Маленькие пташки

НАТУРЩИЦЫ

У моей матери были европейские представления о том, как следует вести себя молодым девушкам. Когда мне было шестнадцать, мне не позволялось гулять с мальчиками, не разрешалось читать ничего, кроме сентиментальных романов, и в результате я ничем не походила на других девушек моего возраста. Могло показаться, что я долгое время провела в заточении, как китайская женщина. Меня обучали искусству перешивать изрядно поношенные платья, которые присылала мне богатая кузина, учили петь и танцевать, читать мудреные книжки, вести умные беседы, красиво укладывать волосы, холить руки и держать их в чистоте, объясняться только на безупречном английском, который я усвоила после переезда из Франции, и пользоваться при общении самыми вежливыми выражениями.

Все это являлось следствием моего европейского образования. В остальных же отношениях я очень напоминала женщин Востока: долгие периоды затишья сменялись бурными всплесками, которые выражались в ярости, бунте или стремительных решениях и отчаянных действиях.

Вдруг, ни с кем не советуясь и не испрашивая ничьего одобрения, я решила устроиться на работу. Я знала, что мать будет против.

Я редко бывала в Нью-Йорке одна. Теперь же я гуляла по улицам, высматривая объявления. Умения, которыми я обладала, были малопрактичными. Я знала иностранные языки, но не умела печатать на машинке. Я умела танцевать испанские танцы, но не имела представления о современных бальных танцах. Куда бы я ни приходила, я ни у кого не вызывала доверия. Я выглядела моложе своих лет, казалась чересчур хрупкой, чересчур чувствительной. У людей создавалось обманчивое впечатление, что я ни на что не способна.

За неделю мне не удалось найти ничего, кроме ощущения, что я для всех совершенно бесполезна. Тогда я и отправилась навестить подругу, которая отнеслась ко мне с большой симпатией. Она неодобрительно смотрела на то, что мать старается от всего меня оградить. Меня она приняла тепло, удивилась моему решению и выразила желание мне помочь. Когда я с юмором рассказывала ей о себе, перечисляя свои достоинства, то упомянула о художнике, который неделей ранее оказался у нас в гостях и отметил, что у меня экзотическое лицо. Моя подруга просто подпрыгнула.

— Все ясно, — сказала она. — Я знаю, что тебе делать. У тебя и в самом деле необычное лицо. Мне известен клуб, куда художники приходят в поисках натурщиц. Я представлю тебя. Там девушки получают своего рода защиту, и им не надо бродить от мастерской к мастерской. Все художники, которые являются членами этого клуба, там хорошо известны, и, когда им нужна натурщица, они просто туда звонят.

Когда мы прибыли в клуб на Пятьдесят седьмой улице, там было многолюдно и царило оживление. Оказалось, что идет подготовка к ежегодному шоу. Раз в год всех натурщиц в самых лучших нарядах демонстрировали художникам. После уплаты небольшого вступительного взноса меня сразу же приняли в члены клуба и направили наверх к двум пожилым дамам, которые проводили меня в гардеробную. Одна из них выбрала для меня костюм восемнадцатого века. Другая сделала мне прическу. Они научили меня, как следует красить ресницы. В зеркале я увидела себя совсем другой. Репетиция продолжалась. Мне предстояло спуститься по лестнице и прохаживаться по комнате. Это не составило особого труда. Все напоминало бал-маскарад.

В день этого представления все изрядно нервничали, поскольку от него во многом зависела удачная карьера натурщицы. Когда я красила ресницы, то заметила, что рука у меня дрожит. В руку мне всунули розу, что показалось мне несколько смешным. Меня встретили аплодисментами. Девушки должны были обходить комнату по кругу, после чего художники с нами беседовали, записывали наши имена, договаривались о встрече. Моя записная книжка быстро заполнилась адресами.

