Мадам Казанова

Глава десятая

«Париж — город, где даже не замечаешь погоды. Он всегда красив — и при солнце, и при дожде». Эти слова, произнесенные когда-то Наполеоном в Аяччо, пробудили мой интерес и страстное влечение к будущему императору Франции. С тех пор меня преследовали видения: мы ведем с ним шикарную жизнь, и я повсюду рядом с ним в изумительных бархатных и шелковых нарядах. И вот я наконец в Париже. Хотя с Наполеоном меня связывала теперь не любовь, а ненависть, Париж все равно оставался для меня великолепным, потрясающим городом, где даже воздух казался насыщенным каким-то особым ароматом роскошной жизни. Широкие бульвары, сверкающие лаком кареты, спешащие куда-то элегантно одетые прохожие, неповторимый шик выставленных в витринах дамских нарядов — все было именно таким, каким представлялось мне тогда, когда я не могла даже надеяться увидеть это собственными глазами. «Париж — город, принадлежащий женщинам и созданный исключительно для женщин», — еще одно давнее высказывание Наполеона. Поскольку я была женщиной, у меня были все основания считать, что Париж создан для меня.

Я приглядела подходящий для себя дом рядом с площадью Парк-Монсо. До революции это было местом амурных развлечений, а поскольку нынешние времена не особенно располагали к подобного рода занятиям, уютный особняк сдавался внаем, как обычное жилье. И меня оно идеально устраивало: три комнаты на первом этаже, две на втором и несколько маленьких комнаток для прислуги в мансарде. После того как я наняла горничную, дворецкого и повара, я могла считать себя порядком обосновавшейся в Париже. Поскольку я выступала в качестве незамужней Феличины Казанова и от меня требовалось соблюдение определенных условий, князь Долгорукий поселился в отеле на противоположной стороне улицы; таким образом, нисколько не пороча моей репутации, он был достаточно близко на тот случай, если в нем возникнет нужда.

Так или иначе, теперь я жила в одном городе с Наполеоном, дышала тем же воздухом, спала под тем же небом, но не знала, где мне найти его. Здесь в его распоряжении было множество дворцов, и никто не мог с уверенностью сказать, в каком из них он находится в данный момент. Я поехала к Тюильри, но перед этим громадным дворцом стояли гвардейцы, не пропускавшие посторонних. Тогда я отправилась в Фонтенбло и Сен-Клу, однако и там везде была охрана. Гвардейцев не было лишь возле небольшого дворца Мальмезон, где жила императрица Жозефина, однако высокая стена вокруг всей прилегающей территории и наглухо запертые ворота надежно охраняли от меня личную жизнь Наполеона.

Я стала наводить справки о своих родственниках Бонапартах — ныне императорской семье, рассчитывая на то, что кто-нибудь из них поможет мне связаться с Наполеоном. Но все они также были скрыты от простых смертных, а их роскошные дворцы надежно отгорожены от внешнего мира. Джозеф, всегда завидовавший своему младшему брату Наполеону и пытавшийся соревноваться с ним, находился сейчас в качестве послушной марионетки на троне королевства Неаполь, куда он был посажен собственным братом; в его дворце под Парижем, охранявшемся гвардейцами, никто не жил. Толстяк Луиджи, ныне король Луи, утолял свой непомерный аппетит в Голландии, а принадлежавший ему особняк в Париже стоял пустым и тоже находился под охраной гвардейцев. Тетя Летиция, которую звали теперь мадам Мере, жила в основном не в Париже, а в Риме, вместе с сосланным туда сыном Лучано — ныне Люсьеном. Большеносая, большеротая Марианна-Элиза, которая из страха опоздать с замужеством поторопилась выйти за какого-то малозначительного и неудачливого корсиканца, превратилась в принцессу княжества Лукка и Пьомбино, энергично правившую своим владением, естественно, по указке Наполеона. Вечно ругавшаяся со своим братом Мария-Антуанетта, называвшая себя сегодня французским именем Каролина, была замужем за Мюратом — старым другом и соратником Наполеона.

Таким образом, Наполеон оказался верен итальянским традициям, которые привила ему тетя Летиция: он обеспечил всех своих родственников деньгами, титулами, коронами и престолами. Своего зятя Мюрата сделал великим герцогом Клевесским и Бергским, его супруга Каролина могла теперь вволю предаваться своим великогерцогским развлечениям на берегах Рейна. Так любивший поковырять в носу Джироламо, переименованный на французский лад в Жерома, по высочайшему указанию брата-императора развелся со своей незнатного происхождения женой, а затем его благополучно женили на дочери короля Вюртемберга. Из семьи Бонапарт в Париже жила сейчас только Паолина — княгиня Полина Боргезе, которая предпочитала жить своей головой и ради собственного тела, а потому не слушалась никаких указаний Наполеона. Впрочем, ее роскошный особняк на улице Фобур Сент-Оноре также охраняли гвардейцы.

Поскольку добраться до кого-либо из Бонапартов не представлялось возможным, мне пришлось воспользоваться советом Карло. Мой кузен рекомендовал мне обратиться к Шарлю Морису де Талейрану — прежде министру иностранных дел, а ныне гофмейстеру, которого Наполеон наделил титулом князя Беневенто. Вот что рассказал мне об этом человеке Карло: «До французской революции Талейран-Перигор был архиепископом Отунским, а когда революция произошла, бежал сначала в Англию, затем — в Америку. После возвращения во Францию он занимал пост министра иностранных дел — сначала при Директории, а затем и при Бонапарте. Это один из крупнейших политиков и один из наиболее выдающихся людей нашего времени. Ему всегда удается находить друзей — среди революционеров, эмигрантов, политиков. Как политик, Талейран работает на Францию, а не на то правительство, которое в данный момент оказалось у власти. Он честно дал Бонапарту возможность проявить себя во имя Франции и вовремя понял, что именно ради Франции и всей Европы Бонапарт должен быть лишен власти. Как сообщил австрийский посол Меттерних, в последние два года Талейран старается использовать свое влияние таким образом, чтобы помешать осуществлению опасных замыслов Бонапарта, угрожающих Европе. Вместе с Бонапартом он был в Тильзите, и можно только поражаться тому, как быстро условия договора между российским императором и Бонапартом стали известны друзьям Талейрана в Англии. Сегодня он стоит перед мучительным выбором, не зная, что ему делать: ничего не предпринимая, наблюдать, как происходит разрушение его страны, или начать принимать такие меры, которые могут быть представлены его врагами как государственная измена? Несмотря на все политические трудности, Талейран настолько опытен и обладает таким исключительным умом, что наверняка сможет помочь тебе, и он это сделает. Обратись к нему. Скажи, что это я направил тебя».

Но и к Талейрану подступиться оказалось не просто. Двери его небольшого домика на рю д’Анжу, как и ворота перед его новым особняком на рю де Варенне, всегда были крепко заперты. В свое время Брюс Уилсон предупреждал меня: «Не оставляйте ни единой строчки на бумаге, если есть возможность передать это на словах. Написанное уже может послужить уликой, а сказанное еще предстоит доказать». Даже если предположить, что я обращусь к заведомому врагу Наполеона, все равно было бы неоправданно легкомысленно ссылаться в моем письме на рекомендацию Карло Поццо ди Борго. Вот почему мне не оставалось ничего другого, как попросить князя Долгорукого помочь мне связаться с Талейраном.

При этом я четко указала ему, что следует и чего не следует упоминать в разговоре с этим человеком. Князь Долгорукий исчез и появился лишь на третий день — судя по его утомленному виду, ему пришлось посетить множество различных официальных приемов. Однако он принес мне радостную новость: Талейран готов принять меня в своем маленьком доме в следующую пятницу в одиннадцать часов утра.

Первое, что я испытала, услышав об этом, была досада. Одиннадцать часов утра! Только мужчина способен предложить встретиться в такое неудобное для женщины время. Гораздо больше любой из дам подходят вечерние часы — голубоватые сумерки, свет свечей, при котором кожа кажется атласной и так красиво смотрятся декольте и бриллианты, так таинственно мерцают глаза и волосы. Но одиннадцать часов утра! Я не смогу произвести на него благоприятного впечатления в дневном закрытом платье, шляпке и с минимальным количеством косметики и украшений. Но мне ничего не оставалось делать.

Оставшееся время я посвятила магазинам и подготовке к визиту. Прежде всего я натерлась ароматическими маслами и приняла ванну, добавив в нее настои аниса и ромашки. Часами я сидела перед зеркалом с помадой и пудрой, с золотым порошком и серебряными тенями — я создавала свое лицо, как художник создает картину. Я сменила множество причесок: локоны закрывают лоб, локоны закреплены сверху заколками, локоны в сочетании со шляпкой. Наконец все было готово. Я надела светло-серый костюм с отделкой из меха белки и высокую прямую шляпу с пучком серых перьев, свисающих на одну сторону. И еще я решила обойтись без пышных кружевных оборок у линии выреза, поскольку они закрывали красивое жемчужное ожерелье — подарок Джеймса.

Я прибыла на рю д’Анжу минута в минуту. Там меня ожидал секретарь, который, то и дело почтительно кланяясь, провел меня в кабинет князя. Когда я вошла, Талейран сделал несколько шагов мне навстречу. Он шел, хромая и опираясь на трость, но эта раскачивающаяся походка была столь грациозна, что напоминала скорее движения в танце и заставляла забыть о тяжелом увечье. В его лице было какое-то неотразимое обаяние, которого не портили ни натянутая на скулах бледная кожа, напоминавшая своим видом пергамент, ни другие следы, оставленные временем.

Талейран был поистине значительной персоной — в каждом его движении чувствовались легкость и изящество, за его надменностью скрывалось рыцарское благородство, а его чувство собственного достоинства невольно вызывало уважение. Талейран остановился, его брови надменно поднялись, а бледные сапфировые глаза с насмешливой почтительностью взглянули на меня.

— Мадам, — произнес он, приветствуя меня, и слегка поклонился.

— Благодарю вас за то, что вы приняли меня, — ответила я, улыбаясь.

— В рекомендациях не было никакой необходимости, — заметил Талейран. — При вашей красоте все двери перед вами открыты.

— Это очень приятный комплимент, — парировала я, — но за ним мало что стоит. — Следуя его приглашающему жесту, я присела на зеленую бархатную софу. — Ведь без соответствующей рекомендации я бы не смогла оказаться здесь, несмотря на красоту.

Талейран сел за свой письменный стол. Через высокое окно за его спиной в комнату проникал яркий солнечный свет. Лицо Талейрана оказалось в тени, а мне приходилось щурить глаза. Стараясь преодолеть эту сплошную стену света, я начала разговор:

— Его Императорское Величество особо просил меня приветствовать вас. Встреча в Тильзите произвела на него… — Я постаралась подобрать нейтральное слово. — …сильное впечатление.

— Тильзит? Да-а! — Талейран мягко погладил свой подбородок. — Это была великолепная демонстрация франко-российского единства. Впечатляющее зрелище… — Он сделал небольшую паузу. — …которого ни одна из сторон не приняла всерьез.

— И все же оно знаменует победу Франции, — отметила я.

Талейран постучал тростью по своим туфлям с пряжками.

— Победу оружия, но не дипломатии. Как дипломат, я не сомневаюсь в том, что заключенный мир не будет долгим, поскольку ни император Франции, ни император России не могут в конечном итоге считать себя удовлетворенными подписанным договором.

— Мой кузен Карло Поццо ди Борго, который направил меня к вам, придерживается того же мнения, князь. Он знает Бонапарта с детских лет. — Чуть поколебавшись, я добавила: — Мне тоже кажется, что после встречи с императором России Наполеон стал без меры тщеславен.

Трость Талейрана опустилась на пол, а его светлые глаза слегка сощурились.

— Могу я спросить вас, мадам, откуда вы так хорошо знаете нашего императора? Как вам удается давать ему столь точную оценку?

— Я знаю его с самого детства — он тоже мой кузен, — ответила я, чувствуя, как спадает напряжение и наша беседа становится все более естественной. — Ведь я родом с Корсики и знакома с семьей Бонапарт с тех времен, когда они жили впроголодь из-за своей бедности. Уже тогда Наполеон думал в основном о командовании полками и армиями; уже тогда он хотел создать мощное, непобедимое государство. Он мечтал о власти, о политике и о своем особом предначертании, способном изменить судьбу.

На губах Талейрана появилась ироническая улыбка.

— Ну что ж, он уже давно сумел осуществить свою мечту, ваш кузен-император. Он не останавливается на достигнутом. Сегодня он уже считает своей собственностью всю Европу…

— Хотя он мой родственник, я не одобряю его действий, — перебила я Талейрана. — Как и наши друзья, мы с Поццо ди Борго с большим беспокойством наблюдаем за этой ненасытной жаждой власти. Кто готов разрушить всю Европу, чтобы потом править на ее руинах; кто перемещает по всему свету своих родственников, расставляя их, словно фигуры на шахматной доске, тот неизбежно столкнется когда-нибудь с объединенной оппозицией всех здравомыслящих людей.

Талейран молчал. Мое сердце беспокойно забилось. Неужели я была чересчур откровенной в своих высказываниях?

— Как удивительно и непривычно слышать отточенную речь дипломата из уст очаровательной дамы, — прервал он наконец свое молчание. — Я поздравляю вас, мадам. — Он задумчиво взглянул на меня из-под полуопущенных ресниц. — Боюсь только, что ваша дипломатическая философия не будет пользоваться сегодня большим спросом. — И он оживленно добавил: — Лично я разделяю ваши взгляды, но как раз из-за этого мне пришлось расстаться с постом министра иностранных дел.

Мне нравилась та непринужденность, с которой он говорил о серьезных вещах.

— Это время скоро наступит, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал так же естественно и раскованно. — И в будущем неплохо было бы знать, кого можно считать своими истинными друзьями. Поэтому мне хотелось бы вернуться к цели моего визита — личному приветствию императора Александра, которое он передает вам через меня.

Талейран слушал меня, задумчиво обводя тростью цветочные узоры на ковре.

— Сколько вы еще пробудете в Париже, мадам? — спросил он.

Вслед за ним я с готовностью сменила тему разговора:

— Это зависит от того, понравится ли мне в Париже и как долго я захочу здесь оставаться. Не знаю, смогу ли я найти здесь друзей…

Талейран взглянул на меня. В его светлых сапфировых глазах таилась улыбка.

— Мадам, я абсолютно уверен в том, что вы найдете друзей.

Я выдержала его пристальный взгляд.

— Искренне на это надеюсь, — сказала я, поднимаясь.

Талейран проводил меня к двери.

— Вы уже посетили кого-нибудь из членов императорской семьи? — спросил он неожиданно.

Я усмехнулась.

— Нет, сейчас мне приходится выступать в роли бедной родственницы, которой весьма непросто добраться до них.

Талейран учтиво склонил голову.

— Если вы пожелаете воспользоваться моим содействием в этом счастливом воссоединении с родственниками, непременно дайте мне знать.

— Вы очень любезны. — Я протянула ему руку. Пальцы Талейрана были холодны, но я отчетливо почувствовала своей кожей проскочившую между нами искру доброжелательства. — Приходите в ближайшее время навестить меня, — сказала я неожиданно для самой себя. — Я живу возле площади Парк-Монсо — в этом небольшом белом особняке с амурами над дверью.

По лицу Талейрана пробежала тень.

— Так вот, значит, где вы живете, мадам. Я знаю этот дом — здесь всегда обитали самые очаровательные женщины Парижа. — Он поцеловал мне руку. — Вы не могли бы найти более подходящего места. Я непременно воспользуюсь вашим приглашением, — пообещал он. — И очень скоро.

Спустя несколько дней посол России граф Петр Толстой со свитой дипломатов прибыл в Париж. Как сообщил мне князь Долгорукий, 6 ноября российский дипломатический корпус будет принят императором Наполеоном во дворце Фонтенбло.

— Это великолепная возможность, — сказал он. — Наш дипломатический корпус состоит из десяти или пятнадцати человек. Почему бы тебе не принять в этом участия? На церемонию приглашено большое число гостей. Таким образом, ты сможешь увидеть Бонапарта и остаться для него незамеченной.

Сейчас у меня на коленях сидела Красотка. Ее нос был сухим, а дышала она часто и прерывисто. У нее должны были скоро появиться щенки, и долгая дорога из Санкт-Петербурга в Париж явно не пошла ей на пользу. Пекинес, который, по всей видимости, не чувствовал за собой никакой моральной ответственности за нынешнее состояние своей подружки, безжалостно изводил ее своим отрывистым и пронзительным тявканьем. В конце концов я возмутилась и наградила его шлепком; с оскорбленным чувством собственного достоинства пекинес забился под комод. Красотка жалобно заскулила, и я стала гладить ее, утешая. Неужели я снова увижу Наполеона? От одной этой мысли кровь бросилась мне в лицо.

— Не надо так бояться этого, душенька. — Голос князя Долгорукого вывел меня из задумчивости. — Ведь ты приехала в Париж специально, чтобы увидеть его. Тогда что тебя смущает? Ведь все преимущества на твоей стороне. Ты сможешь наблюдать за ним, а он не будет даже знать, что ты где-то рядом. А если он увидит тебя во время этого приема, то удивляться придется ему, а не тебе.

— Да, это верно, — ответила я, подавляя в себе тревогу. — В таком случае, шестого ноября мы едем во дворец Фонтенбло.

— Но это лишь часть новостей, что я хотел сообщить тебе. — Князь Долгорукий взял у меня скулящую Красотку и посадил ее в корзину. — К сожалению, другая часть моих новостей весьма прискорбна. Дело в том, что наш император разорвал дипломатические отношения с Англией. Иными словами, он дошел до того, что превратился в одного из послушных союзников Бонапарта.

— Не могу понять императора Александра, — сказала я, содрогнувшись. — С одной стороны, он по-прежнему испытывает недоверие к Наполеону. Это, помимо всего прочего, подтверждается нашим с тобой присутствием в Париже. А с другой стороны, торопится выполнять желания Наполеона, не заботясь о том, что, таким образом, он теряет уважение союзников и лишается преданности своих подданных.

Князь Долгорукий пожал плечами.

— Сегодня императора Александра не понимает никто, — сказал он резко. — Недовольство им растет с каждым днем. А вообще, буду откровенен с тобой, наш император является сыном сумасшедшего и внуком нимфоманки. Подобная наследственность — тяжкое бремя, и не случайно его называют человеком, полным противоречий. По своим убеждениям он либеральный самодержец, слабый по характеру, но упрямый. Остается лишь молиться Богу, чтобы в будущем он не преминул использовать в борьбе с Бонапартом то упрямство, которое обращает сегодня на пользу этому тирану.

6 ноября я с самого утра испытывала беспокойство и нетерпение. В этот день после всех долгих лет мне предстоит снова увидеть Наполеона — и теперь уже в качестве императора Франции! Что, если он подойдет ко мне, несмотря на большое число присутствующих? А вдруг он решит заговорить со мной, начнет расспрашивать про мою жизнь? Мне надо заранее приготовить на этот случай какие-нибудь ответы. Они должны звучать правдоподобно и естественно. Нужно выглядеть очень уверенной, и ни в коем случае нельзя выдавать своего волнения. Но, чем отчетливее представляла я себе эту встречу с Наполеоном, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Время тянулось еле-еле, стрелки часов казались приклеенными к циферблату. Задолго до положенного часа я начала готовиться к приему при императорском дворе. Платье для этого случая было сшито из лионского шелка бледно-голубого цвета и имело большой вырез. Весь низ и длинный шлейф платья украшали нашитые сверху кружевные веточки с листьями. Диадема на голове, бриллиантовое колье и длинные — до локтя — перчатки были непременной принадлежностью придворного туалета. Я не давала своей горничной ни минуты покоя, а парикмахер уже в который раз переделывал мою прическу. И вот наконец наступил момент, когда я больше ни к чему не могла придраться. Элегантная женщина, смотревшая на меня из зеркала, лишь очень отдаленно напоминала юную Феличину Казанова с Корсики. Даже если Наполеон посмотрит в мою сторону, сможет ли он узнать меня?

