Максим Горький. Биография писателя

1

Огромная работа и бытовые лишения серьезно подорвали здоровье писателя, который делил бедствия войны и разрухи со всеми петроградцами, работал не зная отдыха (последний раз Горький ездил в Крым летом 1917 года).

У него обострился ревматизм, появилась подагра, серьезные сердечные приступы были в пути из Москвы в Петроград в июле 1919 года и осенью 1920 года, в конце 1920 года он болел цынгой. Но главное — обострение туберкулеза, усиленное крайним переутомлением.

Нужно было длительное лечение. Ленин настаивал, чтобы Горький уехал за границу: «Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас!»

«…Приехать Вам (в Западную Европу. — И.Н.), — пишет Горькому летом 1921 года В. Боровский, советский полпред в Италии, — полезно не только для того, чтобы починить механизм (здоровье. — И.Н.) и подкормиться, но и чтобы упорядочить все переживания и спокойно поработать… Ваше присутствие здесь… было бы полезно для европейского общественного мнения», которое «проявляет смутную тенденцию ознакомиться с тем, что же такое эта загадочная советская Россия, которая и в огне не горит, и в воде не тонет, и с голоду не умирает».

В конце 1921 года писатель уехал за границу и с декабря лечился в санатории в Шварцвальде (Германия).

Узнав, что писатель испытывает материальные затруднения, Ленин считает необходимым включить его в число лиц, лечащихся за границей за счет партии или государства. Он отчеркнул в письме М. Ф. Андреевой строки о том, что «все, что у него (Горького. — И.Н.) было, прожито, а жить здесь, а уж особенно лечиться — безумно дорого». Через несколько дней Ленин пишет управделами Народного Комиссариата иностранных дел: «Всячески ускорить получение денег Горьким. Если есть малейшие трения, сказать мне».

«Отдыхайте и лечитесь получше», — писал Ильич Горькому 6 декабря 1921 года. «Лечусь. Два часа в день лежу на воздухе, во всякую погоду, — здесь нашего брата не балуют: дождь — лежи! снег — тоже лежи! И смиренно лежим. Нас здесь 263 человека, один другого туберкулезнее», — пишет Горький Ленину.

С апреля 1922 года он живет в Берлине, а летом — на побережье Северного моря, встречается здесь с А. Н. Толстым, А. Белым, С. Есениным. Горький остро почувствовал сложную, противоречивую, мятущуюся натуру «своеобразно талантливого и законченно русского поэта», видел, как внутренне чужды Есенину окружавшие его люди, понимал глубокий трагизм его положения, определивший характер есенинской поэзии. Чтение поэтом стихов потрясло Горького изумительной искренностью и невероятной внутренней силой, хотя в нем и не было искусства профессионального чтеца-декламатора. «Взволновал он меня до спазм в горле, рыдать хотелось» — так подытожил Горький впечатление от чтения Есениным «Пугачева». «Сергея Есенина, — писал позднее Горький, не спрячешь, не вычеркнешь из нашей действительности, он выражает стон и вопль многих сотен тысяч, он яркий и драматический символ непримиримости раскола старого с новым».

Писатель ехал за границу лечиться. Но уйти от литературы, от общественной деятельности — да еще в столь трудные для страны дни — было свыше его сил. Он выступает на заседании комиссии по оказанию помощи русским ученым, ведет активную переписку, организует сбор средств для голодающих в Советской России, пишет статьи, рассказы, редактирует свои произведения для собрания сочинений (так, готовя для переиздания «Фому Гордеева», Горький внес в текст около трех тысяч исправлений), читает книги, выходящие на его родине, рукописи начинающих авторов, шлет посылки оголодавшим знакомым.

В феврале 1922 года в Берлине выходит брошюра, написанная Ф. Нансеном, Г. Гауптманом и М. Горьким, «Россия и мир» — призыв помочь голодающим России.

Горький организует журнал «Беседа» (выходил в Берлине нерегулярно; с мая 1923 по март 1925 вышло 6 книг): «Цель его — ознакомление русских грамотных людей с научно-литературной жизнью Европы». В «Беседе» печатались русские писатели (советские и проживающие за границей) — М. Горький, А. Блок, Ф. Сологуб, А. Белый, В. Лидин, А. Ремизов, В. Шкловский. Печатались Р. Роллан, Д. Голсуорси, С. Цвейг. Много было и научных статей.

Буржуазия с подозрением относилась к писателю.

Горький хотел закончить лечение на юге Франции, но получить визу на въезд туда оказалось нелегко, хотя о ее выдаче ходатайствовали А. Франс, Р. Роллан, А. Барбюс: французское правительство враждебно относилось к писателю, заявлявшему о своем единстве с Советской Россией.

Когда возникло предположение о приезде Горького в Чехословакию, власти решительно воспротивились: буржуазия Чехословакии всячески поддерживала антисоветские выступления русских белоэмигрантов, которых немало жило в стране, и боялась революционного влияния Горького на пролетариат и интеллигенцию: «нельзя ручаться, что ничего не случится». В конце концов, опасаясь общественного скандала, разрешение на въезд писателю все же дали, и 27 ноября 1923 года он с Максимом и невесткой приехал в Прагу.

«Облик чеха, его натура полна деятельности, благородства, — говорил позднее Горький, — чехи — народ корректный, уступчивый в быту, внимательный к товарищу. Они — люди коллектива… Я влюблен в этот народ».

