Любовь на фоне кур

Глава XX ГОЛЬФ ПО-НАУЧНОМУ

Люди постоянно пишут в газеты — или, возможно, какой-то одинокий энтузиаст посылает эти письма под разными псевдонимами — о спорте и о чрезмерном увлечении таковым современного молодого человека. Помню письмо, в котором «Компетентный» утверждал, что, трать Молодой Человек меньше времени на гольф, а больше на военную подготовку, ему это было бы куда полезней. Я намерен поподробнее описать мою встречу с профессором на поле для гольфа и решительно опровергнуть эту нелепую идею. На Британских островах каждый младенец должен уметь хотя бы разок промазать по лунке. Возьмите, к примеру, мой случай. Предположим, я отдал бы военной подготовке часы, которые потратил на овладение клюшками. Я мог бы маршировать перед профессором хоть целую неделю, ни на йоту не смягчив его сердце. Я мог бы брать винтовку на плечо, и приставлять винтовку к ноге, и вскидывать винтовку, и вообще вести себя так, как рекомендует «Компетентный», и каков был бы результат? Безразличие с его стороны или — если я переусердствовал бы — раздражение. Тогда как, посвятив разумную часть моей юности освоению тонкостей гольфа, я сумел…

Произошло это так.

На следующее утро после моей морской беседы с профессором я стоял рядом с Укриджем на курином выгуле и разглядывал курицу, которая позировала перед нами в явном чаянии осмотра, когда к нам направился человек с конвертом в руке. Укридж, которому теперь чудился под каждой шляпой кредитор, а в каждом конверте непременно маленький счетец, тихо и безмолвно испарился, предоставив мне принять объяснения с врагом на себя.

— Мистер Гарнет? — осведомился враг.

Но я его уже узнал. Садовник мистера Деррика.

Я вскрыл конверт. Нет, отцовского благословения в нем не оказалось. Написано письмо было в третьем лице. Профессор Деррик испрашивал разрешения осведомить мистера Гарнета, что, нанеся поражение мистеру Солу Поттеру, он вышел в финал турнира гольф-клуба Комбе-Регис и, насколько он понял, его противником является теперь мистер Гарнет. Если мистеру Гарнету удобно встретиться в финале сегодня днем, профессор Деррик будет весьма обязан ему и просит явиться в клуб к половине третьего. Если же час и день ему не подходят, не будет ли он так любезен предложить другие? Податель сего подождет ответа.

И податель подождал. Ждал он добрые полчаса, так как я не сумел сдвинуть его с места (не желая употребить насилия против человека в годах), не утолив прежде его жажды. Он поглотил заметно больше пива из нашей уже в значительной степени осушенной бочки, чем мы могли себе позволить, а затем затрусил прочь с запиской, изысканно написанной в третьем лице, в которой мистер Гарнет после многочисленных поздравлений и благодарностей испрашивал разрешения осведомить профессора Деррика, что он явится в клуб к назначенному часу.

«И, — добавил я (про себя, а не в записке), — я так его разделаю, что он лоб себе разобьет своей любимой клюшкой».

Ибо я не испытывал к профессору ни малейшего расположения. И ощущал злокозненную радость при мысли, что отберу у него приз. Я знал, что он всем сердцем надеялся стать в этом году победителем турнира. Два года быть претендентом на первое место — это так разжигает желание занять его. И горечь поражения увеличится вдвое, когда он проиграет случайному участнику, после того как отсутствие его постоянного соперника, полковника, пробудило в нем надежду. И я знал, что это вполне в моих силах. Даже при невезении — а мне в гольфе не везет редко — я мог быть уверен, что сокрушу его.

— И я это сделаю, — сообщил я Бобу, который как раз подбежал ко мне.

Боб давно уже стал моим наперсником. Он слушает сочувственно и никогда не перебивает. И никогда не изливает собственных обид. Если я кого терпеть не могу, так это тех, кто пытается изливать свои обиды, когда я намерен излить свои.

