Люди на дороге жизни

Это было тяжкое время. Я ездил на своём “Москвичонке” в пургу по за­несённым снегом дорогам области. Мне помогал найти нужные документы от­чаянный старик-правдоискатель Леон Саулович. Были сторонники в редак­ции, однако, к сожалению, дома поддержки не находил. От меня требовали пойти покаяться, чуть ли не на колени встать и просить прощенья. Такую по­зицию, наверно, понять можно. Остаться без работы, по сути, в чужом горо­де — не радостная перспектива. Понять можно, но принять нельзя. Поэтому, разумеется, для меня это было противоестественно.

Дело вышло на уровень центральной прессы. Собкор “Правды” Зоя Быс­трова съездила в Москву в свою редакцию к правдинскому фельетонисту Илье Шатуновскому. Показала материалы и фельетон. Он сказал: “Так тут же всё правильно”. Редактор отдела фельетонов газеты “Известия” Владимир Наде­ин написал справку с приложением всех документов для главного редактора “Известий” Алексеева. Тот прочитал все материалы, фельетон и сказал: “Они же так разворуют всю страну”.

Тем не менее в Ярославле чёрного кобеля, засучив рукава, старательно отмывали добела. Активно толкали колесо неправедного оправдания обижен­ные мной председатели гор- и райисполкомов. Вносили свою лепту дождав­шиеся счастливого часа завистливые коллеги “районного разлива”. Но боль­ше всех, пожалуй, радовался секретарь обкома партии по идеологии Николай Иванович Мялкин, ибо незадолго до моего приезда в Ярославль здесь про­изошла интересная история, одним из героев которой был как раз Николай Иванович. Там должна была состояться отчётно-выборная областная партий­ная конференция. На такие конференции всегда приезжал крупный функцио­нер из ЦК партии. А здесь была придворная губерния, да ещё возглавляемая щедрым “царём” Фёдором Ивановичем Лощенковым. Поэтому приехали даже не один, а два солидных партийных туза. Но никто не знал из них, что на этой конференции группа членов бюро обкома партии решила дать бой Лощенкову и попытаться его сместить. Пример Хрущёва, наверное, вдохновлял, да и партийные уставы позволяли такое сделать.

Среди заговорщиков оказались первый секретарь Рыбинского горкома партии, тогдашний председатель областного комитета народного контроля, ряд других членов бюро обкома. Весомым был, конечно, первый секретарь Рыбинского горкома. Его город — второй по численности населения в облас­ти, с могучей военной промышленностью, всё время стоял как бы особняком.

Когда началась конференция, оппозиционеры-заговорщики стали высту­пать. В зале наступила тревожная тишина, ибо такого никогда ещё не было. Оппозиционеры говорили о том, что Лощенков оторвался от масс, что он не знает, как правильно вести партийную работу, что он упускает из виду важ­ные направления хозяйственной деятельности области. И каждый выступаю­щий добавлял свою дозу обвинений. Среди делегатов уже началось немнож­ко волнение. Некоторые засуетились, готовые поднять руку для выступления, чтобы оказаться в числе первых будущих победителей.

Но тут на трибуну вышел редактор газеты “Северный рабочий” Александр Михайлович Иванов, крепкий, коренастый, с крупной головой, на которой ды­бом стояли седые курчавые жёсткие волосы. Местный поэт, широко известный в Ярославле такой эпиграммой: “Как увижу ту Галину, сердце бьётся о штани­ну”, — написал эпиграмму и на Иванова: “Идёт кряжистый, волевой, как будто хочет пукнуть головой”. Иванов был никудышный поэт, его печатали только по­тому, что он редактор газеты. Зато Александр Михайлович был ловкий царедво­рец. Он напористо заговорил о том, что критика этих товарищей, которых ему и товарищами трудно называть, огульная и несправедливая. Фёдор Иванович Лощенков — достойный руководитель, он хорошо ведёт область, которая при нём развивается успешно. Ну, и как опытный оратор Иванов разнёс их в пух и прах, называя недостатки у них самих. Оппозиционеры с надеждой смотрели на Николая Ивановича Мялкина, секретаря обкома партии по идеологии, ибо он был их лидером. Он должен был выступить с самыми весомыми обвинениями. Однако Мялкин молчал и пусто глядел куда-то на верх занавеса.

Почему он струсил? А произошло следующее. Незадолго до партконфе­ренции Лощенкову пришла анонимка, в которой говорилось о том, что Мял­кин за счёт завода “Красный маяк” сделал хороший ремонт своей квартиры и даже вроде бы расписал стены кухни лебедями. Лощенков вызвал его, по­казал анонимку. Мялкин упал на колени, сказал, что он всё понял и будет дальше исправно продолжать совместную работу. В итоге Лощенков покаял­ся, сказал, что он учтёт дружескую критику товарищей, что он допущенные ошибки, если они есть, а они есть, конечно, как у каждого, исправит и будет дальше дружно работать со всей командой. Как вы понимаете, в ближайшее время после партконференции все, кто был оппозиционером, кто был даже близок к ним, потеряли свои места и ушли в небытие. На своём посту остал­ся только Мялкин. Но роль свою идеолога области он потерял. Зато возвы­сился Александр Михайлович Иванов. Он вообще на Мялкина даже не обра­щал внимания. Так что-то, если по мелочам надо согласовать, то ради бога.

Я однажды был свидетелем его разговора с Мялкиным по телефону. В но­мере стоял критический материал о филармонии. Мялкину пожаловался, ви­димо, директор филармонии, и тот позвонил Иванову, сказал, что материал надо снять. Иванов побагровел, а у него это было всегда признаком ярости и гнева, и закричал: “Да пошёл ты...”. И послал его на весь русский алфавит. Один этот факт уже говорил о том, кто кому хозяин.

И тут, пожалуйста, фельетон, который опубликован в газете, и он оказал­ся “клеветническим”. И Мялкину было, конечно, не до ошибки Щепоткина, ему было важно, что ошиблась газета, руководимая Ивановым. И он потирал руки, ожидая, что скоро Иванова удастся сковырнуть. Но заодно Мялкин с удовольствием и наказал бы, разгромил бы меня. Некоторое время назад в одном из фельетонов, не называя его фамилии, я написал: “Это же вам не кухню расписывать лебедями за счёт завода.” Газету ему, конечно, показа­ли. Узнал он, кто это написал. И поэтому заодно и Иванова, и меня решил растоптать.

Иванов, надо сказать, не зря был виртуозом хамелеонства. Он объявил, что я его обманул, хотя он читал и документы, и фельетон ещё до публика­ции, что я подвёл газету и такое нельзя безнаказанно оставлять. Мне объя­вили строгий выговор с занесением в учётную карточку, уволили из редак­ции. При этом многие, в том числе и близкие люди, по-прежнему требова­ли, чтобы я покаялся, встал на колени. Я сказал: “Нет, этого не будет ни в коем случае”.

После увольнения я пришёл в сектор печати обкома партии. Заведующим там был Валера Тихонов, который до того работал редактором молодёжной газеты “Юность”. У нас были нормальные отношения, мы были товарищами. Я ему говорю: “Валера, а нет ли места хотя бы где-нибудь в многотиражной газете?” Он за столом напыжился, даже как бы поднялся ростом и, глядя ку­да-то мимо меня, сказал: “У нас для вас места нет нигде”. Полгода потом шла моя борьба от инстанции к инстанции в области, от райкома к горкому, от гор­кома к обкому. Все оставалось по-прежнему. Но когда в газете опубликова­ли, что я оклеветал людей, что всё это неправда, начались звонки. Люди го­ворили: “Вячеслав Иванович, мы не верим этому, не может этого быть”. Я го­ворил: “Не верьте, всё это ложь, всё это брехня”.

После полугода борьбы мне устроили встречу с главным редактором “Правды” Виктором Афанасьевым. И тут весь процесс остановился.

Пошла команда в Ярославский обком партии: всё прекратить и дать жур­налисту работу. Мялкин, тот самый Мялкин, позвонил председателю телера­диокомитета Герману Баунову и сказал: “Возьми Щепоткина”.

Герман принял меня. У нас были немножко странные отношения. Мы друг друга знали как Гера, Слава, а тут на летучках, на официальных собраниях пришлось говорить с именами и отчествами. Но это, так сказать, пустяки. Мне выдали диктофон, увесистый такой ящик размерами с приличный чемо­дан. Я его повесил на плечо и поехал в командировку в Любимский район. Выйдя за городишко, в поле записал голоса жаворонков в небе, потом вер­нулся и начал знакомство с районом с местного краеведческого музея. Они все, как правило, похожи друг на друга. В каждом есть или кусок бивня ма­монта, или ещё что-нибудь ископаемое, есть стенды с древними и старыми деньгами. Особенно много их бывает из Екатерининской эпохи. Я ходил от стенда к стенду, смотрел на портреты известных земляков. Портреты были выпучены от времени. Вдруг на одном стенде я увидел слово “Известия”. И остановился. Читаю: “Иван Михайлович Гронский, бывший главный редак­тор “Известий”. “Известия” оставались для меня всё время дорогой газетой. Тем более незадолго до этого погрома я уже рассматривался в качестве кор­респондента газеты во Владивосток. Теперь, конечно, это дело отодвигалось. На сколько? Неизвестно.

Я прочитал на стенде немного об Иване Михайловиче Гронском. Себе сказал: “Надо будет съездить в Москву, поговорить со стариком. Наверное, что-нибудь интересное он расскажет”. Я тогда ещё не знал, что у нас встреч будет много, что я запишу не один разговор с Иваном Михайловичем, что он будет писать мне письма в Казахстан, что потом я подтолкну руководство га­зеты к тому, чтобы отметили торжественно его 90-летие.

Об этом человеке надо сказать немного подробнее.

Гронский, Маяковский, Алексей Толстой

Настоящая его фамилия Федулов. Родом он из Любимского уезда Яро­славской губернии, той губернии, которую я однажды назвал губернией поло­вых и полководцев. Дело в том, что южные уезды тяготели к Москве. И оттуда шли в половые, то есть в официанты, в рестораторы, владельцы трактиров, причём трактиров не только рядовых типа забегаловок, а элитных. А северные уезды тяготели к Петербургу — к тамошним заводам. И отсюда вышли адмирал Ушаков, генерал Толбухин, другие военные деятели.

Отец Ивана Михайловича, как многие, побывав один, второй, третий раз на заработках в Питере, остался там. Ввязался в революционную борьбу, вступил в партию эсеров-максималистов. Через некоторое время туда при­ехал и сын, который тоже начал потихоньку втягиваться в революционные де­ла, тоже вступил в партию эсеров-максималистов, которую покинул в 1918 го­ду, вступив в большевистскую партию. Во время Первой мировой войны Иван Михайлович воевал, был на фронте, за храбрость награждён Георгиевским крестом. Но при этом уже активно вёл пропаганду в войсках, был председа­телем солдатского комитета. После революции, по его словам, не раз встре­чался с Лениным. Тот первый раз направил его в Курскую губернию, потом в Коломну. Кстати говоря, в начале 30-х годов популярность Гронского была такой, что его именем назвали колхоз в Курской области и стадион в Колом­не. Даже остров в архипелаге Новая Земля имел имя Гронского. Но это до то­го, как его репрессировали.

В начале 20-х годов он поступил в институт красной профессуры, после которого был направлен в “Известия” заместителем главного редактора Скворцова-Степанова. Когда тот умер, Гронский занял его место. И вёл де­ло так, что, по его словам, Сталин чаще ориентировался на “Известия” Грон­ского, чем на “Правду” Радека. Ну, Радек был ещё тот фрукт, ещё та коря­вая фигура. Я в повести “Разговор по душам с товарищем Сталиным” приво­дил такой факт. После революции возникло движение “Долой стыд!” Радек активнейше поддержал его и даже лично участвовал в акциях. Однажды он возглавил на Красной площади 10-тысячную колонну абсолютно голых ком­сомольцев и комсомолок. Эти обнажённые мужчины и женщины несли над колонной транспарант “Долой стыд!” Впереди шёл не отличающийся от дру­гих Радек. Судьба этого скверного человечка, по свидетельству современни­ков, вороватого, скользкого, оказалась незавидной. В “Известиях” Гронский встречался со многими известными в ту пору людьми и с людьми, набираю­щими известность. А за пределами газеты он имел поручения от ЦК ВКП(б) быть как бы связным между руководителями партии и творческой интелли­генцией. Поэтому в его квартире постоянно собирались писатели, художни­ки, артисты. Вот так он часто встречался с Маяковским.

Маяковский писал об “Известиях”: “Люблю Кузнецкий, простите грешно­го, потом Петровку, потом Столешников. По ним в году раз сто иль двести я ходил из “Известий” и в “Известия”.

Гронский спрашивал меня: “Ну, как Вы думаете, к кому он мог ходить столько раз? Я был главным редактором, у меня был заместитель, который занимался другими делами. Мы часто с Маяковским беседовали, гуляли. Ион мне читал новые стихи. Говорили с Маяковским о жизни”.

В одну из таких встреч с Гронским, когда я приехал к нему в Москву, Иван Михайлович мне рассказал о причине самоубийства Маяковского. Я до того, кстати говоря, и не слышал об этом.

Лиля Брик, злая фурия Маяковского, которая организовала тройственный любовный союз, или треугольник — её муж, Владимир Маяковский и она, — очень не хотела отпускать поэта. Они в общем-то жили за его счёт. Однако её родная сестра Эльза Триоле, которая жила во Франции, однажды познакоми­ла Маяковского с находившейся там российской женщиной Татьяной Яковле­вой. Это была красивая молодая женщина, любимица модельера Кристиана Диора, поскольку демонстрировала созданные им наряды. И Яковлева, и Ма­яковский, по словам Ивана Михайловича, “прониклись друг к другу чувства­ми”. Проще говоря, понравились друг другу. А Маяковский влюбился в неё. Говорят, когда они входили в какое-нибудь кафе, люди не могли сдержать восторженных улыбок — настолько это была красивая пара.

Но Маяковский, пробыв в Париже около месяца, должен был уехать в Со­ветский Союз. Уезжая, он оставил в цветочной лавке большую сумму денег, чтобы его любимой, пока его нет, каждый день приносили цветы.

