Любовь Казановы

X. Дикарка

Бедная маленькая дикарка, русская Психея, обнаженное тело которой напоминало статую Психеи с виллы Боргезе, какая прелесть в твоей истории… Но прелесть печальная… словно предвкушение страдания, словно непривычный намек на грусть!..

Казанова прогуливается с Зиновьевым в лесу и встречает там девочку редкой красоты и чрезвычайно пугливую: при их виде она обращается в бегство. Они идут за ней следом и попадают в хижину, где находят всю семью. Хорошенькая девочка забилась в угол и со страхом смотрела на них оттуда, как беленькая голубка на волков.

Зиновьев завязал разговор с отцом. Казанова понял, что дело идет о девочке, потому что по знаку отца бедняжка покорно подошла к ним. Через несколько минут они ушли из хижины, оставив немного денег детям. И тут Зиновьев сообщил ему, что он предложил отцу продать ему девочку в услужение и что тот согласился.

Но тогда Казанова попросил уступить девочку ему. Он купил ее за сто рублей. Вернувшись в Петербург и подписав запродажное условие, он на целых четыре дня запирается со своим новым приобретением: отмывает ее, как только возможно, и одевает по французской моде. Она была бела, как снег ее родины, а волосы черные, как у неаполитанки, еще больше выделяли нежность ее розового цвета лица. Прелестная, как Психея с виллы Боргезе, она походила на нее и своей сладостной мягкостью, грацией вместе и чистой, и земной.

Конечно, в начале беседы Казановы с его русской были довольно незначительны: им приходилось объясняться жестами, а это в конце концов утомительно и приятно, только в некоторые минуты.

Пылкая, как кобылица пустыни, преждевременно развитая девочка в восторге от взаимных ласк, иногда твердила ему какие-то странные слова, звук которых во всякое другое время заставил бы его рассмеяться.

Но, к счастью, способная ученица в какие-нибудь два месяца уже знала достаточно по-итальянски, чтобы разговаривать с ним. Вот когда ее нежность превратилась в какое-то безумие.

Неужели же этому всемирному соблазнителю надо было попасть в снега России для того, чтобы встретить то, чего он до той поры не встречал никогда — совершенное равнодушие и совершенную любовь? Неужели маленькая рабыня, купленная за сто рублей, которой он открыл любовь, как некое чудесное достижение неведомой ей цивилизации, должна показать ему, что такое то чувство, которого он никогда не испытывает сам? Никто другой не любил его так, как эта маленькая дикарка, которую он назвал Заирой, по Вольтеровской трагедии, но которая была естественна, как те создания, о каких грезил Жан-Жак Руссо.

Не ему объяснить, не ему понять причину этой любви — напрасно он будет притворяться циником, уверяя нас, что она кроется в том, что он бил свою маленькую рабыню — обращение, встречающееся не только в России, но и во Франции…

Она любила его потому, что любила — вот и все. Увы, она слишком сильно любила его, бедняжка… Трагическая энженю, нецивилизованное сердечко… Из глубины России забил этот ключ истинной любви. После всех этих раздражающих ухаживаний, после диванов, которые так кстати оказываются поблизости, алтарей для любовных жертвоприношений, и т. д. — вот настоящее сердце, не знающее удержу. Вот душа, всецело отданная любви! Это создание, которое не в силах покинуть тебя, и цепляется за тебя, и счастливо своим рабством, бедное маленькое создание, которое хотело бы за тобой последовать куда угодно и готово быть чем угодно, лишь бы не стеснять твоей жизни. Существо, которое стоит перед тобой на коленях, и охотно снесло бы все — твои измены даже, охотно заняла бы последнее место в твоем сердце, лишь бы только хоть это место занимать в нем. Существо, все мгновения жизни которого поднимаются к тебе, как фимиам, считающее минуту встречи с тобой минутой своего рождения на свет. Существо, в котором ты сразу разбудил и разум, и чувство — эта твоя вещь, верная и трогательная, гнусную куплю-продажу превратившая в божественный дар любви, эта раба, счастливая своим рабством. Что бы ты сделал с ней, Казанова, если бы ты не бросил ее?

Но ты ее бросаешь. Ты скидываешь эту слишком легкую ношу, стряхиваешь эту цепляющуюся за тебя нежность. Ради какой-то актриски, какой-то модной м-ль Вальвиль, уже тогда совершавшей турне в Россию…

— Надо порвать с маленькой татарочкой!

