Глава шестая

Стоит мне подумать о Марселе, и я снова ощущаю сладковатый запах гниения и крови, который встретил меня, как только я сошла в этом порту на берег Франции. В течение нескольких месяцев, пока я жила в семье Бонапартов, этот запах упорно преследовал меня.

В моей памяти довольно смутно запечатлелся отрезок времени с момента моего бегства из родного дома до прибытия в убогое подвальное помещение, где поселилась тетя Летиция со всем своим семейством. События этого периода в несколько недель были настолько разнообразны и настолько быстротечны, что мне так и не удалось по-настоящему их осмыслить. Отчетливо вспоминаются отдельные детали, в то время как общая последовательность событий остается довольно сбивчивой.

Я помню, как я нашла брата и сестру Наполеона в доме их полуслепой бабушки, очень плохо понимавшей, что происходит вокруг. Затем нам пришлось скрываться по разным потайным местам под присмотром одного угрюмого, вооруженного до зубов парня, не назвавшего своего имени и не разговаривавшего с нами, который преследовал меня в моих ночных кошмарах. Мария-Антуанетта и Джироламо постоянно были голодными и хныкали от усталости. Пастухи вели нас тайными тропами контрабандистов; иногда мы жарили на костре рыбу или кролика, но были и долгие холодные ночи, когда нельзя было разводить огонь из-за опасности быть обнаруженными. В Бастии днем мы тоже прятались, а в темноте я отправлялась в гавань, чтобы договориться о доставке нас во Францию. Наконец мы оказались на одной грязной посудине с заплеванной табачной жвачкой палубой, и постоянный страх перед английским военным флотом стал для нас хуже запаха мочи и вони от протухшей соленой рыбы. И вот мы прибыли в Марсель — серый город, который ошалел от террора и сейчас избавлялся от остатков гуманизма. Толпы людей на грязных узких улочках беднейшей части города, куда нас направили, производили ужасное впечатление. У Бонапартов нас ожидала шумная сцена воссоединения семьи — все бурно выражали свой восторг, видя самых младших целыми и невредимыми. Меня они приветствовали значительно позже и с явно противоречивыми чувствами. Я была безмерно огорчена тем, что Наполеона нет в Марселе, поскольку он с войсками Конвента ведет осаду Тулона, где вспыхнуло роялистское восстание, а также воюет с англичанами, которые поспешили на помощь осажденному городу.

Тетя Летиция стала задавать мне массу разных вопросов, и мне пришлось объяснить, почему я последовала за ее семьей в изгнание. Я рассказала ей всю правду. Ее удовлетворение тем, что я предпочла ее безденежного сына богатому Карло Поццо ди Борго, заметно умерилось из-за необходимости кормить лишнего человека. Впрочем, когда я сообщила, что у меня есть немного денег, она стала более дружелюбной и даже похвалила меня за то, что я помогла доставить к ней детей. Во время одной из своих чрезвычайно редких эмоциональных вспышек она обняла меня, давая всем понять, что я отныне являюсь частью их семьи.

Паолина тотчас же с радостным визгом повисла у меня на шее. За тот год, что мы не виделись, она сильно изменилась — ее бедра округлились, а грудь стала больше, чем у меня. Теперь она завивала волосы мелкими колечками, подкрашивала красным цветом губы и подводила брови черной краской.

Лицо Марианны-Элизы тоже было сильно накрашено, в ушах красовались дешевые сережки. Красная лента, которой она перехватывала волосы, лишь подчеркивала желтоватый цвет ее кожи.

Джозеф нисколько не изменился. Со своей напыщенной словоохотливостью он приветствовал меня в качестве хозяина дома, что лишний раз заставило почувствовать отсутствие Наполеона.

Луиджи, казалось, остался совершенно равнодушным к моему приезду. Он так же неловко, как всегда, тряхнул мою руку и не сказал ни слова. За это время он подрос и располнел; помятая рубашка, которую он носил без шейного платка, туго обтягивала его выступающий живот.

Я осмотрелась вокруг. В сравнении с этим убогим подвалом дом Бонапартов в Аяччо выглядел королевским дворцом. Гостиная едва освещалась единственной свечкой; в одном темном углу печь и тазик для умывания, в другом — раскладная кровать и ящик с дровами. Грубо сколоченный стол с коптящей на нем свечой и несколько стульев завершали обстановку этой комнаты.

Воздух здесь был нагретым и влажным, пахло плесенью, щелоком, грязным бельем. Эта, а также еще три небольшие комнатки, в которых спали тетя Летиция, две ее дочери, Джозеф, Луиджи и Лучано, — вот и все владения семьи. Тетя Летиция стирала белье для тех, кто сумел извлечь для себя выгоду из революции и теперь мог оплачивать подобные услуги. Паолина и Марианна-Элиза собирали грязное и разносили выстиранное белье, у Джозефа была какая-то мелкая работа в местной коммуне, Луиджи ничего не делал, а Лучано подвизался в Революционном клубе якобинцев — эта работа приносила ему много аплодисментов, но очень мало денег.

Вечером я впервые увидела Лучано — худого и жилистого мужчину с некрасивым ртом и такими же, как у Наполеона, светлыми блестящими глазами. Нам почти нечего было сказать друг другу, тем более что даже в своей семье он выглядел необычайно замкнутым. Он жил тут, но в то же время как бы существовал отдельно от всех. Человек с эксцентричным характером, он ценил лишь собственные мнения и суждения, ни в грош не ставя других.

Тетя Летиция уложила меня спать на раскладную кровать в гостиной. Бонапарты разошлись по своим комнатам, а я лежала на жестком соломенном матраце, и у меня щипало в носу от сильного запаха щелока. Когда из маленькой комнаты донеслось оживленное хихиканье Паолины, меня охватило отчаяние, а к глазам подступили слезы. Я представляла себе дом родителей, свою комнату и мягкую постель, пока не поняла всю бессмысленность этого занятия. Что сделано, то сделано. Я отвернулась к стене и нащупала под ночной рубашкой свой кошелек; его тяжесть несколько успокоила меня. Мне необходимо составить какой-то план, я должна подумать о своем будущем.


Прошло несколько дней, прежде чем я привыкла к тому, что меня окружало. Вид Марселя действовал на меня угнетающе. Дома бежавших или казненных дворян стояли пустые, разграбленные или варварски изуродованные. В некоторых из них поселился разный сброд, топивший печи дорогой мебелью и настенными панелями, готовивший пищу и стиравший на узорчатых паркетных полах, крушивший изящную фарфоровую посуду — и, таким образом, уничтожавший все, что еще оставалось от прежней культуры.

Посреди городской площади на выкрашенном в красный цвет помосте была установлена гильотина. Здесь были казнены сотни и сотни невинных жертв, несчастных людей, на которых пала тень подозрения. И эта гильотина продолжала действовать, хотя и не так часто. Обреченных на смерть мужчин и женщин по-прежнему привозили сюда в большой повозке, и каждое появление этой повозки на площади воспринималось горожанами как праздник.

Одним ясным летним днем мне тоже довелось присутствовать на подобном «празднестве». В то утро я впервые после приезда чувствовала себя легко и радостно. Дело в том, что я получила от Наполеона письмо, в котором он выражал радость по поводу моего появления в Марселе, строил планы на будущее и заверял меня в своей любви. Я возвращалась с рынка, погрузившись в мечты, когда в узкий переулок устремилась толпа оживленных людей. Я растерялась, и эта толпа подхватила меня и вынесла на городскую площадь. Как ни пыталась я протолкнуться сквозь это столпотворение, все было напрасно.

Люди стояли плотно, плечом к плечу, точно стена, и какая-то непреодолимая сила влекла их вперед — к эшафоту в центре площади. На лицах людей вокруг меня застыло странное, почти сладострастное выражение, а их взгляды, словно магнит, притягивала к себе повозка, которая остановилась перед помостом. Меня, ослабевшую от ужаса, толпа давила и увлекала за собой все дальше и дальше вперед.

Рядом с гильотиной на помосте стоял палач в забрызганных кровью штанах и рубашке навыпуск. Сдвинув на затылок свою якобинскую шапку, он отпускал шутки, встречаемые окружающей публикой оглушительным хохотом. В моих ночных кошмарах я до сих пор вижу этого смеющегося палача с заплывшим жиром лицом, слышу хриплые выкрики толпы и чувствую запах крови.

На повозке находились около двадцати мужчин и женщин, притиснутых друг к другу. Их красивые наряды были порваны и перепачканы грязью, кружева висели клочьями, а сквозь тонкую блестящую ткань проступал пот. Однако все они выглядели бесстрастными и невозмутимыми, их бледные лица оставались спокойными, почти высокомерными.

Жить этим людям оставалось какие-то считанные минуты, они проиграли — и все же в своем величественном спокойствии они возвышались над этой беснующейся чернью.

Я обратила внимание на одну женщину, чрезвычайно красивую, несмотря на свой неприбранный вид и клочки соломы в черных спутанных волосах. Ее лицо с высоким лбом и взметнувшимися вверх, точно крылья, бровями отличалось каким-то непостижимым совершенством. Глаза этой женщины, прикрытые длинными ресницами, смотрели куда-то вниз, а губы беззвучно что-то шептали. Может быть, читали молитву? Она не замечала шума вокруг и не поднимала глаз, словно ее душа была уже далеко от этого страшного места. И тут я увидела, своими скованными руками женщина прижимает к груди маленькую собачку. Вот, значит, с кем она разговаривала сейчас, успокаивая это существо и себя посреди бушующего вокруг зла, как она, наверное, уже делала в лучшие времена в своем будуаре.

Она оказалась первой в ряду. Спокойно и бесстрастно, точно на прогулке, делала она последние в своей жизни шаги; женщина спустилась с повозки и поднялась на эшафот. Палач увидел собачку и грубо схватил ее, с громким визгом та упала на пропитанные кровью опилки, покрывавшие деревянный настил, а затем пинком была сброшена на землю. Женщина подняла голову, и я увидела ее глаза — сверкающие синие огни на бледном лице. Она вскрикнула! Этот отчаянный вскрик, казалось, заполнил собой всю площадь. Палач пригнул ее голову и потащил женщину за волосы к гильотине, что было встречено радостными воплями толпы. Отчаянный протест объятого страхом смерти человеческого существа на этот раз заменил собой непонятное черни безмолвное достоинство большинства жертв этого террора.

Женщина начала что-то кричать. Мне кажется, я расслышала слово «малышка». А затем вдруг я почувствовала тошноту и непреодолимые спазмы внутри, перед глазами потемнело.