Через некоторое время стал собираться в Париж, чтобы встретиться с Та­тьяной Яковлевой и жениться на ней. Однако, по некоторым сведениям, “тре­угольная” дама Лиля Брик сделала всё, чтобы поэту не разрешили выехать — кормушка-то могла закрыться.

А пока его не было, Татьяна увлеклась молодым французским бароном и согласилась выйти за него замуж. В тот день, на который была назначена в Париже свадьба, Маяковский в Москве застрелился.

Кроме Маяковского Иван Михайлович и приятельствовал, и официальные имел контакты со многими другими литераторами. Он мне рассказывал исто­рию создания романа “Пётр Первый”.

В конце 20-х годов, по-моему, в 1928-м Алексей Толстой написал пьесу “На дыбе”. Это о Петре Первом и о его времени. Гронский говорит: я посмо­трел её и был возмущён. При первой же встрече с Толстым он ему высказал: “Вы неверно трактовали образ Петра. Вы показали его разрушителем, чело­веком, который кромсает, всё ломает, убивает всех, а на самом деле он был преобразователем. И его деяния, конечно, никак не укладываются в понятие “На дыбе”, которое Вы дали пьесе. Он не на дыбу поднял Россию, он поднял её к новым высотам. Поэтому, наверное, надо бы написать другую вещь. На­пишите роман”.

Через некоторое время, как говорил Гронский, появился роман “Пётр Первый”. В нём царь выглядит уже совсем другим государственным деяте­лем.

Уже работая в “Известиях”, в Казахстане, я получал от него письма. По­черк ровный, но немного буквы как бы дрожащие.

“Уважаемый Вячеслав Иванович! Прочитал Вашу статью на месте передо­вой. (А мы тогда ввели рубрику “Заметки публициста”.) Очень хорошо. Это говорит о том, что Вы — ведущий журналист газеты”. И так было несколько раз.

В 1984 году, когда приближалось его 90-летие, я позвонил в редакцию и сказал: “Ребята, надо бы отметить юбилей Гронского. Всё-таки это был один из первых руководителей нашей газеты”. Кстати говоря, однажды в раз­говоре за чашкой кофе во время моего очередного приезда в Москву я выска­зал такую мысль: почему бы нам не повесить портреты всех главных редакто­ров “Известий” там, где кабинеты руководителей газеты, в коридоре. У нас столовая и буфет были на втором этаже — его я назвал “кормным”. А на тре­тьем — все кабинеты руководителей. Это, по моему определению, “кормчий” этаж. Вот там я и предлагал повесить портреты. Время прошло — идея была реализована.

А насчёт юбилея Гронского — тоже получилось, и неплохо. Ивана Михай­ловича пригласили в “Известия” — привезли на машине главного редактора. Сделали ему пышный приём в честь 90-летия и подарили специально выпу­щенный номер газеты с поздравлениями знаменитых журналистов. В том чис­ле, “известинцев” разных поколений.

Репортажи со свалки

На радио я пробыл недолго. Уж если сослали, то надо выбирать что-ни­будь более подходящее душе. Я стал поворачиваться к телевидению. Когда я приехал первый раз в Ярославль и мне отказал Иванов в приёме в газету, я пошёл на местное телевидение. Работавшие там люди говорят: ну, попро­буйте, сделайте что-нибудь, чтобы мы знали, на что вы способны. Мне дали кандидатуру для передачи. Это был Герой Советского Союза, получивший звание за форсирование Днепра. Я с ним встретился не один раз, записал на диктофон его рассказ. Сам изложил часть его истории. Написал песню. В пе­редаче её сам исполнил под гитару. И, как мне сказали, передача получи­лась неплохая. Однако руководитель областного телерадиокомитета связал­ся с Ивановым, и тот рассказал ему о причинах отказа мне. Дело в том, что между Ивановым и Подлипским шла ожесточённая война. И редактор решил, что приветивший молодого способного сотрудника Подлипский усилит свои позиции в этой войне. Естественно, что редактор газеты и глава телерадио­комитета были единомышленниками. Поэтому и на телевидение меня тоже не пустили.

Теперь я уже был с другим именем, с другими возможностями, но после фельетона снова отверженным. Тем не менее я работал уже официально в те­лерадиокомитете и начал прибиваться к телевидению. Местное телевидение вещало всего час времени. Это был промежуток времени и для информа­ции, и для различного рода передач — экономических, культурных, каких-то событийных. Я стал делать сюжеты и тут же приглядываться быстро к работе профессионалов этого дела. И с удивлением заметил, как я потом говорил, что тут они все гении. Осветитель — гений, оператор — гений, ассистент ре­жиссёра — гений, помощница режиссёра — гений, а режиссёр — вообще ге­ний. Словом, куда ни глянь — одни гении. Я встал на место оператора, за ка­меру, посмотрел, что и как. Изучил, как записывается звук. Поработал на монтаже, попробовал сам склеивать плёнку. Короче говоря, прошёл все эта­пы. Теперь я знал, что и как делается и примерный уровень мастерства каж­дого “гения”. Поэтому в полушутливом тоне заявил: я за демократию, но ког­да она у меня в кулаке.

Это был скорее придуманный красивый лозунг, нежели руководство к действию. Наоборот, я готов был спорить и убеждать, отстаивая свою точ­ку зрения.

Постепенно от сюжетов стал переходить к целым передачам. А програм­мы шли тогда не в записи, а в прямом эфире. Как это было трудно, я понял позднее, когда мы стали передачи записывать. И вот сидит группа сотрудни­ков, тут же — приглашённые участники передачи; смотрим, что получилось, и я, к стыду своему, чувствую, что засыпаю в кресле от усталости.

В то время стал популярным призыв “Экономика должна быть эконом­ной”. Ну, это, конечно, немного звучит странно, хотя для советского време­ни, может быть, было и нормально, ибо не было ни хозяев, ни богатства, ни собственности у них. Положение довольно иронично отражал слоган: “Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё”. Это означало, что ничьё. Отсюда шла бес­хозяйственность. И власти озаботились такой “неэкономной экономикой”. Мне приходилось основательно знакомиться с делами того или иного пред­приятия, которое я собирался показать и какие-то моменты покритиковать, не согласиться с руководством завода или комбината. Помню, не раз удава­лось убедить руководителей предприятий в том, что происходящее у них не­правильно и его нужно менять. И некоторые мои коллеги удивлялись, как это может быть такое? В прямом эфире директор завода говорит: “Да, Вы правы, вот здесь у нас плохо, и мы это изменим”.

Однажды наше внимание привлекла свалка разных отходов. Сначала кто- то подсказал, потом пришло письмо о том, что на городскую свалку выбра­сывается много добра. Я поехал туда со съёмочной группой. То, что мы уви­дели, нас поразило. Лежали ящики с шоколадом, даже не распечатанным. Валялись большие коробки с банками краски. Грудилось много других ценных вещей. А в магазинах не всё можно было найти.

Я показал и прокомментировал увиденное в первом репортаже. На сле­дующей неделе мы снова поехали туда, и снова репортаж с этой же свалки.

Надо сказать, передача вызвала большой интерес у зрителей. Местное телевидение вообще в почёте у людей того или иного региона. Знакомые ад­реса, знакомые заводы, знакомые улицы. Все смотрят этот час. Что такое час? Посидел, посмотрел, что-то узнал интересное. А тут, пожалуйста, такое разгильдяйство, такое разбазаривание, когда в магазинах не всегда купишь ту же краску. Шум поднялся необыкновенный. Как мне потом сказали, пере­дачу, видимо, вторую передачу, потому что она была анонсирована, посмот­рел первый секретарь обкома партии Лощенков. И говорят, в гневе восклик­нул: “Опять этот Щепоткин! Да ещё с бородой!” Лощенков терпеть не мог бо­родатых, считал их анархистами, от которых все беды и неприятности. А я к тому времени отпустил бороду, ну, не лопатой, а так, бородёнку.

Я решил, что самое лёгкое — это сбрить бороду. А реакция его мне на­помнила ту, про которую рассказывали раньше, когда он прочитал мой фе­льетон “Идите в баню!”. Говорят, Фёдор Иванович долго не мог найти на се­лекторном телефоне нужную кнопку, чтобы вызвать начальника областного коммунального хозяйства. Наконец, нашёл и закричал: “Это что, правильно Щепоткин пишет, что в баню к нам без резиновых сапог не зайти, что там мо­жет штукатурка обрушиться на головы?” Ну, начальник мямлил-мямлил что- то... Дело стало меняться. Начали основательный ремонт. Теперь вот открыл глаза на свалки. Изменилось там что-нибудь, не знаю. Скорее всего — ниче­го, потому что проблема свалок разрослась к нынешнему времени в пробле­му государственную.

А я вскоре из Ярославля уехал. Меня назначили корреспондентом “Изве­стий” в Казахстан.

Глава 4

Имя Святого возвращается на свое законное место

Работая в Ярославле, я довольно часто бывал в Москве. Оттуда отправ­лялся с друзьями на рыбалку в Астраханскую и Волгоградскую области, на охоту в Московскую область, Тверскую, Владимирскую. Через Москву ез­дил на Северный Кавказ и на свою родину в Волгоград на машине. И дорога всё время проходила через город Загорск. Городок компактный, не очень большой, хотя в Загорском районе было довольно много крупных предприя­тий, в том числе военно-промышленного комплекса. И населения в районе было под четверть миллиона. По европейским меркам это крупный город.

Проезжая через Загорск, я, да и многие люди, думали: вот как удачно назвали. Потому что примерно после середины пути дорога начинала нырять и подниматься на холмы, нырять и подниматься. То есть едешь как будто по горам. Не крутые горы, небольшие, но тем не менее спуски, подъёмы. И вот, думаю, как раз за горами появляется городок. Лишь потом узнал, что это Клинско-Дмитровская гряда, часть Московской возвышенности. Длина её где-то 200 километров, ширина 40 километров. Начинается, естественно, в Клинском районе, проходит через Дмитровский, юг Ярославской области, через Сергиево-Посадский район Московской области и заканчивается на Владимирском ополье. И тогда же мне стало известно, что город назван сов­сем не из-за гор. Назван он в честь революционера Владимира Михайлови­ча Загорского. Я не слышал раньше о нём, поэтому стал интересоваться, кто такой?

Настоящая его фамилия Лубоцкий Вольф Миселевич. Оказалось, что этот человек к городу нынешнему — Загорску — не имеет никакого отношения. Он даже не был здесь. Родился и вырос в Нижнем Новгороде, дружил с Яковом Свердловым, вместе вступили в революционную борьбу. Причём, если Свердлов довольно активно, то этот — так себе. Рано эмигрировал за грани­цу и больше жил там, чем в России.

А город назывался издавна Сергиев Посад. Такое имя за ним было за­креплено реформой Екатерины II, когда она утверждала губернии, города, на­местничества. Хотя и до этого он был Сергиевым Посадом. Назван по имени Святого Сергия Радонежского — основателя одного из первых русских монас­тырей, из которого вырос духовный центр России, знаменитая Троице-Сергиева лавра. Сергий Радонежский был значительной фигурой в русской истории. Именно к нему приезжал московский князь Дмитрий Иванович, впоследствии названный Донским, за благословением на битву с татарами, которые в оче­редной раз двинулись на Русь. Это было в 1380 году. Сергий не только бла­гословил князя на святое, как он сказал, дело. Он дал ему двух монахов — Александра Пересвета, который был боярского рода, и Родиона Ослябю. Войска русских и татар встретились на Куликовом поле. Как тогда полагалось, перед началом битвы первыми вступали в схватку по одному богатырю от каж­дого войска. От русских выступил Пересвет. Он сразился с татарским богаты­рём Челубеем. Они убили друг друга. Но жертва Пересвета была не напрас­ной — русские в Куликовской битве победили.

Кстати говоря, сегодня в Сергиево-Посадском районе имя монаха-героя увековечено. Здесь есть город Пересвет, который раньше назывался Новост­ройка. Ну, прежде такое встречалось повсеместно. Вроде для того, чтобы уберечь населённые пункты с предприятиями ВПК от иностранных разведок, их называли то Новостройкой, то Фермой-3, то Фермой-5 и другими подоб­ными именами.

Сергий Радонежский известен в нашей истории ещё и тем, что был актив­ным сторонником собирания разрозненных русских княжеств под одним, ска­жем так, “крылом”. Каждый владетель удельного княжества жил обособлен­но. Нередко сосед воевал с соседом, а то и брат с братом. Когда же возник­ла серьёзная внешняя опасность, они не смогли противостоять ей. Каждого захватывали поодиночке.

Сергий раньше других понял, что спасение Руси — в ликвидации удель­ной разрозненности. Ещё в 1365 году, когда суздальский князь Борис захва­тил Нижний Новгород, принадлежавший его старшему брату, Сергий Радо­нежский взялся за восстановление порядка. А какое у него было “оружие”? Слово. Оно не раз приводило к нужным результатам. Он стал убеждать Бориса вернуть город и помириться с братом. Тот заартачился: мол, кто ты есть, что­бы я слушал твои советы? Старец из монастыря?

Тогда Сергий Радонежский впервые применил, скажем по-нынешнему, “мягкую силу”. Утром князь проснулся от непривычной тишины. Ни один ко­локол в церквях не звонил. По просьбе Сергия Радонежского храмы были за­крыты. Зловещая тишина испугала князя. Он понял, что надо послушать со­ветов старца. Мир был восстановлен, Нижний Новгород возвращён брату.

Также в 1385 году он усмирял князей Олега Рязанского и Дмитрия Ивано­вича Донского. Пешком отправился из Москвы в Рязань, а ему уже было мно­го лет. И, как говорит летопись, мудрым, добрым словом Сергий убедил во­инственного Олега Рязанского стать союзником московского князя Дмитрия Ивановича.

А объединение русских земель Сергий видел только вокруг Москвы, кото­рая становилась всё влиятельней и мощнее. Его идеи, как показало время, оказались жизненными.

Но вернёмся к названию города. Вокруг основанного Сергием монастыря начали селиться люди. Поселения разрастались, соединялись. Со временем стали называться Сергиев Посад. Это название, уже города, как я говорил, утвердила Екатерина II. И с таким именем он жил до 1919 года, когда больше­вики, ломая всё, что было до них, убрали из названия слово “Посад”. Город стал просто Сергиев.

