Маадай-Кара. Алтайский героический эпос

Народы Алтая[1] донесли до нашего времени в различных жанрах своего фольклора исключительно интересные образцы устного творчества, идущие из глубин веков и имеющие древнейшие традиции и истоки. Проф. Н. А. Баскаков справедливо пишет: «Совершенно очевидно, что для более глубокого понимания и тщательного изучения алтайского устного народного творчества необходимо привлечь памятники древне-тюркской эпохи, как более ранние, относящиеся к тукюйскому периоду» а именно: надгробные памятники в честь Могилян-хана, Кюль-Тегина, Гудулу-хана, Тоньюкука и Кули-Чура, так и памятники уйгурского периода: рунические («Селенгинский камень»), рукописные памятники манихейского и буддийского толков, а в некоторой степени и более поздние мусульманские памятники и в первую очередь крупнейший памятник древнеуйгурской литературы „Кутадгу-Билик"»[2].

Одной из первых легенд о древних жителях Алтая является легенда о происхождении тюрок тукю, записанная в китайской летописи и приведенная Н.А. Аристовым в его «работе «Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности»[3].

Ниже приводится эта легенда в изложении и трактовке С. В. Киселева.

«Сообщив, что в 40-х годах V в. туг-ю жили на Южном Алтае и добывали железо для жуань-жуаней, китайский «историк передает версию о том, что туг-ю происходят из племени Со, обитавшего некогда на север от Жунну.

Первоначально их было 70 братьев. Старший из них, Нишиду, родился от волчицы. Он мог вызывать ветры и дожди. Жены его были: одна — дочь лета, другая — дочь зимы. Дочь лета родила ему четырех сыновей. Первый превратился в лебедя. Владения второго были расположены между реками Абу и Гянь, его звали Ци-гу. Третий жил при реке Чу-си, а четвертый около гор Басы Чу-си-ши. Старший, которого звали Надулу, „произвел тепло", и ему все подчинились. Он имел десять жен и „все сыновья прозывались по дому матерей". После смерти Надулу вместо отца был избран младший его сын, так как он, по условию, вспрыгнул выше всех на дерево.

Нетрудно увидеть, что эта легенда представляет причудливое сплетение различных повествований. Во-первых, можно выделить тотемические представления: род туг-ю происходит от волчицы. Эта версия была особенно в ходу у древних авторов. Затем следуют детали космического происхождения — лето и зима (т. е. год), так же как и ветры, дожди и тепло, оказались в подчинении у туг-ю. Среди этих зафиксированных легендой весьма древних представлений, с которыми тесно связана и версия о получении сыном Надулу власти через магический акт соединения с деревом, огромный интерес имеет свидетельство о сохранении у туг-ю счета родства по материнской линии. Это место особенно убеждает в том, что в основе разбираемых легенд лежат некогда бывшие реальными события и представления. Такое же наблюдение позволяет с известным доверием отнестись и к историко-географической части рассказа»[4].

Несомненно, легенда, записанная в китайской летописи, связана с легендами и мифологического характера рассказами древнейших жителей Алтая. Она говорит о довольно высокой культуре их устного творчества.

Фольклор алтайских народов весьма разнообразен в жанровом отношении: сказки, легенды и предания (мифологического, топонимического, космогонического характера), исторические песни и рассказы, разнообразные бытовые и лирические песни, обрядовый фольклор, пословицы, поговорки, загадки, скороговорки и пр.

Наиболее значительным из всех жанров алтайского фольклора является героический эпос (кай чорчок)[5].

1

Первым собирателем алтайского фольклора был известный тюрколог-лингвист В.В.Радлов (1837 - 1918). В молодости двенадцать лет (1859 - 1871) он прожил на Алтае. Из них пять лет преподавал немецкий язык в Горном Училище в Барнауле, но главным его занятием было исследование paзличных диалектов языка алтайских племен. С этой целью он совершил несколько путешествий по Горному Алтаю.

Во время своих поездок В. В. Радлов с помощью миссионерского переводчика и первого писателя-алтайца М. В. Чевалкова собрал большой фольклорный материал, в том числе произведения героического эпоса: «Алтаин Саин Салам», «Тектебей Мерген», «Кан Пудей», «Аи-Кан» и др. Впоследствии они были изданы на алтайском языке[6] и в переводе на немецкий язык[7] и получили мировую известность. Записи В. В. Радлова, сделанные при помощи специальной фонетической транскрипции, в филологическом отношении являются наиболее точными из всех дореволюционных записей алтайского эпоса. Надо особо подчеркнуть, что это были первые научные записи алтайского эпоса. Однако В. В. Радлову приходилось записывать в трудных условиях, находясь в пути, во время сравнительно коротких остановок, от сказителей, которые не имели (понятия о записи песен и сказаний. Поэтому совершенно справедливо замечание С. С. Суразакова: «Радлов при записи текстов, хотя это и делалось им под диктовку исполнителя, не смог сохранить полностью стихотворной формы, потому что он записывал не исполнение, а словесный пересказ эпоса сказителем. Некоторые произведения к тому же им записаны и изданы отрывками»[8].

Большое значение для изучения алтайского эпоса имеет известная работа В. В. Радлова о «Манасе»[9].

Для изучения этнографии и фольклора алтайских народов много сделал В. И. Вербицкий (1827-1890) — автор известной книги «Алтайские инородцы»[10]. Вся его книга основана не только на наблюдениях быта и жизни алтайских народов, но и на материале сказаний которые он слышал непосредственно из уст народных кайчи. В книге «Алтайские инородцы» имеется не лишенная интереса статья «Богатыри в сказках алтайцев".

Большое место В. И. Вербицкий уделяет ознакомлению с содержанием алтайских сказаний в основном по книге В.В.Радлова «Образцы народной литературы тюркских племен», а частично и по памяти. В свое время это имело большое значение для популяризации творчества алтайских народов среди русских читателей.

Исключительно большую роль в собирании и популяризации алтайского фольклора (как и фольклора ряда других районов Сибири) сыграл известный русский путешественник Г.Н.Потанин (1835—1920).

В 1876—1894 гг. Г.Н.Потанин совершил путешествие в Монголию, Юго-Западный Китай, Тибет, собрал и опубликовал в переводе на русский язык огромный этнографический и фольклорный материал, включенный в его «Очерки северо-западной Монголии»[11].

Публикации Г. Н. Потанина обширны и многообразны: в них содержатся сказки, героические сказания (в изложении или в отрывках), предания, легенды, песни.

Г.Н.Потанину принадлежит большое количество исследований по героическому эпосу, в которых нередко рассматривается и алтайский эпос.

Теоретические концепции Г.Н.Потанина об эпосе определяются идеями школы заимствования. В вопросе о происхождении народного творчества Потанин придерживался идеалистических взглядов. Исследователь русской фольклористики Сибири Я. Р. Кошелев пишет, что Потанин «разделил взгляды представителей идеалистической эстетики, выводившей искусство из религии. Его концепция отличается априоризмом в исходных позициях; для него существовала только генетическая связь искусства с религией, миф и культ он отождествлял, целиком сводя первобытную мифологию к религиозным представлениям»[12].

Но дело не только в этом. Схематически сопоставляя сюжеты, он сближал эпос разных народов. Причем «при сопоставлении произведений совершенно игнорируется сходство или различие идейного содержания произведений; формальные сближения схем сюжетов заслоняют вопрос о национальном своеобразии явлений народного творчества»[13].Однако из сказанного не следует делать вывода о том, что Г.Н.Потанин отстаивал одни только неверные идеи. Тот же Я.Р.Кошелев указывает, что главная идея Г.Н.Потанина о единстве источника эпоса европейских и азиатских народов, об «ордынском» или восточном происхождении европейского эпоса, несмотря на принципиальную ошибочность, отличалась «антирасистской и антинационалистической направленностью и в условиях того времени» звучала «как уравнивание культуры больших и малых народов, что имело, несомненно, прогрессивный смысл»[14]. Но главная заслуга Г.Н.Потанина в том, что он ввел в мировой фольклорный и эпический фонд обширный и почти совершенно неизвестный до него материал.

Во время своих многочисленных путешествий по Алтаю Г. Н. Потанин записал (с помощью переводчика) много легенд и сказок, несколько героических сказаний («Караты-Каан», «Ирэн Шаин-Чичирге», «Алтай-Бучи»)[15]. Незнание языка вынуждало Г.Н.Потанина ограничиваться записями конспектов пересказа сюжетов со слов переводчика.

С помощью Г.Н.Потанина были изданы записанные Г. Токмашевым «Сказка об Алтай-Куучуны» (от алтайского сказителя Чымыя Алагызова)[16] и Д. Хлопатиным — телеутский вариант известного сказания тюркоязычных народов «Козы-Корпеш и Баян-Слу»[17].

Наиболее значительным из всего собранного Г.Н.Потаниным по алтайскому эпосу является «Аносский сборник»[18].

В «Аносский сборник» включены следующие героические сказания, записанные Н.Я.Никифоровым от сказителя Чолтыша Куранакова: 1) «Алтай-Бучый», 2) «Аин-Шаин-Шикширге», 3) «Алтын-Мизе», 4) «Мадай-Кара», 5) «Кан-Таджи сын Ак-Бёкё», 6) «Хан-Мерген», 7) «Алтын-Кучкаш» и 8) записанное Семеном Чонашевым из деревни Мыюта сказание «Ак-Би» (Потанин замечает, что сказитель неизвестен). Кроме того, в этот сборник включены 19 легенд.

Сборник назван по наименованию села Анос, где была проведена запись. Чолтышу Куранакову в то время было 79 лет. Он жил недалеко от Аноса в селении Аскат. Запись и перевод на русский язык производил алтаец Н.Я.Никифоров, проживавший в селе Анос (где в 1913 г. жил и Г.Н.Потанин, гостивший у алтайского художника Г.И.Гуркина). В предисловии к «Аносскому сборнику» Г.Н.Потанин пишет об этом следующее: «Сказки г-ном Никифоровым записаны на татарском языке (вернее, на диалекте племени алтай кижи. — И.П.); для этого он уходил из Аноса в Аскат и проживал в юрте Чолтыша два-три дня, или же Чолтыш приходил в Анос и несколько дней жил в доме у Никифорова.

Записав сказку, Н.Я.Никифоров переводил ее на русский язык. Он приходил ко мне (я жил в это время в Аносе) рано утром и оставался до позднего вечера; мы вдвоем и переводили; он передавал на русский язык смысл фразы, а я исправлял слог»[19].

Несмотря на то что алтайские оригиналы "Аносского сборника» не сохранились, значение его велико для изучения не только алтайского героического эпоса, но и эпоса других тюрко-монгольских народов. В отличие от публикаций В.В.Радлова и других дореволюционных собирателей алтайского эпоса в «Аносском сборнике» точно указаны время и место записей, имя сказителя. «Аносский сборник» снабжен пространными примечаниями Г.Н.Потанина, указателем собственных имен и предметным указателем.

Содержание текстов, вошедших в «Аносский сборник», характерно и для современного алтайского эпоса. В то же время они содержат некоторые черты и детали, которых уже нет в современных записях.

Из дореволюционных записей следует еще упомянуть запись одного из вариантов широко распространенного сказания «Алтай-Бучай», произведенную в 1895 г. студентом Петербургского университета А.Калачевым близ Кош-Агача[20]. А.Калачев оставил интересное описание обстановки исполнения сказания алтайскими кайчи.

