать статью и за более короткое время. К этому моменту доктор Суамарец уже давно согласился на сотрудничество. Более того, он сам настоял на том, что приедет в редакцию в течение часа.

После этого сеньорита Канталуппи подняла трубку внутреннего телефона и набрала добавочный номер рекламного отдела. Она приказала рекламщикам аннулировать все проданные рекламные площади журнала на текущий месяц и заново продать их на двадцать пять процентов дороже. Затем позвонила в производственный отдел и приказала добавить в номер шестнадцать полос, потом перезвонила рекламщикам с информацией о том, что им надо продать эти дополнительные полосы за баснословные деньги. Пусть позвонят в «Луи Виттон», в «Мон Блан» или в отель «Империал» — короче, всем, кто торгует обычными предметами типа дамских сумочек или гостиничных номеров по баснословным ценам, и предложат им рекламные полосы по эксклюзивной цене.

Голос сеньориты Канталуппи совершенно утратил мягкость и приобрел жесткость конского волоса:

— Скажите им, что в этом номере мы публикуем последнюю работу сеньора Вальдеса. Скажите, что мы даем им время на размышление до конца рабочего дня — но только возьмите с них клятву держать информацию в секрете. Расскажите об этом всем и со всех возьмите обещание молчать. Вам понятно? Приступайте.

Она взглянула через стеклянную дверь в кабинет шефа. Сеньор Корреа сидел все в той же позе, опершись лбом на сцепленные ладони, тупо глядя в одну точку, пытаясь заставить мир перестать вращаться. Сеньорита Канталуппи, конечно, не подозревала, что его подмывало опустить руку под стол и пододвинуть поближе корзину для бумаг на случай, если он не сможет справиться с тошнотой. Наконец сеньор Корреа поднял голову и тоскливо взглянул на нее налитыми кровью глазами, и она поспешила к нему.

Она остановилась на пороге, чуть-чуть подавшись вперед и держась за ручку двери. На их языке это означало: «Я на секунду, задержаться не могу».

— Я тут подумала, — сказала она, — рецензии, что мы подготовили для этого номера — мы не можем передвинуть их на следующий месяц, они специально подбирались к этому. Книги-то все равно выходят, с сеньором Вальдесом или без.

— Да, — с трудом произнес он.

— Так что, оставим их?

— Хорошо.

— Я так и думала. — Она собрала разорванные страницы с его стола. — Сейчас мы быстренько переделаем макет. Да, по поводу иллюстраций, которые вы предложили. Хотите привлечь кого-нибудь со стороны или обойдемся нашими художниками?

Он посмотрел на нее глазами спаниеля, после недели в собакоприемнике потерявшего надежду найти хозяев, и ничего не ответил.

— Понятно, наши художники справятся, я тоже так думаю. Да, вот еще вопрос — критическая статья, которая должна сопровождать рассказ…

— Статья…

— Вы все еще хотите развернутую рецензию? А то я могу отменить визит доктора Суамареца.

— Нет, конечно, нет! Ни в коем случае! Это очень важно! Это та самая огранка, о которой я говорил вам. Мы не можем бросить им кость, ничего не объясняя. Мы сначала должны растолковать, что это не просто кость, а святые мощи, чтобы они не сгрызли ее, а преклонялись перед ней.

— Именно! Как тонко подмечено! Значит, у нас все практически готово. Поздравляю вас, сеньор Корреа, вы снова сделали это! К вечеру все материалы будут лежать на вашем столе. Вам останется лишь внести редакторскую правку. Это будет потрясающий номер!

— Только не сегодня. Я еду домой. Наверное, съел лишнего вчера в «гриле». «Гриль» уже не тот, что раньше, скажу я вам.

Сеньор Корреа снял пиджак с вешалки и, шатаясь, зашагал к лифту. В последний момент он передумал и пошел вниз пешком, по лестнице. Лестница показалась ему надежнее.

К двум часам дня телефон на столе сеньориты Канталуппи разрывался от звонков нетерпеливых рекламодателей, жаждущих знать, правда ли, что в следующем номере появится рассказ сеньора Л.Э. Вальдеса. Сеньорита Канталуппи стыдливо отсылала всех к главному редактору, который, к сожалению, был на совещании. В 2.40 позвонил отдел рекламы, чтобы сообщить, что все места проданы, и в этот момент Марта Алисия точно поняла, что скоро, очень скоро, она сама возглавит журнал «Салон».

Судьба дала ей шанс шесть месяцев спустя, когда сеньор Хуан Игнасио Корреа скоропостижно скончался, сидя на кресле в задней комнате дамской парикмахерской со спущенными до колен штанами. Малышка-любовница в ужасе скорчилась между его ног, а за спиной сеньора Корреа, прижимая к его затылку револьвер, стояла его законная жена. После недолгого траура, владелец журнала решил отдать должность главного редактора своему племяннику.

По дороге с заброшенного кладбища Катерина задумчиво сказала:

— Скоро придет лето.

— Сейчас лето, — сообщил ей сеньор Вальдес.

— Я имею в виду настоящее лето, когда у студентов начнутся каникулы.

— И что будет?

— Я поеду домой.

Он с удивлением повернул к ней голову.

— Домой? ТЫ хочешь сказать, что поедешь к себе на ферму?

— Да. Поеду к себе на ферму.

— Домой в горы?

— Да, Чиано, домой в горы. На ферму.

На заднем сиденье перекатывалась пустая бутылка из-под рома. Приторно-сладкие карамельные пары смешивались с выхлопными газами пролетающих мимо машин и таяли в воздухе, исчезали, как дождь исчезает на поверхности моря.

— Да. Домой на ферму.

— А тебе обязательно надо ехать?

— Они ждут меня. Мой брат. Ему нужна помощь.

— И твоя мать?

— Она тоже. Она скучает по мне, и я скучаю.

— Но тебе ведь необязательно ехать туда, Катерина!

— Нет, Чиано, мне непременно надо съездить домой.

— Нет!

— Чиано, послушай. Мне. Надо. Ехать. Надо, понимаешь? Мне надо съездить домой.

Сеньор Вальдес молчал. Когда он нашел в себе достаточно смелости, чтобы открыть рот, шоссе уже привело их к тоннелю, выходящему на Кристобаль-аллею, к потоку гудящих, ревущих машин, где разговоры были бы невозможны.

Яркие квадратные лампы тоннеля светили с крыши. Сеньор Вальдес бросал на Катерину короткие, косые взгляды, наблюдая, как тени и свет, чередуясь, пробегают по капоту машины, оставляя отблеск на ветровом стекле, освещают ее лицо и затем опять исчезают в темноте. Катерина сидела, отвернувшись от него, а потом они выскочили из тоннеля на свет, солнечные лучи залили ее золотым светом, и на секунду она исчезла в их сиянии.

— Послушай, — нерешительно начал он.

— Чиано, ты можешь хотя бы иногда смотреть на дорогу?

— Я должен тебе что-то сказать.

— Мне надо съездить домой, понимаешь? — Она наклонилась в его сторону и провела кончиками пальцев по его рукам, сжимающим руль. — Я вернусь. Я обязательно вернусь, — сказала она. Так говорят собаке, привязанной к фонарю около магазина, или ребенку, которого впервые отвели в детский сад.

И, как ребенок, он сказал:

— Я знаю, что ты вернешься. Меня не это беспокоит. Я просто не хочу, чтобы ты уезжала, Катерина. Я не хочу, чтобы ты провела лето вдали от меня. Понимаешь?

Она быстро взглянула на него, пораженная особой ноткой в его голосе. Всего несколько часов назад он сказал: «Ты мне нравишься», а теперь уже готов был признать, что не может жить без нее.

Он начал осторожно:

— Катерина, наверное, тебе это покажется странным, — но тут же чертыхнулся, крутанул руль, направив автомобиль в сторону обочины, затормозил, ударившись колесом о край тротуара, а потом повернулся к Катерине всем телом: — Прошу тебя, не уезжай. Останься! Хочешь, поживи у меня. Если тебе нужны деньги, я дам сколько надо. У меня куча денег.

— Я не возьму твои деньги.

— Возьми, мне не жалко. У меня их больше чем достаточно.

— Ради бога, Чиано, что ты говоришь! Ты что, правда, считаешь, мне нужны твои деньги? И как ты собираешься мне платить — за день, проведенный с тобой? Или за час? Ты что, не понимаешь, что девушка не может брать у мужчины деньги? Во что это ее превратит?

— Останься со мной.

— Чиано!

Она отвернулась, яростно дергая за ручку дверцы, и выскочила из машины. Ему потребовалась пара секунд, чтобы открыть водительскую дверцу и самому вылезти из машины. В спешке он забыл захлопнуть ее.

В несколько прыжков сеньор Вальдес настиг Катерину и крепко схватил за руки. Она вырывалась, но так, чтобы дать ему понять, что на самом деле ей не хочется вырваться.

— Останься, Катерина! Пожалуйста. Останься со мной.

— Нет! Не буду! Не хочу превратиться в еще одну шлюху.

— Не надо превращаться в шлюху. Будь моей женой.

— Чиано, на нас смотрят!

— Пусть смотрят! Мне наплевать.

— Я закричу!

— Кричи сколько влезет. Только сначала скажи да».

Она сникла в его руках.

— Нет, Чиано, нет. Я не стану твоей женой.

— Это еще почему? Что за новые глупости? Просто скажи «да»! Все будет хорошо. Я же старик, скоро умру.

— Не говори так!

Он держал ее настолько крепко, что почти приподнимал над землей. Ее тонкая фигура, ее лицо, запах ее волос вдруг напомнили ему Марию и всех женщин и в этом, и в других городах по течению реки, которых он когда-то знал. Он взглянул на свою прекрасную машину с белыми шинами, изуродованными черными следами от наезда на грязный бордюр, с распахнутой дверцей, мимо которой пролетали автобусы, чуть не срывая с петель — надо бы ее захлопнуть! Он вспомнил звяканье льда в высоком бокале, горьковатый вкус сока лайма и грациозных девочек мадам Оттавио, медленно гуляющих по саду, бросающих на него призывные взгляды, сидящих на траве под тенью деревьев, и подумал: «Неужели все это закончится?» И еще он подумал о тощей рыжей кошке, совершающей бесконечный поход через дорогу в бордель, и понял, что очень хочет, чтобы все это действительно закончилось. Он нашел способ разорвать порочный круг своей жизни, и этот способ — Катерина.

— Больше не буду. Не буду говорить, если ты выйдешь за меня замуж.

Слезы текли по щекам Катерины. Она сказала:

— Можешь не жениться на мне, Чиано, любимый. Я никуда не уеду. Конечно, я останусь с тобой. Мы можем и дальше встречаться. Я сделаю все, что ты скажешь.

— Тогда выходи за меня. Стань моей женой.

Что было делать бедной девочке? Конечно, она сказала «да». Жить ей оставалось совсем немного.

Им надо было многое обсудить, но они не могли говорить. Они сразу же упали в постель.

Потом он принес ей шампанское, сел рядом и сказал:

— Тебе придется познакомиться с моей матерью. Катерина застонала и в притворном ужасе закрыла лицо подушкой.

— От судьбы не уйдешь, как ни прячься.

— А тебе придется познакомиться с моей, — сказала она в подушку, но он не услышал, поэтому, когда он силой стащил подушку с ее лица, она повторила: — А тебе придется познакомиться с моей мамой.

— Ну конечно, конечно. Очень скоро. — Но это означало: «Может быть, но не сейчас. А скорее всего никогда. Забудь ты про свою ферму».

— Там на холме стоит смешная маленькая церковь. Надеюсь, в нее поместятся все гости.

Сеньор Вальдес провел холодным ободком бокала по ее голому плечу и сказал:

— Ничего, мы справимся, — что означало: «Нас поженят в соборе при большом стечении народа, и наши руки соединит сам архиепископ, а если ты станешь возражать, моя мать загрызет тебя на месте и съест твою теплую пульсирующую печень, но никогда в жизни она не поедет в горы».

