Люди на дороге жизни

Постепенно у священника Сергия Мельникаса образовывался круг спон­соров. Один из них выделил деньги на покупку большого колокола. А мне хо­рошо было из окон слышно, как они работали, эти два колокола: зычно, громко — большой и этот — треснутый, блямкающий. Пётр Григорьевич Гусев сложил печку в большой части церкви, где в холодное время года шли служ­бы. Вместе с другими новыми помощниками Мельникаса, среди которых од­ним из самых активных стал житель села Ботово Сергей Махов, начали крыть крышу железом. Также железом стали покрывать купола — большой и на ко­локольне.

А потом Пётр Григорьевич Гусев построил часовню около родника. Сделал памятник себе, ибо вскоре умер. К сожалению, кроме отца Сергия Мельникаса, о создателе часовни не знает никто. А ею пользуются. Здесь на Крещение освящают воду. К роднику едут люди. Причём чем дальше, тем больше, и уже выстраиваются очереди, потому что вода хорошая, а течёт тонкой струйкой. Но о Гусеве, думаю, на часовне где-то надо написать.

Вот так начал возрождаться, приходить в жизнь храм Иоанна Богослова. Сергий Мельникас заказал новые кресты на большой купол и на колокольню. Причём сделал их копией старых. А прежние, подобно доморощенным пре­столу и жертвеннику, сохраняются новым настоятелем как память о прошлом времени. Большой крест на куполе удалось покрыть сусальным золотом. И сейчас, когда его освещает солнце, открывается очень красивая картина: на фоне лесов, неба сверкает этот крест с золотой короной наверху.

Когда Сергий принял, говоря военным языком, пост, вокруг храма не бы­ло ограды. Её разрушили и растащили. Но до ограды не доходили руки. А вернее — деньги. Их у отца Мельникаса зачастую не было совсем.

Он один был на всю округу. Ходил пешком по деревням, отпевал покой­ников, крестил новорождённых, освящал дома. Но это всё давало ничтожный доход. А священники зарплаты не получают, они живут только на пожертвова­ния прихожан. Люди приходят на службу, покупают свечи, что-то жертвуют, кто-то небольшие деньги, а есть богатые, которые очень могут помочь храму. От собранных пожертвований священник должен отдать 20 процентов епар­хии, из оставшихся — платить за коммунальные услуги: свет, тепло, если есть вода, за воду. На них же покупать своё облачение, свечи, масло для лампад, вино, просвирки. И всё это из оставшихся денег, которых, конечно, у отца Мельникаса не было. Хорошо ещё, что ему не нужно было тратиться на опла­ту певчих. Его жена Тамара и две дочери имели музыкальное образование и составляли хор церковный. Он как-то вскользь обронил своему сменщику отцу Сергию (Дидковскому), что за пять лет не смог купить никакой светской одежды — не было денег.

Тем не менее храм восстанавливался. На дверях появился замок. На главный крест вернули корону, поскольку храм был коронован Екатериной Второй. И, кстати говоря, таких храмов в России всего несколько: в москов­ском Кремле, в Троице-Сергиевой лавре и вот в селе Слотино.

При входе в церковь были сделаны большие ажурные ворота. Над ними прикреплена красивая необычная икона Иоанна Богослова, изготовленная ре­ставратором Еленой Сорокатой. Сделана, как предполагает отец Сергий, из фаянса, которому не страшны ни морозы, ни жара, ни дожди. Словом, икона на века.

Кстати говоря, женщины села тоже помогали священнику — участвовали в уборке храма. Выбросили весь мусор, подмели полы, стены, как могли, на уровне своего роста попытались отмыть от копоти. Это и Валентина Чернега — дочь Евдокии Ивановны, и Валентина Ивановна Килькина, и родственни­ца Ивана Малышева Анастасия Васильевна Малышева. В общем, были по­мощники — сказал отец Сергий — в том числе и вы. А всех уже не вспомнишь.

Вот так Мельникас прослужил девять лет. Зимой здесь службы не прохо­дили, потому что не было света, нормального тепла. Зимой вообще никакого заработка у него не существовало. А уже повзрослели дочери, поступили в Плехановский университет на бюджетные места. Впоследствии младшая вы­шла замуж за дьякона.

Однако жить семье почти на одну зарплату жены, которая работала в рай­онном управлении связи, становилось совсем трудно. И Сергий несколько раз писал прошения о том, чтобы его перевели в другой какой-нибудь храм. Че­рез девять лет просьбу Мельникаса удовлетворили — перевели в Москву. На его место пришёл новый священник.

О. Сергий Дидковский

Судьба его тоже проделала определённые зигзаги. Родом он с Украины, из Житомирской области. Прадед его, по словам священника, был кулаком. У него было десять десятин земли, а это больше десяти гектаров. Он содержал лошадей, разводил и торговал ими. А вот дед уже участвовал в гражданской войне на стороне красных, был кавалеристом в отряде Николая Щорса. По­том воевал в Отечественной, форсировал Днепр, Одер. На Одере сильно ра­нили и контузили. Вернувшись домой, через некоторое время стал регентом церковного хора. И вообще вся семья Сергия была верующей: мать, бабуш­ка и дед. Хотели, чтобы и отец Сергия пошёл по церковной линии, но оказа­лось, что у него нет слуха. И то ли его не приняли в семинарию, то ли он сам не захотел этого, в конце концов, отец стал агрономом.

Библию Сергий начал читать, по его словам, с восьмого класса. Просто было интересно узнать, что и как. Школу закончил на “четвёрки” и “пятёрки”. И была мечта — стать военным лётчиком. Он поехал в Ставропольское лётное училище, прошёл строгую комиссию. Стал сдавать экзамены. Сдал, но не прошёл по конкурсу: было много человек на одно место. Вернулся в Жито­мир, и тут его взяли в армию, как он говорил, в Советскую армию и отправи­ли на Северный флот. Из Житомира в Москву, из Москвы в Архангельск. Про­езжая мимо Загорска, впервые в окно поезда увидел Троице-Сергиеву лавру и был поражён её красотой.

На Северном флоте попал в специальную роту, которая охраняла на ост­рове Новая Земля самолёты Су-27 — на них он мечтал летать. Во время служ­бы, переписываясь с родными, узнал, что в лавре монахом служит его даль­ний родственник. Стали писать друг другу. Когда отслужил в армии, попросил у житомирского митрополита рекомендацию для поступления в семинарию.

Таким образом, судьба его сделала очередной зигзаг. Дидковский посту­пил в семинарию в Троице-Сергиевой лавре, потом окончил духовную акаде­мию, написал диссертацию, стал кандидатом богословских наук. Начальство отметило старания молодого священника, и его взяли в Сергиево-Посадскую Ильинскую церковь. А этот храм особый. Во-первых, он никогда не закрывал­ся. Даже в годы самых свирепых гонений, когда и лавру — этот центр духов­ной жизни — закрыли. Во-вторых, Ильинская церковь является храмом, где настоятелем сам благочинный. Благочинный же — это начальник над всеми священнослужителями того или иного района. Отец Сергий был дьяконом, по­мощником благочинного.

Кстати говоря, в это время произошёл интересный случай. В Сергиево-Посадский район приехали с Новой Земли офицеры на переподготовку или медобследование. И руководство познакомилось с отцом Сергием. Узнали, что он служил у них на острове. Через год там построили церковь и стали его звать. Но ехать он туда уже не мог — родился сын Елисей, не отпускала служ­ба в Сергиевом Посаде. Единственное, что сделал, — это посодействовал на­значению на остров священнослужителя из Архангельской епархии.

Три года отец Сергий Дидковский прослужил в Ильинской церкви, а по­том его назначили настоятелем храма Иоанна Богослова в селе Слотино. Там он сменил отца Сергия Мельникаса. В отличие от предшественника, для ко­торого это была первая самостоятельная служба, Дидковский прошёл некото­рую школу и у него уже появились меценаты, те, кто жертвовали, кто поддер­живал его материально. Так судьба свела нового слотинского священника с Юрием Владимировичем Петровым.

Юрий Владимирович был ближайшим сподвижником Ельцина ещё по Свердловской области. Когда Ельцина перевели в Москву, Петров стал пер­вым секретарём обкома партии. Перед концом советской власти его назначи­ли послом на Кубу. А с началом новой России Ельцин вызвал Петрова в Моск­ву и предложил должность главы администрации президента.

Юрий Владимирович недолго поработал на этом посту. Через два года бы­ла создана государственная корпорация “Госинкор”, цель которой, как декла­рировалось, — привлекать иностранный капитал, инвестиции в Россию. И эту корпорацию возглавил Петров. Он был руководителем корпорации и создан­ного ею “Гута Банка” несколько лет. А в 2003 году “Госинкор” ликвидировали.

Дидковский с ним познакомился так. В селе Малинники был когда-то не­большой Никольский храм. Его возвели в самом начале XIX века. Но в 1937 го­ду церковь разрушили. И только в последние годы начали восстанавливать. К сожалению, назначенный туда настоятель, как говорят, больше интересовал­ся делами земными, сельскохозяйственными, нежели обустройством церкви. Он стал почти фермером: развёл кур, свиней, коз. А самое главное — начал конфликтовать с руководством охотхозяйства, которое когда-то называлось Загорское и было создано Минсельхозом Российской Федерации ещё в конце 50-х годов ХХ века, а в новое время куплено “Гута Банком”. Когда здесь за­прудили маленькую речку, образовался большой серповидный водоём. В хо­зяйстве стали разводить уток для охоты. Я сам однажды там был, видел эту охоту. Уток приучали лететь кормиться на звук трубы. Гигантская стая летела вдоль этого водоёма, довольно узкого, мимо охотников, которые стояли на бе­регу. Пальба была такая, аж раскалялись стволы. Потом стая поднималась и летела в обратную сторону, ибо теперь оттуда раздавался звук трубы.

Это охотхозяйство, как я сказал, приобрёл “Гута Банк”. Там были доми­ки красивые на косогоре, а внизу, поблизости от водоёма, находилась Ни­кольская церковь. Охотники то и дело обращались к благочинному в Сергиев Посад с жалобами на священника, просили, чтобы настоятель храма не скан­далил, не устраивал сцены. В итоге священника перевели в другое место, а Дидковского, скажем так, по совместительству, назначили настоятелем и храма Никольского.

Надо заметить, что Никольский храм имеет довольно интересную судьбу. Его построил в 1803 году Амвросий Подобедов. Он в это время был главой Священного Синода и возглавлял его при Екатерине Второй, при Павле Пер­вом и при Александре Первом. Подобедов освящал Казанский собор в Петер­бурге, он же благословлял Кутузова на войну с Наполеоном.

А почему Подобедов построил именно здесь этот храм? Да потому, что тут когда-то было маленькое село Стогово, где в деревянной церкви служил на­стоятелем его отец. То есть Подобедов построил храм на своей родине.

Сергий Дидковский приехал в Малинники, хотя и пешком идти недалеко. Расстояние, если по прямой от храма Иоанна Богослова до церкви в селе Малинники, через поле и неширокий лес, километра два. Дидковский позна­комился с Петровым. Они, по его словам, попили чаю, поговорили. И отец Сергий сумел расположить Юрия Владимировича: тот стал помогать в воз­рождении храма в селе Слотино. При этом сказал: сначала надо эту церковь довести до ума, а потом возьмёмся за Никольскую в Малинниках.

Своё слово он держал, как говорится, крепко. На его средства была сде­лана ограда вокруг церкви Иоанна Богослова, красивая, прочная, стилизо­ванная под старину. Вместо сгоревшего иконостаса был изготовлен новый. На его средства люди отмыли копоть со стен и купола храма, и открылась по­луторавековая красота. Петров провёл от магистральной трубы газ к церкви. В селе газа ещё не было. Я знаю по себе, что такое провести газ. Столько му­чился с этими газовиками. Мы вели тяжбы всякого рода. Хотя власть наша, в том числе самая верховная, клялась и божилась, что Россия скоро вся бу­дет газифицирована. Тем не менее до сих пор люди топят избы дровами. А храм, благодаря Петрову, обогревается, и службы идут в любое время го­да. Оплачивает этот дорогой обогрев один из новых жителей села.

Но вернусь к делам Петрова. На его средства провели электричество в церковь. Поставили столбы, светильники повесили. И вместе с телеведу­щим Юрием Николаевым, как рассказывает Дидковский, Юрий Владимиро­вич поехал выбирать так называемое паникадило, а проще говоря, люстру. Выбрали, купили. Но какую! Сейчас эта люстра — одно из главных украшений храма. Огромная красивая, достойная столичного театра, а не сельской церк­ви. Вес её — 450 килограммов. Недавно, на “Медовый Спас” в храм пришла приятельница нашей семьи Таисия Михайловна Щербинина. Она живёт в со­седней деревне Марино, которая также, как Малинники, оказалась на берегу того самого охотничьего водоёма. Таисия Михайловна инженер-дорожник из “Автодора”. Профессия, прямо скажем, не сентиментальная. Но наша при­ятельница — городская крестьянка: квартира в Сергиевом Посаде, а дом — в деревне с землёй. Часто бывает в лавре, знает церкви. В том числе с дав­них пор — нашу, Иоанна Богослова. И вот, сходив на освящение мёда, позво­нила нам в Москву — мне пришлось на несколько дней уехать из Слотина. Хо­тя она женщина эмоциональная, я давно не слышал от неё таких восторгов о нашем храме. Особенно её восхитила люстра. “Солнце попало через окно на люстру, и она засверкала, как из бриллиантов”.

Теперь снова о Петрове. Он был некрещёный, и когда зашёл разговор о том, что ему надо креститься, оказалось, в храме нет крестильной чаши. Он купил и чашу эту. Таким образом, Петров, можно сказать, не просто продол­жил возрождение, а дал новую жизнь старому храму.

Что двигало им? Может, желание замолить какие-то грехи или ошибки, а у кого из нас ошибок нет и не бывает? Или задушевные разговоры с этим священником с негромким, глуховатым голосом, который убеждён в том, что чем больше храмов на Земле, тем меньше грязи на ней и в душах людей, сей­час трудно сказать. Юрий Владимирович умер несколько лет назад. Но свя­щенник Дидковский о нём всё время вспоминает с большой теплотой.