— Боб, — сказал я, пропуская его хвост между пальцами, — выслушай меня, старый друг моих университетских лет, ибо я вынашиваю черный замысел. И не убегай. Ты ведь знаешь, что вовсе не хочешь сбегать поглазеть на эту курицу. Слушай меня. Если я буду днем в форме, а я всеми костьми чувствую, что буду, я понянчу профессора, я поиграю с ним. Ты знаешь особенности турнирных партий в гольф, Роберт? Очки начисляются по лункам, а не по ударам. Лунок восемнадцать. Ладно-ладно, откуда мне было знать, что ты и без меня это знал? Ну, если ты так хорошо разбираешься в гольфе, то сполна оценишь мой черный замысел. Я буду вываживать профессора, Боб. Я позволю ему вести в счете, а затем догоню его. И обгоню, и позволю ему догнать меня. Буду идти с ним ноздря в ноздрю до самого конца. А когда его волосы побелеют от напряжения, и он сильно поубавит в весе, и глаза у него выпучатся, и он вознесет молитву — если он возносит молитвы — богам Гольфа, чтобы они ниспослали ему победу, я побью его на одну лунку. Я проучу его, Роберт. Он вкусит моего отчаяния и узнает на опыте, как дерзают удрученные. И когда все будет кончено, когда он вырвет свои волосы до последнего волоска и переломает все свои клюшки, я пойду на волнолом и утоплюсь. Потому что, видишь ли, если я не смогу жениться на Филлис, мне незачем жить.

Боб завилял хвостом.

— Нет, я серьезно, — сказал я, переворачивая его на спину и трепля по груди, пока он не запыхтел. — Ты не улавливаешь смысла, я знаю. Но ведь ты обделен возвышенными чувствами. Ты преотличный пес, Боб, но и отъявленный материалист. Кости, и сырные корочки, и картошка, пропитанная мясным соусом, составляют твое счастье. Ты не знаешь, что значит быть влюбленным. Ну-ка, перевернись на другой бок, не то тебя кондрашка хватит.

На протяжении этого повествования я ставил своей целью ничего не смягчать и не излагать что-либо превратно. Я строго держусь фактов. Поэтому я не затушевываю черноты моего замысла лишить профессора душевного покоя. Я не всегда чист духом и благороден. Да, я герой этой истории, но и у меня случаются срывы.

Никакого милосердия профессору! В оправдание моей черной интриги я не могу сослаться на неосведомленность о переживаниях истинного игрока в гольф. Нет, я знал, что для того, кто, подобно профессору, вкладывает в игру всю душу, нет муки горшей, чем оказаться побежденным в важном турнире на последней лунке. Я знал, что, выиграв с наименьшим разрывом, надолго лишу его аппетита и освежающего ночного сна. Он будет лихорадочно приподнимать голову с горячей подушки и испускать стоны: если бы у десятой лунки он взял железную клюшку вместо деревянной, все прошло бы отлично; если бы он внимательнее прицелился у седьмой, жизнь не превратилась бы в унылую пустыню; если бы он с начала и до конца аккуратнее действовал тяжелой клюшкой, ему было бы ради чего жить. Все это я знал.

Но ничто меня не трогало. Я был непоколебим. Профессор ждал меня в клубе и приветствовал холодным и величественным наклонением головы.

— Прекрасный день для гольфа, — заметил я моим самым непринужденным веселым тоном.

Он безмолвно наклонил голову.

«Превосходно, — подумал я. — Подожди немножечко».

— Надеюсь, мисс Деррик в добром здравии, — добавил я вслух.

Это его задело. Он вздрогнул. Вид у него стал вдвое неприступнее прежнего.

— Мисс Деррик совершенно здорова, благодарю вас, сэр.

— А вы? Надеюсь, никаких дурных последствий после вчерашнего купания?

— Мистер Гарнет, я здесь, чтобы играть в гольф, а не разговаривать, — сказал он.