В советское время интенсивная запись и публикация алтайского героического эпоса начинается с тридцатых годов, особенно после Первого всесоюзного съезда советских писателей и выступления на нем А.М.Горького c докладом о народном творчестве.

Первым крупным научным изданием алтайского эпоса в советское время была публикация в переводе на русский язык героического сказания «Когутэй»[21].

Это сказание было записано еще в 1914 г. от известного сказителя М.Ютканакова в селе Аюне, в долине р. Катуни. Издание снабжено предисловием писателя В.Зазубрина, редактировавшего перевод, а также введением и ценными примечаниями Н.К.Дмитриева. Все это определило большое научное значение этого издания, хотя оно и не сопровождалось алтайским текстом.

Оригинал «Когутэя» сохранился и впоследствии был издан в сб. «Алтай баатырлар»[22].

Во введении Н.К.Дмитриева к «Когутэю», как уже указывалось в литературе об алтайском эпосе, высказывается ошибочное утверждение о деградации алтайского героического эпоса (об этом речь ниже). Но в целом это введение очень интересно, особенно как первая советская работа об алтайском эпосе. Оно содержит исследование о стихе и стиле алтайского эпического творчества (впервые на русском языке), сведения об отражении алтайской мифологии в эпосе. В примечаниях исключительно интересный этимологический разбор эпических имен, названий, терминов и понятий. Особого внимания заслуживает произведенный Н.К.Дмитриевым сравнительный анализ алтайского эпоса с эпосом якутов, монголов и бурят. Ученый приходит к выводу, что «алтайский фольклор следует прежде всего сопоставлять с фольклором народностей, населяющих Присаянье, Якутию и монгольские степи, а потом уже с фольклором других „тюркских народов", из которых ближе всего к алтайскому подходит киргизский и казахский фольклор»[23].

Большую работу по собиранию и публикации алтайского героического эпоса проводил крупный алтайский писатель П.В.Кучияк (1897— 1943). Первой значительной публикацией записей П.В.Кучияка был сборник «Алтайские сказки»[24]. После этого на Алтае, в Новосибирске и в Москве было издано большое количество других записей П. В. Кучияка[25].

П. В. Кучияк был горячим патриотом своего народа. Он любил и ценил родной эпос, неутомимо искал новые сказания и их носителей — кайчи. Его записи показали ошибочность мнения некоторых ученых о деградации и измельчании алтайского эпоса к моменту революции. П.В.Кучияк записал множество интересных и ярких сказаний, неопровержимо свидетельствовавших, что эпос алтайцев и в тридцатых-сороковых годах был весьма богат как самыми разнообразными сказаниями, так и множеством бытовавших в народе вариантов их.

В одну из поездок по Алтаю П.В.Кучияку выпала большая удача: в 1937 он обнаружил, а затем и ввел в мировую эпическую литературу записи от замечательного алтайского сказителя Н.У.Улагашева (1861 - 1946).

Н.У.Улагашев был сказителем с очень богатым репертуаром по разным жанрам фольклора (одних только героических сказаний, по далеко неполным данным, у него отмечено свыше сорока). П.В.Кучияк записал от него много сказаний и начал их издание на алтайском и русском языках. Он написал также биографию Н.У.Улагашева и ряд статей л нем[26].

Из наиболее значительных изданий репертуара Н.У.Улагашева следует отметить: в переводе на русский язык сборники "Алтай-Бучай"[27] и "Малчи-Мерген"[28], на алтайском языке - сборник "Чорчоктор"[29]. Ему посвящены также второй и часть третьего тома сборника «Алтай баатырлар» и ряд других изданий. Н.А.Баскакову принадлежит

интересная публикация пяти сказаний Н.У.Улагашева на алтайском языке в сопровождении точного прозаического перевода их на русский язык[30].

От Н.У.Улагашевэ кроме П.В.Кучияка и С.С.Суразакова записывали также и другие алтайские собиратели: А.П.Кучияк, Н.Куранаков, А.Роголева и др.

Сказания, записанные от Н.У.Улагашева, отличаются замечательным языком, богатым содержанием, интересными сюжетами. В его сказаниях отражены как древнейшие черты жизни, быта, обычаев и верований алтайцев, так и приметы более позднего времени. Для сказаний, записанных от Н.У.Улагашева, характерны преданность народу и демократические настроения главных героев. Улагашев был замечательным мастером поэтической импровизации.

Как один из выдающихся народных сказителей страны, Н.У.Улагашев в 1939 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР был награжден орденом Знак Почета.

Жизни и сказительской деятельности Н.У.Улагашева посвящен очерк С.С.Суразакова[31].

С именем Н.У.Улагашева связана широкая популяризация алтайского героического эпоса на русском языке, начатая по инициативе П.В.Кучияка. Особенно значительная работа в этом направлении ведется в Новосибирске. Активное участие в поэтическом издании алтайского эпоса принимали писатели и поэты: А.Коптелов, А.Смердов» Е.Березницкий, В.Непомнящих, И.Мухачев, Е.Стюарт. Сборники «Алтай-Бучай», «Малчи-Мерген», снабженные обширными вступительными статьями и примечаниями, написанными А.Л.Коптеловым, наиболее характерны для деятельности новосибирцев по пропаганде алтайского эпоса. Из других изданий алтайского эпоса, выпущенных новосибирцами, можно указать сборник «Ойротские народные сказки»[32] (в котором, в частности, были опубликованы записанные по памяти П. В. Кучияком сказания «Темир-Санаа» и «Келер-Куш», слышанные им в юности от своего дедушки Шонкора Шунекова, и записанное также П.В.Кучияком от Санаа Туганова .сказание «Кара-Маас») и отдельное издание сказания о девушке-богатырке «Алтын-Тууди», записанное П.В.Кучияком (также по памяти) от Шонкора Шунекова[33]. Произведения алтайского эпоса печатались и на страницах журнала «Сибирские огни»[34].

Из упомянутых выше новосибирских писателей А.Л.Коптелов выступал не только в роли переводчика (следует заметить, что из числа литературных переводов его переводы наиболее близки к оригиналу). Он был редактором почти всех упомянутых выше литературных изданий алтайского эпоса, писал к ним содержательные вступительные статьи и примечания, он автор биографии Н.У.Улагашева[35]. А.Л.Коптелов выступал со статьями об алтайском эпосе и на страницах периодической печати.

Другим крупнейшим алтайским сказителем советского времени является А.Г.Калкин, от которого записано сказание «Маадай-Кара», публикуемое в настоящем издании. Сказания, записанные от А.Г.Калкина, отличаются по своему характеру от сказаний Н.Улагашева: Калкин —любитель древнейших сюжетов и тяготеет больше к традиционному их толкованию[36].

Алтайская интеллигенция ведет интенсивную запись героического эпоса и от других сказителей-кайчи. Горно-Алтайский научно-исследовательский институт истории языка и литературы и Горно-Алтайский государственный педагогический институт ежегодно организуют специальные экспедиции по сбору фольклорных и этнографических материалов. В 1950—1969 гг. они проводились под руководством С.С.Суразакова, который лично записал много произведений различных жанров фольклора, в том числе свыше двадцати героических сказаний. Большая часть записей эпоса (свыше ста) находится в фольклорном фонде Горно-Алтайского научно-исследовательского института истории, языка и литературы[37].

Наиболее обширным изданием алтайского героического эпоса на языке оригинала является «Алтай баатырлар», которое намечено выпустить во многих томах. Из них уже вышло семь томов: том I посвящен старым записям, том II — Н.У.Улагашеву, том III — в основном А.Г.Калкину, частично Н.У.Улагашеву и некоторым другим современным сказителям. Тома IV—VII посвящены современным сказителям[38]. Это издание осуществляется на алтайском языке с общей вступительной статьей, комментариями и под редакцией С.С.Суразакова и относится, к типу литературных изданий эпоса.

Алтайские ученые принимают активное участие и в исследовании алтайского эпоса. Ряд работ создан С.С.Суразаковым[39] и С.С.Каташем[40]. В своих исследованиях они широко привлекают эпос родственных алтайцам народов. ЗначителЬНЫЙ научный интерес представляет вступительная статья С.С.Суразакова «„Алтай-Буучай" как произведение героического эпоса алтайского народа» к публикации «Героическое сказание о богатыре_Алтай-Буучае». Автор убедительно показывает, как при большой общности основного сюжета и трактовки различных вариантов об Алтаи-Буучае небольшая «передвижка» деталей может привести к существенным изменениям. Большое значение для изучения алтайского эпоса имеют работы советских алтаистов - лингвиста Н.А.Баскавоав[41] и этнографа и историка Л.П.Потаповва[42].

В последнее время алтайский эпос вызывает интерес у исследователей, занимающихся вопросами происхождения героического эпоса. Так, известный теоретик русского эпоса В.Я.Пропп[43] привлекает близкий к алтайскому шорский эпос для аналогии. На основе анализа шорского эпоса (а также якутского и нивхского) он доказывает, что и русский эпос возник задолго до образования государства (Киевского), в период разложения родового строя (но только этот эпос не сохранился). Алтайский эпос привлекают для доказательства своих теоретических концепций также В.М.Жирмунский[44] и Е.М.Мелетинский[45].

2

Алтайские героические сказания имеют общее алтайское название чорчок. Иногда, в целях отличия от сказки, героические сказания называются кайлап айдар чорчок (сказка, рассказываемая каем)[46].

С давних времен у алтайцев существуют две формы исполнения героического эпоса: сказывание и особое гортанное пение, называемое каем. Кай является наиболее распространенной, популярной в народе

формой, можно сказать, это классическая форма исполнения алтайского героического эпоса. Сказитель, поющий каем, называется кайчи.

Пение каем обычно происходит под аккомпанемент двухструнного щипкового инструмента, несколько напоминающего балалайку и называемого "топшуур"[47].

В самих алтайских героических сказаниях, в «запевке», обращенной к топшууру, часто дается и описание его:

Исполнение алтайцами героического эпоса каем представляет совершенно исключительное и своеобразное явление[49]. Вот что об этом пишет проф. Н.А.Баскаков: «Все кайчи исполняют героические богатырские сказания гортанным глубоким, .низким голосом в пределах большой октавы. Исполнять героические сказания басом является традицией. Искусство кайчи не имеет ни внешней, ни внутренней связи «с „исполнением" шаманских мистерий, текст которых поется (выкрикивается) шаманами высоким (но не низким) голосом и имеет более сложный мелодический рисунок»[50].

В другой своей работе Н,А.Баскаков приводит очень интересное наблюдение. Он говорит, что поэмы «сопровождаются иногда особыми вокальными фигурами, представляющими собой чрезвычайно любопытные виды двухзвучного пения, исполняющегося одновременно одним певцом и соответствующего по своему характеру органному пункту европейской музыки. Один из звуков исполняется горлом и является неподвижным тоном, другой исполняется губами и образует обычно несложную мелодию. В зависимости от характера второго голоса двухзвучное пение имеет три основных вида: а) куулеп кайла-, в котором второй звук напоминает легкое гудение; б) каргырлап кайла-, в котором второй звук можно определить как шипящий; и, наконец, в) сыгыртып кайла-, —со вторым звуком свистящим, напоминающим флейту[51].