Пришел князь Долгорукий в парадном, украшенном золотыми позументами мундире своего полка. Пока он восхищался моим нарядом и украшениями, я натягивала на руки длинные перчатки. Мои пальцы были холодны как лед, а тело, наоборот, горело как в огне.

— Поехали, — сказала я сдавленным голосом. — Я ждала этого дня тринадцать лет, и сейчас я не в силах терять ни минуты. Я должна снова увидеть Наполеона.

В величественном зале приемов во дворце Фонтенбло все приглашенные нетерпеливо ожидали момента, когда высокие двустворчатые двери растворятся и послышатся звуки «Марсельезы». Всем хотелось занять место в первом ряду, где можно было все увидеть и быть замеченным, поэтому я охотно позволила отодвинуть себя во второй ряд. Теперь я стояла позади князя Долгорукого, наполовину укрытая за его широкими плечами. Мне уже не было ни жарко, ни холодно, и я уже не знала, существую ли я вообще или нет. Я смотрела, не отрываясь, на двери, из-за которых должен был появиться Наполеон.

И вот заиграла музыка, двери распахнулись, спины мужчин согнулись в почтительном поклоне, дамы присели в низком реверансе — в зал вступили император и императрица. Императорская чета медленно начала совершать обход собравшихся в зале.

Я приподнялась на цыпочки и из-за плеча князя Долгорукого увидела Наполеона. Он заметно пополнел, его волосы были коротко подстрижены, отчего выступающий подбородок стал еще более заметным. На неподвижном, как маска, лице застыла неестественная широкая улыбка. На нем был простой, довольно скромный мундир безо всяких медалей или украшений, если не считать узкой красной ленты — учрежденного им ордена Почетного легиона. Я подумала о том, что, таким образом, он лишь выставляет напоказ свою простоту — хочет доказать, что при своем величии не нуждается ни в каком внешнем блеске и украшательстве. Он показался мне незнакомцем. Ничто — ни его облик, ни движения — не будило во мне воспоминаний. Да, это был совершенно чужой для меня человек.

Сейчас я впервые увидела стоявшую рядом с ним супругу — императрицу. У нее была худощавая стройная фигура и традиционное белое платье. Ее лицо под толстым слоем пудры и излишне ярких румян выглядело слегка увядшим.

Императорская чета двигалась по залу, выполняя все требования придворного этикета. Некоторым Наполеон оказывал особую честь своим личным обращением, вернее, он попросту бросал им свои реплики и шел дальше, не дожидаясь ответа. Очаровательно улыбаясь, Жозефина столь же терпеливо и изящно задавала кое-кому вопросы, едва шевеля своими плотно сжатыми губами. Сейчас они подходили все ближе и ближе. Мне уже были видны тонкие трещинки на густо напудренных и напомаженных щеках Жозефины; я заметила, как нервно подрагивают мышцы на щеках Наполеона. И вот они стоят перед князем Долгоруким. Наполеон высказал какое-то замечание, князь Долгорукий поклонился и что-то ответил, Жозефина повернула голову и двинулась дальше. Безразличный взгляд Наполеона скользнул по моему лицу, чуть зацепившись, а затем устремился вперед, затем остановился и снова вернулся ко мне. Наши глаза встретились. Я не могла двигаться, не могла думать. Сейчас я видела только эти светлые глаза, которые пристально смотрели, словно не решаясь поверить, и потом сразу вдруг узнали меня.

Неожиданно Наполеон улыбнулся своей прежней нежной улыбкой. Мое сердце остановилось. Я почувствовала, как мои щеки вспыхнули. Мы, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. От этой улыбки, этого взгляда моя воля стала таять как воск. А затем он внезапно отвернулся — и отпустил меня.

Не помню уже, как я уехала из Фонтенбло, как добралась до своего дома и своей постели. Знаю только, что бежала из дворца — от него и от самой себя. Мне удалось избежать разговора с Наполеоном, но не было спасения от своих собственных мыслей и чувств. И вот я уже лежу в постели, ошеломленная нахлынувшими воспоминаниями, и дрожу от страха перед тем, что ожидает впереди.

Впервые за столько лет меня охватила паника — я боялась Наполеона, боялась себя. Если для того, чтобы довести меня до этого состояния, хватило одного лишь взгляда, одной лишь его улыбки, если все в нем напоминает мне о прошлой любви, как смогу я быть твердой в своей ненависти? Как мне бороться с этим самым могущественным в Европе человеком, если его власть надо мной так велика, что тотчас же парализует мою волю и заставляет желать того, чего я вовсе не хочу? Разве может мое сознание забыть обо всем, что было, если мое тело продолжает тосковать по нему? Когда же улетучились воспоминания о тех многочисленных мужчинах, которые нужны были мне лишь для того, чтобы заставить мое сердце и мое тело забыть его? Один только взгляд, одна улыбка — и все эти мужчины превратились в безликих, бестелесных призраков. Но мне нельзя, я не должна допускать этого. Почему я пытаюсь вспоминать сейчас только хорошие вещи, почему я забываю все остальное?

Непомерными усилиями я принялась возводить вокруг себя защитную стену из доводов против Наполеона. Мне приходилось бороться со своими чувствами — я действовала холодно и расчетливо. Через некоторое время встала и подошла к окну. Холодный ночной воздух приятно освежил лицо, успокоил и прогнал тревожные мысли. Я выглянула на улицу и увидела там мерцающие уличные фонари; на лицо упала капля дождя — мельчайшая водяная пыль остудила кожу. Внизу под порывами ветра шелестели сухие осенние листья. Я подумала о том, что Наполеон сумел мгновенно узнать меня. Да, он тотчас же узнал меня и наградил своей нежной улыбкой. Я решительно закрыла окно.

На следующее утро я написала короткое письмо Паолине Бонапарт, которую называли теперь княгиней Боргезе. В своем письме я сообщала ей о приезде в Париж и выражала надежду на то, что после всех этих лет нам удастся встретиться. Мне не пришлось долго дожидаться ее ответа — его доставил мне тот же слуга, что отнес мое письмо.

Ее письмо было написано на толстой пергаментной бумаге с выдавленным на ней рельефным изображением герба Боргезе в виде закрытой короны. Мне не сразу удалось прочитать кое-как нацарапанные строчки — хотя Паолина стала княгиней, она так и не научилась писать без ошибок. Как бы там ни было, я рассчитывала на ее любопытство и не ошиблась. Она приглашала меня с визитом уже на следующий день.

Особняк княгини Боргезе оказался до такой степени переполнен всевозможными сокровищами искусства — картинами, статуями, вазами, гобеленами, коврами, мебелью, — что собственно искусство отошло на задний план из-за этих сокровищ. Дворецкий провел меня через множество комнат и, шаркнув ногой в поклоне, объявил Ее Императорскому Высочеству о моем прибытии.

Паолина приняла меня в своем личном будуаре, полулежа на мягкой софе. Длинные светлые шторы были задернуты, и в комнате царил мягкий полумрак, однако и при таком свете я испытала настоящее потрясение, когда увидела Паолину. Она сильно похудела, сделалась чуть ли не прозрачной, под ее глазами виднелись голубоватые тени. Ни густо наложенный слой пудры и румян, ни сверкающие, переливающиеся бриллиантовые украшения не могли отвлечь внимания от ее откровенно нездорового вида. Я осталась стоять у двери.

— Ваше Императорское Высочество, — почтительно произнесла я в знак приветствия и сделала реверанс.

Паолина поднялась с софы и направилась ко мне.

— Ай, да брось ты эту чепуху, Феличина, — приветливо сказала она и обняла меня.

Целуя сухую, впалую щеку Паолины, я не могла не вспомнить ту цветущую, полную жизненных сил и здоровья девушку, которая запомнилась мне по Корсике и Марселю.

Затем она отстранилась и оценивающе оглядела меня.

— Да ведь ты, можно сказать, совсем не изменилась, — проговорила Паолина почти возмущенно. — Как тебе это удалось? Ты осталась такой же. А вот я… — Она уныло опустила плечи.

— А ты стала еще более привлекательной, — заметила я вполне искренне.

— Более привлекательной? — рассмеялась Паолина. — Да. Я знаю. Но при этом и более старой, и нездоровой в придачу. — Внезапно она громко хлопнула в ладоши, в комнату бесшумно вошел негр лакей. — Шампанского, — резким, отрывистым голосом приказала Паолина.

Шампанское преобразило ее. По мере того как Паолина торопливо, бокал за бокалом поглощала это искристое вино, она буквально на глазах молодела. В ее глазах появилось прежнее дерзкое, лукавое выражение, щеки покрыл румянец, и она принялась болтать на привычной для себя смеси итальянского и французского, причем так же сбивчиво и незатейливо, как в детстве. Она задавала мне целую массу вопросов, но, прежде чем я успевала ответить хотя бы на один, принималась рассказывать о себе, о своих замужествах, мужьях и любовниках, путешествиях, бриллиантах, одним словом, о несметном своем богатстве. Время от времени она останавливалась и даже пыталась слушать меня, но по-настоящему ее интересовала лишь собственная персона.

Черты прежней Паолины проступили в ней еще сильнее, когда она со злорадством начала рассказывать мне о своих родственниках.

— Ты бы видела Джозефа. — Она пьяно захихикала. — Король Неаполя расхаживает, ну, прямо как павлин. Хотя сейчас он так растолстел, что уж и не знает, как ему ходить или стоять. А Марианна-Элиза не многим лучше. Управляет так, что у подданных волосы встают дыбом. Держит своего мужа под каблуком, свое же маленькое княжество прямо-таки придавила своим скипетром.

— А как тетя Летиция? — спросила я.

Паолина надула губы.

— Мама больше времени проводит в Риме, чем здесь. Ей вообще не нравится, как мы все живем. — Она допила свой бокал и затараторила: — А вообще-то мы все живем очень хорошо. Вот, например, Луи. Как король Голландии, он может теперь есть сколько душе угодно, вернее, сколько в него влезет. Вот только жена у него сущая ведьма. — Паолина презрительно фыркнула. — Гортензия Богарне — дочка нашей благородной императрицы, моей невестки, этой отвратительной козлицы. Луи не выносит свою супругу. Ну он, конечно, время от времени делает ей детей, чтобы выполнить хотя бы одну свою королевскую обязанность, а вообще-то ему гораздо больше нравится, когда он с ней вообще не встречается.

Негр лакей принес еще одну бутылку шампанского. Паолина схватила налитый им бокал и выпила жадными глотками.

— А Каролину я могу выносить теперь еще меньше, чем раньше. Она думает, что умнее и красивее ее нет, а сама спит с любым мужчиной, который ей только подвернется. И притом осуждает меня за то же самое, что позволяет себе. А ведь мозги-то не имеют с любовью ничего общего. Для любви нужно лишь одно — красивое тело.

Паолина быстро вскочила на софу ногами и распахнула свой халат, под которым не было никакого нижнего белья.

— Ну, разве я не красива? — спросила она настойчиво.

Ее обнаженное тело действительно отличалось безупречными пропорциями, а грудь была все такая же высокая и упругая, как у юной девушки. На бедрах и талии невозможно было заметить ни одной лишней складки.

— Ты прекрасна, — спокойно ответила я. — Но сейчас тебе лучше одеться, иначе ты можешь простудиться.

Паолина расслабленно опустилась обратно на софу.

— Да, — прошептала она, — я самая красивая. Мое тело увековечено в образе богини Венеры великим итальянским скульптором Канова. Теперь моя красота стала бессмертной.

Затянувшийся монолог Паолины о ее красоте начал уже действовать мне на нервы.

— Ты еще ничего не сказала о Жероме, — попыталась я переключить ее внимание.

Паолина потянулась за бутылкой.

— А, да что о нем говорить? Жером такой же, как всегда. Грязный и крикливый. Скандальный и глупый. Теперь, когда он стал королем и ему больше не надо мыться, думаю, он вполне счастлив управлять своим государством.

Я молчала. Что же случилось с этой большой корсиканской семьей? Что произошло с их родственными чувствами друг к другу? Каждый из них завидует другому и всем остальным из-за мимолетного успеха, из-за приобретенной власти. У всех у них теперь такое огромное богатство, какое не приснилось бы и в самых фантастических снах. Но принесло ли оно счастье?

— Ты счастлива? — спросила я вдруг.

— Счастлива? — повторила за мной Паолина. Она задумчиво склонила голову набок, словно прислушиваясь к звучанию этого слова. — Ну, конечно же, я счастлива. — Она громко захохотала. — У меня есть все, чего только может пожелать женщина. Я великая княжна. И еще я итальянская дворянка — герцогиня Гуасталлская. У меня есть бриллианты и дворцы, красивые наряды и деньги. У меня есть мужчины, поклонники, любовники. У меня есть… — Паолина внезапно замолчала и взглянула на меня. Теперь она была уже по-настоящему пьяна. — Ах, Феличина. — Она вздохнула, по ее щекам покатились вдруг слезы. — Ты помнишь Фрерона? Вот с кем я была счастлива тогда, в Марселе. — Паолина всхлипнула. — Но ведь Наполеону наплевать, счастливы мы или нет. Он приказывает, а мы должны подчиняться ему.

Ну, наконец-то мы дошли до Наполеона. Все время, пока я находилась здесь, Паолина старательно избегала упоминания этого имени, теперь слова сами полились из нее неудержимым потоком. С пьяной настойчивостью она снова и снова повторяла мне:

— Они все несчастливы, все. Мы должны жить так, как хочет он. Он бесчувственный, у него нет сердца.

В этот момент мне вспомнился один вечер в Марселе, тот весенний вечер, когда Наполеон попросту вычеркнул меня из своей жизни — равнодушно и безжалостно. Тогда я подумала именно то, что сейчас Паолина сказала вслух, а сегодня…

— У Лучано, у него, по крайней мере, есть характер, — продолжала Паолина. — Лучано — единственный, кто решился возражать ему. Вот почему его отправили в ссылку. Выслать из Франции собственного брата…

Из глаз Паолины перестали катиться слезы, хотя она продолжала сотрясаться от рыданий. Сейчас, когда помада на ней размазалась, а пудра оказалась начисто смытой слезами, передо мной начало возникать лицо прежней юной Паолины из Аяччо.

— Да он никакой нам толком и не брат. Заставляет нас называть его «сир» или «Ваше Величество». Когда мне нужно с ним встретиться, я должна сначала попросить его об аудиенции. И еще он обращается ко мне «мадам», точно к совершенно незнакомому человеку. Между нами нет больше привязанности, нет родственных чувств… нет больше счастья. — Паолина стиснула мою руку. — Он говорит, что счастье — это обычный предрассудок, — прошептала она. — Что главное для нас — судьба, что все мы должны осуществить свое предназначение.

— Уж он-то свое, точно, осуществил, когда стал императором, — сказала я холодно.

Паолина вздрогнула, точно приходя в себя, и неуверенно посмотрела на меня. Она провела рукой по глазам, по волосам, стараясь, как видно, припомнить, что же успела тут наговорить мне. И вдруг она совершенно протрезвела.

— А император тебя уже видел? — спросила она.

«Да, видел», — подумала я и ответила:

— Нет.

Паолина злорадно хихикнула.

— Я возьму тебя с собой в Мальмезон. Пускай Наполеон увидит тебя рядом с этой проклятой Жозефиной. Ты, любовь его юности, предстанешь прямо перед его супругой. Пусть он снова влюбится в тебя. Поделом ей, этой высокомерной, высокородной сучке.

Что ж, все Бонапарты одинаковы. Для них имеют значение лишь их собственные эгоистические желания. Паолина даже не подумала обо мне; ей и в голову не пришло спросить меня, хочу ли я снова встретиться с Наполеоном, хочу ли я, чтобы он снова влюбился в меня и, наконец, хочется ли мне еще любить его, готова ли я полюбить этого человека заново. Она нисколько не задумывалась о том, что сделал со мной Наполеон. Ее беспокоило лишь, как она, новоиспеченная дворянка, сможет посильнее ужалить столь ненавистную ей урожденную аристократку. Я встала.

— Уже поздно. Я должна ехать, мой друг ждет меня.

Паолина тоже попыталась подняться, однако ноги отказывались держать ее. Нисколько не смутившись этим обстоятельством, она снова раскинулась на софе и спросила:

— Ты уже упоминала о нем. Это русский князь, не так ли? Я без ума от русских. Ну и какой же он? Высокий? Сильный? Красивый? Наверное, страстный и неистовый?

Я не могла не рассмеяться. Паолина нисколько не изменилась. Ее все так же по-настоящему интересовали в жизни исключительно мужчины — ее собственные, а также принадлежащие другим женщинам. Я подумала и решила, что, пожалуй, стоит представить ей князя Долгорукого. Она завладеет им, а ему будет казаться, что это он прибирает ее к рукам. Во всяком случае, они вполне сумеют найти общий язык, а я тем временем получу свободу и смогу воспользоваться ею по своему усмотрению.

— Мой князь — высокий, красивый, сильный и очень страстный, — сказала я с улыбкой. — Великолепный мужчина. Я покажу его тебе, чтобы ты смогла по достоинству оценить все его мужские качества.

Паолина настороженно отнеслась к тому, что я нисколько не ревную своего кавалера. Она недоверчиво посмотрела на меня своими холодными блестящими глазами.

— Когда? — спросила она с интересом. — Когда ты мне его покажешь?

Я подумала о том, что у нее глаза Наполеона, такие же бесчувственные и бессердечные. Недаром Карло предостерегал меня в отношении всех Бонапартов. Это действительно ужасное семейство.

— Скоро, — ответила я. — При нашей следующей встрече. Ты знаешь, где я живу. Постарайся связаться со мной.

Я была абсолютно уверена, что Паолина так и сделает. Ведь русский князь — это именно то, чего так не хватало в ее богатой коллекции.

Дома меня ждал князь Долгорукий. Рассказывая ему о своем визите, я с особым интересом, как будто впервые, рассматривала его. Я как бы старалась увидеть его глазами Паолины. Он все еще был неотразим. Несмотря на то, что лицо слегка опухло от чрезмерного употребления водки и шампанского, в его темных глазах под полуопущенными веками по-прежнему сохранялось то характерное сладострастное и томное выражение, которое так увлекает и обольщает женщин. В то же время его сильное тело не утратило своей мужской привлекательности. Паолине он непременно понравится, а она понравится ему. Ведь он ведет далеко не монашеский образ жизни. Он наверняка соблазнится этой болезненной, истеричной девочкой-женщиной с ее непредсказуемыми капризами и неудержимыми вспышками раздражения — соблазнится в надежде покорить и сделать послушной своей воле. Я не испытывала никаких колебаний по поводу моего сводничества и мысленно уже считала это свершившимся фактом. Князь Долгорукий был неверен мне, как и я ему. Однако я предпочитала знать тех женщин, которые на какое-то время завладевали его вниманием. Таким образом, я получала возможность направлять и контролировать его любовные приключения. Я держала его за тонкую ниточку наших общих интересов — ниточку, сотканную из взаимной выгоды и настоящей дружбы.

Ночь, которую я провела с князем Долгоруким, оказалась на редкость чувственной, со страстями и острым наслаждением, она еще раз убедила меня в том, что эта ниточка может быть такой же прочной, как железная цепь.