За Горьким сразу же была установлена тайная слежка, а буржуазная печать, стремясь ослабить интерес к писателю, помешать контактам с ним, не уставая повторяла, что писатель «очень болен», «прикован к постели» и его беспокоить не следует.

С апреля 1924 года Горький поселился в Италии, вблизи Сорренто.

Власти фашистской Италии с подозрением смотрят на Горького. В сентябре 1925 года полиция произвела обыск в квартире писателя, вызвавший возмущение у всей Италии. Главе итальянского правительства Муссолини пришлось заявить советскому послу, что обыск был произведен по недоразумению и такого больше не повторится. Однако в 1928 году итальянская почта перестала доставлять Горькому письма, газеты, журналы и книги из СССР.

2

За рубежом в это время о писателе ходили (в печати!) самые нелепые слухи: будто бы его сын Максим расстрелян в Москве, как о знаменитом писали о несуществующем горьковском романе «Город Нижний Новгород», печатались фальшивые интервью и беседы с ним, небылицы об отношении писателя к Советской власти. В обусловленном болезнью отъезде Горького за границу видели его разрыв с Советской страной, с Лениным.

Писатель решительно опровергает слухи, распространенные буржуазной прессой: «Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни», — пишет он в сентябре 1922 года, а в августе 1925 года повторяет: «Мое отношение к Соввласти вполне определенно: кроме ее, иной власти для русского народа я не вижу, не мыслю и, конечно, не желаю».

Не все правильно представляли позицию Горького — верного друга нового мира — и на его родине.

Кое-кому казалось — не без влияния клеветы буржуазной печати, — что Горький чуть ли не эмигрировал из Советской России, «обзавелся виллой», «всяческими комфортами». В ответ на одно из таких писем — ленинградского рабочего и студента Попова — Горький спокойно отвечал: «Никогда, никаких вилл у меня не было, нет и, разумеется, не будет. На ложь я не способен, а было бы великой ложью, если б я обзаводился собственностью, одновременно радуясь мощному строительству социализма рабочим классом Союза Советов. «Всяческим комфортом», т. е. условиями, которых требует мое здоровье, мой возраст, моя работа, я «обзавелся» бы гораздо лучше в Союзе, чем здесь». Понимая законность вопроса, уважая обеспокоенность своего корреспондента, Горький заканчивал ответ словами «За письмо — спасибо. Очень хорошее письмо. Крепко жму руку».

«Грубо ошибочными и граничащими с хулиганством» были названы в постановлении ЦК ВКП(б) от 25 декабря 1929 года нападки на Горького в печати, в которых писателя обвиняли в том, что он становится «рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы». Подобные выступления, отмечалось в постановлении, «в корне расходятся с отношением партии и рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому».

Сложным было отношение к Горькому Владимира Маяковского.

Оба писателя находились по одну сторону баррикад, в одном лагере лагере советской литературы. Общим было их мировоззрение, общими позиции в политической борьбе. По-разному осваивая действительность, оба писателя заложили основы социалистического реализма в советской литературе. Поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и очерк Горького об Ильиче написаны с общих позиций, их близость очевидна каждому. И Горький, и Маяковский выступали против оживившегося при нэпе мещанства, обличили ложь буржуазной демократии, поджигателей войны.

Стихотворение «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому» было продиктовано страстным желанием поэта видеть Горького на родине, здоровым, активно работающим, и досадой, что писатель живет далеко от Страны Советов. В марте 1927 года, вскоре после публикации стихотворения, Маяковский говорил на одном из диспутов: «Хотим мы видеть Горького в нашей литературе? Хотим». В то же время Маяковский разделял заблуждение о том, что Горький «отцвел», достижения его принадлежат прошлому (и это в те годы, когда Горький писал «Дело Артамоновых» и «Клима Самгина»), думал о Горьком как «эмигранте».

Эти ошибочные представления поэта были вызваны и отсутствием личных контактов между писателями. В августе 1917 года Маяковский ушел из «Новой жизни», недовольный политической позицией газеты, а затем уехал в Москву. Шедшее от футуризма отрицательное отношение к культурному наследию, которое поэт позднее преодолел, породило у Маяковского в первые годы после революции отрицательное отношение к Горькому, который вел огромную работу по сохранению памятников культуры. Враждебную по отношению к Горькому позицию занимали литературные группы «Леф» и «Новый Леф», с которыми был связан Маяковский.

По свидетельству близкого поэту Н. Асеева, сыграли роль неверные представления, ложь и наговоры о Горьком, распространившиеся в окружавшей Маяковского среде.

«Смысл письма — не усвоил», — писал Горький о стихотворении Маяковского. Он воздавал должное таланту Маяковского, тяжело переживал его смерть в 1930 году. Прочитав «Владимира Ильича Ленина», он сказал: «Простые слова, а уложены… твердо… Слова у него громоустые!..»

3

Живя в Германии, Чехословакии, Италии, Горький внимательно следит за жизнью в Советской России, в первую очередь за ее литературой. Он получает много газет, книг, писем. Почтальоны уже не могут донести их до дома, где живет писатель, и почту ему привозят на ослике.

«Горький не увозил с собою на чужбину горсточку русской земли в ладонке, — пишет К. Федин. — Русская земля была увезена им в своей душе».

Четыре года в Сорренто, признавался Горький, «я прожил в тишине более устойчивой и глубокой, чем тишина русской дореволюционной деревни». Эта тишина, «сжимая пестрый опыт моей жизни, помогла мне лучше работать… и научила меня внимательней вслушиваться в голоса из городов, из деревень России… Каждый день все более ясно слышал я, что шум жизни на родине становится бодрее, горячей, мятежней».