А в 1930 году сняли и историческое имя Святого. Назвали Загорском. Вроде как по просьбам трудящихся. Какие трудящиеся могли знать и помнить мимолётное имя случайного для истории человека? Чем он прославился? Что сделал значительного, да хотя бы просто заметного для страны и города, ко­торому дали его партийный псевдоним?

Загорский, как уже говорилось, был близким приятелем и активным сорат­ником одного из самых жестоких и кровожадных деятелей российской револю­ции Якова Свердлова. Именно Свердлов, как сообщали разные источники, сто­ял за убийством царской семьи. Именно он подписал документы, на основании которых были уничтожены миллионы людей. Сначала — об объявлении “Крас­ного террора” за покушение на Ленина некоей эсерки Фанни Каплан. Хотя с са­мим покушением было много мутного и загадочного — слепая террористка мог­ла различать только силуэты людей и не подходила для прицельной стрельбы в конкретного человека. Однако Свердлов немедленно объявил, что не сомне­вается в её виновности. Каплан тут же в Кремле расстреляли, тело, облив бензином, засунули в смоляную бочку и сожгли. Чтобы никаких следов. А Свердлов, одетый, по словам Троцкого, с ног до головы в чёрную кожу: са­поги, штаны, куртка, фуражка, сразу занял ленинский кабинет, стал подпи­сывать за Ленина документы и никого к этому не подпускал. Видимо, не без оснований появились подозрения, что он хотел отнять власть у вождя.

Считается, что в новейшей истории два народа подверглись массовому истреблению. Это — евреи и армяне. Разные историки, в том числе еврей­ские, называют различные цифры уничтоженных гитлеровцами евреев. Неко­торые — меньше общепринятой. Однако за основу принята цифра около 6 мил­лионов. Это большая трагедия для народа, который назвал такое истребление Холокостом — то есть Всесожжением, Катастрофой.

Точное количество армянских жизней, унесённых геноцидом, тоже под­считать не удаётся. Говорят, этому противилась и противится до сих пор Тур­ция. В ходу цифра около полутора миллионов.

Но есть ещё один народ, или, если хотите, часть народа, который под­вергся такому массовому и зверскому уничтожению по указанию тогдашней власти, что у тех, кто соприкасается с описанными фактами, как говорится, кровь стынет в жилах. Это многонациональное российское казачество, основ­ная масса которого — русские. “Казаки, — говорил Троцкий, — единственная часть русской нации, способная к самоорганизации”. И вот эту пассионарную часть приказал уничтожить Свердлов. 24 января 1919 года Оргбюро ЦК партии большевиков приняло директиву, подписанную Свердловым, которую сразу назвали “Декретом о расказачивании”. Она начиналась так:

“Учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единст­венно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половин­чатость пути недопустимы. Поэтому необходимо: провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголов­но; провести беспощадный массовый террор ко всем вообще казакам, при­нимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью.

К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые да­ют гарантию от каких-либо попыток с его стороны новых выступлений против советской власти”.

Директива, кроме того, предписывала реквизицию хлеба и вообще всех сельскохозяйственных продуктов, а также скота, лошадей. Таким образом те, кто уцелел от расстрелов, от сжигания в домах станиц и хуторов, обрекались на неминуемую голодную смерть.

Впрочем, таких “счастливцев” было немного. По свидетельствам остав­шихся в живых, расстреливали без суда и следствия за всё подряд. Если на­шли не сданное оружие — расстрел владельца и родственников за то, что не донесли. Дом сжигали. Если нашли припрятанный хлеб — расстрел. Как сви­детельствуют остатки сообщений, ещё встречающиеся в интернете, в день расстреливали в станицах по 60-80 человек. Почему я говорю “ещё встреча­ющиеся в интернете”, потому что идёт планомерное переписывание истории путём её подчистки. Лет 35-40 назад можно было встретить немало доступ­ных свидетельств о “Казачьем Холокосте”, как назвали “расказачивание” и его жуткие результаты историки. Теперь — редкие упоминания. Зато всё ак­тивнее внедряется благостная цифирь, в десятки раз, а то и больше, искажа­ющая в сторону уменьшения масштабы “казачьей Катастрофы”. Их авторы го­ворят, что никакого расказачивания и “поголовного истребления” не было, что это, по мнению историка Л. Футорянского, “просто фантастика”.

Но тогда обратимся к цифрам. В 1916 году в 11 казачьих войсках России и нескольких отдельных полках было 6 миллионов 281 тысяча казаков. Из них в войске Донском — 1 миллион 495 тысяч, в Кубанском — 1 миллион 367 ты­сяч, оренбургских казаков — 533 тысячи, забайкальских — 265 тысяч, тер­ских — 255 тысяч, сибирских — 172 тысячи, уральских — 166 тысяч. А там ещё казаки семиреченские, астраханские, енисейские, амурские...

За первые четыре года “расказачивания” донских и кубанских стало меньше в два раза, оренбургских — в два с лишним раза, уральские казаки были уничтожены почти полностью, их осталось 10 процентов, число терских казаков сократилось на 60 с лишним процентов. В других войсках осталось в лучшем случае не больше 25 процентов.

В результате складываются страшные цифры. Одни называют два с лиш­ним миллиона. Другие — до четырёх. Больше армянского геноцида!

В новой работе Станислава Куняева “К предательству таинственная страсть”, которую он публикует в журнале “Наш современник”, во 2-м номе­ре за 2021 год приводятся цифры и факты из книги знаменитого советского математика и публициста Игоря Шафаревича “Трёхтысячелетняя загадка”. Цитируя директиву Свердлова о расказачивании, Шафаревич пишет: “Все эти меры энергично осуществлялись, о чём есть много свидетельств. Проходили массовые расстрелы. В итоге расказачивания численность донских казаков сократилась с четырёх с половиной миллионов до двух миллионов. Результа­том в марте 1919 года стало Верхне-донское восстание. В борьбе с ним Рев­военсовет 8-й армии указывал:

“Уничтожены должны быть все, кто имеет хоть какое-то отношение к вос­станию и противосоветской агитации, не останавливаясь перед процентным уничтожением населения станиц, даже без ограничения пола и возраста.

Подписи:

Реввоенсовет 8-й армии

Якир, Весник”.

Значит, уничтожать женщин, стариков, детей? Невольно задумаешься: не Божье ли наказание настигло многих из этих нелюдей во время так назы­ваемого “Большого террора”?

Я не знаю, откуда Игорь Ростиславович Шафаревич взял приведённые им цифры. Вполне вероятно, он имел в виду численность всего казачьего насе­ления донской области, где карателям было приказано при проведении ре­прессий не считаться ни с полом, ни с возрастом жертв.

А я взял сведения из работы исследователя Ильи Рябцева, который при­водит первоначальную численность чисто казачьих войск и что от них осталось.

А какое же количество казачьих жертв называет историк Леонид Футорянский? За вторую половину 1918 года, когда начался объявленный Свердловым “красный террор”, и за следующий год, открытый его же директивой о раска­зачивании, число расстрелянных красными на территории Войска Донского, Кубанского и на Ставрополье составило 5598 человек. Из них на Дону расст­реляно “всего-навсего” 3442 человека. Однако и эти цифры Футорянский счи­тает преувеличенными, потому что, дескать, они не имеют документального подтверждения.

Документов на этот счёт, действительно, не хватает. Но по одной, глав­ной причине: весь террор творился без суда и следствия. То есть без доку­ментального оформления. Да и какие документы могут быть, когда в станицу или на хутор врывается банда карателей и мародёров? Только изустные рас­сказы очевидцев о неописуемых зверствах на казачьей земле. О том, как ста­рику, назвавшему карателей мародёрами, вырезали язык, прибили гвоздями к подбородку и так водили по хутору, пока он не умер. Или как священника в станичной церкви “венчали” с кобылой, а потом “вусмерть пьяные” застави­ли попадью и священника плясать перед этой бандой. Или о гибели сотен девушек-казачек, которых забрали для рытья окопов, изнасиловали, а когда к станице приближались восставшие казаки, расстреляли перед окопами.

Слова директивы о “поголовном истреблении” трудно отнести к лексико­ну нормальных людей. Это больше подходит к речам немецких фашистов, их идеологов и палачей, требовавших поголовного истребления разных “недоче­ловеков”.

Тем не менее отношение Свердлова к казакам не было исключением для высших представителей тогдашней власти. Троцкий считал, что казаки — это “зоологическая среда, и не более того”. Первый советский главком Иоахим Вацетис, который командовал Красной армией с сентября 1918 года по июль 1919-го, сразу после принятия свердловской директивы писал в “Известиях”: “Мы будем совершенно правы, если скажем, что нет более в мире такого ис­торического суррогата, как казачество. А донское в особенности... Особенно рельефно бросается в глаза дикий вид казака, его отсталость от приличного вида культурного человека западной полосы, — писал латыш Вацетис. — У ка­зачества нет заслуг перед русским народом и государством. У казачества есть заслуги лишь перед тёмными силами русизма. По своей военной подготовке казачество не отличалось способностью к полезным боевым действиям”.

И это говорил сам недавний инородец Вацетис, по сути дела, оспаривая высказывание великого Льва Толстого о том, что “казаки создали Россию”.

Но вернёмся к активному соратнику Свердлова Загорскому, который, на­до полагать, относился к казакам так же, как автор директивы о расказачива­нии. Последние годы эмиграции он жил в Германии. Там был интернирован. Когда произошла Февральская революция, освобождён и первым бросился срывать флаг Российской империи с русского посольства. После Октябрьской революции, или, как её долго называли, октябрьского переворота, был на­значен представителем советской России в Германии, то есть послом.

В 1918 году дела у большевиков были крайне плохие. Мне Иван Михайло­вич Гронский рассказывал, что от партии большевистской откачнулись сотни тысяч рабочих из-за жестокости лидеров и проводимой ею политики. Партия скукожилась и вся дрожала. Многие, и не только в народе, думали, что власть большевиков кончается. И не зря. Лидеры революции уже готовились бежать. Тем более, что многим из них было где скрыться. Родственник того же Троц­кого (Бронштейна), американский банкир, снабдивший Льва Давидовича крупной суммой денег для организации в России революции, приютил бы, ко­нечно, Троцкого в случае грозившей тому опасности. И другие нашли бы ку­да убежать, ибо какое подполье в залитой кровью России, когда жестокость этих людей узнали миллионы! Поэтому партии нужен был каждый поддержи­вающий её человек. Особенно на руководящей должности. По предложению Свердлова Загорский был кооптирован, даже не избран, как полагалось, а просто назначен секретарём Московского горкома партии. Причём, у Лени­на было правило: когда кто-то кого-то рекомендовал, он спрашивал: знае­те ли вы его лично? Ну, Свердлову что было говорить? Конечно, он знал За­горского лично. Таким образом, тот в июле 1918 года стал первым секретарём МГК. А в сентябре 1919 года анархисты бросили бомбу в помещение, где шло заседание Московского горкома партии.

Прошло 11 лет, и в 1930 году вдруг какие-то “трудящиеся” вспомнили За­горского. Всё это, как любит говорить нынешний известный политик, чушь собачья. Спросите сегодня, кто возглавлял правительство России лет 20 на­зад. Не горком, а правительство страны! Дай Бог, чтобы из тысячи вспомнил один. А в то бурное время имена мелькали, как карты в руках у шулера. По­этому “трудящихся”-переименователей надо искать в московской партийной верхушке. Именно эти люди решили увековечить имя своего человека, убрав даже упоминание о Святом Сергии Радонежском. Одно имя заменило другое. Только величины в истории российской несравнимые. Муха и слон.

Когда я всё это узнал, то написал и опубликовал в “Известиях” в 1986 го­ду статью “Истории единая река”. В ней шла речь о необходимости уважать историю страны. Я говорил о том, что у многих народов является традицией бережно относиться к своему прошлому, сохранять имена выдающихся людей не только в печатно-изустной памяти, но и в названиях, какие бы ни происхо­дили социально-политические изменения. И только у нас был период, когда прошлому была объявлена война на его полное уничтожение. Я имел в виду на­чавшееся после революции повальное переименование городов и посёлков, присвоение заводам и фабрикам имён людей, которых вскоре никто не мог вспомнить, типа Сакко и Ванцетти, Клары Цеткин и Розы Люксембург. В то время ещё нельзя было критически написать (1986 год!) о непомерно разду­том желании вождей революции оставить свои имена в названиях городов. Так, знаменитую Гатчину в 1923 году назвали Троцком, был город Зиновьевск, потом старинную Самару переименовали в Куйбышев, ещё более древнюю Тверь — в Калинин. И уж совсем недопустимо было, после хрущёвской лжи о том, что Сталин “воевал по глобусу”, что угрозами заставил переименовать Царицын в Сталинград, приводить другие сведения. А они были. Причём, аб­солютно опровергающие ложь.

Весной и летом 1918 года советская власть в России, как известно, висе­ла на волоске. Кольцо фронтов сжимало центр страны, отрезав его от продо­вольственных и энергетических районов. Войска генерала Краснова подходи­ли к Царицыну. Взяв его, белые получали стратегический плацдарм для на­ступления на Москву и окончательного удушения советской власти. Сталин так организовал оборону города, что он стал неприступным.

Одним из участников обороны Царицына был Сергей Константинович Ми­нин, член большевистской партии с 1905 года. Когда покатилась волна пере­именований, Минин работал ректором Коммунистического университета. Не­долго размышляя, он в 1924 году предложил Царицынскому губкому партии переименовать город в Мининград. На том основании, что и в обороне Цари­цына участвовал, и был уроженцем здешних мест. Однако губком предложе­ние самовыдвиженца не поддержал. Вместо этого решил назвать город Ста­линградом.

Это предложение, как сообщает в “Военно-историческом журнале” автор статьи под ником “Суровый Енот” (вот уж безобразие: скорее всего, прилич­ный человек, а прячется, как трус, под какой-то собачьей кличкой!), вызва­ло бурный энтузиазм. Сталину послали приглашение приехать на съезд Сове­тов местных депутатов, чтобы на нём объявить о переименовании города. Но Сталин не поехал. В рассекреченном ответе секретарю губкома партии Бо­рису Шеболдаеву от 21 января 1925 года Сталин сказал: “Я не добивался и не добиваюсь переименования Царицына в Сталинград. Дело это начато без ме­ня и помимо меня”. Как пишет автор статьи, Сталин посоветовал царицын­ским коммунистам переименовать город в Мининград. “Либо, если уж слиш­ком раззвонили насчёт Сталинграда, то не втягивайте меня в это дело и не требуйте моего присутствия на съезде Советов”. Сталин не хотел, чтобы у на­рода создалось впечатление, что это он добивается переименования города в свою честь.