А потом он опять сказал:

— Тебе придется познакомиться с моей матерью, — что на этот раз означало: «Придется нам с тобой пройтись по магазинам и купить тебе нормальную одежду. Хватит одеваться как не знаю кто — ты же не свиней пасешь! В первую очередь необходимо купить настоящие туфли».

— Да, мне придется познакомиться с твоей матерью. Придется пройти экзамен и получить официальное разрешение встречаться с тобой.

— Я представлю тебя, — сказал он, что означало: «Не думаю, что ты сможешь получить официальное разрешение у моей матери. В Загородном клубе любителей игры в поло тебя тоже не одобрят. И скорее всего меня вышибут из университета за связь с тобой, а литературные редакторы всего мира животики надорвут от смеха, когда узнают о моем безумстве, но мне плевать, потому что ты мне нужна, и я женюсь в любом случае».

Катерина сказала:

— Боюсь, что твоя мама устроит мне экзамен на девственность, а я завалю его.

— Ключ к успеху в любом деле — неустанно тренироваться, не покладая… рук, осваивать навыки. Повторение — мать учения.

— Но я должна сказать со всей откровенностью, которую ты, конечно, заслуживаешь, — Катерина сделала глоток шампанского, — что ты не очень-то помогаешь мне в освоении этих важных навыков. И вообще для опытного профессора девственности — при всем моем уважении — твои лекции выглядят неубедительно.

Он с важностью кивнул, как певец — восторженной аудитории.

— Это не оправдание. Я преподаю очень давно и могу сказать, что встречал многих студентов — и студенток, — которые не щадили себя ради занятий. В тебе же я не наблюдаю никакого энтузиазма по отношению к девственности. Напрашивается вывод: может, девственность — не твое призвание? У меня есть вакансия на отделении «Гедонизм — искусство наслаждения» — я с удовольствием дам тебе рекомендацию.

— Нет, не хочу, — сказала Катерина.

— Чего же ты хочешь?

— Нет ли у тебя вакансии на отделении «Любовь»? Я хотела бы просто любить тебя, Чиано. Если ты не возражаешь.

— О, этого я хочу больше всего на свете. Хочу, чтобы ты любила меня до моего последнего дня. Хочу, чтобы с каждым днем ты любила меня все больше, чтобы ты держала меня за руку, когда придется перейти в иной мир, чтобы ты благословила меня в этот путь.

— О, совсем немного! Чиано, ты только сегодня днем обнаружил, что я тебе нравлюсь, а теперь требуешь от меня любви до гроба!

— Да, я сказал, что ты мне нравишься, но ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Я хочу, чтобы ты любила меня до гроба, и я буду счастлив, если ты позволишь мне любить тебя, покрывать твое тело поцелуями, осыпать тебя бриллиантами, одевать в шелка и меха и наполнить наш дом крепкими, здоровыми детишками — мальчиками и хорошенькими девочками. Любить тебя — самое восхитительное, радостное, счастливое чувство, которое я когда-либо испытывал. Но прежде тебе придется познакомиться с моей матерью.

Сеньор Вальдес был очень похож на нас с вами. Конечно, немногие из нас прекрасно танцуют танго, профессионально играют в поло, пишут книги, которые читает весь мир, и преподают в университете. И совсем немногие ездят на роскошной старинной машине и владеют банковскими счетами, достаточными, чтобы не беспокоиться ни о чем. Однако все мы по большей части верим в то, что мы — хорошие люди. Мы все уверены, что хорошего в нас гораздо больше, чем плохого, что мы грешим против других меньше, чем другие грешат против нас. Мы не сомневаемся, что если жизнь повернулась не совсем так, как мы ожидали, если мы получили меньше, чем ожидали, если наши разочарования превзошли наши надежды, если мы оставили за собой шлейф обиженных, несчастных, брошенных людей, то в этом виноваты не наша злоба, зависть или эгоизм — это все вина обстоятельств. За исключением отца Гонзалеса, все, кто верит в Царствие Небесное, не сомневаются, что войдут в него.

Вот и сеньор Вальдес думал так же. Может, он и был знатоком человеческих душ, поскольку любил разложить душу на операционном столе, приколоть булавками, рассечь и наблюдать ее последние судороги, но к собственной душе такой подход не применял. Его грехи — адюльтер, к примеру — в счет не шли в прямом смысле слова: он переспал с таким количеством женщин, что давно сбился бы со счета, даже если бы ему пришла охота сосчитать бывших любовниц. Какой же это грех? А визиты к мадам Оттавио? Девочек, чьих имен он не знал, чьи лица не помнил, он привык рассматривать как деловые сделки вроде покупки нового костюма или заправки автомобиля бензином. С Марией было покончено, поэтому на Эрнесто он мог смотреть с чистой совестью. В рецензиях он, правда, высмеивал оппонентов, но делал это скорее со свойственным ему искрящимся юмором, нежели с жестким сарказмом… Так в чем же его можно было упрекнуть? Он старался вести себя безупречно по отношению к матери, и не сомневался, что осчастливит Катерину, женившись на ней.

А если бы кто-нибудь осмелился возразить и сказать, что он не попросил Катерину выйти за него, а вынудил ее согласиться — скандалил, добивался своего, пока она не уступила, сеньор Вальдес посмотрел бы на чудака, снисходительно подняв бровь. Ему-то было ясно, что если он желает жениться на девушке, значит, она тоже должна этого желать. Поэтому, когда Катерина сказала: «Раз ты поведешь меня к своей маме, мне действительно надо прилично одеться», — он понял это так, как хотел понять.

Сеньор Вальдес, конечно, был настоящим мастером пера: мог написать предложение элегантное, как лебедь. Но его лебедь был жареный, из числа тех, что подавали на ужин в эпоху Возрождения: лебедь, фаршированный гусем, фаршированным цыпленком, фаршированным куропаткой, фаршированным жаворонком, и так слой за слоем, однако снаружи это птичье царство имело форму лебедя. Поэтому когда сеньор Вальдес читал или слышал слова других людей, он тоже искал в них скрытые смыслы и символические значения. Ему не приходило в голову, что не все люди сделаны одинаково. Катерина, к примеру, была начисто лишена способностей изрекать двусмысленности — ее слова, как и чувства, отличались цельностью и простотой. Разумеется, она многое выдумывала в своих историях, но это совсем другое дело. Когда она спросила: «А вы не хотите заняться со мной сексом?» или «Я бы хотела просто любить тебя, Чиано, если ты не против», когда сунула ему записку со словами: «Я пишу», — она просто говорила правду. Без подтекстов и слоев. Такого сеньор Вальдес совершенно не мог понять.

Когда шампанское было выпито, они вместе приняли душ, и сеньор Вальдес смыл с себя пыль старых могил и, нежно намылив Катерину, смыл с ее кожи запах своего пота.

Затем они оделись и отправились за покупками. Мария когда-то упоминала новый магазин на Кристобаль-аллее, и сеньор Вальдес решил отвести туда Катерину. Как выяснилось, напрасно.

Помещение магазина больше походило на дворцовый зал или на приемную восточного посла, нежели на магазин. Кондиционированный воздух благоухал лилиями; две женщины, чем-то напомнившие сеньору Вальдесу Марию — такие же грациозные и ухоженные, — стояли около стены и оживленно перешептывались. Одна из них потянула с вешалки ядовито-желтое платье, рассматривая его на свету, и фыркнула.

Катерина смешалась — ей было ужасно неловко, даже стыдно находиться в таком месте, и ее неловкость передалась сеньору Вальдесу. Она стояла посреди зала, нелепая в своей детской обуви (ну почему она всегда надевает дурацкие тапочки, ведь в тот первый день, когда он увидел ее в «Фениксе», на ней были туфли на каблуке?) и безобразной бесформенной куртке. Ну да, куртка была коричневой, но как разительно этот цвет отличался от нежных оттенков, столь любимых Марией: вместо медово-золотистых, бежевых или густых, как патока, тонов, вульгарный цвет гнили, компоста, плесени. В ней Катерина выглядела как варвар посреди греческого амфитеатра. Сеньор Вальдес положил ей руки на плечи и незаметно стянул оскорбляющее его вкус уродство.

Девушка не сопротивлялась. Она была настолько подавлена величием окружающей обстановки, что безропотно подчинилась, как заворожено глядящий на занимающееся пламя еретик, которого палачи раздевают перед казнью.

— Давай уйдем отсюда, — шепнула она.

— Что за глупости! Мы же только что пришли! — Он опять не слушал. — Просто ты еще не привыкла к подобным местам, вот и все.

По роскошному ковру к ним неслышно приближалась продавщица, бескровная, будто вампир, с лишенным выражения лицом под толстым слоем косметики, тонкая, прямая, как бы состоящая из одних углов, и смотрела она только на сеньора Вальдеса. Катерина сказала с нарастающей паникой:

— Да, я еще не совсем… Давай уйдем, Чиано!

Женщина сказала:

— Чем я могу вам помочь, сеньор?

Даже сеньора Вальдеса, привыкшего оглядывать живой товар на террасе дома мадам Оттавио, потягивая ледяной джин и перечисляя свои требования, покоробил этот тон.

Он спросил:

— А почему вы обращаетесь ко мне?

Продавщица ничего не ответила. Катерина заметила, что тонкие, нарисованные брови женщины дрогнули, так стрелка сейсмографа дрожит в Париже, когда в садах японского императора с дерева падает гранат.

— Да, почему вы обращаетесь ко мне? — повторил он громче. — Почему вы не спрашиваете даму?

Катерина схватила его за рукав:

— Чиано, давай пойдем в другой магазин.

Но он не слушал.

— Объясните мне, что происходит? Почему вы не желаете разговаривать с этой молодой дамой?

— Чиано, идем!

— Это ведь женский магазин, верно? Я что, выгляжу как женщина?

Катерина отобрала у него свою куртку.

— Сеньор?

— Я что, похож на человека, который наряжается в платья? Выгляжу как извращенец? Или вы перепутали меня с женщиной?

— Чиано, я ухожу.

Его ярость внезапно прошла, уступив место смущению и разочарованию. Он гневно уставился на женщину, не обращая внимания на то, что дверь за его спиной щелкнула.

— Беса ми куло, путо[13], — с этими словами сеньор Вальдес вылетел из магазина и огляделся по сторонам. Катерина сидела на скамейке на другой стороне улицы.

Когда он сел рядом, она тихонько сказала:

— Такие магазины не для меня.

— Мне стало ужасно стыдно.

— Правда? Ты стыдился меня?

— Не тебя, а себя. С чего это я так разорался? Да еще на такую… Вообще — на женщину.

— Тебе стыдно, что ты повел себя некорректно по отношению к человеку, стоящему ниже тебя на социальной лестнице?

— Ага, типа того.

— Видимо, в этом все дело. В ней ты увидел отражение отношения всех твоих знакомых; ведь они поведут себя точно так же! Поэтому ты и взбесился. Она одной фразой показала нам обоим, что я не смогу быть твоей женой.

— Нет, ты станешь моей женой. — Он резко вдохнул, потом с шумом выпустил воздух. — Прошу тебя, стань моей женой.

— Ведь ты — великий сеньор Л. Э. Вальдес. А я — девушка в рваных джинсах. Как я могу быть твоей женой?

— Можешь. Потому что мы любим друг друга. — В тот момент он сам верил в это.

— Да, мы любим друг друга, — Катерина тоже верила в это. — Но неужели ты думаешь, что твои богатенькие друзья и знакомые не узнают о том, что я родилась в горной деревне? Не увидят, что я ношу старые джинсы? Все эти профессора, журналисты, профессиональные модели и литературные редакторы? И что, им будет все равно, что я никогда не была в опере и что я не так умна, как они? О, я знаю, что умна, но не так, как они — я кусаю персик, а не режу на фарфоровой тарелочке специальным ножом. А твоя мать? Она тоже этого не заметит?

— Моей матери наплевать на персики. Она полюбит тебя хотя бы потому, что я тебя люблю.

— Думаешь, что сможешь приказать ей любить меня?