Надо вычеркнуть это верное сердце. Он решает объявить об этом Заире, печально и как всегда безгневно ожидающей его в их маленьком русском домишке. Он рассчитывал на слезы — молчание ее смущает его. Он ожидал криков, рыданий — и теперь чувствует невольное угрызение совести перед этим помертвевшим личиком, перед этими онемевшими устами, словно забывшими с горя те немногие итальянские слова, которые умели произносить и укрывшимися в свой темный и непонятный ему язык, как в лесную берлогу.

Но это смущение, его спокойствие и огорчает его! Он не уверен, что совсем разлюбил ее. В день разлуки он требует от Заиры, чтобы она перешла к некоему Ринальди, который влюбился в нее, и которого она отвергла.

Зная, что Казанова больше никогда не будет любить ее, она кончает тем, что говорит ему, что готова исполнить его приказание и принадлежать кому он захочет, так как она ко всем одинаково равнодушна.

Эта покорность пугала Казанову. Утром, в день отъезда, она занялась укладкой своих вещей, так как он сам хотел ее отвезти в Екатериненгоф. Она пела и горевала, смеялась и плакала — все сразу.

Казанова сам был взволнован, и помимо воли к глазам его подступали слезы — не из-за своей любви, а из-за той любви, которую он внушил! В его непостоянстве была вложена верность, и ему всегда было трудно расставаться с возлюбленной, даже когда он уже принадлежал другой.

…Укладка окончена. Словно проснувшись от прекрасного сна, Заира стояла посреди своих вещей, покорная и испуганная, как ребенок, которому вместо обещанных игрушек сказали, что у него отберут все его радости… Иногда рыдание, точно сильный кашель, сотрясавшее все ее существо, заставляло Казанову обернуться к его маленькой жертве, к тринадцатилетней девочке, чья любовь приняла такие раздирающие размеры.

Она вернется в лачугу, откуда он взял ее, и где она пробовала спрятаться, как пугливая голубка, точно предчувствуя свое несчастье. Она вернется в свой лес, в свою берлогу маленькой дикарки. И в ее глазах, из которых исчез налет недолгой цивилизации, в ее прежних глазах читается вся ее безграничная любовь, и такого взгляда любви Казанове не увидеть ни у кого и никогда!

Ах, зачем же он взял ее, зачем он купил ее после попойки, зачем заставил кучера и лакея подписаться свидетелями на акте продажи, если это только был акт найма на несколько дней, заем на время его путешествия в Россию? Зачем было учить ее этим итальянским словам, в которых так влюбленно будут звучать ее жалобы, если это все было только для того, чтобы бросить ее, отослать опять в лесную глушь к суровым родителям, в полное одиночество?.. Зачем — главное — было без цели и даром учить ее этой беспощадной, бесплодной любви?

…Когда Казанова привез ее к родителям, вся семья в знак почтения кинулась ему в ноги. А когда девочка рассказала им о том, что он выдает ее замуж, их благодарностям и благословениям не было конца. Так эти невежественные люди благодарили того, кто сделал несчастной их маленькую девочку… Вся дрожащая, еще более пугливая, чем в первый день, она забилась в угол хижины, из которой ей не следовало бы никогда выходить…

Только когда Казанова собрался уезжать, она покинула свой угол. Она не нарушила того молчания, которое сохраняла всю дорогу. Она даже как будто не почувствовала того, уже рассеянного поцелуя, которым он прикоснулся к ее лобику. Но она наклонилась, схватила его руку и прильнула к ней устами рабыни — в страстном и простом отчаянии своем…

…Не будем жалеть о том, что она жила когда-то! Сестра самых трагических любовниц, она в своей суровой покорности таила то, что было горше смерти. Она возвратилась в свой дикий лес, как в могилу, она снова погрузилась во мрак. Она разучилась говорить!.. О, маленькая дикарка! Решиться жить в твоем краю, глухом и варварском — разве это не то же, что умереть?

После того, как он, быть может, убил счастье живого существа — он убивает Браницкого, вызвавшего его на дуэль. И доказывает этим поединком, что хоть он и авантюрист, но никому не уступит в делах мужской чести. Правда, понимание чести у него довольно поверхностное, но беззаветно смелое.

И вот он уже в Дрездене… в Лейпциге… в Вене. Там с ним случаются всевозможные, довольно неприятные приключения, из которых он выходит с порядком ощипанными перышками. Возвратившись в Париж, он тут же подвергается изгнанию по приказу короля и по жалобе племянника маркизы д'Юрфэ. Испания — единственная страна, где он еще не бывал, он едет в Мадрид. Там любовное приключение с Игнацией… И — двукратный арест в Барселоне!