Обычно каем исполняется в основном стихотворная часть текста сказания (или близкая к нему ритмическая проза, которая также поется). Прозаическую же часть сказания обычно рассказывают. Хотя такая форма исполнения сказания довольно распространена среди алтайских сказителей, но она менее популярна, чем кай, и к ней прибегают главным образом лица, которые почему-либо не могут петь каем, например дети и большинство женщин, которым трудно гортанное пение басом.

Алтайский кайчи — мастер, профессионально подготовленный в своем искусстве, обучавшийся ему почти с детских лет. Что же касается социального положения, то кайчи-профессионал, живущий на заработки от своего искусства, был, скорее, исключением для алтайцев. Наиболее характерной фигурой алтайского сказителя был кайчи-любитель, хорошо поющий и играющий на топшууре, знающий на память множество сказаний, но исполняющий их в основном бесплатно — для своих знакомых или по просьбе собравшихся. Основную массу алтайских сказителей в прошлом составляли крестьяне-бедняки. Некоторая часть их подношениями за пение дополняла скудный доход от своего хозяйства (плата давалась продуктами).

Эпос в прошлом пользовался среди алтайцев большой популярностью. Об этом говорит и множество легенд и рассказов о выдающихся сказителях и мастерстве их исполнения.

Например, рассказывают, что некогда в Мариинске жил сказитель Анике. По народному преданию, он умер во время исполнения героического сказания «Алтай-Буучай», и голос его (вернее, его кай) тут же ушел под землю. Анике был ээлу кайчи (т. е. его устами как бы пел дух пения).

Учителем Анике был Делей — легендарный сказитель. Как гласит предание, от Делея и распространились по Алтаю семьдесят семь сказаний. Самым большим из них было сказание про великого богатыря Дьангар-Боодо — отца всех богатырей. Говорят, это оказание исполнялось в течение семи дней. Популярный герой алтайских сказаний Алтай-Буучай будто бы был его средним сыном[52].

В легенде о сказителе Ландыше Максимове говорится, что во время его кая дверь избы сама открывалась и закрывалась (таким сильным был его голос), а его топшуур —когда сказитель оставлял его на гвозде — сам звучал, без ударов по струнам[53].

Есть у алтайцев легенда и о происхождении топшуура. В этой легенде говорится, что некогда жили два богатыря на двух горах, разделенных друг от друга быстрой рекой. Одна гора считалась лучше другой. Сначала богатыри жили мирно, но со временем стали спорить из-за обладания лучшей горой. Спор свой они решили так: кто первый заговорит о женщине во время постройки моста через реку, тот лишится права на лучшую гору. Однажды «богатыри были поражены необыкновенным явлением. Из кустов густой чащи до них доносилось дивное пение женского голоса и бряцание инструмента. Обаятельное пение женщины поразило богатырей. Один из них, позабыв об условии, в восторге закричал: „О уй кижи!" (О, женщина!). В этот момент засверкала молния, раздался гром и подземный гул, а за ним оглушительный треск. Мост и река провалились и образовали впадину неизмеримой глубины. Увлеченный видением богатырь кинулся туда, где раздавались звуки. На скале он увидел женщину, которая на его глазах ударила по камню инструментом и исчезла. От удара на камне остался отпечаток инструмента. По форме этого отпечатка алтайцы и стали делать топшууры (двухструнную балалайку)»[54].

Эпос у алтайцев бытует и в настоящее время. До сих пор в каждом алтайском аймаке (районе) проживает по нескольку сказителей, а народ питает большой интерес к живому устному исполнению эпоса, знает содержание многих сказаний и легенды о знаменитых кайчи. Каждый год фольклористы и собиратели-любители записывают новые сказания или новые варианты записанных раньше сказаний. Что особенно интересно, до сих пор находят новых, еще не известных фольклористам сказителей с богатым репертуаром.

3

Алтайские героические сказания пелись (и поются сейчас) на диалекте каждого из племен, которые в советское время составили алтайский народ. Но они, как показывают старые записи (В.В.Радлова, В.И.Вербицкого и др.), по содержанию, композиции и образам еще в XIX в. были общими для всех алтайских племен: одни и те же сказания пелись по всей территории Горного Алтая. То же самое, по-видимому, было и в более раннее время (до XIX в.), но ни записей, ни других достоверных сведений на этот счет нет. В настоящее же время, несмотря на некоторые различия в диалектах, можно с полным основанием говорить об алтайском героическом эпосе как едином целом.

Исследователи расходятся в определении характера алтайского героического эпоса.

С.Е.Малов считал, что алтайские сказания с течением времени деградировали и «как-то измельчали, сократились, распались на отдельные части и превратились в обыкновенные сказки»[55].

Той же точки зрении придерживался и Н.К.Дмитриев. Поддерживая мнение С. ?. Малова, он писал, что алтайские сказания — это «разбитые на части осколки отдельных героических эпопей»[56] и что «переход от героического эпоса, как особого жанра, к сказкам — типичен для алтайского эпоса»[57]. Эта точка зрения, отражающая взгляды на эпос представителей «исторической школы», была подвергнута довольно резкой, но в основе своей убедительной критике Л.П.Потаповым[58]. Он, как и А.Л.Коптелов[59], правильно считает алтайские сказания героическим эпосом.

По мнению же В.М.Жирмунского[60], алтайские сказания — это вообще не героический эпос и им никогда не были, а богатырские сказки. В подтверждение своего мнения он приводит особенности сюжета алтайских героических оказаний (борьба с чудовищами, героическое сватовство, мифологическая фантастика и т. п.).

Однако В. М. Жирмунский не учитывает многообразия признаков героического эпоса, главным и определяющим среди которых, как правильно отмечает В. Я. Пропп, является «героический характер его содержания»[61]. Целесообразнее всего различные компоненты эпоса рассматривать в их совокупности. Только этим путем возможно правильно определить характер такого сложного явления, как героический эпос, и создать прочную основу для концепции исследователя.

Е.М.Мелетинский[62], исходя из сходств некоторых элементов сюжета алтайских сказаний с сюжетами эпоса различных народов мира, привлекает их для своих гипотез о происхождении мирового эпоса. Но этот вопрос выходит за пределы тематики настоящей статьи.

По мнению всех исследователей, истоки алтайского героического эпоса восходят к глубокой древности. Например, Н.А.Баскаков находит некоторые параллели между алтайскими эпическими оказаниями и описаниями подвигов героев в орхоно-енисейеких текстах, относящихся к VI—VIII вв. В частности, он указывает на надгробный памятник в честь Кюль-Тегана, умершего в 732 г.[63]. Здесь нет возможности подробно остановиться на этом вопросе, однако отметим, что эта гипотеза имеет определенные основания.

Орхонские тексты (я имею в виду особенно три наиболее крупные из них: малую и большую надписи на памятнике в честь Кюль-Тегина и надпись на памятнике в честь Тоньюкука) вполне можно назвать древнейшими образцами художественного творчества тюркских народов. Однахо в орхоноких памятниках поэзия еще недостаточно выделилась, из прозы, поэзия в них причудливо смешана с прозой. Это — период зарождения художественной литературы, некое синкретическое явление, в котором имеют место и начала поэзии, и художественная проза, и эпитафии на надгробии, и ораторская речь, и деловой обзор происходящих событий, и обозрение событий, уже отошедших в область прошлого (зачатки исторического освещения фактов). Но все это дано в надписях так, что элементы художественного поэтического творчества преобладают над изложением фактов, что и делает орхонские тексты явлением художественной литературы (пусть в зачаточной ее форме). В них очевидно стремление не просто изложить свою мысль, но и выразить ее в образной форме.

Возьмем первый же абзац из большой надписи на памятнике Кюль-Тегину. В нем говорится:

Это, бесспорно, художественно организованная речь. Совершенно ясно, что в обычной жизни люди тогда в таком стиле не разговаривали между собой.

Приведенная фраза (как и во многих других местах орхонских памятников) построена на смысловом параллелизме: небо — земля — человек между ними.

Особенно же характерна для орхонских текстов, как явления художественно организованной речи, близость их к стилю устного народного поэтического творчества. Об этом говорят указываемые И.В.Стеблевой постоянные эпитеты и сравнения, поэтическая гиперболизация, парные словосочетания, устойчивые формулы[65], часто встречающиеся в орхонских текстах и столь характерные для устного поэтического творчества тюркских народов. К этому надо добавить, что и приведенное выше начало большой надписи на памятнике в честь Кюль-Тегина весьма сходно с началом многих героических сказаний тюркоязычиых народов (например, якутского олонхо «Будуруйбэт Мулду Безе» — «Неспотыкающийся Мюлдью Сильный», записанного от Д.М.Говорова), в которых изложению событий предшествует рассказ о сотворении мира и возникновении жизни и людей на земле[66].

Сказанное выше говорит о том, что в период создания текстов на орхонских памятниках древние тюрки уже имели развитое устное поэтическое творчество со своими традициями. К нему, как к исходному пункту, и восходят дошедшие до нас памятники устного творчества тюркоязычных народов, в частности и героический эпос алтайцев.

Как известно, ареал деятельности древних тюрков охватывал и территорию Алтая, а предки некоторых племен, вошедших в состав современных алтайцев, принимали непосредственное участие в событиях, связанных с жизнью и деятельностью древних тюрков. Об этом Л.П.Потапов пишет следующее: «...далекие исторические предки некоторой части современного тюркского населения Алтая не только входили в состав тюркского каганата, но и имели в его жизни большое значение. Среди алтайцев до наших дней сохранились названия сеоков (родов), служивших во времена тюркского каганата в качестве названий крупных племен (Тиргеш, Кыпчак, Толес, Туба, Кыргыз»)[67].

Но вопрос о древних истоках эпоса нельзя смешивать с вопросам об окончательном сложении дошедших до нашего времени эпических сказаний. Например, можно согласиться с В.М.Жирмунским, что «возникновение не дошедшего до нас прототипа» (вернее, древнейших мотивов. — И. Я.) алтайского сказания «Алып-Манаш», -возможно, относится «к эпохе тюркского каганата (VI—-VIII вв.)»[68]. В то же время следует считать наиболее вероятным, что это сказание отшлифовалось и получило ту форму и содержание, в которых оно дошло до нашего времени, уже значительно позже.

В этом отношении, по-видимому, прав проф. Л. П. Потапов, который считает, что алтайский эпос сложился «в основном в период господства на Алтае западных монголов или ойратов (XV—XVIII вв.), хотя содержит в себе следы более ранних эпох и позднейшие наслоения»[69].

Алтайский эпос отразил существенные черты древних общественных отношений (как раннего феодализма, так и позднеродового общества). Если обобщить содержание всего алтайского эпоса в его наиболее характерных моментах, то можно сказать, что в обществе, изображенном, в нем, главное положение занимает «хан» (каан). Ему подчиняются более мелкие чины. Рядовыми членами общества в начале повествования часто являются родители (героя — пастухи, охотники. Они ж ивут своим хозяйством, имеют коня, часто и другой скот, но находятся в известном подчинении своему господину (или «хану»), участвуют в его походах как военная сила. Здесь отражены черты раннего феодализма.

Но хан в алтайском эпосе — не повелитель всего народа, фактически он распоряжается лишь в пределах своего рода. Общество, изображенное в алтайском эпосе, живет в условиях родо-племенной организации. Причем показательно то, что во многих сказаниях хан — враг героя изображается как злой феодальный владыка, а герой — как добрый патриарх своего рода, часто даже выборный вождь. Родовая месть, экзогамный брак (и вообще вся система брака), пережитки обряда посвящения в воины также говорят об еще не изжитых родовых отношениях в обществе, изображенном в алтайском эпосе.