Мое плачевное состояние придало мне новые силы, и я смогла наконец пробиться сквозь толпу к краю площади. Словно откуда-то издалека донеслись до меня торжествующие крики. Я оглянулась. Палач держал за волосы отрубленную голову женщины — ее глаза смотрели на меня, а рот был открыт в замершем на губах последнем крике. Я не могла уже больше сдерживаться, и меня вырвало.

Почти не замечая отпускаемых в мой адрес шутливых замечаний, я побрела вдоль домов, чувствуя себя разбитой и опустошенной. Весь день меня мутило, стоило закрыть глаза — и я снова видела голову женщины, снова слышала ее безмолвный крик. Когда я открывала глаза, в памяти опять возникали нечеловеческие гримасы толпы, слышалось ее звериное ликование. Карло был прав. Боже мой, насколько прав он был! Ведь это уже не люди, а звери. А с режимом, который одобряет подобные убийства, который воспитывает и поощряет подобную звериную жестокость, необходимо бороться всеми имеющимися средствами и возможностями.


Я никак не могла забыть ту маленькую собачку. Что с ней потом случилось? Может, опьяневшая от крови толпа затоптала ее насмерть? А что, если она все еще сидит под этим окровавленным помостом, куда сбросил ее пинком палач?

Мне не пришлось придумывать какой-то предлог, чтобы выйти на улицу в ночное время. Тетя Летиция с фанатическим усердием стирала белье. Она никому не жаловалась и, несмотря на распухшие и размякшие от воды и мыла руки, упорно продолжала работать — впечатляющий пример для бездельников.

Паолина и Марианна-Элиза где-то гуляли — у них теперь были поклонники, которых они никогда не отказывались отблагодарить где-нибудь в укромном месте за рюмку вина или другое угощение. Джозефа, как обычно, дома не было, а Луиджи ходил помогать в одну булочную-пекарню на соседней улице; там он мог хотя бы частично утолить свой ненасытный аппетит отходами от пирогов с беконом и булочек. Лучано сидел в своей комнате и что-то писал.

Поэтому никто даже не заметил, как я ушла. Я побежала к городской площади по узким неосвещенным улочкам, из дверей попадавшихся мне темных домов высовывались какие-то неясные фигуры, я слышала от них разные непристойности и недвусмысленно адресованные мне предложения.

На площади горело несколько фонарей, а чуть в стороне виднелся черный зловещий силуэт помоста с гильотиной. Я сжала зубы и, несмотря на усиливающийся тошнотворный запах крови и влажных опилок, продолжала пробираться вперед по мягкой бурой грязи, пристающей к ногам. И вот я уже рядом с помостом.

— Малышка, — позвала я негромко, но в ответ не услышала ни звука. — Малышка! — сказала я погромче и цокнула языком. Мне показалось, что послышалось слабое повизгивание. Встав на четвереньки, я заползла под помост, с содроганием ощущая под руками склизкое месиво. Я напряженно вглядывалась в темноту. — Иди сюда, — уговаривала я. — Иди ко мне, Малышка!

В правом от меня углу что-то шевельнулось. Я протянула туда руку, нащупала перепачканную, липкую шерсть и подняла дрожащее, худое — одна кожа да кости — существо; его сердце бешено колотилось.

Я с трудом выползла наружу и при тусклом свете фонаря стала рассматривать свою находку — крошечную собачонку с насмерть перепачканной коричнево-белой шерсткой и огромными испуганными глазами.

— Малышка, — прошептала я, поглаживая ее круглую головку с длинными висящими ушами. — Маленькая моя, ты спаслась. Теперь нам надо как-то жить дальше — тебе и мне.

К глазам подступили слезы. Маленькое тельце у меня на руках беспокойно задвигалось, хвост робко завилял — это было начало нашей дружбы.

Мое появление в подвале Бонапартов с собачкой вызвало бурную сцену. Яростно жестикулируя, тетя Летиция кричала, что не потерпит в доме эту бесполезную тварь, что ей и так тяжело кормить своих детей, за столом нет места для лишнего рта.

Я заорала в ответ:

— Я плачу за свою еду!! И я буду делиться с собакой! Она никому не помешает. Я ни за что не расстанусь с ней. В конце концов, у меня должна быть какая-то собственность.

Денежные доводы всегда находили понимание со стороны тети Летиции. К тому же она явно не ожидала от меня столь решительного отпора — и уступила. Малышка осталась жить у нас, моя маленькая опора в этом странном мире. После купания она покрылась легкими шелковистыми завитками и постепенно превратилась в настоящую красавицу. Малышка спала у меня на постели, ее верная любовь и преданность служили мне настоящим утешением.

А утешение — это как раз то, в чем я так нуждалась сейчас, когда жизнь преподносила мне свои жестокие уроки. С самого детства меня баловали, лелеяли и исполняли все мои прихоти, тогда как теперь обо мне некому было заботиться и некому было меня лелеять. Целый день я работала, как настоящая поденщица, редко получая за это вознаграждение в виде дружеского слова или хотя бы знака внимания. Мне приходилось стирать, гладить, собирать грязное белье и разносить по разным адресам чистое. При этом каждый месяц я расплачивалась с тетей Летицией золотой монетой за стол и проживание. Таким образом, мой кошелек с деньгами постоянно худел, и я не видела способа пополнить его.

Наполеон все еще участвовал в осаде Тулона. И кто мог сказать, сколько это будет продолжаться. Наскоро нацарапанные строчки его писем ни в коей мере не могли скрасить мое одиночество.

У Паолины тем временем появился постоянный дружок. Это был «красавец Станислав», или проконсул Фрерон, направленный Национальным собранием в Марсель для того, чтобы «раз и навсегда покончить со всеми возможными врагами Революции». Таким образом, днем этот человек подписывал смертные приговоры, а по ночам те же самые руки ласкали живое и теплое тело Паолины.

Фрерон, которому люди дали прозвище Великолепный, был более чем на двадцать лет старше Паолины. Он всегда одевался с изысканной элегантностью и вообще любил роскошную жизнь. Для этого у него было сколько угодно денег — он получал их от людей, боявшихся за свою жизнь, а когда они больше не могли ему платить, Фрерон с улыбкой ставил свою подпись под их смертными приговорами. Этот человек считал, что лучше служить террору, чем стать его жертвой.

Впрочем, Паолина не была щепетильной. Для нее Фрерон был просто известным и влиятельным мужчиной, олицетворявшим собой новую власть и к тому же богатым и щедрым. Теперь Паолина поедала разные сладости и лакомилась устрицами; у нее вдруг появились разные шелковые платки и ленты, новые туфли и даже шляпка с плюмажем из перьев белой цапли. Теперь она ходила на танцы, посещала разные вечеринки, и тетя Летиция, по-матерински потакающая ей, не возражала против этого. Марианне-Элизе приходилось довольствоваться случайными поклонниками, однако и ей «бескорыстная дружба» приносила иной раз сладкие угощения, новую шаль, гофрированные манжеты и кружева, льняной платок или пояс. Ее также приглашали на всевозможные вечеринки в округе, в пивные на рыбном базаре, и если уж Паолине разрешалось бывать в этих местах, то ей, как старшей сестре, тем более. Лишь я одна сидела по вечерам дома в своей старой одежде, которую не переставала переделывать и приводить в порядок, и томилась от скуки.


Джозеф по глупости решил было заменить брата в отношениях со мной. Он принялся досаждать мне своими дурацкими комплиментами, а при встрече на темной лестнице в подвал хватал за грудь и вообще старался в удобный момент поцеловать. В таких случаях я шлепала его по рукам и всячески высмеивала подобные жалкие попытки. Это дало ему повод считать, что я унизила его мужское достоинство, и поэтому теперь он разговаривал со мной лишь при крайней необходимости.

Я не могла больше выносить столь незавидное положение бедной и надоевшей всем родственницы да еще объекта особого внимания для братьев Наполеона, ведь даже Луиджи дошел до того, что в один прекрасный день попросил меня быть с ним «немножечко поласковее».

Что же касается тети Летиции, то для нее я была обычной рабочей лошадью, помогавшей ей в работе, да еще и платившей за это.

Мне хотелось выпутаться из этого положения, оказаться среди людей. Я мечтала о том, чтобы мной восхищались, чтобы меня хвалили и говорили мне комплименты. В конце концов, обожания одной лишь Малышки мне было явно недостаточно. И если уж мне приходится работать, я должна получать за это деньги. А если ко мне проявляют внимание мужчины, то пусть это будут мужчины, отвечающие моему вкусу, а не просто братья Бонапарт. Разумеется, я хотела сохранить верность Наполеону, но при этом считала, что некоторое оживление и приятная игра с огнем ни в коей мере не повредят мне.

Я стала присматриваться, и меня тотчас же осенило — булочная-пекарня на соседней улице. Раз ее хозяин был рад помощи Луиджи, то он явно нуждается в работниках, и поэтому мне нетрудно будет устроиться туда. Итак, я взяла с собой Малышку и отправилась в булочную-пекарню с визитом.

Хозяин этой булочной-пекарни, гражданин Ладу, оказался дружелюбным человеком. Из-за запыленных мукой волос его лицо казалось румяным, а глаза были умными, понимающими и добрыми, я убедилась в этом, когда он нагнулся, чтобы погладить Малышку. Я сообщила ему свое имя и частично рассказала свою историю. Так, слово за слово, отвечая на его вопросы, я была, пожалуй, излишне откровенна в изложении своего отношения и своих мыслей по поводу происходящего.

Ладу не относился к числу революционеров-фанатиков. Он оставил без комментариев мои неосторожные замечания и, побарабанив пальцами по туго натянутому на животе фартуку, произнес:

— У меня найдется для вас работа, гражданка. Вы можете помогать в лавке или в пекарне, если потребуется. Цены на все растут, несмотря на установленные максимальные пределы. Поэтому приходится иметь дело со всякими посредниками и спекулянтами. Вот почему нужно иметь рядом людей, которым доверяешь. А вам я доверяю.

Он назвал мне мою будущую еженедельную плату, получалось не так уж много, но все же лучше, чем ничего. Я продолжала колебаться.

— А можно, я буду приходить с собакой? — спросила я.

На лице Ладу появилась широкая улыбка.

— Ну, разумеется! — воскликнул он. — Такая кроха никому не помешает. И для нее здесь тоже найдутся какие-нибудь обрезки.

Вечером я сообщила тете Летиции о том, что поступила на работу и теперь больше не буду помогать ей со стиркой. Она сделала недовольное лицо, но я тут же добавила:

— Ведь если я не буду зарабатывать деньги, то не смогу платить вам. — Услышав про деньги, тетя Летиция не нашла, что возразить, и ей пришлось смириться.