— Да. А остальное не имеет значения. Мне давно приелись и светскость, и цинизм. Какое счастье, что в тебе этого нет! Конечно, поначалу тебе придется несладко. И мне тоже… Я ведь мужчина средних лет, которому посчастливилось подцепить юную красотку. Все умрут от зависти, это точно.

— Все умрут от смеха.

— Пусть смеются, какое нам дело?

— А если они будут смеяться надо мной? Вспомни, что с тобой было десять минут назад. Та женщина меня просто не заметила, а ты чуть не прибил ее.

— Никто не посмеет смеяться над тобой.

— Бедный Чиано, они все равно будут.

— Да, — внезапно признал он. — Будут. Ты сможешь выдержать?

В магазине угловатая женщина отпустила жалюзи, уголок которых приподнимала, чтобы посмотреть на улицу, и пошла в глубь зала, покачивая худыми бедрами, как каравелла, скользящая по морской глади, аккуратно ставя один острый носок перед другим, вдавливая в мягкий ковер тонкие каблуки, отмечая дорожкой точек свой путь. Так ягуар неслышно крадется по мху вдоль берега реки, выслеживая добычу, и теряется в тени лиан, а мох выпрямляется за ним, не оставляя следов зверя.

Вздохнув, Катерина подняла на него глаза.

— Да, — сказала она. — Ради тебя я выдержу все.

Сеньор Вальдес никогда не приходил к матери, заранее не договорившись. Он мог без стука зайти в кабинет к декану, запросто встречался за кофе или за рюмкой бренди с главным редактором журнала «Нация» и, если бы захотел, мог прийти на аудиенцию к самому сеньору Полковнику-Президенту, стоило только позвонить. Однако сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес по семейному статусу стояла немного выше Президента и чуть ниже Папы Римского.

Они встречались так часто, как требовали приличия и сыновний долг, и эти встречи были спланированы и так же формальны, как танго, но без тонкой интриги кабесео. Они не обменивались многообещающими взглядами, не играли бровями, в их встречах не было ничего неожиданного: ни боязни быть отверженным, ни надежды на взаимность. Сеньора Вальдес всегда настаивала на записке или по крайней мере телефонном звонке — так она защищала право на личную жизнь. И хотя она никогда не отказала бы сыну во встрече, он должен был помнить, что его мать пользуется неизменной популярностью в обществе и часто бывает занята.

С их последней встречи прошло много дней, и расстались они весьма холодно. Со временем чувство неловкости у сеньора Вальдеса усугубилось, так что к матери он не спешил. К тому же сеньор Вальдес не колебался в предпочтениях, если приходилось выбирать между послеобеденным отдыхом с прелестной девушкой и визитом к надутой матери. Да и что мать могла ему сказать? Недовольно звякая ложечкой о стенку чашки из китайского фарфора, поведать очередную caгy об удачной женитьбе какого-нибудь кузена, завершившейся рождением младенца? Нет, спасибо.

И все же он, без согласования, стоял в ее просторном вестибюле в десять часов утра и в третий раз нажимал серебристую кнопку звонка — идентичную целому ряду одинаковых серебристых кнопок. Только под этой кнопкой черными буквами было выгравировано Вальдес.

Звонок немузыкально трещал.

Она спросила:

— Кто там? — Голос, искаженный переговорным устройством, был в целом узнаваем.

— Доброе утро, мама. Это Чиано. — И так ясно, что, кроме него, в целом мире никто не назвал бы ее мамой!

Последовало молчание, которое длилось сталь долго, что он уже собирался переспросить: «Мама?»

Но тут она сказала:

— Доброе утро, милый. Какой приятный сюрприз.

— Можно подняться?

Последовала еще одна наэлектризованная пауза.

— Да, милый. Конечно. Конечно. — Она нажала кнопку.

Когда лифт поднял их на третий этаж и металлическая дверь сложилась гармошкой и, слегка скрипнув, отъехала в сторону, упершись в резиновые амортизаторы и пахнув на них машинным маслом, когда они пересекли коридор и встали перед приоткрывшейся дверью, больше всего его ужаснули ее ноги. Конечно, было только десять часов утра, но сеньор Вальдес испытал шок оттого, что увидел мать практически раздетой — на ней была лишь короткая белая ночная рубашка, а на плечи накинут халат. Неубранные волосы седым гребнем поднимались надо лбом, но все же страшнее всего были ноги.

Настало одно из тех мгновений, когда все понимают с кристальной ясностью, что изменить ничего уже нельзя и можно лишь пытаться уменьшить размеры катастрофы.

Сеньор Вальдес не помнил, когда в последний раз видел ноги матери — после многих десятилетий ношения узких туфель пальцы деформировались, скрючились, налезли один на другой, а ногти стали желтыми, плотными, как птичьи когти. Пухлые морщинистые щиколотки казались кривыми, кожа у колен обвисла. Сеньор Вальдес впервые ясно увидел, что его мать — старуха.

Она инстинктивно сжала на груди ворот зеленого халата, словно пыталась спрятаться за шелком.

— Как приятно видеть тебя, дорогой мой, — сказала она, — почему же ты не сказал, что с тобой гостья?

Сеньор Вальдес перевел глаза с матери на Катерину, которая все еще держала его за руку, не зная, куца деть от смущения глаза.

— Мама, я хочу тебя познакомить с Катериной. Позволь мне представить тебе…

— Чиано, прекрати немедленно! — воскликнула сеньора Вальдес. И, повернувшись к Катерине, сказала без злости, скорее устало: — Милочка, простите меня, но в таком виде я ни с кем не могу знакомиться. Надеюсь, вы меня поймете. Прошу вас, дайте мне несколько минут.

Она повернулась и исчезла за одной из дверей.

Катерина опустилась на низкий круглый пуф, стоящий под полкой, на которой сеньора Вальдес держала книги сына.

— Боже мой, — простонала она.

— Вот именно.

— Чиано, это же просто ужасно! Бедная женщина.

— Мне очень жаль, что так получилось. Я как-то не думал, что она может быть не одета.

— А ты что, думал, твоя мать спит в одежде?

— Да просто я вообще об этом не думал. Никогда не видел ее раздетой.

— Ой, не надо!

— Истинная правда! Даже когда был ребенком, она всегда выглядела безупречно. Моя мать верит, что, если человек при ней снимает перчатки, он нарушает приличия.

Катерина возмущенно уставилась на него, но через какое-то время перевела взгляд на пал, повторив:

— Бедняжка! — Потом взглянула на книжные полки: — Ой, смотри, тут все твои романы. Наверное, она очень тобой гордится.

— Она их не читала.

— Откуда ты знаешь? — Катерина вскочила с пуфа и потянула за корешок «Убийства на мосту Сан-Мигель».

— Не трогай, — прошептал он.

— Почему?

— Говорю тебе, не трогай. Мама очень сердится, когда кто-нибудь без разрешения берет мои книги.

Катерина почти сняла книгу с полки. Она взяла ее, как берет книги человек, любящий читать, но без особого почтения относящийся к самим печатным изданиям: вытягивая том из плотной шеренги других томов за верх корешка. К счастью, Катерина не успела порвать суперобложку или замять ее низ и послушно задвинула томик обратно. Она опустилась на пуф и, сгорбившись, уставилась в окно.

— Наверное, нам стоит уйти, — сказала она.

— Мы не можем сейчас уйти.

— Но это же катастрофа, ты сам видишь! Ты пришел к матери, чтобы сообщить ей, что ты женишься на какой-то девчонке, которую она в глаза не видела, да еще так унизил ее в моем присутствии!

— Я ведь не нарочно. Она должна это понимать.

— А я сижу здесь все в тех же рваных джинсах. Он ничего не сказал.

— Давай уйдем?

— Подожди. Все будет хорошо.

Катерина с шумом вздохнула и уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь жалобное, как дверь в спальню приоткрылась, и сеньора Вальдес негромко проговорила:

— Чиано, милый, зайди ко мне на минуту.

Ее тон был вполне дружелюбен и спокоен, но, когда сеньор Вальдес, стукнув для порядка разок в дверь, зашел в спальню, мать встретила его яростным шипением.

Сеньора Вальдес успела одеться и теперь сидела на вышитой подушке, брошенной на кресло, в полном боевом снаряжении: в чулках и туфлях, в узкой темно-серой юбке чуть ниже калена, причесанная, напомаженная, с жемчугами у горла и в ушах. Если бы сеньор Вальдес не видел ее ненакрашенной всего несколько минут назад, он никогда бы не догадался, что она вообще использует косметику.

Она не смотрела на него, но их взгляды встретились в зеркале старинного трюмо.

— Как ты мог так поступить?

— Мама, прости меня. Я не подумал.

— Как ты посмел?

— Посмел что? Прийти повидать свою мать? Ты же сама меня впустила!

— Конечно, я тебя впустила — как может мать не впустить единственного сына? А ты? В каком свете ты выставил меня перед этой… девкой? И кто она такая? Как ты смеешь знакомить меня со своими шлюхами? Я знаю про тебя все, Чиано. Бог свидетель, я не девочка, я понимаю, что нужно мужчинам, и к тому же не слепая — прекрасно вижу, что именно ты нашел в ней. Неприкрытая похоть сама по себе отвратительна, но тебе мало, ты и меня хочешь ткнуть в нее носом? Я не желаю знакомиться с публичными девками, Чиано. Пожалуйста, уведи ее из моего дома.

— И все же тебе придется с ней познакомиться.

— Нет, Чиано, нет. Я — твоя мать и хозяйка в своем доме.

— Мама, мы собираемся пожениться.

— Что?

Она пораженно откинулась на спинку кресла и долго сидела молча. Свет падал на трехстворчатое зеркало, играя на их отражении, многократно повторенном в полутемной комнате, заполненной старинной мебелью из особняка Адмирала, которую сеньор Вальдес помнил с детства и которую не видел с тех пор, как мать переехала на эту квартиру.

Сеньора Вальдес рассеянно вынула из лежащей на трюмо пачки бумажную салфетку, сложила в несколько раз и осторожно промокнула глаза, оставив на белой бумаге черные штрихи.

— Она что, беременна? — Это было сказано все тем же пронзительным шепотом.

— Нет, мама, но скоро будет. Обещаю.

— Как ее зовут? Напомни.

— Катерина.

— Хорошее имя. Приличное. Религиозное имя. Но ты понимаешь, что ей нужны только твои деньги?

— Она даже не хотела выходить за меня, мама. Она была в ужасе. Я с трудом заставил ее согласиться.

— Это самый старый трюк из всех, что я знаю! Из какой она семьи?

— У нее нет семьи.

— Понятно. И одевается, как нищая.

— Поэтому я и привел ее к тебе. Ей надо всему научиться, а сам я не смогу ей помочь. Только ты. Может, расскажешь ей, какие сейчас носят платья? И туфли? Надо же с чего-то начинать.

— Она слишком молода.

— Мама, я знаю, что очень невежливо напоминать женщине о ее возрасте, но мне всегда казалось, что ты старше меня лет на двадцать, не больше.

— Тогда все было по-другому.

— Мама, ты хочешь, чтобы я женился на женщине моего возраста или чтобы у тебя были здоровые внуки?

Сеньора Вальдес встала, разгладила микроскопические морщинки на юбке и подставила щеку для поцелуя.

— Дорогой мой, я страшно рада. — Они неловко постояли рядом, не зная, что еще следует сказать, пока еле заметным движением подбородка она не указала ему на дверь.

Он уже взялся рукой на ручку, как она сухо сказала:

— Полагаю, ты трахаешь ее?

Сеньор Вальдес виновато посмотрел на ковер под ногами.

— Это следует прекратить, ты понял? По крайней мере до свадьбы.

— Да, мама. — Он вышел за дверь.

Темные подвалы Дворца правосудия опять опустели — их даже более или менее отмыли от следов допросов. Полицейские использовали пожарные шланги, которые иногда применялись для усмирения заключенных, чтобы отчистить стены и неровные бетонные полы камер от крови и экскрементов — следствия вызванной ужасом медвежьей болезни допрашиваемых. Круглые железные решетки, вмонтированные в полы камер, булькали чистой водой, а в решетке камеры номер 7 застрял одинокий золотой зуб.