Я не слишком разбираюсь в церковных званиях и чинах. Поэтому, узнав, что оба настоятеля храма Иоанна Богослова, оба отца Сергия являются про­тоиереями, как-то спокойно и даже равнодушно встретил это известие. Одна­ко оказалось, что по военной табели о рангах царской армии оба они подпол­ковники.

Когда я впервые увидел и услыхал отца Сергия (Дидковского), меня, прежде всего, поразил его голос. Немного я знал священнослужителей, но большинство из них имели мощные, громкие голоса. Да тот же Мельникас, у него, как в народе говорят, горло, что иерихонская труба (пусть он не оби­жается на меня за это хорошее сравнение). У Дидковского же голос глухова­тый, проповеди слышат очень хорошо, я думаю, только те, кто стоит близко. И, честно говоря, у меня раза два появлялось желание подарить ему микро­фон, как у артистов. Чтобы слышнее было. Недавно мы с ним об этом заго­ворили. Он улыбнулся: “Вы что, хотите, чтобы меня вся округа слышала?”

Мне кажется, ему есть что сказать и округе. И вот этот человек, с головы которого спадают длинные чёрные волосы, достигают такой же чёрной боро­ды и как бы соединяются с ней, в итоге образуя овал, из этого чёрного ова­ла глядят пристальные глаза с острым взглядом, на губах часто задерживает­ся добрая улыбка. Но, судя по его деятельности, к тому же имеется у него и гибкий ум. Иначе бы ему не удалось, наверное, набрать себе столько по­мощников. На меценатские деньги отапливается храм зимой. На эти же день­ги куплены прекрасные колокола для храма.

Что будет дальше? Трудно сказать. Но я думаю, если до Подмосковья не доберутся китайцы или воинствующий ислам не захватит наши территории, то храму этому стоять ещё долго и долго.

Глава 8

На холмах истории

Слотино — село старое, с богатой биографией. Но прежде, чем о биогра­фии, надо закончить с географией.

Я уже упоминал о Клинско-Дмитровской гряде, которая является частью Московской возвышенности и идёт на юг, огибая два этих района, пересекая юг Ярославской области и задевая Сергиево-Посадский район. Так вот, село Слотино находится примерно в конце этой гряды, перед Владимирским опо­льем. Тем не менее и здесь ещё овраги, речушки, ручьи, причём овраги, по­росшие густыми лесами, где есть всякие грибы. Природа очень красивая, здешние места считаются одними из интересных и привлекательных в Мос­ковской области.

Сразу за селом — овраг и низина, памятные людям одновременно с мрач­ной и весёлой стороны. Мрачное прошлое — это, как я говорил, то, что здесь сжигали иконы, когда в 1961 году закрыли церковь. А веселились во время ве­сенних половодий. Место называли Гуслями, катались на лодках, что для су­хопутной местности было редкостью. По преданию, здесь на лодке каталась дочь Петра Первого — Елизавета, которая останавливалась в Слотине по пути в Александровскую слободу.

Из глубины веков

Теперь о биографии. Первое упоминание о селе, более надёжное, чем разные фантастические и документально не подтверждённые, относится к 1451 году. Речь о духовном завещании великой княгини Софьи Витовтовны. Она была снохой Дмитрия Донского, женой его старшего сына Василия. Село Слотино вместе с другими принадлежащими ей деревнями завещалось Троице-Сергиеву монастырю. Правда, через некоторое время оно снова вернулось в великокняжеское владение и с той поры считалось только царским селом.

Софья Витовтовна была дама интересная. Дочь литовского князя, краси­вая, решительная. Именно она, не понимая сама того, развязала двадцати­летнюю междоусобную войну между двумя удельными князьями. А причиной стал, как ни странно, ...пояс. В 1433 году её сын, внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич женился. Ему устраивали пышную свадьбу. На неё при­гласили много разных гостей, в том числе родню второго, младшего сына Дмитрия Донского. Старший был Василий, отец жениха и муж Софьи Витовтовны, а второй — Юрий Дмитриевич — владел Звенигородом. Короче, при­гласили всю эту родню. И вот на свадьбе Софья Витовтовна увидела на пле­мяннике, сыне Юрия Василии, золотой пояс. Ей подсказали, что этот пояс принадлежал Дмитрию Донскому. Как он оказался на Василии Юрьевиче, не­известно. А тогда пояса, тем более такие, конечно, считались не тем, чем сейчас. Сейчас — только для поддержки штанов, а в то время это был признак величия, славы и достоинства.

Она подошла к племяннику и при всех сорвала с него золотой пояс. Тот возмутился и, придерживая падающие штаны, заявил, что отныне знать не знает таких родственников. Взбеленилась и вся остальная родня. Гости со­брались и уехали в Звенигород, по пути разграбив Ярославль. Юрий Дмитри­евич объявил войну Москве. То есть своему племяннику Василию Васильеви­чу, великому князю Московскому.

Началась затяжная, волокитная война. Юрий захватил Москву, объявил себя великим князем Московским. А через год умер, оставив этот титул сво­ему сыну, тоже Василию. (Там, похоже, не очень фантазировали в выборе имён.) Однако Василий Васильевич, подлинный, скажем так, великий князь Московский, собрал рать и выбил Юрьевича из Москвы. Потом тот снова за­хватил Москву. И так они ходили туда-сюда, грабя народ одной веры и, мож­но сказать, одной нации.

Во время этих побоищ Василию Юрьевичу выкололи глаз за предательст­во, и он вошёл в историю как Василий Косой. Но и великому князю Василию Васильевичу тоже не повезло со зрением. Ему выкололи оба глаза. Его стали называть Василием Тёмным.

Только через 20 лет закончилась эта разорительная междоусобная война, которая отодвинула Русь от столбовой дороги развития. Глядя вперёд, надо помнить об этом, ибо желающих разделить Россию на удельные владения у нас сегодня хватает.

Оболганный великан

А примерно через сто лет Слотино стало интересным по другому пово­ду. Тридцатичетырёхлетний царь Иван IV, кстати, первый русский царь — до этого были великие князья, что понижало статус правителя государства на международном уровне, рассорился с боярством и уехал из Москвы. Сна­чала на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда в Александров­скую слободу (сейчас это город Александров Владимирской области). Од­ной из главных причин была политическая. Подавляющее большинство бо­яр выступали против развёрнутой царём централизации государственной власти. Не разрозненные владения удельных князей, а монолитное государ­ство может успешно противостоять внешним угрозам и способствовать вну­треннему развитию, считал Иван Васильевич. К этим идеям он пришёл ещё в ранней молодости, намереваясь продолжить дело отца по собиранию рус­ских земель. Отца, Василия III, он не помнил, тот скоропостижно умер от заражения крови, когда сыну Ивану было три года. А вскоре при странных обстоятельствах умерла и мать, Елена Глинская. Однако выросший сиротой молодой царь, где по рассказам, где самостоятельно по документам усво­ил стратегические замыслы отца. Ведь по свидетельству современников, он был очень одарённым человеком. Иван много читал, прекрасно играл в шах­маты, уже проявлял себя хорошим оратором и, как показало время, имел литературный дар.

Входя в зрелые года, Иван IV всё больше укреплялся в необходимости централизации, не забывая о внешней безопасности. В 1552 году взял Казань и присоединил Казанское ханство. Через четыре года так же поступил с Аст­раханским ханством. Уходили угрозы с юга и с востока. Можно было сосре­доточиться на внутренней политике, на проведении реформ.

Однако сопротивление боярства не снижалось, наоборот — росло. В дека­бре 1564 года Иван Васильевич, собрав всю семью, двор, доверенных бояр, взяв казну, драгоценности, книги, иконы и много другого имущества, с огром­ным обозом из двухсот телег и карет выехал из Москвы. Сначала на богомо­лье в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда — в Александровскую слободу.

От монастыря до Слободы 40 километров. Ровно посредине стояло ста­рое, обжитое село Слотино с древней церковью. Для Ивана Васильевича это имело огромное значение: царь с юности до смерти был очень набожным че­ловеком. Часами простаивал на службах, не хуже церковников знал обряды. Однажды долго не могли начать подготовленный штурм Казани — ждали ко­манды царя, который всё это время стоял на церковной службе.

Дневной пробег ямщицкой лошади был 60-70 километров. Пример то­му — расстояния между нынешними городами на дороге от Москвы до Яро­славля. Лошадь в обозе шла со скоростью около 20 километров в день. Впол­не вероятно, что царский двор заночевал в Слотине.

В Александровской слободе Иван IV жил 17 лет. И все эти годы она счита­лась неформальной столицей государства российского. Оттуда царь выезжал на богомолья. К нему сразу начали ездить депутации духовенства, некоторые бояре с просьбами вернуться в Москву. Дело в том, что, приехав в Слободу, Иван Васильевич (пока ещё не Грозный!) отправил в Москву два послания. В первом обвинял представителей знати в измене, в сопротивлении своей по­литике и заявлял, что отказывается от трона. Во втором, адресованном про­стому народу, сообщал, что на него гнев его не ложится.

Депутации умоляли царя не отказываться от трона (вот интересные вре­мена: сейчас умоляют отказаться — не уходит), давали право карать отступ­ников по своей воле. Иван Васильевич согласился и на короткое время вер­нулся в Москву, по пути, скорее всего, заночевав в Слотине. Ведь село было единственным возможным пристанищем на единственной дороге между Троице-Сергиевым монастырём и Александровской слободой. Вернувшись в но­вую резиденцию, начал её обустраивать. В Слободе появились некоторые приказы, по-нынешнему — министерства. Здесь заработала типография, где стали выпускать листовки, обличающие Стефана Батория. Они пошли по Ев­ропе. Так началась первая печатная контрпропаганда. По распоряжению ца­ря в Слотине выстроили путевой дворец для отдыха. Поскольку вскоре к госу­дарю поехали иностранные послы, большие чиновники российских приказов, для их временного пребывания — приёма у царя порой приходилось ждать долго — рядом с селом стали строиться добротные дома. Не будет же иност­ранный гость или российский боярин ночевать в поле или в крестьянской кур­ной избе, где нередко рядом с людьми бытовал скот. На этих местах по сей день ходят с металлоискателями разные люди и, видимо, что-то находят. А другие, после вспашки поля на том месте, где, по предположению стоял царский дворец, собирают осколки от печных изразцов.

В связи с этим я хотел бы задержаться на одной спорной истории. В 1684 году был издан указ царей Ивана и Петра Алексеевичей, где, в част­ности, говорилось о закупке изразцов для ремонта 20 печей в государевых хоромах царского дворца в Александровской слободе и для 17 печей в селе Слотино. На основании этого документа и попадающихся осколков изразцов XVII века делался вывод, что ни в Слободе, ни тем более в Слотине никаких царских дворцов при Иване Грозном не было. Ведь изразцов того времени не находили. Значит, и печей не было, а как без них жить во дворце? Никак нельзя.

Логика в таких суждениях, на первый взгляд, есть. Но я решил начать с поиска ответа на вопрос: а почему это 34-летний царь поехал со всей семь­ёй и двором, да ещё суровой зимой не куда-нибудь, а именно в Александров­скую слободу? Оказалось, всё объясняется просто. Его отец Василий III ещё в 1505 году выбрал Александровскую слободу как загородную резиденцию. Ну, что-то вроде хрущёвско-брежневского и горбачёвско-ельцинского Зави­дово середины ХХ—начала ХХ! веков. Время от времени он там бывал. Но по­скольку из Москвы дорога шла через Слотино, то великий князь, наверняка, знал село.

Восемь лет Василий III ездил в Слободу. Где жил, где ночевал, неизвест­но. Но 11 декабря 1513 года в Александровской слободе, говоря нынешним языком, был сдан в эксплуатацию царский дворец.

Дороги на Руси, что тогда, что сейчас — аховые. Недавно участок “бетон­ки” от Ярославского шоссе до Владимирской области длиной километров 10 ре­монтировали полгода. В Китае за это время 100 километров скоростной магис­трали сделают. Но там нет бояр. У нас же бояре богатеют, а на дороги денег нет. Не зря Иван Грозный с боярами воевал. Однако вернусь на 500 лет назад. Весной и осенью — в распутицу — старались ездить меньше. Ездили летом и зи­мой. Летом, конечно, красота: тепло, прекрасная природа. А зимой можно ли при нашем суровом климате жить в помещении без обогрева? Если только не­долго. Тем не менее дворец, как говорится, функционировал 17 лет до смерти Василия III. Потом перешёл по наследству его жене Елене Глинской, а затем до­стался их сыну Ивану. И все эти десятилетия, он, конечно, отапливался. Не обязательно изразцовыми печами. Класть отопительные печи из кирпича с декоративной отделкой их глиной в холодной Руси умели испокон веков.

Царский дворец в Слободе был не маленький. Двадцать печей, даже ес­ли в каком-то помещении их было две, всё равно площадь внушительная. И судя по количеству печей — семнадцать(!) — почти такой же был в царском селе Слотино. Кто мог сблизить масштабы? Разумеется, только переселив­шийся в Александровскую слободу Иван Васильевич.

Мне в последние годы не раз приходилось слышать такое выражение: из всех правителей нашего государства от Рюрика до Путина больше всего растоптаны Иван Грозный (Иван IV) и Иосиф Сталин.

Ну, имя Сталина начал топтать паскудник Хрущёв, обвинив его в много­миллионных жертвах репрессий, хотя в действительности у самого руки в кро­ви не по локоть, а по плечо. Сталин же, согласно прежде недоступным, а те­перь открытым архивам спецслужб, жестоко оклеветан. Я рассказал об этом в своей повести “Разговор по душам с товарищем Сталиным”. Созданная в 1989 году по поручению Горбачёва и Александра Яковлева комиссия Акаде­мии наук СССР должна была подтвердить запущенные Хрущёвым и всё время увеличиваемые либералами цифры людских потерь во время якобы сталин­ского террора. Ей открыли наглухо запечатанные раньше архивы ОГПУ, НКВД, МВД и МГБ. В её состав включили доктора исторических наук, профессора Виктора Николаевича Земскова, который в научных кругах слыл за антисовет­чика. Видимо, надеялись, что этот учёный с именем если не увеличит назы­ваемые вроде как видными людьми цифры, то хотя бы подтвердит их. А ци­фры официально назывались такие. Общество “Мемориал” — 12 миллионов невинно уничтоженных Сталиным. Александр Яковлев — 32 миллиона. Рой Медведев — 40 миллионов. И больше всех называл Солженицын — 55 милли­онов человек. Треть всего взрослого населения страны.