На следующее утро я начала свою работу у гражданина Ладу. В пекарне, где аппетитно пахло горячим хлебом, изюмом, корицей, я познакомилась с молодым человеком, которому должна была помогать. Перед тем как удалиться в лавку, Ладу мимоходом представил его:

— Это Морис, мой племянник.

Вероятно, Морис был родственником со стороны жены, поскольку на самого Ладу он нисколько не походил. У него была стройная, пропорциональная фигура и мягкое, пухлое лицо. Его глубоко посаженные глаза смотрели настороженно, а тонкие губы нервно вздрагивали при каждом шуме, словно он панически чего-то боялся.

Почуяв его запах, Малышка принялась неистовствовать. Она лаяла и визжала от радости, и все ее маленькое тельце ходило из стороны в сторону вслед за неистово виляющим хвостом.

Я была поражена. Малышка никогда не приветствовала незнакомых людей подобным образом — наоборот, она всегда была с ними очень спокойной и сдержанной. Морис, после того как ему пришлось выдержать эту восторженную атаку, выглядел смущенным, почти испуганным.

Таким образом, первой темой нашего с ним разговора стала моя питомица. Я рассказала историю Малышки, ничего от него не утаив, и мне кажется, я заметила, как в глазах Мориса блеснули слезы. Затем он отвернулся в сторону, и его плечи затряслись от какого-то непонятного мне эмоционального потрясения. У меня уже не было возможности обо всем этом поразмышлять, поскольку из лавки вернулся Ладу, моментально разобрался в ситуации и отправил Мориса куда-то с поручением. Прежде чем я успела расспросить его, Ладу повел меня в булочную, где принялся рассказывать о различных сортах хлеба и их стоимости, назвал постоянных покупателей, которым можно было предоставлять кредит, а также проинструктировал меня о порядке обмена ассигнаций — этих замусоленных бумажных денег, выпущенных революционными властями — на золотые и серебряные монеты. Как я поняла, моя плата тете Летиции за стол и проживание была чрезмерно высокой; за каждую из моих золотых монет она могла получать во много раз больше в ассигнациях.

Я решила платить отныне тете Летиции бумажными деньгами. Против этого она не возражала, тем более что Наполеон, который получил к этому времени звание майора артиллерии, присылал семье часть своего жалованья. Я, впрочем, ничего от него не получала. А в его письмах снова стали встречаться высокомерные и напыщенные фразы, что неприятно напомнило мне время после его избрания подполковником в Аяччо. Следует признаться, что образ Наполеона уже несколько потускнел в моем сердце. Ведь он не делал практически ничего, чтобы сократить расстояние между нами и удовлетворить мое стремление к нему, он был занят исключительно собой. Поэтому мне показалось справедливым, если я тоже буду в первую очередь думать о себе.

Меня влекло к Морису. Неловкая застенчивость с его стороны уступила место молчаливому обожанию. Теперь он старался по возможности быть где-нибудь рядом, внимательно слушал меня, иногда на его губах появлялась неуверенная улыбка. Ладу довольно добродушно относился к нашей крепнущей дружбе. С Морисом у него были какие-то особые отношения — каким бы неумелым и неловким Морис ни был, хозяин никогда не бранил его. Подобная благожелательность Ладу переносилась отчасти и на меня. Вскоре я проводила уже целый день, включая свое свободное время, в булочной-пекарне.

Прошли осенние моросящие дожди, наступили зимние холода, от которых у прохожих замерзали пальцы и краснели носы. Ладу был вдовцом, однако в его квартире над булочной было уютно и царил образцовый порядок. В его хозяйстве постоянно имелись согревающие напитки, а под прилавком, хотя он торговал исключительно хлебом и булочками, стоял особый ящик, в котором к услугам немногих избранных всегда был свежий запас медовых пряников, сахарного печенья и миндальных орехов. Нам с Морисом разрешалось лакомиться всем этим сколько душе угодно.

Постепенно у нас образовалось что-то вроде «семьи»; наши беседы стали по-настоящему откровенными, и передо мной понемногу приоткрылась тайна Мориса. Оказалось, что Ладу — убежденный антиреволюционер. Внешне он просто жил и торговал, не вызывая ни у кого никаких подозрений, однако на самом деле боролся с новым режимом и всячески помогал тем, кто подвергался преследованиям. Одним из таких преследуемых режимом и был Морис, которого приходилось прятать и укрывать от внимания посторонних. Каждый раз, когда на улице раздавалось громыхание той зловещей повозки, Морис и Ладу удалялись в заднюю комнату молиться за несчастных мучеников. После этого Морис ходил с покрасневшими глазами, еще более потерянный и неловкий, чем всегда. Я не переставала удивляться его знаниям и хорошим манерам, испытывая к нему жалость, которая вскоре переросла в нежность и духовную близость.

Когда Морис впервые поцеловал меня — торопливый, по-братски легкий поцелуй в щеку, — у меня мелькнула мысль, что я все же могу, пожалуй, изменить Наполеону. Я ласково провела рукой по густым и светлым волосам Мориса и заметила в его глазах то же самое обожание, что так часто наблюдала в глазах Малышки. На его покрытой юношеским пушком шее висела тонкая золотая цепочка. Я шутливо потянула за нее, и в разрезе ворота его рубашки показалось вдруг подвешенное к цепочке кольцо с гербовой печаткой.

Когда Морис увидел, что я держу на ладони кольцо, его лицо побелело как полотно, а глаза приобрели неестественно темный оттенок. Кольцо с печаткой хранило теплоту его тела.

— Не выдавай меня, Феличина, — пробормотал он, запинаясь. — Я не хочу умирать.

— Ты что, с ума сошел?! — воскликнула я. — Чтобы я выдала тебя?! Да как ты мог такое подумать?! Я не предаю друзей. — Морис дрожал всем телом. — Разве мы не друзья, Морис? — спросила я, поглаживая его, как обычно гладила Малышку.

Морис повесил голову.

— Я — маркиз де Монкур. Последний в роду. Вся моя семья уничтожена. Ты сама видела, как убивали мою сестру. Малышка принадлежала ей. И эта собака едва не выдала меня в тот раз.

По его щеке побежала слеза и упала мне на руку. Глубоко тронутая, я обняла Мориса, а он уткнулся лицом в мое плечо. Слова рвались из него наружу:

— Ладу был поваром в доме моего отца. Ему был известен тайный подземный ход из кухни на ферму, он спас меня в последнюю минуту. С тех пор я влачу здесь жалкое существование — я стал обузой для него и для себя самого. Меня убивает страх, но я безумно хочу жить. — Он теснее прижался ко мне. — Я еще так молод, — прошептал он, — я хочу жить и любить. Хочу узнать любовь, прежде чем умру. Я сойду с ума, думая об этой гильотине! — Морис зарыдал. — Пускай я трус, но я хочу жить.

Его слова надрывали мне душу. Я стала целовать его щеки, глаза, лихорадочно горячий лоб, дрожащие губы.

— Ты обязательно будешь жить, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. — Это безумие не может продолжаться вечно. Жизнь переменится к лучшему, и все вокруг снова станет прекрасным, обещаю тебе. Я буду помогать тебе, чем только смогу.

Давая это обещание, я тотчас же усомнилась в том, что смогу сдержать его. Если Наполеон вскоре приедет, он вряд ли сумеет правильно понять мою дружбу с маркизом, который считается врагом нации из-за своего благородного происхождения. И вряд ли Наполеон, как революционер, сможет одобрить то, что я обещала помочь врагу дожить до прекрасной жизни.

Однако в тот момент я менее всего думала о Наполеоне и о революции. Страдающее человеческое существо хотело найти покой и утешение в моих объятиях, и ради этого я готова была пообещать ему тогда хоть звезду с неба.


Все время, пока я знала Наполеона, мне приходилось ждать его, стремиться к нему, надеяться на его приезд. А теперь, когда я, наоборот, рассчитывала на его отсутствие, собираясь воспользоваться им в своих целях, ход событий помог Наполеону вернуться домой раньше, чем я ожидала. Где-то в середине декабря революционные войска штурмом взяли Тулон, после чего англичане и их союзники — Испания, Пьемонт и Сардиния — поняли, что игра проиграна. Своя собственная безопасность оказалась для них важнее судьбы французских роялистов, а потому они отказались от занимаемых позиций и отозвали свои военные корабли.

В Тулоне «дело народа» успешно продвигалось. Преступлением, караемым смертью, считалось уже не только иметь умеренные политические взгляды — небезопасным стало теперь даже равнодушное отношение к революции. Для разрушения Тулона в город привезли двенадцать тысяч рабочих из прилегающих районов. Таким образом, были разгромлены целые городские кварталы. Выпущенные из тюрем уголовники рыскали по улицам, томимые жаждой мести. Любой «республиканец» имел право задерживать и уничтожать всех подозрительных. Установленная на рыночной площади гильотина принялась безостановочно рубить головы солдатам и горожанам, женщинам и детям; казни не избежал даже один восьмидесятилетний старик, которого пришлось поднимать на эшафот вместе со стулом. Кровь текла рекой. Наполеон писал в своем письме:

Я с ужасом наблюдаю это зрелище. В городе идут грабежи, и никто этого не запрещает, поскольку ограбленные боятся сопротивляться или даже пожаловаться. Всем горожанам приказали собраться на главной площади. В толпе оказалось много патриотов, которые объявили, что их подвергали когда-то преследованиям. Когда их попросили указать на этих врагов революции, каждый из них отыскал своих личных врагов или кредиторов. И последних тут же хватали и казнили. Продолжалось все несколько дней. Так была утолена всеобщая жажда к мщению.

Я перечитывала это письмо и никак не могла понять Наполеона. Как можно было «с ужасом наблюдать это зрелище» и ничего не предпринимать, чтобы остановить этот кошмар? Как мог он служить делу, которое считал праведным, и мириться с несправедливостью? Разумеется, его участие в этом деле не осталось незамеченным. Он проявил себя в битве за Тулон, добился наконец успеха и был удостоен звания генерала.

Поступавшие из Тулона сообщения произвели на обитателей булочной-пекарни угнетающее впечатление. Ладу колотил тесто так, словно перед ним были революционеры.

— Звери! — кричал он. — Дьяволы в человеческом обличье! Мне и в самом деле хочется запечь в хлебе мышьяк и потравить этих мерзавцев. — Ладу говорил, размахивая в воздухе облепленными тестом руками. — Морис не должен выходить из своей комнаты. Если кто-нибудь спросит, он уехал из города к своей матери. Феличина, ты будешь относить ему пищу. Только не подходи к окну, и пусть он тоже не подходит. Если кто придет, зови меня. Смотри, не открывай дверь сама. Мы все рискуем теперь жизнью.

