Люди Домино

1

Никто в нашем семействе никогда особо не любил моего деда. Я всегда был исключением. Мнение моей матери было показательным, и оно в точности отразилось в словах, какими она сообщила мне это известие.

«Старый хрыч умер», — сказала она, пытаясь придать голосу скорби, но будучи не в силах или не желая скрыть радостные нотки. А потом — еще раз, теперь уже тверже, даже не позаботившись о том, чтобы скрыть ухмылку:

«Старый хрыч умер».

Когда это случилось, он был в пабе. Ничего выдающегося или живописного этот паб собой не представлял — обычная забегаловка, одно из тех мест, что интерьером напоминают зал ожидания аэропорта или приемную дантиста государственной службы здравоохранения. До Рождества оставалось четыре недели, владельцы магазинов уже потирали руки в предвкушении деньков сумасшедшего потребления, и когда я представляю себе, что случилось, в голове всякий раз всплывают неизменные «Я видел, как мама целует Санта-Клауса» или «Как жаль, что Рождество не каждый день».[1]

Старый хрыч сидел у стойки с кружкой пива в руке, заигрывал с барменшей и рисовался перед посетителями. Ему было далеко за семьдесят, а выглядел он еще старше — мутные глаза на синюшном лице, нос в сеточке сосудов; нелегкая жизнь, возраст и горести настолько исказили его черты, что трудно было разглядеть былую привлекательность, которая в свое время приманила столько женщин, что он со счета сбился. Дед умел завлекать на свою орбиту, у него был талант притягивать людей. После того как он вышел на пенсию, чтобы посвятить остаток жизни пьянству, качество его прихлебателей претерпело ужасающее изменение к худшему, и уже в конце к нему прилеплялись одни бродяги, лодыри и подонки общества, мастера сачкования и чемпионы по безделью. Они принадлежали к тому типу человеческих отбросов, которые прибиваются к пабам, как только по утрам открываются их двери, и просиживают там целый день, их естественная среда обитания — полуденное затишье, дремота, хмельная безмятежность, царящие в пабах, прежде чем туда заявляются белые воротнички. Моя история начинается как раз в то время дня, когда в пабах заправляют люди вроде моего деда. Она начинается в час пенсионеров.

Он стал рассказывать какой-то избитый анекдот, начинавшийся, по его излюбленной схеме, с англичанина, ирландца и шотландца. Но так и не дошел до кульминационного пункта, и это остается источником моего нескончаемого сожаления. Я часто думаю: успей он рассказать тот анекдот, все могло бы пойти по-другому.

— Жили-были англичанин, ирландец и шотландец, и как-то раз вызвала их королева…

Дед собирал глупые анекдоты, в свое время даже сам сочинил несколько, и он начал рассказывать и этот, смакуя детали и пародируя акценты. Его прихлебатели похихикивали вместе с ним; несмотря на ранний час, они были уже достаточно подогреты пивом, а потому — готовы смеяться над чем угодно, а кроме того, по окончании анекдота им светила новая порция выпивки, потому что на деда (хотя время от времени и за ним числились обманы и предательства) можно было положиться — уж если он проставлялся, то проставлялся.

— И вот значит, пришли англичанин, ирландец и шотландец к королеве в Букингемский дворец, глазеют они на всю эту роскошь, как три деревенских придурка на экскурсии. А у королевы было для них поручение, ну вроде как об услуге хотела их попросить. И вот она спрашивает, на что, мол, они готовы ради нее. Ну, первым вперед вышел англичанин и сказал: «На все. Ради моей королевы я готов на все».

«И я», — сказал ирландец.

«И я», — сказал шотландец.

На это королева им говорит: «А убивать ради меня вы готовы? Готовы вы ради меня сечь, рубить, колоть?»

Свидетели сходятся на том, что именно в этот момент настроение моего деда совершенно переменилось. Словно из паба пылесосом выкачали все добродушие.

Он поморщился. По его лицу пробежала тень. Все голову дают на отсечение, что потом он дрожащим от волнения голосом произнес следующее: «Это не анекдот. Это тайна». И снова поморщился. Вернее, сначала поморщился, а потом его лицо неожиданно перекосило и уже почти свело судорогой, когда он вдруг рухнул со своего стула и ничком распростерся на грязном ковре. Его приятели, ничего не понимая, пялились на деда. Кое-кто из них даже стал задавать себе вопрос: может, это и не часть анекдота, а если все же часть, то пора бы ему уже встать на ноги и заказать всем еще по одной порции, но тут уже стало ясно, что никакое это не представление. Шепоток беспокойства. Небольшое, но заметное протрезвление.

В глубине паба, тихий и никем не замеченный, сидел какой-то незнакомец — потягивал лимонад с парочкой таких же молчаливых приятелей. Он подошел к стойке и ровным жеманным голосом объявил, что он — доктор. Потом вежливо, но с видом человека, который привык к вниманию аудитории, спросил, не требуется ли его помощь. На нем был темный старомодный костюм, узкий галстук и неопрятная белая рубашка с необычно высоким воротничком. В этом пабе он казался удивительно неуместным, до нелепости, до невероятия чужим.

Не успел он выйти из глубины паба, как следом за ним, оставив свой лимонад, притопал его приятель и встал рядом — одетый, насколько все заметили, на точно такой же странноватый манер.

С совершенно бесстрастным лицом он сообщил, что тоже доктор, и громко поинтересовался, не может ли быть полезным в данной ситуации.

Подчиняясь шальной логике повторяющегося сна, точно таким же образом явил себя и третий незнакомец — не торопясь, он подошел к стойке и небрежным тоном объявил, что проходил подготовку в Бартсе[2] и, разумеется, готов предоставить все необходимые услуги.

Все подались назад, слишком ошарашенные, чтобы предпринять что-либо иное, когда незнакомцы опустились на колени рядом с дедом, словно волхвы, по ошибке оказавшиеся в доме престарелых.

Первый из них перевернул его на спину, взял за запястье, пытаясь большим и указательным пальцами нащупать пульс. По прошествии нескольких секунд он сообщил, что дед еще жив. И только в этот момент в его голосе стала слышна хоть какая-то эмоциональная нотка. Свита моего деда потом сообщила мне, что это была нотка разочарования.

Второй незнакомец принялся рассуждать о том, что бы это могло быть — инфаркт, инсульт или тромб, а третий вытащил платок из верхнего кармана своего пиджака, отер лоб и спросил, вызовет ли кто-нибудь наконец «скорую», черт побери.

Когда мама рассказывала мне эту историю, я остановил ее в этом месте, и сердце мое забилось в надежде.

— Но ведь ты сказала, что он умер.

В голосе ее послышалась усмешка.

— Ну, — сказала она, — можешь считать, что и умер.

Есть кое-что еще, что вы должны знать. Каждый из этих незнакомцев, каждый из этих так называемых докторов говорил на своем местном диалекте, столь ярко выраженном и отчетливом, что это сразу же становилось заметно.

Эти люди были ходячими типажами. Глупым анекдотом.

Они были англичанином, ирландцем и шотландцем.