Наверху в своем кабинете, расположенном за просторным помещением, где трудились полицейские-детективы, команданте Камилло курил вторую за день сигару и пил пятую чашку кофе. Крепкий горький кофе вызывал в желудке неприятные спазмы. Пока шло следствие по делу о взрыве, столица атаковала его телефонными звонками — сначала он отвечал на три звонка в день, потом на один, потом звонили через день, а теперь его телефон молчал. С одной стороны, причин для беспокойства вроде не было. Никто не спрашивал, почему он до сих пор не нашел террористов, но именно это пугало команданте больше всего. Конечно, молчание начальства можно было объяснить по-разному — может, в столице уже знали, кто виновник взрыва? А может, заурядная бомба в далеком городке на берегу Мерино их вообще не волновала? Команданте Камилло видел все видимые причины, но мысль его мучительно пыталась докопаться до истинных. Неужели его взрыв совсем неважен и им безразлично, что происходит в его городе? Вот это — очень тревожный знак.

Команданте Камилло хотел найти ответ — не потому, что ответ его интересовал. Но ему до смерти нужно было доказать, что ответ есть и что именно он — единственный, кто способен его найти.

Мальчишка Миралес был совершенно безумен — в этом команданте не сомневался. Однако хватило же у него сообразительности взорвать проклятую бомбу и размазать себя по всей Университетской площади! А откуда эта чертова штука взялась, позвольте спросить? Не сам же он ее сделал, верно? Нет, кто-то передал ее этому придурку — либо полностью собранную, объяснив лишь, как работает взрывной механизм, либо по частям, чтобы он собрал ее дома. Но команданте не смог доказать наличия сообщников. Недели утомительных допросов ничего не принесли. Один из троюродных братьев Миралеса признался, что не любит девочек (вот чудо-то, еще один гомик объявился), а старая тетка Лаура донесла, что дядя Артуро укрывает часть прибыли от налогов. И все, больше из родственников ничего выжать не удалось, хотя пятнадцати минут на крюке со связанными за спиной руками оказалось вполне достаточно: вся семья встала в очередь с признаниями. Но никто из них ни словом не упомянул об угнетении крестьян. Никто слыхом не слыхивал о бомбе. Так что был Миралес фанатиком-одиночкой, состоятельным к тому же, раз сумел прикупить бомбу такой мощности, или лишь верхушкой айсберга — террористической организации, осталось неизвестным.

Ах, как было бы хорошо, если бы мальчишку действительно прикрывали мятежники! Команданте страшно хотелось, чтобы тупые жирные задницы, сидящие в роскошных креслах там, наверху, вытащили наконец из зубов зубочистки и поняли, с кем имеют дело! Не с каким-то захудалым детективом из богом забытого городка, а с человеком в высшей степени профессиональным, заслуживающим внимания и уважения.

На столе перед команданте стояла доверху заполненная окурками пепельница, рядом с ней — картонная коробка для различных мелочей. Тут же лежал дневник безумца Миралеса.

Команданте положил сигару на край пепельницы и открыл дневник. Все те же страницы, заполненные безумными неразборчивыми каракулями. Каждую страницу он прочитал десятки раз, щурясь на бешено скачущие, злые строчки, пока глаза не начинали слезиться. Отвратительное ощущение — будто на тебя надели смирительную рубашку и заперли в камере с вонючим маньяком, от которого невозможно отделаться: его кошмар проникает в твое сознание и постепенно становится твоим кошмаром.

Команданте вырвал страницу из своего ежедневника, скатал в тугой шарик и точным движением послал в стеклянную вставку двери, отделяющей кабинет от комнаты детективов. Глухой стук заставил подчиненных вздрогнуть и повернуть головы в его сторону, а один из детективов, лицо которого команданте недавно так нежно обтирал носовым платком, отодвинул стул и подошел к двери.

Команданте помахал ему рукой:

— Давай, давай, заходи! Чего замер? Я же сам позвал тебя.

Полицейский закрыл за собой дверь и встал перед столом шефа, сложив руки на груди, как на параде.

— Да сядь ты уже, не мельтеши.

Полицейский молча сел. Так было заведено правилами их неписаного устава.

Команданте с отвращением придвинул к нему дневник.

— Помнишь это?

— Шеф, я сделал все, как вы сказали.

— И каков результат?

— Никакого, шеф.

— А почему?

— Я делал все, как вы мне приказали. Слово в слово.

— Кого ты допросил?

— Всех, кто был упомянут в дневнике.

— Всех?

— Кроме тех троих, которых вы приказали не трогать.

— И никакого результата?

— Шеф, все эти мальчишки — обыкновенные студенты. Они одеваются в кожанки и с криками бегают по городу, но папаши-то у всех — бухгалтеры да банкиры. Да в этом дневнике вообще нет никого, кто интересовался бы угнетением крестьян, кроме…

— Кроме тех троих, так?

— Откуда же мне знать, шеф? Я же их не допрашивал!

Команданте затянулся сигарой и выпустил струйку дыму к потолку.

Он сказал:

— Мне нравится старик. Ей-богу, нравится. У меня при одной мысли о нем начинают чесаться руки. У него такое богатое прошлое. Он всегда симпатизировал старому Полковнику и никогда не скрывал этого. В свое время симпатизировать Полковнику было весьма мудро, но не теперь… У нас на него ничего нет, а то бы он давно болтался на мясницком крюке, но именно за это я его и уважаю. Так, кто следующий — Вальдес? У него тоже богатая биография — скорее у его папаши. Паршивые гены. Я знал Вальдеса-старшего. Вроде бы рыльце у младшенького не в пушку, но, с другой стороны, почему его имя появилось в дневнике? Ну а девчонка — прямая кандидатка на крюк.

— Шеф, — нерешительно перебил его детектив, прокручивая в голове собственную теорию, — можно мне сказать?

Команданте помахал сигарой, давая разрешение.

— Мне кажется, нет тут никакого заговора. Кохрейн упомянут в дневнике, потому что вел у бомбиста математику, девчонка появилась там, потому что бомбист в нее по уши втюрился, а Вальдес отбил девчонку у бомбиста. Вот и все — любовный треугольник, не больше. Ну, а чокнутый бомбист решил таким образом привлечь внимание девочки. Типа смотри, какой я крутой.

В принципе эта версия не противоречила тому, что говорил отец Гонзалес, команданте и сам склонялся к такому варианту, но решил не обнародовать его раньше времени.

— То есть ты имеешь в виду, что этим взрывом мальчишка хотел сказать примерно следующее: «Ты предпочла мне успешного автора, а я так мечтал засунуть руки тебе в трусы, теперь смотри, что я умею — возьму и превращусь в суп», да?

Полицейский передернул плечами.

— Это одна из версий, — сказал он, — в ней столько же смысла, сколько и в других. Может, он не собирался превращаться в суп. Может, бомба предназначалась для Вальдеса. Или для девчонки.

— А где были эти трое, когда взорвалась бомба?

— Я не знаю, шеф, вы не велели мне их допрашивать.

Команданте помолчал.

— Хотите, чтобы я допросил их, шеф? Я могу их разыскать хоть сейчас.

— Нет, не надо. Я сам это сделаю. Да. Сам.

— Что, давят сверху?

— Сынок, никто не может давить на меня в этом здании. Это моя прерогатива. Но… — Он помолчал, еще раз затянулся сигарой. Помолчал подольше, чтобы придать веса своим словам.

— Что, неужели сигнал идет с самого верха?..

— Лучше не будем…

Этого было достаточно, чтобы поразить воображение детектива и внушить ему еще большее уважение к шефу. Вот так, ничего не сказав, лишь покатав во рту сигару и пару раз закатив глаза, старый лис, напуганный, что теряет вес в глазах начальства, придал себе важности хотя бы в глазах подчиненного.

— Об этом мы говорить не будем, но я начну с сеньора Вальдеса. Мне кажется, я знаю, где его можно найти.

Конечно, когда мама заставила его дать глупое обещание не спать с Катериной, сеньор Вальдес совершенно не собирался его выполнять. Спорить с матерью он не стал, но лишь потому, что хотел поскорее прекратить мучительную сцену. Каково услышать такие слова из уст матери! Наши матери никогда не забывают, что видели сыновей голышом, кормили их грудью, мыли и подтирали попки. Они не желают соблюдать дистанцию. Они думают, что материнский статус дает им право говорить что угодно, но сеньор Вальдес, как все сыновья, несмотря не неоспоримый факт своего существования, не желал признавать, что его зачатие произошло обычным путем. Мысль о том, что его мать, пусть очень давно, занималась сексом с мужчиной и что это даже могло ей нравиться, приводила его в ужас. Нет, сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела ничего общего с сеньорой Марией Марром. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не могла стонать в постели, как Катерина пару часов назад. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела права чувствовать влечения к мужчинам. Он воздвиг для матери пьедестал, но в награду ожидал, что сам он будет стоять на соседнем пьедестале. Поэтому, когда мама презрительно прошипела: «Полагаю, ты трахаешь ее», — сеньор Вальдес опустил глаза и кивнул, только чтобы она поскорее заткнулась.

А затем она открыла дверь, и они вместе вышли в гостиную к Катерине.

Он заново представил матери Катерину, а потом Катерине — маму, именно в этой последовательности, чтобы соблюсти правила этикета, и дамы мило улыбнулись друг другу, будто несколько минут назад одна из них не стояла в дверях практически голой.

Сеньора Вальдес протянула Катерине руку, раздвинула губы в улыбке и подставила для поцелуя ледяную щеку, обронив: «Милочка, как чудесно!» — тоном, которым она говорила бы с прислугой, только опрокинувшей на пол горку с ее любимым фарфоровым сервизом.

За этим последовали чаепитие, неизменное звяканье ложечек о стенки чашек и мамина просьба, прозвучавшая как приказ капрала на плацу:

— Милочка, вы должны позволить мне походить с вами по магазинам.

Сеньор Вальдес понял, что после этого похода у Катерины не останется ни малейшего шанса на джинсы — ее склюют, растерзают, а потом она воскреснет в туфлях на изогнутых каблучках.

На прощание мама сказала:

— Как мило, что вы зашли. Было чудесно познакомиться с вами, деточка. Мне кажется, сегодня — самый счастливый день в моей жизни.

И захлопнула за ними дверь с твердостью coup de grace — последнего, смертельного удара шпагой.

Все это время сеньор Вальдес не собирался выполнять ее нелепое приказание.

На улице Катерина спросила:

— Ну что, выдержала я экзамен?

В награду он поцеловал ее, а затем они отправились в Картинную галерею и провели там полдня. Потом пили кофе, гуляли в тени деревьев около реки, ужинали, а после ужина он отвез ее в свою квартиру, где у Катерины уже появилась зубная щетка, занявшая место в стеклянном стаканчике рядом с его английской щеткой. Все это время сеньор Вальдес собирался при первой же возможности нарушить наказ матери.

Но ничего не вышло!

Душ сеньор Вальдес принял один, так что там ничего не случилось. Чистый, он залез под шелковистую, хрустящую простыню из египетского хлопка, и снова ничего не случилось. Катерина ходила по спальне, улыбаясь, оставляя за собой островки разбросанной одежды, а он не реагировал. Он лежал, прислушиваясь к шуму воды, а потом она появилась в комнате, завернутая в пушистое белое полотенце, блестя и сверкая росинками на коже, и опять — ничего! Она встала у кровати, отпустила руки и дала полотенцу упасть — ничего! Она откинула простыню — ноль! Она встала одним коленом на кровать, наклонилась вперед, осыпав его волосами, легла рядом, обвила руками его шею, положила ногу ему на живот, поцеловала в плечо, провела кончиками пальцев по груди. Ничего.

Она продолжала целовать его. Она прижалась к нему и легонько подышала в ухо. Она хрипловато усмехнулась.

Он сказал:

— Что-то я устал.

— День закончился лучше, чем я могла предположить, — Катерина поцеловала его медленно, страстно, в шею под ухом.