Морис лежал на кровати, уставившись в потолок. Я поставила поднос с едой на столик у кровати.

— Все бесполезно, — произнес он. — От них не уйти. Это все равно что получить жизнь взаймы. Я уже ни во что больше не верю. — Он закрыл глаза в изнеможении. — Самого Бога уже нет. Ушел в бесконечность и предоставил нас страшной участи, отдал мир на растерзание.

Лицо Мориса покрыла серая бледность, его тонкие губы побелели. Я подошла, нагнулась и поцеловала его. Это был нежный поцелуй, но, как только наши губы соприкоснулись, он превратился в страстное, жадное проявление жизни. Морис обнял меня. Он целовал меня с отчаянием, так, словно я могла дать ему безопасность и уверенность в том, что он будет жить. От его объятий по моему телу пробежала горячая волна, в жилах заволновалась кровь; моя кожа остро ощущала каждое его прикосновение. Меня охватило страстное желание. Не знаю, какой мужчина пробудил во мне это страстное влечение, но помню, что в тот раз я уже была готова поддаться искушению.

Голос Ладу, донесшийся снизу, из булочной, привел меня в чувство. Он громко и настойчиво звал меня. Я отстранилась от Мориса, привела в порядок платье, поправила волосы. Морис смотрел на меня сияющими глазами. Его губы раскраснелись от поцелуев. Он счастливо улыбался.

— Я люблю тебя, Феличина, — сказал он шепотом. — Ты моя надежда и моя жизнь. Ради тебя и рядом с тобой я смогу пройти через что угодно.

Я молчала, смущенная. Теперь, когда я оторвалась от его губ и освободилась от своих эмоций, он снова стал для меня просто Морисом, которому я сочувствовала и хотела помочь.

В последующие несколько недель я избегала оставаться с ним наедине. Ведь я не могла рассчитывать на то, что Ладу каждый раз будет вовремя окликать меня, а на собственное благоразумие не приходилось рассчитывать.


В наступившем новом году вернулся Наполеон, уверенный в себе и доказавший свои способности молодой генерал, в столь же потрепанном мундире, что и раньше. Он ворвался в наше подвальное пространство, словно стихия, и моментально занял место старшего в семье. Теперь, когда он был здесь, каждый ощущал на себе эффект его присутствия. Я не стала исключением. Любые мои замечания и подозрения на его счет развеялись как дым. Ему достаточно было взглянуть на меня своими светлыми глазами, нежно улыбнуться мне, и все эти обвинения исчезли без следа под магическим влиянием его личности, то ли продолжавшей, то ли вновь начавшей очаровывать меня.

В первую же ночь после своего приезда Наполеон пробрался из комнаты своих братьев в мою постель. Вначале мне было немного не по себе оттого, что где-то совсем рядом спит тетя Летиция, но затем страстность Наполеона, его губы, руки, тело заставили меня забыть о всякой стыдливости. Я принимала его ласки с жадностью умирающего от голода и жажды и уже не думала в эти мгновения ни о ком и ни о чем. Кровать с жестким соломенным матрацем стала для меня настоящим раем, а нахлынувшее счастье заставило окончательно забыть все мои сомнения.

Наконец-то Наполеон вернулся ко мне. Днем он был занят новым для себя делом — «инспектированием береговых укреплений», — а ночью лежал в моих объятиях. И я была бы вполне удовлетворена и счастлива, если бы Наполеон хоть однажды вспомнил о заключении нашего брачного союза. Однако он не касался этой столь желанной для меня темы. Проходили дни и недели, я по-прежнему работала у Ладу и жила вместе с семьей Бонапарт, наслаждаясь объятиями Наполеона и ожидая момента, чтобы серьезно поговорить с ним о нашей свадьбе.


Джозеф невольно помог мне в этом. Какое-то время он встречался с Жюли, старшей дочерью богатого торговца шелком по имени Клири. Это была невысокая худая девушка, богатое приданое сделало ее в глазах Джозефа необыкновенно привлекательной. Он начал за ней ухаживать, и она безумно влюбилась в него. Семейство Клири весьма благосклонно отнеслось к Джозефу. Не так давно глава этой семьи умер, а продолжавший его дело сын находился на подозрении у властей и в любой момент мог быть арестован. Родство с Бонапартами, которые не относились к кровожадным якобинцам, но все равно были у властей на хорошем счету, означало бы политическое спасение всей семьи. Вот почему однажды вечером сияющий Джозеф ворвался в наш подвал, прося у тети Летиции благословения на брак.

Тетя Летиция встретила это событие с радостью и удовлетворением. Наконец-то один из ее сыновей обретет богатство и уверенность в будущем. Заранее предполагалось, что пользу от этого богатства и надежной буржуазной обеспеченности получат все члены семьи Бонапарт. Джозеф указал размеры приданого — сумма в сто пятьдесят тысяч ливров вызвала у всех почтительность. Было решено, что внешность невесты не имеет особого значения. Достаточно того, что Жюли любит и обожает Джозефа. А любящая жена всегда должна понимать потребности мужа. К тому же, как говорится, в темноте все кошки серы.

Мне не понравилось выражение лица Наполеона — прищуренные глаза, плотно сжатые губы. Когда он коротко и сдержанно поздравил Джозефа, я поняла, что он испытывает зависть. Весь вечер Наполеон оставался молчаливым, в то время как Джозеф подробно и красочно описывал обстановку дома Клири: солидную мебель, массивную серебряную посуду, обивку и драпировку из дорогих тканей. Он рассказал о матери невесты, о ее брате и сестре — красивой пятнадцатилетней блондинке Эжени-Дезирей, прекрасно воспитанной и с таким же, как у Жюли, приданым.

Голос Джозефа то и дело заглушали восторженные возгласы Паолины и Марианны-Элизы, которых интересовало лишь, смогут ли они получать в лавках своего будущего родственника шелковые и парчовые платья, ленты и бархат и когда именно. Наполеон упорно молчал; он сидел, сгорбившись, в кресле и думал о чем-то своем. И мне это очень не понравилось.

Поздно ночью Наполеон пришел ко мне и вместо того, чтобы лечь рядом, сел на край постели. Он был так задумчив, что даже не обратил внимания на Малышку, которая устроилась у меня в ногах и теперь рычала, охраняя свое законное место. Я взяла его холодную и вялую руку в свою.

— Если Джозеф собирается вскоре жениться, — сказала я решительно, — мы тоже могли бы обвенчаться. Все-таки двойная свадьба…

С глубоким вздохом Наполеон убрал свою руку, и я почувствовала охватившее меня одиночество.

— Мы должны подождать, Феличина, — сказал он холодно. — Ведь никто не даст нам с тобой приданого. Мне нужно добывать все своими руками. — В его словах звучала горечь. — Сейчас наступает решительный момент. У меня появились новые покровители. Это Баррас — один из наиболее влиятельных депутатов Национального Конвента, а также Огюстен Робеспьер — брат знаменитого Максимильена Робеспьера. Эти связи имеют чрезвычайно важное значение, они открывают для меня путь наверх. Но… сейчас мы должны набраться терпения.

— У меня больше нет терпения, — сердито сказала я. — Могу продолжать работать, когда стану твоей женой, и зарабатывать деньги. Мы вместе станем зарабатывать. Я не хочу больше ждать. — Я вспомнила, что именно эти слова я говорила когда-то Карло, но как давно это было!

Наполеон небрежно и несколько отчужденно поцеловал меня в лоб.

— Моя жена никогда не будет работать, — заявил он мягким, проникновенным тоном, против которого я была бессильна. — Мы еще вернемся к этому разговору весной. До этого времени многое может перемениться.

Весна была еще далеко, однако перемены уже начались. С напыщенным видом, разодетые в пух и прах, Бонапарты отправились к семейству Клири на церемонию обручения молодых. Они не пригласили меня присоединиться к ним, и я осталась дома одна, терзаемая горькими мыслями. Домой они вернулись полные энтузиазма и принялись расхваливать угощение, расписывать доброжелательность новых родственников, кротость невесты, очарование ее сестры, щедрость брата и благородные манеры матери. На одного лишь Наполеона все это, казалось, не произвело никакого впечатления.

— Салфеточки на столах, стулья с вышитыми подушечками, холеная светскость и убийственная скука, — насмешливо сказал он. — Девицы умеют только петь, играть на фортепьяно, вышивать и сидеть с прямой спиной. Богатые куклы — вот и все.

Я с удовольствием выслушала эти критические высказывания Наполеона и на некоторое время забыла про завистливое выражение на его лице.

Дальше все происходило как в дурном сне, внешне почти незаметно. Наполеона не было дома по вечерам раз, другой, потом сразу несколько дней подряд. Он говорил, что у него много работы, ссылался на разные служебные обязанности и новые важные связи; он всегда находил нужное объяснение, отвечая на мое недовольство и мои подозрения ласковой улыбкой или нежным поцелуем. У меня не было никаких доказательств, одни лишь ощущения. И эти ощущения говорили мне, что Наполеон отдаляется от меня. Но как удержать его? Ведь я уже отдала ему все, что у меня было, включая саму себя.

Дни постепенно прибавлялись, становилось теплее. Мистраль, дующий с Альп холодный ветер, крутил пыль на улицах, раздувал одежду, трепал волосы, делая людей беспокойными и раздражительными. Я тоже стала злой и неуравновешенной, спорила с Наполеоном по каждому пустяку. Мы то и дело обменивались грубостями, разными обидными словами, и столь же бурными были наши ночные примирения. Впрочем, примирения эти были недолгими, мы постоянно совершенствовались в искусстве оскорбления друг друга. От этих ссор на моем сердце появлялись все новые и новые отметины, которые останутся, пожалуй, на всю жизнь.

Заметив происшедшую во мне перемену, Ладу спросил, не может ли он чем-то помочь, но его участие было отвергнуто. Ведь я терпеть не могла, когда меня жалели. Когда Морис с трогательной застенчивостью пытался успокоить меня своим обожанием, я ворчала на него. В ответ Морис обижался, его лицо становилось грустным, а я ненадолго испытывала облегчение оттого, что передала другому часть своей муки. Потом я, конечно, жалела Мориса и изо всех сил старалась быть с ним поласковее.