Когда на следующее утро я еще лежала в постели, ощущая приятную усталость во всем теле, до меня донеслось вдруг жалобное повизгивание. Накинув на плечи халат, я бросилась босиком в соседнюю комнату и увидела, что у Красотки уже начались родовые схватки. Она тяжело дышала и скулила. Глядя на меня своими преданными, страдающими глазами, она искала мою руку и тыкалась в нее своим горячим, сухим носом. Сейчас она испытывала ужасную боль, а я ничем не могла ей помочь. Я некоторое время гладила Красотку, а затем позвала слуг и попросила принести куски нагретой ткани, чтобы накрыть ее дрожащее, содрогающееся от сильных схваток тельце. Проходили часы. Я все так же сидела в своем халате рядом с Красоткой, стараясь ее утешить и приободрить, и чувствовала свою полную беспомощность. Что можно сделать, чтобы облегчить ее страдания? Я принялась осторожно массировать ее маленький живот, а когда удары ее сердца стали слабыми и беспорядочными, влила ей в горло несколько капель кофе. Серый день за окнами погрузился в сумерки. Капли дождя стали выбивать монотонную дробь на стеклах. За весь день я не съела ни крошки, не выпила ни глотка воды, продолжая сидеть на корточках возле Красотки и пытаясь помочь ей. Наконец, когда я уже почти потеряла надежду, Красотка напряглась из последних сил и произвела на свет первого щенка. Затем — второго, а еще немного погодя — третьего. Но она была слишком слаба, чтобы позаботиться о них, мне пришлось самой перерезать им пуповины и насухо обтереть их чистой тряпочкой. Это были два самца — один белый, другой рыжий — и белая самочка. Сквозь редкую шерстку у всех у них проглядывала розовая кожица. Я положила новорожденных щенят в корзину к Красотке и прикрыла ее сверху тканью. Сейчас все мышцы у меня болели, я была так измучена, словно это мне только что довелось испытать нестерпимую физическую боль. Я вытянулась на ковре рядом с собачьей корзиной и моментально заснула.

Проснулась посреди ночи и никак не могла сообразить, где я нахожусь и что со мной произошло. Тихие попискивания, доносившиеся из корзины, моментально вернули меня к реальности. К этому времени все свечи в комнате догорели и погасли — все, за исключением одной, этот огонек едва теплился. Я зажгла новые свечи и заглянула в корзину. Красотка была мертва. Ее тело еще хранило тепло, но застывшие, устремленные вверх глаза и начавшееся окоченение не оставляли никаких сомнений на этот счет. Щенки были живы. Отчаянно попискивая, они тыкались слепыми мордочками в пустые соски в поисках материнского молока. Я тотчас же разбудила звонком кучера и дворецкого, отправила их искать в предрассветных сумерках суку, которая могла бы стать кормилицей для осиротевших щенят. Я сидела возле мертвой Красотки, но в моих глазах не было слез. Я думала об Англии, о поместье Элмшурст, где когда-то появилась на свет Красотка. И еще я вспоминала леди Гвендолин и окрашенного в пастельные тона Уильяма, который становился в моей памяти все более и более бледным, расплывчатым пятном. Я думала о Джеймсе, о своей долгой дороге из Англии — через Вену и Санкт-Петербург — в Париж. Жизнь и смерть этой маленькой собаки заставили вдруг меня с особой отчетливостью почувствовать, как быстро проходит время. Неожиданно ко мне пришло ощущение возраста и накопившейся усталости. Никогда особо не задумываясь над этим, я научилась скрывать с помощью косметических средств несколько небольших морщинок на лице. А ведь это было первым, вполне отчетливым предупреждением — знаком того, что молодость понемногу начинает уходить от меня. Я стала думать о Наполеоне и своей растраченной юности, о так и не осуществившихся мечтах, о своей неустроенной жизни. А ведь во всем этом виноват он один. Я была для этой семьи чужой и такой же чужой останусь для них навсегда из-за того, что в его целеустремленной жизни для меня не нашлось места. А когда он недавно снова увидел меня, что смог он предложить мне на этот раз? Всего лишь свою нежную улыбку, все такую же самоуверенную, самодовольную и готовую заманить новую жертву. Он привык требовать, а другие должны были отдавать. И он ни от чего не отказывался, а когда уже нечего было больше брать, он попросту выбрасывал тебя. На несколько часов я поддалась искушению и оказалась готовой к тому, чтобы он снова околдовал меня. Я согласилась забыть то, что знала, и поверить в то, чего не было. Теперь я испытывала стыд за свою слабость, и этот стыд прибавил мне силы. Редкий человек способен изменить свою природу. Сейчас, когда у моих ног лежала мертвая Красотка — скромное и отрезвляющее напоминание о реальности в эти великие, дурманящие голову времена, — я ненавидела Наполеона еще сильнее, чем прежде. И я приехала в Париж вовсе не для того, чтобы позволить ему одержать над собой очередную славную победу. Я нахожусь в Париже с тем, чтобы иметь возможность наносить ему удары с близкого расстояния.

Собачка-кормилица, которую разыскал кучер, оказалась лохматой дворнягой, очень пугливой и в любой момент готовой укусить. Однако молока у нее было предостаточно, и щенята росли поэтому крепкими и необыкновенно подвижными. Белая самочка очень напоминала Малышку — такие же глаза, движения и такая же нежная привязанность ко мне. Я назвала ее Минуш и следила за каждым шагом. Всякий раз, когда я смотрела на ее белую шелковистую шерстку, мне невольно вспоминалась Малышка.

Мое увлечение четвероногими питомцами несколько отвлекло меня от моих прежних планов и проблем. Все это время я никому не наносила визитов и никого не принимала у себя, я словно отгородилась от окружающего мира стенами дома. Но теперь наступил наконец момент, когда я вновь должна была принять активное участие в разворачивающихся вокруг событиях.

Зима в Париже выдалась сырой, холодной и серой из-за отсутствия солнца. Мостовые города влажно поблескивали под ногами, с голых веток деревьев на головы прохожих падали холодные капли. Но в это безрадостное время благодаря присланному Талейраном букету цветов в моем доме словно пахнуло весной. Похожие на воск и лишенные всякого аромата желтые тепличные розы и такая же не имеющая запаха мимоза создавали на моем утреннем столике иллюзию золотистого солнечного света. Я написала Талейрану письмо с благодарностью за этот подарок и пригласила его посетить меня с визитом.

И в тот же вечер Талейран навестил меня. Быстрота, с которой он воспользовался этим приглашением, невольно польстила моему самолюбию. Чем это можно объяснить — его личным интересом ко мне как к женщине или подготовкой к очередной серии своих дипломатических пируэтов? Судя по выражению глаз Талейрана в тот момент, когда я приветствовала его, он намеревался объединить осуществление своих политических планов, если таковые имелись, с решением своих личных задач. Он стоял в элегантной, непринужденной позе, опираясь на трость.

— Я счастлив, что мне представилась возможность снова увидеть вас. Тем более что в действительности вы оказались еще очаровательнее, чем это запечатлелось в моей памяти.

Вслед за мной Талейран прошел в гостиную, которая — с ее светло-зелеными обоями и изящной бело-золотой мебелью — напоминала в этот промозглый зимний вечер маленький островок весны. Он сел лицом ко мне, с грациозностью танцора вытянув вперед свою больную ногу, и голосом, в котором безошибочно угадывалось притворное или искреннее волнение, сказал:

— Я много думал о вас и с нетерпением ожидал момента, когда мы снова сможем увидеться.

«Ну-ну, не так быстро», — подумала я. Мне хотелось в полной мере насладиться этой обнадеживающей прелюдией.

— Нет ли каких-нибудь новостей? — спросила я, старательно избегая его взгляда и делая вид, что не вполне понимаю смысл его фразы. — В последнее время я не выходила из дома и поэтому не знаю даже, что сейчас происходит в мире.

Талейран опустил свой сапфировый взгляд — он отлично понял мой уклончивый ответ, и на его лице появилась вежливая улыбка.

— В данный момент в Париже спокойно. Общественность пока не знает о секретном договоре между Францией и Испанией, цель которого заключается в разделе территории Португалии. Предлогом для заключения этого договора является отказ Португалии присоединиться к блокаде Англии. Истина, однако, состоит в том, что, таким образом, император собирается без боя ввести французские войска на Пиренейский полуостров, с тем чтобы в дальнейшем распространить господство Франции на всю его территорию…

— Наполеон хочет обмануть бдительность короля Испании, — не выдержала я. — Он прибегает к хитрости.

— Цель оправдывает средства. — Талейран улыбался, поглаживая подбородок. — Впрочем, это плохой план, и я уже решительно высказывался против него. Но мой метод, позволяющий задолго до свершившегося факта предвидеть дальнейшее развитие событий, не очень-то находит понимание. Император предпочитает с максимальной выгодой использовать любую складывающуюся сегодня ситуацию, а при осуществлении собственных честолюбивых замыслов он готов считаться лишь с волею судьбы.

— Все его тайные заговоры продолжают осуществляться по одной и той же схеме, — возмущенно заметила я. — Именно таким путем он сумел победить на выборах подполковника на Корсике. И точно так же он осуществил переворот восемнадцатого брюмера во Франции.

Талейран одобрительно посмотрел на меня.

— Совершенно верно подмечено. Но то, что какой-то прием успешно сработал в первый и даже во второй раз, вовсе не гарантирует успеха в третий раз. Испанцы — гордый, свободолюбивый народ, и они с отчаянным упорством будут сопротивляться любому иностранному правлению на своей земле. Сей испанский план является ошибкой, которая будет иметь непредсказуемые, катастрофические последствия.

Ошибка! Это слово отозвалось у меня в голове, как удар колокола. Наполеон готовится совершить вторую свою ошибку. Сколько еще ошибок предстоит ему допустить, прежде чем он сломает себе шею?

Я позвонила слуге. Он принес нам шампанского, маленькие бутерброды с паштетом из гусиной печени, засахаренные фрукты, сырные палочки и сладкие пироги.

— Кстати, об ошибках, — сказала я, ощущая во рту приятный вкус паштета. — Что слышно о моем друге и вашем покровителе Александре из Санкт-Петербурга?

Талейран отведал засахаренных фруктов.

— Французский посол Кулэнкур переживает сейчас нелегкие времена. Император потчует его сладостями и предлагает запивать их уксусом. Александр стал очень подозрительным. Уже столько разных людей говорили ему о том, как он был одурачен Бонапартом, что французскому послу каждый раз приходится заново завоевывать доверие императора. А уж Александр создает ему в этом немало трудностей. — Талейран с видимым удовольствием отпил из бокала шампанского. — Сейчас он внимателен, а в следующий момент уже раздражен. Дружески расположен сегодня — и резок завтра. У императора Александра было время для того, чтобы поразмыслить о тильзитском обольщении и в какой-то степени освободиться от действия этих чар. — Талейран усмехнулся. — Кулэнкур занят сейчас тем, что пытается носить воду в решете. Он рассчитывает на чистосердечие императора, тогда как на самом деле тот хитрит. Или ему кажется, что его обманывают, хотя на этот раз император вполне искренен. Душу русского человека трудно понять, а постичь ее до конца вообще невозможно.

— Император Александр непредсказуем, как капризная женщина, — заметила я. — Он переменчив и влюбчив. Вот почему мужчинам так трудно бывает иметь с ним дело, тогда как женщины находят весьма привлекательным сочетание в нем чисто женских качеств и несомненных мужских достоинств.

Талейран поудобнее расположил свою ногу. Наша беседа, похоже, доставляла ему удовольствие. Чуть откинув назад голову, он заметил:

— Если бы все женщины могли так же серьезно размышлять и так непринужденно разговаривать о политике, как вы, мадам, не говоря уже о вашей внешней привлекательности, у нас бы давно уже наступил новый Золотой век, не стало бы вражды, войн. Все мужчины сделались бы страстными любовниками, а самые важные победы одерживались бы в постели.

В упорном пристрастии Талейрана к этому предмету разговора было что-то обезоруживающее. Я мило улыбнулась ему и сменила тему разговора.

— Вы знаете этот дом? — спросила я.

Талейран кивнул.

— Когда-то здесь был великолепный дом свиданий. О нем сохранилось множество дивных воспоминаний, в том числе и у меня. — Он посмотрел вокруг. — Здесь, похоже, не так уж сильно все изменилось с тех пор.

— Не хотите ли освежить память и осмотреть весь дом? — шутливо предложила я.

— С удовольствием. — Талейран поднялся. — Позвольте, я пойду впереди и попытаюсь найти дорогу в прошлое, чтобы пережить его вновь.

Должно быть, Талейран неплохо знал этот дом и его милых хозяев при прежнем режиме. Он без труда ориентировался здесь, осмотрев сначала гостиную и столовую, затем поднялся по лестнице и остановился перед дверью в будуар. Закрыв глаза, глубоко вздохнул.

— До сих пор пахнет резедой и сандаловым деревом, — пробормотал он. — Аромат пережил всех обитателей этого волшебного дворца наслаждений.

Талейран вошел в комнату.

— Время тут словно замерло. Во-он те две севрские вазы, расписанные цветами, зеркало с позолоченными колоннами, белый фарфоровый камин с медными розетками… — Он прошел в спальню. — Кровать с балдахином, который держат амуры, резные стойки… Здесь все тоже почти на своих прежних местах, как было когда-то, но только почти. — Талейран указал на стенные панели из какого-то красновато-желтого дерева. — Вам известно, мадам, что находится за этим?

Я покачала головой.

На его лице появилось довольное и загадочное выражение.

— Позвольте мне открыть вам кое-какие нежные тайны этого алькова.

Талейран перегнулся через изголовье постели, протянул руку и нашарил что-то на стене. Послышался негромкий шорох, деревянные панели раздвинулись. На открывшихся за ними поверхностях были изображены сцены какой-то невероятной оргии. Обнаженные тела по двое и по трое сплетались в объятиях, совершая любовное действо в самых разнообразных и причудливых позах. Эта неистовая вакханалия цветов, людей, деталей, выполненная с большим художественным мастерством, оказывала на зрителя мощное естественное воздействие, создавала в комнате атмосферу чувственности и сладострастия. Как зачарованная, я смотрела на эти сцены буйства любви. Казалось, что все эти телесного цвета фигуры находятся в движении, постоянно переходя одна в другую, и согревают распространяющимся от них теплом всю комнату и меня.

— Вот она, любовь, — сказал стоявший рядом со мной Талейран, — исполненная активности и чувственной культуры. Изысканное наслаждение, неотразимое очарование, безудержный восторг, творческий процесс, творимый с легким сердцем и нежными руками, захватывающее воображение умение давать и получать, шутливая серьезность чувств и игра всерьез — разнообразию любви нет предела.

Я повернулась к нему. Его широко раскрытые сапфировые глаза, чуть потемневшие от глубины чувств, оказались совсем рядом. Я знала, что должно случиться, как знал это и он. И все же мы продолжали стоять, молча глядя друг на друга. Наши взгляды встретились. Мы уже физически ощущали друг друга, хотя наши тела еще не соприкоснулись. Сейчас нас обоих, словно в магическом круге, окутывало мощное поле любви и желания. Казалось, что расположившиеся по стенам фигуры с нетерпением ожидают момента нашего соединения. С какой-то покорностью Талейран склонил ко мне голову, а я обвила руками его шею и поцеловала в губы.

— Наконец-то, — чуть слышно прошептал он и стал снимать с меня платье.

При свете наступившего дня события прошедшей ночи казались нереальными, как сон. Я лежала в постели одна. Деревянные панели на стенах были целомудренно сдвинуты. Лишь сладостное ощущение удовлетворения во всем теле и некоторые смутные воспоминания говорили о том, что все это мне не приснилось, а произошло на самом деле. В моей душе царили мир и покой, когда на подносе с завтраком я обнаружила вдруг конверт с оттиснутым на нем гербом в виде короны — письмо от княгини Боргезе.

Паолина не теряла времени на всякие вступления и вопросы о здоровье. В первых же строчках своего по-детски корявого послания она извещала о том, что сегодня около полудня заедет за мной, чтобы отвезти на прием во дворце Мальмезон. И надо же было случиться этому именно сегодня, когда мне удалось наконец хотя бы ненадолго забыть о существовании Наполеона! А с другой стороны, почему бы и нет? Именно сегодня, утомленная и насытившаяся ночными удовольствиями, я буду в особенно хорошей форме. Прелесть новизны добавит мне очарования. Это как раз то, что так понадобится мне при встрече с Наполеоном.

Я была полностью готова задолго до того, как приехала Паолина — как всегда, небрежная и несобранная, она заставила меня прождать ее почти целый час. Хотя я и была самым строгим своим судьей, мне пришлось признать, что я прекрасна. Платье из атласа цвета перламутра со строгими длинными рукавами и довольно низким декольте великолепно гармонировало с накидкой из меха песца. В этот раз мне не потребовалось большого количества косметики. Моя кожа приобрела тот удивительный сочный оттенок, которого не достичь ни пудрой, ни румянами — женщине его может дать только мужчина. Мои глаза источали полученную дань восхищения и блестели от переполнявших меня радостных чувств и приятных ощущений.

Паолина приветствовала меня в своей вычурной, перегруженной украшениями карете, в которую была запряжена четверка гнедых лошадей. Она вела себя довольно нервно. Ее лицо побледнело, глаза окружали темные тени, а от носа к уголкам рта пролегли глубокие морщины. Вся увешанная драгоценными украшениями, усталая, истощенная, жалкая, больная, она, несмотря ни на что, была одержима здоровой, естественной жаждой жизни. В первых же словах, обращенных ко мне, отчетливо ощущалась зависть.

— Ты потрясающе выглядишь, — ядовито сказала она. — Подумать только, а ведь ты старше меня! Нет, это даже как-то ненормально.

Я невольно рассмеялась.

— Нормально это или нет, а я такая, какая я есть.

— А может, это все из-за князя? — похотливо спросила Паолина, проведя по губам кончиком языка.

Я с благодарностью подумала о Талейране и кивнула, признавая, что в этом есть доля истины. Сейчас, когда мы выехали за пределы Парижа, моросящий дождик перешел в снег, который мгновенно припорошил поля и луга. Облепленные белым снегом ветви деревьев красиво освещались светом, льющимся с сероватого зимнего неба. Карета въехала в широко раскрытые ворота парка и по аллее покатила к белому дворцу. Даже в это неблагоприятное время года в устройстве местного декоративного парка чувствовались женская изобретательность и изысканный вкус хозяйки. Группы мощных деревьев посреди широких открытых пространств живописно контрастировали с причудливо изгибающимися дорожками, живыми изгородями, клумбами, искусственными прудами и открытыми беседками на фоне поблескивающих ото льда веток.

Несмотря на голые ветви кустов и деревьев, на укрытые на зиму клумбы, на пустые сады и покрытые тонкой корочкой льда пруды, при желании нетрудно было представить себе все великолепие этого парка в ясный летний день. Меня вдруг заинтересовала личность Жозефины — той, которая задумала это великолепие и которую так ненавидело и высмеивало все семейство Бонапарт.

Карета остановилась перед портиком с колоннадой. Лакеи в зеленых ливреях бросились вперед, открыли дверцу кареты и откинули вниз ступеньки. Паолина спустилась первой. Она была в отвратительном настроении и не обращала ни малейшего внимания на окружающую ее красоту.

— Надеюсь, что благодаря тебе, — сказала она, — сегодня не будет обычной тоски. Представляю их изумление, когда они тебя увидят. Возможно даже, что эта моя чертова невестка лишится своего высокомерного спокойствия.

Внутри дворец Мальмезон выглядел не менее прекрасно, чем снаружи. Направо от вестибюля располагались бильярдная, выкрашенный в золотой цвет приемный зал и музыкальный салон. Расположенные слева столовую, кабинет и библиотеку я в тот раз не успела увидеть, поскольку распорядитель повел нас вверх по широкой лестнице, а затем — через другую приемную в фарфоровый зал. Когда я вошла туда вслед за Паолиной, то услышала голоса людей и лай множества собак.

Два мопса, а за ними пара пуделей и длинношерстный сеттер устремились ко мне, почуяв запах Минуш и других моих собак, и с энтузиазмом принялись приветствовать меня. Хотя я очень люблю собак, в данный момент питомцы Жозефины представляли для меня куда меньший интерес, чем она сама и ее гости. Зал был полон людей, но, как я ни старалась, разглядеть среди них Наполеона я не смогла. Впрочем, пока меня это устраивало, поскольку давало возможность спокойно и без спешки познакомиться с теми, кто принадлежал к наиболее узкому кругу приближенных императорской четы.