Он не пошевелился.

— Ты, наверное, тоже устала.

Катерина приподняла голову и посмотрела на него.

— Да, — сказала она, — день был такой длинный! Я действительно устала. Очень.

— Тогда, может, отложим до завтра?

— Хорошо. — Она отвернулась, свернулась клубком на другой стороне кровати.

Сеньор Вальдес вздохнул. Он обнял Катерину сзади, провел рукой по шелковистой коже, но она сделала еле заметное нетерпеливое движение, сбрасывая его руку. Почти незаметное движение, но в нем он прочитал презрение.

— Я очень устала, — сказала она тихо.

Но он знал, что она просто утешает его, пытается оправдать его бессилие, и, конечно, он винил во всем свою мать. Старую каргу с обвислыми коленями, с искореженными, скрюченными пальцами, с ее холодной постелью, в которой уже сорок лет не было мужчины. Он во всем винил свою мать с ее гусиной кожей и опухшими щиколотками, мать, которая только после упоминания о внуках смогла пересилить снобизм и выйти к Катерине. Это она заколдовала его, наложила заклятье!

Катерина поворочалась и заснула. Он понял это по тому, как выровнялось ее дыхание, как она тихонько, смешно засвистела носом.

Сеньор Вальдес не мог спать. Ночная темень давила на глаза. Ему было ужасно стыдно. Однако вскоре стыд уступил место гневу.

Сеньор Вальдес поднялся с кровати так тихо, что Катерина не шелохнулась. Голый, он сел за письменный стол, зажег лампу под зеленым абажуром и вытащил из ящика стала записную книжку. Сеньор Вальдес не знал, что в этот самый момент в далекой столице самолет, нагруженный почтой, разбегается по взлетной полосе и отрывается от земли.

Он умирал от желания писать. Он взглянул на страницу. «Тощая рыжая кошка перешла дорогу и незаметно прокралась в бордель». Вот и все, что там было. Сеньор Вальдес посидел, опустив руку с пером на конец фразы, пока чернила не собрались на кончике пера и не промочили три страницы насквозь.

На высоте в два километра, за сотни километров от него блестели, приближаясь, красные сигнальные огоньки.

Сеньор Вальдес опять вырвал первые страницы из книжки и опять вывел: «Тощая рыжая кошка перешла дорогу и незаметно прокралась в бордель», как вдруг из-под его пера выскочило продолжение: «в надежде, что прекрасная Анжела почешет ей животик».

Сеньор Вальдес уставился на страницу, не веря своим глазам. После стольких недель пустоты — на тебе! Слова возвращаются! В его постели лежала голая девушка, которую он сегодня не смог удовлетворить, а он счастливо улыбался.

Пилот самолета оглядел темное, пустое небо, бросил взгляд вниз, увидел блестящую в лунном свете полоску реки Мерино, и направил самолет в сторону невидимой посадочной полосы. На приборной панели мигали красные лампочки. Стрелки приборов дрожали, металлические голоса диспетчеров, которых он никогда не видел, бормотали в уши, отдавая указания. Далеко позади самолета собаки, спящие в горных селениях, услышали низкое гудение самолета и заворчали, заскулили во сне. Грудные дети, для которых это гудение давно стало привычным, вообще не заметили его. Но в джунглях круглоглазые, краснозадые макаки в испуге вскинули взгляд к небесам и теснее прижались друг к дружке на ветке. Самолет пролетел над джунглями, над полями, которые незаметно заросли домами и перешли в каменные джунгли, и, совершив последний круг над фавелой Санта-Марта, приземлился в городском аэропорту за час до рассвета.

Самолет подкатил к ряду низких белых зданий, сверкающих огнями, и несколько крытых грузовиков с надписью «Почтовая служба» устремились ему навстречу. К тому времени, как они подъехали к самолету, пилот нажал рычаг, опускающий люк, и люди в белых комбинезонах принялись деловито выгружать из недр самолета мешки с письмами и посылками. А когда запели первые птицы и отец Гонзалес, бледный, дрожащий от страха, встал у алтаря, когда мадам Оттавио, зевнув, закрыла входные двери своего дома и принялась собирать разбросанные по траве пустые бутылки, мешки с почтой уже прибыли на Центральный почтамт. В одном из них лежал толстый белый конверт, адресованный сеньору Вальдесу, с обратным адресом, написанным угловатым готическим шрифтом: Литературный журнал «Салон».

Катерина еще не проснулась.

Катерина открыла глаза только три часа спустя, когда сеньор Вальдес пошел на кухню, чтобы заварить кофе. Однако когда он снова вошел в комнату и снял с крючка свой роскошный черно-синий халат, она не подала вида, что проснулась, и продолжала лежать тихо-тихо, закрыв глаза, в той же позе, что и ночью: раскинувшись на постели в облаке волос, с ужасом чувствуя, как на щеке застывает тонкая слюнка деревенской дурочки. Катерина не знала, что яснее покажет Чиано, как крепко она спит — если она даст слюнке стечь на подушку или щелкнет челюстями и оближет губы, как сонный лабрадор? Она предпочла не шевелиться.

Сеньор Вальдес не заметил слюнки. Он вообще не смотрел на Катерину. Он только хотел одеться. Дело было не в новообретенной застенчивости, которой наградила его мамочка, и даже не в постыдной неудаче, постигшей его накануне вечером. Сеньор Вальдес просто решил приготовить яичницу, сварить кофе и подогреть булочки, запас которых держал в морозильнике, чтобы подать Катерине завтрак в постель, а поскольку сеньор Вальдес был эстетом и очень боялся выглядеть смешным, он не мог принести поднос голым.

Сдернув халат, сеньор Вальдес вернулся на кухню и бодро принялся за дело. Кофемашина жизнерадостно свистела и лопотала, и после нескольких минут раздумий Катерина решила, что пора вставать.

Хотя сеньор Вальдес и выделил Катерина зубную щетку, халата он ей не предоставил. Она вошла на кухню босиком, убирая волосы со лба, одетая в почти чистую футболку и вчерашние трусы. Она выглядела, как сонная Венера, улыбнулась ему и поцеловала в подбородок, и все-таки между ними теперь стояла холодная тень, которой не было раньше, как выдернутый зуб, который все еще ощущается в промежутке между оставшимися зубами.

— Ой, кофе, — сказала Катерина. — Как здорово! Спасибо.

— Я хотел принести тебе кофе в постель. Хорошо спала?

— Не очень. Скучала по тебе.

Он посмотрел на нее поверх кофейной чашки, скептически приподняв бровь.

— Правда. Не веришь? Я как старушка — должна все время чувствовать тепло твоего тела.

— А я-то надеялся, что романтические отношения продлятся у нас хотя бы до свадьбы.

— Ты не понимаешь, — сказала она и была права.

Сеньор Вальдес не представлял, как Катерина любила его. Он уверил себя, что тоже влюблен, даже знал, что любит ее, поскольку она заставила ожить ампутированный орган, посредством которого он когда-то был связан с миром, но любил он ее любовью рациональной. У него были все основания любить Катерину, молода, хороша собой, идеальная партнерша для секса, идеальная мать его будущих детей — сыновей и дочерей. Спутница жизни, которая избавит его от участи многих одиноких стариков — смерти в одиночестве в своей квартире с риском быть обнаруженным лишь много дней спустя, когда соседи начнут жаловаться на отвратительный запах.

Подобно всем нам, сеньор Вальдес не мог представить мира без себя. Он не верил, что лампа на его столе будет и дальше гореть, деревья — расти, реки — течь, города — строиться, а потом превращаться в пыль, звезды — бесконечно кружить по небесным орбитам. Однако, несмотря на всю силу его любви, частичкой сознания он понимал, что мир без Катерины возможен. Сам он способен выжить и без нее. Жизнь не остановится. Он знал это.

Катерина чувствовала любовь иного рода. Она была афисьенадо, помешана на его книгах и к тому же полусирота, скитающаяся по миру в поисках пристанища. Судьба покалечила и ее, но результат оказался совсем иным. Если сеньор Вальдес замкнулся в холодном, рассудочном мире, то Катерина годами искала потерянную половинку, которая умерла в поле, сжимая пригоршню горной серой земли, а когда нашла ее, посчитала это Божественным знаком. У сеньора Вальдеса не было друзей, но даже те немногие знакомые, с которыми он общался — университетские коллеги, Мария и даже его собственная мать, если бы Господь наделил их честностью, признали бы, что Катерина стоит десяти Лучано, но она им не поверила бы. Она искренне готовилась посвятить всю жизнь служению своему кумиру с единственной целью — сделать его счастливым, поскольку ей казалось, что такая жизнь принесет счастье и ей. Для нее высшей честью было бы родить ему дюжину детей и спать в его постели, поскольку она уже не могла спать без него. Катерина любила сеньора Вальдеса слепой, безумной страстью.

А он мог за кухонным столом обронить что-то пошлое и циничное вроде «Какая жалость, что романтика ушла». Странно, не правда ли? Еще более странно, что она безропотно снесла это.

— Ты очень рано встал, — сказала Катерина. — Что ты делал?

— Писал. — Он казался очень довольным собой.

— Писал? Бог мой, это чудесно! — Она была так искренне взволнована, что ее голос звучал почти издевательски. — Я очень давно ничего не писала. Много дней ничего не писала. А о чем ты писал? Расскажи! Пожалуйста!

— Не могу. Я еще не закончил. Не люблю рассказывать, пока не дойду до конца. В этом отношении я очень суеверен.

— Ну пожалуйста!

— Ладно, но не сейчас. Может, попозже, — будто он пытался успокоить капризного ребенка.

— А сколько ты написал?

— Много. Очень много.

— Правда?

— У меня было такое чувство, будто прорвалась плотина. Слова так и лились на бумагу.

— Здорово… Обожаю это чувство, когда оно приходит ко мне… — Катерина замолчала, словно ей стало стыдно упоминать себя в сравнении с ним. — Да, обожаю… — прошептала она.

— Мне кажется, что я прошел какой-то важный рубеж. Понимаешь?

— Понимаю — когда рассказ начинает жить собственной жизнью.

— Точно, — сказал он, — будто пишешь под диктовку. — «Какой ты лихой рассказчик, Чиано! Устроил целый спектакль из-за десятка слов!» Конечно, в процентном отношении по сравнению с тем, сколько он написал за последние месяцы, ночь выдалась плодотворной, но в абсолютных величинах ничего не изменилось. После прекрасной Анжелы, внезапно появившейся из небытия, снова провал. Провал в постели и провал за столом. Точно кто-то распахнул дверь тюрьмы, поманил его солнечным светом и захлопнул ее перед его носом. Так тишина после громкого крика кажется еще пронзительнее, так темнота после удара молнии — еще темнее, чем раньше, — таким было и его отчаяние.

Чуть не плача от отчаяния, сеньор Вальдес просидел за столом всю ночь, пытаясь преодолеть творческое бессилие и нащупать путь сквозь темную завесу, но вскоре рассвело, и настало время готовить завтрак. Надвигался еще один день, и он знал, что пустые страницы будут опять издевательски глазеть на него.

— Ты сегодня идешь в университет? — спросил он.

— Да. Доктор Кохрейн будет рассказывать о трансцендентных числах.

— О! Такое пропускать нельзя.

— Да, лекции доктора Кохрейна похожи на американские горки в математике. А ты идешь в университет?

— Немного позже. Сначала нужно побриться.

— А мне нужно переодеться. Я могу оставить здесь часть своих вещей? — Вопрос повис в воздухе.

Вместо ответа сеньор Вальдес сказал:

— Подбросить тебя до дома?

— Нет, спасибо. Я с удовольствием прогуляюсь.

Катерина отнесла чашку к раковине и сполоснула ее. Она повернулась к нему спиной, трусы некрасиво топорщились на попе, а на плече вызревал прыщ с беловато-зеленой головкой, но ореол божественной красоты никуда не делся — сверкал и искрился вокруг нее разноцветной радугой, что висит над водопадом.

— Надо спешить, — сказала она.

— Я спущусь вместе с тобой.