Об этом же говорит и характерная тематика алтайского эпоса и ее разработка. Наиболее значительными и общими в алтайском героическом эпосе являются следующие темы (с ними связаны и основные сюжеты): 1) борьба героя с чудовищами; 2) борьба героя с владыкой подземного мира Эрликом; 3) сватовство и женитьба героя; 4) борьба героя с набегами чужих ханов; 5) борьба героя с злым ханом-угнетателем.

Каждая из указанных тем обычно выступает не как исключительное содержание какого-нибудь отдельного сказания, а встречается в тесном переплетении с другими темами. Раскрытие этих тем показывает, что алтайский эпос, хотя и «продвинулся вперед» по сравнению с таким типично позднеродовым эпосом, как якутские олонхо, но все же в значительной степени еще находится в пределах тех же позднеродовых отношений или восходит к ним, как к истоку.

В алтайском эпосе в отличие от якутского или бурятского чудовище не выступает основным противником героя. Характерным примером этого является скаэание «Маадай-Кара» (о котором речь впереди). Борьба героя с чудовищами происходит при выполнении героем трудных заданий отца невесты или при преодолении различных препятствий на пути (когда он едет к невесте, к врагу, ограбившему его стойбище, или в подземный мир). При этом чудовище чаще всего выступает в зверином облике страшного синего (или черного) быка, чудовищного зверя кара-кула, рыбы кер-балык, птицы кан-кереде. Это говорит о превращении чудовища из главного врага героя во вспомогательный персонаж, который используется врагами (уже людьми) в борьбе против героя. Но и в этом качестве образы чудовищ занимают в алтайском эпосе значительное место и являются его неотъемлемой частью. Побеждая чудовищ, герой демонстрирует свою силу и мужество и избавляет людей от страшной опасности.

С темой борьбы героя с чудовищами тесно связана тема борьбы с владыкой подземного мира Эрликом (и с его людьми), встречающаяся почти в каждом сказании. Сыновья, внуки, племянники и другие богатыри Эрлика, выступающие против героя, носят все признаки чудовищ и изображаются гигантами уродливого вида. Они грабят и уводят в подземный мир людей, выступают в качестве соперников-женихов. Против героя они воюют и в одиночку, и во главе многочисленного войска (которое фактически не участвует в борьбе, а упоминается только для того, чтобы показать, как много противников уничтожено сильным героем). Когда посланные Эрликом богатыри терпят поражение, он сам выступает против героя. Между ними происходит бой, заканчивающийся поражением Эрлика. Иногда герой вторгается в подземный мир, выполняя какое-нибудь трудное задание, что также приводит к бою между героем и Эрликом. Побежденный Эрлик обычно дает клятву не нападать на людей, оставить их в покое. Так, в сказании «Келер-Куш» Эрлик дает клятву не нападать на людей и в знак верности клятве лижет стрелу[70]. В «Кан-Сулутае» герой в знак победы над Эрликом ставит ему на лоб тамгу[71].

Таким образом, в эпосе борьба героя с Эрликом и его богатырями обычно изображается в том же плане, что и борьба героя с чудовищами. Со временем Эрлику, как предводителю злых врагов героя, все больше и больше придавался облик враждебного и кровожадного хана.

Тема сватовства я женитьбы героя занимает центральное место в сказаниях. Эта тема в алтайском эпосе (как и в эпосе других тюрко-монгольских народов) была предметом специального изучения ряда исследователей[72]. Сватовство героя и сопутствующие ему богатырские подвиги являются темой всех без исключения алтайских героических сказаний: без "героического сватовства" невозможно представить себе алтайский эпос (как и хакасский, бурятский, якутский). Брак строго экзогамный; женитьба на "суженой невесте", предназначенной ему богом судьбы еще при рождении.

Каждая деталь сватовства героя становится предметом напряженного внимания сказителя. Отдельные части "героического сватовства" нередко приобретают характер вставных описании или сюжетов, например: указание герою его невесты; подготовка его к отъезду и выезд из дома; богатырский путь; препятствия, встречающиеся в пути, и преодоление их героем. Особенно подробно описываются прибытие героя в страну невесты и первые его действия, состязания богатырей из-за невесты, выполнение героем различных трудных задач, предлагаемых ему невестой или ее отцом. В каждом сказании тема сватовства и женитьбы героя обычно состоит из ряда вставных и взаимосвязанных сюжетов, которые в свою очередь имеют множество вариантов и разветвлений.

Такое внимание к теме сватовства героя объясняется сохранением родовых традиций в алтайском эпосе: сватовство и женитьба героя рассматриваются как залог развития жизни племени, патриархального рода героя.

Большое место в алтайском эпосе занимает тема борьбы с набегами чужих враждебных ханов. Генетически эта тема восходит к теме межплеменной борьбы, а в какой-то мере связана и с темой родовой кровной мести. Тема кровной мести обычно занимает центральное место в небольших по объему прозаических «исторических» преданиях и в бытовых рассказах. В героическом же эпосе, прошедшем многовековой отбор, как мотив действий главного героя она не занимает самостоятельного места, переосмыслена и заслонена другими темами, более глубоко обобщающими жизнь народа. Такой темой в алтайском эпосе является тема борьбы против набегов злых враждебных ханов. В этом смысле кровная месть в алтайском эпосе - пережиток, она не может считаться "эпической целью богатыря", как полагают некоторые исследователи[73]. Поскольку речь идет о мотивах действий главного героя, то не может быть и речи о каком-то приравнивании или сопоставлении темы кровной мести и темы героического сватовства, как это делает, например, Е.М.Мелетинский[74]. Это идейно намного снизило бы образ эпического героя и поставило бы героический эпос в один ряд с бытовыми рассказами и преданиями, повествующими о событиях "бесхитростно" и без попытки художественного обобщения. В эпосе действия героя мотивируются не местью за нанесенную его родным обиду (хотя этот мотив как пережиток и встречается в эпосе), а стремлением восстановить попранную справедливость, возвратить угнанных грабителями людей, скот и имущество. Однако кровная месть в прошлом все же была у алтайцев, и она получила свое отражение в их эпосе: кровная месть, так же как и грабеж, является основным мотивом действия отрицательных персонажей — врагов главного героя[75].

Тема борьбы с набегами злых ханов в алтайском эпосе теснейшим образом связана с исторической судьбой народов Алтая. Алтайские племена, раздираемые междоусобицей, вели многочисленные разорительные войны друг против друга. Находясь на путях «великого передвижения народов», на стыке больших государственных объединений, алтайцы в течение всей своей древней истории подвергались нашествию чужеземцев, от которых они избавились только после включения в состав Российского государства в XVIII в.

Эти нашествия наложили глубокий отпечаток на эпическое творчество алтайцев. Тема борьбы героя против набегов, видимо, давно стала неотъемлемой частью алтайских сказаний. Во всех сказаниях (в том числе и в записанных до революции) враг-грабитель уничтожает все дотла и уводит весь скот. «Обросшее мхами жилище разрушили, заназмившееся место разворочали. Белый скот погнали, народ выселяли»[76].

В сказании «Кан-Толо», записанном от Н.У.Улагашева, говорится:

Это сделал Тельбен-Кара-хан, «у основания неба живущий» (т. е. живущий очень далеко, следовательно, враг чужеземный), прибывший специально с целью грабежа.

Вражеский хан уничтожает все и в сказании «Очы-Бала», записанном от А. Г. Калкина. Очы-Бала с сыном приезжает домой и видит:

Интересно, что если в описаниях прибытия ханов и борьбы героев против них много элементов традиционной сказочной фантастики, то картины разорения страны, характеристика кровожадности .нападающих ханов рисуются в эпосе весьма реалистическими красками. Ужасы нападения завоевателей, разорение страны глубоко запечатлевались в сознании народа и стали постоянным мотивом древнего эпоса. Но наряду с этим во всех сказаниях говорится, что жизнь вновь возвращается в запустевшие места, и Алтай вновь оживает. На его земле зарождается новая жизнь, более богатая и полнокровная, чем прежде. Обычно герой возвращает свой народ к жизни, победив врага и вернув все награбленное. Здесь, как видим, речь идет не о кровной мести, как это представлялось некоторым исследователям, а о героической борьбе с поработителями за жизнь народа и страны.

Картины возрождения жизни также не обходятся без сказочно-фантастических описаний. Вот как, например, описывается в сказании «Алтын-Мизе» зарождение новой жизни вместо уничтоженной.

Всевышний бог Юч-Курбустан спускает на землю божественных коней. Кони прежде всего создают «два равных дерева, называемые матерью. Они с густою листвою; под них не проникнет дождь. Зиму и лето листва не изменяется» (значит, сначала была создана величественная и благодатная природа Алтая). Затем конь Учкур-Конгур «лег и стал кататься: Алтай сделался полон скотом; в одном месте остановился, отряхнулся — сделались подданные»[80].

Такие картины, между прочим, говорят о том, что сюжеты о ханских набегах — это не привнесения нашего времени. Они возникли давно, вошли в плоть и кровь эпоса, обросли традиционными сказочно-фантастическими мотивами.

Вероятно, именно ханскими набегами вызвана жажда мирной жизни, описания мирного благополучия как идеала жизни, которые так характерны для алтайского эпоса.

В сказании «Алтай-Бучый», записанном от Чолтыша Куранакова, герой второго поколения Ерке-Мондур прибывает в страну своей невесты. Это идеальная страна счастья и мира: «Сказать о белом скоте (Алтын-каана), то он проник до основания Алтая; сказать о народе, то он окружил Алтай. Из когтистых никто не угрожал (ему), из живых существ никто (зла) не думал; в среду людей война не вторгалась, в пастбище гибель не спускалась. Оказывается, это был такой облагодетельствованный хан, оказывается, это был такой снабженный эрдине[81] бий»[82].

Это типичная для алтайского эпоса картина. Фантазия народа, утомленного и измученного войнами, беспрерывными нашествиями врагов, грабивших и опустошавших страну, полонивших его людей, рисовала себе как идеал жизни тихий уголок безмятежного мирного счастья.

К теме борьбы героя против набегов чужих ханов примыкает тема борьбы героя против своего хана-угнетателя, которая носит отчетливо выраженный социальный характер. В таких сказаниях обычно противопоставлены богатый хан и подчиненный ему рядовой пастух. В начале сказания хан-угнетатель жестоко притесняет героя (или его отца), являющегося одним из его многочисленных пастухов.

В сказании «Малчи-Мерген», записанном от Н.У.Улагашева в 1939 г. П.В.Кучияком, говорится:

Это — обычная в эпосе гиперболизация в описании богатства героев и их врагов. Но затем события разворачиваются так, что становится ясно: речь идет действительно о бае-эксплуататоре, угнетателе своих пастухов.

Однажды Айбычи-бай решает переменить свое пастбище и перекочевать. Один из (пастухов, по имени Малчи[85], услышав байский приказ, говорит:

В ответ на это бай и его слуги расправляются с пастухом:

Это вполне реальное описание отношений в алтайском обществе XVII— XIX вв., когда выделились эксплуататоры-баи и эксплуатируемые пастухи. Но дальше этого реальное описание событий не идет. В дальнейшем весь сюжет развивается в обычном для алтайского эпоса сказочно-фантастическом плане. Причем Айбычи-бай выключается из повествования. Как противник героя на первый план выступает Арслан-каан — отец будущей жены Малчи-Мергена. Это еще более связывает события с традиционным для эпоса течением сюжета: соревнования сватающихся женихов; трудные задачи, предлагаемые зятю враждебно настроенным тестем.