И мы начали. Я сделал удар от первой лунки. Великолепный удар. Я бы не сказал так, если бы там присутствовал кто-то другой, чтобы сказать это за меня. Скромность не позволила бы. Но поскольку никого другого там не было, мне остается только повторить свое утверждение. Это был один из самых блистательных моих ударов за всю мою жизнь. Мяч пронесся по воздуху, с запасом перелетел яму с песком и выкатился на позицию. Я с самого начала предчувствовал, что буду в форме. Мой противник уже проиграл, разве что и он превзошел бы самого себя. Я буду забавляться с ним, как кошка с мышью. Великолепие моего удара не могло не подействовать на профессора. Я заметил в нем некоторую неуверенность. Он прицеливался к мячу слишком своеобразно и слишком долго — ни за кем я прежде такого не наблюдал. Он водил клюшкой над мячиком, словно фокусник. Потом ударил и задел дерн.

Мячик прокатился шага на два.

Он молча посмотрел на него. Потом посмотрел на меня, тоже молча.

Я созерцал море.

Когда я оглянулся, он сменил клюшку. На этот раз он угодил в песок. Затем повторил этот маневр еще раз. И еще.

— Не повезло, — сочувственно пробормотал я после третьего повторения и был бы сражен железной клюшкой, если бы судьба не уготовила мне иной жребий. Истинный фанатик гольфа в тяжелые минуты легко утрачивает контроль над собой, и обратившиеся на меня глаза профессора вспыхнули красным огнем.

— Я подберу мой мячик, — проворчал он.

Мы безмолвно направились ко второй лунке. Он взял ее с четырех ударов, что было совсем неплохо. Я справился с ней за три удара, что было — к несчастью для него — еще лучше.

Я выиграл третью лунку.

Я выиграл четвертую лунку.

Я выиграл пятую лунку.

Уголком глаза я покосился на моего противника. Он страдал. На лбу у него выступили капли пота.

С каждой лункой его игра становилась отчаяннее в арифметической прогрессии. Будь он плугом, то вряд ли сумел бы напереворачивать больше пластов дерна. При одной мысли о том, что он будет вытворять через полчаса, если будет терять форму с такой скоростью, душа уходила в пятки.

Меня охватило чувство тихого удовлетворения. Мне не было его жаль. Вся злоба, присущая моей натуре, всплыла на поверхность. Когда он вчистую промазал по мячу у пятой лунки, его взгляд встретился с моим, и мы полминуты простояли неподвижно, глядя друг на друга. Улыбнись я тогда, он без колебаний набросился бы на меня. Существует категория игроков в гольф, которые в безмерной муке из-за полосы промахов почти полностью утрачивают в себе все человеческое.

Шестая лунка требовала от игроков искусных маневров из-за зловредной канавы, которую необходимо было преодолеть ярдов за пятьдесят до нее. Канава заслуживала скрижали с надписью, которую Данте прочел на вратах Ада: «Оставь надежду, всяк сюда вступивший».

И профессор вступил. Самым своим чистым и красивым ударом с начала игры бедняга послал мячик прямо в ее разверстую пасть. И тут безумье овладело им. Милосердное местное правило, введенное добросердечными людьми, которые сами побывали в этой канаве, разрешало игроку в подобном случае взять мячик и бросить его через плечо, пропуская удар. И однажды, гласит легенда, игрок без гандикапа презрел эту поблажку, не желая оплачивать ее положенной ценой, но ударил так умело, что не только выбрался на свободу, но и положил мячик прямо в лунку. Теперь оптимисты иногда пытались повторить этот подвиг, однако до сих пор безуспешно.

Профессор решил рискнуть и потерпел сокрушительное фиаско. Именно такое зрелище однажды понудило не искушенного в гольфе зрителя сказать, что, по его мнению, хоккей на траве — глупейшая игра.

Профессор прошипел сквозь зубы что-то невнятное и подобрал мяч.

Я выиграл седьмую лунку.

Я выиграл восьмую лунку.