Он поставил чашку на стол, пошел за ней в спальню и выбрал легкий пуловер и хлопковые брюки, чтобы прилично выглядеть на улице.

Они долго ждали лифт, молча стоя бок о бок, не зная, что сказать. Он почувствовал, как палец Катерины скребет по его ладони, и инстинктивно ухватился за него, как младенец, но лишь на секунду и сразу же отпустил. Будто, несмотря на твердое намерение жениться, сеньор Вальдес не хотел, чтобы его видели в обществе Катерины.

— Надо было идти по лестнице, — вздохнув, проговорила она.

— Если мы сейчас уйдем, лифт сразу же приедет. — Сеньор Вальдес сказал это так, как все говорят подобные вещи: словно боятся, что если потратят время, проведенное за ожиданием лифта, на что-то другое — танцы, например, поцелуи, дегустацию нового коньяка или чтение книги, — то бессмысленно промотают его.

Катерина взглянула на него снизу вверх. Он тоже посмотрел на нее, перехватил ее взгляд и отвел глаза, уставившись на дверь лифта.

Лифт наконец-то приехал. Они вошли внутрь и закрыли за собой дверь.

В вестибюле почтальон распределял почту. Держа в руках пачку писем, он сверял написанные на них адреса с именами на табличках и просовывал каждое в продолговатую щель металлического ящика. Большой белый конверт с обратным адресом «Салон», с напечатанным большими черными буквами предупреждением: «НЕ СГИБАТЬ» — он немедленно сложил пополам и впихнул в узкую щель, над которой стояла пометка «Л.Э. Вальдес». К тому времени, как лифт дополз до вестибюля, дверь за почтальоном закрылась.

Сеньор Вальдес сказал:

— Я тут подумал…

— Да?

— Я ведь не купил тебе кольцо. Раз мы помолвлены, у тебя должно быть кольцо!

— О!

Для Катерины мысль об этом была почти так же прекрасна, как само кольцо.

— Может, сегодня после занятий мы выберем что-нибудь?

Она могла только воскликнуть:

— О, Чиано! — И поскольку в вестибюле никого не было, он обнял и поцеловал ее.

Получить письмо — не рекламные проспекты, не счета за квартиру, не банковские отчеты, а реальное, полновесное письмо — одно из самых приятных событий в нашей жизни. Когда сеньор Вальдес был маленьким мальчиком, жившая в другом городе тетя как-то прислала ему письмо и посылку. В посылке лежала красная бархатная коробка, на которой было наклеено изображение кошки, а внутри — кусок мыла в форме кошки. Когда маленький Чиано смачивал мыло водой, оно разбухало и на нем вырастал мех, как у настоящей кошки. Правда, удивительная сказка длилась лишь несколько дней, потом мыло потеряло форму и превратилось в нечто странное, сморщенное, неприятное, как не подающийся идентификации фрукт, давно забытый на дне вазы.

А когда сеньор Вальдес вырос, он начал получать письма от издателей — сначала с отказами, но даже в отказах была горьковатая прелесть, словно в хорошем коктейле, и он научился смаковать ее. Отказы — неизбежная часть взросления, процесса творческого роста, как уроки танго или первые постельные опыты. Как первые написанные рассказы. Сеньор Вальдес не питал злобы к бывшим обидчикам.

Но вскоре он начал получать другие письма — доброжелательные, потом восторженные. Сначала издатели снисходительно соглашались печатать его романы, но вскоре начали умолять, чтобы он работал именно с ними. Приходили письма от критиков, доброжелателей, обожателей, фанатов. Он все их читал с удовольствием, но больше других ему нравилось получать письма от издателей, которые когда-то отказали ему. Сеньору Вальдесу нравилось, лежа вечером в кровати, поднести к свету лампы два практически одинаковых листка бумаги, с одинаковыми шапками и подписями, только одно презрительно кривилось: «Нет», а другое умоляло: «Пожалуйста!» Он до сих пор помнил трепет, с которым сравнивал послания издателей. Однако и это чувство постепенно прошло, уже много лет сердце сеньора Вальдеса не трепетало при мысли о том, что ему откажут в публикации. Теперь, что бы он ни писал, печатали немедленно. По крайней мере так продолжалось до тех пор, пока он писал.

И все же, когда сеньор Вальдес подошел к своему ящику и обнаружил торчащий из него толстый белый конверт с обратным адресом «Литературный журнал «Салон», напечатанным такой густой краской, что буквы бугрились на поверхности, он почувствовал глубокое волнение и отчасти — отцовскую гордость.

Он знал, что найдет в этом конверте — чек на небольшую сумму, бурное восторженное письмо от сеньора Корреа и рассказ Катерины, напечатанный где-нибудь в самом конце журнала после скучного интервью с начинающим писателем и до раздела рецензий на дешевое книжное барахло. И все равно он был счастлив, что смог помочь ей, что его до сих пор помнят, что его слово пока что-то значит. Он широко улыбнулся и потер руки, представляя, как обрадуется Катерина. Он вспомнил день, когда впервые увидел собственный рассказ, напечатанный в подобном журнале, — как счастлив он был тогда! А теперь он открыл для Катерины дверь в издательский мир — в следующий раз пристроить ее вещицы будет гораздо легче. В следующий раз она сможет сказать: «Да, у меня были публикации в «Салоне», и ее сразу зауважают. Как приятно помогать людям, как хорошо, что он дал ей старт! Понятное дело, на какое-то время ей все равно придется посвятить себя семье: ведь у них появятся дети, неизвестно, когда и сколько, но уж лет десять-пятнадцать она точно будет занята. Сеньор Вальдес улыбнулся, довольный тем, что именно он содействовал ее успеху, что теперь так или иначе она будет чувствовать себя обязанной ему. Она будет ему благодарна. Очень благодарна!

Он испытал такое волнение при виде письма, что чуть не разорвал конверт прямо в вестибюле, однако сумел себя сдержать. Аккуратно вынув из ящика все, включая экземпляр «Национальной газеты» и прочий мусор, которому предстояло отравиться прямиком в корзину для бумаг, он поехал наверх, с нетерпением думая о том, что первым делом расставит гладильную доску и хорошенько отгладит помятые журналы, чтобы придать им первоначальный вид.

Он так и сделал, а потом прошел на кухню и над кухонным столом разрезал конверт первым, что попалось под руку — ножом для сыра. Потом с трудом вытащил из конверта два пухлых экземпляра «Салона».

Сеньор Вальдес не был тем, что мы привыкли называть симпатико — милым, симпатичным человеком; никто из его знакомых не встал бы за него к стенке. Имелись у него и враги, таких в городе было несколько. Но даже они в то утро посочувствовали бы ему.

Задняя обложка была обыкновенной — реклама «Американ экспресс» во всю полосу, но кода сеньор Вальдес перевернул журнал, то обомлел. Какое-то время он стоял, не веря глазам, не понимая, на что именно смотрит. Да, он видел слово — странно было бы его не увидеть, но буквы сливались, отказываясь проникать в мозг. Под обычной витиеватой журнальной шапкой, в точности соответствуя первоначальному замыслу сеньора Хуана Игнасио Корреа, во всю ширину страницы красовалось слово «ВАЛЬДЕС!», украшенное вызывающим восклицательным знаком, который сеньорита Канталуппи придумала в последнюю минуту.

Нет, это какая-то бессмыслица! Что произошло? Как? Почему? И вдруг до него дошло. Он перелистал несколько страниц глянцевой рекламы в поисках оглавления, пытаясь унять нарастающую панику. Не может быть! Нет, может — целая страница редакторского вступления была посвящена триумфальному возвращению сеньора Л.Э. Вальдеса с его новым, потрясающим рассказом. Потом шло около двадцати страниц критического разбора произведения, хвалебные отзывы, мнения экспертов, о которых он в жизни не слышал, но которые делом всей жизни избрали поиск скрытых смыслов в его работах, «мифических троп, мимов и символов». Маленький рассказ Катерины был разложен на составляющие, проанализирован и отнесен к выдающимся примерам мастерства сеньора Л. Э. Вальдеса, венчающим его литературную карьеру.

Сеньор Вальдес швырнул журнал на стол и, издав гневный рев, в ярости разорвал белый конверт пополам, ища хоть какого-то объяснения безумию. Он его нашел: письмо от редактора, на которое сеньорита Марта Алисия Канталуппи потратила целый час, а сеньор Корреа написал собственной рукой.

Оно гласило:

«Мой дорогой сеньор Вальдес, не могу выразить всю глубину своей признательности за то, что Вы выбрали «Салон» для публикации Вашего последнего шедевра».

— Да не выбирал я тебя, идиот! Придурок!

«Весь литературный мир, затаив дыхание, ждал появления новых гениальных произведений, но недели становились месяцами, а месяцы перерастали в годы…»

— Что за бред!

«…но мы не получали ни словечка от нашего выдающегося автора, надежды и гордости нашей страны. С публикацией «Коробейника Мигеля Анхеля» Вы воистину открыли новую главу…»

— Господи Иисусе, помоги мне!

«.. в истории современной литературы и…»

Дальше следовала еще одна страница излияний в том же духе.

Письмо заканчивалось словами:

«Вы просите о вознаграждении по нашим обычным расценкам. Стоит ли говорить, что это абсолютно невозможно! Для такого уровня мастерства расценок быть вообще не должно, поскольку оно само по себе бесценно. Однако я искренне надеюсь, что Вы примете вложенный чек не как вознаграждение, но лишь как знак искреннего восторга и почитания высокого Искусства, которое Вы еще раз продемонстрировали нам».

Огромная, украшенная завитушками роспись сеньора Корреа занимала всю нижнюю часть страницы. Кроме письма из конверта выпал желтоватый листок банковского чека, адресованного сеньору Л. Э. Вальдесу, на котором стояла сумма: 250 000 корон.

Сеньор Вальдес поднял его двумя пальцами и отнес к окну.

— Что же, — пробормотал он. — Может, это хоть немного смягчит удар.

Университетская площадь оправилась после взрыва бомбы. Разметенные предметы вернулись на свои места, все стало как раньше — маньяк Миралес ничем более не напоминал о себе, за исключением разве что странной новизны некоторых деталей. Искореженные участки ограды были заменены новыми, несколько отличающимися по узору. Четыре ночи подряд на площади работали краны, поднимая в воздух иссеченные осколками бетонные плиты и вставляя на их место целые. Муниципальная служба озеленения закупила сотни саженцев цветов и растений, которые привезли в фанерных ящиках и посадили на место погибших, и теперь клумбы цвели ярче прежнего. Даже слишком ярко. Новые плиты, отмечавшие место, где во время взрыва находился Миралес, новые ступени университетской лестницы, другие участки площади, где камень и бетон отмывали особенно тщательно, своей чистотой выделялись на фоне остальных, как тонкая розовая кожица на зарастающей ране. Люди вежливо отводили от них взгляд, как от обезображенного ожогами лица, делая вид, что и замечать-то нечего, однако невольно обходили новые плиты, будто то, что давно было смыто и отчищено, могло пристать к их подошвам, заразить их.

Катерина вела себя так же, как и другие студенты. Когда сеньор Вальдес вышел на площадь, она как раз спускалась с лестницы, держась левой стороны, стараясь не смотреть на белесые ступени с правой.

В тот день, впервые за все время их знакомства, Катерина оделась как девушка. Вместо рваных джинсов и рабочей куртки она надела юбку — джинсовую, но все же юбку — белую блузку и простые черные лодочки, а волосы убрала в строгий конский хвост. Это был подарок ему, Катерина хотела показать, что готова отложить игрушки и начать взрослеть. Она не хотела выглядеть нелепо в ювелирном магазине, где они выберут ей кольцо: так же, отправляясь в родной деревне в церковь, она закрыла бы голову легким шарфом, чтобы не шокировать окружающих.

Катерина оглядела площадь и, заметив сеньора Вальдеса среди цветочных клумб, подпрыгнула от нетерпения, готовая со всех ног рвануть в его сторону, но сдержалась, улыбнулась значительной, секретной улыбкой, быстро попрощалась с девушкой, которая шла рядом, и начала пробираться к нему сквозь толпу.