Но когда учёные и, прежде всего, Земсков стали публиковать открывши­еся цифры, думаю, инициаторы создания комиссии упали в обморок, а при­дя в себя, сильно пожалели о сделанном. Ведь при Сталине искажения отчёт­ности не допускалось даже в мыслях — вот за это точно могла быть суровая кара. Поэтому статистические данные были точны до одного человека. В 1991 году Земсков опубликовал в журнале “Социс” такие цифры: с 1921 го­да до 1 февраля 1954-го было осуждено за контрреволюционные и другие тяж­кие государственные преступления 3 777 980 человек. Из них приговорены к расстрелу 649 980 осуждённых. И это за 33 года! Причём к категории тяж­ких преступлений относились убийства, бандитизм, активное сотрудничество с немцами на оккупированных территориях и ряд других.

Я мог бы привести количество осуждённых на каждые 100 тысяч населе­ния в 30-х годах в СССР и в современной России, а также в США — разница ощутимая. И не в пользу последних — ГУЛаг отдыхает. Но либеральное него­дяйство никак не остановится, повторяет облыжные, лживые цифры. А всё, думаю, потому, что ни общественность, ни, тем более, власть не используют закон. Закон о наказании за искажение истории. Топтать имя Сталина начал, как известно, тот, у кого рыльце из-за пуха не видно.

А вот к искажению личности первого русского царя приложил руку дале­ко не его современник, работавший на зарплате династии Романовых, исто­рик Николай Михайлович Карамзин. Именно он запустил, а так называемые либералы того и нынешнего времени стали усиленно, порой до визга и слюн­ных брызг, втискивать в умы и души народа образ первого русского царя как человека кровожадного, детоубийцы, маньяка, наслаждавшегося казнями огромного количества людей, страшнее которого не было нигде и никогда.

При жизни же Ивана Грозного, как свидетельствуют тогдашние источни­ки, народ любил царя. Тогда на каком основании тот же Карамзин считает его деспотом, который направо-налево уничтожал людей? Современный историк Руслан Григорьевич Скрынников, который занимался исследованием време­ни Ивана Грозного чуть ли не всю свою жизнь, посчитал казнённых по его при­казу людей. Это 3-4 тысячи человек. За всё время правления Ивана Василь­евича Грозного. Вообще-то он был у власти 50 лет — стал царём в детстве. Однако если отбросить его детские и юношеские годы, то это количество жертв приходится лет на 35. То есть примерно по 80-100 человек в год.

Конечно, и одну жизнь жалко, и одна душа бесценна. Но посмотрим, как ценили души людские правители так называемых просвещённых стран Евро­пы — современники русского царя? Вся Европа знала о Варфоломеевской но­чи, когда только в Париже и только за одну ночь по приказу матери-королевы Екатерины Медичи и короля Карла IX было убито около 3 тысяч человек — гу­генотов. А во всей Франции — 30 тысяч.

Или возьмём английскую королеву Елизавету Первую. Она правила в те же десятилетия, что и Иван Васильевич Грозный. Только по его приказу было предано казни 3-4 тысячи человек, а она казнила 82 тысячи. 82 тысячи! Почти в 25 раз больше! И её называют Великой!

Все эти людоедские цифры Карамзин знал наверняка, ибо и сам доволь­но долго был в Европе, и за двести с лишним лет до его писаний сведений о жизни зарубежных правителей, их делах в Россию поступило немало. Путь многих из них был таким кровавым, что на этом фоне “жестокость” Ивана Ва­сильевича Грозного для нормального историка выглядела бы результатом подростковой драки. Но не для Карамзина. Почему? Ответ надо искать в его идеологических воззрениях.

Совсем молодым человеком, в 18-летнем возрасте он вступил в масон­скую ложу “Златого венца”. Масоны не любили всё русское — Карамзин не стал исключением. Зато перед тиранами французской революции, которые залили страну кровью, благоговел. Робеспьер, Дантон и другие деятели бы­ли его кумирами. А то, что велели убить заключённых в тюрьмах, дабы не тра­титься на их пропитание, на это можно было не обращать внимания — необ­ходимость!

С восторгом Карамзин говорил и о Наполеоне. В своём журнале “Вестник Европы” писал, что только безумец может не видеть счастья для Франции в лице Бонапарта.

Получив официальный статус придворного историографа вместе с солид­ным жалованьем, он решил славить династию Романовых против прежней — Рюриковичей. Последним великим Рюриковичем был Иван Грозный. Ошель­мовать его, показать самым кровавым злодеем династии означало дискреди­тировать всю династию. Так формировался взгляд Карамзина на Ивана Гроз­ного, выстраивался подход к оценкам его личности. Знаменитый церковный историк Николай Дмитриевич Тальберг говорил, что Карамзин буквально не­навидел Грозного. Можно ли при таком отношении ожидать объективного, беспристрастного, как это свойственно нормальному историку, показа исто­рической личности? Поэтому в источниках Карамзин старался найти то, что отвечало его замыслу: представить Ивана IV в уродливом свете. Неудивитель­но, что серьёзные учёные и сразу после выхода карамзинского труда, и по­зднее отрицательно отнеслись к методам его работы. Советский историк Да­ниил Натанович Альшиц очень жёстко критиковал выбор Карамзиным источ­ников. Подлинных документов в виде актов и других объективных материалов было мало. Зато тенденциозных сведений, порождённых острой политичес­кой борьбой второй половины XVI века, лживых записок случайных иностран­цев, политических памфлетов, откровенно клеветнических, сознательно изо­бражающих Россию в чёрном цвете, — этого “добра” появилось в изобилии. Чего стоила продукция полевой типографии польского короля Стефана Батория! Он раньше других понял стратегическую роль информационной войны и открыл поток печатной лжи о русском государстве и царе Иване Грозном, с которым воевал. По всей Европе стали распространяться картинки с изоб­ражением ужасов, которые якобы творят русские в захваченных городах. Они отрезают головы мирным жителям, грабят их, бесчинствуют. Никакой контр­пропаганды поначалу не было, и эти фальшивки, где в зверском виде изоб­ражался русский царь, становились лжесвидетельствами.

Или возьмём переписку князя Андрея Курбского с Иваном Грозным. Ну, какая может быть объективность в посланиях Курбского, бежавшего в Литву и начавшего сотрудничать с врагами российского государства? Карамзин и его либеральные сообщники объясняют бегство Курбского летом 1563 года опасением за свою жизнь от беспричинного гнева Ивана Грозного. Однако ис­торики выяснили, что он бежал, боясь разоблачения. Открылась его тайная переписка с литовской властью, где на него рассчитывали как на ценного ин­форматора. Ведь князь входил в близкое окружение царя, знал военные и другие стратегические секреты государства. Первое, с чего он начал, — вы­дал людей, сочувственно относящихся к России.

Выдающийся русский учёный, сподвижник Петра Великого Василий Ни­китич Татищев создал первую основательную “Историю России”, где обобщил все известные к тому времени документы и критически проанализировал их. Взгляды Курбского Татищев резко критиковал, считая его чрезмерно прист­растным и потому необъективным. По тем же причинам Василий Никитич при­зывал не обращать внимания на мемуары иностранцев об Иване Грозном.

А вот правление Ивана IV оценивал весьма положительно. Он считал, что о доблести царя и о значении его для русской истории сказано очень мало. При этом Татищев ругал тех, кто видел в Грозном лишь жестокого тирана.

Но именно таким выводил ненавистного царя Карамзин, опираясь на вся­кого рода сомнительные, а то и просто фальшивые свидетельства. Один из примеров тому — якобы убийство Иваном Грозным своего сына Ивана. Об этом Европа узнала из сочинения папского посла Поссевино.

Иван Грозный хотел заключить перемирие с Польшей и для содействия в этом обратился к Папе Римскому. Тот решил, что наступает удачный момент, чтобы в русском государстве православную веру сменить на католическую. Для обработки царя Ивана IV послал своего легата Поссевино. Перемирие бы­ло заключено, и посол подумал, что его задача скоро будет выполнена. Но русский царь заявил ему, что веру отцов менять не пристало.

Обозлённый и возненавидевший Грозного из-за провала стратегического задания Поссевино ни с чем уехал из Москвы. А через несколько лет выпус­тил книгу, где обрисовал, как Иван Грозный ударом посоха убил своего сына Ивана. Сам Поссевино, естественно, при этом не присутствовал. Его в это время не было не только в Александровской слободе, где умер царевич, но даже в Москве.

Но версия пошла гулять по миру, хотя никакой другой источник смерть на­следника престола в Александровской слободе от руки отца не подтверждает. Однако Карамзин включил версию озлобленного огромной неудачей Поссеви­но в свою “Историю” как истину в последней инстанции. И она тиражируется по сей день, несмотря на то, что различные исследователи опровергают её, в том числе состоянием здоровья царя. Он в это время сильно болел, каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, и дело дошло до того, что его стали носить в кресле.

Версию Поссевино, описанную Карамзиным, подхватил художник Илья Ефимович Репин. В 1885 году на выставке была представлена его картина, ко­торая впоследствии получила название “Иван Грозный убивает своего сына Ивана”.

Писатель и историк Константин Петрович Победоносцев был возмущён ею. Он написал Александру III, что картина полностью выдуманная, фальши­вая, ничего этого не было, и представлять её широкой публике никак нельзя. С ним был согласен и митрополит Иоанн Кронштадтский. Нет этому доказа­тельств ни в одном источнике.

И сегодня не все верят в реальность этой драмы. В прекрасном фильме Леонида Гайдая “Иван Васильевич меняет профессию” есть примечательный эпизод, Иван Грозный, перенесённый машиной времени в наши дни, ходит по комнате изобретателя этой машины Тимофеева, осматривает её. На одной голой стене висит репродукция картины Репина. Взгляд царя даже на секун­ду не задерживается на ней. С большим интересом Иван Васильевич разгля­дывает другие предметы. А эта картинка не заслуживает и мимолётного вни­мания. Тем самым режиссёр показывает, что изображённое на ней не имеет к Грозному никакого отношения.

Надо сказать, что эту картину немало общественных деятелей России считают русофобской, оскорбляющей ложью сюжета одного из выдающихся правителей государства. Недавно к министру культуры и руководительнице Третьяковской галереи обратился Русский культурно-просветительный фонд имени Василия Великого с письменной просьбой убрать картину из экспози­ции как выдуманную. Ещё в 1903 году видный российский историк, академик Николай Петрович Лихачёв (не путать с советским академиком Дмитрием Сер­геевичем Лихачёвым) опубликовал исследование о приезде в Москву Антонио Поссевино. В нём он подтвердил отсутствие каких-либо достоверных источ­ников о смерти царевича от ранения головы. Такой же точки зрения в 1922 го­ду в книге “Иван Грозный” придерживался академик, доктор исторических наук Роберт Юрьевич Виппер, получивший ещё в царское время за свою ис­следовательскую деятельность дворянство.

На такой же позиции стоят учёные конца ХХ века и наши современники. Их много, поэтому перечислять не буду. Скажу только о самом Репине. Он рас­сматривал свою картину как удар по самодержавию и НИКОГДА НЕ НАСТАИ­ВАЛ НА ЕЁ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДОСТОВЕРНОСТИ. Так что место ей, считали авто­ры обращения, было в запасниках. Однако русской общественности отказали. Остаётся надежда, что под этой картиной появится адресованная зрителям подпись: “Изображённое здесь — неправда”.

“Историю” Карамзина отвергали и отвергают не только за сознательное искажение личности Ивана Грозного. Многие критикуют его за отступление от исторической непредвзятости в сторону литературной расцветки. Он не ис­торик. Он тенденциозный писатель. Так считали разные специалисты. Лите­ратуровед Векслер Иван Иванович отметил, что “История” Карамзина более тяготеет к художественной интерпретации, чем к точному историческому ана­лизу. В этом нетрудно убедиться, читая страницы о том же Грозном. Напри­мер, описание расправы с двоюродным братом, князем Владимиром Старицким в селе Слотино, при всём трагизме происходящего, напоминает отрывок из литературного произведения в любимом Карамзиным сентиментальном жанре.

Конечно, это печальная страница в истории села Слотино и мрачная — в биографии Ивана Васильевича. Но как оказалось, наказание Старицкого имело очень серьёзные причины. В прекрасно аргументированной книге Вя­чеслава Манягина “Грозный. Апология русского царя”, созданной исключи­тельно на документах (вот что надо читать про Ивана IV, а не Карамзина!), подробно рассказывается о подлом поведении братца, возглавившего заго­вор против царя, чтобы самому занять престол.

С подобными претендентами не церемонились нигде, ни раньше, ни поз­же. Елизавета Первая отрубила голову шотландской королеве Марии Стюарт за смутные намерения попасть на английский трон.

К сожалению, созданный Карамзиным сознательно искажённый облик первого русского царя подтолкнул Александра II вычеркнуть Ивана Грозного из скульптурных изображений на памятнике “Тысячелетие России”.

И, наконец, ещё одно свидетельство, вызывающее сомнение. Известный скульптор — антрополог Михаил Михайлович Герасимов, вылепивший по че­репам портретные бюсты многих давно умерших людей, подлинных изобра­жений которых не существует, сделал и портрет Ивана Грозного. Академик Юрий Александрович Галушкин высказывает сомнения в точности изображе­ния портрета царя Ивана. По его словам, лицо на портрете не соответствует антропологическим данным экспертизы, которую сделал сам же Герасимов. Портрет был выполнен по слепку с черепа, выдержанного в растворе, кото­рый размягчил кости и деформировал пропорции. Поэтому, как отмечает Га­лушкин, ничего исторического в скульптуре нет. Кроме того, считает он, та­кой образ Грозного мог быть представлен по заказу, правда, заказчиков не называет.