Эпизод, надо сказать, характерный для Сталина. Когда заканчивалось строительство нового высотного здания Московского университета, угодники типа Хрущёва и ему подобных (помните подпись под телеграммой Сталину первого секретаря ЦК Компартии Украины с просьбой разрешить увеличить число “врагов народа”, количество которых резко сокращает Центр: “Любя­щий Вас Хрущёв”?), так вот, холуи настойчиво предлагали назвать универси­тет именем Сталина. Но тот резко отказался. “У нас есть великий русский учё­ный Михаил Васильевич Ломоносов. Его имя должен носить университет”.

Конечно, что-то я тогда не знал, что-то не пропустила бы цензура: она ещё неколебимо стояла на идеологическом посту. Но через некоторое время я снова обратился к теме Загорска.

Не могу сказать, что только мои публикации привели в движение силы, очень недовольные тем, что именем случайного человека в названии города вытолкнули имя того, кто этот город, по сути дела, основал. А среди этих сил было много достойных людей. Таких, как знаменитый скульптор Вячеслав Клыков, автор памятника Сергию Радонежскому, известный тележурналист Александр Крутов, депутаты Загорского городского Совета. Но газетные пуб­ликации усилили их позиции. В начале осени 1991 года в Загорском городском Совете народных депутатов окончательно вызрела идея о переименовании го­рода. Вопрос был только в одном: каким способом это сделать? Референду­мом или решением народных депутатов? Выбрали второй вариант. 2 сентяб­ря 1991 года на сессии городского Совета разгорелась дискуссия. “Станем ли мы культурней и духовней, если изменим имя города?” (депутат Баскаков), “Если не будем уважать историю, не будем глядеть в будущее с оптимизмом. Человек без памяти, что перекати-поле” (депутат Резухин), “Мы решаем чи­сто нравственный вопрос. Революционный зуд — это не то, что совершается сейчас, а то, что произошло в 30-м году. Если примем это решение, поло­жим ему конец. Когда-то надо извиняться” (депутат Ольбинский).

При поимённом голосовании: “за” — 82, 25 — “против”, 12 воздержа­лось — депутаты Совета вернули городу его исконное имя: Сергиев Посад. Имя Святого Сергия Радонежского. А 23 сентября Президиум Верховного Со­вета РСФСР утвердил этот факт.

Примечательно, что тем же решением верховной власти России с карты страны было стёрто имя Свердлова из названия столицы Урала. Свердловск снова стал Екатеринбургом. К сожалению, оно, осталось в наименовании об­ласти, породив двусмысленность и напоминание о кровавом геноциде.

Глава 5

Дом в деревне с землёй

Как я уже писал, перевод в Москву удовлетворял ещё по одной причине: появлялась возможность осуществить давнее желание — купить в деревне дом с землёй. Я родился и вырос в частном доме. Приусадебный участок у нас был небольшой. Тем не менее на нём разместились несколько плодовых де­ревьев — яблони, вишни. По краям, вдоль заборов, — кусты смородины. Кроме того, сажали помидоры, огурцы. А в том климате не нужно никаких парников, всё росло и созревало в открытом грунте. Зелень росла. И даже небольшой кусок земли занимало картофельное поле. Ну, не поле, а, скажем так, участочек. Это как бы на усадьбе за домом. А впереди, не знаю почему и что меня подтолкнуло, я когда-то притащил саженец сирени, посадил, и по­том он вырос в приличный сиреневый куст. Запах сирени я люблю с детства. Вдоль дорожки к калитке бабушка сажала цветы — душистый табак. Вечером они пахли прекрасно. Поэтому для меня дом с землёй был символом уюта.

Я не раз подходил к этой затее, чтобы её реализовать. Но в Волгограде это дело я не собирался осуществлять. Вообще я не собирался жить в этом жарком и сухом климате. Меня все время тянуло в леса, куда-то севернее. В других городах — в Ярославле, Костроме... Скажем, Кострома была очень эпизодическим городом, в Ярославле было не до дома в деревне с землёй, потому что дома обычного даже не было. И только в Смоленске забрезжила какая-то надежда.

Я познакомился с одной председательницей сельсовета, немолодой уже женщиной, хорошей, деловой женщиной, у которой, как она говорила, есть такой дом. Земли сельсовета включали в себя небольшой полуостров, кото­рый образовывался на стыке рек Днепра и, по-моему, реки Берёзы. И там можно было купить пустующий дом. Я загорелся, думаю: ну, вот хорошо. Правда, у меня денег не было даже на велосипед. Но, думаю, заработаю, найду и куплю дом. Очень уж понравилось место. В километре через лес про­ходила шоссейная дорога Москва — Брест, а за рекой, тоже примерно в кило­метре, была железная дорога и станция. Железная дорога шла на запад. И я размечтался: в этот дом ко мне будут приезжать друзья с девчатами, вечером будем гулять, говорить, песни петь — я играл на гитаре, говорят, неплохо пел.

А рано утром буду вставать и на втором этаже садиться писать. Друзья же бу­дут внизу ещё спать... И вот такие планы уже начали меня волновать. Но тут, как известно, мой двоюродный брат прислал телеграмму о том, что мама тя­жело больна. Я все бросил и уехал в Волгоград.

Теперь, оказавшись в Москве и понимая, что больше отсюда никуда не тронусь, не буду переезжать, я решил сразу заняться поисками дома в дерев­не. Я понял, что надо искать через представителей местной власти. Поездил по некоторым районам. Побывал в районах к югу от Москвы, мне показалось там неинтересно. Съездил в Клинский район. Там была возможность, домик можно было купить, но мне не понравилось место, и я его отдал одному из наших ребят из охотничье-рыболовной компании — Владимиру Страхову.

Поскольку до Казахстана я жил в Ярославле, там у меня были друзья и знакомые, то решил искать в этом направлении. Зашёл в отдел писем “Из­вестий”, порылся в почте, нашёл какое-то письмо из Загорска — там какая-то жалоба была ничтожная, пустяковая. Я за неё зацепился. Позвонил предсе­дателю горисполкома, а им оказался Геннадий Филиппович Попов. Говорю: в “Известия” пришло письмо, пишет жительница района, вот такая проблема. Попов отвечает: “Присылайте письмо, мы решим проблему”. Но мне же надо познакомиться с председателем горисполкома! Говорю ему: “Знаете, я, на­верное, сам приеду”.

Приехал. Познакомился. Впоследствии мы стали близкими товарищами, понимающими друг друга, и вдвоём нам было интересно.

Во время первой же встречи я заговорил о своей давней мечте — о доме в деревне с землёй. Я понимал, что одно дело — деревня рядом с Ярослав­лем, даже рядом с Волгоградом, другое — рядом с Москвой. Это совершен­но разные возможности. А Загорский район был близко к Москве. Мы начали с Поповым, как говорится, контактировать. Я ему напоминал, дёргал его, приезжал. Как-то он звонит: приезжайте. Мы поехали в одну деревню. Хоро­шее место, на границе Московской и Владимирской областей. Но оказалось, что дом пока пустой и без людей, однако есть наследники. Где они, кто они — неизвестно.

Тем более, один наследник вроде как не совсем нормальный умом. Я по­нял, что тут может быть много возни. Говорю: “Нет, Геннадий Филиппович, это не будем рассматривать”.

Через некоторое время он снова звонит и говорит: “Есть тут одна дерев­ня — Слотино (тогда, да и сейчас ещё пишут про населённые пункты с храма­ми — деревня, хотя на самом деле это всегда село), там стоит домик, он на балансе сельсовета”. Ну, мы взяли председателя сельсовета и поехали. А бы­ла зима, даже, я бы сказал, близко к весне, где-то, наверное, начало марта. Снегу!.. Идём от “бетонки” (это Большое московское кольцо — БМК, называ­ется в народе “бетонкой”). Снегу по колено, еле-еле пробираемся. Местами, правда, поменьше. Вдалеке — церковь. Подходим к участку: ни забора, ниче­го нет, так просто стоит какая-то полуразвалина, да и другие дома не очень ухоженные. Вот, говорит председатель, этот дом. Ну что же: место нормаль­ное. Я заключил договор с этим сельсоветом. И, кажется, рублей за 800 ку­пил эту руину.

Когда летом приехал, домик нельзя было разглядеть за крапивой. Крапи­ва поднималась до самой крыши.

Дом я купил. Но не дом, конечно, — рухлядь. На крыше — дыра. Дожди, тающий снег — всё протекало вниз. Размер избушки-руины 3 на 4 метра. Пол тоже с дырой, и под ним стоит вода.

Сначала надо было домик разобрать. Нашёл троих ребят, чтобы они ра­зобрали, как говорит знакомый профессор-экономист, эту “халабуду”. И вот двое подрубают стропила, а третий — Саша Маркелов — сидит на “коньке” крыши и что-то около трубы колдует. Вдруг стропила рушатся, и он, чтобы не упасть, цепляется за трубу. Висит, как ангел на известном шпиле в Москве. Слава Богу, всё это было низко.

С той поры мы знаем с Сашей друг друга больше тридцати лет. Он мно­го сделал для моего дома. Имея художественный вкус, предложил, а главное, своими руками сотворил целый ряд интересных деталей во внутренней отдел­ке. Будучи человеком творческим, ищущим, как-то незаметно для меня за­нялся бизнесом. Сначала продавал сделанные другими диваны, кресла, де­ревянные кровати. Потом организовал собственное производство, расширил его до приличной фабрики, выдержал жестокую борьбу с бандитами, которых опекали правоохранители, взялся строить храм и, наконец, не оставляя ос­тальных дел, вернулся к увлечению своей молодости — к фотографии. При этом стал таким мастером, что его снимки начали печатать журналы, а самого Сашу Маркелова приглашают представители разных стран, чтобы он прославил их пейзажи.

Но я ушёл слишком далеко вперёд от купленного в деревне дома. О зем­ле пока речь не шла. Я знал, что в Советском Союзе земля в частной собст­венности быть не могла. Она являлась или колхозной, или совхозной. Даже приусадебные участки, на которых семьи сельских жителей из поколения в поколение сажали сады и огороды, находились у них в пользовании. Ушёл из колхоза-совхоза, дом можешь продать, а землю верни. Кому, зачем — это никого не интересовало.

“Деревня”, где я купил домик, оказалась селом Слотино. К нему я ещё не раз вернусь — уж очень оно интересно, а сейчас — о начале строительства.

Строиться в то время, а это шёл 1987 год, было большой-большой про­блемой. Я завёл внушительную общую тетрадь, где стал записывать: за пе­ревоз брёвен — три пол-литра, за привоз земли — два пол-литра и так далее. Ведь надо было найти материалы, найти исполнителей. В общем, колупался-колупался, но потом товарищи, знакомые, друзья стали помогать, и у меня дело пошло. Правда, на то, чтобы дом приобрёл нынешний вид, потребова­лись многие годы. На фронтоне дома, обращённом в сад, в кирпичной клад­ке выложены цифры: 1987-1999. Последняя дата показывает, когда дом из бруса был обложен кирпичом. А после этого столько ещё надо было сделать!

Село Слотино очень необычное, даже место необычное. Оно расположе­но среди холмов, впадин, оврагов Клинско-Дмитровской гряды, которая, в свою очередь, является частью Московской возвышенности. Автомагист­раль Ярославль-Москва как раз пересекает южную часть гряды. Места здесь красивые и самой природой “сделаны” для горнолыжного отдыха. В Дмитров­ском районе, на склонах глубоких оврагов уже построены спортивные базы.

Вот в одном из таких красивых мест лет шестьсот назад, — а есть основа­ния полагать, что ещё раньше, — возникло селеньице Слотино. Одна из вер­сий его названия означает “небольшое, вязкое болото”. Есть ещё одно объ­яснение: местность с родниками и крутыми берегами. Насчёт болот сегодня проблематично — одно маленькое за селом есть, а больше нигде не встречал. А вот второе толкование — в самый раз. Речушки и ручейки по оврагам как раз родниками и питаются. Два родника находятся совсем близко от села. К од­ному надо идти через небольшое совхозное поле. Родник выходит на поверх­ность в лесу возле края поля. Вода бежит ручьём в давно запруженную речку, образовавшую большой водоём. Сейчас тут частное охотхозяйство. Берега ручья обрывистые. Люди туда ходят редко.

А вот второй родник — прямо у дороги от “бетонки” к селу. Когда я здесь поселился, им, по рассказам местных жителей, пользовались мало. В селе было несколько колодцев с хорошей водой. Зато сейчас, чтобы набрать не­сколько бутылей родниковой воды, — ас меньшим количеством “тары” никто не ездит, — иногда приходится выстоять очередь. Срабатывает легендарность родника. Будто бы вода сюда какими-то неведомыми подземными путями приходит от знаменитого источника “Гремячий ключ”, находящегося, если по прямой, километрах в пяти от села.

Об источнике “Гремячий ключ” надо сказать особо. Как уверяет церков­ная информация, льющийся с горы в глубокий овраг водопад открыл во вре­мя одного из своих странствий Сергий Радонежский. Говорят, вода целебная, поскольку содержит радон. Не знаю, насколько это верно, но я дважды сда­вал воду на анализ в лаборатории. Оценки были высокие. Не помню деталей, но одно известно: вода из нашего родника совершенно не оставляет накипи в чайнике, в то время как вода из колодца, тоже прекрасная на вкус, покры­вает дно чайника белым налётом кальция.