— Привет, — застенчиво сказала она, беря его за руку, — как мило, что ты пришел! — Она подняла к нему лицо в ожидании поцелуя, но его не последовало.

Конечно, сеньор Вальдес целовал ее очень часто, но делал это в пылу страсти или для того, чтобы освежить в памяти ее вкус и запах. Он еще не воспринимал поцелуй как непринужденный знак нежной, естественной привязанности.

— Привет. — Он церемонно подал ей руку.

Если Катерина и была разочарована, то никак этого не показала, и они под руку направились в сторону Кристобаль-аллеи.

— Удивлена? — спросил он.

— Ах, Чиано, в последние дни произошло столько удивительного!

— Как ты хорошо выглядишь!

— Удивлен?

— Нет.

— Неправда! Ты удивился.

— Мне всегда нравилось, как ты выглядишь.

— Ну да, особенно без одежды.

— Нет, и в одежде тоже. Особенно в одежде.

Несколько недель назад на площади около кафе «Феникс» она сунула ему в руку клочок бумаги, на котором второпях нацарапала «Я пишу». История его жизни. Ее смертный приговор. Он и сейчас хранился в его бумажнике, еще не забытый, но уже не перечитываемый, как его книги на полке в маминой квартире, ценность которых заключалась в том, что они олицетворяли, но не в них самих. А ведь сеньор Вальдес до сих пор помнил, как этот клочок бумаги прожигал ему грудь до сердца. Но теперь другой листок бумаги дымился в кармане пиджака, угрожая прожечь его парадный костюм: чек сеньора Корреа шипел, как горящий фитиль, который вот-вот доберется до динамита.

— Не хочешь узнать, как я провела день? — спросила Катерина.

— Прости, я еще не привык к семейным беседам. — Он подавил вздох и постарался выглядеть заинтересованным. — Расскажи, — попросил он, — как же ты провела день?

— Чудесно, спасибо. Даже замечательно. Сначала я изо всех сил притворялась, что слушаю лекцию доктора Кохрейна, но на самом деле думала о тебе… Мечтала о тебе, и это было очень приятно. А потом я еще немного помечтала о разных глупостях — типа кольца с бриллиантом. А потом пила кофе с Эрикой.

— Кто такая Эрика?

Катерина удивленно вскинула на него глаза.

— Мы не так уж много знаем друг о друге, правда?

— Знаем достаточно.

— Нет. Мне кажется, что я знаю тебя давно, потому что я читала все твои книги. Все без исключения и помногу раз. Доктор Кохрейн называет меня афисьенадо.

— Знаю.

— Но я не просто почитательница твоего таланта, я безумная фанатка. Ты говорил со мной с самого детства — в своих книгах — а я, помоги мне Господь, говорила с тобой. Ты не представляешь, что это для меня значило. — Она в волнении положила руку ему на грудь, на узкий лацкан серебристо-серого летнего пиджака, на его бьющееся сердце. — И вдруг в моей жизни случилось чудо: великий человек, умеющий складывать слова так, что от них у меня сжималось сердце, знающий о жизни все, создающий потрясающие истории о простых людях вроде меня, он… — Голос Катерины внезапно упал до шепота, и сеньор Вальдес не расслышал конца фразы.

— Что — он? — с улыбкой спросил он. — Что же он сделал?

— Да нет, ничего. Это я просто так сказала.

— Вот еще! Говори, раз начала.

Катерина пристально рассматривала асфальт. Набравшись храбрости, она посмотрела ему в глаза и сказала:

— И я поняла, какое это счастье — чувствовать, как он движется внутри меня.

Сеньор Вальдес даже отпрянул.

— О, Чиано, ты не понимаешь, что это значит для меня! Ты ведь не фанат! Я люблю тебя безумно, но мы так мало знаем друг о друге.

— Это неважно, — сказал он. — У нас вся жизнь впереди, чтобы узнать больше, а пока и этого достаточно.

— Неужели мы осмелимся?..

— Конечно, я осмелюсь. Если тебе хватит храбрости, то мне и подавно.

— О, мне хватит храбрости! — сказала Катерина, и это была сущая правда. Сеньор Вальдес был жалким вруном и трусом, но она была храброй девушкой. — С тобой мне ничего не страшно, а рано или поздно ты запомнишь, что Эрика — моя подружка, которая живет в соседней квартире.

— Теперь я вспомнил, — сказал он, хотя это было ложью.

— Я так и думала. Конечно.

— И ты пила кофе с…

— С Эрикой! С Эрикой! С Эрикой!

— Я и говорю — с Эрикой.

— Так вот. Я слушала лекцию доктора Кохрейна о трансцендентных числах, сочиняла непристойные, но ужасно возбуждающие истории про нас с тобой, а потом пила кофе с Эрикой. Вот так и прошел мой день.

— А о чем вы говорили?

— Да так, о том, о сем. Ни о чем конкретно.

— Ты случайно не упомянула, что мы с тобой собираемся пожениться?

Катерина улыбнулась своей новой, загадочной улыбкой и сказала:

— Мне ужасно хотелось ей рассказать! Это как комариный укус, который чешется так, что ни о чем другом невозможно думать, но я не решилась. Я все еще не до конца верю, что это произойдет со мной. Не могу поверить, что ты меня хочешь.

— Ого! Я не сумел тебе это доказать?

— Нет, я в другом смысле — хочешь меня настолько, чтобы жениться.

— Так ты не сказала ей?

— Нет, не решилась. Ты рассердился бы, если б я рассказала? Да, Чиано? Ты сейчас говоришь, как маньяк, который заманивает маленьких девочек к себе в машину и хочет удостовериться, что никто не знает, куда они ушли гулять. Почему мне нельзя говорить? Это тайна?

— Я просто спросил.

— А ты кому-нибудь рассказал?

— Нет, никому. Маме, конечно.

— Больше никому?

— Нет.

— А в университете?

— Нет.

— А доктору Кохрейну?

— Нет.

— И никому из профессоров, с которыми я тебя все время вижу?

— Нет, им тоже не говорил.

— Что-то я не вижу большого энтузиазма с твоей стороны.

— Я ведь не такой, как ты. У меня нет Эрики.

На Катерину словно повеяло холодом. На секунду в голове ее родились сомнения — на что же будет походить их семейная жизнь? Неужели вместо вечеринок, застолий, толпы друзей и студентов, сидящих у ног ее великого мужа, поэтов и писателей, пьющих вино и до хрипоты спорящих о судьбах мира, они окажутся запертыми в его квартире, вдвоем, в постели, пока секс не приестся?

В испуге она отогнала от себя эту мысль:

— Что ж, я тоже никому не сказала. Это такая потрясающая новость, что я и сама не до конца верю в нее, как же мне заставить поверить окружающих? Нет уж, подожду, пока у меня на пальце не появится кольцо. Тогда можно будет рассказать, да?

— Конечно.

— Чиано, ты любишь меня?

— Конечно, — небрежно ответил сеньор Вальдес, но спохватился, почувствовав, как неубедительно это звучит.

Он вспомнил день, когда взорвалась бомба, и чувство страха за Катерину, которое он тогда испытал, вернулось и нахлынуло на него с новой силой: такое свежее, томительное, горько-сладкое, что сеньор Вальдес с искренним чувством произнес (правда, вначале мысленно извинившись перед своей прекрасной сине-зеленой машиной):

— Я люблю тебя больше всех и всего на свете!

Они уже почти дошли до района Пасео Санта-Мария — там, слева под горой есть квартал, где торгуют лучшие в городе ювелиры, которые оттачивали мастерство в течение многих поколений. В каждом городе, наверное, найдется подобное место — небольшой квартал, где сосредоточены лучшие магазины того или иного рода: само собой разумеется, в других районах магазины, торгующие теми же товарами, не котируются так высоко. Местные богачи покупают женам и любовницам украшения только в аркадах Пасео Санта-Мария — это дело престижа. Для любого ювелира огромная честь открыть магазинчик именно в этом квартале, несмотря на непомерную аренду, которую, впрочем, рано или поздно все равно компенсируют покупатели. Коммерция и снобизм испокон веков составляют гармоничный союз.

Чуть в стороне от бойкого квартала располагалась тихая площадь, окруженная нарядными старинными домами, а в самом дальнем ее конце за изящной чугунной оградой цвел и благоухал прекрасно ухоженный сад — опрятные клумбы и рабатки красиво окаймляли посыпанные гравием дорожки. Сеньор Вальдес прекрасно знал этот сад, ведь он находился перед домом мадам Оттавио. Одному Богу известно, почему он решил привести Катерину именно сюда для разговора.

После того как он с чувством сказал: «Я люблю тебя больше всех и всего на свете!», что было по крайней мере отчасти правдой, сеньор Вальдес добавил:

— Мне нужно кое-что сказать тебе. Давай присядем где-нибудь.

«Мне нужно кое-что тебе сказать». Что? Что еще может сказать мужчина, только что признавшийся девушке в любви такими словами: «Я люблю тебя больше всех и всего на свете!»?

— Нам надо поговорить.

В его голосе прозвучал настойчивый призыв, чуть ли не паника.

— Пойдем туда, — сказал он и, подхватив ее под локоть, повел к задним воротам сада, где почти никогда не было посетителей; правда, Катерина увидела только чугунную решетку и цветы за ней, и идти до них было довольно далеко.

— Куда пойдем? Зачем? В какой сад? Чиано, о чем ты? Послушай, если ты передумал жениться. скажи прямо… Я понимаю, я же сама предлагала тебе оставить все как есть… Если ты передумал… Это не страшно…

— Да вовсе я не передумал! Просто хочу на минуту присесть и поговорить с тобой, что в этом особенного?

— Присесть? Господи, что случилось? Чиано, скажи скорее.

— Ничего не случилось. Могу я поговорить с тобой? Мне надо кое-что сказать тебе наедине, понимаешь? На улице неудобно.

— Боже, у тебя неприятности? С полицией, да?

— Нет! Иди сюда и не задавай больше вопросов.

Им оставалось пройти всего несколько шагов до темно-зеленой скамьи, уютно приткнувшейся к стволу старого каштана, но этот путь показался обоим страшно длинным — оттого, что выяснить предстояло нечто очень важное, они не могли говорить о пустяках. К тому времени, как они дошли до скамьи, сеньор Вальдес уже пожалел, что затеял этот разговор.

Катерина села, повернувшись к нему всем телом, положив ногу на ногу. Поза, похожая на ту, в какой раньше живописцы любили изображать благородных дам, гарцующих в дамском седле на фоне мужниных поместий.

Он искоса взглянул на нее и, не зная с чего начать, провел руками по волосам.

— Господи, Чиано, да скажи, в чем дело, наконец!

Но найти слова оказалось не так-то просто. На другом конце гравиевой дорожки, совсем рядом с домом мадам Оттавио, о существовании которого Катерина, конечно, даже не подозревала, заскрипели чугунные ворота, и в сад вошел доктор Кохрейн. Он неторопливо огляделся по сторонам и, увидев смуглого садовника, уселся на скамью неподалеку от места, где тот подравнивал отросшие ветки шиповника. Надвинув шляпу на лоб, он прислонил трость к колену и развернул приготовленную газету, в которой свежий кроссворд еще не был заполнен словом «любовь».

— Помнишь рассказ, который ты мне читала?

Катерина с облегчением выдохнула.

— О, так он тебе все-таки не понравился? В этом все дело? Боже, благодарю тебя! Это неважно. То есть важно, но я постараюсь в следующий раз написать лучше. Я знаю, это просто ребяческие почеркушки, но подожди, Чиано, я ведь только учусь…

— Да нет же, это вовсе не глупости. В том-то все и дело! Он мне очень понравился. Настолько, что я отослал его одному знакомому.

— О, — пораженно пробормотала Катерина, — кому?

— Ты его не знаешь. Он живет в столице. Его зовут сеньор Корреа, он руководит одним маленьким литературным журналом.

— Каким?

— Ну, маленьким журналом под названием «Салон».