Академик вообще сомневается в точности изображения созданных портре­тов реальных людей. В доказательство этому приводит результаты закрытого исследования. Умерших в больницах пациентов, бездомных и не имевших родственников, после захоронения в земле эксгумировали через некоторое время, достаточное для исчезновения мягких тканей. Черепа, не объясняя их происхождения, передали Герасимову и его ученикам. Точное сходство со­зданных портретов с прижизненными изображениями оказалось только в трёх случаях из десяти.

Двойное убийство царя

Подготовленная карамзинским описанием Ивана Грозного либеральная публика с нетерпением ждала портрета царя, изготовленного Герасимовым. Ожидала увидеть лицо тирана, детоубийцы, душегуба и злодея. Словом, чу­довище. Однако Герасимов представил калеку. А ведь Ивану IV, когда он умер в 1584 году, не было и 54 лет. Возраст даже по тем временам совсем не старый.

Однако организм его, действительно, был разрушен. От того мужчины, каким его увидел посол германского императора, мало что осталось. “Он очень высокого роста, — сообщал посол, — тело имеет полное силы и доволь­но крепкое. Большие узкие глаза, которые наблюдают всё самым тщательным образом, челюсть, выдающаяся вперёд, мужественная. Борода у него рыжая с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая. Волосы на голо­ве, как большая часть русских, бреет бритвой. В руке — посох с тяжёлым на­балдашником, символизирующий крепость государственной власти на Руси и великое мужское достоинство самого царя”. Конечно, годы берут своё. Но в данном случае не годы, а яды.

Всю жизнь Иван Васильевич подозревал, что его самого и его семью от­равляют. Внутренние недруги, а с ними и зарубежные описатели со злым ехидством заявляли: это необоснованная, маниакальная подозрительность — маньяк, да и только. Но вот в 1963 году в Архангельском соборе Кремля вскрыли гробницу Ивана Грозного и его сына Ивана. Исследователи были по­трясены: в костях сына обнаружилось чудовищное количество солей ртути, мышьяка. Количество, несовместимое с жизнью.

Точно так же был “напичкан” скелет Ивана Грозного. А на позвоночнике царя тот же Герасимов зафиксировал большое количество наростов — резуль­тат отложения этих солей. Герасимов признал, что наросты при любом, даже малейшем движении вызывали невыносимую боль. И не только. Некоторые учёные считают, что эти яды могли вызывать резкие перепады настроения: от внезапного гнева к столь же быстрому раскаянию.

Работая над этой главой, я, среди прочих материалов и книг, прочитал в интернете анонимную заметку одного из сегодняшних последышей Карам­зина. Они боятся называть своё имя и фамилию — вдруг встретят на улице и плюнут в морду. Поэтому предпочитают прятаться за всякими никами, типа собачьих кличек. В данной заметке я прочитал такие слова о боли от ядов: “Может, поэтому он так любил делать больно другим”. В этой заметке Иван Грозный и деспот, и мучитель жён, и убийца сына — типовой набор клейм. Впрочем, другие авторы, не скрывающие своих имён и фамилий, пишут, что в таком состоянии царь не мог ударить сына тяжёлым посохом. Он не спосо­бен был поднять руку.

Но вернёмся к отравлениям. Когда вскрыли захоронение первой жены ца­ря Анастасии, там тоже обнаружили огромное количество солей ртути. Они были и в костях, и в прекрасно сохранившейся русой косе царицы, и даже в саване. Подозрения Ивана Васильевича в убийстве любимой жены, надло­мившем ему жизнь, тоже мания?

Наконец, ещё об одном лживом обвинении. Вернее, оскорблении. Четы­ре столетия негодяи распространяли версию, что ртутью и другими ядами ца­ря лечили якобы от сифилиса. После анализа останков выяснилось, что это очередная клевета. Ни малейших следов болезни не выявили. Значит, просто убивали. Причём, заодно с отцом и сына.

До нашего времени дошло несколько икон с изображением Ивана Васи­льевича с нимбом на голове. В сохранившихся святцах одного из монастырей Иван IV упоминается как великомученик. Это означает, что церковь тогда под­тверждала факт убийства первого русского царя.

Почитал Грозного царь Алексей Михайлович Романов, а его сын Пётр Первый считал себя последователем Ивана Грозного. “Этот государь, — го­ворил он, — мой предшественник и образец. Я всегда представлял себе его образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел ещё в том столь далеко, как он. Глупцы только, коим не известны обстоятельст­ва его времени, свойства его народа и великие его заслуги, называют его мучителем”. Чтила Ивана Грозного Екатерина Вторая и защищала его от на­падок. Я думаю, коронованная ею деревянная церковь в селе Слотино, предшественница нынешнего храма, где, по преданию, молился Иван Гроз­ный, одно из подтверждений тому.

Ценил Грозного и простой народ. Это отразилось во многих песнях, ска­заниях того времени. Эти явления отметил и наблюдательный посол герман­ского императора Сигизмунд Герберштейн: “Тому, кто занимается историей его, Иоанна IV, тем более должно казаться удивительным, что при такой же­стокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходи­тельности и ласки. Причём должен заметить, что народ не только не возбуж­дал против него никаких возмущений, но даже во время войны проявлял не­вероятную твёрдость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вооб­ще было мало. Много, напротив, нашлось таких, которые предпочли верность князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам”.

К сожалению, созданный Карамзиным сознательно искажённый облик первого русского царя подтолкнул, как я уже говорил, Александра II вычерк­нуть Ивана Грозного из скульптурных изображений на памятнике “Тысячеле­тие России”. Объясняли так: неэтично ставить фигуру царя в Новгороде, где Иван Грозный казнил боярскую знать.

В истории это событие получило название “Новгородский погром”. Воз­мущением отметились, разумеется, Карамзин и даже Карл Маркс. Сначала о причинах. Екатерина II, полемизируя с Радищевым, говорит о том, что бо­ярская верхушка Новгорода собралась присягнуть польскому королю. То есть оторвать древний русский город от России. А этому название — сепаратизм, за что всегда и везде следовали серьёзные наказания. Вы думаете, из-за че­го разгорелась гражданская война между Севером и Югом в США? Из-за ос­вобождения рабов-негров? Это потом придумали, как благородный лозунг. На самом деле, из-за стремления южан создать своё государство и выйти из США. Одиннадцать южных рабовладельческих штатов образовали конфедера­цию, определили даже столицу и заявили о выходе из Союза. Вроде бы даже имели право: в конституции США не было запрета на выход. Однако прези­дент Авраам Линкольн во главе 20 северных и четырёх пограничных рабовла­дельческих штатов начал войну против южан. Она длилась с 1861-го по 1865-й. Ценой большого количества жизней сепаратизм был остановлен. А недавние две войны в российской Чечне? Тут какая причина? Всё тот же чистейший се­паратизм. Так что Иван Грозный не дал оторвать от России большой кусок её исконной территории. А дело шло как раз к этому. Боярская знать письменно заявила польскому королю Сигизмунду о готовности передать город и все прилегающие земли Речи Посполитой.

Наказание было жёстким. Но не таким, каким его рисовал перебежчик Курбский, который сам там не был, а описывал со слов иностранных “очевид­цев”, тоже в Новгороде не присутствовавших. Ну, можно ли верить “свиде­тельствам”, что было убито 700 тысяч человек, если во всей тогдашней Рос­сии — во всей (!) — насчитывалось около двухсот тысяч. В Москве — пример­но сто тысяч, в Новгороде — 26 тысяч. И также с другими “фактами”. С целью оболгать Ивана Грозного заведомые лжецы выдумывали не только фантасти­ческие цифры убитых, но и абсурдное количество пришедших с царём оприч­ников. Один “свидетель” называл 25 тысяч, другой — 15, третий 10 тысяч, хо­тя официально известно, что их было в несколько раз меньше: 500 человек — личная гвардия — и около полутора тысяч остальных. Также и с жертвами. Тот же Руслан Скрынников, которого нельзя заподозрить в любви к Грозному и который, как известно, десятилетия научной работы посвятил Ивану IV, на­считал 1505 человек. И примерно столько же в списке самого Ивана Грозно­го, который он отправил для поминовения. Это бы подтвердили и подлинные документы, которые хранились в архиве. Но в XIX веке, когда там, как пишет Вячеслав Манягин, работали масон Бантыш-Каменский и его верный ученик Карамзин, они исчезли. Впрочем, были случаи, когда работавшие в наших архивах иностранные специалисты, по словам писателя-историка, вывозили целые сундуки русских летописей. Вот за что надо карать жёстко! Не менее строго, чем за воровство золота, ибо архивы — это золото нашей истории, а значит, нашего места в мировой цивилизации.

Так кем же он был — Иван Васильевич Грозный? Не в искажённом, кривозеркальном изображении Карамзина и в тысячах повторений лжи его либеральными последышами, а хотя бы в небольшом перечне дел, ук­репивших Россию.

Первый русский царь в два раза расширил территорию страны. После по­корения Сибирского ханства Россия стала больше всей Европы. На 50 про­центов увеличилось население. Были проведены несколько стратегических реформ. Юридическая, в результате которой создан свод законов — “Судеб­ник”. Земская реформа ликвидировала так называемое кормление, когда на­значенные властью на места управленцы “кормились” за счёт населения. Вве­дена всеобщая выборность населением местной администрации.

Проведена военная реформа. В России впервые образована регулярная армия — стрельцы. Они были вооружены огнестрельным оружием — пищаля­ми, за спиной — бердыш, на боку — сабля. При Иване Грозном в России бы­ла создана лучшая в Европе артиллерия.

Кроме того, были проведены и другие реформы: местного самоуправле­ния, денежная. Ивана Грозного справедливо называют царём-реформатором. Причём, всё это было сделано им в молодом возрасте: до 30 лет. До то­го момента, когда отравители убили его жену Анастасию.

По личному распоряжению царя построены 40 церквей, 60 монастырей. Основано 155 новых городов и крепостей. Создана государственная почта. Появилось около трёхсот почтовых станций. Установлены дипломатические и торговые связи с Англией, Персией, Средней Азией.

При Иване IV начали собираться Земские соборы — своего рода всерос­сийский совещательный орган при государе. Созданы две типографии. Таким образом, началось книгопечатание в России. Была собрана знаменитая биб­лиотека Ивана Грозного, которая пропала и которую ищут до сих пор. Созда­на сеть общеобразовательных школ. Появилась первая аптека.

Даже части сделанного Иваном Грозным хватает, чтобы согласиться с Пе­тром Первым в оценке его предшественника как великого деятеля России. Но дважды убитый царь — сначала ядами современных ему отравителей, а по­том фальсификацией Карамзина и ядовитой ложью либеральной стаи — две­сти лет предаётся организованной анафеме, как изверг и садист.

Однако попробуйте в Англии назвать Елизавету Первую кровожадной убийцей, уничтожившей 82 тысячи человек, — сразу вызовут полицию. Ска­жут: оскорбляете великую историческую личность нашего государства, а зна­чит — само государство. При этом пояснят, что нельзя судить прошлое мер­ками позднего времени. Такие, мол, были времена, такие были нравы.

Так же скажут об убийцах Варфоломеевской ночи Екатерине Медичи и её сыне Карле IX, об “английском мяснике” Кромвеле, по свидетельствам исто­риков, уничтожившем из полутора миллионов ирландцев около 800 тысяч. Та­кие были времена — и ставят памятники. Кромвеля после смерти пышно по­хоронили, потом выкопали, повесили, снова захоронили, а затем поставили в Лондоне у парламента памятник.

И только Ивану Грозному в России ставить памятники непозволительно. Не так давно в городе Любиме Ярославской области, в городе, который осно­ван Иваном Грозным (есть об этом документы), городские власти при под­держке народа решили поставить памятник Ивану Васильевичу. Однако про­тив этого решительно выступил ярославский архимандрит Кирилл, который написал письмо губернатору, прокурору области и федеральному инспектору, где просто-напросто потребовал не устанавливать памятник Ивану IV. А в обосновании привёл абсурдные доводы: это ухудшит криминогенную об­становку и приведёт к непредсказуемым результатам.

Как известно, у нас Церковь отделена от государства. И почему светская власть должна выполнять предписания служителя культа?

После любимской истории, как говорится, слава Богу, ситуация кое-где стала меняться. По указу правительства Владимирской области установлен памятник Ивану Грозному в городе Александрове. А недавно был воздвигнут грандиозный памятник царю в городе Орле, который и основан по велению Ивана Васильевича. Да, противники этих действий бешено сопротивлялись и сопротивляются. Причём так сопротивляются, что, кажется, верещат, аж брызги слюны летят. Но идею памятника в Орле поддержал даже Патриарх Кирилл, что весьма знаменательно. А само оболгание царя признал и прези­дент Путин. Повторяю, далеко не во всём я с ним соглашаюсь, но в этом пол­ностью поддерживаю. Больше того. Думаю, пора плюнуть на организуемое сопротивление хулителей и поставить памятники Ивану Грозному в основан­ных им городах.

Так называемые либералы настойчиво призывают Россию равняться на цивилизованную Европу и не хотят видеть бревна в европейском глазу. А вот в нашем — соринку раздувают до размеров бревна. Так что же, нам в угоду этой крикливой стае — откройте интернет, и вы убедитесь в словно заказан­ной травле — надо отказываться от своего прошлого, от нашей истории? На этот счёт, я думаю, хорошо сказал Пушкин в письме к Чаадаеву: “Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал”.

Пётр Первый и Слотино

Отметился своим пребыванием в царском селе Слотино, причём, судя по раскладу событий, неоднократным, Пётр Алексеевич Романов, будущий Пётр Великий. Но тогда до величия было ещё далеко.

В ночь с 7-го на 8 августа 1689 года в село Преображенское, где был тог­да 17-летний Пётр, прискакали, говоря по-нынешнему, симпатизирующие мо­лодому царю двое стрельцов. Они сказали, что в Москву пришли стрелецкие полки. Готовится расправа над Петром и его семейством. За всем этим сто­ит сводная сестра Петра царевна Софья и её люди. Испуганный Пётр в одной ночной рубашке бросился в ближайший лес. Вскоре туда ему принесли одеж­ду и седло. Всю ночь он скакал в Троице-Сергиев монастырь под защиту этой неприступной цитадели, которую дважды не смогли взять поляки. Вслед за царём туда пришли Преображенский и Семёновский потешные полки — буду­щая российская гвардия.