В том странном положении, в котором я оказалась, я не видела тепла или сочувствия ни от кого из Бонапартов. Все они настолько были заняты собой, что попросту не замечали моих горестей, а если даже замечали, то не показывали вида. Наполеон все чаще и чаще пропадал где-то вечерами, а я все чаще сидела на своей кровати с соломенным матрацем, гладила Малышку и ждала. Так проходили долгие часы. А когда Наполеон бесшумно — держа в руке снятые ботинки и, как правило, в сопровождении Джозефа — пробирался в свою комнату, я натягивала на голову одеяло и притворялась спящей. Гордость не позволяла мне показывать ему, как отчаянно я дожидалась его прихода.

Паолина, это кокетливое и легкомысленное создание, была единственной, кто проявил ко мне хоть какое-то сострадание. Однажды она подошла и села рядом со мной, делая вид, что просто играет с Малышкой. Она принялась щебетать о том о сем, получая от меня лишь короткие односложные ответы. Когда наша беседа уже грозила иссякнуть, Паолина сделала над собой усилие и сказала:

— Те, кого это в первую очередь касается, всегда узнают обо всем последними. Я считаю это несправедливым. Все всё знают, и ни у кого не хватает смелости или порядочности сообщить тебе. Они все делают за твоей спиной. Ты заслуживаешь лучшего отношения от нас… — Паолина поправилась: — …от Наполеона. — Она ждала моей реакции.

Я сжала пальцами шерсть Малышки, чувствуя, как у меня сдавило сердце. Но я ничего не сказала, и Паолина продолжала:

— У мужчин все очень просто. Как только они попадают в новую ситуацию, они начинают по-новому думать и по-новому чувствовать. А страдать приходится нам, женщинам. Потому что с самого начала мы находимся в неравном положении.

Какой же опыт должна была приобрести эта девушка, внешне столь веселая и беззаботная, в результате своих отношений с Фрероном и другими мужчинами, если она говорит обо всем этом с такой горечью?

— Говорить правду — дело неблагодарное, но ты все равно должна знать эту правду. — Паолина ближе придвинулась ко мне и зашептала: — Наполеон ухаживает за этой девчонкой Клири — Эжени-Дезирей. Из-за ее приданого. Не может допустить, чтобы Джозеф оказался удачливее и богаче. А сам Джозеф изо всех сил помогает этому, потому что рассуждает по-корсикански: семейные связи, укрепление клана. А эта курносая блондинка Эжени-Дезирей уже без ума от Наполеона. Ну, ты же знаешь, каким он может быть и как умеет обворожить, когда захочет. Тебе нужно что-то делать, Феличина. Нельзя допустить, чтобы тебя так просто отодвинули в сторону.

Я встала.

— Где сейчас Наполеон? — спросила я коротко.

Паолина, видимо, уже уставшая говорить серьезно, хихикнула:

— Да там же, где и всегда, у Клири.

Нетерпеливо оттолкнув Малышку, которая начала было ластиться ко мне, я взяла свою шаль.

На улице было много празднично одетых людей, вышедших в этот воскресный вечер на прогулку. Неяркое солнце робко освещало город, где по-прежнему хозяйничал мистраль, принося с собой соленый морской запах и аромат влажной оттаявшей земли. В воздухе пахло весной — весной и надеждой. Но на что могла теперь надеяться я, если мой жених лжет и обманывает меня еще до замужества?

Я торопливо шла вперед, не замечая красоты природы. Улицы становились все более чистыми, а дома — все более тщательно ухоженными. Особняк этого богатого семейства располагался в фешенебельном жилом квартале. Приданое в сто пятьдесят тысяч ливров! А я пожертвовала своим приданым, наследством, домом, своей репутацией. Я все поставила на карту, но моя ставка оказалась, очевидно, невелика по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами ливров. Я ощутила нестерпимую боль, представив себе, как Наполеон улыбается сейчас кому-то своей нежной улыбкой, как он старается вскружить кому-то голову красивыми словами и, пользуясь своими особыми способностями и особым талантом, внушает кому-то мысль о своей великой судьбе и исключительном предназначении.

Дом семьи Клири стоял посреди сада, окруженного плотной живой изгородью. Аккуратно посыпанная гравием дорожка вела к входной двери с полированной бронзовой ручкой, которая блестела в лучах заходящего солнца. Особняк имел богатый и солидный вид. За оконными стеклами виднелись занавески из парчи и шелка, окна нижнего этажа были ярко освещены, а из печной трубы в тускло-белое небо поднималась тонкая струйка дыма. У меня перехватило дыхание от обиды. Они сидят в теплом, уютном доме, едят, пьют, развлекаются, смеются, а я стою здесь, на улице. В полном одиночестве.

Я начала прохаживаться вдоль ограды. Тридцать шагов направо — тридцать шагов налево. И каждый шаг давался мне с трудом. Я предпочла бы сейчас ворваться в этот благополучный дом, чтобы выразить в крике свою ярость и возмущение тем злом, которое готовится здесь для меня. Но я продолжала ходить туда-сюда, направо-налево, переживая полное крушение надежд.

Скоро наступили сумерки. От холодного сырого воздуха у меня онемели пальцы, ноги стали тяжелыми. Окна дома светились в темноте ярко-желтым пятнами, а я все продолжала ходить туда и обратно, туда и обратно. Наконец входная дверь распахнулась, и на посыпанную гравием дорожку упала широкая полоса света. Послышались голоса, смех, слова прощания, затем торопливый хруст гравия, и рядом промелькнула фигура Наполеона, не заметившего меня. Когда я окликнула своего жениха, улыбка моментально исчезла с его лица.

— Феличина, — спросил он, — что ты тут делаешь?

От возмущения я с трудом подбирала слова.

— Жду тебя.

— Здесь, на улице?

— А что, надо было зайти в дом? Как бы ты представил меня хозяевам? Как свою кузину? — Мой голос дрогнул. — Как любовницу? А может быть, как свою невесту?

Наполеон крепко взял меня за руку.

— Не кричи, пойдем отсюда. Не нужно устраивать здесь сцену.

— A-а, ты не хочешь, чтобы они знали, что у тебя уже есть невеста. Что ты лжешь мне и этой юной девушке. Что за всеми твоими красивыми словами ничего нет — ничего, кроме любви к самому себе.

Наполеон так грубо тащил меня за собой, что я едва поспевала, то и дело спотыкаясь.

— Тебе обязательно нужно устраивать на улице сцену? — бросил он. — Терпеть не могу скандальных женщин.

— Мне приходится беседовать с тобой на улице, потому что я больше не вижу тебя дома, — сказала я, тяжело дыша. — Я не хочу, чтобы так продолжалось.

Отчаянным усилием я вырвалась и остановилась. Мне уже не хватало воздуха для дыхания.

Наполеон повернулся и посмотрел на меня — у него были такие же равнодушные и холодные глаза, как у тети Летиции.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он вяло.

— Я хочу знать, что с нами будет дальше. Я устала жить так, как я сейчас живу.

— Ну что ж, сойдемся на этом, — произнес Наполеон мягким, зловеще-мягким голосом. — Я тоже устал от такой жизни.

Страх охватил меня.

— Но ведь ты обещал мне тогда, в Корте, что мы поженимся… — Я замолчала, не в силах продолжать.

— Тогда. Все давным-давно минуло. — И слова, и взгляд его были одинаково холодными. — С тех пор многое изменилось: жизнь, обстоятельства, ты, я. Советую тебе забыть то, что было. Я уже забыл.

Мои глаза вдруг наполнились слезами.

— Но как же это может быть? — пробормотала я, заикаясь.

Наполеон пожал плечами.

— Не надо делать из этого трагедию, Феличина, — заметил он язвительно. — Ведь я не был у тебя первым мужчиной, ты знаешь это не хуже меня. И, наверное, не последний. Ты молода и красива, а жизнь продолжается.

Я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, перед глазами поплыли красные круги. Сами собой сжались кулаки, и Наполеон заметил это.

— Ну хватит, — сказал он. — Все, что надо, уже сказано. Теперь ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится. Что касается меня, то я готов сейчас же попрощаться с тобой, поскольку не вижу никакой необходимости продолжать этот разговор.

— Что же мне теперь делать? — пролепетала я.

— Меня это уже не волнует, — произнес он с безразличием. — Мне известно лишь то, что я собираюсь делать.

Когда Наполеон повернулся и энергичными шагами направился туда, откуда мы только что пришли, я с поразительной ясностью осознала, насколько бездушен этот человек. Я смотрела ему вслед, ощущая, как по всему телу пробегает озноб, сотрясая меня всю, у меня вдруг одеревенели шея, лоб, щеки, губы. Его прямая фигура, удаляясь, становилась все меньше и меньше, а затем и совсем исчезла за углом. Холод все поднимался откуда-то из глубины, я чувствовала, как замерзают мои руки, грудь, бедра, ноги, как немеют, покрываются коркой льда моя голова и мое сердце.

Несколько подвыпивших мужчин остановились и начали отпускать разные пошлые шутки. Видя, что я не отвечаю, они осмелели и стали приближаться, в это время я, не отдавая себе отчета, словно управляемая какая-то марионетка, двинулась им навстречу, прошла сквозь эту маленькую кучку людей и направилась к подвалу Бонапартов. Я не видела, какой дорогой иду, не чувствовала, куда ступают мои ноги. С прямой, не сгибающейся спиной я спустилась по ступенькам, открыла дверь и затем аккуратно закрыла ее за собой.

Тетя Летиция, которая теперь меньше занималась стиркой, поскольку Наполеон отдавал ей свое генеральское жалованье, сидела за столом и при свете единственной свечки зашивала штаны Джироламо. Паолина, уже накрашенная и наряженная для выхода в свет, расчесывала перед зеркалом свои кудряшки. Мария-Антуанетта застегивала крючки на платье Марианны-Элизы, притопывавшей от нетерпения ногой. Когда я вошла, все посмотрели на меня.

— Мама родная, Феличина, да ты бледная, как мертвец! — воскликнула Паолина. — Что случилось?

— Ничего, — ответила я. Мой голос доносился словно откуда-то издалека. Малышка спрыгнула с кровати и кинулась ко мне, виляя от радости хвостом и пританцовывая вокруг моих ног. Тетя Летиция пристально взглянула на меня своими темными глазами и снова склонилась над шитьем. Я взяла Малышку на руки и уткнулась лицом в ее мягкую шерсть. — Ничего, — снова услышала я собственный монотонный голос. — Просто я очень замерзла.

— Ты меня просто поразила. — Паолина снова повернулась к зеркалу и продолжала примерять кокетливо сдвинутую набок шляпку. — Такое впечатление, будто тебя напугали до смерти.

— Да разве что-то может меня теперь испугать? — Я села на кровать, и Малышка тут же устроилась рядом; ее маленькое пушистое тельце согревало меня, единственное, что в этом мире еще способно было дарить тепло.

