Люди Бездны

Глава VII Награжденный Крестом Виктории

Мне стало ясно, что не так-то просто попасть в ночлежку при работном доме. Я уже сделал две попытки проникнуть туда и собираюсь в ближайшее время предпринять третью. В первый раз я вышел из дома в семь часов вечера с 4 шиллингами в кармане. И тем самым совершил две ошибки. Прежде всего, просящийся в ночлежку должен быть абсолютно неимущим, а поскольку он подвергается тщательному досмотру, у него не должно быть при себе денег: 4 пенса, не говоря уж о 4 шиллингах, – настоящее богатство, которое станет поводом для отказа. Кроме того, я опоздал. Семь часов вечера слишком поздно для нищего, чтобы получить нищенскую койку.

Для пользы излишне утонченных и пребывающих в неведении читателей разрешите мне объяснить, что такое ночлежка при работном доме. Это место, где бездомные, бесприютные и безденежные бедолаги могут, если им повезет, иногда дать отдых своим усталым костям и на следующий день заплатить за это, выполняя разную черную работу. Моя вторая попытка прорваться в ночлежку начиналась более удачно. Направился я туда во второй половине дня в сопровождении двух спутников: пламенного молодого социалиста и еще одного приятеля, в кармане у меня было всего 3 пенса. Они довели меня до работного дома Уайтчапел, за которым я принялся наблюдать, заняв удобную позицию за углом. Было только пять минут шестого, но к заведению уже выстроилась длинная и печальная очередь, которая огибала угол здания и терялась из виду.

Это была самая горестная картина из тех, что мне доводилось видеть: мужчины и женщины, холодным серым днем стоящие за нищенским ночлегом; признаюсь, что она чуть не лишила меня мужества. Подобно мальчишке у двери дантиста, я внезапно вспомнил множество причин для того, чтобы оказаться теперь в другом месте. Должно быть, внутренняя борьба отразилась у меня на лице, поскольку мои спутники стали подбадривать меня, говоря:

– Не дрейфьте, вы сможете это сделать.

Разумеется, я мог это сделать, но мне стало ясно, что даже 3 пенса в моем кармане были слишком большой роскошью для таких бедолаг, и, чтобы стереть все вызывающие зависть различия, я вытряхнул медяки. Затем я попрощался со своими провожатыми и с колотящимся сердцем, ссутулившись, побрел по улице, чтобы занять место в самом конце очереди. Горестное это зрелище – очередь несчастных, топчущихся на краю могилы; насколько горестное, я даже представить себе не мог.

Рядом со мной стоял невысокий, коренастый старик. Крепкий и здоровый, несмотря на возраст, с крупными чертами и огрубевшей кожей, какая бывает у тех, кто долгие годы подставлял лицо солнцу, ветру и дождю, – это, без сомнения, были лицо и глаза моряка, и мне тут же пришли на ум строки из «Гребца галеры» Киплинга:

Насколько прав я был в своих предположениях и насколько точно подходили эти строки, вы узнаете.

– Долго я так не протяну, не смогу, – жаловался он своему соседу. – Разобью какую-нибудь витрину побольше и загремлю на четырнадцать дней. Тогда-то у меня будет и койка, чтобы выспаться, это уж как пить дать, и харчи получше, чем здесь. Вот только без табачка плоховато. – Последнее соображение было высказано с грустной покорностью. – Я уже две ночи провел на улице, – продолжал он. – Позапрошлой ночью промок до костей, долго я этого не вынесу. Старею, однажды утром подберут меня мертвого.

Он повернул ко мне взволнованное лицо:

– Нельзя позволить себе состариться, слышишь, парень. Помирай, пока молод, иначе докатишься до такого же. Я тебе дело говорю. Мне восемьдесят семь, и я служил своей стране, как мужчина. Три нашивки за безупречную службу, Крест Виктории, и вот что я за это имею. Жаль, что я не умер. Жаль, что не умер. Смерть была бы мне наградой, это я точно говорю.

Глаза его подернулись влагой, но прежде, чем стоявший рядом мужчина попытался его утешить, он уже начал напевать себе под нос бодрую морскую песенку, словно не было на свете места печали и горю.

Вот его история, которую он рассказал в ответ на мою просьбу, стоя в очереди в работный дом после двух ночей скитаний по улицам.