В понедельник в девять утра я должна была появиться в мастерской одного известного художника, в час дня — в мастерской иллюстратора, в четыре — в мастерской миниатюриста и так далее. Там было и несколько художниц. Им не нравилось, что мы загримированы. Они утверждали, что когда встречаются потом с загримированными натурщицами и заставляют их, прежде чем позировать, смыть грим, то они всегда оказываются совсем иными. Поэтому нам не слишком хотелось позировать для художниц.

Когда я объявила дома, что собираюсь стать натурщицей, это прозвучало как удар грома, но решение было принято. За неделю я могла заработать двадцать четыре доллара. Моя мать слегка всплакнула, но глубоко внутри была довольной.

В тот вечер мы беседовали с ней в темноте. В ее комнате, смежной с моей, дверь была распахнута настеж. Моей матери было любопытно, что я знаю (или чего не знаю) о сексе.

Весь мой личный опыт сводился к тому, что меня много раз целовал Стивен, когда мы лежали с ним на пляже. Он наваливался на меня, и я ощущала, как что-то массивное и твердое прижимается ко мне, но этим все и ограничивалось. К моему огромному изумлению, однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что между ног у меня влажно. Об этом я ничего матери не сказала. Про себя же я решила, что я очень чувственная натура, и, если даже от поцелуев у меня выделяется влага между ног, это может в будущем плохо кончиться. В сущности, я ощущала себя почти шлюхой.

Мать спросила меня:

— А тебе известно, что происходит, когда мужчина овладевает женщиной?

— Нет, — ответила я, — но прежде всего мне хотелось бы знать, как именно мужчина овладевает женщиной.

— Ну, ты помнишь маленький пенис твоего братишки, когда его купали? Он увеличивается в размерах и становится твердым, после чего мужчина запихивает его внутрь женщины.

Мне это показалось омерзительным.

— Но, наверное, запихнуть его внутрь очень трудно, — сказала я.

— Ничего подобного. Перед этим у женщины выделяется влага, и тогда он легко может проскользнуть.

Тогда я поняла тайну женской влажности.

«В таком случае, — подумала я, — меня никогда не удастся изнасиловать, потому что мокрой можно стать, только если мужчина тебе нравится».

Несколькими месяцами ранее меня целовал в лесу здоровенный русский, когда провожал меня домой с танцев. Придя домой, я заявила, что беременна.

Теперь я вспомнила, что однажды, когда мы в другой раз возвращались компанией с танцев и ехали по шоссе, то услышали, как девушки зовут на помощь. Мой парень Джон остановил машину. Из кустов нам навстречу выбежали две девушки: волосы у них были растрепаны, одежды изорваны, а в глазах страх. Они сбивчиво бормотали что-то о том, как их пригласили покататься на мотоцикле, а потом пытались изнасиловать. Одна из них все время повторяла:

— Если он в меня прорвался, я покончу с собой.

Джон остановился возле какой-то гостиницы, и я проводила девушек в туалет. Они сразу же направились в кабинку. Одна из них сказала:

— Никаких следов крови не видно, так что ему, очевидно, не удалось прорваться.

Другая разрыдалась.

Мы отвезли их домой. Одна из них поблагодарила меня и на прощание сказала:

— Надеюсь, что с тобой этого никогда не случится.

Слушая свою мать, я недоумевала: не этого ли она опасается и потому пытается меня подготовить.

Когда наступил понедельник, я испытывала явную тревогу. Мне казалось, что, если художник окажется привлекательным, я подвергнусь значительно большей опасности, чем в противном случае, потому что, если он мне будет нравиться, у меня станет влажно между ног.

Первому было под пятьдесят; он был лысым, со вполне европейским лицом и маленькими усиками. У него была прекрасная мастерская.

Чтобы я могла раздеться, он поставил ширму, на которую я и повесила свои одежды. Когда я повесила на ширму последний предмет женского туалета, то увидела, как из-за ширмы появилось улыбающееся лицо художника. Но на нем было такое забавное и нелепое выражение, словно бы разыгрывалась какая-то пьеса, я ничего не сказала, оделась и начала позировать.