Однако этот традиционный сюжет не заслоняет социального конфликта: Арслан-каан относится враждебно к Малчи-Мергену как к бедняку, представителю «низкого» сословия. Поэтому под оболочкой обычного для эпоса конфликта идет борьба социальных антагонистов: бая Арслан-каана и пастуха Малчи-Мергена. Переход инициативы борьбы от Айбычы-бая к Арслан-каану придает этой борьбе более обобщающее социальное значение: герой, как представитель трудящейся бедноты, ведет борьбу не с каким-нибудь одним несправедливым баем, а против общей несправедливости всех баев и ханов. В этой борьбе все баи и ханы погибают, а герой-пастух выходит победителем. Таков смысл сказания, записанного от замечательного алтайского кайчи Н.У.Улагашева.

Такой же конфликт мы встречаем и в сказании «Когутэй», записанном в 1914 г. от кайчи М.Юткакахова[88], сюжет которого во всем главном схож с сюжетам «Малчи-Мергена». Борьба против ханов-угнетателей является темой сказаний «Темир-Санаа» и «Келер-Куш»[89], спетых кайчи Шонкором Шунековым (ум. в 1912 г.) и записанных впоследствии П.В.Кучияком по памяти.

Таким образом, в алтайском эпосе вполне определенно существует тема борьбы героя против ханов-угнетателей. Она отражает начавшееся классовое размежевание в алтайском обществе, недовольство трудящихся баями-угнетателями, их борьбу с ними. Сейчас трудно сказать, когда могла возникнуть такая тема в алтайском эпосе. Во всяком случае, описание борьбы против хана-угнетателя в дореволюционных записях, наличие традиционных сюжетов о ханских набегах, придание Эрлику черт кровожадного хана, прочное, ставшее привычным «вмонтирование» мотивов социальной борьбы в традиционные сюжеты говорят об устойчивости этой темы в алтайском героическом эпосе, которая возникла и закрепилась в нем задолго до революции.

У алтайцев есть сказания, где главным героем выступает женщина, например «Алтын-Тууди»[90]. По теме, сюжету и характеру образов это сказание не особенно отличается от сказаний, главным героем которых является богатырь-мужчина. Но наличие сказаний, в центре которых женщина-богатырка, свидетельствует об активной роли женских образов в эпосе данного народа. И действительно, в алтайском героическом эпосе женские образы всегда занимают большое место. Мать, жена, сестра выступают советчицами героя, часто более прозорливыми и умным, чем он сам. То же самое мы видим и в стане врагов героя. Большое место отводится женщине и в сонме верхних и нижних божеств. Как правило, она принимает близкое участие в борьбе героя с врагами. Небесная дева помогает герою, оживляет его. Иногда герой женится на ней. Наоборот, женщина, выступающая как враг героя, активно борется против него (например, дочь злого бога Эрлика).

Все это является отражением активной роли женщины в жизни народов Алтая.

Но как бы разнообразны и активны ни были женские образы алтайского эпоса, все же в центре его (за редким исключением) стоит образ героя-мужчины. Герой алтайских сказаний, как и эпоса многих других народов, бесстрашен, справедлив, готов к самопожертвованию ради общего дела; он мудр и находчив. В каждом сказании герой непременно совершает благородные поступки: спасает родителей и людей своего рода, угнанных в неволю, защищает обиженных богатырей из другого рода и их людей, наконец, невесту, ее родителей и т. д.

Наряду с идеальными эпическими чертами в образе героев мы видим и реальные человеческие черты: богатырь изображается трудолюбивым, он хороший охотник (всегда метко стреляет), хороший пастух, любящий сын и отец семейства. Заметно стремление показать героя представителем простого народа, противопоставить его злым, несправедливым ханам. Во многих сказаниях герой сам «хан», но тогда он изображается справедливым, хлебосольным, готовым прийти на помощь своему народу. В то же время герой беспощаден и даже жесток к врагам. В гневе он может спалить жилище и богатство своих врагов, а их самих предать мучительной смерти.

Герой алтайского эпоса не преследует корыстных целей. Ни в одном сказании не говорится, что он идет воевать из-за богатства. Однако, победив врага, он берет с собой его имущество, скот и людей. Это в алтайском эпосе рассматривается как вознаграждение победителю. Случаи отказа героя от богатства побежденного врага в алтайском эпосе редки и кажутся позднейшими привнесениями. Но справедливый герой не может присваивать чужое богатство, не принадлежащее врагу, а отнятое им во время грабительских походов в чужие страны. Освободив пленных, богатырь возвращает им и их богатство.

В обрисовке образа героя в алтайских сказаниях наблюдается значительный сдвиг от древних форм эпоса. Герой большинства алтайских сказаний, как уже говорилось выше, наделен чертами родового вождя. Но в ряде сказаний он рисуется как носитель социального протеста угнетенных. Мы видели, что Малчи-Мерген — не родовой вождь, как в других сказаниях. Он прежде всего обиженный и угнетаемый своим хозяином пастух, возмущенный и вставший на борьбу против несправедливости бая-эксплуататора, унижающего и оскорбляющего в нем представителя трудящихся.

Еще более резко эволюционирует в алтайском эпосе образ врага. Чудовище, как уже говорилось, выступает главным образом лишь в роли помощника врага. Главный же враг героя наделяется чертами злого, несправедливого хана. В образе врага эпитет «хан» воспринимается как определение его несправедливости, зла и коварства, которые он сеет. Во многих сказаниях «хан»—социальный враг, наделенный вполне реальными чертами угнетателя, эксплуататора «своих» людей, хищника-грабителя чужого добра. В этой социальной направленности, в придании образу вражеского хана черт реального представителя, враждебного класса — характерная черта алтайского эпоса.

В алтайском эпосе часто встречается и образ коварного предателя. Нередко это побратим или богатырь — слуга героя, выполняющий его поручение по сватовству и изменяющий ему, будучи покорен обаянием красавицы-невесты. Подобные образы встречаются и в эпосе других народов. Это различные антиподы героя, подчеркивающие своими отрицательными качествами благородство, силу и величие последнего.

Довольно распространенный в сказочном и героическом эпосе других народов конфликт между ближайшими родственниками встречается и в алтайском эпосе. В сказании «Кан-Толо», записанном от Н.У.Улагашева, зависть богатых и злых старших братьев становится причиной конфликта между ними и младшим братом, героем Очи-Бала[91]. В сказании «Айтюнюке», записанном также от Н.У.Улагашева[92], богатый и жадный Сары-каан в отсутствие племянника — героя Айтюнюке — грабит стойбище своего престарелого брата Кара-каана и уводит его в плен. Айтюнюке, обнаружив это, казнит жадного трусливого дядю и освобождает отца и его людей. В подобных сказаниях конфликт между близкими родственниками переосмыслен в конфликт между богатыми и бедными родственниками и ведется в плане борьбы героя со злом.

В алтайских сказаниях мы находим также сохранившиеся «в чистом виде» древние мотивы борьбы героя с ближайшими родственниками, изменившими ему и перешедшими на сторону врага. В весьма популярном у алтайцев сказании «Алтай-Буучай» изменяют герою и переходят на сторону врагов его жена и сестра. Они помогают врагам убить его. Причем жена калечит собственного ребенка, сына героя. Истоки такого рода мотивов еще недостаточно изучены, они представляют тему специальных исследований.

Есть у героя эпоса и верные помощники — богатыри. Среди них вы

деляется образ юного богатыря Алтын-Эргека— племянника героя из сказания «Алтын-Мизе», записанного от Н.У.Улагашева[93].

Самым близким к герою существом, его постоянным помощником, советчиком и другом является богатырский конь, говорящий, летающий, способный к самым разнообразным перевоплощениям. Конь описывается с любовью, с восхищением, почти с благоговением. В каждом сказании имеется восторженный поэтический гимн коню. Конь родится с героем в один и тот же день. Герой и его конь предназначены друг для друга божествами. Как существо божественного происхождения конь обладает даром предвидения: он может предсказать герою ход предстоящих событий. Не будет преувеличением сказать, что в алтайском эпосе существует культ обожествления богатырского коня. В этом смысле алтайский эпос — типичный эпос народа скотоводческой культуры.

Приведем несколько примеров из разнообразной «деятельности» богатырского коня.

В «Алтын-Коо» Н.У.Улагашева светло-соловый богатырский конь предупреждает героя об опасности, грозящей ему со стороны его соперника, другого жениха — Кара-Шулмуса. Обратившись в воробья, он узнает все подробности об опасном противнике и рассказывает обо всем своему хозяину[94].

В сказании «Малчи-Мерген» Н.У.Улагашева крылатый вороной конь, обернувшись черным быком, вступает в бой с духом синего моря — синим быком и помогает герою победить его[95].

В сказании «Алып-Манаш» Н.У.Улагашева бело-серый богатырский конь предсказывает хозяину несчастье (и это исполняется), а затем помогает ему выйти из глубокой ямы, куда его сбросили враги[96].

В сказании «Козын-Эркеш» Н.У.Улагашева красно-бурый конь помогает оживить героя[97].

В сказании "Кокин-Эркей» Н.У.Улагашева железно-чубарый конь, недовольный пассивностью своего хозяина, один, без его участия, побеждает противников на конских скачках. Впоследствии он указывает герою, кто пленил его сестру, находит и приносит чугунный ящик, в который в виде выдрят были заключены души его врагов. Убив выдрят, герой побеждает своих врагов[98].

А в сказании "Алтын-Мизе» Н.У.Улагашева богатырские кони героя выступают в самых разнообразных ролях; спасают людей и их богатство, участвуют в скачках, в боях богатырей, следят за действиями врагов, а один из них, приняв образ старухи-служанки героя, спаивает вражеских богатырей волшебным напитком[99].

В сказании «Алтын-Мизе», записанном Н.Я.Никифоровым от Чолтыша Куранакова, черно-бурый жеребец по повелению всевышнего Юч-Курбустана спускается с неба и приносит старику народ и скот, положив этим начало новому скотоводческому хозяйству алтайцев. Этот же черно-бурый жеребец в момент вражеского нападения спасает и прячет на дне черного озера ребенка — будущего героя Алтын-Мизе, а вернувшись, он «проглотил свой малочисленный скот, проглотил малочисленный народ и стал щипать траву»[100],— спасая их таким способом от вражеского плена.

Ввиду той большой идейно-художественной нагрузки, которую несет образ богатырского коня, его поимка, приручение и объездка изображаются как важный подвиг героя. Многообразны и сюжеты, связанные с этим мотивом.

Алтайский эпос имеет развитую мифологию и богат мифологическими образами[101]. Основу алтайской мифологии составляет представление о мироздании. Алтайский эпос знает три мира: верхний (небесный), средний (земной) и нижний (подземный).