Именно вера людей в целебность источника, открытого Святым Сергием, не одно столетие притягивает сюда паломников. Считалось, что очень полез­но не только напиться благодатной воды, но и совершить, как говорится, омо­вение. Самые рукастые из паломников, как могли, обустроили святое место. Представьте себе: с вершины холма, с высоты метров пятидесяти, по склону бегут нескончаемые потоки из четырёх родников. Три струи не очень сильные, а четвёртая, по словам моего односельчанина Владимира Александровича Чеканова, могла сбить с ног. Ему 61 год. Он вырос в деревне Ляпино, кото­рая рядом с источником. Пацанами всё время пропадали там. Говорит, ника­ких загородок вроде купален — кабинок, которые уже увидел я, — тогда не бы­ло. Люди раздевались возле струй, становились под них, где самые стойкие могли выдержать ледяной водопад, в лучшем случае, минуту.

Так было раньше. Я уже застал некоторые перемены. На разных уровнях из простых жердей огородили кабинки: отдельно женская, отдельно мужская. Из обычных брёвен была сделана лестница с перилами из лесин. В каждую кабинку течёт своя, отдельная струя. Вода даже жарким летом холодная. Как говорят знатоки, не больше 6 градусов.

Вот таким я увидел “Гремячий ключ” вскоре после того, как начал стро­ить дом в Слотине. Ездил туда с женой Людмилой, с друзьями. А едва ли не самым первым моим попутчиком к водопаду был сын Андрей. Поездка мог­ла бы не врубиться в память, если бы не ситуация с Андреем.

Однажды я встретил его с московской электрички в Сергиевом Посаде. Гляжу: глаз заплыл, красный и даже не открывается. А мы уже собрались ехать к водопаду. Приехали, сразу поднялись по крутой лестнице к вершине холма. К тому месту, откуда били ключи. Я говорю Андрею: “Помой глаз холодной во­дой. Может, полегчает”. Он помыл, сам умылся, и мы о чём-то заговорили. Прошло минуты две. Вдруг Андрей восклицает: “Пап, у меня всё прошло!” Гля­жу: глаз нормальный, сын смотрит и смеётся. Что помогло? Холод воды или её целебность — не знаю. Ведь до этого он глаз пытался промыть.

Сегодня обустройство и самого источника, и территории рядом совсем иное. Наверх, к четырём ключам построена комфортная лестница. Да и всё здесь носит отпечаток комфорта. Большая купальня, где могут плавать и ны­рять сразу несколько человек. Вода сюда падает с горы, а потом в бурливо журчащую внизу речушку Вондюга. Берега её, как и положено, обрывистые. Поблизости от берега русские предприниматели, кажется, ещё в 90-е годы построили деревянную церковь. Какие-то негодяи сожгли её. Не знаю, нашли мерзавцев или нет, а надо бы, и наказать сурово, как это сделали бы мусуль­мане за поджог мечети. Питерские ребята построили новую церковь, и тоже из дерева. Вообще здесь всё деревянное и всё комфортное. Мостки и троту­ары от источника до стоянки машин, а их сюда прибывают сотни, часовенка, где можно помолиться. Трапезная с монастырскими блюдами. Единственно, что не деревянное, построенная, наконец, дорога — ещё недавно машины здесь вязли в грязи. Всё благоустраивается. Это хорошо, но немного груст­но. Когда было по-простому, людьми двигало желание — через испытание трудностями, неуютом прикоснуться к святому. Сейчас побывать здесь — для многих — просто съездить в турпоездку. Хотя, может, я и не прав...

Среди оврагов и ручьёв

Теперь о Слотине. Клинско-Дмитровская гряда даёт о себе знать ещё при подъезде к селу. “Бетонка”, идущая по краю Московской области, заходящая во Владимирскую и Калужскую области, строилась в пятидесятые-шестидеся­тые годы ХХ века как военно-стратегическая. У неё до сих пор есть ровные, прямые участки. Это чтобы, в случае необходимости, могли садиться воен­ные самолёты. И дорожное покрытие местами состоит из нескольких бетон­ных плит, как слоёный пирог: нужно выдержать многотонные тягачи с межкон­тинентальными ракетами, ибо дорога входила в кольцо противовоздушной обороны Москвы. Сейчас, полагаю, “бетонка” часть своих задач потеряла. Современные ракеты долетят из Польши, Румынии и, не дай Бог, с Украины за считанные минуты. Они спалят нас, мы их, дураков, сожжём дотла под смех американцев и улыбки наблюдающих с холма китайцев. Но хочется на­деяться, что разум никому не доставит такого удовольствия.

А “бетонка” будет служить ещё одной транспортной магистралью, пере­хватывающей многотонные фуры за десятки километров от Москвы. Правда, спуски и подъёмы Клинско-Дмитровской гряды делают жизнь прилегающих к дороге сёл и деревень напряжённой от шума. Значительно ослабленный, он доходит до Слотина, хотя, когда я начал здесь строиться, тишина была, аж уши закладывало. Проходило немного малотоннажных грузовых машин, ещё меньше легковых. Сейчас дорога забита фурами. Недавно на “бетонке” поставили указатель, что до нас расстояние 1,8 километра. Но поскольку Слотино расположено, как седло на горбе верблюда, то тем, кто за “гор­бом”, вообще ничего не слышно.

И вот тут я подошёл к описанию слотинской местности. Представьте себе неглубокую, обширную впадину, в дальнем конце которой поднимается тот самый “горб”. По нему, снизу до вершины, где стоит церковь, идут два ряда изб. Здесь их раза в четыре больше, чем на другой стороне “горба”. От Яро­славского шоссе, проходящего над “бетонкой”, до поворота к нам всего око­ло семи километров. Но на этом небольшом отрезке — несколько холмов и впадин. Кое-где впадины “приподнимали”, когда строили дорогу. Однако всё равно овраги остаются глубокими. Два из них пересекают “бетонку” сра­зу за поворотом к нам. Причём, по дну одного из них течёт та самая речка Вондюга, которую наполняют родники “Гремячего ключа”. Сливаясь с други­ми речками и ручьями родников, наша “землячка” впадает в Оку, а та, как из­вестно, в Волгу.

Воды в окрестностях Слотина хватает. Метрах в двадцати ниже родника, который выходит рядом с дорогой к селу и о котором я уже говорил, течёт речка Карповка. Не речка даже, скорее, ручей. Но весной он так вздувает­ся, что дважды размывал мост. Поэтому легко верилось рассказам старожи­лов, что за последними домами села до сих пор есть болотце, из которого тихо струилась почти невидимая речушка. Она заполняла тоже невидимые ямы — бочаги. Но весной сюда стекались с возвышенных краёв впадины ру­чьи, активно подключались родники, и всю низину заполняла вода. Да так много, что люди катались на лодках. Место это называлось “Гусли”. Почему, мне толком так никто и не объяснил. Может, сказала староста Евдокия Ива­новна Чернега, потому что в половодье здесь много веселились. Правда, по словам Чеканова, был и грустный момент. В одном из невидимых боча­гов утонула девочка.

Слотино интересно тем, что на протяжении столетий оставалось пример­но в одном размере: 40-50 домов. Евдокия Ивановна, с её потрясающей па­мятью, как-то составила мне список всех, кто где жил и где чьи дома стояли. Теперь от некоторых из этих изб не осталось никаких следов. Даже промыш­ленные строения посчитала: в Слотине хорошая гончарная глина. Если нужно печку обмазать или потребовалось, как мне, камин сложить, глину берут ря­дом. Также и на гончарных кругах работали: в своём сарае, со своей глиной. Всех вроде посчитала Чернега — всё равно выходило в районе 40 домов.

Как убрать бесправье горожанина в деревне

А вот жители обновляются. И помогла этому отмена запрета покупать в деревне дома с землёй. Конечно, горожане и раньше использовали приуса­дебные участки купленного дома. Но таких везунчиков было мало. Едва горо­жанин, на взгляд председателя колхоза, слишком “задирал нос”, как тут же возникала угроза “обрезать под углы”. Это значило, что владельцу дома ос­тавляли от выпестованного им приусадебного участка тропинку от калитки до дома и от дома до туалета. Остальное обрезалось “под углы дома”. Земля зарастала бурьяном, ибо никто не мог ею воспользоваться. А председатель ходил героем: на его стороне закон. Я помню, как нам с моим ярославским другом Лёвой Матвеевым приходилось ублажать председателя колхоза, где Матвеев, с моей помощью, купил в деревне дом. И поили-то мы его, и писал я в газете про дела его хозяйства, дарили “бутылки”, когда трудно было до­стать спиртное. Лёвина жена Люся чуть ли не падала от усталости — после ра­боты инженером на шинном заводе до темноты лелеяла деревенский учас­ток, — всё для того, чтобы земля была ухожена. А председатель, приезжая к ним в гости, “валял ваньку”: помните, я ваш благодетель. И меня всегда возмущал этот запрет. Неужели стране лучше, чтобы люди в свободное вре­мя сидели в железобетонных коробках, а не дышали свежим воздухом в де­ревне и не трудились на благо семьи?

Слотино тоже не обошла эта “война города и деревни”. Соседний, справа от меня, дом когда-то купила семья горожан. Видимо, поначалу отношения местной власти и “дачников” (так с отчуждением называют некоторые сельские жители “деревенских горожан”) были неплохие. Но потом что-то произошло. И небольшой участок, по-моему, в 10 соток, где женщина выращивала цветы, огурцы, разную зелень, обрезали “под углы”. Я сам видел документ прокура­туры на этот счёт. Владелец дома так и умер, не дождавшись права пользо­ваться землёй.

Как уже говорилось, после перевода в Москву я стал заместителем редак­тора “Известий” по отделу Советов. Редактором был Юрий Васильевич Фео­фанов — в своё время известный журналист, писавший на правовые темы. Это был человек без возраста. Среднего роста, плотный телом, с полным лицом, из-за чего на нём было мало морщин, и до блеска бритой головой. Опять же, отсутствие волос мешало определить возраст. Он любил повторять какую-то классическую цитату типа “Закон суров, но это закон”. Когда кто-нибудь воз­мущался какой-то узаконенной несуразностью жизни, Феофанов говорил: “Пока закон не отменён законным путём, нельзя нарушать его”. Когда зимой 91-го года троица паскудников разрушила Советский Союз, я спросил Феофа­нова, который приветствовал Беловежский сговор, как же это так? На референ­думе большинство граждан страны высказались за сохранение Союза; воля народа есть высший закон, а они этот закон нарушили. Выходит, они преступ­ники. Феофанов на это заявил: “Ну что ж, бывает необходимость пренебречь законом”. Такая вот принципиальность была у него.

Однажды в наш отдел пришла корреспонденция собкора “Известий” по Смоленской области Вадима Летова. Вадим был хороший журналист, писал интересно. Впоследствии уехал в Израиль. А в тот раз он описал конфликт горожанина-дачника с председателем местного колхоза. Горожанин купил дом в одной деревне, и председатель поначалу разрешил ему пользоваться при­усадебным участком.

Мужчина навозил плодородной земли, посадил сад, сделал дорожки. В общем, вложился. И вдруг по какой-то причине у них случилась ссора. Дальше — больше. Председатель “закусил удила”. Подключил прокурора. Землю обрезали “под углы”. Горожанин стал сопротивляться, припомнил, чем одаривал председателя. Однажды ночью дом сгорел.

Мы напечатали эту корреспонденцию. Пришла масса писем. В букваль­ном смысле мешок из крафт-бумаги. У меня у самого такое было, когда я на­писал статью из Казахстана под названием “Паутина”, где рассказывал, как ректор одного института за взятки принимал в студенты молодых людей сво­его жуза (жуз — это казахский род) с уровнем знаний за 7-8 класс. Тогда в “Известия” пришло полтора мешка писем.

А здесь письма шли не только из Смоленска. Со всей страны. Было яс­но: проблема государственная. В том числе, моя личная. Дом-то я купил, а земли официально не имел. Спасибо, директор племптицезавода “Смена”, на чьей территории было Слотино, Лев Ипполитович Тучемский подсказал за­ключить договор с хозяйством о том, что я буду выращивать корма, то есть сено, а за это мне отводился участок. Кстати, по той же схеме получил зем­лю и мой друг по охотничье-рыболовной компании, “известинский” фельето­нист Владимир Дмитриевич Надеин, с которым мы поселились в Слотине. А корма что было не выращивать? Отличная трава росла прямо на задах уча­стка: приезжай и коси.

Про Льва Ипполитовича — особый разговор. Нынешние властители, боль­шие и маленькие, то и дело трындят о том, что до них в Советском Союзе и промышленности не было, и толковых хозяйственных руководителей не су­ществовало. Когда каждый из них был, как говорится, сам никто и звать ни­как, Тучемский уже был фигурой европейского масштаба. Он возглавлял один из лучших в Европе племптицезавод “Смена”, где выращивались элитные по­роды кур, которые расходились потом по многим хозяйствам.

Но не одними курами славилась “Смена”. Тучемский собрал, купив за границей, большое стадо высокоудойных коров, и каждое утро в московские магазины уезжали сверкающие цистерны с молоком. А какой посёлок Берез­няки, где была центральная усадьба, сделал Лев Ипполитович! Жилые дома не только этажные, но и коттеджные, магазины, поликлиника, аллеи и цвет­ники. Всё там было: и детский сад, и школа, и Дом культуры, и свой зоопарк, и забава для детей — катание на лошадях.

Однако вернусь к откликам на корреспонденцию Вадима Летова. На мой взгляд, появлялся шанс громко сказать о жгучей проблеме, затрагивающей интересы если не миллионов, то сотен тысяч людей. Я решил, что надо опуб­ликовать большую подборку писем. Говорю об этом Феофанову. Он меня, прищурившись, спрашивает: “Зачем?” У него была привычка: прищурит и без того маленькие глазки, взгляд становится усмешливый, как будто он наперёд знает всё, что ему скажут. Ну, я, горячась, начинаю рассказывать, как важ­но отменить этот, прямо говоря, антинародный закон. “Дадим большую под­борку, я сам её подготовлю, прочитает Горбачёв, поручит разобраться”. На­счёт Горбачёва Феофанов не ожидал. Прищур приоткрыл, усмешка осталась. “Ты что, Слава! Будет тебе Горбачёв читать! Ему кладут столько бумаг”. Я не отступаю. “Если напечатаем, может быть, прочитает. Ане опубликуем, конеч­но, не прочитает”.