— Ну, ты готова? — спросила Паолина сестру. — Нам нужно идти, а то мы опоздаем. Марианна-Элиза украшала в это время свои волосы красной лентой. «Ну почему она так любит красный цвет?» — тоскливо подумала я. В самом деле, этот цвет совсем не шел ей. Затем из своей комнаты вышел Луиджи, буркнул какое-то приветствие и загромыхал по ступеням на улицу. Двое младших пожелали спокойной ночи и выбежали из комнаты. Марианна-Элиза была уже вполне готова, и сестры вместе направились к двери. Перед тем как выйти, Паолина еще раз посмотрела на меня. — Счастливо тебе, Феличина. — В ее многоопытных глазах было сочувствие. Паолина чуть задержалась на пороге, ожидая от меня ответа, но, поскольку я не ответила, она гордо откинула назад голову и захлопнула за собой дверь.

Мы остались с тетей Летицией вдвоем, та продолжала шить, я же просто молча сидела. Она, несомненно, знала, что произошло, и была безмерно довольна этим. Ведь она беспокоилась лишь о своем семействе и благополучии собственных детей. А деньги и благополучие были для нее неотделимы друг от друга. И неважно, откуда берутся деньги, главное, чтобы они приносили пользу ее детям. Огонь свечи задрожал. Тетя Летиция воткнула иголку, сложила штаны и поднялась. Она размяла руками поясницу и потянулась.

— Пойду спать, — произнесла она, обращаясь не ко мне, а куда-то в пустоту. Затем, волоча ноги, направилась в свою комнату, бросив через плечо: — Потуши свечу, когда ляжешь. Свечи нынче дороги.

После того как она ушла, мое оцепенение начало понемногу проходить. Мелкая дрожь в ногах усилилась. Скоро я уже стучала зубами и вся тряслась, словно в судорогах. Лишь теперь я в полной мере осознала происшедшее. Все кончилось крахом — напрасными оказались мои усилия, не оправдались ни надежды, ни планы. С невиданной жестокостью и бессердечием Наполеон удалил меня из своей жизни, выбросил, словно ненужную рухлядь. А ведь Карло предостерегал меня в отношении семьи Бонапарт в целом и Наполеона в частности. И Лючия тоже предупреждала меня. Но я считала себя самой умной, всезнающей. Безмозглая дура, я доверилась Наполеону, я поверила в него. Уложила все яйца в одну корзину, а корзина оказалась без дна!

Сожаление уступило место негодованию и ярости. Я не та женщина, кого можно отшвырнуть за ненадобностью. Я — Феличина Казанова. Вскочив на ноги, я вытащила из-под матраца кинжал отца, но тут же опомнилась. Разве убийство Наполеона принесет мне настоящее удовлетворение? Здесь, во Франции, закон кровной мести не действовал. Если на Корсике мой поступок вызвал бы уважение и даже восхищение, то в этой стране меня попросту осудили бы как убийцу и отправили на гильотину. Нет, моя вендетта будет иной. В память врезались слова Наполеона. Я не был у тебя первым мужчиной, сказал он, и, наверное, я не последний. Он даже не подозревал, сколь пророческими оказались его слова. Мне потребуется множество мужчин, которые помогут забыть его губы, его руки, его тело. У меня будет много мужчин, и я сумею использовать их в своих целях, ведь отныне я объявила Наполеону вендетту. То, что однажды случилось, уже не повторится — я больше не стану угождать одному мужчине и зависеть от его прихоти. С этого мгновения я буду только брать, а отдавать будут другие. Гулять на стороне тоже буду только я, а вот испытывать боль я заставлю других. И я не пала духом — теперь мне уже нечего было терять, настало время выигрывать.

Я стала торопливо собирать вещи. Не хотелось ни одной лишней минуты оставаться здесь, у Бонапартов. Я спрятала под одеждой кошелек, в котором еще оставались деньги; когда они закончатся, мне придется расплачиваться собой. Взяв в одну руку узел, другой я крепко прижала к себе Малышку. Напоследок обвела глазами душный подвал с его голыми стенами и плюнула. Свечку я оставила гореть — пусть Клири оплатят новые свечи.

Оказавшись посреди узкой темной улицы, я остановилась, не зная, куда направиться. Я не имела представления о времени, однако вокруг была уже кромешная темнота. Куда я могу пойти в этом опасном городе, с Малышкой на руках, с кошельком и со своим тяжелым узлом?

Ладу! Ну конечно же, я пойду к Ладу!

Когда я постучала в дверь булочной-пекарни, в доме стояла тишина. Я долго стучала и наконец услышала чьи-то шаги. Дверь осторожно приоткрылась, на пороге показался Ладу. На его щеках отсутствовал обычный румянец, а в глазах таилось беспокойство.

— A-а, это вы! — воскликнул он с заметным облегчением. — Входите скорее!

Я протиснулась через полуоткрытую дверь, и Ладу запер ее за мной на несколько замков.

— Можно мне остаться сегодня на ночь? — спросила я.

— Да-да, конечно, — рассеянно пробормотал он, прислушиваясь к чему-то.

— Что случилось? — спросила я, видя его тревожное состояние.

— Пошли в пекарню, — прошептал Ладу.

Через темную лавку на ощупь мы пробрались в пекарню. Когда наконец очутились там, Ладу зажег свечу, и я увидела, что входная дверь крепко заперта, а ставни наглухо закрыты. При свете тусклого огонька лицо Ладу выглядело постаревшим и усталым.

— Что-то произошло? — снова спросила я, теперь уже сама по-настоящему встревоженная.

— Морису грозит опасность. Я узнал от человека, которому доверяю, что на меня поступил донос и меня обвиняют в подготовке заговора и подозревают в укрывательстве преступников. — Ладу провел дрожащей рукой по лбу. — Но я беспокоюсь не за себя. Морис должен куда-то исчезнуть, иначе его здесь найдут. — Он печально покачал головой. — Неужели все напрасно? Морис отказывается выходить из дома. Говорит, у него нет сил отправиться одному куда-то в неизвестность…

Я прервала его, не в силах сдерживаться из-за волнения:

— Морис должен будет уехать. Но куда?

— У меня есть надежные люди; они помогут ему добраться по побережью до Генуи, где сейчас английские военные корабли. Неподалеку расположен как раз город Вадо-Лигуре, а в его гавани полно всяких контрабандистов, разбойников и пиратов. За хорошую плату они переправят Мориса в Англию, там он будет в безопасности. Но вся беда в том, — Ладу горестно застонал, — что он не хочет никуда ехать один. А я не могу бежать вместе с ним, поскольку мы сразу же привлечем к себе внимание. Ведь я и так уже под подозрением, так что могу принести ему гораздо больше вреда, чем пользы.

Я больше не слушала, что говорит Ладу. Ведь он уже подсказал мне, куда я должна ехать. В Англию! Морис не единственный, кто будет там в безопасности. В Лондоне живет Джеймс Уилберфорт, его адрес: Кингс-Корт, 5. Он сказал, что двери его дома всегда открыты для меня и что он готов быть мне другом, любовником или защитником. Уилберфорт не принял революцию, ненавидит Бонапартов, и потом он поцеловал меня тогда, на Корсике. Это был очень запоминающийся поцелуй. Мне вдруг отчетливо вспомнились его веселые глаза, веснушки. Да, он может быть одинаково надежен и как друг, и как любовник, и как защитник. К тому же мы знакомы, и поэтому он предпочтительнее любых незнакомых мужчин.

— Месье Ладу, — начала я решительно, — мне тоже нужно выбраться отсюда. Если я смогу убедить Мориса уехать, вы обещаете помочь мне? Я отвезу Мориса в Англию, если вы подскажете, конечно, как это сделать. Мы можем пожать на этом друг другу руки?

И тут мне снова припомнился наш разговор с Уилберфортом. «Честное слово?» — сказал он мне в тот раз с улыбкой.

— Честное слово? — повторила я сейчас его слова и протянула Ладу руку.

Он крепко пожал ее.

— Если вы справитесь с этим, Феличина, можете рассчитывать на вечную мою благодарность.

— Сначала мне понадобится ваша помощь, а с благодарностью можно подождать, — сказала я серьезно. — Сейчас я поднимусь к Морису. Мы будем готовы отправиться еще до рассвета.

Ладу выпрямился.

— Я пока все подготовлю. К рассвету я вернусь.

— Мне понадобится мужская одежда, лучше всего матросская куртка и шапка. И имейте в виду, что Малышка обязательно поедет со мной.

Уже на пороге Ладу кивнул и задул свечу.

Поднимаясь по лестнице, я в какое-то мгновение заколебалась, но тут же отбросила сомнения и заставила себя ни о чем не думать, особенно о том, что произошло. Когда я открыла дверь, Морис сидел за столом, уронив голову на руки, он даже не взглянул на меня. Может быть, не слышал, как я вошла? Я подошла к нему.

— Морис, — прошептала я и провела рукой по его волосам. Он вздрогнул и посмотрел на меня так, словно я была призраком. — Мы должны ехать, — сказала я мягко.

— Мы? — переспросил он, словно сомневаясь в том, что правильно расслышал.

— Да, мы. Я поеду с тобой. — Я наклонилась и поцеловала его в бледные губы. В этот момент отчаяние охватило меня с новой силой, и я прижалась к Морису. Главное — не думать о прошедшем! — Ты и я, — шепнула я, — едем в Англию. — Я погладила ладонями его удивленное лицо и сказала то, что было невинной ложью: — Там мы с тобой сможем начать жизнь сначала.

Морис обвил меня руками и приник ко мне, словно утопающий; его обмякшее тело дрожало. А я все целовала и целовала его. Только не думать о том, что произошло! От моих поцелуев в нем просыпалась сила. Я принялась расстегивать его рубашку, под которой показалась нежная, молодая кожа. Не надо думать о разрыве с Наполеоном! Мои губы пощипывали его ухо, плечи, грудь. Забыть все, что произошло, выбросить из головы прошлое! Мое возбуждение передалось ему, и мы стали раздевать друг друга. Затем я увлекла его к постели и прижалась к его неопытному телу. Не думать о прошлом! Под конец Морис заплакал, и на меня закапали его слезы, слезы облегчения и восторга. Я гладила его, и он постепенно приходил в себя. Скоро его дыхание стало глубоким и ритмичным, он успокоился и погрузился в сон. Я тоже почувствовала облегчение. Мне не удалось сдержать себя, и я тоже испытала наслаждение, но оно было мимолетным и не столь жгучим.

Теперь, когда сердце перестало бешено колотиться, ко мне вернулись мои беспокойные мысли. Я снова ощутила тот прежний озноб, правда, теперь моя голова оставалась совершенно ясной. Внизу скрипнула дверь. Вероятно, Ладу уже вернулся. Я села — пора было действовать.