Мы приблизились к Жозефине, чья стройная фигура была облачена в обычное белое платье, а на плечи накинута того же цвета кашемировая шаль с серебряной вышивкой. Обменявшись с Паолиной обязательным, ничего не значащим поцелуем в щеку, она взглянула на меня. Паолина что-то прошептала ей, и Жозефина улыбнулась своей загадочной, сдержанной улыбкой. Я низко присела перед ней в реверансе.

— Как это замечательно, — сказала она приятным голосом. — Еще одна родственница и, как только что сказала Полетт, подруга юности императора на Корсике.

С этого близкого расстояния я отчетливо разглядела ее безупречно припудренное лицо, подкрашенные губы и глаза, приветливый взгляд. Мне она понравилась, хотя именно ей сейчас принадлежало то, чего когда-то лишилась я.

— Не только подруга — любовь его юности! — резко и мстительно воскликнула Паолина.

Хотя улыбка Жозефины стала чуть более напряженной, она оставила без внимания слова Паолины и взяла меня за руку.

— Дорогая, пойдемте. Я хочу познакомить вас с нашими гостями.

В этом зале со стенами, облицованными расписными фарфоровыми плитками, собралось сейчас множество разных подхалимов и прихлебателей. Я не запомнила их имен, а их лица забывались уже тогда, когда они склонялись, чтобы поцеловать мне руку. В моей памяти остались лишь несколько действительно важных людей, и среди них блондинка с квадратной фигурой, бесцветными глазами и недовольно поджатыми губами — королева Голландии Гортензия, непривлекательная дочь очаровательной Жозефины, супруга толстого Луиджи. Еще одним таким человеком был Жан Батист Бернадот, маршал Франции и князь Понте Корво, командующий французской армии в северной Германии, который по каким-то своим делам ненадолго приехал в Париж.

Бернадот запомнился мне как высокий худощавый мужчина с крупным орлиным носом и твердым взглядом, а его женой, княгиней, оказалась Эжени-Дезирей Клири из Марселя. Обмениваясь вежливыми приветствиями с дочерью торговца шелком, я поразилась этой встрече бывших соперниц. Она была невысокой и склонной к полноте, ее круглые, покрытые темной пудрой щеки, короткий курносый нос и широко посаженные глаза по-прежнему придавали ей вид обеспеченной дочери буржуа, не принадлежащей к высшему свету, но практичной, всему удивляющейся и при этом достаточно искушенной. Когда-то из-за нее я едва не впала в отчаяние, ведь это ради ее приданого Наполеон тогда в Марселе бросил меня. А позднее он бросил ее, поскольку политические связи Жозефины показались ему важнее столь выгодной партии. Как долго будет он терпеть рядом с собой Жозефину, которая так и не родила ему наследника престола? Ведь он уже давно не нуждается в ее политических связях, не случайно поэтому ходят слухи о приближающемся разводе императорской четы. Кто же будет следующей? Кого путем тщательных расчетов Наполеон выберет себе в супруги, кого использует, а затем безжалостно выбросит, когда она перестанет быть ему полезной?

Гости повсюду стояли и сидели; слуги разносили прохладительные напитки. Я принимала участие в какой-то малозначительной беседе, но мои мысли были далеко. Где же Наполеон? Паолина опять слишком много пила. Она расположилась в оконной нише, хихикая и болтая с какими-то двумя молодыми офицерами, и не обращала на меня никакого внимания. Недалеко от себя я увидела Бернадота, который с мрачным лицом стоял, опираясь на спинку стула своей супруги. На его лице было написано презрение, даже враждебность. Может быть, он ненавидит Жозефину? Или он с неприязнью относится ко всему, что связано с Наполеоном? Я решила при случае спросить об этом у Талейрана. Бернадот словно почувствовал мой взгляд, поскольку внезапно оглянулся и посмотрел на меня, посмотрел жестко и строго. Я подумала, это человек негибкий и весьма амбициозный. Тогда, возможно, он не ценит титулов и постов, которыми наградил его Наполеон? Есть ли у него какие-нибудь собственные планы на будущее? И если есть, то какие?

— Ты что, пытаешься флиртовать с Бернадотом? — шепнула мне на ухо Паолина, которая неожиданно оказалась рядом. — Все равно из этого ничего не получится. Ведь он бесчувственный сухарь, его интересуют лишь армия и управление государствами, которые ему доверены. Для него не существует ничего, кроме службы и военных баталий.

Что ж, значит, ему тоже не терпится управлять. Но Наполеон ни за что не позволит Бернадоту независимо править в какой-нибудь стране, для этого Наполеон слишком жаден, да к тому же и сам страдает от неутоленной жажды власти над всей Европой.

— Император вот-вот будет здесь, — продолжала Паолина; ее глаза блестели. — Ты волнуешься?

— Нет, — ответила я, и это было правдой. Я ощущала абсолютное спокойствие — во всяком случае, пока.

— Как меня раздражает, что здесь даже близкие люди непременно должны кланяться друг другу и делать реверансы, — негромко проворчала Паолина.

Внезапно двери распахнулись и в зал вошел Наполеон. Торопливыми шагами он направился к Жозефине.

Никто не произнес ни слова. Все ждали, когда Наполеон заговорит первым. Он занял место возле Жозефины и сказал что-то герцогине де Ларошфуко.

— Фу-у, ну вот теперь мы наконец снова можем говорить и двигаться по-человечески. Не надо больше шаркать ногой и кланяться, точно дрессированные обезьяны. — Паолина подтолкнула меня. — Пошли, давай-ка присоединимся к кругу приближенных императора. — Она громко усмехнулась. — Представляю его лицо, когда он вдруг увидит, что перед ним стоишь ты!

Наполеон не видел, как мы приближаемся. Он был увлечен беседой с Бернадотом, который на все реплики своего верховного главнокомандующего отвечал одной-единственной бесстрастной фразой:

— Да, Ваше Величество.

Во время образовавшейся в этом разговоре паузы Паолина неожиданно выпалила:

— Сир, посмотрите, кого я привела — свою старую подругу с Корсики.

Сейчас я впервые увидела Наполеона вплотную. Разглядела с невероятной отчетливостью. Мое сердце билось ровно, и колени не дрожали. Это нездорового вида лицо с желтоватой кожей, обвисшими щеками и тусклыми серыми глазами не имело практически ничего общего с тонкими чертами, светившимися от какой-то внутренней энергии, моего бывшего возлюбленного. Его тело стало округлым, а выступающий живот туго обтягивал простой генеральский мундир, сидевший на Наполеоне так, словно он в нем родился. Со стороны Наполеона не последовало никакой особенной реакции. На его губах появилась чуть заметная улыбка, однако глаза остались все такими же строгими.

— Я счастлив снова видеть вас, мадам, — проговорил он, и я отметила про себя, что он до сих пор окончательно не избавился от корсиканского акцента. — Да, Корсика… Много времени прошло с тех пор.

— И Марсель… Много времени прошло с тех пор, — поправила я.

Жозефина внимательно наблюдала за нами. Она почувствовала, что за этими словами скрывается гораздо больше, чем лежит на поверхности. Глаза Наполеона чуть-чуть сузились, улыбка исчезла. Паолина была разочарована — зрелище, на которое она так рассчитывала, не состоялось. Пытаясь каким-то образом исправить положение, она прощебетала:

— Феличина в Париже совсем недавно. Она приехала из России.

Бернадот склонил голову и бросил на меня пронзительный взгляд. Наполеон подался вперед.

— Россия, — повторил он с явным интересом и заговорил, растягивая слова: — Мой добрый брат Александр правит огромной, но нецивилизованной страной. Он правильно сделал, что присоединился ко мне. Если мы будем вместе, то сможем стать властителями мира. — Он взглянул на меня, ожидая услышать одобрение.

— Ваше Величество, я совершенно не разбираюсь в политике, — произнесла я извиняющимся тоном. — Во всяком случае, не лучше, чем раньше. Я была в России по личным делам и также исключительно по личным делам приехала в Париж.

Наполеон посмотрел на меня с определенной долей недоверия. И тут вмешалась Жозефина:

— Давайте перейдем к столу. Потом у вас будет еще предостаточно времени для воспоминаний.

За столом я оказалась между каким-то адъютантом и туговатым на ухо придворным. Напротив сидел Бонапарт, то и дело бросавший в мою сторону задумчивые взгляды. Стоило мне немного наклониться вперед, и в конце длинного стола я могла видеть Наполеона. Тетя Летиция никогда не позволила бы ему есть подобным образом. Беседуя с набитым ртом, он с лихорадочной поспешностью поглощал еду и выпивал один бокал вина за другим. На его восковом лбу выступили капли пота, и он время от времени смахивал их нетерпеливыми движениями руки. Казалось, он вообще не замечает, что он ест и что пьет. Всем гостям волей-неволей приходилось поспевать за ним. Вкусные, изысканные блюда подавались к столу и уносились обратно чуть ли не одновременно. Это был обед галопом, проходивший в той же неприятной и болезненно возбужденной атмосфере, которая вообще царила в этом доме. Теперь я поняла, почему кожа у Наполеона такого бледного оттенка — он вел нездоровый образ жизни, и это не могло не сказаться на его желудке и пищеварении. Я невольно позавидовала выдержке и спокойствию Жозефины. Она ела с изящной утонченностью, успевала давать распоряжения слугам жестами и легким наклоном головы.

— Кофе будет подан в Золотом зале, — объявила она своим приятным, мелодичным голосом.

Я встала из-за стола голодной, чувствуя, что мне придется переваривать, главным образом, впечатления от увиденного за столом. В этот момент ко мне пристроилась Паолина.

— Он не посмел в ее присутствии. Ведь он все еще у нее под каблуком, — назойливо зашептала она. — Я устрою так, что он предложит тебе осмотреть оранжерею. Я уверена, что там, когда за ним не будет такого наблюдения, он непременно даст волю чувствам.

Я же не была уверена в том, что мне очень хочется видеть проявление чувств Наполеона, но пытаться отговорить Паолину от ее замысла оказалось еще более сложным делом. Когда все гости пили кофе и слуги разносили коньяк и ликеры, она принялась настойчиво нашептывать что-то на ухо Наполеону.

Мне не понравилось самодовольное и похотливое выражение его лица, которое становилось все более заметным по мере того, как он слушал Паолину. А речь, несомненно, велась сейчас обо мне. Что же такое она может ему говорить? Но, что бы это ни было, желаемый результат был достигнут. Наполеон вскочил на ноги.

— Княгиня Боргезе хотела бы увидеть туберозы и азалии. Не беспокойтесь, мадам, — сказал он, обращаясь к Жозефине, — я возьму на себя функции сопровождающего. — С этими словами Наполеон предложил Паолине руку. Уже возле двери он обернулся и сделал мне приглашающий жест следовать за ним. — Мадам, не желаете ли вы к нам присоединиться? — спросил он, мгновенно сделав меня центром внимания.

До чего же мне ненавистны эти риторические вопросы августейших особ! Мне хотелось закричать, что я не желаю никаких прогулок, но вместо этого я спокойно ответила:

— С величайшим удовольствием. — Я посмотрела на Жозефину. Уголки ее рта чуть заметно дрогнули, но она заставила себя сохранить на лице улыбку. В наступившей затем тишине я вышла из зала следом за Наполеоном.

Воздух в оранжерее был теплым и влажным. Сквозь густой полог зелени над головой с трудом пробивался дневной свет. Туберозы источали густой аромат. Сомкнувшиеся кусты азалии образовали сплошную ярко-красную стену цветов. Мимозы, словно виноград, свешивали сверху свои пушистые желтые гроздья. Вдоль стеклянной стены в изобилии росли мальвы, камелии, мирты.

— Божественная красота, — сказала я, пораженная этим зрелищем.

— Разве? — Наполеон расстегнул тугой воротник мундира. — А по-моему, цветы и ароматы Корсики моей юности куда прекраснее.

Словно это был условный знак, Паолина тотчас же скрылась за кустами рододендрона, и ее изумрудного цвета платье бесследно растворилось в сумраке окружающей зелени. Много лет назад она точно так же исчезла из загородного дома Бонапартов на Корсике, когда я пыталась соблазнить там Карло. А теперь кто пытается соблазнить кого? Наполеон меня? Или я Наполеона? Вероятно, они считают меня совсем уж глупой и слабой, если рассчитывают достичь чего-то таким примитивным способом.

Наполеон крутил в руке сорванный цветок туберозы.

— Ты еще вспоминаешь иногда о Корсике? — мягко спросил он, улыбаясь своей нежной улыбкой и глядя на меня своими светлыми глазами. Неужели он полагает, что все так просто? Ласковый голос, неотразимо обворожительная, требовательная улыбка — неужели этого достаточно, чтобы стереть из памяти все, что когда-то произошло?

— Я ничего не забыла, Ваше Величество, — ответила я, выдержав его взгляд.

— Ведь ты была первой, кто поверил в меня, — сказал Наполеон с чувством. — В мою судьбу. В мое предназначение. В мою звезду. — Он вздохнул. — И ты была первой, кто не устоял перед величием моей судьбы.

Мне хотелось рассмеяться. Неужели он и в самом деле поверил в свою напыщенную ложь? Ведь это он не смог устоять перед приданым дочери торговца шелком. И он называет это своей судьбой? А может, он просто забыл про такой пустяк? Или он действительно верит, что во всех его поступках присутствует нечто такое, именуемое знаком судьбы?

— Величие требует жертв. От всех — и особенно от меня, — объявил Наполеон и вручил мне свой, уже довольно помятый цветок туберозы. — Величие, — повторил он как одержимый, словно упиваясь самим этим словом.

Неистощимая тема его собственного величия моментально захватила его. Казалось, он почти забыл о моем присутствии. Сцепив руки за спиной, принялся расхаживать взад-вперед среди азалий и рододендронов.

— Франция — это я, — сказал он. — История не позволяет мне думать о разных там маленьких желаниях.

Я молча опустилась на поросшую мхом скамейку. Я уже знала, что представляют собой монологи Наполеона. Пока он говорит, лучше сидеть, поскольку эти его выступления могут тянуться бесконечно долго.

— Я уже завоевал всю Европу, — торжественно заявил Наполеон. — Весь мир ожидает того, что я укреплю, продолжу свое правление и передам его своему наследнику во имя человечества, во имя благополучия будущих поколений. У меня все еще есть враги. Это мои соперники. Но моя непобедимая мощь поставит их всех, одного за другим, на колени. Англия, мой старый враг, уже находится на грани краха. Благодаря континентальной блокаде она погибнет от голода. Ее торговля и промышленность уже не могут развиваться, а эта беспощадная блокада окончательно их доконает. Английский король объявил недавно в парламенте, что будет продолжать войну против Франции до конца. Но это будет конец Англии.

В уголках рта Наполеона показалась слюна. Его остекленевший взгляд был устремлен куда-то вдаль — мимо цветов, мимо меня.

— Я оккупирую Испанию, завоюю Португалию и тем самым перережу главную артерию Англии. Я обеспечил надежность своих позиций на востоке. Российского императора отличает не острый ум, а доверчивое сердце. Мне это на руку. Я сыграл на воображении Александра, изложил ему свой план нападения на Индию, увлек идеей раздела Оттоманской империи. Я готов отдать ему Финляндию, если это поможет снять настороженность России в отношении моих планов. Пока Александр удовлетворен той ролью, которую я предоставил ему играть, до тех пор я буду ему верным другом.

Внезапно Наполеон вспомнил о моем присутствии. Он резко остановился перед моей скамейкой.

— Ради интересов Европы я должен буду еще сильнее укрепить союз Франции и России. Я сделаю это через узы брака. — Тяжело дыша, он вытер пот со лба.

Мне тоже было жарко, но после этих слов Наполеона я забыла о душном и влажном воздухе оранжереи. Он спросил:

— Ведь ты была в России, ты видела императора?

Я кивнула.

— Ты его только видела, а я его знаю. Он по-женски кокетлив и обаятелен, но он все равно мужчина. И это естественным образом ограничивает степень моего влияния на него. Но у него есть сестры. — Наполеон снова замер передо мной и уперся взглядом в цветок в моей руке. — Мои чувства должны отступить перед долгом. — Его голос ласкал и обволакивал меня, совсем как когда-то. — Я всегда был искренен с тобой, рассказывал тебе все, что думал, ничего не утаивая. Когда я увидел тебя сегодня, все мои лучшие качества снова взяли верх. Я хорошо себя чувствую, потому что снова могу поговорить с тобой и рассказать о том, что сейчас у меня на душе. Мне нужен наследник, Феличина. А императрица… — Он пожал плечами. — Императрица не может подарить мне сына и наследника, которого так ждет Франция и ждет весь мир, которого жду я сам для того, чтобы обеспечить преемственность в веках…

Таким образом, мы вернулись к началу его монолога. Но теперь Наполеон пришел в такое возбужденное состояние, что совершенно забыл о своем лукавстве и своих тщательно взвешенных фразах.

— Развод? — прошептал он с вопросительной интонацией. — Развод, — ответил он на заданный самому себе вопрос. — Династия свяжет Францию и Россию, станет гарантией мирового господства.

С меня было довольно. Я встала со скамейки и бросила утративший свежесть цветок туберозы в кусты.

— Позвольте напомнить Вашему Величеству, — осторожно сказала я, — что гости ждут. Императрица…

Наполеон вздрогнул.

— Да, конечно, — сказал он, выходя из задумчивости, — императрица.

Он прошествовал мимо меня к выходу. Взявшись за ручку двери, Наполеон остановился.

— Мне было очень приятно поговорить с тобой так же свободно, как в старые добрые времена, — сказал он просто.

Через открытую им дверь в нагретую душную атмосферу оранжереи ворвался холодный вечерний воздух.

— Надеюсь часто видеть вас при дворе, мадам, — бросил Наполеон через плечо, и эта фраза прозвучала для меня как приказ.

Это так похоже на Наполеона с его навязчивой любовью к самому себе, что он даже не спросил меня о моей жизни, не посчитал нужным произнести какие-то слова извинения за мои оскорбленные чувства, за то, что он погубил мою юность. Его нисколько не интересовало, каким образом мне удалось преодолеть постигшее меня разочарование. Наша встреча лишь напомнила ему о том времени, когда я восхищалась им и верила в него, и сегодня эти приятные воспоминания заставили его распустить передо мной свой павлиний хвост. У этого человека была какая-то болезненная потребность постоянно самоутверждаться в собственных глазах и глазах своих слушателей. Это, а еще убеждение, что любившая его однажды женщина должна продолжать любить его и восхищаться его гением, придавало ему невероятную самоуверенность. Когда-то он не захотел жениться на мне, поскольку я была для него препятствием на пути наверх. Наполеон совершенно не понимал женщин и женской психологии, иначе он никогда не рассказал бы мне — именно мне — о своих планах вступить в брак с сестрой императора Александра!

Теперь я собиралась сделать все возможное, чтобы это его намерение никогда не осуществилось. Я расскажу об этом князю Долгорукому, Талейрану; я свяжусь с Карло, который находится сейчас в Вене, и постараюсь сделать так, чтобы сообщение об этом дошло до Англии. Император Александр должен как можно скорее узнать, что на самом деле думает о нем его «любезный брат»; ведь Наполеон попросту собирается использовать его, как лесенку, чтобы забраться в новую брачную постель! Связь через династию! Наследник для продолжения мирового господства Наполеона Бонапарта! Нет, его семя не должно найти благодатной почвы в России, не должно произрасти!

Я развила бурную деятельность. Прежде всего поговорила с князем Долгоруким и отправила его к Паолине.

— Княгиня Боргезе ожидает твоего визита, — сказала я ему. — Когда я описала ей твою внешность, она была чрезвычайно заинтересована. Она очень любит поговорить, а когда выпьет, становится весьма невоздержанной на язык. Поэтому если ты поухаживаешь за ней, то сможешь многое узнать. Она добродушна, как куртизанка, и капризна, как ребенок. Ты легко совладаешь с ней.

Я не высказала вслух того, что произнесла про себя: «А она легко справится с тобой!» В конце концов, князь Долгорукий вполне взрослый мужчина. И если Паолина захочет «проглотить» его, то это уж его дело, позволит ли он ей сделать это или нет.