Еще мальчиком он начал службу в Британском военно-морском флоте и служил более двух десятков лет верой и правдой. Имена, даты, командиры, порты, корабли, стычки и сражения – все это перечислялось беспрерывным потоком, но я был не в силах запомнить, поскольку делать записи у дверей работного дома было бы странно. Он прошел «Первую войну в Китае», как он ее назвал, поступил в Ост-Индскую компанию и прослужил десять лет в Индии, вновь вернулся в Индию с Британским военным флотом во время восстания сипаев, участвовал в Бирманской и Крымской войнах, а потом еще сражался и достойно служил Британскому флагу по всему свету.

А затем случилось одно происшествие. Совсем незначительное, если проследить его причины: возможно, лейтенанту скрутило живот после завтрака, или он хорошенько гульнул накануне, или сильно задолжал, или получил выговор от командира. Короче говоря, именно в тот день лейтенант был зол. Матрос вместе с другими «ставил носовой такелаж».

Заметьте, матрос прослужил на флоте больше сорока лет, получил три нашивки за безупречную службу, был награжден Крестом Виктории за проявленную в сражении храбрость, так что он в принципе не мог быть этаким отъявленным дебоширом. Лейтенант был раздражен; лейтенант обозвал его – обозвал грязным словом, прошелся насчет его матери. Когда я был мальчишкой, наш кодекс чести велел нам драться, как черти, если в адрес наших матерей звучало подобное оскорбление; и в моей части света многие мужчины поплатились жизнью за это ругательство.

Однако лейтенант оскорбил так матроса. В руках матроса оказался стальной рычаг или прут. Не задумываясь, он ударил им лейтенанта по голове, столкнув за борт. В тот момент, как он сказал, он «понял, что натворил».

«Я знал устав и сказал себе: с тобой все кончено, старина Джек, так что вперед. И я прыгнул за ним, намереваясь утопить нас обоих. Так бы я и сделал, да только шлюпка с флагманского корабля как раз проходила мимо. Нас втащили в нее, а я все не отпускал его и продолжал колошматить. Это-то меня и погубило. Если бы я его не бил, мог бы сказать, что, осознав свой поступок, прыгнул в воду, чтобы спасти его».

Затем был военный трибунал, или как там это называется на флоте. Он произнес приговор слово в слово, будто затвердил его наизусть и многократно повторял в тяжелые минуты. Для поддержания дисциплины и уважения к офицерам, которые отнюдь не всегда ведут себя как джентльмены, того, кто провинился лишь тем, что поступил как мужчина, разжаловали, лишили всех премиальных и права на пенсию, у него отобрали Крест Виктории и уволили из военно-морского флота с хорошей характеристикой (это был единственный его проступок), он получил пятьдесят ударов плетьми и на два года отправился в тюрьму.

– Лучше бы мне утонуть в тот день, Бог свидетель, лучше бы мне утонуть, – заключил он, когда очередь двинулась вновь и мы обогнули угол.

Наконец впереди показалась дверь, в которую группами пропускали нищих. И тут я узнал удивительную вещь: была среда, и никого из нас не выпустят до утра пятницы. Более того, к сведению всех курильщиков: нам не разрешили проносить табак. Его следовало оставить при входе. Мне сказали, что иногда его возвращают при выходе, а иногда уничтожают.

Старый вояка преподал мне урок. Достав кисет, он высыпал табак (которого было прискорбно мало) на бумажку. Затем аккуратный плоский сверточек отправился в носок внутрь башмака. Мой табак тоже отправился в носок, курильщики поймут, каково это провести без табака сорок часов.

Очередь продолжала двигаться, и мы медленно, но верно приближались к воротам. Когда мы очутились у железной решетки и за ней показался служитель, старый моряк окликнул его:

– Сколько человек еще пустят?

– Двадцать четыре, – последовал ответ.

Он встревоженно смерил глазами очередь впереди и принялся считать. Перед нами было тридцать четыре человека. Разочарование и страх отразились на лицах стоявших поблизости людей. Не очень-то веселая перспектива провести на улице бессонную ночь голодными без единого пенни в кармане. Но мы надеялись вопреки здравому смыслу, пока перед нами не осталось десять человек и служитель не дал всем от ворот поворот.

– Мест больше нет, – произнес он, закрывая дверь.

Несмотря на свои восемьдесят семь, моряк сорвался с места и потрусил прочь в отчаянной попытке найти приют где-нибудь еще. Я стоял и советовался с двумя другими нищими, знатоками окрестных ночлежек, о том, куда можно податься. Они предложили попытать счастья в работном доме Поплар, в трех милях отсюда, и мы двинулись в путь.

Когда мы завернули за угол, один из них сказал:

– Я должен был попасть сюда сегодня. Я пришел к часу, когда очередь только начала выстраиваться, – любимчики, все дело в них. Ночь за ночью они пускают одних и тех же.