Каждые полчаса мне позволялось расслабиться. Я могла выкурить сигарету. Художник поставил пластинку и произнес:

— Не хочешь ли потанцевать?

Мы танцевали на отполированном до блеска полу, вращаясь среди картин с изображениями красивых женщин. По окончании танца он поцеловал меня в шею.

— Какая у тебя нежная кожа, — сказал он. — А ты позируешь обнаженной?

— Нет.

— Очень жаль.

Я подумала, что для меня это не составило бы труда. Наступило время продолжать сеанс. Три часа пролетели быстро. Во время работы он со мной беседовал. Он рассказал, что женился на своей первой натурщице, что она была невыносимо ревнивой, что время от времени она врывалась в мастерскую и устраивала ему сцены, что она не позволяла ему рисовать обнаженных женщин. Втайне от нее он снял другую мастерскую и часто работал там. Там же он устраивал вечеринки. Он спросил, не хотелось бы мне прийти туда как-нибудь в субботу вечером?

Когда я уходила, он еще раз осторожно поцеловал меня в шею, подмигнул при этом и сказал:

— Ты не расскажешь обо мне в клубе?

Обедать я отправилась в клуб, потому что там я могла наложить грим и освежиться, а кроме того, в клубе можно было дешево пообедать. Другие девушки тоже были там. Завязалась беседа. Когда я упомянула о приглашении в субботу вечером, они рассмеялись и стали подмигивать друг другу. Мне ничего не удалось из них выудить. Одна из девушек приподняла юбку и принялась изучать родинку у себя на бедре. Она пыталась выжечь ее при помощи специального карандашика. Я заметила, что она не носит трусиков, на ней было только черное атласное платье, плотно облегающее тело. Время от времени звонил телефон, и тогда одна из девушек отправлялась на работу.

Следующим у меня был молодой иллюстратор. Рубашка у него была расстегнута на груди. Когда я вошла, он даже не пошевелился, только крикнул мне:

— Мне нужно видеть твою спину и плечи. Накинь на себя шаль или что-нибудь в этом роде.

Потом он дал мне маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль, которую он мне дал, свисала почти до самой талии. Он готовил эскиз для обложки журнала.

Шаль была прикреплена к моей груди кое-как. Когда я повернула голову, как он просил, шаль, словно приглашая, соскользнула, и мои груди обнажились. Он попросил меня не шевелиться.

— Мне бы хотелось их нарисовать, — сказал он.

Работая угольным карандашом, он улыбался. Наклонившись, чтобы меня измерить, он коснулся кончиков моих грудей карандашом и оставил на них маленькую черную отметину.

— Оставайся в этой позе, — приказал он, когда заметил, что я собираюсь пошевелиться. Я подчинилась. И тогда он произнес: — Вы, девушки, иногда ведете себя так, словно считаете себя единственными, у кого есть груди или ягодицы. Но я видел их так много, что, уверяю тебя, мне они неинтересны. Я овладеваю своей женой только тогда, когда она одета. Чем больше на ней одежд, тем лучше. Я выключаю свет. Мне слишком хорошо известно, как устроены женщины. Я нарисовал миллионы их.

От легкого прикосновения кончиком карандаша к моим грудям соски набухли. Я рассердилась, потому что это мне совсем не понравилось. Почему мои груди такие чувствительные? Неужели он этого не заметил?

Он продолжал меня рисовать и накладывать краски на картину. Потом сделал перерыв, чтобы выпить виски, и предложил мне сделать то же самое. Он окунул палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Поскольку я уже не позировала, то сердито отодвинулась. Он продолжал мне улыбаться.

— Неужели тебе это неприятно? — спросил он. — Виски согревает их.

Соски грудей и в самом деле напряглись и покраснели.