В верхнем (небесном) мире царствует верховное божество Юч-Курбустан. Он творец мира, может позаботиться об улучшении жизни на земле. В сказании «Алтын-Мизе» Юч-Курбустан говорит: «Ведь в моем творении не было таких бедняков, как эти (старик и старуха). В созданных мною червях и жуках не было такой пешей бедноты». И он наказывает черно-бурому жеребцу: «Корми, говорит, старика и старуху»[102]. Исполняя его распоряжение, черно-бурый конь приносит первым людям скот. Но вообще Юч-Курбустан не принимает участия в непосредственном «управлении делами» людей на земле.

После создания мира и обеспечения людей благами жизни бог спокойно блаженствует на небесах, созерцая созданный им мир. Однако его дочери и дочери других божеств по просьбе людей спускаются с неба, где они живут, на землю и принимают активное участие в мирских делах. Так, Ак-Таджи — дочь бога Ак-Бурхана, не знавшая греха небесная девица, оживляет героя Алтай-Бучыя[103]. Герой иногда женится на божественной девице.

В среднем мире находится золотой Алтай, где живут герой и люди его племени, а также злые и добрые ханы и их люди. Божество среднего мира — дух Алтая.

В нижнем (подземном) мире тоже существует жизнь, в общем такая же, как я на земле Алтая, но только подземный мир темен и некрасив я населен чудовищами. Он довольно подробно описывается в эпосе. В подземном мире господствует злой Эрлик, причиняющий много неприятностей людям, думающий только о том, чтобы навредить им. Героям алтайского эпоса приходится отправляться в подземный мир, чтобы силой оружия заставить Эрлика не вмешиваться в людские дела. Они успешно добиваются этого.

С мифологическими представлениями алтайцев связаны не только образы Эрлика и его людей, но и образы чудовищ, о которых говорилось выше. Души этих чудовищ, как и всех врагов героя, материализованы. Душа врага в виде птицы (чаще перепела) или зверя (чаще выдры) запрятана в ящике, а ящик находится в желудке какого-нибудь животного (марала, медведя и пр.). Чтобы победить врага, герой (но чаще его богатырский конь) находит эти души и убивает их. Со смертью души умирает и враг.

В алтайском эпосе человек понимает язык птиц и зверей, а все птицы, звери, домашние животные (в первую очередь богатырский конь) наделены человеческой речью. Вся природа одушевлена. Деревья, озера, реки, горы имеют свою душу, вернее, в них обитает особый дух — божество, говорящее на человеческом языке.

Поэтика и поэтические средства алтайского эпоса, по мнению исследователей, имеют древнюю общетюркскую основу.

Н.К*Дмитриев, основываясь на анализе польского ориенталиста Т.Ковальского, характеризует основу тюркского стиха как силлабо-тоническую[104]. Что же касается алтайского стиха, то Н.К.Дмитриев пишет, что в стихе алтайских сказаний «насчитывается 7—9 слогов», причем строфическая композиция их не выдержана: «принцип двухчленного построения не всегда выдержан ясно, и потому разбивка на строфы в известной мере произвольна, что можно установить даже на примере такого знатока, как Радлов, который иногда одно и то же произведение разбивал на стихи по-разному»[105].

В алтайском народном стихе рифма не обязательна, но зато в ней развита аллитерация (начальная или анафорическая). Н.К.Дмитриев считает, что «аллитерация развита настолько, что у якутов, монголов и отчасти алтайцев ее, действительно, надо избегать, а не подбирать нарочито»[106].

Изобразительные средства алтайского эпоса весьма древнего происхождения и также восходят к древним общетюркским истокам.

Как и во всем тюркском эпосе, в алтайском — огромное место занимает гипербола, что связано с преобладанием в нем фантастического, сказочно-волшебного начала: все рисуется в исключительных, фантастически больших масштабах.

Например, богатство героев изображается так:

Пение героини так хорошо, что:

Особенно характерна для алтайского эпоса гипербола в сочетании со сравнениями:

Много сравнений обычно употребляется при характеристике героя, героини. Например, героиня Очы-Бала характеризуется такими словами:

Сравнения с солнцем, луной, звездами в характеристике красавицы, как и сравнения с образами разбушевавшейся стихии при описании врага, надо считать постоянными поэтическими образами.

Часто употребляется в алтайском эпосе прием повтора. Особенно распространен так называемый прием троичности. Иногда целые эпизоды с некоторой вариацией повторяются трижды. Например, Кан-Таади три раза отправляет своих богатырей в погоню за Очы-Бала и Ак-Дьалаа, богатыри трижды возвращаются, не находя их и рассказывая, что они видели лишь посторонние предметы. Однако каждый раз то, что они принимали за посторонние предметы, и были перевоплощенные Очы-Бала и Ак-Дьалаа[111].

Особенно много в эпосе различных постоянных формул. Например, имеется формула вопроса героя к коню, внезапно остановившемуся в пути:

На что конь отвечает также традиционной формулой:

Есть формула богатырской решимости, повторяющаяся из сказания в сказание:

формула о том, как конь узнает, что делается впереди, в стане врага:

Формула предупреждения богатыря о смерти:

Формула гибели богатыря и его коня:

Формула быстрого отъезда богатыря в неизвестном направлении:

Число подобных постоянных формул велико. Повторяясь много раз, они вместе с другими повторяющимися изобразительными средствами составляют характерную особенность сказания.

4

Сказание «Маадай-Кара» записано С.С.Суразаковым от известного алтайского сказителя А. Г. Калкина в 1963 г. на магнитофоне[119]. Текст сказания стихотворный, в нем 7738 стихотворных строк. Это наиболее крупное по объему из числа известных до сих пор алтайских героических сказаний. В то же время по содержанию, стилю, трактовке образов оно типично для алтайского эпоса.

«Маадай-Кара» состоит из двух частей. В первой части рассказывается о нападении Кара-Кула каана на старого богатыря Маадай-Кара, о разрушении его стойбища и уводе его в плен со всеми людьми, скотом и имуществом. Во второй части рассказывается о подвигах сына Маадай-Кара, богатыря Когюдей-Мергена. Главные события происходят во второй части, первая же часть является вступлением к ней.

Герой сказания — Когюдей-Мерген, но названо оно по имени отца героя, Маадай-Кара, не совершающего никаких подвигов и представляющего типичную жертву вражеского нападения. Его спасает сын, сильный богатырь. Наименование сказания не по имени героя, а по имени его бездействующего отца встречается не только в алтайском эпосе, но и в эпосе других тюркских народов Сибири (например, в якутском, хакасском). Это объясняется родовыми традициями, отраженными в эпосе. Обычно род ведет свое название от древнейшего легендарного предка, о котором известно только то, что он положил начало данному роду. Tax же и в эпосе: сказание называлось по имени предка героя, о подвигах которого поется в нем. Впоследствии, в связи с ослаблением родовых традиций в ЖИЗНИ народа, сказители, по-видимому, сочли естественным называть сказания по имени наиболее активно действующего положительного персонажа — главного героя, который часто изображается и как зачинатель рода героев. Такая традиция наименования сказания по главному герою преобладает сейчас как в алтайском эпосе, так и в эпосе других тюркских народов Сибири. Причем в алтайском эпосе отец героя часто вообще не упоминается, как, например, в известном сказании «Алтай-Буучай».

Сказание «Маадай-Кара» начинается с любопытной поэтической формулы: «Лицо алыпа[120] как красный пожар». Формула эта, на первый взгляд, как будто не связана с последующим текстом о расселении племени героя по Алтаю. Между тем она встречается много раз и дальше и тоже без видимой внешней связи с последующим текстом. Но характерно, что каждый раз она появляется в связи с мотивом богатырства, при изображении грозного лика богатыря: врага, нападающего на людей племени героя; героя, идущего в поход на врага. Это превращает данную формулу в своеобразный лейтмотив богатырства и героизма, пронизывающего все сказание. Формула о напряжении богатыря постоянно сопровождается и усиливается формулой о напряжении богатырского коня:

Таким образом, сказание «Маадай-Кара» начинается с мотива о богатырстве.

Во вступительной части описывается безмятежная жизнь в стране старого богатыря Маадай-Кара. У него множество людей, скота, его страна — край счастья и изобилия, где зимой «снега не бывает», а летом «ливней не бывает». Это край величественных гор, «под луной дугой протянувшихся», богатых пастбищ, где бродит «многочисленный разномастный скот». Тишина и мир царствуют в стране старого богатыря Маадай-Кара.

В этой стране имеется вечноживое дерево — железный тополь, который осыпает землю золотыми и серебряными листьями. Созданное верховным божеством Юч-Курбустаном, это дерево олицетворяет величие и богатство страны Алтая — родины героя. Вечный тополь огромен по размерам:

Вечный тополь в алтайском эпосе является благодетелем людей, под его сенью находят отдых чудесные птицы и животные.

Здесь же обитают птицы и животные, назначение которых защищать людей или предупреждать их о грядущей опасности.

На средних ветвях вечного тополя сидят два черных беркута, которые стерегут дорогу, откуда может появиться враждебный богатырь. Под деревом лежат на цепи «две одинаковые черные собаки», караулящие дороги и тропы от враждебных богатырей и злых подземных сил.

В других алтайских сказаниях образ родового священного дерева — «вечного (или железного) тополя» — также встречается часто, хотя и не всегда описывается так подробно, мак в «Маадай-Кара».

Страна Маадай-Кара — это родина будущего героя сказания, Когюдей-Мергена, могучего богатыря, наделенного чудесной силой и доблестью, защитника народа. Страна Маадай-Кара изображена в обобщающем плане, как страна всего народа.

Контрастно чудесной стране героя и родовому священному дереву — вечному тополю — в дальнейшем рисуется земля его врага, богатыря Кара-Кула каана. Страна «нечистой силой владеющего каана» описывается в тоне осуждения и хулы. Там вместо величественных гор Алтая — черная гора, вместо светлой реки — черная река. Там «железная степь, не имеющая покрова», «железный тополь без коры» (3285—3301). Такое изображение вражеской страны вполне гармонирует с образом ее хозяина Кара-Кула каана — злого, враждебного хана, жестокого разорителя чужих стран.

Если образ величественного Алтая — родины героя — представляет гиперболизированное изображение горной страны — родины создателей эпоса, то «вечный тополь», возвышающийся над страной героя, как «железная степь» Кара-Кула каана, наделены сказочно-фантастическими чертами.

Пейзаж в «Маадай-Кара» (как и в других алтайских сказаниях) занимает большое место, и не только при описании страны героя или его врагов. Каждая местность, которую проезжает герой, каждая страна, в которую он приезжает, описываются более или менее пространно. Пейзаж дополняет, подчеркивает черты характера, образ жизни своих обитателей, богатырей—друзей и врагов героя. Во всех сказаниях воспевается природа Алтая. Его высокие горы, заслоняющие собою солнце, достигающие неба и луны, воспеваются с огромной любовью, восторженно. Алтай в сказаниях олицетворяет всю землю, где живут люди.

Во вступительной части «Маадай-Кара» наряду с родовым деревом большое место отводится «девятигранной серебряной коновязи». Это столб перед юртой — на том месте, где встречают почетного гостя. Здесь, у коновязи, прибывший богатырь оставляет на привязи своего коня и направляется в юрту хозяев.

Коновязь, как и вечный тополь в эпосе, божественного происхождения. В «Маадай-Кара» верхняя часть коновязи доходит до мира верхних божеств и служит коновязью Юч-Курбустану, нижняя часть ее спускается до страны подземного божества Айбыстаяа и служит ему коновязью. Коновязью богатыря является лишь средняя часть этого чудесного сооружения.