Несколько дней в монастырь для защиты и поддержки молодого царя при­ходили перешедшие на его сторону стрельцы, военные из Немецкой слободы. 17 августа Пётр направил второму царю — сводному брату Ивану — послание с предложением-требованием исключить имя Софьи из всех официальных до­кументов как царевны. Под охраной её отправили в Новодевичий монастырь, где она прожила до конца своей жизни в 1704 году.

А Пётр немедленно поехал в Александровскую слободу обучать свои по­тешные полки военному делу на профессиональной основе. Руководителем обучения стал командир Бутырского пехотного полка, находившийся на рус­ской службе шотландец, генерал Патрик Гордон. Именно его дневник являет­ся ценным документом об этом периоде жизни и занятиях молодого Петра.

Так же, как с Иваном Грозным, возникает вопрос: почему именно в Алек­сандровскую слободу? Как известно, это была царская вотчина. То есть она передавалась по наследству. После смерти Алексея Михайловича короткое время царствовал его старший сын Фёдор III. Сохранились документы о его поездке в Александровскую слободу и остановке на обратном пути в Слотине. После ранней смерти Фёдора Слободу унаследовали провозглашённые царя­ми Иван и Пётр. Им даже сделали двухместный трон. Но Иван, который был старше брата на шесть лет, имел “здоровье хилое и ум не государственный”. На резиденцию внимания не обращал. Зато Пётр там стал бывать с ранней юности. Сохранилась запись о его поездке туда в июле 1688 года. Когда в 1725 году он умер, Слободу унаследовала недолго правившая Екатерина I, а после неё их с Петром дочь Елизавета. Эта красивая, рослая царевна лю­била веселье, балы, переодевания. Некоторые её поездки, даже на недалё­кие расстояния, вроде как в Троице-Сергиев монастырь и в Александров­скую слободу, длились неделями. Наверняка и в Слотине Елизавета бывала не накоротке.

Однако, в отличие от дочери, Пётр с молодости не любил тратить время попусту. Отправив сестрицу-заговорщицу в монастырь, он немедленно, как уже сказано, поехал в Александровскую слободу. Не только потому, что хоро­шо знал её и окрестности, где можно было лучше тренировать полки, но ещё и потому, что поехал туда с большой кучей своих родственников и их обслу­ги. Взял мать, жену, сестёр, тёток и массу придворных. Разместить их всех можно было только в царском дворце, для ремонта 20 печей которого пять лет назад они с братом велели закупить изразцы.

О том, как шли тренировки, день за днём записывал Гордон. 17 сентября он отметил: “Я тренировал восемь шеренг солдат перед Его величеством”. После этого состоялся долгий разговор с царём. Потом были тренировки кон­ницы, стрельба, в том числе из пушек. А 22 сентября генерал Гордон отме­тил: “Царь Пётр и сопровождавшие его лица покинули Александрову слободу, ночевали в Слотине и 23 сентября прибыли в Троице-Сергиев монастырь”.

Хочу обратить внимание на то, как упоминает Гордон о Слотине. Как о давно знакомом селе, где и он, и другие “сопровождающие лица” бывали не раз — ведь царь Пётр то и дело ездил из Слободы в монастырь, из монас­тыря в Слободу. А дорога была единственная. И село с царским дворцом ров­но на середине пути тоже было единственным пристанищем. Его ни обойти, ни объехать. Поэтому ни в каретах, ни на телегах, ни верхом, ни пешком Слотина не миновали. Даже просто напиться отличной колодезной воды люди ос­танавливались.

Слотино — киносело

В ноябре 1978 года на экраны страны вышел фильм “Трясина”. Он, как свидетельствовали зрители, потряс их. Но прошло немного времени, и кар­тину сняли с проката. Отобрали её высшую категорию и положили на полку.

В чём же дело? Режиссёром был знаменитый Григорий Чухрай, артисты — великолепные: Нонна Мордюкова, Валентина Теличкина, Валерий Носик, Владимир Заманский, Вадим Спиридонов, Владимир Гусев. Что случилось?

История такова. Однажды кто-то из артистов принёс Чухраю заметку в “Комсомольской правде” о том, что где-то обнаружили человека, который всю войну просидел в подполье, прятался там. Чухрай был фронтовиком, он прошёл Сталинградскую битву от первого боя до последнего, был трижды ра­нен. Воевал и дальше, дошёл до Европы. Он, конечно, ненавидел и презирал таких предателей. Но потом задумался, решил сделать картину об этом. Свя­зался с молодым тогда сценаристом Виктором Мережко и попросил написать сценарий.

История, которая в этом сценарии рассказана, примерно как та, только более драматичная. Простая крестьянка Матрёна Быстрова получает “похо­ронку” на мужа. Потом приходит сообщение, что пропал без вести её старший сын. А через некоторое время вызывают на пункт сбора и младшего сына. Она везёт его на лошади зимой, привозит в райцентр. В это время начинает­ся бомбёжка. Всё горит, взрываются бомбы. Она, в ужасе за жизнь послед­него сына, разворачивает лошадь и мчит домой. Там, в селе, она прячет сы­на в своей избе, и всю войну он в ней живёт, таясь от людей.

Съёмки проходили в селе Слотино, и когда я там начал строиться, сохра­нялись все дома, снятые в картине. Хотя и сегодня немало осталось.

Фильм, конечно, драматичный. Но самая тяжёлая роль — у Мордюковой. Я читал одно интервью Нонны Викторовны, где она говорила, как тяжело ей было сниматься в этом фильме. Настолько тяжело, что казалось, будто она никогда его не закончит. Актриса чуть ли не падала в обморок. Однажды она пришла на съёмочную площадку, там женщина собирала реквизит. Мордюко­ва упала ей на грудь и кричала, что не может больше сниматься. “Я умру!” — рыдала она, настолько были тяжелы и убийственны переживания матери, ко­торая стала потом разрываться между двумя сыновьями. Оказалось, старший сын не пропал без вести, а вернулся домой. Правда, невеста, которая обе­щала его ждать, вышла замуж. Для Чухрая это было тоже предательство. А невесту играла Валентина Теличкина, и к ней, я где-то читал, Чухрай отно­сился чуть ли не как к той героине.

Жила Мордюкова в доме, который теперь напротив меня. Он и сейчас со­хранился. Тогда стоял пустой. И его просто отдали артистам. Я разговаривал с добрым десятком свидетелей того времени, читал интервью Мордюковой.

В одном из них она рассказала такую историю. До “Трясины” три года бы­ла в простое, хотя перед тем уже снималась в прекрасных фильмах: “Они сра­жались за Родину”, “Чужая родня” и другие, не говоря о “Молодой гвардии”. А тут её перестали брать. Она вынуждена была ездить с выступлениями по стране. Как-то в одном городке увидела храм. Зашла в него и расплакалась. Сквозь слёзы проговорила: “Да что ж это происходит?” Потом воскликнула: “Господи, помоги мне! Я уже не могу, я устала, вся измучилась ездить с этими выступлениями, с рассказами на тему “Товарищ кино”. Сделай что-нибудь!” Через некоторое время группа вернулась в Москву. И в тот же вечер, когда Мордюкова приехала домой, раздался звонок. Её пригласили сниматься в фильме “Трясина”.

Это сейчас село Слотино довольно доступно в транспортном отношении. Туда можно добраться в любое время года, потому что мы и дорогу сделали своими руками, и “бетонка” близко. Съёмочная группа обосновалась на бе­регу Торбеева озера. Сейчас на том месте частная база отдыха — несколько симпатичных коттеджей, судя по отзывам, приличный сервис. Тогда же стоял один трёхэтажный дом Мособлтура. В нём и разместилась группа Чухрая.

Нынешняя юристка племптицезавода “Смена” Людмила Павловна Шилина не один год руководила Березняковским органом местной власти. Многим из нас она помогала оформить нужные документы для приобретения дома в деревне с землёй. А в пору съёмок “Трясины” была молодой специалист­кой: недавно закончила институт и работала в филиале научно-исследова­тельского института резиновой промышленности. Жила с такими же молоды­ми девчатами в деревне “Смена” — по прямой это недалеко от озера, куда они ходили купаться.

Узнав, что на турбазе живут артисты и снимают фильм в Слотине, девуш­ки однажды вечером пошли на базу. Познакомиться, потанцевать. Пришли и застали только часть съёмочной группы. Остальные уехали в Слотино. “А в этот день, — рассказала мне Людмила Павловна, — прошёл сильный ли­вень. Он размыл когда-то ухоженный царский тракт, давно превратившийся в дорогу ям и колдобин, до такой степени, что машины съёмочной группы не могли тронуться с места. Слотино стало островом, до которого можно было добраться только на тракторе. А он — в соседней деревне Малинники — там отделение совхоза”.

Однажды в какой-то заметке я прочитал, что в Слотине тогда жили десять человек. В другой публикации писали, что шесть стариков, и за хлебом они ходили 12 километров. В действительности это не так. Не только староста Ев­докия Ивановна Чернега, но и Шилина, которая по должности знала все на­селённые пункты и количество жителей там, опровергают такие сведения. Почти во всех домах, а их было больше тридцати, жили люди. Да и началь­ные кадры фильма, где крестьяне серпами убирают хлеб, показывают нема­ло людей. А ведь там снимались местные жители, в том числе Евдокия Ива­новна Чернега, Анастасия Васильевна Малышева и другие. Магазина в Сло­тине, правда, не было. Он был в большой соседней деревне Малинники, где находилось отделение совхоза. Была там и почта — к нам, в Слотино, ещё в начале нулевых ходила женщина-почтальон. Так что до Малинников было, как говорится, рукой подать. 12 километров — это до центральной усадьбы племптицезавода “Смена” в красивом, благоустроенном посёлке Березняки.

Поэтому, когда ливень кончился, кто-то из местных жителей пошёл за трактором в Малинники — выручать артистов.

А в селе о них позаботилась Евдокия Ивановна. Нажарила две огромных сковороды картошки, нарвала с грядки зелёного лука, редиски, поставила большую миску сметаны — у неё и ещё в двух дворах были коровы. Для пол­ноты обеда достала две бутылки самогона. Артисты поставили водку, и начал­ся незапланированный пир.

А сельский посланец пришёл в Малинники, разыскал управляющего отде­лением совхоза Николая Ивановича Щербинина, рассказал о ситуации в Сло­тине. Первым делом решили позвонить на базу, Григорий Наумович Чухрай в тот день не поехал на съёмки. Щербинин его успокоил, сказал, что пошлёт трактор.

Я не был знаком с Николаем Ивановичем. Знал его сына Александра. Удивительный был человек. В молодости работал на заводе. По комсомоль­ской путёвке — был такой способ участия общества в подборе кадров для ор­ганов внутренних дел — его направили в милицию. Учился в специализиро­ванном институте. Стал офицером и поступил работать в ГАИ. Прошёл все ступеньки служебной лестницы и несколько лет был начальником Сергиево-Посадского ГИБДД. Именно он помог мне собрать материал для статьи в пар­ламентском журнале “Российская Федерация сегодня” о бессмысленном, но очень затратном переименовании ГАИ в ГИБДД, где я критиковал тогдаш­него председателя правительства России Михаила Касьянова.

На мимолётный взгляд, внешне Александр Николаевич выглядел простым мужиком. Коренастый, плотный телом, уже полнеющий, большая, круглая, заметно лысеющая голова. Глаза небольшие, но всё схватывающие. Профес­сия наложила отпечаток быстро реагировать. Но в отличие от некоторых дру­гих людей этого рода занятий — чванливых, глядящих как бы мимо человека, если человек им не нужен, — Александр Николаевич был ко многим добрым и отзывчивым. Имея квартиру в городе, они с женой Таисией Михайловной жили в деревне Марино, поблизости от Слотина и тех самых Малинников, где отец Александра Николаевича был управляющим отделением, когда к нему пришёл посланец артистов за трактором.

Трактор он направил. Но вытащить машины съёмочной группы на “бетон­ку” было непросто. Зато на базе успокоились. Людмила Павловна вспомина­ет, как они начали танцевать, веселиться, как ей оказывал знаки внимания артист Владимир Гусев, высокий, завидный красавец.

Поздно вечером приехала группа из Слотина. Но девчатам уже надо бы­ло уходить.

Дом, в котором, по сценарию, жила Матрёна Быстрова и где шли съём­ки, до приезда артистов был пустой, но принадлежал семье Килькиных. О них скажу позднее, а сейчас про многолетнюю депутатку и старосту Чернегу. Ев­докия Ивановна, тогда ещё не старая, но любознательная тётка, повадилась ходить сюда и при случае поговорить с Мордюковой. Бывало так: посидят на ступеньках, потом идут в избу — выпить по рюмочке. Однажды Евдокия Ива­новна пришла, смотрит: выходит Мордюкова и падает со ступенек. “Что с тобой?” — спрашивает Чернега. “Не мешай”, — говорит Нонна Викторов­на, снова поднимаясь на ступеньки. Начинает сходить и тут же опять падает. Так повторилось несколько раз. Обеспокоенная Чернега хотела было помочь, но Мордюкова остановила её. “Это я репетирую. Мне надо так упасть, чтобы был синяк”.

Разумеется, съёмки вызывали большой интерес у жителей не только Слотина, но и окрестных селений. Мне рассказывала дочь Евдокии Иванов­ны Валентина, живущая в соседней деревне Марино, как она, ещё молодой женщиной, вместе с двумя бабками-родственницами пришла на поле, где стоял вагончик съёмочной группы. Хотели сняться в массовке. Стали ждать, когда их вызовут. Ждали-ждали — не зовут. “Вдруг смотрим, — говорит Ва­лентина, — в вагончик вошла молодая женщина. Проходит немного времени и оттуда появляется старуха старухой. Я сильно удивилась, как же её так здо­рово загримировали”. Она ещё подождала и ушла домой. Карьера артистки не получилась.