Затем я пригласила к себе Талейрана и слово в слово пересказала ему то, что услышала от Наполеона. Более того, я с важным видом даже разыграла перед ним всю эту сцену в оранжерее, вложив в нее как можно больше страсти и драматизма.

Но реакция Талейрана в какой-то мере разочаровала меня. Когда я закончила рассказ, его бледное лицо осталось все таким же спокойным и невозмутимым, хотя в глазах появились веселые искорки. Он крутил пальцами свою трость за набалдашник из слоновой кости.

— Мадам, вы вводите меня в соблазн… — Я удивленно посмотрела на него. — Хочу привести сейчас одну старую добрую поговорку. — Он сделал небольшую паузу. — Сказанное слово — серебро… не сказанное — золото.

Следуя своей императорской прихоти, Наполеон в тот раз произнес: «Надеюсь часто видеть вас при дворе…» Это давало основания Талейрану, как главному гофмейстеру, включить меня в список тех, кого следовало приглашать на все императорские балы и приемы. Я, таким образом, не только получала доступ ко двору, но и упрочивала свое положение в Париже. Теперь, когда я могла рассчитывать на милостивое расположение ко мне императора, а также на мудрые советы Талейрана, я чувствовала себя в полной безопасности.

Ощущение полной безопасности было у меня и в тот момент, когда дворецкий объявил мне о посетителе:

— Этот господин не пожелал назвать своего имени. Сообщил лишь, что пришел к вам по одному важному делу.

В тот раз я по своей наивности предположила, что это один из связников Карло. Время от времени эти люди появлялись, никогда не представляясь, доставляя сообщения, письма и деньги от Джеймса. Я открыла дверь в гостиную и остановилась в удивлении — человек, который ждал меня там, вовсе не походил на посланного Карло курьера. Он был одет с подчеркнутой элегантностью — фиолетовый камзол поверх ярко-зеленого жилета, бежевого цвета штаны, заправленные в гетры, искусно повязанный шелковый платок с воткнутой туда булавкой с аметистовой головкой. Фигура незнакомца отличалась почти омерзительной худобой — буквально кожа да кости, лицо с большим носом, узкими тусклыми глазами, бледными губами, а также длинные рыжие волосы производили весьма неприятное впечатление.

Весь вид этого человека заставил меня ощутить беспокойство. Я прикрыла за собой дверь и коротко сказала:

— Слушаю вас.

Незнакомец взглянул на меня с едва заметной и, как мне показалось, зловещей улыбкой.

— Миледи, — произнес он, склоняясь передо мной в поклоне.

Сначала я ничего не почувствовала, но уже в следующее мгновение от ужаса сдавило мне сердце, застучало в висках.

— Мне не понятна подобная форма обращения, — сказала я изменившимся голосом.

— Вы все поймете через минуту, миледи. — Он снова поклонился. — Прежде всего разрешите представиться: меня зовут Жозеф Фуше.

Фуше! Безжалостный и холодный как лед шеф полиции Наполеона! Мгновенно припомнилось все, что я когда-либо слышала об этой неприятной личности. Бывший депутат Национального Конвента, бывший президент Революционного клуба якобинцев, лионский палач. Республиканец до мозга костей. Верный страж, надежный защитник императорских порядков. Его руки испачканы кровью тысяч людей, которых он послал на смерть единым росчерком пера. Ему неважно, чем подписывать приказы — чернилами или кровью. Неужели Наполеон послал его за мной?

Я все еще продолжала стоять в дверях, сжимая ручку мокрыми от пота пальцами. Затем с отчаянной решимостью двинулась навстречу Фуше.

— Я счастлива, что удостоилась чести визита Вашего Превосходительства, — сказала я голосом, который мне самой показался незнакомым.

— Нет, это я безмерно счастлив, миледи. — Покрасневшие глаза Фуше равнодушно смотрели на меня.

— Могу только повторить, что вы присваиваете мне титул, не имеющий ко мне никакого отношения, — сказала я бесстрастно. — Мое имя мадам Казанова.

Фуше с усмешкой кивнул.

— Совершенно верно: в девичестве Феличина Казанова, а после замужества леди Сэйнт-Элм. — Он чуть выждал, а затем насмешливо сказал: — Может быть, нам лучше присесть, миледи?

Это было очень кстати, поскольку ноги едва держали меня. Неприятное, смутное опасение перешло в уверенность: надвигается нечто ужасное.

Фуше продолжал говорить своими короткими, лаконичными фразами:

— Не имеет никакого смысл отрицать давным-давно установленные факты, миледи. — Он стал перечислять: — С 1794 по 1799 годы вы жили в Англии, где вышли замуж за лорда Уильяма Сэйнт-Элма. С 1800 по 1801 годы находились в Вене вместе с месье Карло Поццо ди Борго, да и еще мистером Брюсом Уилсоном. С 1802 по 1807 годы — в России. А сейчас, с сентября месяца, проживаете здесь, в Париже, по фальшивым документам.

Это был конец. Моя погибель просто и буднично явилась ко мне в образе этого худого человека в фиолетовом камзоле и ярко-зеленом жилете, который всего лишь несколькими произнесенными словами разрушил все. Я вспомнила предупреждение Карло: «…любой британский подданный будет считаться военнопленным…» Значит, теперь я буду арестована и отправлена в тюрьму? Кто может помочь мне? Кто меня спасет? Каким образом Фуше удалось так много узнать обо мне? Интересно, он действует по приказу Наполеона? Неужели это сам император послал за мной своего шефа полиции? Я внимательно взглянула в лицо Фуше.

Он прочитал вопрос в моем взгляде и покачал головой.

— О вашей настоящей личности в Париже известно лишь одному человеку — шефу полиции.

Его лицо цвета серой глины оставалось непроницаемым, как маска. Неужели он один знает, кто я такая? Чего же он хочет от меня? Может, это шантаж? Нет! Всем известно, что Фуше обладает огромными богатствами, а если уж он так хорошо осведомлен обо мне, то для него не секрет, что в моем распоряжении нет таких больших средств, чтобы купить его молчание. А если он хочет просто переспать со мной? Нет, про этого человека нельзя сказать, что у него в жилах течет горячая кровь. В женщинах для него нет никакой притягательной силы. Сеять террор и получать от этого удовольствие, обладать необходимой для этого властью и укреплять эту власть — все это значит для него гораздо больше, чем любое чувственное или какое-либо другое удовольствие в жизни.

На губах Фуше проступила ироническая улыбка — он опять сумел разгадать мои мысли.

— Вы ошибаетесь, миледи, если полагаете, что можете оказать на меня какое-то воздействие с помощью вашего роскошного тела. Я не мистер Джеймс Уилберфорт, не император Александр и не князь Долгорукий.

Он знал решительно все, и это вывело меня из себя.

— Нет, это вы ошибаетесь, Ваше Превосходительство, если думаете, что у меня столь примитивные намерения. С первого же взгляда я поняла, что у вас нет ни нервов, ни чувств, ни страстей — вы можете наслаждаться жизнью исключительно с помощью вашего ума. — Я перевела дыхание. — У меня нет сомнений в том, что ваш визит означает гибель — мою или чью-либо еще.

Фуше ответил мне широкой улыбкой. Большинство людей становятся красивее, когда улыбаются, но Фуше стал от этого еще более отвратительным. Обнажившийся ряд мелких острых зубов сделал его похожим на оскалившуюся лисицу. Он сказал:

— У вас горячий рассудок и холодное сердце. Вы решительны и бесстрашны. И это несколько осложняет дело.

Я и в самом деле не чувствовала больше страха перед ним. Теперь я твердо была намерена не дать захватить себя врасплох. Маловероятно, чтобы всемогущий шеф полиции лично явился сюда для того, чтобы арестовать меня. Для его прихода ко мне должна существовать какая-то иная причина. Он выложил передо мной все сведения о моей персоне для того, чтобы запугать меня. Значит, это все-таки шантаж! Почему я решила, что выкупом могут быть только деньги? Существует сколько угодно грязных сделок, имеющих гораздо большую цену, чем деньги. Я посмотрела Фуше прямо в глаза.

— Могу я теперь узнать причину вашего визита ко мне? — спросила я напрямик.

— Браво, миледи. — Фуше смотрел куда-то чуть в сторону от моего левого плеча.

Я подумала, что он просто не может смотреть людям в глаза, и откинулась поудобнее на спинку кресла. Фуше ничего не говорил, я тоже молчала. Он делал эту паузу специально для того, чтобы вывести меня из равновесия. Я ждала. Молчание нарушалось лишь гудением первых весенних пчел, кружившихся вокруг гиацинтов и нарциссов на клумбе за открытыми настежь окнами. Наконец Фуше заговорил:

— Я так много знаю о вас, миледи, что могу позволить себе быть с вами абсолютно откровенным. Думаю, нет нужды лишний раз напоминать о бесполезности рассказывать потом кому бы то ни было об этом нашем разговоре — во Франции имеет вес лишь мое слово, а мои связи гораздо важнее ваших.

Фуше сидел, закинув ногу на ногу, а его взгляд переходил с моего правого плеча на левое. Его речь была монотонна и бесстрастна:

— Император, который привел нашу страну к подъему, готовится повергнуть нас обратно в хаос. Война принесла ему и нашему государству величие, но теперь Франция нуждается в мире. Нам не нужно еще больше солдат — стране нужны теперь рабочие и крестьяне. Нам нужна торговля, а не новые войны. Однако наш император как одержимый готовится к еще более крупным сражениям и собирается создавать все новые и новые армии. Он намерен завоевать Испанию и окончательно разгромить Австрию. После этого непокоренными останутся только две страны: Россия и Китай. Дальнейшее осуществление его планов неизбежно приведет нас к катастрофе. Французский народ выражает свое недовольство, он устал от постоянных сражений. Наши люди больше не хотят славы — они просто хотят жить. Тем не менее опять гремят барабаны и опять маршируют полки, а с таким трудом заработанные деньги превращаются в пыль на полях сражений. Император больше не слушает своих дипломатов и политиков. Его внимание целиком принадлежит генералам и фельдмаршалам. У этих бесконечных войн нет больше ни цели, ни смысла. Ради Франции и во имя Европы, пока еще не поздно, всему этому должен быть положен конец.

Я почувствовала облегчение, почти радость.

— Вы нарисовали весьма впечатляющую картину сложившейся ситуации, — сказала я сдержанно. — Но я не понимаю, почему вы все это излагаете мне. Неужели вы считаете, что я могу отвлечь императора от войн? Или вы полагаете, что в моих силах отговорить императора от его планов новых завоеваний?

У Фуше не было чувства юмора. Его серое лицо сохранило прежнее невозмутимое выражение.

— О вашей жизни, миледи, мне известно все, — сказал он спокойно. — А это означает, что я знаю о ваших связях и о том, кто ваши друзья. Я имею в виду английскую службу дипломатических курьеров, созданные вами в России группы по борьбе с Наполеоном… — Я отметила, что он не назвал титула. — Мне известны также ваши контакты в Париже — достаточно назвать хотя бы Талейрана, — он произнес это имя с пренебрежением, — а также Паолину Боргезе, императрицу, королеву Гортензию. — Его голос стал резким. — Я требую, миледи, чтобы вы информировали меня о каждом событии, каждом слове и каждой на первый взгляд незначительной детали — все это я хочу знать. Мне необходимо быть в курсе всех интимных деталей и любовных связей, азартных увлечений и денежных расчетов, любых человеческих проблем и финансовых трудностей. Я подскажу вам некоторые имена и помогу установить полезные контакты. Но отчеты я должен получать от вас регулярно. — В его голосе появились угрожающие интонации. — И хочу предупредить вас о том, чтобы вы не лгали мне, миледи.

Я не могла не рассмеяться. Ну разве в моих интересах лгать ему? Ведь мы работаем ради одной общей цели.

— Нет необходимости угрожать мне, Ваше Превосходительство, — сказала я. — Мне доставит удовольствие выполнять порученную вами миссию. Думаю, что теперь вы вполне могли бы называть меня «мадам». Я не терплю запугивания. Правила игры понятны — я буду стараться узнавать для вас то, чего вы еще не знаете. Взамен вы обещаете хранить обо мне молчание, и я хочу, чтобы вы дали мне возможность положиться на вас. При таких условиях наше, — я запнулась, — сотрудничество будет выгодным для обеих сторон.

В ответ Фуше едва заметно кивнул. Я встала с кресла.

— Вы вполне могли бы опустить наиболее драматическую часть нашей беседы, ведь вам хорошо известно, что в течение многих лет я действую ради той же самой цели, что стоит перед вами сегодня.

Фуше тоже поднялся.

— Я всегда оберегаю себя от всякого рода случайностей. Страх делает людей более сговорчивыми, а ужас способствует послушанию, мадам! — Он с особой подчеркнутостью произнес последнее слово и испытующе посмотрел на меня из-под бровей. — И вот что я еще хотел сказать. Во дворце Мальмезон вы видели маршала Бернадота. Вам надо будет встретиться с ним до его отъезда из Парижа. Высказывавшиеся сегодня идеи найдут понимание с его стороны. Я могу предположить, что вскоре он сам принялся бы искать связей и знакомств, которые уже имеются у вас.

Фуше предостерегающе погрозил мне своим костлявым пальцем.

— Вам нужно быть крайне осторожной, мадам. И не следует рассчитывать на помощь или какую-либо поддержку с моей стороны. — Его губы искривились в зловещей усмешке. — Я без малейших колебаний буду все отрицать.

Я отметила, что он все еще пытается запугать меня.

— А от меня вас никто не сможет защитить, — продолжал он, понизив голос. — Даже сам Талейран. — Фуше учтиво поклонился мне. — Вы, кстати, можете рассказать Талейрану о моем визите. И можете передать ему каждое мое слово, пусть он знает мое отношение ко всему этому. Все равно я все буду отрицать и, если сочту необходимым, могу обвинить вас в государственной измене, заговоре и покушении на императора. — Он сделал эффектную паузу и добавил: — Учтите, шпионов расстреливают одинаково, невзирая на пол. — Он снова склонил голову. — Я еще свяжусь с вами. А до тех пор всего хорошего, мадам.

После того как Фуше, словно злой дух, исчез, мое напряжение спало, однако тут же разболелась голова и появился неприятный вкус во рту. Я хотела все обдумать, но, как ни старалась, мысли разбегались в разные стороны. По правде говоря, мне следовало бы быть благодарной Фуше за его откровения — теперь я знала, что у Наполеона есть враги даже в его ближайшем окружении. Однако встреча с шефом полиции оставила у меня в душе неприятный осадок. В тот раз, впервые за многие годы, я почувствовала, что надо мной нависла опасность. Червь сомнения не давал мне покоя — как никогда, я нуждалась в совете, в утешении. Наконец, когда я уже была не в силах выносить возникавшие в моем воображении картины, я послала за Талейраном.

К счастью, он не заставил себя долго ждать. Как всегда элегантно одетый и бледный, он пришел во второй половине дня и нежно приветствовал меня. Я уже хотела было начать излагать мою историю, но он принялся целовать мои глаза, щеки, губы и не дал мне возможности говорить.

— Не нужно верить всему, что вам приходится слышать, мадам, — сказал он скороговоркой. — На свете не существует настолько важных вещей, чтобы они не могли подождать. Только любовь нельзя заставлять ждать, ведь она такая чувствительная, такая хрупкая.

В это время его губы уже пощипывали мое ухо, а руки ласкали мою грудь. Я также была чувствительной, а потому признала правоту его слов и с готовностью уступила ему.

— Удовольствия всегда на первом месте. Но теперь перейдем к делу. — Удобно откинувшись на подушки, Талейран наблюдал, как я одеваюсь.

Я натянула кружевные чулки и набросила свой белый утренний халат.

— Вы должны внимательно выслушать меня, мой друг, — сказала я, нажимая на кнопку за изголовьем кровати. Деревянные панели на стенах бесшумно сдвинулись, скрывая обнаженные, полные сладострастия фигуры. Теперь мы с Талейраном остались в комнате одни, без этих вольготно расположившихся по стенам и отвлекающих внимание свидетелей.

В сжатой и предельно понятной форме я пересказала то, что произошло, ничего не исказив и не опустив ни одной существенной детали. Я была с ним более откровенной, чем с другими мужчинами, которым мне когда-либо доводилось рассказывать свои истории. Весенний день подходил к концу; темно-синие сумерки размывали очертания мебели в комнате, черты лица. Я зажгла свечу — мне сейчас хотелось видеть, какой будет реакция Талейрана на мой рассказ. Хотелось лучше понять свою ситуацию.

Глаза Талейрана были блаженно полуприкрыты, а его пальцы спокойно перебирали кружевной край покрывала. Свою исповедь я закончила тем, что не знаю, как поступить. Как мне казалось, мое сообщение должно было вызвать у него тревогу, но я ошиблась. Талейран всего лишь разгладил смятые кружева.

— Фуше, — сказал он. — Фу! Он так презирает людей лишь потому, что хорошо знает себя. Это существо из мира призраков. Он всегда остается в тени и никогда не признает за собой никакой ответственности. — Талейран повернулся ко мне и улыбнулся. — Не нужно недооценивать Фуше, но и переоценивать его также не стоит. Он еще хорошенько подумает, прежде чем сделает вам какую-нибудь неприятность. Ведь это одна из тех крыс, которые покидают корабль задолго до того, как команда обнаруживает, что он тонет. Такой человек ни за что не отрежет себе путь к отступлению. — И Талейран пренебрежительно махнул рукой, словно отметая эту тему. — Чепуха, — пробормотал он, давая свое окончательное заключение.

Теперь я старалась тщательно планировать каждый свой день. Мне нужно было многое обдумать, многое сделать. Я не имела права что-нибудь забыть или пропустить. Мне следовало поддерживать старые контакты, заводить и укреплять новые знакомства. Князь Долгорукий между тем был принят у Паолины с распростертыми объятиями и мог бывать в ее особняке, когда ему заблагорассудится. На некоторое — но не очень долгое — время я предоставила ему эту возможность. Сейчас меня в равной степени интересовали секреты, которые раскрывались в спальне Паолины, и содержание бесед, проходивших в ее гостиной.

И князь Долгорукий рассказывал мне все, что я хотела знать, причем делал это с такой циничной откровенностью, что Паолина, будь она осведомлена о его отчетах, непременно пришла бы в ярость. Но на этом князь не остановился. Он представил Паолине своих посольских приятелей и вскоре уже делился милостями Ее Императорского Высочества с казачьим полковником Дмитрием Каблонсковым и секретарем посольства Николаем Ростовым. Таким образом, за короткое время Паолина намного больше своего брата-императора, несмотря на все его дипломатические ухищрения, продвинулась в установлении тесных отношений с русскими. Когда я попросила князя Долгорукого организовать мне встречу с маршалом Бернадотом, Паолина, благодарная за князя, попросту приказала маршалу явиться на один из ее званых вечеров — без супруги.

Установить контакт с Бернадотом оказалось проще, чем я ожидала. Не знаю, был ли он подготовлен к этому Фуше, но маршал с готовностью поддержал заданную мной направленность разговора. Как выяснилось, он также с осуждением относился к ненасытности Наполеона. Мы поговорили с ним о Вене, где он не раз бывал. При этом я упомянула Карло в качестве заклятого врага Наполеона и повторила его имя еще несколько раз, когда речь зашла о России.

Бернадот проявил огромный интерес ко всему, что касалось России. Он стал расспрашивать меня о повседневной жизни русских людей, об управлении страной и выказал поразительную осведомленность о соседних с ней государствах — Швеции, Дании и Финляндии. Со мной он беседовал так же сухо и сдержанно, как если бы общался с другим мужчиной. Бернадот не обратил внимания на мое красивое муслиновое платье, на цветы в моих коротко постриженных, завитых волосах; он не чувствовал аромата моих духов и оказался совершенно равнодушен к моим женским чарам.