Коновязь и ее описание занимают значительное место как в «Маадай-Кара», так и в других алтайских сказаниях. Часто у коновязи получают отражение события, которые происходят в юрте у хозяев. Например, в «Маадай-Кара» в юрте погибает Кара-Кула каан, в это же время у коновязи падает и его конь: их души были связаны.

Описания вступительной части «Маадай-Кара» своей яркостью, фантастичностью и необыкновенной гиперболизацией представляют подготовку к воспеванию подвигов героя. Но сам старый хозяин этой страны не оказывается героем. Маадай-Кара и его жена Алтын-Тарга — беззащитные старики. События, связанные с ними, являются только подготовкой к основным, вешающим событиям, в которых должен участвовать главный герой. Они же тихо и безмятежно доживают свою старость, на всем видна печать дряхлости хозяина. Старый богатырь все спит, а в это время:

Постепенно все внимание концентрируется на беспомощности старого Маадай-Кара, который не только не может защититься от врагов, но не может даже вести свое хозяйство. В конце концов старость богатыря становится причиной его несчастья. Злой Кара-Кула каан, узнав о старости и беспомощности Маадай-Кара, прибывает в его страну, разоряет и грабит его стойбище, уводит в плен всех людей и самого Маадай-Кара вместе с женой.

Подобные же картины вражеского насилия, разграбления и разрушения страны героев эпоса можно встретить почти в каждом алтайском сказании. Они отражают черты реальной исторической жизни алтайского народа, которому, как уже отмечалось выше, не раз приходилось испытывать нашествие завоевателей и грабителей.

Кара-Кула каан рисуется как кровожадный насильник и завоеватель:

В то же время Кара-Кула каан так силен, что даже не знает смерти:

(1021—1022).

Эта распространенная в (алтайском эпосе формула о магическом бессмертии богатыря (как героя, так и его врагов) отражает народное верование, что смерть человека следует за смертью его души. Но душа может быть спрятана так, чтобы враг не мог найти и убить ее. В гиперболизированном виде эта идея и выражена в формуле, первая часть которой является своеобразным параллелизмом к основной части об отсутствии смертной души.

Хотя формула об отсутствии у богатырей смертной души может распространяться и на героя, и на его врагов, но в ходе развития событий свою душу чаще всего «прячет» именно враг. Случаи, когда «прячет» свою душу герой, встречаются значительно реже и не служат основой для развертывания сюжета[122]. В борьбе с могущественным врагом, не имеющим «смертной души», гибнут все богатыри, и он безнаказанно разрушает и уничтожает их страны. Но это продолжается только до появления героя. Герой, совмещающий в себе силу и мудрость, распознает хитрость врага, находит его душу и убивает ее, одолевая тем самым врага. Какие сложные сюжеты развертываются в эпосе на этот мотив, можно видеть на примере борьбы героя Когюдей-Мергена с Кара-Кула кааном в «Маадай-Кара» (3421—4963).

Итак, Кара-Кула торжествует и радуется легкой победе. Но вскоре становится ясным, что торжество его было преждевременным. Нападение Кара-Кула каана на Маадай-Кара—это только начало событий. Сцены разрушения стойбища старого Маадай-Кара служат целям оправдания ответных акций героя и являются вступлением к описанию борьбы героя Когюдей-Мергена со злым ханом Кара-Кула.

Но в эпосе не сразу переходят к описанию самой борьбы героя: вначале бороться с врагом некому. А враг обладает огромной силой, он «бессмертен» (душа его спрятана далеко), он связан с злыми подземными силами. Победить такого врага может только необыкновенный богатырь — герой, наделенный сказочной фантастической силой, чудесной судьбой. И такой герой появляется. В «Маадай-Кара» рассказывается о чудесном рождении[123] сына от престарелых родителей, о чудесном питании мальчика, спрятанного в родных горах престарелым отцом перед самым нападением врага. Его пестует и выращивает дух родной земли (дух Алтая), явившийся в образе «милой старушки». Здесь следует сказать, что в алтайских сказаниях широко распространены мотивы бегства животных из угоняемого врагом стада. Обычно сцены побега животного и неудачная погоня за ним врага служат переломным моментом в развитии действия. Удачливый до этого грабитель, не догнав убежавшее животное и не вернув его в стадо, фактически терпит первое поражение, за которым следуют другие. Убежавшее животное не ограничивается своим спасением, оно начинает действия по спасению своего хозяина и его людей.

В «Маадай-Кара» из угоняемого Кара-Кула табуна убегает серая кобылица. Преодолев различные препятствия, расставленные врагом, она спасается от длительной погони Кара-Кула, благополучно прибывает в родное стойбище и, превратившись в синюю корову, ревет. Ее рев пробуждает дух — хозяйку Алтая, став как бы сигналом к ответным защитным действиям. Молоком синей коровы старушка — дух Алтая— кормит ребенка-богатыря. Таким образом, вставной рассказ о бегстве серой кобылицы становится необходимым компонентом всего сказания. Дух Алтая превращает беспомощного ребенка в могучего богатыря. В основе рассказа о постепенном обучении мальчика обращению с оружием, овладеванию искусством охоты на птицу и зверя лежат реальные черты жизни древних алтайцев, совмещавших скотоводство с охотой. Но тут же разыгравшаяся фантазия рисует, как ребенок из игрушечного лука убивает одной стрелой сразу много зверей и птиц и всех тащит на себе.

Особое место в подготовке героя к встрече с врагом и превращении мальчика или юноши в героя-богатыря, как уже говорилось, занимает получение богатырского вооружения и богатырского коня и наездка его.

В «Маадай-Кара» богатырский конь сам прибывает к герою (вероятно, по зову духа Алтая). Богатырский конь должен быть красивым: его хвост и грива заплетены н множество длинных косичек. Богатырский конь должен быть могучим и сильным: конь так высок, что уши его «глубины неба бороздят». Подразумевается, что такой высокий конь должен иметь и соответствующую силу.

Гиперболически описывается не только богатырский конь молодого героя, но и конь его отца, старого Маадай-Кара. Причем описание это по традиции дается также подробно и также призвано показать великую силу и богатырскую мощь Маадай-Кара, хотя ко времени описываемых событий он уже беспомощный старик. Гиперболизация используется также при описании одежды и вооружения богатыря, причем здесь она носит по преимуществу количественные признаки: штаны богатыря имеют «шестьдесят две пуговицы», серебряные пуговицы дохи сияют как «семьдесят два солнца», богатырь имеет «шестидесятисаженную белую саблю», «белый самострел с шестьюдесятью мушками», «железный лук с семьюдесятью зарубками».

Эпитеты, рисующие богатырскую одежду и вооружение, не очень разнообразны; здесь (как и для сравнения) привлекаются в основном солнце, луна, звезда, железо, бронза, серебро, золото: солнечная доха, золотые сапоги, «с солнцеподобной звездой бронзово-золотой пояс», бронзовые (и золотые) рукавицы, железный лук и т. д.

Кстати, в «Маадай-Кара» встречаем полный перечень богатырского вооружения героев алтайского эпоса: лук со стрелами, сабля, копье, меч, пика. Кроме того, богатырь обычно имеет нож, панцирь, колотушку.

В сказании дано описание внешнего вида обоих богатырей: старого—Маадай-Кара и молодого — Когюдей-Мергена. Причем портреты обоих богатырей очень схожи между собой.

Вот, например, как выглядит старый (уже немощный) богатырь Маадай-Кара:

А вот портрет молодого героя Когюдей-Мергена:

Как видим, в описании внешнего вида обоих богатырей существенной разницы нет. В алтайских народных сказаниях есть свои устоявшиеся «представления о богатырском облике. Но каждый сказитель имеет свой арсенал средств для изображения богатырской мощи и богатырского вида. Поэтому один и тот же сказитель даже богатырей разных сказаний показывает одинаковым образом: положительные богатыри одного сказания по своему внешнему облику схожи с положительными богатырями другого сказания (или даже всех остальных, записанных от данного сказителя), отрицательные—с отрицательными. Разница может быть лишь в некоторых деталях, что часто происходит в результате забвения их сказителями, пропусков или сознательных сокращений. Иногда во время исполнения сказитель может ввести отдельные детали, подсказанные вдохновением. Но все это не затрагивает существа сложившегося в сознании сказителя богатырского облика.

Например, портрет Когюдей-Мергена сказитель, как мы видели, начинает с общего облика богатыря («Светлолунное лицо его, как золото, сверкало... как серебро, сияло»). Этого нет в описании Маадай-Кара. Лицо старого богатыря, да еще удрученного сознанием своей слабости перед лицом врага, не должно блистать и сверкать, и сказитель при описании Маадай-Кара опускает из «своего запаса» эти эпитеты, характеризующие облик молодого богатыря, и прямо приступает к перечню отдельных черт, составляющих лицо богатыря вообще, готового во всякую минуту выступить в защиту правды, вступить в бой с обидчиком и победить его в жестокой схватке. И тут оказывается, что и молодой и старый богатыри имеют, по сути дела, одинаковый вид. У обоих богатырей ресницы как «северный лес», у обоих черные, как урочище, бороды. В этом плане примечательно то, что у старого богатыря борода не седая, а именно черная, как и у молодого. И нос, и глаза (как «синие звезды») описаны у них, в общем, одинаково. Говорится, что у молодого Когюдей-Мергена глаза «подобно синим звездам» сияли, а язык его — «как огненное пламя». Указание, что глаза «сияли», что язык его «как огненное пламя», опушено в описании старого Маадай-Кара. Возможно, что и здесь сказителю показалось неловко придать старому богатырю сияющие глаза и как «огненное пламя» язык. Но характерно, что сказитель только опускает, а не вводит новые краски.

Изобразительные средства, привлекаемые для характеристики богатырей в произведениях алтайского эпоса (и вообще и тюрко-монгольском эпосе), отличаются предметностью: «Брови его — густой северный лее», «Борода — черное урочище» и т. д. Чтобы показать необыкновенную мощь богатыря, алтайские сказители прибегают к пространственным гиперболам, как, например: «между двумя его глазами сорок баранов могут стоять».

Своеобразной подготовкой к богатырскому походу является наездка коня, о которой говорится во многих произведениях тюрко-монгольского эпоса. В «Маадай-Кара» богатырский конь сначала требует плетки, а когда Когюдей-Мерген его ударяет, он «разогревается» и начинает брыкаться.

Только на седьмой день богатырь приходит в себя и видит, что вся степь изрыта, а на нем самом вся одежда изорвана.

Наездка коня — это испытание силы и выносливости богатыря и его коня. Можно сказать, что это один из видов богатырской закалки. Конь пытается сбросить седока, а богатырь старается удержаться. После взаимной проверки сил хозяин и конь остаются довольны друг другом: они оказались достойными друг друга и на всю жизнь становятся друзьями:

Подготовка окончена[124], и богатырь отправляется в поход. Все перипетии пути описываются обстоятельно. В описании похода много гипербол: герой едет так быстро, что он «как свет сверкает», «топот темно-сивого коня, как гром на синем небе». Но несмотря на такую сверхбыструю езду, герой находится в пути очень долго. Это также передается гиперболой:

Этот мотив необыкновенно продолжительной езды, когда герой теряет счет времени, весьма характерен для алтайского эпоса.