Поднявшись с кровати, я наскоро оделась и, осторожно ступая босыми ногами, стала спускаться по лестнице. Я нашла Ладу в пекарне. Он разложил на запорошенном мукой столе карту и сейчас отсчитывал из кошелька монеты. В ответ на его вопросительный взгляд я кивнула.

— Все в порядке. Через час мы будем готовы отправиться.

С чувством огромного облегчения, едва ли не со слезами на глазах Ладу стал произносить слова благодарности, но я прервала его:

— Вам удалось достать для меня какую-нибудь мужскую одежду?

Он указал на стул, где лежали черные поношенные брюки, темно-синяя блуза и кепка; на полу были грубые башмаки и брезентовый мешок.

— Отлично, — сказала я. — Теперь мне не хватает только ножниц и зеркала.

Ладу пошел за ними, а я тем временем примерила брюки; они были великоваты, зато блуза оказалась в самый раз. Используя принесенные ножницы и кусок зеркала, я наскоро и довольно коротко — выше ушей — обрезала волосы и надела кепку. Свои роскошные длинные волосы я скрутила в жгут и бросила под стол. Ничего, главное — ни о чем не думать! Из зеркала на меня смотрело странное безволосое существо с торчащими из-под кепки ушами. Я походила на тощего тринадцатилетнего подростка. Вид у меня был ужасный. Я попыталась соорудить что-то вроде челки, но тут же отказалась от этой идеи — на дамское тщеславие просто уже не оставалось времени. Увидев меня, Ладу онемел от восхищения.

— Нельзя терять времени, — сказала я ему. — Мне нужно знать имена людей, которые будут нам помогать, и как к ним добраться. Этот узел я оставлю здесь. С собой я возьму только самое необходимое. — Я продолжала говорить себе, что надо действовать и не думать о Наполеоне. — Итак, я внимательно вас слушаю. — Я придвинула поближе к себе карту. Ладу старательно прокашлялся, затем подошел ко мне и начал свои объяснения.

Спустя некоторое время Морис, Малышка и я выбрались из дома через черный ход. Наше прощание с Ладу было торопливым и немногословным, ведь то, что мы чувствовали в этот момент, нельзя было выразить словами. Поэтому мы просто пожали друг другу руки, и Ладу тихо прикрыл за нами дверь. Малышка, единственная из нас, кто хорошо выспался, радостно носилась вокруг. Я подняла и прижала ее к себе, взяла за руку снова утратившего уверенность Мориса, и мы отправились на берег, там нас ждал ломовой извозчик Коль, который должен был помочь преодолеть первую часть пути. Мне было трудно ступать в тяжелых башмаках; неприятное ощущение озноба переместилось куда-то выше, к самому сердцу, у меня закололо в боку. Главное — ни о чем не думать! Надо идти… двигаться вперед!

На карте наш путь выглядел простым и коротким, однако в реальности он оказался долгим и трудным. Нас не всегда встречали в условленных местах, и тогда приходилось ждать и прятаться по амбарам, конюшням, в лесу. Хотя наступила весна, ночи оставались холодными.

В этом трудном путешествии Морис оказался не слишком надежным попутчиком. Ведь он не привык к трудностям и лишениям. На ногах у него появились водяные пузыри, которые лопались, кровоточили, гноились. Впрочем, Морис не жаловался. Бледный и похудевший, он терпеливо переносил эти мучения, преодолевая этап за этапом. Помогавшие нам рыбаки и крестьяне были скупы на слова, зато щедры на всевозможные опасения и никогда не принимали его за своего. Каким бы грязным и оборванным ни был мой попутчик, он всегда отличался от окружающих нас простых людей. Морис ел хлеб, отламывая от ломтя маленькие кусочки, никогда не откусывал с жадностью от целой краюхи. Он с большим отвращением относился к ночлегу в грязных местах, а употребление в пищу бобов, капусты и жирной копченой свинины вызывало у него рвоту.

Малышке наше путешествие также не пошло на пользу. Ее шелковистая шерстка стала грязной и спутанной; она тоже похудела, глазки лишились своего блеска. На себя я уже не обращала внимания — слишком была занята заботой об этих подопечных.

Морис начал кашлять. Он обнимал меня своими тонкими руками и прижимался ко мне всем своим слабым телом, ища в женщине поддержку и утешение; он любил меня до изнеможения и ночь за ночью растрачивал на это силы, столь необходимые ему в дневное время. Я не могла решиться отказать ему, кроме того, в его объятиях я, хоть и ненадолго, забывала о своем полном одиночестве.

Хотя уже не раз говорила себе, что пора забыть о прошлом, и четко наметила себе цель: во что бы то ни стало достичь гавани Вадо-Лигуре. У меня тоже появился кашель, а потом даже начало лихорадить; ночные кошмары нарушали мой сон, лишая его живительной силы. С невероятными усилиями дотягивала я до конца дня и со страхом ждала приближения изматывающей ночи.

Мы были уже совсем близки к цели нашего путешествия, когда возле города Финале-Лигуре оно, похоже, подошло к концу. Последнюю ночь мы провели в сарае на сене, а наутро я не смогла подняться. Губы мои пересохли и потрескались, мне было больно глотать. Я испытывала слабость от голода, однако мысль о пище вызывала отвращение. Меня бил озноб, но в следующую же минуту бросало в жар, и я вся покрывалась испариной.

Морис развил бурную активность, изо всех сил стараясь помочь мне.

— Схожу в деревню, — объявил он, — и принесу тебе горячего супа и хлеба. Мы останемся здесь, пока тебе не станет лучше. Не волнуйся. — Он осторожно убрал с моего лба намокшие от пота пряди волос. — Я скоро вернусь. — Через открытую дверь сарая на мое лицо упал яркий солнечный свет, и я закрыла глаза. — Пока.

Я не смогла ничего ему ответить и скоро опять погрузилась в забытье. Когда я очнулась, солнечные лучики пробивались сквозь щели уже с другой стороны сарая. Сейчас я чувствовала себя лучше, чем в последние несколько дней. Я встала, слегка пошатываясь, и открыла дверь. Солнце повисло совсем низко над горизонтом на западе, выходит, мне здорово полегчало за время своего долгого сна. Но где же Морис?

Наступила ночь, Мориса все еще не было. Я не находила себе места и даже забыла, что мне хотелось пить. Что могло с ним случиться? Может, он чем-нибудь выдал себя и его схватили? Ночь медленно переходила в утро, Морис так и не появился. Я сидела у полуоткрытой двери сарая и смотрела на восход солнца. Зеленые луга блестели от росы. Малышка выбежала наружу и принялась слизывать влагу с травы — бедняжка, она тоже мучилась от жажды и уже целых два дня не ела. Я не могла больше ждать, невыносимо было сидеть здесь и смотреть на покой и гармонию окружавшей меня природы. Подхватив Малышку на руки, я отправилась в деревню. Держалась на ногах довольно нетвердо, однако беспокойство за Мориса гнало меня вперед.

В одном деревенском доме я уговорила какую-то местную жительницу продать мне немного молока и хлеба. Женщина с любопытством и сочувствием смотрела на меня.

— Ты похож на моего сынка, — сказала она со вздохом. — Такой же худенький и стройный, как ты. А теперь он в солдатах. — Она высморкалась в край фартука; ее губы, прикрывавшие испорченные зубы, дрогнули. — Не знаю, жив ли он теперь.

Я решила воспользоваться потребностью этой женщины выговориться и рассказала ей придуманную на ходу историю о том, что я сирота и пытаюсь разыскать своего дядю в Вадо-Лигуре, что вообще-то собираюсь стать юнгой на корабле.

— А до Вадо-Лигуре далеко? — спросила я женщину.

— Где-то дня два пути, — ответила она.

— А из деревни никто туда не собирается?

Женщина покачала головой.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю.

— А может, кому-то надо в Геную? — не отставала я.

— Вообще-то был тут вчера один незнакомец, — вспомнила женщина. — Такой симпатичный молодой блондин. И тоже расспрашивал, как добраться до Вадо-Лигуре. Только вряд ли он был бы для тебя подходящим попутчиком. Уж больно какой-то подозрительный. Поэтому его и схватили, потом увезли неведомо куда.

Я быстро наклонилась и стала возиться со шнурками, стараясь скрыть испытанное мной потрясение. Морис схвачен! Кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках. Я выпрямилась и с усилием произнесла:

— Ну что ж, тогда мне придется отправляться одному.

Женщина неправильно истолковала мой дрожащий голос и принялась успокаивать меня:

— Ну-ну, не надо бояться. Никто тебя не обидит. Ведь ты совсем еще ребенок. — Она протянула мне ломоть хлеба. — На-ка вот. Это на дорогу тебе и твоему песику.

— Спасибо, — пробормотала я. — Пожалуй, я пойду.

Я побрела по пыльной дороге, опустив пониже голову, чтобы никто не видел моих слез. А ведь я обещала Ладу, что в целости и сохранности доставлю Мориса в Англию, выходит, не сдержала своего обещания. Где теперь Морис? Что они с ним сделают? Он такой слабый и не вынесет допроса.

Сама того не осознавая, я прибавила шагу, затем вдруг резко остановилась. Бегство мое сейчас выглядит слишком трусливо. Повернуть назад? Но как я смогу помочь Морису? Я принялась ломать над этим голову, прикидывая любые возможные варианты, и все равно приходила всякий раз к одному и тому же выводу: сделать для Мориса я ничего не смогу. Что бы я сейчас ни предприняла, это его не спасет, а меня может погубить.

Я опустилась на землю у обочины дороги и, уже не сдерживая себя, разрыдалась. Малышка начала скулить, она просовывала мордочку между моими руками и слизывала текущие у меня по щекам слезы. Я стала гладить ее, вспоминая Мориса, его непохожесть на других, его нежность и рыцарское поведение; представляла себе его глаза и бледные губы, пылающие от моих поцелуев, его протянутые ко мне в отчаянии руки, его хрупкость и беспомощность, которые так сильно трогали и одновременно раздражали меня. Я оплакивала сейчас Мориса, а заодно и свои не осуществившиеся мечты и надежды, оплакивала Наполеона и Корсику, оплакивала потерянную любовь и себя саму. Пролитые слезы очистили мою душу; они унесли с собой все волнения, все горькие мысли, отринули все несбыточные желания, вернули внутреннее спокойствие и рассудительность. Я с трудом поднялась на ноги, позвала Малышку, и мы отправились вперед по дороге. Нам предстоял долгий путь до Вадо-Лигуре — путь, который необходимо было преодолеть во что бы то ни стало.