— У тебя очень красивые соски. Думаю, что тебе не нужно даже подкрашивать их губной помадой, они и так достаточно розовые. А чаще всего они обычно бывают цвета кожи.

Я прикрыла грудь.

В тот день на этом все кончилось. Он попросил меня прийти на следующий день в то же самое время.

Во вторник он не спешил приступать к работе. Он разговаривал со мной, положив ноги на стол. Потом предложил мне сигарету. Я прикрепляла шаль при помощи булавки, а он наблюдал за мной, после чего сказал:

— Покажи мне свои ноги. В следующий раз я смогу их нарисовать.

Я приподняла юбку выше колен.

— Присядь и подними юбку повыше, — попросил он.

Он сделал набросок моих ног. Воцарилось молчание.

Потом он встал, швырнул карандаш на стол, наклонился надо мной и страстно поцеловал в губы, заставив меня запрокинуть голову. Я резко его оттолкнула. Тогда он снова улыбнулся, ловко запустил руку мне под юбку и начал поглаживать мои бедра там, где заканчивались чулки. Прежде чем я успела пошевелиться, он снова был на своем стуле.

Не сказав ни слова, я снова принялась позировать. Для себя я вдруг открыла, что, несмотря на мой гнев, несмотря на то, что я не была в него влюблена, поцелуй и прикосновение к голым бедрам доставили мне наслаждение. Отталкивая его, я делала это скорей по привычке, на самом же деле мне было это приятно.

За то время, пока я позировала, мне удалось забыть об испытанном удовольствии и вспомнить про необходимость защищаться. Моя оборонительная поза была достаточно очевидной, и он все остальное время оставался вполне спокойным.

Я с самого начала догадалась, что на самом деле защищаться мне надо от собственной восприимчивости к ласкам. А еще меня переполняло огромное любопытство о самых разных вещах. В то же время я была глубоко убеждена, что смогу отдаться только тому человеку, которого люблю.

Тогда я была влюблена в Стивена. Мне хотелось прийти к нему и заявить: «Возьми меня, возьми меня!» И вдруг я вспомнила случай, произошедший за год до этого, когда одна из моих тетушек взяла меня с собой в Нью-Орлеан на карнавал «Марди Грас». Ее друзья отвезли нас туда на своем автомобиле. С нами были еще две молодые девушки. Воспользовавшись всеобщей сумятицей, шумом и радостным возбуждением, группа молодых людей забралась в наш автомобиль. Они сдвинули с нас маски и начали нас целовать, отчего моя тетушка подняла крик. Потом они снова скрылись в толпе. Ошеломленная, я желала, чтобы молодой человек, который крепко меня обнял и поцеловал в губы, был бы рядом со мной. От поцелуя я разомлела, испытывала чувство истомы и дрожь.

Когда я вернулась в клуб, мне было любопытно, что испытывают другие натурщицы. Они слишком много говорили о том, как следует защищаться от притязаний художников, и мне было неясно, искренни ли они при этом. Одна из самых хорошеньких натурщиц, у которой было не слишком красивое лицо, но великолепное тело, говорила:

— Не знаю, что ощущают другие девушки, когда позируют обнаженными. Мне лично это нравится. Еще в раннем детстве мне нравилось снимать с себя одежды. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как люди на меня смотрят. Всякий раз, когда на вечеринках публика расслаблялась от выпивки, я начинала раздеваться. Мне нравилось выставлять напоказ свое тело. Теперь же я просто не могу дождаться, когда наконец сниму с себя одежды. Это доставляет мне подлинное удовольствие. Когда мужчины смотрят на меня, по спине у меня пробегает дрожь наслаждения. А когда я позирую в художественной школе перед целым классом, когда вижу все эти глаза, устремленные на мое тело, то испытываю такое сильное удовольствие, словно занимаюсь с ними любовью. Я чувствую, что красива, чувствую себя именно так, как должна ощущать себя женщина, когда ее раздевает любовник. Я получаю наслаждение от собственного тела. Мне нравится позировать, поддерживая ладонями груди. Иногда я поглаживаю их. Когда-то я принимала участие в пародийных представлениях, и мне это жутко нравилось. Я получала от выступлений такое же удовольствие, как мужчины от созерцания его. От атласного платья у меня даже дрожь пробегала по коже, и я вынимала свои груди, выставляла их напоказ. Это меня возбуждало. Когда же меня касались мужчины, я не испытывала такого сильного возбуждения — только одно разочарование. Но я знаю девушек, которые испытывают совсем иные ощущения.