А карьера эта, если ей отдаваться сполна, очень тяжёлая. На мой взгляд, роль Мордюковой в “Трясине” — одна из лучших в её карьере. Если не самая лучшая. Это поняли не только ценители кино, но и простые зрители. Нонна Викторовна, говорят, всегда старалась работать без дублёров, многое умела делать сама. Мне рассказывала жена моего, к сожалению, рано умершего друга, Александра Сергеевича Килькина, Людмила Михайловна о том, что не­которые зимние эпизоды снимались на её глазах. “У меня недавно родился Серёжа, и я переехала из Загорска к Сашиным родителям в Слотино”. Их дом стоит на возвышенной стороне села. Из него просматривается значительная часть Слотина. Людмила Михайловна хорошо запомнила, как Мордюкова но­силась на санях по селу, сама управляя лошадью.

Ровесник фильма Серёжа, о котором она сказала, теперь Сергей Алек­сандрович Килькин, высокий, симпатичный мужчина, подполковник МЧС. Живёт больше в Слотине, чем в Сергиевом Посаде.

Меня давно занимает вопрос: как появилась в абсолютно сухопутном ме­сте фамилия, связанная с большой водой? Я спрашивал об этом своего сель­ского друга Сашу Килькина. Ничего толком он мне не сказал. Даже про де­да упоминал едва-едва. Прав был Геннадий Филиппович Попов: память нам усердно отшибали. Да и сами мы не слишком старались передавать семей­ные истории от дедов внукам. Помню, как меня поразила заметка в какой-то газете о еврейской семье, которая знала своих предков, если не ошибаюсь, чуть ли не со времени распятия Христа. Помнят несколько поколений предков горцы Кавказа. А мы не всегда дедов помним... Спрашивал я Владимира Александровича Чеканова, которого называл местным Пименом. Он многое знает о людях села, бывших и нынешних. Знает в том числе о том, что у де­да — отца его матери, в девичестве Килькиной, — было около десяти брать­ев и сестёр. Все они когда-то жили в Слотине, и Володя даже называл мне их дома, сказал, что от деда по матери перенял благородное дело: стал хо­рошим пасечником. Но откуда пошла фамилия Килькиных, не знал. Остава­лось искать другие пути.

Интересно изучать происхождение фамилий. Моя, например, думаю, ба­зируется на двух основаниях. Кто-то из предков был скуповат, соль — этот древний дефицит — щепотками давал взаймы. Второе основание могло быть связано с церковной реформой XVII века, когда Патриарх Никон отменил пра­вило креститься двумя перстами, то есть двумя пальцами. Было велено — тре­мя. Иначе говоря, щепотью. Или щепсзткой.

Фамилия “Щепсзткин” со средних веков часто встречается в архангельских местах. Там для рыбаков соль — важнейший продукт. Так что тут могло по­явиться первое основание. Однако предки моего отца были из Волжского ка­зачьего войска, расформированного и расселённого Екатериной II за участие в пугачёвском бунте. Наиболее продвинутые казаки могли первыми начать креститься щепотью.

А Килькины? То ли кто-то из предков был маленький, как килька. То ли занимался промыслом этой небольшой, вкусной рыбёшки. Главное, он дол­жен жить там, где она водится.

Однажды Володя Чеканов принёс мне краеведческий журнал. В нём по­томок коренных жителей села, сын реставраторов и сам реставратор Николай Сорокатый вскользь упомянул о русском учёном Степане Петровиче Шевырёве, который, оказавшись в 1847 году в Слотине, обратил внимание на необыч­ный для здешних мест говор. Он напоминал новгородский. Как здесь оказа­лись новгородцы, задумался я. Узнать удалось легко. Дед Ивана Грозного ве­ликий князь Иван III в борьбе с Великим Новгородом насильно переселял, то есть депортировал, строптивых новгородцев на владимирские земли. А они — в двух километрах от Слотина. Оставалось понять, известна ли была новгородцам килька? Выяснилось, знали они её. Килька водится в основном в Балтийском, Северном, Норвежском морях. Балтика же через Неву, Ладож­ское озеро, реку Волхов соединяется с озером Ильмень, которое находится поблизости от Новгорода. Здесь рыбку ловили предки Килькиных, и она по­падала на стол новгородцам. Вот и разгадка необычной озёрно-речной и мор­ской фамилии в сухопутном Слотине.

Но я отвлёкся на эти поиски, в том числе, потому, что они имеют отноше­ние к фильму “Трясина” и его создателям. Дом, в котором снималась Мордю­кова, где прятался, издеваясь над матерью, младший сын (артист Андрей Ни­колаев), из-за которого она прогнала старшего (артист Вадим Спиридонов), чтобы тот не увидел дезертира, куда постоянно заходил Григорий Чухрай и другие актёры, сохранился в том же виде. Сейчас в нём живёт Валентина Ивановна Килькина. Наша старшая дочь Наталья, которая имеет дар худож­ника, зарисовала его. Валентина Ивановна не местная. Она из другого райо­на Московской области. Вышла замуж за старшего сына Килькиных Алексея Сергеевича. Они долго мыкались без хорошего жилья в Загорске. Дом и до съёмок, и после них стоял пустой. Валентина только приезжала сажать ого­род — нельзя было бросать землю. Однажды в дом забрались воры. Ничего особенно не взяли — ценностей здесь не хранили.

Единственный нанесли урон, да такой, что Валентина Ивановна до сих пор вспоминает с сожалением, — испортили старинный, обитый металлом сундук. Когда его открывали, раздавался красивый, мелодичный звон. На этом сундуке любила сидеть Нонна Мордюкова, с интересом оглядывал его Григорий Чухрай.

Сегодня о том, что в доме Килькиных снимался драматичный фильм “Тря­сина”, что здесь работал выдающийся советский режиссёр Григорий Наумо­вич Чухрай с командой великолепных артистов, среди которых звездой пер­вой величины сверкала Нонна Викторовна Мордюкова, знают только жители села Слотино. А это не совсем справедливо. В 1992 году редакционный совет Британской энциклопедии “Кто есть кто?” включил Мордюкову в первую двад­цатку самых выдающихся актрис ХХ века. В какой-нибудь другой стране зна­менитости такого уровня поставили бы памятники, открыли музей. В Слотине сегодня сделать это пока невозможно. Я как-то завёл с Валентиной Иванов­ной разговор о фильме, о Мордюковой. Спросил: “А не хотела бы ты, Валя, переехать в город?” Муж у неё умер. Она отрицательно покачала головой: “Нет, Вячеслав Иваныч. Что мне там делать? Сидеть да в окно глядеть? Тут у меня хозяйство”. Помолчала и добавила: “Природа”.

У неё, действительно, есть хозяйство. Три козы, куры, кошки, собака Чу­байс. Козье молоко, яйца дают хорошую добавку к пенсии. Плюс своя картош­ка, огородно-парниковые овощи. При нынешних, зверски растущих ценах — тоже неплохо. Наконец, природа. Для Валентины Ивановны она и красота, и польза. С козами идёт в лес, дышит свежестью и собирает грибы. И она не скучает: её часто навещает дочь и сын.

Но всё же, пока исторический дом живой, его надо как-то отметить. Хо­тя бы повесить мемориальную доску.

Глава 9

Спаянные одной страстью

Мои первые охотничьи опыты относятся к подростковому возрасту. После войны степь, прилегающая к Сталинграду, какое-то время не распахивалась: слишком много мин и снарядов находилось в земле. А там, где засевались первые гектары, не применяли гранулированные удобрения. Всё это создава­ло прекрасные условия для размножения куропаток. И люди видели, как вече­ром эти птицы стаями летели где-то около Мамаева кургана и на окраинах го­рода, бились о провода и падали мёртвыми. Народ их собирал, была еда.

А мы, пацаны, в это время стали пользоваться так называемыми поджи­гами. Поджиг — это вроде пистолета. На деревянное ложе накладывалась трубка, которая загибалась на ручке. Около загиба делался пропил. В трубку набивалась спичечная сера, потом бумага в виде пыжей и нарубленные зуби­лом кусочки гвоздей. Рядом с пропилом прикреплялась спичка, по ней чир­кали, она зажигала ту серу, которая в трубке, и раздавался выстрел. И гвоз­ди летели довольно далеко. Я вспоминаю, кого-то даже ранило.

Но мы поняли, что так можно охотиться на куропаток. И первые такие вы­стрелы я тоже делал, как и другие пацаны. Не скажу, чтобы очень удачно. Правда, и попасть было нетрудно, потому что куропатки летели большими стаями. Это была даже и не охота, а какие-то попытки, ибо какой пацан по­сле войны, тем более в Сталинграде, не хотел бы подержать в руках оружие! Кстати говоря, здесь его было так много, что сплошь и рядом ребята носили пистолеты, были автоматы, некоторые даже держали пулемёты.

Ружейное братство

Настоящая охота у меня началась, когда я приехал после Смоленска в Волгоград. Случайно как-то познакомился с кем-то из охотников, съездил с ними ещё без ружья. Меня это захватило. Я купил ружьё, которое, кстати говоря, у меня было до недавнего времени. Это с конца 60-х годов до сих пор. Ну, кроме него, ещё было оружие.

Я стал ездить на охоту. Ездил несколько раз с директором универмага, в подвале которого в 1943 году взяли в плен Паулюса. Интересный был чело­век — этот директор. Воевал. Многое знал. Я о нём однажды написал. Мы с ним в степи тоже стреляли куропаток.

Работая в “Волгоградской правде”, я однажды наткнулся на письмо из города Волжского от охотинспектора Юрия Шубина. Известно, что в редак­циях нередко встречаются журналисты, которые знают и хорошо освещают какую-то любимую ими тему. Меня интересовала природа. Естественно, мне попадались письма, касающиеся её охраны, охоты, рыбалки, лесонасажде­ний. В своём письме Ю. Шубин писал о том, что браконьеры из власти под­водят его под уголовную статью. А надо сказать, что Росохотрыболовсоюз и госохотинспекция всё время имели натянутые отношения. Это происходи­ло и наверху, и в низовых звеньях. И вот областное общество охотников об­рушилось на этого охотинспектора за то, что он задержал влиятельных бра­коньеров.

А где задержал? К этому времени в Волжском был построен огромный хи­мический комбинат. И у него по технологии были образованы так называемые пруды-накопители, куда он сбрасывал отработанную воду. Сначала первый был пруд большой, там вообще, по-моему, адская была смесь. Оттуда — в другой, в третий и, наконец, в так называемый большой лиман Волжского химкомбината. Этот водоём был виден из космоса благодаря своим разме­рам. С годами он зарос камышом, образовались огромные острова. И среди охотников он получил название “Химдым”. Так вот в этом “Химдыме” была прекрасная утиная охота, ибо на пути к югу осенью и с юга на север весной здесь останавливались десятки тысяч уток. Я раза два туда ездил, пока мне не попало это письмо.

Я приехал в Волжский. На окраине города жил в частном доме Юрий Шу­бин. Разговорился с ним. Он мне показал протоколы, другие документы на задержанных браконьеров.

Вернувшись в Волгоград, я пришёл к председателю областного общест­ва. Захожу, сидит могучий старик, весь обросший, по-моему, у него даже из ноздрей, из ушей волосы растут. Он мне сразу напомнил истукана с острова Пасхи. Я рассказываю ему историю Шубина. Он мне небрежно: “Да ладно, это всё ерунда”. Я узнал, что этот старик давно уже руководил волгоградским обществом охотников и рыболовов, что он был отставной милиционер при ка­ком-то высоком звании: полковник, что ли. И, конечно, он поддерживал тех, кто при власти. А тут какой-то охотинспектор задержал некоторых из них, на­чал протоколы составлять. Они попёрли на него.

Я написал статью в защиту Шубина. Этот истукан с острова Пасхи отреа­гировал небрежно, типа: ходят тут всякие, пишут.

А надо сказать, что редактор “Волгоградской правды” Алексей Митрофа­нович Монько был человек принципиальный. И когда он видел, что на выступ­ления газеты реагируют примерно так: “Да пошли вы, ребята!” — он заводил­ся. Но заводился не так, как Иванов в Ярославле, бурно краснея, вздымая волосы, а весь собирался, недобро прищуривал глаза и говорил: “Ну-ка, иди сюда. Что там у нас ещё имеется?” А имелось уже немало. Пошли письма от других охотинспекторов, от охотников с критикой областного общества. Я дал вторую статью — разгромную. Причём обоснованную. А Монько в конце ещё приписал: “И куда смотрит центральный райком партии Волгограда?!” Пред­седателя тут же переизбрали, выгнали. Ну, ему было уже, наверное, 80 лет с лишним. Избрали кого-то другого. А к Шубину я стал ездить на охоту. И у меня официальное появилось разрешение, похожее, как я говорил, на мандаты времён революции 1917 года. В разрешении перечислялось всё, что я мог добыть. И там, в этом “Химдыме”, я тренировался стрелять: влёт, в угон, на штык, на подлёте. Потому что патроны были металлические, и сна­ряжал я их сам.

К тому времени я продал мамин дом и купил машину “Москвич-412”. При­езжал на нём на работу в редакцию. В машине было уже и ружьё, и патроны, и одежда. Поскольку я ещё поддерживал гаишников, у меня были тёплые от­ношения с начальником ГАИ Борисом Ивановичем Цветковым, нормальные отношения, без всяких заискиваний с обеих сторон. Он мне дал пропуск, так называемый “вездеход”, с красной полосой. Я садился в машину в центре Волгограда и летел на северную окраину, а это 25-30 километров. Потом че­рез плотину Волжской ГЭС, и к Шубину. Там я охотился.

Помню, как в один из первых раз приехал к нему после моих выступле­ний, когда всех разгромили, браконьеров осудили, по крайней мере, они от­стали от Шубина. Он вызвал своих сыновей — двух подростков, и сказал: “Вот, запомните, это Вячеслав Иванович, он спас вашего отца. Вы должны это не забывать”.

Я охотился в этом “Химдыме” все годы, пока не уехал в Ярославль. Но не только на уток и гусей я охотился в Волгоградской области. Благодаря приро­доохранным мероприятиям здесь появились лоси. Они спускались с северных регионов через центральные в этот южный регион. Жили они и питались в Волго-Ахтубинской пойме. Там я тоже охотился. И должен сказать, что мя­со лосей нас поддерживало, начиная с ноября где-то по март.