На второй день перед заходом солнца я добралась наконец до Вадо-Лигуре, который оказался грязным маленьким городишком. На его узких улочках не было никого, кроме назойливых развязных мужчин — у местных женщин имелись, должно быть, все основания, чтобы оставаться дома в такую пору. Я спросила у встречных людей, как найти в гавани таверну Пера Гюстава; он был последним в цепочке доверенных людей Ладу, именно он должен был помочь нам с Морисом попасть на судно, отплывающее в Англию.

Воздух в таверне был таким тяжелым и спертым, что хоть топор вешай. На всякий случай я сунула Малышку под куртку. Моряк с черной повязкой на глазу, к которому я обратилась, угрюмо кивнул в сторону Пера Гюстава, суетившегося поодаль. Лысый череп хозяина таверны сиял, как огромный полированный шар, пока он наполнял вином стаканы, его проницательные глаза не переставали следить за всеми. Когда я протиснулась к нему поближе и назвала пароль, Пер Гюстав продолжал как ни в чем не бывало разливать вино. Может, он не расслышал меня? Или, может, у Ладу неточная информация? Пока я размышляла над этим, Пер Гюстав поставил на стол кувшин с вином и громко хлопнул меня по плечу.

— Наконец-то ты явился, бездельник, — проворчал он. — А ну-ка пойдем со мной, вот я тебе задам перцу.

Он повел меня, подталкивая сзади, в какую-то комнату, затем захлопнул за нами дверь. Замерев за дверью, он внимательно прислушался к тому, что происходило в зале, и только после этого подошел ко мне.

— Прошу прощения за такое невежливое обращение — торопливо, негромким голосом сказал хозяин таверны. — Приходится быть осторожным.

Я передала сообщение Ладу, рассказала о том, что произошло с Морисом, и спросила, нет ли какой-нибудь возможности помочь ему.

Пер Гюстав глубоко задумался и покачал головой.

— Я не смогу ничего сделать, да это и не мое дело. В моем положении нельзя так рисковать. А вам я тоже не советую встревать. Здесь стоят суда, которые время от времени совершают дальнее плавание, но учтите, путешествие будет нелегким и опасным. — Он потер большой и указательный пальцы друг о друга. — У вас есть деньги?

Я кивнула.

— Это несколько облегчает задачу, — заметил он. — За деньги здешние бестии сделают что угодно. — Кряхтя, он направился к двери. — Пока вам лучше оставаться здесь. Я принесу еду и питье. Похоже, вам не мешает как следует подкрепиться. А потом постараюсь договориться на судне. Может, подвернется что-нибудь — не завтра, так через неделю… — Пер Гюстав пожал плечами.

— Мне нужно отправиться как можно скорее, — настойчиво сказала я.

Он сокрушенно покачал головой.

— Вечно вы спешите, всегда вам некогда. — Его глаза встретились с моими, и он отвесил неловкий поклон. — Ну, хорошо, я постараюсь.

Пер Гюстав действительно постарался, уже на следующий день нашлась подходящая посудина. В сумерках я отправилась в гавань искать грузовое судно «Балерина». Пер Гюстав заранее предупредил меня:

— Посудина грязная и неухоженная, а команда — сборище мерзавцев, зато капитан Франсуа и его матросы не боятся ни Бога, ни черта; в здешних водах нет более удачливых разбойников, они уже много раз ходили в Англию. Их голыми руками не возьмешь, а старое корыто может посоревноваться в скорости со знаменитым «Агамемноном» адмирала Нельсона. Если вы готовы рискнуть, сэр…

И я решила рискнуть. «Балерина» была пришвартована в самом конце пирса. На палубе горел факел, и черный дым поднимался от него в ясное вечереющее небо. От запаха горящей смолы у меня защипало в горле, появился кашель. Пер Гюстав явно смягчил краски в своем недавнем описании. Судно было грубо сколочено из вонючих досок. Его раскачивающийся на волнах корпус сплошь покрывали слизистая зелень и водоросли. Вяло повисшие паруса непонятного цвета во многих местах были порваны и кое-как залатаны. Глядя на почерневшие и потрескавшиеся бимсы, скрипевшие от колебания корпуса, трудно было поверить, что «Балерина» вообще способна дойти до Англии. И все же в ближайшие две или три недели мне явно не представится никакой иной возможности. Я снова сунула Малышку под куртку, взяла в руки брезентовый мешок и ступила на трап, перекинутый с берега на судно.

На палубе лежал плотный слой грязи, тут и там серебристо поблескивали рыбьи чешуйки, виднелись пятна пролитого масла. Ступив в одну такую лужицу, я поскользнулась и едва не упала.

Вокруг тишина, если не считать скрипа дерева и равномерного плеска волн о борт судна.

— Эй! — крикнула я, стараясь преодолеть просыпающийся во мне страх. — Есть здесь кто-нибудь?

Из-за паруса появилась вдруг огромная фигура матроса.

— Ты что здесь делаешь, сорванец? — спросил он сердито.

Я кашлянула и расправила плечи.

— Я ищу капитана Франсуа, — объяснила я, подходя к нему и принимая уверенный вид. — Меня прислал Пер Гюстав.

— A-а, Пер Гюстав, — ворчливо сказал матрос, хватая меня за руку. — Тогда пошли со мной.

Сдерживая крик боли от столь безжалостной хватки, я последовала за ним вниз по трапу. Матрос рывком распахнул передо мной дверь капитанской каюты, которая, пожалуй, нисколько не отличалась от остальных помещений на судне, и втолкнул меня внутрь. В нос ударила отвратительная смесь спертого воздуха, запаха пота и прогорклого масла.

На столе чадила масляная лампа, а за столом расположился капитан Франсуа. Смуглый, с курчавыми волосами, на мочке левого уха поблескивала маленькая круглая золотая серьга, голубоватые белки только подчеркивали пронзительную черноту глаз. К тому же мясистые влажные губы, большая борода и сильные жилистые руки делали его похожим на Иль Моро, что навевало неприятные воспоминания.

Я сообщила капитану Франсуа, что меня прислал Пер Гюстав, и тогда он отдал короткую резкую команду, отослав матроса. Как только я назвала пароль, капитан молча поднялся и запер дверь. Затем подвел меня к столу и указал кивком головы на стул.

— Так, значит, вы и есть тот юный джентльмен, которому непременно нужно попасть в Англию? — проговорил он.

Я кивнула.

— И зачем же?

Я промолчала.

— Ну, ладно, — сказал он. — Мне не важно, зачем вам понадобилось туда бежать, главное для меня — деньги. Денег у вас хватит? — Он назвал сумму.

— Хватит, — ответила я с облегчением. Чувствуя, что напряжение спало, я вытащила из-под куртки Малышку.

Капитан Франсуа взорвался.

— Я не возьму эту собачонку! И вообще не собираюсь держать на борту всякую животину!

— Но я не могу ее оставить, — умоляюще сказала я. — Она такая маленькая, никто ее даже не заметит.

Капитан задумчиво посмотрел на меня.

— Если я и сделаю исключение, то на определенных условиях. Никаких бесплатных одолжений. За эту псину вы заплатите столько же, сколько за себя.

Я вздрогнула.

— Но у меня не хватит денег, — пробормотала я. — Я не смогу столько заплатить.

Капитан махнул рукой прямо перед моим носом.

— В таком случае, нам не о чем больше говорить. Здесь полно желающих переправиться в Англию, я вполне могу сам выбирать себе баранов. Просто хотел сделать одолжение старине Гюставу. — Он схватил завизжавшую Малышку за шею и стал засовывать ее мне обратно под куртку. — Раз нет денег, значит… — В этот момент рука капитана Франсуа задела мою грудь. Он замер, а затем выпустил Малышку. Оцепенев от ужаса, я чувствовала, как одной рукой он трогал мою грудь, в то время как другой быстро сорвал вдруг с моей головы кепку и, ухватив за короткие волосы, потащил меня к островку света от масляной лампы. Капитан негромко присвистнул сквозь зубы, его глаза плотоядно заблестели. Со знанием дела его рука прошлась по мне — именно так женщины на базаре в Корте ощупывают гуся, определяя его возраст и упитанность, не пропустив ни грудь, ни бедер и даже успев протиснуться между ногами. — Нет, ну ты подумай, как обернулось, — пробормотал он. — Это, разумеется, меняет дело. — Он вплотную приблизил свое лицо, и я ощутила его смрадное дыхание. — Перед хорошенькими девочками я бессилен — разумеется, если они только сговорчивы. Вот что я предлагаю: я возьму на борт тебя и твоего щенка, а за это ты останешься здесь, в моей каюте. Мы уж найдем, как нам повеселее провести время… до прибытия в Англию.

Он хрипло захохотал.

Я с отвращением отстранилась от него. Капитан Франсуа встал и подошел к двери.

— Если я сейчас сообщу своим матросам, что у нас на борту женщина, — медленно произнес он, — то уже ни за что не отвечаю.

Я поняла угрозу — я оказалась в ловушке и была теперь целиком в его власти. Иного выхода не оставалось. Его хитрый взгляд уперся в меня.

— Хорошо, капитан, — сказала я, удивляясь тому, как спокойно и буднично звучит мой голос. — Будем считать это сделкой.

Он тут же подскочил, поднял меня и потащил к своей койке.

— В таком случае скрепим эту сделку прямо сейчас, — ухмыльнулся он. — После полуночи, с приливом, выходим в море. Ну, а пока… — Он принялся стаскивать с меня брюки, и я закрыла глаза. Я думала о том, что все это скоро пройдет — обычная механическая процедура, до которой мне, в сущности, нет дела. Полностью расслабившись, я равнодушно приняла его вторжение и равнодушно вытерпела все до конца. Пока он тяжело сопел, обхватив меня руками, я была где-то очень-очень далеко, и его похоть была мне совершенно безразлична.

Утомленный капитан заснул, а я неподвижно лежала с открытыми глазами. Масляная лампа вдруг замигала и с шипением погасла. Наступила благодатная темнота. Я продолжала лежать, поражаясь своему безразличию. Я не испытывала никаких чувств к лежавшему рядом мужчине, даже ненависти. Ведь он воспользовался своим правом сильного, не зная меня и не осознавая значения своего поступка. Сейчас я ненавидела Наполеона. Ведь все, что происходило со мной теперь, и все, что отныне будет происходить, все по его вине. Теперь я до глубины души ненавидела его и жаждала отомстить. Именно жажда мести придавала мне сил. Я готова была вынести все и, несмотря ни на что, выжить.

Загрузка...