— Я чувствую себя униженной, — сказала рыжеволосая натурщица. — Мне кажется, что мое тело мне не принадлежит и что оно более не представляет никакой ценности… поскольку его могут видеть все.

— А я вообще ничего не испытываю, — сказала третья натурщица. — Я воспринимаю все это как нечто совершенно безличное. Когда мужчины нас рисуют, они уже не воспринимают нас как живых существ. Один художник поведал мне, что натурщицы для него — просто предметы и что он только однажды на короткое мгновение испытал эротическое возбуждение, когда натурщица снимала с себя кимоно. Они мне рассказывали, что в Париже натурщицы раздеваются прямо перед классом, и это всех возбуждает.

— Если бы они воспринимали нас только как предметы, — заметила другая натурщица, — то они не приглашали бы нас потом к себе на вечеринки.

— И не женились бы на своих натурщицах, — добавила я, вспомнив двух художников, которые женились на своих любимых натурщицах.

Однажды мне пришлось позировать для иллюстратора коротких рассказов. Когда я пришла в мастерскую, там были еще двое — девушка и мужчина. Мы должны были составлять композиции любовных сцен для одного рассказа. Мужчине было под сорок, у него было лицо очень зрелого, богемного человека. Именно он и составлял композиции. Он заставил меня изображать сцену поцелуя. Пока иллюстратор нас фотографировал, нам приходилось оставаться в этой позе. Мужчина мне совсем не нравился. Другая девушка изображала ревнивую жену, которая застала нас врасплох. Нам пришлось повторять сцену много раз. И всякий раз, когда мужчина целовал меня, я внутренне сжималась, и он это чувствовал. Его это оскорбляло. В глазах его была язвительная усмешка. Мне с трудом удавалось притворяться. Иллюстратор кричал мне, словно бы мы снимались в кино:

— Больше страсти, вкладывай в это больше страсти!

Я попыталась вспомнить, как русский целовал меня, когда мы возвращались с танцев, и это помогло мне расслабиться. Мужчина в очередной раз поцеловал меня. И тут я заметила, что он прижимает меня к себе сильнее, чем нужно, и что ему совсем необязательно было бы засовывать язык мне в рот. Он сделал это так стремительно, что я не успела отстраниться. Иллюстратор приступил к следующей сцене.

Мужчина сказал:

— Я уже десять лет работаю натурщиком и никак не могу понять, почему художникам всегда требуются молодые девушки. У них же нет ни опыта, ни выразительности. В Европе молодые девушки твоего возраста, лет до двадцати, никого не интересуют. Они либо в школе, либо дома. Они начинают представлять интерес только после того, как выходят замуж.

Пока он говорил, я думала о Стивене. Я вспоминала, как мы с ним лежали на горячем песке. Я знала, что Стивен меня любит. Мне хотелось, чтобы он мной овладел. Мне хотелось побыстрей стать женщиной. Мне не нравилось, что я все еще девственница и вынуждена защищать свою честь. Мне казалось, что всем известно, что я девственница, и поэтому им особенно хочется покорить меня.

В тот вечер мы вместе со Стивеном вышли на прогулку. Каким-то образом мне надо было ему в этом признаться. Я должна сказать ему, что существует опасность, что меня могут изнасиловать, и поэтому лучше, чтобы первым был он. Нет, тогда он слишком встревожится. Как же мне сказать ему об этом?