Когюдей-Мерген проезжает различные места, и жители их удивляются и восхищаются необыкновенным богатырем:

Здесь сказитель как бы прибегает к свидетельству очевидцев — рассказывает, как все удивляются необыкновенной езде необыкновенного богатыри, как они радуются этому, ибо считают его дело близким и нужным для себя и желают скорой гибели общего врага.

Как и во многих эпических произведениях тюрко-монгольских народов, значительное место в поездке героя занимают эпизоды с «дорожными препятствиями», демонстрирующие героизм, необыкновенную, чудесную силу богатыря. Таких препятствий в пути Когюдей-Мергена к Кара-Кула каану встречается три:

1) Два силача у подножии черной горы, которые убивают проезжающих мимо них богатырей. Они уже убили 99 богатырей, но сотого, Когюдей-Мергена, убить им не удается: герой легко расправляется с ними ударом плетки.

2) Желтое ядовитое море, которое не имеет ни конца ни края. Темно-сивый конь перепрыгивает его.

3) Две то сходящиеся, то расходящиеся горы на стыке неба и земли. После длительного отдыха, накормив коня, тщательно подготовившись, герой проскакивает между ними в тот момент, когда они расходятся. Вновь сомкнувшись, горы отрывают только кончик хвоста коня.

Наконец герой прибывает в страну Кара-Кула каана.

В дальнейшем много внимания уделяется поискам спрятанной души Кара-Кула каана. Чтобы разузнать, где находится его душа, Когюдей-Мерген принимает образ Тастаракая и становится слугой у желтых лам. По поводу этого, широко распространенного у ряда тюркских народов образа, Г.Н.Потанин писал: «В алтайских и сойотских сказках встречается сочетание Бузыкай-Таракай... это облысевший от корост овечий пастух... В алтайских и сойотских сказках вид такого плешивца Бузыкай-Таракая, или Тас-Таракая, принимает главное лицо сказании, когда оно хочет скрыть свой настоящий, богатырский вид. Гэсэр[127] в подходящем случае принимает вид монаха, одетого в рубище, а в киргизской сказке Козу-Курпеш[128] превращается в Тас-Таракая»[129].

Когюдей-Мерген, обратившись в Тастаракая, также хочет скрыть свой богатырский вид и разведать перед боем с опасным врагом все, что можно узнать о нем. Вид его в образе Тастаракая рисуется так:

Но этот невзрачный вид героя весьма обманчив: герой и в образе Тастаракая очень умен, находчив и изобретателен. Таков Тастаракай во всех эпических сказаниях, где он встречается. Несомненно, здесь отразилось не только отношение к герою — любимцу народа, но и высокая оценка образа представителя социальных низов.

И в «Маадай-Кара», и в других сказаниях в ходе событий, в которых участвует Тастаракай, он как бы отходит от своей «основы» — героя и приобретает самостоятельное значение. Он незаметно становится Тастаракаем «в самом деле». Проворный и быстрый, он завоевывает доверие желтых лам, показанных знатоками человеческих судеб. Всеведущие желтые ламы не узнают в нем героя и становятся жертвами лукавства и хитрости Тастаракая. Соревнуясь в «знании великой тайны», они выбалтывают при нем секрет, который не должны были раскрывать: рассказывают, где и как спрятана душа Кара-Кула каана. В этом эпизоде Тастаракай обрисован вполне реальными чертами. Вообще это всегда необыкновенно привлекательный, живой и яркий образ.

Но вот Тастаракай узнает, где находится душа Кара-Кула каана, как ее найти. Маска больше не нужна, — и герой внезапно принимает свой собственный вид и уезжает, оставив желтых лам в большом смятении.

Узнав тайну спрятанной души Кара-Кула каана, герой быстро побеждает его почти без богатырской схватки. Таким образом, борьба героя с Кара-Кула превращена в состязание в уме, ловкости и волшебной силе.

Как уже говорилось, Кара-Кула связан с подземными силами. Он женат на дочери владыки подземного мира Эрлик-бия — Кара-Таади. Поэтому борьба с Кара-Кула носит некоторые черты борьбы с чудовищами — жителями подземного мира. Именно в процессе борьбы с чудовищами герою часто приходится искать его запрятанную душу.

Большое сходство с чудовищами имеет Кара-Таади — дочь Эрлик-бия и жена Кара-Кула. Оно проявляется и в описании ее внешности. У нее лицо черное «как гладкий уголь», «медный нос», одежда у нее из лоскутков и лент, как у шаманки, у нее медные серьги, берестяной (а не кожаный, как обычно) бубен, диковинная шапка «из перьев филина» («диковинность» одежды также присуща чудовищам), поводьями ей служит «мертвая змея», а плеткой — «живая змея» (тоже принадлежность чудовищ). Особо подчеркивается, что она всеми повадками напоминает змею. Все это говорит о большой близости облика Кара-Таади с обликом женщин-чудовищ древнейших форм эпоса тюркских народов и свидетельствует о сохранении в алтайском эпосе архаических элементов.

В то же время у Кара-Таади есть что-то и от человека. Внешность ее значительно отличается от ни с чем не сравнимой внешности женщин-чудовищ. У нее более человеческие черты. Она замужем за Кара-Кула кааном — представителем человеческого племени, она «отвыкла» от подземной жизни и хочет жить с людьми. Все окружающие считают ее хотя и злой, но все же женщиной. В целом она не воспринимается окружающими как чудовище. Образ Кара-Таади в «Маадай-Кара» является как бы промежуточным между человеком и чудовищем. Обычно в эпосе богатырка подземного мира (женщина-удовище) вступает в бой против героя, защищая своих родных или мстя за своего убитого героем сына, брата (мотив кровной мести, приписываемый в эпосе врагу). Этот же мотив мы видим и в борьбе Кара-Таади против Когюдей-Мергена. Причем она не только мстит за убитого мужа, но и желает выйти замуж за героя. Отвергнутая Кара-Таади мстит и за мужа, и за себя. В борьбе Кара-Таади против героя появляется даже мотив «соперничества из-за невесты». Кара-Таади пытается женить своего брата Кувакайчы на дочери Ай-Каана — Алтын Кюскю, невесте Когюдей-Мергена. Герой с помощью своих чудесных друзей побеждает Кара-Таади и в этой борьбе и, преодолев все ее козни, получает свою невесту Алтын-Кюскю. После длительной и сложной борьбы герой убивает Кара-Таади.

Победив Кара-Кула, Когюдей-Мерген освобождает родителей и их людей из плена и вместе с их скотом и имуществом отправляет домой:

Освобожденному народу он говорит:

Примечательно, что в данном сказании герой милостив и к врагу: он не трогает его землю, не разрушает стойбище, не грабит его имущество. Сказитель советского времени постоянно (подчеркивает великодушие героя, отсутствие в нем жадности и корыстолюбия.

Хотя Когюдей-Мерген и обещает народу отправиться «в свой Алтай», но до покоя ему еще далеко — его ждут новые испытания.

Сначала он попадает в ловушку Кара-Таади, откуда его освобождает богатырский темно-сивый конь. Прибыв домой, Когюдей-Мерген просит родителей указать ему невесту. Они указывают ему Алтын-Кюскю, дочь Ай-Каана, живущего «у стыка земли и неба» (брак экзогамный), и герой отправляется в далекий край на богатырское сватовство. По дороге к невесте герой встречает одного за другим шесть своих двойников, имеющих чудесные способности (один может выпить целое озеро, другой—переставлять с места на место горы и т. д.). Все они присоединяются к Когюдей-Мергеиу я едут к его невесте. Чудесные помощники легко справляются со всеми препятствиями и ловушками, устроенными Кара-Таади для того, чтобы помешать Когюдей-Мергену жениться на дочери Ай-Каана. Они же справляются и с тремя трудными заданиями, предложенными Ай-Кааном женихам своей дочери.

Появление среди женихов женщины—представительницы подземного мира (в «Маадай-Кара» — это Кара-Таади) и участие ее в соревнованиях сватающихся богатырей — сюжет, часто встречающийся в эпосе тюркских народов[131]. В данном случае это мотивируется покровительством Кара-Таади одному из женихов — ее брату Кувакайчы. Наличие двойников спасает Когюдей-Мергена от многочисленных ловушек. Исчерпав все средства, Кара-Таади выкрадывает Алтын-Кюскю, но чудесный темно-сивый конь помогает Когюдей-Мергену найти ее.

Часто встречающийся в алтайском эпосе (как и в эпосе других тюркских народов) сюжет о враждебном отношении к герою—будущему зятю — отца невесты восходит к древнейшим обычаям умыкания невесты и вражде на этой почве родителей невесты с женихом.

В героическом эпосе герой обязательно должен совершить подвиг и сам, без посторонней помощи. Без этого невозможно представить себе героическое сказание. В эпических сказаниях с чудесными (или иными) помощниками обычно это приурочивается к тому моменту, когда герой, пройдя множество испытаний, становится могучим богатырем. Это мы видим и в «Маадай-Кара», когда в конце сказания Когюдей-Мерген выполняет два последних (и самых трудных) задания Ай-Каана: достает для него «золотой плавник» морского кита и приводит ему черного медведя (в обоих случаях люди Ай-Каана в ужасе разбегаются, и он вынужден просить Когюдей-Мергена отправить чудовищ обратно; побежденный Ай-Каан дает согласие на брак своей дочери с Когюдей-Мергеяом), а затем побеждает владыку подземного мира Эрлиха.

Борьба с Эрлик-бием и победа над ним традиционны в алтайском эпосе. По традиции Эрлик-бий бессмертен, между тем Когюдей-Мерген его убивает (освободив большое количество людей).

В описании самой поездки Когюдей-Мергена в подземное царство возможно и влияние христианских легенд: богатырский конь знакомит Когюдей-Мергена с картиной жизни и страданий людей в подземном :мире после их смерти, знакомит с наказанием людей за их «грехи» при жизни.

Алтайцы были окрещены, и до революции у них, как и у многих других народов Сибири, фактически было две религии: старая, народная — шаманизм и официальная — христианство. Автор этих строк, например, хорошо помнит, как до революции среди якутов (также крещенных в XVIII—XIX вв.) имели хождение христианские легенды и апокрифы. То же самое было и среди алтайцев. Эти легенды не имели сколько-нибудь серьезного влияния на народное творчество. Но в эпосе в изображении картин верхнего мира (населенного божествами) и подземного мира что-то брали из готовых образов христианских легенд. В якутских олонхо это заметно в изображении картин верхнего мира, а в алтайском сказании "Маадай-Кара" - в изображении картин подземного мира. Однако никакого дальнейшего развития в эпосе эти легенды не получили.

Итак, содержание, стиль, поэтические особенности «Маадай-Кара», как эпического произведения, типичны для всего алтайского героического эпоса.

Почти полное совпадение основных сюжетов сказания «Хан Пюдей», записанного В.В.Радловым в середине XIX в.[132], со сказанием «Маадай-Кара», записанным от А.Г.Калкнна — почти через сто лет, является свидетельством большой устойчивости содержания бытующих до сих лор алтайских сказаний, в которых отражена многовековая жизнь алтайских народов, их быт, культура, верования. Алтайские кайчи, передавая свои сказания из поколения в поколение, донесли до нашего времени в большой сохранности древнейшие черты своего героического эпоса.

Алтайское героическое сказание «Маадай-Кара», как и другие алтайские сказания, представляет большой научный, познавательный и художественный интерес.

И. В. Пухов.