Я позволила Бернадоту проводить себя домой, а затем, следуя внезапному побуждению завладеть мужем той самой дочери торговца шелком, что когда-то отобрала у меня Наполеона, увлекла его в постель. Это было своеобразной причудой с моей стороны, желанием удовлетворить любопытство. Мне хотелось выяснить, будет ли он в короткие мгновения любовного восторга так же суров и непреклонен, как в обычной жизни, или под слоем лавы все-таки скрывается вулканический огонь. Увы, я не обнаружила там ни огня, ни самой лавы. Безошибочно и по всем правилам, точно выполняющий команду солдат, Бернадот провел со мной четверть часа, а потом мы расстались, равнодушные к пережитой близости, словно люди, почти ничем не связанные — ни страстью, ни общими интересами. Ни один из нас и не думал упрекать другого за вторжение в столь интимную сферу, поскольку мы чувствовали себя просто как люди, которым пришлось вместе поесть или выпить. В дальнейшем мы с Бернадотом никогда больше не встречались, хотя много слышали друг о друге.

По требованию Фуше я постоянно предоставляла интересующие его сведения. Каждый раз, когда у нас находилось немного времени, мы с Талейраном встречались и занимались любовью, и я чувствовала себя в безопасности под его защитой. Кроме того, я посещала Паолину, развлекалась с князем Долгоруким, а также несколько раз получала приглашения в Тюильри. Мне, впрочем, ни разу не удалось поговорить там с Наполеоном или хотя бы приблизиться к нему — было известно, что император занят подготовкой к испанской кампании. В марте 1808 года он приказал своим войскам вторгнуться в Испанию, а вскоре и сам переехал поближе к границе, в город Байонна, откуда мог лично руководить осуществлением своего нового амбициозного замысла.

В Париже наступила весна! Повсюду в городе можно было видеть цветы, повсюду разносился их аромат. В Сене отражалось голубое небо, от сладкого, душистого воздуха кружилась голова, а ночи были слишком прекрасны, чтобы спать. Все это напоминало мне весеннюю Вену и нашу с Морисом романтическую любовь. Что, если навестить в Париже маркиза де Монкур? Это значит снова встречаться с ним? Нет, я тут же отвергла столь сентиментальное искушение. Романтический период моей жизни закончился раз и навсегда.

Для того чтобы поддерживать контакт с императорским двором даже в отсутствие Наполеона, я воспользовалась содействием Талейрана и обеспечила себе приглашение посетить с визитом Жозефину. И вот, посадив в корзину белого щенка Красотки, я отправилась в Мальмезон. Императрица приняла меня с чрезвычайной любезностью. Сделанный мной подарок — очаровательная белая собачка — очень ей понравился, но наше с ней общение свелось к обычной салонной беседе. Я приятно провела время, однако не узнала ничего, что представляло бы интерес для Фуше.

О настроениях в Париже в прошедшие несколько месяцев можно было сказать лишь одно — тишь да гладь да божья благодать. Все старались избегать упоминания о том обстоятельстве, что «испанское дело», как Наполеон называл свою последнюю кампанию, привело к мощному восстанию испанского народа против иностранных захватчиков. Я узнала, что Наполеон отказывается официально признать возникшие в связи с этим проблемы. В мае он предоставил корону Испании своему брату Джозефу, а корону Неаполя, которая, таким образом, освободилась, отдал своему зятю Мюрату. Благодаря этому Мария-Антуанетта также получила теперь возможность набросить на себя королевскую горностаевую мантию. На престолы европейских государств Наполеон сажал все новых недоумков!

Официальный Париж хранил молчание по поводу вопиющего нарушения международного права Наполеоном, который попросту отобрал корону у испанской династии Бурбонов и отправил старого короля и королеву в ссылку — сначала в город Компьень во Франции, а затем в Италию; молодого же испанского короля Фердинанда VII вместе с его братом и дядей Наполеон поместил в качестве своих «гостей» в замке Вальанке. Талейран, которому принадлежал этот замок, был единственным во французской столице, кто осмелился открыто высказаться по этому поводу.

— Испанские Бурбоны всегда были самыми надежными союзниками нашего императора; их подданные сражались за него. И вот теперь он отблагодарил их за это тем, что отправил всех в ссылку и взял под стражу, лишил этих людей свободы. После того как он подобным образом обошелся с испанской династией Бурбонов, ни один королевский дом в Европе не может чувствовать себя в безопасности. Я знаю, какое преступление общество может простить, а какое никогда не будет забыто.

— Мой друг, вы не могли бы несколько более подробно остановиться на этом?

— С удовольствием. — Талейран на мгновение задумался, покручивая пальцами в руке свою трость. — Если человек некоторым образом неразумно ведет себя — если он содержит любовниц, плохо обращается со своей женой, несправедлив по отношению к своим друзьям, — он, несомненно, будет подвергнут критике. Но если он богат, влиятелен и умен, общество все равно будет снисходительно к нему. Однако, стоит этому самому человеку попасться на нечестной игре в карты, и он тут же будет исключен из числа порядочных людей и уже никогда не получит прощения. — Талейран с отвращением покачал головой. — Из-за своей политики в Испании Наполеон потерял все то, что когда-либо приобрел. Сейчас он уже не в состоянии понять разницу между переворотом восемнадцатого брюмера и переворотом, осуществленным им из Байонны. И это можно считать началом его конца, поскольку сейчас он совершил непростительный поступок — смошенничал в карточной игре.

Именно тогда я со всей отчетливостью поняла, что Наполеон сумеет погубить себя и без помощи своих врагов.

В августе он вернулся из Испании и немедленно возобновил контакт со своим «дорогим братом» Александром. Князь Долгорукий узнал в своем посольстве все последние новости на этот счет.

— Император отказался от предложенной ему Бонапартом взятки в виде возможности завоевать Финляндию, — сообщил он, спасая свои ботинки от Минуш, которая затеяла игру и теперь яростно наскакивала на них.

Я вспомнила. Я готов отдать Александру Финляндию, сказал мне тогда в оранжерее Мальмезона Наполеон, открывая раньше времени свое намерение. Выходит, он отдает страны, которые ему вовсе не принадлежат, раздает титулы, не имея на это законного права. Это уже самая настоящая мания величия, о подлинном величии нет и речи — осталась одна лишь навязчивая идея.

— На основании подписанных им договоров императора Александра втягивают во враждебную для Англии деятельность, — продолжал князь Долгорукий. — Ему пришлось поэтому направить в Лондон своего тайного курьера, который должен разъяснить британскому правительству его подлинное отношение к всему этому.

Какая все-таки грязь — эта политика, подумала я. Подозрительность, обман, двуличие, предательство. Все против всех, и каждый за себя. А внешне все политики такие благородные, богобоязненные, такие безупречно честные. От простых людей не ждут ничего, кроме веры, они не должны ни слышать, ни видеть, ни задавать вопросы, ни думать!

— Бонапарт сообщил императору Александру, что собирается вывести свои войска из Пруссии и не требует одновременного вывода войск России из Молдавии и Валахии. Наш император, разумеется, понимает, что Бонапарт перебрасывает все имеющиеся у него резервы в Испанию. Но это также поняли и австрийцы, которые проводят у себя мобилизацию. Они уже создали народное ополчение на тот случай, если французы нападут на Австрию, как они напали на Испанию. — Князь Долгорукий рассмеялся. — Бонапарт по этому поводу в бешенстве. Он целый час распекал австрийского посла Меттерниха и угрожал Австрии войной, если та не проведет полной демобилизации. Сегодня Бонапарт кидается на всех, как бешеный пес, душенька, а завтра начнет кусаться. Скоро что-то произойдет.

— Да, скоро что-то произойдет, — согласилась я. — Скоро мы уедем из Парижа, потому что нам здесь просто уже нечего будет делать.

Князем Долгоруким овладело вдруг меланхолическое настроение.

— Эх, Россия-матушка! — вздохнул он. — Я так соскучился по ней — по ее просторам, по ее музыке. По звенящим морозам зимой и по жаркой летней степи. По водке и борщу, по нашим друзьям, по Санкт-Петербургу. — На глазах у него выступили слезы.

Хорошо знакомая с бурными проявлениями его чувств, я попыталась сменить тему разговора.

— Но ведь тогда тебе придется расстаться с Паолиной, ты забыл? — пошутила я.

Князь Долгорукий рассердился.

— Как она мне действует на нервы, просто сил нет, — сказал он возмущенно. — Этими своими капризами и придуманными болезнями. Ее бы высечь хорошенько, вот тогда она сразу же забыла бы про все эти фокусы. — Его возмущение сменилось печалью. — Я так соскучился, голубушка. — Он взял мою руку в свою. — По тебе, по нашей любви. Ты помнишь, как мы были счастливы?

Да, я помнила. Всегда почему-то запоминается только хорошее, а плохое забывается. Я не возражала, когда он стал обнимать и целовать меня, а потом поднял на руки и отнес в спальню. Нам не нужны были нарисованные на стенах свидетели — мы вполне были счастливы вдвоем. Сейчас мы любили друг друга, и нам было дорого наше общее прошлое. Нашу любовь пронизывало невысказанное желание увидеть лучшее будущее.

Я не встречала Наполеона во время его короткой остановки в Париже, и это меня вполне устраивало. Прошлая наша встреча, проникнутая воспоминаниями юности, прошла для меня достаточно безобидно. Но в следующий раз я могу быть удостоена некоторых чересчур личных или намеренно неучтивых знаков внимания императора. И первое, и второе для меня крайне нежелательно. Поэтому я старалась вести себя скромно и не привлекать к своей персоне внимания. К счастью, перед Наполеоном стояло сейчас слишком много разных проблем, чтобы вспоминать обо мне или о своих юношеских годах.

Паолина, разъяренная тем, что ее младшая сестра Мария-Антуанетта, ныне Каролина, стала благодаря Наполеону королевой Неаполя, не переставала изводить его письмами, упреками и слезливыми сценами до тех пор, пока он не передал ей поместье и дворец Нейли, рассчитывая на некоторое время ее успокоить. Это отвлекло внимание Паолины, которая была похожа на ребенка, получившего новую игрушку. Ей захотелось превзойти Мальмезон Жозефины, и она потратила огромные суммы денег на то, чтобы в мгновение ока превратить Нейли в сказочный дворец. Для того чтобы отпраздновать завершение работ, Паолина пригласила к себе чуть ли не весь Париж. Пока в Сен-Клу Наполеон сидел, склонившись над военными картами, и размышлял над тем, как еще больше расширить и укрепить свое могущество, в парках Нейли шумели фонтаны, цветочные клумбы соперничали между собой по пышности и разнообразию красок, гости восхищались великолепием огромного зала с мерцающими по стенам зеркалами, а также другими неслыханно роскошными дворцовыми помещениями с дорогой мебелью, редкими картинами и музыкой, которая, словно природная симфония, струилась откуда-то из стен, покрытых шелком и расписанных золотыми узорами.

В Нейли я приехала вместе с князем Долгоруким. Меня Паолина пригласила специально, чтобы вызвать чувство зависти, но я использовала эту возможность, чтобы критическим взглядом окинуть ее новые владения. Утонченной изысканности Жозефины здесь противостояла куча денег — это была попытка скопировать Мальмезон при избытке средств и явном недостатке вкуса. Еще никогда Паолина так наглядно не демонстрировала, какая она на самом деле ворона в павлиньих перьях по сравнению с подлинной аристократкой Жозефиной.

В парке я неожиданно встретила Талейрана. Все такой же небрежно элегантный, он шел, прихрамывая, мне навстречу с презрительно-надменной улыбкой на губах.

— Я счастлив встретить вас здесь, дорогая, — сказал он, глядя на меня своими спокойными сапфировыми глазами. — До вас невозможно было добраться в эти последние несколько дней.

Я виновато молчала — все это время я наслаждалась своим воссоединением с князем Долгоруким. Тактично оставив эту тему, Талейран мягко взял меня под руку и повел к мраморной скамейке, наполовину скрытой живой изгородью из флоксов.

— Я должен буду поехать за границу, — сообщил он, изящно смахнув со скамейки пыль своим кружевным носовым платком, прежде чем пригласить меня сесть. — Наполеон хочет встретиться с императором Александром. Для этого он выбрал Эрфурт — небольшой городок в Германии. Хотя я уже не министр иностранных дел, Наполеон понимает, что мое присутствие на этой встрече может быть полезным.

Талейран постучал тростью по округлой, упитанной задней части стоявшего рядом со скамейкой каменного Эроса.

— Наполеон желает повторения Тильзита, — продолжал он. — Он готовится устроить впечатляющее великокняжеское собрание и уже пригласил участвовать в нем королей Баварии, Вестфалии, Саксонии, Вюртемберга, а также многочисленных князей и герцогов. Наполеон хочет, чтобы как можно больше королей и князей стояли и кланялись у подножия его трона. Таким образом, он рассчитывает поразить и ослепить Александра. Однако медовый месяц после Тильзита закончился. — На губах Талейрана появилась ироническая улыбка. — Это театрализованное представление в Эрфурте нужно ему лишь для отвода глаз. На самом деле Наполеон хочет убедиться в том, что Россия поддержит его. Помощь России понадобится ему в том случае, если Австрия решится оказать сопротивление. — Талейран понизил голос. — Но я помешаю им договориться об этой помощи.

— Вы должны помешать этому, — энергично поддержала я его решение. — Поговорите с императором Александром с глазу на глаз. Объясните ему все начистоту. Расстройте брачные планы Наполеона в самом их начале. — Я придвинулась ближе и прошептала: — Передайте Его Императорскому Величеству почтительные и самые искренние приветствия от леди Сэйнт-Элм.

Талейран мягко поцеловал меня в лоб.

— Я хотел бы иметь возможность взять вас с собой, мадам, — с нежностью произнес он. — Ведь дипломатия — это, по существу, обольщение. Я сделаю все возможное, чтобы быть достаточно обольстительным и добиться осуществления своих планов.

Наполеон выехал из Парижа с Талейраном и огромной свитой. После их отъезда время для меня, казалось, вообще остановилось. В моей жизни не происходило ничего существенного. Паолина подыскала себе нового любовника, в значительной степени утратив интерес к своему русскому «телохранителю». Я почти не встречалась с ней. Жозефина, у которой я время от времени бывала с визитами, то заливалась слезами отчаяния, не смущаясь присутствием кого бы то ни было, включая меня, а то устремлялась по магазинам, делая разные ненужные покупки, чего она также ни от кого не скрывала, тем более от меня. Свои переживания и страх перед будущим она топила в потоке всевозможных снадобий и мазей, лосьонов и таинственных ароматических веществ. Она уже потратила целое состояние на всевозможные туалеты и шляпки, кружевные рубашки и шали, чулки и туфли, но мучившая ее тревога и неопределенность положения не позволяли забыться. Мне было ее очень жаль. Она отчаянно боролась за то, чтобы не быть выброшенной Наполеоном за борт в качестве «ненужного балласта». Но ей, увы, была уготована та же судьба, что и всем остальным, кто однажды поверил Наполеону, все дорого расплачивались потом за эту свою доверчивость.

Несколько раз Фуше требовал от меня очередных особых сведений, но я никак не могла их ему добыть, поскольку обо всем ему уже было известно. Все дни проходили у меня в ожидании — я ждала Талейрана и результатов встречи в Эрфурте.

Наконец уже в конце осени Наполеон и Талейран вернулись. Наполеон почти сразу же должен был снова покинуть Париж. Военная ситуация в Испании стала крайне беспорядочной, и он поспешил туда, чтобы подтвердить свою ставшую уже знаменитой удачу на поле сражения. Талейран остался в Париже, скоро я получу от него ворох новостей. То, что он оказался в Эрфурте «достаточно обольстительным», дало основание его врагам назвать это государственной изменой. Впрочем, как он сам признался, если речь и шла о государственной измене, то на самом высоком уровне.

Талейран навестил меня на третий день после своего возвращения в Париж. Преисполненный элегантности, с бледным непроницаемым лицом, он вошел, прихрамывая, в мою зеленую гостиную так спокойно, словно это не он, а кто-то совсем другой расстроил все замыслы Наполеона.

— Я привез вам хорошие новости, мадам, — сказал он еще от двери. — Император заверяет вас в своем глубочайшем расположении и выражает надежду вскоре увидеть вас в Санкт-Петербурге.

В данный момент меня менее всего беспокоили приветственные слова императора Александра в мой адрес.

— У вас нет никаких более важных для меня сообщений? — спросила я, с трудом сдерживая волнение.

Талейран опустился в кресло возле камина с потрескивающими дровами и протянул к теплу свою больную ногу.

— О да, — сказал он неторопливо. — Мне нужно многое вам поведать.

— Тогда чего же вы ждете? — спросила я нетерпеливо.

Талейран улыбнулся.

— Шампанского, мадам. У нас есть для этого все основания.

Подали холодное пенящееся шампанское, и Талейран начал рассказывать о своей первой встрече с императором Александром.

— «Ваше Величество, спасти Европу — в вашей власти, — сказал я императору. — Но для этого нужно, чтобы вы не позволяли Наполеону поступать так, как ему вздумается. Во Франции просвещенный народ, но непросвещенный император. В России просвещенный император, но непросвещенный народ. Вот почему император России должен стать союзником французского народа».

Талейран с большим удовольствием отпил из бокала.

— И тогда я пояснил ему и еще больше развил эту мысль. Я подчеркнул желание французского народа положить конец всем войнам и объявил, что российский император — единственный человек, который может быть посредником между Наполеоном и народом Франции. Я постарался сделать так, чтобы эта идея, которая высказывалась не только мной, но и многими другими, постоянно усваивалась Александром и в конце концов превратилась в твердое его убеждение, что так думают все здравомыслящие французы. — Засахаренные цветки апельсина, которые Талейран держал в руке, стали вдруг крошиться. — Я также настойчиво доносил до него мысль о том, что во имя Европы необходимо противостоять личным амбициям Наполеона и что спасти Европу может только союз между Россией и Австрией. Наконец, я лишил российского императора последних иллюзий, предсказав неизбежный распад Французской империи. И Александр поверил мне. Таким образом, планы Наполеона сочетаться браком с какой-нибудь из сестер императора России рухнули еще до того, как вопрос этот был поднят официально.

— Вы часто видели Александра? — спросила я.

Талейран кивнул.

— Каждый день. У императора вошло в привычку рассказывать по вечерам в тесном кругу обо всем, что происходило во время тех дневных встреч с Наполеоном, на которых я не присутствовал. Александр позволял мне давать ему советы и рекомендации, обычно уже на следующий день я имел удовольствие слышать из уст российского императора свои же собственные слова, которые он адресовал Наполеону.

— Вас можно поздравить с успехом, мой друг, — сказала я.

Талейран улыбнулся.

— Я очень доволен. Наполеону не удалось осуществить в Эрфурте задуманного. Он не смог заставить Александра пообещать столь нужную ему помощь в борьбе с Австрией, и российский император вовсе не собирается разрывать отношения с Англией. Лесть и всевозможные обещания Наполеона принесли ему так же мало пользы, как и вспышки гнева. Александр даже послал австрийскому императору письмо, в котором рассеял все его опасения по поводу результатов этой встречи. — Взгляд Талейрана задумчиво устремился в пространство. — Он вел себя очень умно, наш сиятельный Александр. Был очень милым и уклончивым, скользким, как угорь, и на удивление дружелюбным. В его подходе ко всем проблемам была некая обтекаемость и неопределенность, напоминавшая собой полное одобрение, но не предполагавшая никаких обязательств. Именно такой была его реакция, когда незадолго до нашего отъезда Наполеон поручил мне официально информировать Александра о своих брачных планах.

Талейран взял мою руку и поднес ее к губам.