Советская страна переживала трудное время.

Первая мировая и гражданская войны разорили хозяйство, в наследство от недавнего капиталистического прошлого в сознании и психологии разных слоев общества осталось немало взглядов, которые надо было преодолеть. Перед партией, рабочим классом, всем трудовым народом, завоевавшим и отстоявшим власть в годы революции и гражданской войны, стояли большие экономические и социальные задачи. Самой трудной, самой сложной задачей социалистической революции является преобразование сознания и психологии масс.

В этом преобразовании большую роль играет искусство, художественная литература, и естественно, что Горький много думает над формированием в массах нового — социалистического сознания: отношения к труду, обществу, друг к другу. Постепенно исчезает его недоверчивое, настороженное отношение к деревне, неверие в социальный разум крестьянства.

В очерках Н. Погодина, в будущем видного советского драматурга, он увидел, как «с быстротою, почти чудесной» меняется деревня, увидел «не просто внешние изменения старого русского быта, не мелочи, а глубочайшее перерождение старинного русского человека, отравленного множеством предрассудков, суеверий и враждебным недоверием ко всему, что исходит из города». В рецензии на «Провода в соломе» — первую книжку стихов Михаила Исаковского — Горький с радостью отмечал, что Исаковский «не деревенский, а тот новый человек, который знает, что город и деревня — две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут, и знает, что для них пришла пора слиться в одну необоримую творческую силу, — слиться так плотно, как до сей поры силы эти никогда и нигде не сливались».

В январе 1924 года писателя потрясла смерть Ильича. Он телеграфирует в Москву Е. П. Пешковой: «На венке напиши: «Прощай, друг!». Просьба была выполнена.

И сразу же за работу — над очерком «В. И. Ленин». «На душе — тяжело… Уход Ильича — крупнейшее несчастье за сто лет», — пишет он на родину 4 февраля.

Много думает и пишет Горький о молодой советской литературе. Он ведет активную переписку с Вс. Ивановым, Л. Леоновым, С. Сергеевым-Ценским, М. Пришвиным, В. Шишковым, С. Подъячевым, Д. Фурмановым, Б. Лавреневым, К. Фединым, А. Чапыгиным, Ф. Гладковым, Р. Ролланом, А. Барбюсом, С. Цвейгом.

Горький ценит романы «умного, интересного, талантливого» Л. Леонова, последние стихи С. Есенина, которого называет «великим русским поэтом», с похвалой отзывается о романе Ю. Тынянова «Кюхля», посвященном товарищу Пушкина декабристу В. К. Кюхельбекеру («интереснейшая повесть»), «Цементе» Гладкова, «Разгроме» Фадеева, романе К. Федина «Города и годы» («положительно хорош»), произведениях Пришвина, «Республике Шкид», написанной бывшими беспризорниками Г. Белых и Л. Пантелеевым: «авторы отлично, а порою блестяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их… Они сумели нарисовать изумительно живо ряд характеров и почти монументальную фигуру «Викниксора»…»

«Интереснейшими и глубоко поучительными» считал Горький книги Фурманова «Мятеж» и «Чапаев», но указывал, что жизненный материал художественно еще недостаточно обработан, видел небрежное отношение к слову, пристрастие к разъяснениям, происходящее от недоверия к силе искусства. Он критиковал автора «Чапаева», исходя из самых высоких требований, веря в его талант: «О, это будет великий писатель, увидите…»

«Человеком очень крупного и красочного таланта… большой надеждой русской литературы» был для него Бабель.

С радостью отмечает Горький, что в росте общественной активности в странах Западной Европы большую роль играет русская литература: «Переводят русские книги всюду и везде так, как еще не переводили, — неизмеримо больше и даже внимательнее, чем это делалось раньше». Сам Горький всячески стремится удовлетворить этот интерес западноевропейского читателя к русской и советской литературе: организует переводы книг, составляет списки произведений для издательств, пишет зарубежным писателям о современной русской литературе.

Горьковские традиции творчески продолжали в те годы Д. Фурманов («Чапаев», 1923), А. Серафимович («Железный поток», 1924), Ф. Гладков («Цемент», 1925), А. Фадеев («Разгром», 1926) и другие.

В развитии молодой советской литературы важную роль сыграла резолюция ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925). Партия помогала пролетарским писателям занять ведущее место в литературе, призывала к бережному и тактичному отношению к «попутчикам» — так тогда называли писателей, которые сочувствовали революции, но взгляды которых были во многом противоречивы, неопределенны, не имели социалистического характера. Резолюция содействовала тому, что в ближайшие годы попутчики преодолели колебания и многие из них стали видными советскими писателями, нашли свое место в рядах строителей нового мира. Партия боролась против буржуазных влияний в литературе, усилившихся в связи с нэпом, подчеркивая необходимость создания литературы, понятной миллионам, выражающей коммунистические идеалы. Как и другие советские писатели, Горький приветствовал резолюцию, которая, по его словам, «несомненно будет иметь огромнейшее воспитательное значение для литераторов и сильно толкнет вперед русское художественное творчество».

Успехи молодой советской литературы радовали Горького. В своих оценках он, по собственному признанию, «человек, склонный к преувеличениям», не всегда был прав, и некоторые ценимые им произведения не выдержали испытания временем.