После второго приезда в Ярославль я стал уже заядлым охотником. Задружился с руководителями областного общества охотников, с руководством охотинспекции. Ездил два раза в охотхозяйство Ярославского шинного завода. Оно находилось в Ростовском районе, недалеко от городка Петровска. Оно и сейчас там, наверное, находится, если, конечно, существует. База хозяйст­ва на берегу речушки. На высоком косогоре — двухэтажный дом. Хороший дом, добротный. На втором этаже несколько комнат для гостей, на первом эта­же — комнаты для егерей и водителей. На первом же этаже кухня и большая столовая, где могут разместиться человек тридцать. И вот там мы после каж­дой охоты собирались. Один из наших “орлов” — специалист по приготовлению печени Лапский — жарил печёнку. Второй спец — Том Фетисов — обжаривал вермишель. За длинный стол садились все вместе — мы, известинцы, работ­ники хозяйства, егеря, водители. Приезжал раза два директор шинного заво­да, Герой Социалистического Труда Владимир Петрович Чесноков. Каждый раз встречал нас председатель заводского охотколлектива Тимофей Фёдорович Новиков — интереснейший самобытный человек, которому я дал кличку “Мама­ня Груня” и которого описал в рассказе “Маманя Груня и монах”.

В нескольких десятках метров от дома на реке была баня. К ней пройти можно было с берега по мосткам. А с другой стороны — выход из парилки по ступенькам в воду или, если зимой, в прорубь. Баня была шикарная: боль­шой предбанник с хорошим столом, с камином. Человек пятнадцать можно было усадить за этот стол.

Однажды, ещё работая в “Волгоградской правде” и будучи внештатным корреспондентом второй газеты страны, я приехал в Москву и зашёл в отдел информации “Известий”. Там меня уже заочно знали, поскольку давал нема­ло информации. Познакомился с редактором отдела Юрием Васильевичем Пономаренко. Это был среднего роста плотный мужчина, даже немножко пол­неющий, с круглой головой, коротко стриженный. Глаза часто прищуренные, смеющиеся. И вообще он улыбался нередко. Но его взгляд мог быть и жёст­ким, губы сразу твёрдо сжимались. Чувствовалось, что человек прошёл вой­ну. Юрий Васильевич имел один из высших орденов Польши, потому что пер­вым посадил самолёт ещё в горящей Варшаве. И считался польским героем.

Через него проходила моя проблемная корреспонденция “Право на вы­стрел”. И, можно сказать, мы с ним были заочно знакомы. Разговорились. Оказалось, он тоже охотник, причём с большим стажем. Поэтому, когда я переехал в Ярославль и появился снова в Москве, договорившись при этом с руководством охотколлектива Ярославского шинного завода, что я приеду со знакомыми “известинцами” на весеннюю охоту на тетеревов, мне дали добро.

Я позвонил Юрию Васильевичу, и он приехал, взяв с собой Игоря Кар­пенко. Вот так я познакомился с Карпенко. Мы пошли ночью в поле. Там сто­яли шалаши. Это была моя первая охота на тетеревов. Я даже не знал, как всё будет. И вдруг перед рассветом послышались волнующие бормотания. Вот так я познакомился с известинскими охотниками.

В следующий раз приехали уже несколько человек, но теперь осенью, для охоты на копытных — на лося, на кабана. Приехал Надеин Владимир Дми­триевич, Игорь Александрович Карпенко, Пономаренко Юрий Васильевич, приехал Фетисов Том Иосифович, и, по-моему, в этот раз впервые появился в нашей компании знакомый Игоря Карпенко Володя Страхов, или Владимир Александрович Страхов.

И начались наши интенсивные интереснейшие охоты. Чего только мы не видели, каких только у нас приключений не было! Некоторые из них я описал в романе “Крик совы перед концом сезона”. Причём были такие моменты... Едем в “кунге” (это машина с закрытым кузовом), сидим битком, нас там че­ловек шесть, ещё егерей человека четыре-пять. Тесно сидим. Тут же собаки в ногах лежат. Идёт разговор, плетётся одно за другое, второе, третье за чет­вёртое. Я несколько раз думал: вот где надо всё записать, потом ведь приго­дится. Разговоры о политике и о женщинах, о газете и реальной жизни, о за­границе и о том, что у нас. И всё это идёт непрерывно.

Машина прыгает на кочках. Нас подбрасывает. Мы хватаемся друг за дру­га, смеёмся. Снова кто-то начинает какую-то тему, другие её подхватывают. Это были интереснейшие часы. Мы всё больше и больше сплачивались, всё более тесным становилось наше общение.

Немного скажу о каждом из моих друзей. Главным в компании, если так можно сказать, непререкаемым авторитетом был Владимир Надеин. Он рабо­тал редактором отдела фельетонов “Известий”. Очень талантливый человек. Перед тем работал в журнале “Крокодил”. Написал фельетон, который касал­ся одного из первых секретарей обкома партии на Украине. Тот обиделся. По­жаловался Хрущёву, решил, что это неправильно.

Это были хрущёвские времена. Володю из “Крокодила” уволили. Он мне говорил: “Представляешь, ещё вчера мне до ночи не давали даже уснуть звонками дома. Звонили-звонили, уверяли, что они друзья, что помогут мне в случае чего, только сейчас надо помочь им”. Как только его уволили, с ут­ра — ни одного звонка. И очень долго так было. Потом он пришёл в “Извес­тия”, стал работать там в отделе фельетонов. Редактором был Семён Руден­ко, корреспондентом, таким же как Надеин, был Эльрад Пархомовский. Со временем Надеин возглавил отдел.

Вот он был как бы формальным и неформальным лидером нашей компа­нии. И эту его роль никто не оспаривал. Даже Игорь Карпенко, энциклопеди­чески образованный человек, ум которого был заполнен фантастическим объ­ёмом знаний из разных сфер жизни, даже он, который мог бы поспорить с На­деиным по объёму знаний, даже он признавал лидерство Надеина. Володя был остроумен, весел, хороший организатор, отзывчивый человек. Именно он приезжал ко мне в Казахстан, когда меня за мои критические выступления решили прихватить и изобразили якобы браконьерскую мою охоту с предсе­дателем областного охотобщества. Состоялся даже суд, но всё рассыпалось. А до этого Надеин приезжал в Ярославль после моего фельетона о разворо­вывании материалов. Я об этом писал раньше.

Скажем, Том Фетисов не имел никогда машины, но был заядлым охотни­ком. И оставить его без выезда было просто невозможно. Надеин забирал его из дома, вёз на базу, а потом отвозил домой.

Он был крупного размера, с немного нависшими над серыми глазами веками, с небольшими чёрными усами. В тот период он чаще был человеком добрым, смеющимся, хохмачом, ну, и спорщиком. А Игорь Карпенко, ум ко­торого тоже был забит множеством знаний, выглядел иным. Он был ниже среднего роста, широкоплечий, плотный, как спортсмен, который оставил спорт. Я ему дал кличку Домкрат, ибо сила у него была большая. Спокой­ный, невозмутимый. Даже когда мы вместе с ним работали, я никогда не слышал какого-то всплеска эмоций. И, наблюдая за ними обоими, я выявил, скажем так, формулу умов. У Карпенко был ум, я его назвал ум-сундук. Спроси его о чём-нибудь — он откроет сундук памяти, пороется в своих сло­ях, тут же достаёт и говорит. Но дальше эти сведения никак не работают. А у Надеина был ум, который я назвал ум-котёл. Это что-то вроде того, ког­да варит хозяйка борщ, и уже варево имеет определённый вкус. Вдруг до­бавляется что-то немногое, что сразу меняет вкус всего варева. Вот также Надеин. Он быстро находил нужные сведения, загорался от них, и всё начи­нало светиться по-новому.

Игорь был красив, хотя уже не первой молодости. Ярко-голубые боль­шие глаза. Говорят, когда был молодым, в него влюбилась известная актриса Ия Савина, которая снималась в фильмах “Дама с собачкой”, “Гараж” и дру­гие. И, самое главное, что я хотел бы отметить, он был очень порядочный человек.

С нами в компании одно время ездил бывший главный редактор “Комсо­мольской правды”, а потом заместитель главного редактора “Известий” Лев Константинович Корнешов. Затем он подтянул своего сына Сашу. Надо ска­зать, что Саша работал в КГБ. И, насколько нам известно, курировал твор­ческую интеллигенцию. То есть ему надо было как раз среди нас быть. Но, я думаю, он нас не закладывал.

Следующим я бы назвал Володю Лапского. Лапский не всё время с нами ездил, от случая к случаю. Но это был парень, как бы сказать, своеобразный. Он закончил сначала Московский институт иностранных языков, потом учился в Военном институте иностранных языков, знал немецкий, французский, ис­панский. И готовился ехать, по-моему, в Германию. Но где-то на каком-то приёме, в каком-то посольстве какое-то неосторожное слово сказал. И кто-то донёс “куда надо”. Лапский оказался невыездным. На 20 лет!

Когда мы начали ездить в 1968-1969 годах в Ярославскую область на охо­ту, его с нами не было. Он в это время работал в журнале “За рубежом”. В “Известия” пришёл в 1973 году, в 1987 году поехал за границу, в ФРГ. В 1992 году вернулся.

Когда я его увидел первый раз, отметил: большой лоб, рыжие усы, лицо удлинённое. Я бы сказал, привлекательное, но по-мужски. Хотя, может быть, привлекает и некоторых женщин. Взгляд ироничный, чуть-чуть надменный. Как оказалось, эта надменность относилась не к нам, а к той системе, кото­рая его 20 лет не выпускала за границу. А наши поездки он считал райскими отдушинами, глотком воздуха.

Действительно, мы все были близки, у нас были интересные разговоры. Он мне рассказал, почему Надеин возненавидел его и стал считать плохим журналистом-международником, хотя раньше было иначе. Якобы одна жен­щина, которая нравилась Володьке, сказала ему, что Лапа её добивался. По­сле этого произошёл обрыв. Страдая от того, что он невыездной, Лапский, по его словам, находил отраду в любовницах и охоте.

Ущербность от статуса “невыездной” сказывалась на его характере и по­ведении. Он жёлчно юморил, как-то вызывающе острил. Но в целом он был интересный парень, довольно умный, тоже, кстати, пишущий. Сейчас уже, по-моему, несколько книжек издал.

Был ещё Том Иосифович Фетисов. Маленький, щупленький добрый чело­век, с вечно слезящимися глазками. Особенно когда выпьет, глазки слезят­ся, блестят. Такой благодушный. Никогда не кричал, никого не перебивал. Я всех их хорошо описал в “Крике совы...”, кроме Лапского, — его, по-мое­му, у меня там нет.

Следующим я бы назвал Страхова Владимира Александровича, — нашего госплановца. Подтянутый, худощавый, стройный, собранный. Самый настоя­щий человек из Госплана. Он нередко приезжал на охоту прямо с работы — в костюме, галстуке, в туфлях. Приезжал на своей “Волге”. И уже на базе пе­реодевался во всё охотничье. У него была светлая куртка короткая. А зимой, в морозы, надевал белый тулуп. Кстати говоря, в морозные охоты надевали тулупы Лапский и я — мне когда-то отец подарил его, поскольку командовал каким-то складом. Остальные тоже одевались по погоде: в дублёнки, в тёп­лые куртки, ибо попробуй постоять минут 40-60 на морозе в 25 градусов в лёгкой одежонке! И ведь не сойдёшь с номера без команды — дисциплина была жёсткая. Однажды Ашраф Ахметзянов не услышал сигнала отбоя и сто­ял в лесу, пока за ним не приехал егерь. А у Ашрафа от мороза лопнули стёк­ла очков.

Кстати, об Ашрафе. Он влился в нашу компанию несколько позднее. Со­бранный, волевой, с твёрдым характером татарин, видно было, что он не да­вал спуску “лесным братьям” в Прибалтике, когда воевал против них. А вообще-то — хороший, весёлый мужик. Мог где-то посмеяться, но не шутник.

Это так немного о нашей компании. Ну, естественно, и обо мне. Как я себя могу охарактеризовать? Говорят, я был и острый, и хваткий. В “Крике совы...” я описал себя в двух ипостасях: и Волков, и журналист Савельев, когда речь зашла об “Известиях”. И чтобы закончить об охоте, расскажу один случай. Приехали в Переславский район. Это самый южный район Ярослав­ской области. Нас расставили на большой просеке. За спиной — лес, и ме­трах в тридцати — тоже такая широкая просека для высоковольтной ЛЭП. Столбы уходят влево, теряясь где-то вдали, и вправо. Справа, метрах в двухстах просеку пересекает дорога и уходит в низину с густым лесом. В эту низину уехали наши загонщики. А перед тем, когда мы подъезжали к просеке, туда, в низину, в большой лесной массив, по той же дороге про­ехала легковая машина. Я увидел на полке, позади задних сидений лежит похоронный венок. Машина скрылась, а нас егеря стали расставлять на но­мера. Слева от меня, метрах в двадцати, оказался Лапский. Стоим, ждём.

Мороз за двадцать, а голосов загонщиков всё не слышно. Наконец далеко­далеко в лесу послышались крики. Когда наступает такой момент, мгновенно собираешься, весь превращаешься вслух и, не поворачивая головы, шаришь глазами по лесу за просекой. Голоса сначала были громкие, потом стали ти­ше и вдруг совсем смолкли. Я понял, почему. По югу Ярославской области, то есть именно в этих местах, проходит левая часть так называемой Клинско-Дмитровской гряды. А это холмы, крутые овраги, мелкие и глубокие впади­ны, снова возвышенности. Видимо, загонщики двинулись в нашу сторону с возвышенности, а потом углубились во впадину. Кричать, наверняка, про­должали, однако голоса их тонули в глубине леса. Не понимая, в чём дело, как я потом выяснил у ребят, все ждали продолжения. Стояли и мы с Лапским, застывшие на морозе.