— Благодаря вашему замечательному слуху, мадам, я получил великолепную возможность уже в самом начале встречи в Эрфурте воздействовать на императора Александра и должным образом подготовить его. Используя ваши сведения, я смог представить Александру его «славного брата» в нужном мне свете, и все это с помощью аргументации. Мне не пришлось особенно останавливаться на столь деликатной теме, как брачные намерения Наполеона. То, что даже сам император Александр назвал «блестящим мезальянсом», который, по замыслу Наполеона, должен был из названого брата превратить его в фактического родственника, попросту не заслуживало серьезного рассмотрения. Я поддержал намерение Александра — точнее, я сам предложил это ему — не говорить Наполеону ни «да», ни «нет». В итоге правители расстались в высшей степени любезно, оставшись крайне довольными собой. На самом же деле все кончилось тем, что один из них ничего не отдал, а второй ничего не получил. Единственным реальным результатом этой встречи явилось взаимное недоверие. На этой почве еще предстоит появиться глубоким разногласиям между ними, которые будут определять будущее.

— А имя настоящего победителя в этой дипломатической дуэли — Талейран, — подытожила я.

Талейран поднялся и подошел к моему креслу.

— В таком случае, если я победитель, то своей победой я в значительной мере обязан вам, — заявил он. — И поэтому вы заслуживаете почетной награды. — С этими словами он достал из кармана камзола небольшую коробочку, обтянутую бархатом. — Позвольте мне, таким образом, воздать должное вашим чутким, внимательным и очаровательным ушкам. — Он открыл коробочку. На черной поверхности бархата лежали, поблескивая, изумительные жемчужные серьги каплевидной формы. От восхищения я потеряла дар речи. Талейран привлек меня к себе. — Прошу вас, мадам, снимите вашу одежду и наденьте эти жемчужины. Я хочу посмотреть, как они будут мерцать на вашей коже. Пока еще не ушло мое время, я хочу насладиться этой совершенной красотой.

Как оказалось, времени для наслаждений у нас оставалось не так уж много. Наполеон вновь напал на Испанию — на этот раз во главе двухсоттысячной армии — и вновь одержал победу. Теперь, когда он опять занял Мадрид, всю Европу вновь охватил страх, и это чувство испытывали теперь даже сами французы. В городах и деревнях Франции молодых мужчин и почти еще мальчиков забирали в солдаты, убеждая их в том, что это «большая честь и радость» — идти на войну вместе со своим императором. Новобранцев отправляли в качестве пушечного мяса на далекие от Франции поля сражений, где они должны были воевать и умирать непонятно за что, ибо идея завоевания мира была для них такой же чужой, как и земля, на которую они падали, обливаясь кровью. Как сообщил мне Фуше, по всей Франции скрывались более ста тысяч дезертиров, а самым ходовым товаром оставались поддельные медицинские свидетельства, удостоверявшие непригодность их владельца к военной службе. В стране была принята система семейного обязательства, в соответствии с которой по меньшей мере один человек в каждой семье обязывался идти на войну и умирать — за императора и его империю.

Ощущение надвигающейся катастрофы заставляло объединяться даже таких людей, которые раньше всегда были заклятыми врагами. Талейран и Фуше уже много лет ненавидели один другого, исходя недоброжелательством, и в то же время, с холодной трезвостью оценивая возможности друг друга, они готовы были к совместному сопротивлению нынешнему безумству. Царившая вокруг атмосфера страха и недоверия, а также их собственное политическое чутье постепенно превращали их взаимную ненависть в отношения союзников по борьбе с Наполеоном. В связи с этим на меня была возложена обязанность посредника между Талейраном и Фуше. Я ловила всякий намек здесь, любую недосказанность там, а потом передавала эти сведения тому и другому, приукрашивая или, наоборот, кое-что смягчая. В конце концов мне удалось окончательно примирить бывших противников. Талейрану пришла в голову мысль публично продемонстрировать это неожиданно обретенное единодушие.

— Я хочу открыто засвидетельствовать свое несогласие с политикой Наполеона. Таким образом, я положу начало оппозиции, к которой смогут присоединиться все, кто разделяет мои взгляды, — сказал он. — Наше с Фуше открытое появление в качестве друзей вызовет громкую сенсацию. А подобная сенсация — именно то, что мне так нужно сегодня.

Я передала Фуше предложение Талейрана. Хотя лицемерный шеф полиции предпочитал, как всегда, оставаться в тени, Талейран настоял на осуществлении своего плана.

В декабре наступил наконец подходящий момент — Талейран давал большой прием. На него были приглашены все, кто хоть что-то собой представлял в Париже. Российский посол, в окружение которого входили и мы с князем Долгоруким, также получил приглашение. Это был великолепный прием, который мог устроить только Талейран с его безупречным вкусом. На мне было вечернее платье, отделанное серебряной нитью, а в ушах — подаренные серьги из жемчуга. Из всех гостей я единственная знала о том, что должно произойти в этот вечер. И чувствовала такое напряжение, что оставалась безучастной ко всем комплиментам, почти не танцевала и не ощущала вкуса подававшихся угощений.

Я все время посматривала на позолоченные стрелки часов на каминной полке. Перехватив однажды мой взгляд, Талейран поднял повыше свой бокал шампанского и едва заметно улыбнулся мне. И вот стрелки часов показали половину одиннадцатого, послышался одиночный удар и, словно в хорошо отрепетированной сцене из театральной постановки, дворецкий объявил о прибытии нового гостя. На весь зал, громко и отчетливо прозвучало имя прибывшего — Фуше!

Танцоры тотчас же замерли на месте; гости стали собираться в небольшие группы и перешептываться. Талейран, совершенно не замечая с трудом сдерживаемого возбуждения всех присутствующих, легко и изящно устремился навстречу Фуше, затем тепло, дружески приветствовал его. Увлеченные беседой, они прошли через весь зал, миновали анфиладу небольших комнат и скрылись в библиотеке. Там между ними состоялась продолжительная беседа, во время которой гости, потрясенные столь невероятным событием, попросту умирали от любопытства.

На следующее утро курьеры с сообщением об этой сенсации находились уже на пути во все европейские столицы. По общему мнению, возникновение этого нового союза объяснялось настроением уставшей от кровопролития нации. Специальные люди донесли эту тревожную новость и до Наполеона в Испанию. К сожалению, меня не было рядом, чтобы оценить эффект, который она произвела на Бонапарта. Но, судя по тому, что император, не раздумывая, устремился в Париж, этот эффект, вероятно, был потрясающим. Война, его великие завоевания, победы — все моментально отошло на второй план. Союз между Талейраном и Фуше показался Наполеону настолько опасным, что он сломя голову мчался во Францию, нигде не задерживаясь. 23 января 1809 года он приехал в Тюильри и назначил на следующий день внеочередное заседание Государственного совета. Членами этого совета были все высшие сановники, включая Талейрана, и все высокие должностные лица Франции.

Наполеон открыл заседание несколькими общими деловыми замечаниями, а затем повернулся вдруг к Талейрану и принялся бушевать. Более получаса он всячески поносил и оскорблял своего бывшего министра иностранных дел, называл его трусом, вором, предателем, мошенником и преступником. Он потерял всякий контроль над собой, ругался площадной бранью и даже назвал Талейрана «кучей дерьма в шелковых чулках»; при этом у него буквально шла пена изо рта.

Всю эту сцену Талейран описывал мне сам. Он сидел, грациозно раскинувшись в одном из кресел в моей зеленой гостиной, удобно пристроив на специальную скамеечку больную ногу. Пока он рассказывал мне всю эту историю и при этом цитировал грязные ругательства из словарного запаса уличной торговки, которыми наградил его Наполеон, на его лице не дрогнул ни один мускул, кожа нисколько не покраснела от гнева, а глаза оставались высокомерно полуприкрытыми.

Я слушала его и не могла не испытывать возмущения.

— И что вы ему сказали? Ответили вы ему что-нибудь? — допытывалась я, пылая от негодования.

— Я? — переспросил Талейран, и в голосе его послышалось полное пренебрежение. — Ничего. Когда Наполеон завершил свое словоизвержение, я попросту повернулся к нему спиной и вышел. Весьма прискорбно, что он так плохо воспитан.

— Выходит, вы выслушали все это и не сказали ему ни слова! — воскликнула я. — Вы не схватили каминные щипцы или что-нибудь другое и не треснули его по голове?

— Эх, — Талейран устало вздохнул. — Я подумал об этом, но… — Он обезоруживающе улыбнулся. — Но мне было лень.

После этого заседания Талейран впал в немилость у императора. Он был лишен своего поста главного гофмейстера, и теперь за ним сохранился лишь ничего не значащий титул «вице-выборщик». Фуше сохранил свою должность и расположение императора благодаря тому, что сумел отвести от себя подозрения и возложить ответственность целиком на Талейрана. Он оказался бесхарактерным человеком — слугой своего господина.

Нет, далеко не каждый человек обладает такой выдержкой, спокойствием и самообладанием, как Талейран. И еще мне нравилась его врожденная гордость. Но я уже ничего не могла поделать — мне надоело унылое существование в Париже, где казалось, будто нигде ничего не происходит; надоели люди, которые все знают, но помалкивают, позволяя наступать себе на горло и вытирать о себя ноги, словно о коврики перед дверью. Я стала подумывать об отъезде. В Париже я уже сделала все, что могла. Талейран не обладал теперь влиянием, которое я могла бы использовать во благо, ему самому приходилось терпеливо ожидать перемен к лучшему. Фуше мне сейчас уже не следовало опасаться — в сложившейся ситуации он предпочитал делать вид, что не знает меня, не задавал больше никаких вопросов и не ждал ответов. Я решила покинуть Париж весной.

На Корсику мне не хотелось возвращаться раньше, чем я осуществлю свою вендетту. Вернуться в Англию я не имела возможности — прорываться туда через морскую блокаду было сейчас очень опасно; к тому же подобное морское путешествие вполне могло продлиться целый год или даже больше. Ну что ж, тогда обратно в Россию! Узнав об этом, князь Долгорукий пришел в буйный восторг. Он то и дело распевал русские песни, пил водку вместо коньяка, Потом разбивал о стену вдребезги свой стакан и даже рыдал от счастья.

Я отказалась от дальнейшей аренды дома и отправила свой фарфор, столовое серебро и кое-какую мебель в российское посольство, откуда их потом должны были доставить в Санкт-Петербург. Минуш и ее коричневого брата я, разумеется, собиралась взять с собой. Сложнее было с пекинесом — тот уже ослеп и слишком ослабел для того, чтобы перенести столь долгий путь в Россию. Князь Долгорукий застрелил его в маленьком саду за домом, а потом похоронил под невысокой стройной березой.

Прощание с Талейраном было нелегким.

— Мы скоро встретимся, — пообещал он, галантно целуя мне руку.

— Я надеюсь на это, мой друг, всем сердцем, — ответила я и обняла его. Мое сердце было полно нежности и благодарности ему, те же чувства я читала в его глазах, смотревших на меня с такой грустью.

Я была уверена, что все предусмотрела, и все-таки забыла про одно важное обстоятельство. Когда Талейран был гофмейстером, он внес мое имя в список гостей двора. Теперь, хотя он уже потерял этот пост, мое имя по-прежнему оставалось включенным в протокол и во все полагающиеся списки. Таким образом, я совершенно неожиданно получила приглашение присутствовать на неофициальном приеме императора в Тюильри. И решила отправиться на этот прием. Поскольку в мои планы входил незаметный отъезд из Парижа, будет лучше, если я как ни в чем не бывало появлюсь в Тюильри — мое отсутствие на приеме может вызвать нежелательный интерес к моей персоне. Ну, а мое тщеславие, которое на этот раз привело к катастрофическим последствиям, побудило меня придать своей внешности особо эффектный вид для прощального появления при императорском дворе. Я выбрала для этого случая шелковое платье цвета шампанского с серебряной и золотой вышитой отделкой вокруг довольно открытого декольте, рукавов и подола. В волосы были вплетены нити жемчуга, в ушах сверкали подаренные Талейраном серьги из продолговатых жемчужин. На веки я нанесла золотую краску, а лицо, грудь и руки припудрила желтым мерцающим порошком. Наброшенная на плечи накидка из золотой переливающейся ткани завершала мой туалет. Когда на меня падал свет, я была похожа на позолоченную Венеру.

Неофициальный прием императора очень мало чем отличался от больших приемов при дворе. Все гости точно так же ждали, тихо перешептываясь между собой, этого важного момента, когда двойные двери распахнутся и через них в зал войдет императорская чета. Вокруг я увидела очень мало знакомых лиц. Паолина на этот раз не присутствовала. Возможно, она навлекла на себя гнев своего строгого брата-императора из-за какого-нибудь нового любовника. Чего доброго, укрывшись в каком-нибудь отдаленном уголке, она небось вовсю удовлетворяет сейчас свои желания и капризы, время от времени погружаясь в мнимые болезни.

И вот наконец двери распахнулись, у меня же почему-то появились недобрые предчувствия. Наполеон вошел в зал один, в своей простой генеральской форме, со своим извечным напыщенным видом. Приветливый, милостивый, он обошел зал, задавая вопросы, отпуская замечания или шутки, которые тотчас же награждались угодливым смехом придворных. Я также была удостоена чести императора.

— Я счастлив, мадам, — произнес он, и я присела в реверансе.

Наполеон взял меня за руку и заставил выпрямиться.

— Прошло так много времени после нашей последней встречи. — Он смотрел мне в глаза.

Я увидела, что он неважно выглядит. Кожа его стала еще более желтой, а волосы, казалось, поредели; под глазами набухли мешки, а от носа к выступающему вперед подбородку пролегли две глубокие темные морщины. Я подумала, что теперь он все больше становится похожим на тетю Летицию.

— Да, прошло много времени, Ваше Величество, — с готовностью согласилась я и подумала, что и в самом деле прошло немало лет с тех пор, когда это лицо было молодым и подвижным, когда каждая его черта говорила о скрытой энергии, а я бесконечно его любила. Теперь то же лицо выглядело угрюмым и неприветливым и я ненавидела его больше всего на свете.

Наполеон уже двинулся дальше, окидывая всех по очереди твердым взглядом, он что-то говорил, едва шевеля губами, а я все еще вспоминала о тех прежних временах. В памяти возникали его пылкое обаяние, его красноречие, доходивший до самого сердца взгляд светлых глаз и нежная улыбка.

Император занял одиноко стоящий трон. Монотонным голосом церемонимейстер зачитал бюллетень, из которого следовало, что Ее Императорское Величество испытывает недомогание, а потому не соизволила почтить своим присутствием сегодняшний прием. Неужели Наполеон освободился и от очаровательной, утонченной Жозефины? Слухи об их возможном разводе уже давно перестали быть слухами. Теперь уже открыто поговаривали о предстоящем судебном расторжении брака императора. Сейчас мне приятно было вспомнить о том, как совсем недавно я расстроила новые брачные планы Наполеона. В этот момент возникший передо мной высокий адъютант вывел меня из состояния задумчивости.

— Император желает… — сообщил он, жестом приглашая меня проследовать к Наполеону.

Когда император чего-нибудь желает, приходится подчиняться. Я последовала за адъютантом. Наполеон ожидал меня в дверях небольшого зеркального салона. Официальная часть приема была закончена, теперь наступило время, когда можно было позволить себе отойти от формального протокола. Адъютант щелкнул каблуками, и Наполеон махнул рукой, отпуская его. Затем он пригласил меня войти в салон, где никого не было.

— Я счастлив, — торопливо повторил Наполеон, и его стеклянный взгляд окинул меня с ног до головы.

— Ваше Величество, — повторила я, в свою очередь, и присела в реверансе.

— Феличина! — Он назвал меня по имени и одновременно коснулся моей руки.

— Да, Ваше Величество? — Я притворилась смущенной и захлопала ресницами.

— Мне одиноко, — сказал он просто, отпуская мою руку.

— Одиноко? — Я отодвинулась от него. — Вы, Ваше Величество, вероятно, шутите?

Наполеон покачал головой.

— Друзья покидают меня, — сказал он печально. — Предают меня. Я не могу никому доверять. Я был искренне привязан к Талейрану, а тот продал меня, не знаю даже, за какую цену. Мне пришлось отправить в ссылку Моро, а теперь я знаю, что Бернадот тоже стал моим врагом. Вот так один за другим они уходят… — Наполеон уныло пожал плечами. — А мой так называемый друг и союзник Александр! Он так же лжив, как и слаб. И к тому же двоедушен. Не ценит моего расположения — целует меня в обе щеки, как брат, и в ту же минуту предает. А мои родные братья и сестры! — Он презрительно щелкнул пальцами. — Все они думают лишь о том, чтобы облачиться в мантию из горностая, теша свой непомерный эгоизм. Я принес себя в жертву недоумкам — тупым и завистливым братьям, бестактным и неблагодарным сестрам. А мама… — Наполеон быстро вытер лоб и поправился: — Мадам Мере предпочитает мне Лучано. Она присоединилась к нему в ссылке и полностью разделяет его взгляды. Что бы я ни делал, ничто ей не нравится. Я — император Франции, а она даже не удосужилась выучить как следует французский. Вместо похвалы за то, что я пришел к власти, мне пришлось услышать от нее какую-то чепуху на смеси французского и итальянского: «Будем надеяться, что это пройдет».

Я не шелохнулась.

— А теперь я теряю и Жозефину. — Наполеон вздохнул. — Она всегда была мне хорошим другом. Никто не знал меня так, как она. — Он поднял вдруг голову и посмотрел на меня. — Разве что ты! Ты тоже всегда меня понимала, верила в меня и прощала недостатки. — Наполеон улыбнулся, но это была лишь бледная тень его прежней, неотразимой, манящей, Требовательной улыбки. — В последнее время я часто вспоминал юность, тихий луг за нашим домом в Аяччо, коз и цыплят, пыль и пробивающиеся через ставни лучи солнца, ароматы ракитника, мальвы, лаванды. Я размышлял об идеалах и устремлениях нашей юности.

Я напряглась, отчаянно сопротивляясь его словам. Мне не хотелось слышать сейчас этот ласковый голос, не хотелось вызывать в памяти забытые волнующие образы. Но Наполеон был неумолим.

— Чем чаще я мысленно возвращаюсь к тому благодатному времени, к своей юности, тем больше меня терзает одиночество.

Как все-таки просто лгать самому себе. Благодатное время?! Ни денег, ни еды! Ни успеха, ни признания. Неужели он забыл, как был объявлен вне закона и выслан с Корсики?

— Феличина, ты моя юность. — Наполеон стал искать мою руку. — Каждый раз, когда я вижу тебя, я чувствую, как ко мне возвращаются силы. Когда ты рядом, я снова начинаю верить в себя.

Я не отнимала своей руки. Судорожные подергивания пальцев Наполеона лучше всяких слов говорили о его нынешнем состоянии.

— Ваше Величество, вы возвращаете меня в прошлое, которое мне давным-давно пришлось забыть.

— А чувства свои, ты их тоже забыла? — допытывался он.

— Нет, — ответила я вполне искренне, — своих чувств я не забыла.

Я отчетливо помню ту волну ненависти, которая всколыхнулась во мне в тот момент. Не отдавая себе в этом отчета, я резко выдернула у Наполеона свою руку. Он недоуменно, почти рассерженно взглянул на меня.

— Нас могут увидеть, Ваше Величество, — поспешно сказала я, стараясь исправить свою оплошность.

Раздраженно поморщившись, Наполеон огляделся вокруг.

— Если бы хоть раз меня оставили в покое и не следили за мной, — пробормотал он. — Я хотел бы иметь возможность хоть на несколько часов принадлежать самому себе… — Быстрыми, решительными шагами он направился впереди меня обратно в зал приемов. Перед красной бархатной портьерой остановился и обернулся ко мне. — Феличина, а ты стала даже еще красивее, — проговорил он нараспев в задумчивости. — До встречи, мадам.

На следующее утро, после ночи, полной беспокойных снов, я начала лихорадочно собираться в дорогу. Прежде всего я послала за князем Долгоруким. Когда он пришел, я попросила его заказать карету для путешествия на послезавтра и резко добавила:

— Не спрашивай меня, почему такая спешка, я все равно не смогу назвать тебе определенную причину. Просто я чувствую, что должна как можно скорее уехать отсюда.

Князь Долгорукий усмехнулся.

— Голубушка, твои нервы тебя подводят. Но я все равно очень рад. Неважно, когда — послезавтра, через три дня или через неделю. Главное, что мы едем.

Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась.

— Достань карету, — взмолилась я. — И можешь целовать меня хоть всю дорогу и еще сколько угодно в Санкт-Петербурге. Сейчас у нас просто нет времени.

Вечером я узнала, что он обо всем договорился. Через каких-то сорок восемь часов меня здесь не будет. Я уже не буду находиться во власти Наполеона и зависеть от его прихоти. Напряжение во мне стало постепенно ослабевать, мною опять овладела приятная усталость. Я прошла по всем комнатам, прощаясь со своим домом, ставшим для меня таким привычным. Прощай, зеленая гостиная! Из ее окна видна береза, под которой отдыхает от своей истеричной, сумасшедшей жизни пекинес. Прощай, моя спальня! Я попросила принести шампанского. Лежа в постели, я говорила «до свидания» искусно нарисованным обнаженным фигурам, которые занимались любовью с такой страстью и с таким настойчивым, неутолимым желанием, что невольно приглашали зрителей последовать их примеру. Я подняла бокал и выпила за их здоровье, а потом нажала секретную кнопку. Деревянные панели, безмолвные надежные стражи, скрыли от меня навсегда эту сцену всепоглощающей страсти. Интересно, кто будет жить в этом доме после меня и удастся ли новым хозяевам открыть и оценить секрет этой комнаты. Я задула свечу.

Я, должно быть, только-только уснула, когда металлический звук дверного молотка разбудил меня. Послышались торопливые шаги, затем чьи-то неразборчивые голоса внизу, а следом осторожный стук в мою дверь.

— В чем дело? — раздраженно спросила я. Дверь открылась, и вошла моя служанка со свечой. С испуганным видом она, мне показалось, как-то особенно почтительно присела.

— Прошу прощения, мадам, — пролепетала она, запинаясь, — там… нарочный от императора.

Я тут же окончательно проснулась. Робкими шагами, с обеспокоенным видом Лизетт приблизилась к кровати и подала мне письмо. Затем она зажгла свечи на столике рядом с кроватью и удалилась. У меня в руках был большой и тяжелый конверт из пергаментной бумаги, на котором в мерцающем свете грозно выступала красная императорская печать. Я сломала печать и достала из конверта листок с несколькими строчками, написанными витиеватым, малопонятным почерком Наполеона:

«Я ожидаю Вас завтра в половине десятого вечера на парковой аллее Тюильри. За Вами будет прислана карета, мадам».

Его подпись в виде буквы Н, яростно начертанная ниже, занимала почти половину листка. Сорвавшиеся с непокорного пера чернила оставили на бумаге ниже подписи несколько небольших черных клякс.

Я смотрела на эти строчки, чувствуя, как у меня похолодели ноги и онемело все тело, кроме лежавших поверх одеяла рук. Меня охватило отчаяние: я не хотела этого и в то же время хорошо понимала, что императору никогда не говорят «нет», если не хотят поплатиться за это головой и не опасаются жестокой немилости с его стороны.

Расплавленный воск заливал фитили свечей, и блики гаснувших огоньков отчаянно метались по гладким деревянным панелям. Я словно оцепенела, не в силах отвести глаз от небрежно нацарапанных строк письма Наполеона. Я хорошо понимала, что означает для меня этот приказ явиться на свидание. Но разве можно что-нибудь сделать против воли всемогущего императора? Я села, комкая в руках письмо. Возможно, кое-что мне все-таки удастся предпринять. Не исключено, что, осуществляя свой план, я смогу помешать осуществлению его планов. Опасность этого предприятия манила меня. Шансы делились поровну: либо я смогу реализовать свой план, либо мне уже никогда не придется строить планов на будущее. И я решила рискнуть.

Достав из ящика своего туалетного столика кинжал отца, я погладила его инкрустированную перламутром рукоятку, согрела между ладонями аккуратное острое лезвие. Мне стало ясно, что я не смогу воспользоваться им — это было не в моем характере, не говоря уже о том, что осуществление вендетты осуждалось во Франции и преследовалось по закону. И все же, если я не могу заколоть его, мне, возможно, удастся отравить его сознание.

Следующий день я провела в состоянии спокойной сосредоточенности. Утро началось с того, что я — в самой что ни на есть будничной одежде, без всякой косметики на лице и укладки волос — отправилась в расположенный через улицу отель, где остановился князь Долгорукий, и с большим трудом разбудила его. То, что я рассказала, имело мгновенный протрезвляющий эффект — князь вскочил с постели, готовый немедленно выполнять любые мои приказания. Я неторопливо возвращалась домой по улице, вдоль которой стояли деревья в цвету — на фоне голубого неба отчетливо выделялись бело-розовые свечи каштанов. Чуть дальше, у площади Парк-Монсо, виднелись усыпанные белыми цветами кроны диких яблонь и бросалась в глаза молодая зелень кустов миндаля, окутанная сверху прозрачной розовой дымкой. Весна с невероятной быстротой брала в полон Париж; на каждом молодом зеленом листке сверкали капли росы, воздух был напоен свежим, пьянящим весенним ароматом.

Закрыв за собой дверь дома, я забыла на время о весне и принялась разрабатывать свой план, продумывая все до мельчайших деталей. Ближе к вечеру во двор дома въехала заказанная дорожная карета, и слуги быстро погрузили в нее весь наш багаж. Кучеру было приказано быть готовым к отъезду в любой момент, начиная с девяти часов вечера. После этого вся прислуга была отпущена, и на некоторое время осталась лишь Лизетт, которой я поручила присмотреть пока за собаками. Князя Долгорукого я послала за легкой двуколкой, в которой он должен будет незаметно следовать за той каретой, что пришлет за мной Наполеон. После этого князю предстоит ждать возле того входа во дворец Тюильри, через который меня проведут — таким образом, при первой же возможности я смогу вырваться оттуда и спастись бегством.

Когда князь Долгорукий приехал с повозкой, я была уже полностью готова. Надела голубое платье, чуть светлее моего сапфирового ожерелья, и длинную, до пят, темно-синюю бархатную накидку с капюшоном, в которой я буду почти невидима в темноте. Князь Долгорукий выглядел встревоженным, его лицо покрывала бледность.

— Давай уедем из Парижа прямо сейчас, — стал уговаривать он меня. — Этот визит слишком опасен для тебя.

— Я не собираюсь бежать, — твердо заявила я. — Ни у кого не должно быть оснований утверждать, будто я струсила.

Императорская карета прибыла с точностью до минуты. Лакей в ливрее распахнул передо мной дверцу, а затем проворно вскарабкался на козлы и сел рядом с кучером. Теплый мелкий дождь размывал свет уличных фонарей; через полуоткрытые окна кареты доносилось влажное, волнующее душу благоухание весны. Карета достигла широкого бульвара, проехала, не снижая скорости, вдоль фасада дворца Тюильри и свернула направо, где начинался парк.

Наконец мы остановились, лакей открыл дверцу. Я вышла из кареты и осмотрелась. Двуколки князя Долгорукого нигде не было видно, оставалось лишь надеяться, что он не отстал где-нибудь по дороге. Я последовала за лакеем, который направился к боковому входу и постучал в дверь. Когда на пороге возник часовой, лакей произнес:

— Меридор. — После этого он отступил в сторону и пропустил меня вперед.

Итак, пароль — Меридор. Я постаралась хорошенько запомнить это слово. Часовой отдал мне честь и закрыл за нами дверь. Лакей снова пошел впереди. Мы поднялись по ступенькам, свернули налево и пошли вверх по неширокой винтовой лестнице. Я старательно запоминала все повороты и ступени. На втором этаже лестница заканчивалась узким коридором, который вел к еще одной двери. Лакей достал из кармана часы — они показывали половину десятого. Он кивнул и с поклоном указал мне на дверь.

Я решительно взялась за ручку и нажала на нее. Передо мной была комната, целиком задрапированная красным. Со сводчатого потолка спускалась лампа с красным стеклом, бросавшая на все вокруг красный отсвет. Обивка мебели также была красной. Колонны из черного мрамора отделяли от остальной части комнаты альков, задернутый красными занавесками. Я остановилась у двери, пораженная отталкивающим видом этого помещения, которое своей безвкусицей напоминало публичный дом. Этот свет, этот спертый тяжелый воздух казались мне отвратительными.

Красная драпировка передо мной вдруг раздвинулась, и из скрытой за ней двери появился Наполеон. На нем был красный халат, усеянный вышитыми золотыми пчелами. Халат доходил ему до середины икр, а ниже виднелись белые шелковые чулки и танцевальные туфли с пряжками — зрелище довольно нелепое. Я молча смотрела на него.

Наполеон быстро подошел ко мне — золотые пчелы на его халате пришли в движение.

— Феличина, наконец-то ты пришла! — Его светлые глаза влажно смотрели на меня. Я не могла двинуться с места. Он протянул ко мне руки. — Теперь нам никто не помешает. Сейчас нас никто не видит и не слышит. Мы здесь совсем одни. Одни в ночи.

Он потащил меня в глубь комнаты, снял с меня накидку и небрежно бросил ее на стул. Затем привлек меня к себе. Совсем рядом я увидела белки его глаз, окруженные желтым ободком, густо напомаженные короткие волосы. Он тяжело дышал.

— Моя юность вернулась ко мне, — пробормотал он. Поскольку я до сих пор не произнесла ни единого слова, Наполеон нетерпеливо проговорил: — Ну, скажи, что ты тоже часто вспоминаешь нашу юность. — Он обнял меня.

Я закрыла глаза. Целое мгновение я ждала его поцелуя — ждала того удивительного ощущения полета, которое когда-то лишало меня всякой воли и которое я принимала за любовь. Меня пугало то обворожительное действие, которое лишило меня когда-то покоя, неудержимо, отчаянно хотелось испытать это чувство еще раз. Всего только один раз…

Наполеон поцеловал меня. Он жадно впился в мои губы и прижался ко мне всем своим телом. Я не возражала, но вдруг почувствовала, как мое тело напряглось, протестуя против этого прикосновения. По коже пробежала дрожь, почти судорога, я почувствовала что-то вроде боли. Во рту стало сухо и неприятно от острой горечи поцелуя. И тут подступило отвращение — я была на грани паники. Мне невыносимо было чувствовать этот вкус, этот запах, это прикосновение и близость человека, которого я когда-то любила. Я уперлась ему в грудь руками и изо всех сил оттолкнула от себя.

Мой толчок оказался для Наполеона таким неожиданным, что он зашатался и едва успел ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Его лицо исказилось, кровь кинулась ему в лицо, он заорал:

— Мадам, вы сошли с ума?! — В уголках его рта показалась слюна. — Вы что, совсем рехнулись?

— Вовсе нет, — ответила я, до крайности выведенная из себя. — Я вполне осознаю, что делаю.

— Вы посмели напасть на императора? — Наполеон задыхался от негодования. Он двинулся на меня с поднятым кулаком; его глаза сверкали.

Я не двинулась с места.

— Вам меня не запугать. Ни криком, ни кулаками. Я вас не боюсь.

— Как вы смеете, мадам… — Наполеон не закончил, его голос сорвался на высокой ноте. Он замер, словно скованный параличом, продолжая бессильно сжимать кулак.

— Да, смею. И вы не сразите меня ни своей славой, ни своими угрозами, — сказала я. — Можете не стараться.

Внезапно лицо Наполеона стало серым, а глаза потеряли свой блеск. Он схватился за свой шелковый платок, словно ему не хватало воздуха. Его дыхание вырывалось из груди со свистом.

— Вы не уважаете человеческое достоинство?

— Я уважаю достоинство человека, но не вас. Вас я знаю давно, и знаю очень хорошо. Вы ведь сами учили меня думать и оценивать людей по их качествам. У меня было вполне достаточно времени и возможностей, чтобы оценить вас. Возможно, вас и считают великим человеком, но вы все равно маленький и ничтожный. И вы мне глубоко отвратительны. Я вас ненавижу.

Наполеон вытер с губ слюну.

— Ну что ж, — сказал он с иронией, — вот она, запоздалая месть отвергнутой женщины. — Он отвернулся от меня и направился к камину. — Вспышки темперамента хороши лишь в постели. Скучно устраивать сцены, оставаясь в одежде, мадам.

Я почувствовала нарастающее во мне негодование.

Наполеон оперся на камин и раздраженно пнул ногой каминный экран.

— Чего ты хочешь, Феличина? — спросил он холодно. — Ты исчезла на многие годы. Я не мог предложить тебе никакого вознаграждения ни за твою любовь, ни за то, что ты потеряла меня. Я сделал, что было в моих силах: дал твоему брату титул и богатство.

Этим, по мнению Наполеона, исчерпывались наши разногласия. Он приказал мне явиться сюда, чтобы получить удовольствие, а не для каких-то там споров. Сейчас он хотел лечь со мной в постель, а не бороться. Наполеон решил воззвать к моим былым чувствам.

— Я хорошо понимаю твои переживания, — сказал он, пытаясь достичь какого-нибудь компромисса. — Ну, хочешь титул? А может быть, деньги? Или мужа?

— Тебе все равно не выкупить моей ненависти.

— Ненависти! — Он произнес это слово с презрением. — Пустой звук. — Наполеон попытался заглянуть мне в глаза. — Ведь я все равно знаю, что ты до сих пор любишь меня.

— Да, конечно! — воскликнула я. — Я так сильно тебя люблю, что уже много лет веду с тобой беспощадную борьбу. После Марселя я бежала в Англию. Как только я добралась до Лондона, я начала использовать против тебя твое же оружие. Я разоблачала твои методы. Я учила важных государственных деятелей правильно понимать тебя, объясняя им, что ни в коем случае нельзя верить ни одному твоему слову. Я убеждала их в том, что у тебя нет ни характера, ни убеждений, ни порядочности. Что ты не выполняешь обещаний и не соблюдаешь договоров, что ты идешь к своей цели по трупам. Об этом знают и влиятельные люди в Вене. Знают от меня и от Карло Поццо ди Борго, который поддерживает меня в моей борьбе с тобой. Я сделала себе карьеру и помогла в этом Карло. Он завоевал доверие государственных деятелей в Лондоне и Вене и теперь использует свое влияние, чтобы разоблачать тебя в глазах мировой общественности. Я даже представила его российскому императору.

Наполеон подался всем телом вперед, его глаза превратились в узкие щели.

— Ага! Ты уже начинаешь всерьез воспринимать мою ненависть? — злорадствовала я. — Но это еще далеко не все. Ты знаешь, сколько у тебя солдат и генералов, зато ты представления не имеешь, сколько у тебя врагов и кто они. В Англии и по всей Европе. И даже здесь, при твоем дворе. И в твоей армии тоже. Я сама — лишь небольшой винтик в той огромной машине, что работает против тебя. Но я тружусь не покладая рук.

Лицо Наполеона окаменело, он, казалось, перестал дышать.

— В России я тоже не теряла времени даром. — Мне хотелось сделать ему как можно больнее, и уже невозможно было сдержаться. — Я так сильно тебя люблю, что не остановлюсь ни перед чем, чтобы погубить тебя. Я спала с мужчинами только лишь для того, чтобы они прислушались к моим словам. Они знают от меня о твоих махинациях и твоих интригах на Корсике и во Франции. Французскому народу рассказывают лишь о твоем славном восхождении. А моим друзьям, которых немало, известна оборотная сторона медали: как после каждой неудачи ты дрожишь от страха, изворачиваешься и впадаешь в панику. Я провела много часов с императором России. Для меня это было проще, чем для тебя, ведь я женщина и для меня не существует преград. Александр знает все, что ты говоришь и думаешь о нем, от меня. Ты хотел жениться на сестре императора? Но тебе этого не видать. Запомни мои слова. Я постаралась сделать так, чтобы император Александр готов был отдать свою сестру любому, но только не тебе.

Сейчас я чувствовала внутри необыкновенную свободу. Я нанесла Наполеону удар и, несомненно, ранила его.

— Я уничтожу тебя, — медленно произнес он низким угрожающим голосом.

— Я знаю. Ты не остановишься перед тем, чтобы убить меня или лишить свободы. Уничтожь меня! Мое место займут другие. За каждого убитого врага ты получишь сотню новых. Тебе никуда не деться. Ты уничтожаешь сам себя. Ты веришь в свою судьбу, но ты ослеплен своим честолюбием. Твой конец близко. Ждать долго не придется.

— Я растопчу тебя. — Сейчас Наполеон говорил, словно в забытьи. — Я сотру тебя в мелкий порошок и развею по ветру…

Он прикрыл глаза, а затем уставился на меня, словно никак не мог понять, почему я до сих пор существую и стою перед ним как ни в чем не бывало. Яростным движением он запахнул свой дурацкий красный халат с золотыми пчелами и устремился из комнаты через ту же самую дверь, из которой он недавно появился.

Побежал за адъютантом? Неужели меня арестуют? Пока же я не слышала ни звука. Я набросила на плечи накидку, выскочила из комнаты и бросилась вниз по винтовой лестнице. На нижней площадке я остановилась и прислушалась. Тишина. Я постаралась успокоить дыхание, надвинула на лицо капюшон и медленно миновала несколько последних ступенек. Стоявший у двери часовой клевал носом. Я подошла к нему и повелительным тоном сказала:

— Меридор.

Часовой отдал мне честь, молча отодвинул засов и открыл дверь. Я шагнула за порог и остановилась. Лишь после того, как засов с лязгом задвинулся, я побежала.

На противоположной стороне аллеи, шагах в двухстах от себя, я увидела темный силуэт повозки. Я снова побежала. Сердце колотилось у меня в груди, в левом боку закололо. Мне не хватало воздуха. Эти двести шагов стали самой длинной дистанцией, которую я когда-либо преодолевала бегом. Князь Долгорукий нагнулся и за руку втащил меня в двуколку. Я проговорила, задыхаясь:

— Гони!

Он щелкнул кнутом. Испуганная лошадь рванулась вперед. Князь Долгорукий во весь дух несся сквозь эту тихую весеннюю ночь, и я была благодарна ему за молчание. Я оглянулась. Скрытый влажной темной завесой, дворец Тюильри исчез.

— Это был конец моих личных отношений с Наполеоном, — сказала я хрипло. Мне пришлось откашляться. — Сегодня я видела его в последний раз в своей жизни.

Налетевший порыв ветра сорвал первые опадающие лепестки цветов с деревьев и бросил их перед нами на дорогу. В тот момент я не знала, что ошибаюсь. Тогда это казалось невозможным, но мне все же еще представилась возможность увидеть его.

Полчаса спустя мой побег чуть было не провалился. Мы уже сидели в большой дорожной карете — князь Долгорукий, собаки и я, — и кучер уже направлял четверку лошадей в сторону улицы, когда прямо на бульваре сломалось колесо. Казалось, чем больше я нервничаю, тем дольше будет тянуться ремонт. Князь Долгорукий вовсю ругался по-казацки, с кучера пот катился градом, а я наблюдала, как бледнеет ночь и все больше светлеет небо на востоке. Потом начали мелодично насвистывать дрозды и свет уличных фонарей растворился в утренней заре.

Наконец можно было ехать дальше. Карета прогромыхала по все еще не проснувшемуся Парижу и стала выезжать на дорогу на Нантейль. У последней почтовой станции возле городской окраины нас остановили двое жандармов. Они замахали руками, приказывая кучеру свернуть на обочину. Князь Долгорукий высунулся из окна, чтобы узнать, почему нас задерживают, и вдруг увидел перед собой серое лицо Фуше.

— Доброе утро. — Фуше учтиво поклонился и подошел к дверце кареты. — У меня приказ арестовать мадам Казанову, — вежливо сказал он, наслаждаясь ужасом, который вызвали у нас его слова. Затем улыбнулся, обнажив свои мелкие острые зубы. — Но, к сожалению, я не встретил ее. Мне придется доложить императору, что мадам Казановы в Париже больше нет. — И он добавил: — Желаю вам приятного путешествия. Передайте мой привет России. — Он поднял руку, разрешая нам следовать дальше. — До встречи в Париже, мадам, — негромко сказал он и отступил на обочину.