Девятую мы разыграли вничью, ибо в черных недрах моей души я состряпал дьявольски коварный план. Я намеревался позволить ему — ценой крайних моих усилий — выиграть подряд восемь лунок.

А затем, когда надежда вновь запылает в его сердце жарким пламенем, я выиграю последнюю лунку, и он сойдет с ума.

Я тщательно следил за ним, пока мы продвигались дальше. На его лице эмоции сменяли одна другую. Когда он выиграл десятую лунку, то лишь с трудом не упомянул черта. А когда выиграл одиннадцатую, на его лице появилось что-то вроде мрачной радости. Только у тринадцатой лунки я разглядел пробуждение надежды. Но дальше она продолжала расти и расти.

Когда серией коротких ударов он взял семнадцатую лунку, им овладела разговорчивость. Непрерывность успехов породила в нем жажду обрести собеседника. Ему хотелось, так сказать, захлопать крыльями и закукарекать. Я наблюдал борьбу Достоинства с Разговорчивостью и слегка его подстегнул.

— Вы как будто обрели свою полную форму, — сказал я.

Победа осталась за Разговорчивостью. Достоинство оскорбленно ретировалось. Слова забили из профессора фонтаном. Когда он прекрасным ударом отправил мячик от восемнадцатой лунки, то, казалось, все забыл. Абсолютно все.

— Мой милый мальчик… — начал он и тут же умолк в некотором замешательстве.

Вновь над нами нависла туча молчания, пока мы продолжали продвигаться вперед. После его шестого удара наступил мой черед.

С большим тщанием я подогнал мячик к самому краю лунки.

Я подошел к нему и остановился. Я посмотрел на профессора. Он посмотрел на меня.

— Продолжайте, — сказал он хрипло.

Внезапно меня захлестнула волна сострадания. Какое право я имею подвергать его такой пытке?

— Профессор, — сказал я.

— Продолжайте, — повторил он.

— Удар требуется как будто простенький, — сказал я, не спуская глаз с его лица, — но я могу и промахнуться.

Он вздрогнул.

— И тогда вы выиграете турнир.

Он утер лоб мокрым смятым носовым платком.

— Что было бы крайне приятно после того, как подряд два года вы чуть было не становились победителем.

— Продолжайте, — сказал он в третий раз. Но прозвучало это не так решительно.

— Внезапно нахлынувшая радость, — сказал я, — конечно же, заставит меня промахнуться.

Мы посмотрели друг на друга. Его глаза лихорадочно блестели — верный симптом гольф-лихорадки.

— Если бы, — сказал я медленно, занося клюшку, — вы дали бы согласие на мой брак с Филлис…

Он перевел взгляд с меня на мячик, с мячика на меня и снова на мячик. Мячик был совсем близко от лунки.

— Почему бы и нет? — сказал я.

Он поднял глаза и расхохотался.

— Ну, дьяволенок, — сказал он, хлопая себя по бедру, — ну, дьяволенок, все-таки ты меня побил!

Я взмахнул клюшкой, и мячик проскочил мимо лунки.

— Наоборот, — сказал я, — это вы меня побили!

Я расстался с профессором в клубе и помчался на ферму. Мне не терпелось излить свой восторг в дружеские уши. Отличный малый Укридж! Всегда интересуется тем, что ты хочешь ему сказать, всегда рад выслушать тебя до конца.

— Укридж! — возопил я.

Ответа не последовало.

Я распахнул дверь столовой. Никого.

Я прошел в гостиную. Она была пуста. Поиски в саду и у него в спальне оказались безрезультатными.

— Значит, пошел прогуляться, — сказал я вслух и позвонил.

Возник Наемный Служитель, как всегда невозмутимый и хладнокровный.

— Сэр?

— Где Укридж, Бийл?

— Мистер Укридж, сэр, — сказал Наемный Служитель небрежно, — уехал.

— Уехал?

— Да, сэр. Мистер Укридж и миссис Укридж уехали вместе на трехчасовом поезде.