Великий художник, Горький хорошо видел художественное несовершенство многих произведений, не раз иронически писал о критике, сопоставлявшей писателей тех лет с Бальзаком или Л. Толстым, но считал несправедливым подходить к оценкам тогдашней литературы только с эстетических позиций. Он подчеркивал новизну содержания, богатство жизненных наблюдений, новое отношение писателей к действительности и творчеству.

«Когда сообразишь, в каких условиях творится современная русская литература, как трудно всем вам живется, проникаешься чувством искреннего и глубокого почтения… — писал он. — Я с великим трепетом слежу, как растет на Руси новая литература и многим восхищаюсь… Плохо пишут? Правильно, очень многие пишут плохо. Но когда нам было по шести, восьми лет от роду, мы тоже плохо говорили. Потом — научились говорить лучше».

В любой книге, в любом человеке Горький стремился найти хорошее: «Я профессиональный читатель, влюбленный в литературу. Каждый раз, когда приходит новая книга, я открываю ее с глубочайшим волнением, напряженно ожидая найти в ней что-то новое, радостное, талантливое».

Революция подняла к жизни, к культуре миллионные массы. К литературе, перу потянулись тысячи людей, особенно молодежь. И к давнему литературному наставнику — Горькому — как никогда прежде, потекли рукописи, письма сотнями, тысячами.

Когда писателю хотели посочувствовать, что к нему «лезут литературные младенцы», Горький отвечал: «Я — неизлечимый «антропофил». Люблю человека… сколько на путях моих я встретил замечательно талантливых людей, которые погибли лишь потому, что в момент наивысшего напряжения их стремлении — они не встретили опоры, поддержки. Вот отсюда и происходит мое отношение к «литературным младенцам»…»

Читая рукопись, Горький не только писал замечания общего характера — о сюжете, героях, — но и отмечал трудные сочетания звуков, не пропускал даже грамматических ошибок и опечаток, тщательно исправлял их — в назидание автору — даже тогда, когда рукопись им отвергалась.

Горький указывал на тематическое однообразие многих книг, их «общий серовато-унылый тон». Он призывал писателей глубже и пристальней вглядываться в жизнь, изучать ее, думать над нею, не идти за фактами, а возвышаться над ними, обогащать увиденное, не упрощать действительность, а изображать ее во всей сложности, противоречивости, борьбе различных тенденций. «К противоречиям старого и нового у нас подходят неумело, отмечал он в 1925 году, — изображают их грубо и слишком торопятся примирить». Горького беспокоило, что писатели обходили многие стороны богатой событиями, сложной и противоречивой жизни тех лет, что в книгах чаще всего действуют «люди вчерашнего дня», а изменения в характере человека, происшедшие в последние годы, изображаются редко и художественно неубедительно.

В произведениях о деревне Горький отмечал недостаточное внимание писателей к процессам социальной и бытовой ломки, идиллическое изображение сельской жизни, подчеркивание консерватизма, косности деревни, осуждал натурализм и обедненный показ душевной жизни мужика.

Новое отношение к деревне, глубокую разработку крестьянских характеров, отсутствие красивенькой и жалостной выдумки о мужике увидел он в романе Л. Леонова «Барсуки».

Горький учил писателей требовательному, критическому отношению к литературной работе, воспитывал в них сознание важности и ответственности этой работы, понимание того, что писательство — дело нелегкое, терпеть не мог самомнения, писательской заносчивости. Он умел быть, когда надо, и суровым. Так, Горький писал одному из «начинающих»: «Знаете что. Бросьте-ка писать. Это не Ваше дело, как видно… плохой рассказ Вы написали и написали удивительно плохо!.. Серьезно советую — не пишите!»

«Ох, и здорово сердится, когда вещь плохая! Такую задаст баню, что никогда не забудешь», — вспоминает А. С. Новиков-Прибой.

На родине помнят и любят писателя, с волнением читают каждую корреспонденцию о нем.

«Вы себе, вероятно, не представляете, — писали Горькому из Москвы, — до какой степени Вас здесь любят, в частности, молодежь».

«…Вся Советская Россия всегда думает о Вас, где Вы и как Ваше здоровье. Оно нам очень дорого», — писал С. Есенин.

В начале 1924 года выходит первое советское (шестнадцатитомное) собрание сочинений писателя, которое было тем более необходимым, что, как показывала библиотечная статистика тех лет, Горького читали больше, чем какого-либо другого писателя.

Широко отмечается в СССР в 1928 году 60-летие Горького и 35-летие его литературной деятельности.

Состоялись юбилейные вечера, спектакли, концерты, имя писателя было присвоено заводам, клубам, библиотекам, домам культуры, улицам. По случаю юбилея Совет Народных Комиссаров принял специальное постановление, отмечавшее заслуги Горького. Писатель получил множество поздравлений, в печати были опубликованы сотни заметок и статей о юбиляре. Его поздравили Л. Фейхтвангер, Д. Голсуорси, К. Гамсун, С. Лагерлеф, Г. и Т. Манны, Р. Роллан, Б. Шоу, С. Цвейг, Э. Синклер, Г. Уэллс. Горький писал Р. Роллану: «Да, вот и мне 60 лет. Но я не чувствую упадка воли к жизни и вкуса к ней».

Он получил приветствия от трудящихся, коллективов заводов, шахт, партийных, комсомольских и профсоюзных организаций, Коммунистической академии, Наркомпроса РСФСР, Академии наук, Музея Революции, МХАТа, от Н. К. Крупской, М. И. Ульяновой, М. Н. Покровского, А. В. Луначарского, К. С. Станиславского…

4

…Рано утром приходила огромная почта — письма, рукописи, книги, газеты, журналы. День Горького начинался с чтения газет — он любил первым в доме узнать, что происходит в мире.