В “Известиях” редактор отдела — значительная фигура. Его решение мо­жет отменить только главный редактор, даже не все заместители. А Феофа­нов возглавлял ведущий отдел, к тому же был человек с именем. Поэтому я понимал: уламывать надо его. А он чего-то боялся. Ясно, чего, — не под­нять бы опасную волну. Каменные люди в Политбюро могли зарычать: это что же? Предлагается отменить фундаментальный закон, запрещающий прода­вать землю в частные руки?

Я выискивал разные способы повлиять на Феофанова. На одной из бли­жайших “летучек” вспомнил корреспонденцию Летова и сказал, что идёт об­вальный поток писем. Приводил Феофанову примеры из жизни, говорил: вот вы захотите купить дом в деревне, а земли вам не дадут. Он щурил глаза, почти смыкая веки, и насмешливо парировал: “У меня, как ты знаешь, хоро­шая “известинская дача”. Мне было видно: побаивается человек. Сейчас он член редколлегии “второй” газеты страны (хотя многие считали её по влиянию на общество первой, важнее “Правды”), а случись что, все блага отнимут. С другой стороны, он, чувствую, понимал: есть интересы огромного количе­ства людей и есть несовершенный закон. А тут ещё я наступал: “Чего вы бо­итесь, Юрий Васильевич? Ведь вы же были на фронте разведчиком... смелым человеком были — вон сколько наград!” Он хмурился: “Тогда, Слава, было другое время”

А я уже подготовил подборку. Однажды Феофанов, прищурившись, ска­зал: “Ну-ка, чего ты там написал?” Юрий Васильевич убрал пару резких, на его взгляд, фраз из писем и сдал материал в секретариат. Без всяких тре­ний обзор писем был напечатан. А через какое-то время случилось невероят­ное. В редакции стало известно, что правительство Российской Федерации, опираясь на принятые поправки в закон, разрешило горожанам покупать до­ма в деревне вместе с приусадебными участками. Была прописана процеду­ра оформления земли в собственность. А вскоре разрешили покупать уже не дома, а фундаменты их, ибо было ясно, что людям нужна земля, чтобы стро­ить новый дом. Запрет, существовавший много десятилетий, был отменён. После этого друзья стали шутить: тебе, старик, тысячи людей должны каждое утро наливать... Правда, здесь мнения расходились. Одни говорили, что на­ливать должны 100 граммов водки, другие — стакан хорошего чая. Но я сам купил пол-литра водки, и мы выпили её втроём: Игорь Карпенко, мой друг по охотничье-рыболовной компании, который через некоторое время стал редак­тором отдела Советов, и Юрий Васильевич Феофанов, бывший детдомовец, в 18 лет ушедший на фронт и долгие годы проработавший в “Известиях”. Ему дали возможность заниматься любимым делом. При газете создали журнал “Закон”, где Феофанов стал главным редактором.

В тот раз, выпивая, а он это дело весьма уважал, Юрий Васильевич, как всегда, прищурил глазки и хитровато проговорил: “Ну, и настырный у тебя друг, Игорь”. Карпенко — малословный, сильный мужчина — кивнул: “Мы зна­ем. В редакции говорят, если Щепоткин захочет, он слона за хобот к себе на пятый этаж приведёт”.

Сельские горожане

В Слотине раньше меня появились только две семьи горожан. Первой — семья Кофтовых: Леонида Георгиевича, Тамары Викторовны и их ещё юного сына. Дом они получили в подарок в 1981 году от работника Загорского го­рисполкома Евгения Фёдоровича Маркина. Маркин жил в городе, имел дачу и дом, который после смерти матери стал ему не нужен. А за некоторое вре­мя до того он подружился с Кофтовым. Леонид Георгиевич был коммуника­бельным человеком, из семьи заместителя сталинского наркома. Да и сам занимал приличную по тому времени должность — заместитель генерального директора Всесоюзного объединения “Внешторгиздат”. В советские годы ру­ководители подобных структур, как правило, имели тесные контакты с КГБ, а то и сами были в званиях. Но, как бы то ни было, дом Кофтовы получили, а земля им была совсем не нужна. “Приедем на Первое мая, — вспоминает Тамара Викторовна, — шашлыки, музыка... Побыли и уехали”. За лето они появлялись в Слотине раза три-четыре. Отдыхали не здесь, а в основном на море и за границей.

Однако земля всё-таки привлекла внимание Кофтовых. После отмены за­кона они выкупили участок, взялись за посадки деревьев, кустарников. Позд­нее появился даже парник. Сейчас за насаждениями ухаживает Тамара Вик­торовна — муж несколько лет назад умер. Немолодая женщина, где сама, где с помощью соседей стрижёт ёлочки, приглашает работника прореживать кус­тарники, обрезать виноград, стричь траву. Жить в Слотине ей нравится.

Только очень скучает по самой дорогой своей подруге Лилии Александ­ровне Смирновой, которой не стало несколько лет назад. Их всё время виде­ли вместе, Лилия Александровна была тоже горожанкой. Но выросла здесь, в Слотине. Она мне рассказывала про начальную школу — небольшой дере­вянный дом, который стоял на краю пруда между берёз рядом с церковью. А в пруду купалась детвора.

Сначала Лилия Александровна часто приезжала из города в родное село. Потом насовсем переехала сюда. Домик её тоже на берегу пруда, только с другой стороны от места бывшей школы. Сейчас в нём хозяйкой её внучка Варя — наша активная староста. Сзади большого участка выстроен чуть ли не замок. В нём живёт дочь Лилии Александровны Светлана с мужем Эдуардом Галлямовым. Он известный хирург, профессор.

А Тамара Викторовна ходит теперь в лес одна. И вспоминает дорогую по­другу.

А через год, в 1982-м, здесь появилась вторая семья горожан. Недавний пенсионер, а до этого классный токарь одного из московских заводов Иван Андреевич Покровский попросил родственника, который имел дачку в коопе­ративе за “бетонкой”, напротив поворота к Слотину, поискать место где-ни­будь у соседей, чтобы пережить лето старшей дочери с мужем и их сыниш­кой. У соседей ничего не оказалось. Тогда родственник сходил в Слотино, до которого было рукой подать. Там ему показали домик, где жил одинокий старик. Он согласился пустить москвичей. Так семья Покровских — Иван Ан­дреевич, жена Татьяна Михайловна, две старшие дочери с мужьями и неза­мужняя младшая поселились у старика Василия Ивановича. Осенью одинокий старик попросил главу семейства взять его на зиму в Москву — очень тяжело ему стало жить в селе. А 31 декабря Василий Иванович умер, завещав дере­венский дом Ивану Андреевичу. Большая семья сразу стала использовать приусадебный участок. Но сажали, растили, обихаживали с оглядкой: на дом документы были, на землю — нет. И только с отменой запрета оформили всё чин по чину. Теперь уже владеет землёй следующее поколение “деревенских горожан” — Цыбиковы.

С Владимиром Дмитриевичем Надеиным мы поселились в Слотине поч­ти одновременно. Я немного раньше, поскольку искал два места. Сначала предлагал ему селиться в разных деревнях. Но недалеко друг от друга. “Бу­дем, как помещики, ездить в гости”. Он категорически отказывался: “Давай в одном месте”. Так как я выбрал Слотино, стал искать дом здесь. Увидел избушку за маленьким сельским кладбищем. Помню, мы стояли на задах се­ла. За спиной — за деревьями кладбища, за церковью, за домами села — са­дилось солнце. Тень накрывала нас, а ближайший лесок ещё доставали по­следние лучи. И вдруг, как по команде, в разных кустах, ближних и дальних, разом защёлкали соловьи, Надеин встрепенулся, повёл взглядом перед со­бой. “Славка, какая красота! Вот где жить...” — “А умерев, лежать рядом”, — сказал я.

Но место не понравилось Володиной жене Ольге (у него три Ольги: жена, дочь и внучка). Она врач и, думаю, справедливо отреагировала: вы что, ре­бята! Разве можно бурить скважину или рыть колодец неподалёку от могил? И я нашёл им место, где когда-то стоял чей-то дом. Оно оказалось почти на­против меня. Всего лишь на другой стороне улицы. От калитки до калитки 40 шагов. Однако мы иногда по полгода не бывали друг у друга.

А потом началось бурное “освоение” Слотина новыми горожанами. В 1994 году в селе высадился целый десант железнодорожников — шесть че­ловек из депо Москва-Киевская. Кто-то из них случайно заехал в Слотино. Место понравилось красотой, необычным рельефом. Сразу стали покупать кто домик, кто остатки от него, а Сергей Иванович Плахов, бывший тогда за­местителем начальника депо, просто купил небольшой участок земли, где когда-то была изба. Он заказал проект, остальные стали строить, как подска­зывала фантазия. Все вместе начали закупать материалы: бетон, брус, кир­пич — так выходило дешевле. И уже через два года — в 1996-м — заселились.

Обустраивали участки в соответствии со своими вкусами. Один засадил половину территории соснами, другой привёз откуда-то, как ему сказали, редкие яблони. А Плахов, за участком которого была горловинка оврага, ку­да жители набрасывали мусор и откуда весной неслись потоки воды, прику­пил эту землю, облагородил её, вырыл пруд, а на берегу построил ветряную мельницу. Декоративную, но по размерам — как настоящая. Теперь въезд в Слотино встречает дом с мельницей. Как в Голландии.

Впрочем, для села Сергей Иванович сделал очень нужную работу. Я го­ворил, что с горы в овражек весной и в дожди неслись потоки воды, размы­вая и без того никудышную дорогу. Плахов построил водоотводные канавы и проложил под дорогой трубы.

Почти одновременно с железнодорожниками в селе появилась семья Ла­тышевых — Игорь Иванович и Наталья Валерьевна. Оба имели востребован­ные в советское время профессии. Игорь — физик-ядерщик, Наталья — ин­женер-программист. Но в начале 90-х всё развалилось. Жить стало не на что, а в семье ещё двухлетняя дочь. Игорь, по примеру других жертв разва­ла, создал торговую фирму и начал возить продукты, соки, водку. Наталья, как оказалось, способный дизайнер, стала работать с сирийской компанией и создавать рисунки для гобеленовых тканей.

В Слотине они оказались случайно и сразу влюбились в эти места. Купи­ли землю, где не было никаких строений. В 1996 году построили свой дом. Недавно расширили его: выросла семья. Сын Даниил уже студент, дочь Оле­ся вышла замуж за немца из ФРГ и не поймёшь, где они больше живут: в Гер­мании или в России. Год назад Латышевы стали дедом и бабушкой. Внучку крестили в нашей церкви. Кстати, и зять Доминик тоже крещён у нас: стал православным.

Недавно я спросил Наталью, что для тебя Слотино? Она сказала, не заду­мываясь: “Как ответить на вопрос, что для меня мать? Я люблю Слотино, я здесь дома, я не хочу отсюда уезжать”.

На самой вершине “горба”, или, если хотите, холма, выросшего у дальнего края обширной котловины, в лучшем месте села, метрах в ста от церк­ви стоял дом Ивана Никитича Малышева. Дом из старых, звенящих от воз­раста сосен, срубленных в окрестных дремучих лесах, как положено, зимой, когда прекращается сокодвижение. Тёплому, хорошо проконопаченному до­му, чему я всегда завидовал, сейчас больше ста лет. А завидовал потому, что, наняв местного жителя конопатить мой дом, получил только пережива­ния. Поработав немного, он запил и бросил дело. Поэтому я, по-горьковски, выпивающих уважаю, но алкоголиков ненавижу. Их надо отправлять на при­нудительное лечение. Малышевский же дом, сразу видно, делали настоящие мастера. И вот эту историческую реликвию в 2000 году купил бывший инже­нер-геодезист 35-летний Сергей Николаевич Чистяков. В советском про­шлом он изъездил с экспедициями Союз, потом Россию, её Крайний Север. Работал в Норильске, Уренгое, прошёл Ямальскую тундру. Когда новой вла­сти стали не нужны ни геологи, ни геодезисты, Сергей Николаевич ушёл в бизнес. На паях купил помещение, открыл там магазин. Потом стал поме­щение сдавать в аренду. Этим и живёт.

А купив малышевский дом, не стал его ни ломать, ни перестраивать. На задах большого участка — у Ивана Никитича было 30 соток земли — постро­ил новый дом. Старый обустраивал не спеша, основное время отдавал земле.

Я много лет, думая о доме в деревне с землёй, невольно наблюдал за жиз­нью дачников с разрешёнными шестью сотками. Слышал нередкие жалобы, злые слова о том, как приходится там “вкалывать и горбатиться”. Но стоило мне сказать: тогда, мол, брось эту землю, если на ней так тяжело, как в от­вет получал поток гневной отповеди. Мне говорили, что я не способен увидеть счастья, как растёт огурец, не умею радоваться выращенной твоими руками яблоньке, а цветы, цветы! Вот где красота! И вообще, если бы имел землю, то знал бы, как она облагораживает.

Теперь я знаю, как облагораживает земля, как она расширяет кругозор человека. Ни одна женщина-горожанка из получивших землю в Слотине ни­когда раньше землёй не занималась. А сейчас попробуйте хоть часть участка у неё отобрать! Глаза, наверное, не выцарапает, но плохих слов наговорит. И не отдаст. Можно ли было предположить, что Ольга Владимировна Губен­ко — дочь Володи Надеина, врач-кардиолог — станет садоводом-селекционером, а входившие в её кабинет в клинике пациенты первые взгляды бросали на прекрасные, выращенные ею цветы и лишь потом на симпатичного докто­ра. Сейчас Ольга Владимировна ушла на пенсию и поселилась в Слотине.

А цветы — это страсть, пожалуй, всех слотинских горожанок. Однако, как говорится, и среди исключений есть исключения. Надо увидеть, как пестует свои цветы Наталья Латышева, чтобы задуматься, что ближе её страстной ду­ше: огородное изобилье или клумбовый разноцвет.

Про свою Людмилу мне даже говорить неловко. Я в саду-огороде — гость, она — душевная хозяйка. Иногда слышу, с кем-то негромко говорит. Затем вдруг начинает шептать. Было время — настораживался. Потом увидел и ус­лышал: говорит с огурцами-помидорами, шепчет цветам. И сама расцветает рядом с ними.