Вдруг с той стороны, откуда поначалу раздавались голоса загонщиков, донеслись звуки известного похоронного марша Шопена. Я вспомнил легко­вую машину, венок в ней и понял, что кого-то хоронят в невидимом населён­ном пункте. И внезапно, скосив глаз, увидел, как Лапский, подняв голову к небу, держа ружьё наперевес, зашагал вперёд. Изумлённый я зашипел: “Лапа, ты куда? Вернись на место!” Кричать было нельзя, зверь мог стоять уже у края противоположного леса. Но и оставлять шагающего, устремивше­го взор к небу Лапского, тоже было недопустимо. Я снова, теперь уже гром­че, окликнул словно потерявшего ощущение реальности Лапского. Он вдруг встал, опустил взгляд на лес, повернул лицо ко мне, и, словно лунатик, по­шёл по своим следам назад.

Едва он вернулся на место, слева от нас, метрах в ста, выбежал на про­секу лось. Кто-то из наших выстрелил, и лось упал.

Я потом спросил его: “Что произошло?” Володя как-то странно посмот­рел на меня и сказал: “Я думал, это голос неба меня позвал. Представля­ешь, почему в морозной тишине, из глубины глухих лесов зазвучала похо­ронная музыка?”

Много лет я собирался написать рассказ об этом. Но так и не случилось.

Рыбацкие колориты

Постепенно в наши охотничьи поездки стала вклиниваться рыбалка. Сна­чала мы ездили ловить рыбу в Подмосковье, а потом перешли на Астрахань.

Страсть к рыбалке стала проявляться, как говорят, с ранья. После вой­ны жизнь в Сталинграде была далека от сытой. Бабушка варила щи из лебе­ды. Помогал огород. А летом стала все чаще добавляться в рацион рыба. Ну, какая рыба? Мелочь, которую называли чехондой. Сходив в первые разы с пацанами на берег Волги, я потом уже больше себе не представлял, что можно как-то без этого обходиться. Снасти были у нас примитивные до не­приличия: прут — удилище, нитка катушечная и какой-то крючок. Но рыбы мелкой — чехонды — были тучи. Поэтому мы возвращались к концу дня по до­мам, увешанные крест-накрест, как пулемётными лентами, снизками этой чехонды. Она была маленькая, но жирная. Из неё делали котлеты, её жари­ли, с ней варили уху.

Постепенно я стал ездить за Волгу, переезжать на пароходике и ловить рыбу уже там. Кстати говоря, об этих рыбалках у меня есть два рассказа: “Казнь С. Разина” и “Лучше бы не было того табора”. Оттуда я уже приезжал чуть-чуть с более крупной рыбой, допустим, с сазанчиками с ладошку, с плот­вой, краснопёрками. Но вообще, скажем так, с детства я больше любил ло­вить, чем есть. Меня волновала эта страсть, когда поплавок вдруг качнётся, дёрнется и потом — раз! — уходит в глубину. Свой этот прут поднимаешь рыв­ком, а там что-то в глубине бьётся...

В конце 50-х годов вдруг на Волге появилось большое количество суда­ка. Мы стали ездить за судаком. Каждое утро чуть свет, даже ещё по темноте, вставали, кто-то друг за другом заходил, шли пешком торопливо на Волгу. Пе­реезжали на полуостров Крит, проходили через местную деревню, потом дальше по берегу и располагались рыбачить. Но сначала надо было наловить малька. А вода ещё холодная, только-только рассветает. Тем не менее мы брали кусок марли, заходили в воду и вытаскивали мальков большое количе­ство. Они трепыхались, бились в этой марле. Мы их в котелки. И готовились ловить.

А ловили так. У каждого было бамбуковое удилище с небольшой длины леской — метров пятнадцать: судак рано утром подходил близко к берегу, поскольку тут было много малька. На конце лески — грузило и крючок, на ко­торый за спинку цепляли малька. Ох, сколько же мы ловили этого судака! Ловили страстно, ловили охотно. Каждый выкладывал из своей камышовой кошёлки всё, что там было, и укладывал плотно рыбу, которую перед тем мы закапывали в прохладный, влажный песок.

Наконец, наступало время уходить домой. Кошёлки плотно забиты суда­ком, всё, что в них было: одежда, обувь, котелки — или надевалось, или при­вязывалось к поясу, а то и к жерди, которую продевали через ручки двух ко­шёлок. И начинался тяжкий путь. Раскалённый песок обжигал голые ступни — обуться было нельзя: сотрёшь ноги. Жара, тяжесть двух кошёлок — несём вдвоём. Идёшь и мысленно говоришь: ну, всё, чтобы я ещё завтра пошёл, да плевать я хотел на этого судака, пошёл он к чёрту! Так мы доходили до пристани, переезжали Волгу. Сначала раздавали лишнюю рыбу соседям. По­том начали торговать на рынке этим судаком. А поскольку я жил в центре, у матери было много знакомых, и мне уже лет 15-16, то приходилось вроде как маскироваться. Надвину соломенную шляпу на глаза и торгую.

Астраханскую рыбалку мы в какой-то мере открыли случайно. Страхов, который в Госплане курировал авиационную отрасль, иногда ездил на охоту со своими госплановскими людьми и с оборонщиками. Конечно, с нами ему было во сто крат интереснее, чем там стоять всё время навытяжку. Однажды он увидел в буклете Министерства обороны какое-то упоминание о рыболов­ной базе в Камызякском районе Астраханской области. Собравшись туда ехать, он пригласил Игоря Карпенко. Вдвоём они поехали на эту базу. Когда вернулись в Москву, Игорь начал рассказывать о рыбалке. Вообще что-то бы­ло необычное, там какие-то страшные рыбы, леску рвут в два счёта. Спин­нингом они там ловили жерехов, судака. А на донку поставили, схватил кто- то, и они только потянули — раз! — и оборвалось всё.

Слушая эти рассказы, я догадался, в чём дело. Я же ведь сталинградец. Понял, что это сомы.

В следующий раз поехали на эту базу всей компанией. Её директор Геор­гий Васильевич Бочарников был любопытный мужик. Вообще все эти люди, они, как правило, очень умные, очень находчивые, пластичные, умеют раз­говаривать с людьми. Могут быть строгими, когда нужно — податливыми, спо­собны многое рассказать, потому что знают тьму всяких историй. Впоследст­вии после его смерти эту базу унаследовал и стал ей владеть его сын Саша Бочарников. Мы ездили и к нему.

Сначала надо сказать, какой мы увидели дельту Волги. Волга разбива­лась на несколько крупных рукавов, каждый из которых, в свою очередь, рас­текался несколькими речками. А эти речки, в свою очередь, разливались на ещё более мелкие речушки. И вся эта водная сеть уходила в море, образуя безграничные просторы. По-местному — “раскаты”. Вообще говоря, местные названия интересные. Например, лодка-плоскодонка — это кулас. Лысуха, или водяная курочка, называется там кашкалдак. Небольшая, заросшая, как правило, камышом часть водной глади — култук. Омуты на речках — котлы.

И вот мы приехали на эту базу. Она стояла на стыке двух речек. Более крупная шириной, может быть, метров 8-10, и рядом в неё же впадала речуш­ка где-то метра три, четыре, пять, но тоже быстрая, тоже глубокая. Место по­разило нас обилием рыбы с первого раза. Пока мы ждали егерей, которые заправляли бензином моторки, Игорь стоял на краю помоста и забрасывал удочку. Я подошёл. Он выдёргивает большую, граммов на 300-400 красно­пёрку. Вполголоса говорит: “Шестьдесят восемь...” Снова забрасывает удоч­ку и через пару секунд вытаскивает следующую, такую же краснопёрку: “Шестьдесят девять...” Увидев меня, с удивлённой улыбкой говорит: “Это не Подмосковье наше. Здесь рыбацкий рай”.

Надо сказать, как мы вообще ездили туда. Перед началом подписки все газеты и журналы проводили встречи с читателями. Это чтобы привлечь людей к своему изданию. “Известия” не отличались от других. Только журналисты ез­дили в разные места. А мы застолбили себе Астрахань. Мы встречались там с первым секретарём обкома партии, но в основном контактировали с предсе­дателем облисполкома. Нам подбирали коллективы, где мы должны выступать с рассказом о газете. Должен заметить, что встречи эти были интересные.

Выступали в основном мы с Надеиным, как самые говорливые. Игорь Карпенко был сдержан, Том Фетисов — не оратор, Страхов не имел к газете никакого отношения. Правда, был ещё один интересный рассказчик — Ашраф Ахметзянов. И, если Надеин говорил о газете в целом, я как собкор — о Ка­захстане, то тема Ашрафа в это время волновала многих. Он приехал из Ира­на, где свершилась “исламская революция”, и всё происходящее там очень интересовало астраханцев — ведь Иран был на другой стороне Каспийского моря, в ту пору внутреннего советского “озера”. А события у южного соседа происходили драматические. Ашраф рассказывал, как в стране громили всё, связанное с американцами, ибо шах Реза Пехлеви был поклонником США. Весь образ жизни менялся в соответствии с воинствующим исламом и шари­атскими судами. Ашраф говорил, что даже туалеты перестраивали на другой манер: нельзя было задом сидеть к Мекке.

Особенно бурно реагировали люди в коллективах, куда мы приходили, на рассказы Ашрафа о бесправии женщин в соответствии с новыми мусуль­манскими законами. “Теперь, — говорил Ахметзянов, — мужчина может очень легко развестись с женой. Он должен повернуться три раза (Ашраф показы­вал, как это сделать) и сказать: “Я свободен. Я свободен. Я свободен”, — по­сле чего женщину выгоняли из дома. С собой она могла взять только-то, что на ней было надето. Поэтому женщины ходили, обвешанные бусами, с коль­цами и перстнями на всех пальцах, поскольку никто из них не знал, когда муж повернётся три раза”.

Я не помню ни одного случая, чтобы слушатели не реагировали бурно. Особенно запомнилась мне встреча на каком-то рыбокомбинате. В большом зале “красного уголка” сидели одни женщины. Они пришли прямо от рабочих мест: в оранжевых прорезиненных куртках, таких же штанах. Женщины были как на подбор: здоровенные, могучие. Пока Ашраф рассказывал про шаха и даже реконструкцию туалетов, работницы слушали настороженно, но мол­ча. Но когда он заговорил об исламском разводе, “красный уголок” яростно загудел: “Это что такое?! Куда бабы-то смотрят? Порвать надо эти законы! Мы бы им дали!” Ия подумал: “До чего же раскрепостилась у нас женщина!”

После встреч мы возвращались в гостиницу, где предварительно заказы­вали небольшой номер для Игоря Карпенко. Не потому, что мы не любили на­шего друга, а ради его и нашего спокойствия. Он храпел так, что мы не могли заснуть всю ночь. Причём он интересно храпел: начинал рычать, потом завы­вал, потом как будто запевал, потом вроде затихал — было такое впечатление, что он помирал. Затем опять начинал потихоньку похрапывать, быстро наби­рал обороты, и опять начинался весь этот концерт.

Утром нас отвозили. Сначала мы ездили на самоходке, а это, должен вам сказать, часов семь-восемь из Астрахани в дельту. Это уже потом мы доезжа­ли на машинах до ближайшего к базе посёлка, где пересаживались в мотор­ные лодки и плыли на базу. Оттуда к месту рыбалки наш караван вёз кто-ни­будь из егерей. Каждый сидел в своём куласе и, пока плыл, готовил снасти. Мне запомнилась первая рыбалка. Нас привезли на речку, где был большой и глубокий “котёл”. Позднее мы узнали, что в таких “котлах” по краям держит­ся сазан, а в глубине жирует сом.

Встали по разным берегам, привязав куласы за камыш и кустарник. Забро­сили донки. А у меня тогда была снасть простая — алюминиевый двухколенный спиннинг, и “киевская” катушка, обычная, с двумя ручками. Понимая, что мо­гут быть сомы, взял толстую, миллиметровую леску, тройники с палец величи­ной. Я забросил две донки: ближе к берегу — на сазана, а вторую — в омут.

По пути подстрелили утку и чайку — сом клюёт на кишки. Сижу. Вдруг кон­чик удилища тихо нагнулся к воде. Я схватил спиннинг, дёрнул его, катушка затрещала, но то, что было в глубине, не тронулось с места. Кричу: “Ребята, по-моему, я поймал какое-то дерево!” А там иногда река тащит по дну под­мытые и поваленные деревья. Думаю, наверное, за дерево зацепился. Вдруг затрещала катушка и что-то сильно потянуло вниз. “Чёрт возьми, подводную лодку, что ли, поймал?” — насмешливо подумал я. А неведомая сила продол­жает тянуть вниз, катушка с треском крутится, ручки бьют по пальцам. Начи­наю подтягивать. Подтягивается-подтягивается, потом опять тащит в глубину. Понимаю: это рыба.

И что потом началось... Она тянет, катушка с визгом разматывается, руч­ки бьют мне по пальцам, они уже в крови. Я заматываю быстрее. Мне кричит Карпенко: “Ты её мучай!” Короче говоря, когда подтащил рыбу к лодке, по­нял: это сом. Огромный, в лодку втащить невозможно. Кое-как продел через жабры толстый капроновый шнур и привязал его за корму. Мы половили ещё какое-то время. За нами приехал егерь. Снова связали куласы, и он с улова­ми повёз нас на базу. Там мы решили замерить моего сома. Положили на тра­ву, я лёг рядом. Свой рост знаю: метр, семьдесят три сантиметра. Разницу стали измерять спичечными коробками. Оказалась длина сома два метра во­семнадцать сантиметров. Затем были меньше. Совсем маленьких я отпускал и говорил: скажи родителям, чтобы не выпускали вас из дома без пригляда.

Первые разы за нами приезжали ребята на моторке, егеря. Мы опять цеп­лялись друг за друга и плыли на базу. Потом нам предоставили полную воз­можность самостоятельно добираться до базы. А это против течения и тол­каться шестами. Ну, и мы, конечно, часа по полтора, по два пихались. Зато, приехав в Москву, глядели на себя, как на культуристов.

Сомовые рыбалки были, конечно, великолепны. Но и сазаньи — не хуже. Егеря знали все места и привозили нас на сазаньи реки. И что тут начиналось! Забрасываешь донку, через короткое время удилище дугой сгибается к воде, хватаешь его, а на том конце какой-то зверь. Сильный, как боров, прёт то против течения, то поперёк реки, то снова от твоего берега к противополож­ному — это сазан.