«Живу я — в работе, нигде не бываю, сижу за столом по 10–12 часов. Даже гулять хожу редко», — пишет он вдове Короленко. «Работаю — бешено, часов по 14, не сходя с места… Работаю каторжно». Бывали случаи, когда Горький, не вставая из-за стола, писал круглые сутки: «Дописался до того, что начал вставлять новое перо в мундштук, вставлял весьма усердно. А на днях погасил папиросу в чернильнице». Но «сон мой здоров и крепок, сновидения редко посещают меня».

«Писать надо каждый день в одни и те же часы… — говорил он. — Это быстро войдет в привычку. Когда придет время, вас уже само собой будет тянуть к столу. А пропустите свой рабочий час — и почувствуете, что вам чего-то недостает».

Почерк у Горького был ровный, четкий, аккуратный. Аккуратность вообще была чертой его характера. Один из знакомых писателя вспоминает: «Все казалось на нем красивым, добротным и одетым впервые. Платье было выглажено так, что не имело ни одной лишней складки. Синева сорочки оттеняла смуглый цвет лица. Обувь сияла, начищенная до отказа. И даже домашние мягкие туфли, не теряя своей первоначальной формы, выглядели только что принесенными из магазина». И при этом — «эластичность и непринужденность походки и движений». Горькому нравились рубашки голубого цвета, он никогда не носил коричневых и желтых, галстуков не любил и долго возился, завязывая их.

Говоря, что всегда пишет пером (авторучек он не любил), Горький пояснял: «Пишущая машинка, мне кажется, должна вредно влиять на ритм фразы. Рукописи правлю два, три раза. В окончательной редакции выбрасываю целые страницы, сцены… Кончая работу, прочитываю всю ее с трудом и, почти всегда, с тяжелым сознанием неудачи».

Писал Горький на линованной бумаге, оставляя — для дополнений и поправок — широкие поля. Но зачастую их не хватало и приходилось подклеивать еще лист.

Обычно писатель делал заметки на листках бумаги, которые затем раскладывал по конвертам. Каждый конверт был отведен под определенную тему. Когда заметки были использованы и произведение написано, писатель сжигал конверт с содержимым. Поэтому до нас дошли заметки к неосуществленным произведениям Горького и мало известно набросков к произведениям законченным: работу писателя над ними мы можем проследить по рукописям и печатным редакциям, по воспоминаниям современников (Горький нередко отшлифовывал свои произведения в устных рассказах).

«Талант — не что иное, как любовь к труду», «Моя знаменитость оплачивается адским трудом», «Вдохновение» ошибочно считается причиной и возбудителем работы, вернее — оно является в процессе успешной работы, как следствие ее, как чувство наслаждения ею… Известная доля неудовлетворенности собою, своей работой — всегда и обязательно должна быть присуща каждому искреннему писателю; эта неудовлетворенность, являясь источником его мук, является в то же время залогом непрерывности его роста», — писал и говорил Горький.

То, что сделано писателем — а сделано им невообразимо много, результат огромной организованности, самодисциплины, собранности, колоссального трудолюбия. В 1930 году он признавался, что никогда не пишет и не читает меньше десяти часов в сутки.

Кроме литературной работы, чтения, обширной переписки немало времени отдает писатель многочисленным гостям — особенно из Советского Союза.

В Сорренто Горького посетили писатели: Л. Леонов, О. Форш, В. Лидин, Н. Эрдман, В. Катаев, Н. Асеев, И. Уткин, А. Жаров, А. Безыменский, С. Маршак, режиссер В. Мейерхольд, композитор С. Прокофьев, скульптор С. Коненков, художники П. Кончаловский, Ян Стыка, побывали Шаляпин, Красин, советские военные моряки, артисты МХАТа.

Нередко писатель читал гостям свои произведения, интересовался их мнением о прослушанном.

«Читал он, — вспоминал Вс. Иванов, — в особенности когда было мало слушателей, так, что леденящий сухой трепет восторга наполняет все суставы. Он мало выделял интонациями отдельных персонажей, чуть менял голос, но в его медленном чтении, понурой голове с косматыми усами, в каждой фразе, которую он как бы подавал, во всем этом громадном движении мыслей, которые величаво и давяще лились на вас с этих страниц, чувствовалось орлиное паренье, чувствовался непокорный и кипящий подъем все вверх и вверх. Вы не успели оглянуться, как уже — на вершине, и сердце ваше при виде всей этой необъятной необозримости замирает, и вас охватывает такая чудесная зависть, такое бурное и бунтующее чувство счастья, что жизнь кажется молнией…

Окончив чтение, он снял черепаховые очки, посмотрел на нас исподлобья и сказал несколько сконфуженно:

— Что же молчите? Давайте браниться.

Ему не понравилось наше почтительное и, наверное, плохо скрытое восхищение.

— Объясните.

Я объяснил, что сразу трудно разобраться в пьесе при таком отличном чтении. Он недовольно сказал:

— Вы искренно в этом убеждены?

И мы расхохотались. Напряженность прошла. Беседа потекла легко. Говорили об общем плане пьесы, о частностях, о недоговоренном, о постоянной досаде писателя на свою творческую беспомощность».

Много рассказывал писатель гостям о своей жизни.