А ведь до Слотина на земле почти не работала. У родителей была дачка на шести сотках, куда приезжала отдыхать. Родители у Людмилы — уникальные люди. Отец Николай Алексеевич воевал на Дальнем Востоке с японцами. Был авиационным техником. Вернувшись в Москву, поступил работать в Централь­ный институт авиационного моторостроения имени Баранова. Там же, когда женился, стала работать и жена — Галина Давыдовна. Человек немногослов­ный, требовательный, Николай Алексеевич вскоре стал бригадиром и прора­ботал в этой должности не один десяток лет. За труд был награждён орденом Ленина. Кстати, и сын их, брат Людмилы — Сергей — тоже пошёл работать в ЦИАМ. А Людмила Николаевна с первых же приездов в Слотино полюбила здешнюю красоту и стала всё более увлечённо работать с землёй. Сейчас очень скучает, когда несколько дней не видит дома и ухоженного участка.

Земля облагораживает, чем бы на ней ни занимались. Сергей Чистяков и жена его Маша решили вдруг стать фермерами. Сначала держали кроликов, а потом осмелились растить свинью. Всё можно купить в магазине, но своё — оно и есть своё.

Сейчас полностью перешли на огородничество. И грибной лесок создали на участке. Сергей на задах посадил сосны, под ними стали расти маслята. Бывает год, когда удаётся намариновать банку-другую собственных грибов.

Вот что такое дом в деревне с землёй.

Глава 6

Как возвращали народу храм

Евдокия Ивановна Чернега из той породы советских людей, которым до всего есть дело. Одному надо сделать замечание, что неправильно поставил за­бор, другого отругала за то, что загородил часть общественного пруда, третье­му сделала выговор за перекопанный прогон. Прогонов в селе было два. Они пересекали главную улицу — дорогу, чтобы совхозная техника могла переезжать с одних полей, которое справа от села, на другие поля, что слева или впереди.

Евдокия Ивановна, маленькая, сухонькая старушка, которую я почти ни­когда не видел без платка. Из-под платка виднелись черные, как смола, во­лосы с редкой-редкой сединой. В сочетании с тёмной одеждой всё это как-то увязывалось с фамилией Чернега.

Евдокия Ивановна много лет, благодаря своей активности, избиралась депутатом сельского Совета. Когда я поселился в селе, она уже не была де­путатом. Но считалась старостой. Причём считалась по линии сельсовета, а в Слотине её знали как активную, шуструю бабку.

Жила она почти напротив храма — красивой церкви. Надо сказать, этот храм Иоанна Богослова был первое, что я увидел, когда поднялся из карье­ра между “бетонкой” и дорогой к Слотину; церковь стояла, казалось, прямо среди дороги. Кстати, так оно и вышло: дорога упиралась в храм и тут рас­ходилась надвое. Перед храмом была площадка. В то время, даже в дни церковной службы она пустовала. Сейчас не хватает места для машин.

О названии церкви я узнал несколько позднее. Причём в интересной си­туации. Я очень люблю историю и везде, где бываю, стараюсь зайти в какой- нибудь местный краеведческий музей или поговорить со стариками.

Так, например, я восстановил в памяти события периода Сталинградской битвы, когда наша семья с тысячами других, не сумев подойти к пылающей Волге, чтобы переправиться на другой берег, — горел мазут и керосин, — по­бежала к Дону, а через него — по понтонному мосту. Мы, я имею в виду моя мама, бабушка, тётка, родная сестра матери, её сын, мой двоюродный брат Вовка — ему было два с половиной, а мне — три с половиной года. По мосту двигалась плотно сжатая, живая лента людей. Все шли с левого, пологого бе­рега на правый гористый. И вдруг налетели немецкие самолёты. Сначала с одной стороны моста поднялся белый столб воды, потом с другой — белый столб воды, а потом бомба попала в мост. И какие душераздирающие вопли, крики, визг после этого! А мы уже поднимались в людской ленте по тропинке наверх, в степь. И тут я впервые увидел живых немцев на мотоциклах, гряз­ных, запылённых, но уверенных в себе.

Всё это, конечно, осталось в памяти. Но где было точное место, я узнал, лишь когда приехал в город Калач-на-Дону корреспондентом “Волгоградской правды”. Поговорил со стариками, и они мне показали, где это было. Так что для меня интересоваться историей — нормальное дело.

Поэтому однажды я зашёл в Троице-Сергиеву лавру, где размещался За­горский историко-художественный музей. Тогда ещё была советская власть, ещё город был Загорск. Ходил из комнаты, в комнату, из кельи в келью, смо­трел карету Елизаветы Петровны, которая бывала когда-то в Слотине, подни­мался то в одну, то в другую келью. Смотрел старинные одежды, иконы. И уже собираясь уходить, подумал: дай-ка зайду в последнюю келью. Под­нялся по нескольким ступеням, вошёл... даже не вошёл ещё, встал на поро­ге комнаты, поражённый. С дальней стены лился какой-то розово-апельсино­вый свет. Я остановился, думаю: какая красота! Подошёл и читаю надпись: икона из храма Иоанна Богослова села Слотино.

Вот так я узнал, что храм имеет имя Иоанна Богослова, что эту икону спасли работники музея, когда в 1961 году вторую антицерковную кампанию развернул Хрущёв. Церковь снова закрыли, разграбили. Большинство икон свезли в ближайший овраг и там сожгли. А жители Слотина и окрестных де­ревень брали, кто что мог.

Мне рассказывала Евдокия Ивановна такую историю. Особенно ретивы в этом разграблении были два мужика. Оба из деревни Ботово. Один даже сбросил колокол на землю, другой прихватил рулон какой-то ткани. Доволь­ные, пошли по домам. К тому, который сбросил колокол, через две недели пришли домой. Он лежал мёртвый и уже начинал разлагаться. Мужчина жил один, и никто к нему не приходил. А второй вроде бы почти дошёл до дерев­ни, а там есть место, называется “Кустики” — пруд, а вокруг камыши и кус­ты. Погода была хорошая, ясное небо. Вдруг на этом небе появляется одино­кая тучка. Она идёт, и неожиданно из неё — единственная молния. И бьёт в этого мужика. Он падает замертво. Вот такую историю рассказала мне Ев­докия Ивановна.

Однако поначалу мне было не до храма. Я начал строиться, а в советское время это было, как я уже говорил, очень непростое дело. Но всё же, выбрав время, однажды зашёл в храм. Вернее, сначала обошёл его.

Первое, что было видно, как говорится, невооружённым взглядом, — цер­ковь стояла брошенная. Ограды вокруг не было. Лишь кое-где в ямках вид­нелись следы битого кирпича. Как я выяснил позднее, кирпичное основание ограды растащили местные жители, что-то для своих нужд взял местный племптицезавод “Смена”, который все называли совхозом. Крыша, слава Бо­гу, была, купол — тоже, но краска давно облезла, железо сильно проржаве­ло. На главном куполе не было креста. Когда я открыл двери и осмотрелся, оказалось, подняться на колокольню нельзя было и думать: все ступени лест­ницы сгнили.

Я вошёл внутрь помещения, в так называемый главный придел, где обыч­но идёт церковная служба. На красивом мозаичном полу лежала большая куча травяной муки. А за ней был иконостас, видимо, также, как пол, старой работы. Пустые глазницы вместо икон вызывали жалость. И снова остро за­хотелось всё это вернуть к жизни.

Во время очередной встречи с Геннадием Филипповичем Поповым я за­вёл такой разговор. Что мы, говорю, за люди — русский народ? В какой-ни­будь Литве или Польше какой-нибудь князёк даже не битву выиграл, не храм построил, всего лишь пописал где-то, как говорится, нужду справил, и там ему потомки ставят отметину. Здесь был наш великий... Памятник не всегда, а мемориальную доску повесят. “У нас память так старательно отшибали, — сказал Попов, — что мы дальше дедов редко кого помним”. “Да, вы правы, — соглашаюсь я. — Но иногда не надо больших усилий, не надо преодолевать преграды. Вот рядом с Загорском село Деулино. А многие ли знают, чем оно знаменито в нашей истории?” Попов улыбнулся: “Немногие, но знают. Деулинское соглашение”. “Вот именно! Деулинское соглашение с Польшей. По сути дела, им закончилось Смутное время на Руси. А какая-нибудь отме­тина об этом есть? Или вот село Слотино, где я благодаря вам купил дом и сейчас строю новый. Там есть хорошая церковь. Стоит, бедолага, с выби­тыми окнами, внутри закопчённая. Туда завезли для временного хранения травяную муку, а она легко загорается. Конечно, был пожар. Всё потому, что хозяев нет. Как бы её людям вернуть, Геннадий Филиппович?” — “Для начала надо создать церковную “двадцатку”. Это будет организация граждан, кото­рая обратится к светским властям с ходатайством открыть церковь. А дальше будут обращения к властям церковным. Без них ничего не получится. Но глав­ное — нужна “двадцатка”.

Я понял: надо собирать людей. Приехал в Слотино. Пришёл к Евдокии Ивановне. Объяснил задачу.

А надо сказать, как старосте я постарался, чтобы у неё поставили теле­фон. Связисты районные сопротивлялись: ой, у нас провода гнилые идут вдоль “бетонки” много километров, то и дело будут рваться. Тем не менее я их додавил, они поставили ей телефон. А поскольку её дом был дальше мое­го от “бетонки”, причём столбы шли как раз по моей стороне и потом перехо­дили на другую сторону, где был дом Евдокии Ивановны, то мне поставили телефон тоже. И вот она однажды мне звонит, телефон вовсю надрывается, а я во дворе чем-то занимаюсь. Беру трубку: “Вячеслав Иванович, — кричит Чернега, — Петрович хочет продать колокол с церкви”. Я бросаю трубку, бе­гу. А Петрович... Ну, фамилию его я не буду называть, человек умер, в своё время был известный в этом селе, работал даже председателем колхоза. Кстати говоря, в этом небольшом селе, где только в отдельные периоды было около 50 домов, а чаще — не больше 40, тем не менее какое-то время суще­ствовал свой колхоз. Сзади дома, где жила Евдокия Ивановна, была молочная ферма, довольно крупная. И Чернега заведовала ею.

“Петрович хочет продать колокол с церкви!” — всё ещё звучал в ушах го­лос Чернеги. Он был любопытный человек — этот Петрович.

Возле поворота от “бетонки” к Слотину, немного в кустах, стоит памятник жителям девяти деревень и одного села, погибшим в годы войны при защите страны. Много мужчин из этих десяти населённых пунктов не вернулись до­мой. Петрович возвратился в Слотино. Я спрашивал его о войне. Он говорил неохотно. Был санитаром, вывозил раненых на собаках. Даже в старости Пе­трович был видным мужчиной. Что тогда говорить о молодых годах: рослый, привлекательный. К тому же председатель колхоза, где мужиков раз-два — и обчёлся. Многие не только вдовы-солдатки, но и созревающие женщины хо­тели бы лечь с ним в постель. Однако Петрович почему-то женился на женщи­не старше него не то на семнадцать, не то на восемнадцать лет. У них был единственный сын, который в четырнадцать лет умер от инфаркта.

Я видел жену Петровича. Хотя были незнакомы, но по-деревенски здоро­вался с ней: старуху звали тётя Нюша. Она часто сидела на скамеечке у до­ма: очень полная, если не сказать до безобразия толстая, с жирными склад­ками, словно оплывшая, но с привлекательным печальным лицом.

Старожилов в селе оставалось уже немного, и спросить об этой семье, чтобы не попасть впросак, было уже не у кого. А Евдокия Ивановна почему- то о Петровиче говорила с некоторым раздражением.

Вот и сейчас она сердито повторяла при мне слова о том, что “Петро­вич хочет с церкви колокол продать”. Я понял: надо вмешаться. Строгим, но заинтересованно спокойным голосом спросил: “Что здесь происходит?” Чернега опять было завела про колокол, однако Петрович зло её перебил: “Кому он нужен — этот колокол? Треснутый... А так хоть пользу принесёт”. На задах Петровичева участка я увидел зелёный “Москвич-412” и двух мужи­ков. “Эт кому принесёт? Тебе? Али вон им?” — ткнула она неразгибающимся пальцем — результат многолетней работы дояркой — в сторону мужиков с машиной. Они услышали скандальный голос Евдокии Ивановны и засуе­тились. “Колокол может пригодиться церкви, — сказал я. — Мы будем воз­вращать её народу, а у храма даже такого колокола нет”.

Пока я говорил, пока сходил в Петровичев “двор” — пристройку к кресть­янской избе, где содержится скот, зелёный “Москвич” сорвался с места, и только пыль сдувалась ветром с сельской дороги. “Ну вот, — с удовлетво­рением сказал я. — Инцидент исчерпан”.

Мы привязали колокол к черенку от лопаты, принесли на веранду Евдо­кии Ивановны и поставили возле старой койки, где я поначалу спал, кварти­руя у старушки, пока у меня не появилась лежанка на керамзите в собствен­ном доме.

Когда я приехал на следующие выходные из Москвы, Чернега уже была готова к нашей акции. Надо сказать, как человек общественно активный, она увлеклась идеей открыть в селе старую церковь. В последнее время Чернега, привыкшая быть в центре внимания, в кругах людских дел и забот, явно ску­чала. Ну, придут за молоком — она всё ещё держала корову, — расскажут ка­кие-то новости, и опять бабка одна. А тут появлялась возможность снова ко­го-то организовывать, убеждать, может, даже прикрикнуть своим резким, громким голосом.

Мы сели в мои “Жигули”, и Евдокия Ивановна стала прикидывать, куда ехать в первую очередь. Народ она знала, как мне показалось, во всех окре­стных деревнях. Но начинать надо было с тех, где больше старух. “Это самый податливый материал”, — произнесла она фразу, от которой я чуть не обал­дел. Видать, не даром прошли депутатские годы.

Приехали в деревню Ботово. Ту самую, где когда-то жили два активиста церковного разрушения, которых, если верить рассказу Чернеги, так покара­ла судьба. Подходим к опрятному дому: голубые ставни, в палисаднике цве­тут георгины, на скамейке сидит старуха. “Здравствуй, Михална”. — “Здрасьте, Евдокия Иванна”. — “Мы к тебе по делу”. — “Тогда пойдём в дом. Чего об деле на улице говорить”.