Катерина зажала обеими руками рот и взвизгнула, как десятилетняя девочка.

— Так вот, сеньор Корреа согласился со мной, что рассказ неплох. Так хорош, что он решил его опубликовать.

Катерина не двигалась. Теперь она сидела очень тихо, не отнимая рук от лица, сжав ими нос, будто надела кислородную маску. Сеньор Вальдес увидел, что ее глаза наливаются слезами.

— Нечего плакать, — ворчливо сказал он, доставая из кармана брюк чистый носовой платок — белый. Шелковый синий платок, который он держал в нагрудном кармане пиджака, он решил приберечь. — Но мне кое-что надо тебе объяснить.

Катерина промокнула глаза платком и счастливо улыбнулась ему сквозь слезы.

— Прежде всего возьми это, — он расстегнул бумажник и достал чек сеньора Корреа. — Это гонорар за рассказ.

Он протянул сложенный чек, и Катерина взяла его с осторожностью, с какой саперы подходят к неразорвавшейся мине.

— Не может быть, — сказала она.

— Поверь, все правильно.

— Но это же чек на четверть миллиона корон!

— Правильно.

— Боже, на эти деньги я могу купить себе машину или заплатить за квартиру на годы вперед!

— Поступай, как считаешь нужным. Положи их в банк, оставь на черный день. Единственное, о чем я прошу, — не трать на путешествия — я хочу, чтобы ты была рядом, — и на квартиру их выбрасывать тоже не стоит. Ты ведь будешь жить со мной!

— О, Чиано, я не могу в это поверить! О спасибо, тебе! О! Спасибо!

— Подожди благодарить. Разве мама не говорила тебе, что оборотная сторона есть у всего — как у несчастий, так и у счастливых событий?

Катерина непонимающе посмотрела на него.

— Катерина, мне очень жаль, но произошла чудовищная ошибка. Я хотел тебе помочь. Я запечатал твой рассказ в конверт и послал в «Салон», а там — не понимаю, как это могло случиться, — кто-то из редакторов, а может, сам сеньор Корреа, решил, что это мой рассказ.

Катерина сказала грустно:

— Теперь понятно, почему они столько заплатили. — Она пыталась храбриться; так ученик, которого учитель только что выпорол перед всем классом, изо всех сдерживается, чтобы одноклассники не увидели его слез. — Что же, мне все равно было приятно услышать хорошие новости — жаль, что счастье продлилось недолго. Как ты думаешь, он захочет напечатать его, когда узнает, кто автор? Нет, я понимаю, что теперь он заплатит гораздо меньше, да пусть бы и вовсе не платил! Мне это неважно.

Вздохнув, он посмотрел на Катерину, пытаясь силой воли заставить ее понять.

— Все не совсем так. Понимаешь, он уже напечатал рассказ. Твой рассказ занимает ведущее место в последнем выпуске «Салона».

— То есть как?

— Катерина, твой рассказ напечатали в 'Салоне», потому что сеньор Корреа решил, что автор его — я.

Она нерешительно взглянула на него, потом посмотрела себе под ноги и снова на него.

— Да что же это значит, в конце концов?

— То, что я только что сказал. Сеньор Корреа напечатал твой рассказ и поставил под ним мое имя.

— Ну что же, надо срочно сказать ему, что он ошибся. Мы же можем это исправить?

— А как это можно исправить сейчас? Слишком поздно. Журнал вышел. Он вышел, продается везде — в магазинах, ларьках, уже поступил в библиотеки и читальные залы.

— Ну и что?

— А то, что я хочу, чтобы ты поняла, что исправить это уже невозможно. Господи, ты бы видела этот журнал? Как жаль, что я не захватил его… Твой рассказ там — чуть ли не единственное произведение. Везде, повсюду — только о нем и разговоров. Точнее, везде мое имя, рекламирующее твой рассказ. Они даже наняли художников, чтобы его проиллюстрировать. Несколько страниц иллюстраций. А остальные полжурнала занимают литературный обзор, какой важный вклад твой рассказ внес в современную литературу.

Катерина тихо заплакала.

— Что теперь они могут сделать? Извиниться перед читателями за то, что не различают писательских стилей? Что не смогли отличить твое произведение от моего? Это же значит подписать себе смертный приговор! Если бы ты сама послала им рассказ, они бы его даже не прочитали, а теперь…

Катерина крикнула:

— Не в этом дело!

На другом конце гравиевой дорожки доктор Кохрейн поднял голову от газеты.

Сеньор Вальдес положил ладонь на руку Катерины.

— Ну скажи мне, в чем дело.

— Не прикидывайся дурачком, Чиано! Ты сам прекрасно понимаешь!

— То есть дело в том, что ты хочешь, чтобы люди знали, что это твой рассказ.

— Это и так понятно!

Доктор Кохрейн повернулся на скамье и посмотрел в их сторону. Если он и узнал их, то не подал виду.

— Катерина, но ведь ты хотела, чтобы люди читали твой рассказ, правда? Так вот, люди читают его сейчас, больше людей, чем ты считала возможным, обсуждают его и думают о нем.

— Они читают твой рассказ, думают о твоем рассказе.

Доктор Кохрейн приложил ладонь к глазам, защищая их от солнца, и с неодобрением вгляделся в источник шума.

— Не могу поверить, — горячо заговорила Катерина, — просто поверить не могу! Как такое вообще могло произойти? Неужели они там, в редакции, такие тупые? Никто не мог бы вот так, случайно, перепутать имена.

— Ты же не думаешь, что я специально поставил свое имя под твоим рассказом? Ты что, считаешь, что я способен украсть у тебя авторство? Смотри, я ведь отдал тебе деньги!

— Да не нужны мне дурацкие деньги!

— Ах вот как! Деньги нам не нужны! Нам нужна лишь слава!

— Да пошел ты, Чиано!

— Подожди, Катерина, позволь мне сказать тебе кое-что. Все это не имеет значения. Поверь. Тебе кажется, что имеет, но на самом деле — нет. А вот деньги — другое дело. Деньги всегда нужны. И я отдаю тебе эти деньги и обещаю, что больше ты никогда в жизни не будешь бедствовать. А насчет авторства… То, что это сделала ты, — вот что самое важное. Рассказ не изменится, какое бы имя под ним ни поставили. И плевать, что будут говорить дураки-академики.

— Тебе хорошо говорить, Чиано — у тебя есть и деньги, и слава! И ты хочешь убедить меня, они — суета и тлен? Хочешь сказать, что такие мелочи, как дом, красивая одежда, образование, и — да, деньги и слава, — не имеют значения? Что все это мишура, бессмысленные символы? А ты попробуй жить без них, Чиано!

— Ноу тебя же есть все это. Кроме славы. Пока. Катерина, подумай, каждый день в камерах под пытками умирают мученики. Никто не знает их имен, но от этого они не перестают быть мучениками. Тебе не пора вырасти, девочка?

Катерина вскочила со скамьи и подняла вверх левую руку. Быстро шевеля пальцами, она скомкала чек и, размахнувшись, бросила сеньору Вальдесу в лицо. Бумажный шарик ударил его с силой одуванчика, но обжег, словно раствор соляной кислоты. На секунду их глаза встретились — боль и гнев, гнев и боль, — а потом Катерина повернулась и почти побежала по дорожке прочь от него, прочь от аркад ювелиров на Пасео Санта-Мария в сторону доктора Кохрейна. Он встал и при ее приближении приподнял шляпу. Сеньор Вальдес увидел, как они обменялись несколькими словами, а потом доктор Кохрейн придержал чугунные ворота, и Катерина выскользнула на площадь.

Сеньор Вальдес не видел, как не заметили и доктор Кохрейн с Катериной, что напротив железной решетки, в тени деревьев стояла старая, пыльная машина с двумя торчащими из крыши толстыми антеннами и с вмятиной на капоте. В машине сидел команданте Камилло и наблюдал за происходящим.

Так они и сидели — сеньор Вальдес на скамейке в саду под каштаном, команданте Камилло — в машине, и оба не подозревали о присутствии друг друга.

Прошло несколько минут, и сеньор Вальдес услышал невдалеке лязганье садовых инструментов, а потом увидел садовника — загорелые ноги и микроскопические шорты, — с обиженным видом толкающего тележку к деревянному сарайчику, что прятался в глубине пыльных кустов мирта. Садовник запер сарай и пошел к выходу из сада, хрустя гравием. У него было выражение лица человека, которого надули по крайней мере на несколько корон, но все-таки он не забыл аккуратно прикрыть за собой ворота. Чугунная створка издала резкий скрежещущий звук, и из кроны дерева его повторила большая черная птица. Она слетела пониже, скрежеща на разные лады, пока не утомилась, а потом прыгнула на дорожку и начала забавляться, барахтаясь в сухих листьях.

Сеньор Вальдес встал. Он заглянул под скамейку, нашел чек сеньора Корреа, поднял его с земли и опять сел, развернул чек и разгладил о брюки мятую бумагу.

Он был зол и обижен. Зол на себя — за то, что так сильно расстроился из-за глупого, ребяческого жеста. Она выбрала лучший способ оскорбить его — конечно, еще эффектнее было бы разорвать чек на мелкие кусочки и разбросать по всему саду, но так же бессмысленно, поскольку чек был выписан на его имя, а не на ее.

«Она прекрасно знала, что я просто попросил бы выписать мне новый взамен утерянного, черт подери», — мрачно подумал сеньор Вальдес и представил выражение лица банкира Маррома, когда он увидит чек. А свежий выпуск «Салона» вот-вот появится в магазинах! Он опять сделается центром внимания — он и его огромный гонорар, ведь на чеке ясно написано, кто отправитель. Конечно, сеньор Марром это заметит. Наверное, скажет что-нибудь лестное, изобразит какой-нибудь комплимент. Сеньор Вальдес, вздохнув, подумал, как приятно будет опять услышать комплимент. Нет, разумеется, он не собирается оставлять деньги себе. Это деньги Катерины, но она все равно не сможет их получить, пока гонорар не переведут на его счет. Он отдаст ей все, до последнего сентаво. На секунду сеньор Вальдес подумал, что было бы здорово, если бы Мария случайно оказалась в банке, но опомнился. Что за глупая мысль!

Он сложил чек по старому сгибу и убрал в бумажник. Он дал время Катерине прийти в себя и вернуться. Черная птица, вволю наигравшись с листьями, в последний раз проскрипела свою песню и улетела прочь.

За два квартала монотонно гудел и завывал транспортный поток — как ветер на пустынном пляже. Сеньор Вальдес начал подумывать о том, что делать дальше.

А на другой стороне сада, сидя в пыльной машине, команданте Камилло следил за доктором Кохрейном и Катериной. Вначале его внимание привлекла ее быстрая походка, аура беспокойства, гнева и страха. Девчонка! Она быстро шла по дорожке прямо на доктора Кохрейна. Команданте презрительно фыркнул. Как можно назначать встречи в таком людном месте? Да они вообще не имеют представления о конспирации!

Доктор Кохрейн поднялся и приподнял шляпу — даже ручку поцеловал, старый козел. Впрочем, если такие старомодные штучки-дрючки помогают старику залезть в эти хорошенькие трусики, тем лучше для него — команданте не возражает.

Команданте опустил стекло, и в салон машины проникло птичье пение — как бусинки, падающие на пол с разорванного ожерелья.

Девушка была явно расстроена. Нечистая совесть, что еще? Боже, сколько раз он видел, как такие вот девчонки сами доходили до края, и ему оставалось лишь чуточку подтолкнуть! Мягкое заверение, что они будут чувствовать себя намного лучше, когда признаются, и — слезы градом сыпались из глаз, а вместе со слезами — слова. Ха! Команданте читал отчаяние на ее лице. Девчонка готова расколоться. Чувствует, наверное, что они со стариком давно на крючке.

Доктор Кохрейн открыл ворота, учтиво поклонился и пропустил ее вперед. Вы только посмотрите на этого кабальеро! Впрочем, опять-таки кто он такой, чтобы судить? Видать, уловки старикана работают!