«Горький был замечательно интересный рассказчик, — вспоминали слушавшие его, — когда он говорил, его можно было заслушаться. У него было подвижное лицо, глуховатый голос и необыкновенное богатство интонаций. Он рассказывал умно, умел пользоваться неистощимым юмором, двумя-тремя чертами лепил пластический образ и, как бы невзначай, давал убийственно меткую характеристику…»

«Рассказывая, он жил в рассказываемом, претворялся в рассказываемое, и я понимал его, не зная языка, уже благодаря пластике его лица… В его чертах не было ничего поражающего: этого высокого худощавого человека с волосами цвета соломы и широкого в кости можно было принять: в поле — за крестьянина, на дрожках — за кучера, за сапожника, за беспризорного бродягу — это был сам народ, изначальная концентрированная форма русского человека», — писал о Горьком С. Цвейг.

Грамзапись сохранила голос писателя — негромкий, низкий и глуховатый, с характерным волжским «оканьем».

Но Горький умел не только чудесно рассказывать, читать, он умел и любил слушать собеседника. Смущение, обычно охватывающее людей от присутствия рядом великого человека, проходило быстро; сердечность, добродушие, дружеский тон, живой интерес Горького заставляли разговориться самых застенчивых, самых скромных, самых неразговорчивых.

В Сорренто Горький получал огромное количество писем.

Ленин в июле 1919 года советовал писателю сблизиться с народной массой, увидеть борьбу за новый мир в непосредственном и повседневном общении с рабочими и крестьянами. Тогда этого контакта не получилось. Установился он только теперь, в Сорренто. Тысячи писем, которые получал здесь Горький, рассказывали писателю о том, что происходит в Советской России.

Горькому писали литераторы, рабочие, селькоры, дети… Большинство писем посылали друзья, но встречались и письма от людей, враждебных Советской власти, проклинавших Горького за «измену» и «предательство». Писали Горькому не только по литературным вопросам, но даже просили порекомендовать опытного врача, спрашивали, стоит ли жениться.

Далеко не все знали точный адрес Горького, но письма все равно находили всемирно известного адресата. Приходили, например, к нему письма с такими фантастическими и лаконичными адресами: «Italia. Samara», «Швейцария. Остров Кипр. Горькому»[24].

В архиве писателя хранится больше 13 тысяч писем, полученных им; по ориентировочным подсчетам сам Горький написал за свою жизнь около двадцати тысяч писем. Свыше 10 тысяч из них нам известны, в том числе сохранилось 8 тысяч автографов.

Ни одно из писем не оставлял он без внимания (а ответы занимали подчас много страниц). «Постепенно превращаюсь в «письмописца», — шутил Горький. Справедливости ради необходимо, чтобы в некрологе моем было сказано:

Всю жизнь, ежедневно, несмотря на погоду, он писал письма…»

С одинаковым интересом читал он письмо и от всемирно известного писателя и от простого рабочего, недавно овладевшего началами грамоты.

В Сорренто в семье Горького выходил домашний рукописный журнал «Соррентийская правда». Горький выступал на его страницах под разными псевдонимами — Инвалид муз, Гвидо Ачетабула, Тарас Опарин, Тиховоев, Аристид Балык и т. д. — писал шуточные стихи, рассказы, заметки.

…К полуночи дом затихал. Таков был предписанный врачами режим. И только гости, забравшись в подвал, в кухню, продолжали шуметь и веселиться.

Верным помощником Горького, нередко его секретарем был в Сорренто его сын Максим. Много помогала писателю Мария Игнатьевна Закревская[25] — друг и секретарь Горького в эти годы, энергичная и деловая, широко образованная женщина, владевшая с детства несколькими языками. В Петрограде Мария Игнатьевна работала секретарем во «Всемирной литературе»; ей посвящен роман «Жизнь Клима Самгина».

«Я так много слышала о нем, читала большинство его книг, — вспоминала Мария Игнатьевна о знакомстве с Горьким. — Однако я была изумлена смесью жизнерадостности, версальской повадки, смелостью, веселым нравом, целеустремленностью. С тех пор я была тесно связана с ним и его семьею. Россия, Германия, Чехословакия, Сорренто… Когда он покинул Сорренто и вернулся в Россию… мы все время продолжали быть в контакте».

5

Крупнейшее произведение Горького этих лет — «Дело Артамоновых» (1925) роман о трех поколениях русских капиталистов, задуманный еще в начале века. «Атамановых» (так сперва звались Артамоновы) Горький обещал напечатать в «Летописи» в 1917 году.

Замысел писателя поддержал Ленин. «Отличная тема… — говорил он на Капри, — но — не вижу: чем Вы ее кончите? Конца-то действительность не дает. Нет, это надо писать после революции».

Примечательно название романа, носящее двоякий смысл. «Делом» в конце прошлого — начале этого века называли предприятие, завод, фабрику, т. е., с одной стороны, роман — это история артамоновского предприятия. Но с другой, «Дело Артамоновых» — это подсудное дело истории, это разбор и суд их деяний, их преступлений. (Эта многоплановость названия вызывает затруднения при переводах романа на иностранные языки.)

«Дело Артамоновых» — история русского капитализма, история угасания рода, показ того, как положение «хозяев жизни» уродует и духовно губит людей, превращает их из хозяев «дела» в его рабов.