Когда вошли в горницу, Евдокия Ивановна оглядела её цепким взглядом, без приглашения села на стул. “Мы вот к тебе зачем, Михална. Церкву надо в Слотине открывать. Ты как, “за”?” — “Конешно, конешно, Евдокия Иван­на”. — “Тогда надо это как положено оформить”. — “Я понимаю. Я сейчас”.

Старушка идёт к сундуку, достаёт откуда-то со дна завёрнутые в белую тряпочку деньги: “Берегла на похороны, но на такое святое дело отдам”. — “Да нет! — говорю я. — Деньги не нужны. Надо только вашу подпись, что вы в числе двадцати человек будете просить возвратить верующим храм. Вы ве­рующая?” — “А как же!” — постаралась выпрямиться старушка.

Здесь мы получили ещё две подписи. Причём одна бабка тоже стала до­ставать “похоронные” деньги. Но тут уж понявшая, что к чему, Евдокия Ива­новна, которая сначала тоже думала, что нужны деньги, отчитала растеряв­шуюся бабульку. “Убери свои деньги. Пригодятся тебе”.

Ещё два раза, приехав из Москвы и отложив дела по обустройству дома, я забирал Евдокию Ивановну, и мы ездили по деревням. Однажды, выезжая из какой-то деревни, попали под дождь. А мой “жигулёнок” в одном месте не выносил слотинской дороги. Место это — подъём из небольшого карьера. Мой сосед слева, Алексей Александрович Спирин, как-то сказал мне, что в нача­ле строительства “бетонки” здесь был лагерь и заключённые добывали песок для дороги. Проезжая через карьер, я с сомнением оглядывал его. Слишком крохотное место для лагеря, хотя выходы песка виднелись.

Позднее мне объяснили: здесь, действительно, брали песок для строи­тельства дороги, и в бараке жили рабочие.

Но самое коварное у этого карьера был подъём — сплошная глина. Ма­ленький дождь, и “жигулёнок” елозил, как по маслу. Я стискивал зубы, гнев­но бросал в адрес глиняной невозможности: “Ты хочешь, чтобы я не ездил сюда? Всё равно буду ездить!”

С этим подъёмом мучились все. Тогда железнодорожники сбросились и купили железобетонные плиты. Но прямой участок до села трактора разби­вали вдрызг. А тут Плахову поручили на месте старого депо строить новое. Битый кирпич, строительный мусор надо было куда-то девать. Куда? В Сло­тино, на дорогу. Больше двухсот машин привёз Сергей Иванович в топи слотинской дороги.

Сейчас она надёжна при любой погоде для любых машин. Не один раз выходили и горожане, и селяне благоустраивать её. Выходили те и другие да­же с детьми. Но не зря говорят: в семье не без урода. В слотинской “семье” их оказалось несколько. Я сам не раз говорил с двумя. Убеждал, стыдил. “Смотри, — говорил я одному, — двенадцатилетний пацан везёт тачку кирпич­ного “боя”, а ты будешь ездить по дороге, сделанной им, не приложив тру­да”. Здоровый, почти двухметровый верзила только ухмылялся: “Пусть рабо­тает, если ему надо. Мне не надо”.

Но я отвлёкся — такие есть во все времена. Церковную “двадцатку” мы с Евдокией Ивановной собрали. Чернега стала во главе её. Несмотря на воз­раст, она была бабка энергичная, что не по её, могла отругать, а то и послать матом. Я снисходительно укорял старушку: “Ну разве так можно, Евдокия Ивановна? Ты же глава церковной “двадцатки”. Бог услышит — осудит”. — “Ай, Вячеслав Иваныч! Бог судит не по словам, а по делам”.

Я сам был не святоша. Вырос в послевоенной шпанской среде, рано по­пал в рабочие коллективы, а там могли так сказать, что у неподготовленного слушателя мозги закипали. Поэтому мог загнуть будь здоров. Однако никог­да не позволял себе ругаться при женщинах и детях. Когда слышал от других, встревал, порой до скандала и даже драки. Да и просто так, особенно по мо­лодости, избегал матерщины. У меня был случай, при воспоминании о кото­ром долго краснел. Работая в “Волгоградской правде”, я начал большую кам­панию по подъёму со дна Волги пожарного парохода “Гаситель”. Сейчас он установлен в Волгограде как памятник речным судам, которые внесли огром­ный вклад в Сталинградскую победу и погибли в той жестокой битве. А тогда решил сам спуститься на дно реки в водолазном костюме. Личные впечатле­ния, уверен, только помогают журналисту лучше понять героев. Поэтому я то спускался в шахту, то поднимался на верхушку строящейся трубы Костром­ской ГРЭС и вместе с монтажниками раскачивался в фанерном “фонаре” на высоте двести метров.

Переехав на левый берег Волги, по раскалённому песку (идти пришлось босиком) дошёл до мостков с берега на водолазную станцию. Старшина во­долазов, коренастый, плечистый мужчина, — к сожалению, забыл его имя, — помог с ребятами надеть на меня резиновый костюм, на ноги обули свинцо­вые башмаки, а на голову накрутили круглый медный шлем со стёклами. Од­нако перед этим старшина предупредил: “Не забывай нажимать головой кноп­ку в скафандре. Выпускай воздух, а то перевернёт тебя к верху задницей”.

Я спустился на несколько ступенек по железной лестнице и пошёл на дно. Вода сначала была жёлтая, потом жёлто-зелёная, а возле дна — сильно мут­ная. “Ну как?” — раздался в скафандре голос старшины. “Нормально. Толь­ко плохо видно”.

Нагнувшись вперёд, чтобы преодолеть сильное течение, подошёл к чему- то тёмному. Дотронулся рукой: железо. Так, передвигая руку, прошёл до но­са, лежащего сильно на боку “Гасителя”. И вдруг почувствовал, что ноги мои поднимаются вверх, а голова оказывается внизу. Я некоторое время повозмущался вслух, пока не нащупал головой кнопку. Ничего интересного больше не увидел, и меня подняли на палубу. Когда сняли скафандр и окончательно “размундирили”, старшина покачал головой: “Ну, ты и материшься, корреспондент... ”

Я перед тем готовился обрушить на водолазов поток благодарности, а тут онемел. От стыда готов был провалиться сквозь железную палубу. Мне-то ду­малось, что я один в этой мутной волжской воде, а оказалось, меня слыша­ли все водолазы. Чтобы знать, что происходит под водой, что человек там ви­дит и делает, на палубе устанавливается столб с репродуктором, и мощный динамик широко разносит слова водолаза.

Несдержанность Евдокии Ивановны в какой-то мере можно объяснить — слишком много тяжестей вынесла она в жизни. Из семерых детей — пять до­черей и два сына — остались одна дочь и один сын. И не война опустошила семью Чернеги, а нелепости жизни детей, которые затронули и некоторых внуков. Потому и понимал я её эмоциональные всплески, оттого если крити­ковал за матерное слово, то сдержанно.

А вот нынешние молодые девицы-матерщинницы для меня просто шалавы.

К делу, начатому нами с Евдокией Ивановной, стали подтягиваться и дру­гие люди. Довольно быстро просьбу созданной нами “двадцатки” удовлетво­рили городские власти при активном участии лично Геннадия Филипповича Попова. О нём, считаю, нужно сказать особо, ибо, на мой взгляд, он пример настоящего руководителя, которого уважал и уважает народ. В отличие от всех его последователей на посту руководителя города и района, он, как по­лучил ещё в советские годы обыкновенную квартиру в обыкновенном доме, так и жил всё время там. Даже не достроил себе дачу из старого какого-то ра­зобранного дома. Он ничего себе не сделал, не взял, а всё только отдавал го­роду и району. Недавно Геннадий Филиппович умер, но, думаю, все, кто его знал, будут помнить Попова как очень порядочного человека.

Несколько медленнее решали проблему власти церковные. Но оно и по­нятно: им надо было найти достойного настоятеля. Тем не менее в 1992 году храм народу вернули.

И здесь есть смысл сказать немного о его истории. Нынешняя каменная церковь была построена в 1822 году на средства прихожан. Приход тогда был большой, скажем, он ив начале ХХ века был немаленький — 1000 человек, а до этого ещё больше. И денег собрали столько, что хватило не на малень­кий каменный храм, а на большой. И его решили построить на месте прежней деревянной церкви.

Некоторые авторы, работы которых мне приходилось читать, пишут, что храм в селе Слотино построен в начале XVII века (в тысяча шестьсот каком-то году). Однако это совершенно не так. Историческая справка, с которой мне удалось ознакомиться, говорит, что храм в селе Слотино Кинельского стана Переславского уезда известен с середины XV века. Село Слотино в середине XV века принадлежало великой княгине Софье Витовтовне — снохе Дмитрия Донского. Дальше упоминается, что село Слотино она завещала Троице-Сергиеву монастырю. То есть несколько раз повторяется “село Слотино”. А как известно, селом является только тот населённый пункт, где есть церковь. Значит, храм этот существует с середины XV века. И потому версии о том, что в нём молился Иван Грозный, очень даже правдоподобны.

Кроме того, я говорил с нынешним настоятелем храма отцом Сергием (Дидковским) об иконах. Он сказал, что ряд икон, которые были в этом хра­ме, написаны в XVI веке, то есть во времена Ивана Грозного. В том числе с изображением Иоанна Богослова. Естественно, она не могла быть ни в ка­ком другом храме, кроме того, который носит это имя.

Я пишу эти строки в 2021 году. Значит, через год, в 2022-м, каменному храму будет 200 лет.

Последним настоятелем, который служил здесь до 1961 года, был Пётр Липягов. После этого 30 лет храм был брошен, разграблен и превращён в склад. Теперь надо было восстанавливать все то, что утратилось в годы цер­ковного лихолетья.

Глава 7

Возрождение

После возвращения церкви встал вопрос о назначении сюда настоятеля. И в 1994 году им стал отец Сергий Мельникас.

О. Сергий Мельникас

Это была ранняя осень. Он пришёл в Слотино пешком от “бетонки”. На­шёл дом Евдокии Ивановны Чернеги. Сели, поговорили. Он сказал: “Я здесь буду священником”. Она: “Очень хорошо, вот тебе бумаги все наши, печать. Мы — люди старые, ты — молодой, тебе надо это дело всё и восстанавливать”.

Восстанавливать было много чего. Хотя внешне церковь выглядела более или менее пристойно по сравнению с десятками и сотнями тех храмов, от ко­торых остались или части стен, или вообще одни фундаменты. Эта церковь сносно смотрелась. Но только при беглом взгляде. При внимательном рас­смотрении дел предстояло много.

На главном куполе не было креста. На колокольне крест был, но не за­креплённый: стоял, как будто поставленный в стакан. Крыша церкви текла, железо проржавело за 30 лет. И когда шёл дождь или таял снег — всё лилось внутрь храма. Не было окон. Вместо них — большие дыры в стенах, через них запросто можно было войти внутрь. Вместо больших входных дверей, почти ворот, были поставлены маленькие обыкновенные двери, а остальное прост­ранство вокруг них забито досками.

Отец Сергий всё это осмотрел и решил начать с того, что необходимо для проведения службы. А именно — сделать хотя бы два стола.

Напротив церкви стоял дом Ивана Никитича Малышева. Они познакоми­лись. Отец Сергий пригласил его помочь. А Иван вообще был человек, как я его запомнил, типично русский: крупный, широкоплечий, с большими рука­ми, кулакастый. И что особенно запомнилось, часто ходил босиком. Однаж­ды он пришёл ко мне без всякой обуви, а была уже поздняя осень, иней на траве появился. Вот такой был Иван закалённый человек!

Вдвоем они сделали престол и жертвенник, или, попросту говоря, два стола сколотили. На них можно было что-то поставить и провести хотя бы пер­вую службу. Тем более что осенью престольный праздник в честь Иоанна Бо­гослова. Он два раза в году — весной и осенью.

Потом надо было начинать с крыши, закрывать её. Отец Сергий сходил в пионерский лагерь. Их было два неподалёку от села — между “бетонкой” и Слотином. Один принадлежал объединению “Химавтоматика”, которым ру­ководил Юрий Михайлович Лужков. В этом лагере строительным делом заве­довал Пётр Григорьевич Гусев, уже очень немолодой, но отзывчивый человек. Он закрыл крышу церкви рубероидом. Течи прекратились. Начал восстанав­ливать лестницу на колокольню.

Поскольку храмы восстанавливаются в основном на средства прихожан, то отец Сергий Мельникас опирался на их помощь. Правда, приход у него был маленький. Потому что это была его первая самостоятельная большая служ­ба. Родом он из Сергиева Посада, как сам мне говорил, отсюда все его кор­ни по матери. Прадед был игрушечником. Такой промысел существовал здесь — игрушки делать. После семинарии, а затем академии его послали по обмену в Штаты, в Нью-Йорк, в Богословскую академию. Там он пробыл год. Вернулся и стал просить церковное начальство дать место настоятеля где-ни­будь поближе к Сергиеву Посаду, всё-таки там дом, родители. Ему предло­жили Слотино. Ни об этом селе, ни о храме в нём он ничего не знал. Говорит: “По “бетонке” ездил за грибами во Владимирскую область, она тут рядом на­чинается, а вглубь не уходил”.

Теперь ему пришлось ездить на автобусе, выходить на остановке и пеш­ком около двух километров идти до храма. И одновременно искать спонсоров, людей, которые могли что-то сделать. Удалось заказать окна. Но сначала на­шли решётки, красивые церковные решётки, которые увидели на разрушен­ном дотла храме в бывшем селе, а теперь деревне Гальнево. Это село было знаменито тем, что в здешнем храме венчался Фёдор Иванович Шаляпин. Сейчас этот храм в Гальневе возрождён с помощью Большого театра. А ре­шётки гальневские, с согласия церковного начальства, поставили в церковь Иоанна Богослова в селе Слотино.

Потом заказали восемь окон — больших, красивых. Стали проводить пер­вые службы. А как начинается служба, что предвещает о ней? Звон колоколов. На этой церкви на колокольне был единственный колокол, маленький, тресну­тый, который, как говорит отец Сергий, только блямкал. С этим колоколом связана интересная история, которую я рассказал в предыдущей главе. Мы его, по сути дела, отбили у человека, собравшегося продать колокол. И вот этот блямкающий, небольшой колокол возвестил о начале новой жизни храма.