Одновременно с деградацией буржуазной семьи в романе прослеживается другая линия — рост классового сознания пролетариата, артамоновских рабочих. Коллективный образ рабочего класса показан в романе вторым планом, но в росте его сознательности, сплоченности, активности мы ясно видим, как артамоновские ткачи становятся той силой, которая «поставит точку» в истории господства Артамоновых. С каждым годом, замечают Артамоновы, фабричные «портятся», становятся «бойчее», «злее», а «шум в рабочем поселке беспокойней». Приходится прибегать к помощи жандармов и шпиков. Но и они бессильны: история — за рабочий класс.

Илья Артамонов — хозяин дела. Он энергичен, деловит, знает радость труда. Удача сопутствует его начинаниям. У его сына Петра уже «задору нет», он просто покоряется необходимости управлять фабрикой: «Дело человеку барин…»

Но при всей внутренней неприязни Петра к «делу» оно живет и расширяется само по себе («как плесень в погребе»). Такова объективность капиталистического развития: предприятия, тресты, монополии развиваются, расширяются в сравнительно небольшой зависимости от личных качеств хозяев.

Другой Артамонов «среднего поколения» — Алексей в отличие от Петра деловит, энергичен. Но история неумолимо клонит артамоновское «дело», как и весь капитализм, к закату, и его «ненасытная жадность к игре делом», «неприятная торопливость» не могут остановить исторического процесса.

Пытается уйти от социальной действительности другой брат Петра Артамонова — Никита.

Когда Горький рассказывал о замысле романа Льву Толстому, тот увидел в Артамонове, ушедшем в монастырь отмаливать грехи родных, воплощение нравственного величия. Но в романе Никита Артамонов не величествен, а несчастен. Он и сам не верит в свою проповедь, и не может кого-либо уловить в сети утешительных иллюзий, отвлечь от борьбы за изменение жизни, потому что «терпеть надоело всем», потому что народ идет к революции, а не к религиозному утешению.

Третье поколение Артамоновых — это «пустоглазый» Яков, ленивый и трусливый, неспособный к делу, ничтожный человек.

Горький далек от того, чтобы отождествить социальное вырождение капиталистического класса с вырождением физическим. Среди русской буржуазии предоктябрьского времени было немало ярких и талантливых людей, великолепных организаторов дела. Потому и в повести рядом с Яковом есть его брат Мирон, образ которого говорит о том, что силы Артамоновых далеко не иссякли и если они уходят со сцены, то это происходит по воле истории, которая подходит к людям с социальной, а не с биологической меркой.

В революцию уходит старший сын Петра — Илья. Это тоже символично: лучшие люди господствующих классов в период социальных потрясений осознают обреченность старого общественного строя и идут к тем, кто борется за новое устройство жизни.

Вырождение, измельчание буржуазии раскрыто Горьким в различных, но емких и символических планах. Так, Илья Артамонов любит Ульяну грубоватой, но здоровой сильной любовью, любовь Петра вялая и безразличная. Яков вообще не способен к чувству.

Илья убивает человека, защищая свою жизнь, его совесть спокойна; Петр убивает беззащитного мальчика и мучается совершенным убийством; Яков, пытаясь убить своего соперника, простреливает свои штаны, к тому же его унизительно оттаскали за бороду.

Особо выделен из народной массы Тихон Вялов — артамоновский дворник, «непонятный мужик» для Петра, «интересный мужик» для Ильи-младшего.

Сам Горький считал Тихона Вялова видоизмененным типом Платона Каратаева.

Горьковский Тихон Вялов и толстовский Платон Каратаев диалектически сложно и противоречиво отражают русскую действительность конца XIX — начала XX века — протест широких народных масс (в первую очередь крестьянства) против угнетения и несправедливости и их отчаяние, фаталистическую пассивность, незнание путей изменения жизни. Однако между созданием «Войны и мира» и «Дела Артамоновых» прошло более полувека. Эти полстолетия вместили в себя грандиозные стачки и забастовки рабочих, крестьянские восстания, три революции, русско-японскую войну, первую мировую и гражданскую войны. Уже в 1908 году Ленин писал о «смертельном ударе, нанесенном прежней рыхлости и дряблости масс». Романы созданы разными писателями, с разными взглядами, разными художественными принципами. Поэтому Тихон Вялов не простое повторение Каратаева, а образ, в котором с пролетарской позиции, с позиции писателя, обогащенного великим опытом трех революций и гражданской войны, переосмыслены каратаевские черты русской психологии, русской жизни, показана их историческая обусловленность и преходящность, — то, что Ленин называл «историческим грехом толстовщины». Поэтому, например, в устах толстовского героя были бы невозможны слова Вялова, узнавшего, что петербургские рабочие хотели разрушить дворец и убить царя: «Еще и церкви рассыплют. А — как же? Народ — не железный».

Присказки, афоризмы Тихона вскрывают суть буржуазного строя, являются своеобразным комментарием к происходящему. В глазах «хозяев жизни» Вялов дурак, но он такой же «дурак», как гашековский солдат Швейк или шолоховский дед Щукарь, в которых за смешным, комичным и нелепым, порожденным буржуазным укладом жизни, просвечивает подлинная народная мудрость.

Горьковская книга «Заметки из дневника. Воспоминания» включает портретные зарисовки и дневниковые записи предыдущих лет. «Книга о русских людях, какими они были» — так определял свой замысел писатель. В этих заметках и воспоминаниях отразились наблюдения Горького над темными сторонами жизни предреволюционных лет и над бытом «больного города» переворошенного революцией старого Петрограда, и потому изображение действительности получилось в известной мере эмпирическим, односторонним, преимущественно в серых, подчас даже мрачных красках. Однако общий вывод Горького был таким:

«Я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным… Я думаю, что, когда этот удивительный народ отмучается от всего, что изнутри тяготит и путает его, когда он начнет работать с полным сознанием культурного и, так сказать, религиозного, весь мир связующего значения труда, — он будет жить сказочно героической жизнью и многому научит этот и уставший и обезумевший от преступлений мир».

Горьковские рассказы и очерки 20-х годов очень сложны художественно: яркое изображение быта сочетается в них с изощренным психологическим анализом, глубоко скрытую авторскую мысль нелегко уловить сквозь многозначительные намеки и подчеркивания.

В «Рассказе о герое», «Караморе» разоблачается индивидуализм, стремление командовать людьми, себялюбие, эгоизм, псевдореволюционность.

«Карамора» — мастерское исследование души провокатора. Почему же сын слесаря Петр Каразин (Карамора), «старый партиец, организатор восстания, один из самых энергичных работников», стал предателем? Почему его жизнь сделала такой странный зигзаг? Карамора безразличен, равнодушен к людям, любит власть, любит командовать другими, в глубинах души индивидуалист. Подвиг, революционная деятельность для него дело азарта, любопытства, а не убеждения, опасный, но увлекательный спорт: «Разум не подсказывал мне, что хорошо, что дурно… Он у меня любопытен, как мальчишка, и, видимо, равнодушен к добру и злу… Непрочность побуждений к революционной работе я чувствовал особенно остро».

Писатель исследует сложность и противоречивость жизни послереволюционных лет. Так, герой «Рассказа о необыкновенном» Зыков готов уничтожить созданную на народной крови роскошь былых господ, но в этом справедливом гневе идет настолько далеко, что выступает против культуры и просвещения вообще: «Выучка — вот главная фальшь, в ней спрятан вред жизни». Не приемля «необыкновенного» как средства возвышения над другими людьми, подчинения и угнетения их, Зыков не отличает его от «необыкновенного» как красоты жизни, выявления лучшего в человеке. «Особенное, необыкновенное уничтожить, никаких отличий ни в чем не допускать, тогда все люди между собой — хотят, не хотят — поравняются, и все станет просто, легко». Но Горький хорошо знал: «просто, легко» в жизни не бывает.

В образе Якова Зыкова писатель обобщил ограниченность мысли отсталых слоев народа, их стремление не только к равенству, но и к уравниловке, отрицание знаний, культуры, слабо развитое социальное чувство, анархические умонастроения. Это имело место в жизни, проявилось в отдельных крестьянских выступлениях. Все это было порождено вековым угнетением, забитостью, бесправием и темнотой масс, было выражением накипевшего протеста против старого общественного порядка, стремлением к освобождению и равноправию. Но по своей сути подобные взгляды и настроения чужды идеям социалистической революции, которая ведет народ не к упрощению и обеднению жизни, а к тому, чтобы все богатства жизни, культуры — и материальной и духовной — были доступны народным массам.

Стремление к всеобщей уравниловке не было новым в истории. Народные массы издавна упорно стремились к уравнительному идеалу. История социализма прошла долгий и трудный путь от мечты о равенстве одинаково нищих телом и духом до принципов научного коммунизма. Революционное рабочее движение ведет борьбу за общество не только основанное на социальной справедливости, но и базирующееся на высших достижениях духовного и экономического развития человечества. Не за всеобщую бедность, а за полное и всестороннее удовлетворение всех нужд всех людей борются трудящиеся массы.

Заканчивает Горький «Мои университеты» — третью часть автобиографической трилогии.

Центральная тема книги — народ и интеллигенция. С горечью рассказывает писатель о том, как далека от народа, как неверно понимает его окружающая Алексея молодежь. Ее представления о народе — страстотерпце, воплощении доброты, сердечности, красоты противоречат виденному юношей. Изображение столкновения прекраснодушных представлений о народе с реальной действительностью — озлобленной голодом, вечной нищетой и бесправием народной массой, справедливой, хотя нередко и жестокой в своих действиях, было очень актуальным для читателя в пору революции и гражданской войны.

Горький показал не только слабость передовой русской интеллигенции, но и ее трагедию, призывал к чуткому, бережному отношению к интеллигенции, аккумулировавшей в себе многовековые достижения разума, культуры, прогресса. Этот призыв был весьма актуален в 20-е годы, когда еще не раз проявлялось пренебрежительное, нигилистическое отношение к интеллигенции, порожденное подчас невежеством, подчас завистью, подчас ложно понимаемым демократизмом стремлением к уравниловке.

«Мои университеты» полны веры в народные силы, в конечное торжество добра и правды.

«Что труд есть наказание человеку — это — ложь, одна из тех лжей религии, которая придумана ленивыми рабами, это из философии негодяев, негодных для жизни людей, — писал Горький.

Труд — естественное выражение энергии свободного человека, которая ставит целью себе создать гармоническую жизнь. Труд создает не только ценности, но нечто значительно большее: уверенность человека в своей мощности, в своем призвании победить все и всякие сопротивления его разумной воле».

О встречах своей молодости Горький пишет и в рассказах тех лет («Сторож», «О первой любви»). Эти рассказы (они были опубликованы в «Красной Нови» в 1923 году под названием «Автобиографические рассказы») являлись набросками к четвертой части автобиографической трилогии «Среди интеллигенции». Замысел книги реализован не был, но свои наблюдения Горький широко использовал в работе над романом «Жизнь Клима Самгина», который начал писать в 1925 году.