У меня была для него новость. Теперь я стала натурщицей высшего класса. Я получала больше приглашений, чем кто-либо в клубе. Меня приглашали чаще, потому что я была иностранкой и имела необычное лицо. Мне часто приходилось позировать по вечерам. Про все это я и рассказала Стивену. Он испытывал гордость за меня.

— А тебе нравится позировать? — спросил он.

— Нравится. Мне нравится быть с художниками, смотреть на их работы — на плохие или хорошие, мне нравится сама атмосфера, истории, которые я там слышу. Там все меняется, никогда не бывает одинаковым. В этом есть романтика.

— А они… они занимаются с тобой любовью? — спросил Стивен.

— Нет, если только я сама этого не захочу.

— Но они пытались?..

Я заметила, что он встревожен. Мы шли к моему дому от железнодорожной станции по темным полям. Я обернулась к нему и подставила губы. Он меня поцеловал. И тогда я сказала:

— Стивен, возьми меня, возьми меня, возьми.

Он был совершенно ошеломлен. Я бросилась искать прибежища в его сильных руках, мне хотелось ему отдаться и разом со всем покончить, хотелось стать женщиной. Но он был совершенно бесстрастным, испуганным.

— Я хочу на тебе жениться, но не могу сделать этого прямо сейчас, — сказал он.

— Женитьба меня совершенно не волнует.

И тут до меня дошла причина его удивления, после чего я сразу успокоилась. Меня безмерно разочаровала его старомодная позиция. Момент прошел. Он решил, что это была просто вспышка слепой страсти, что я потеряла голову. Он был даже горд, что удержал меня от этого внезапного порыва. Я отправилась домой, легла в постель и разрыдалась.

Один иллюстратор попросил меня попозировать в воскресенье, поскольку ему нужно было срочно закончить какой-то плакат. Я согласилась. Когда я пришла, он уже работал. Было утро, и здание казалось безлюдным. Его мастерская находилась на тринадцатом этаже. Плакат был уже наполовину готов. Я быстро переоделась в вечернее платье, которое он мне выдал. Казалось, что он не обращает на меня ни малейшего внимания. Он довольно долго продолжал рисовать, и я почувствовала, что устала. Он заметил это и предложил сделать перерыв. Я прохаживалась по мастерской и рассматривала картины. Преимущественно это были портреты актрис. Я спросила его, кто это такие. Он во всех подробностях рассказал об их сексуальных пристрастиях:

— Видишь эту, ей требуется романтика. Это единственный способ сблизиться с ней, причем сделать это весьма трудно. Она из Европы, и ей нравится изысканное ухаживание. Я был вынужден отказаться от этого на полпути, поскольку для этого требовалось слишком большое напряжение. Впрочем, она была очень красивой, и уложить такую женщину в постель всегда весьма заманчиво. У нее были красивые глаза, отрешенный взор, как у некоторых индийских мистиков. Всегда любопытно, как они поведут себя в постели.

Но я знал и других сексуальных ангелочков. Всегда любопытно наблюдать, как они меняются. Эти ясные глаза, в которых можно утонуть, эти тела, способные принимать столь изящные и обворожительные позы, эти нежные руки… как все это может меняться, когда охватывает желание! Сексуальные ангелочки! Они удивительны, потому что всегда приносят удивление, всегда меняются. Я могу, например, предвидеть, что ты, которой, похоже, никогда не касались, начнешь кусаться и царапаться… Я уверен, что даже голос твой станет другим, — я уже наблюдал подобные перемены. У некоторых женщин голос звучит как поэзия, разносится неземным эхом. Потом же он меняется. Меняются глаза. Я убежден, что все эти легенды про людей, способных по ночам превращаться в каких-нибудь животных, — например, истории про волков-оборотней, — были придуманы мужчинами, которые замечали, как ночью из идеализированных, почитаемых созданий женщины превращались в животных, и на основании этого делали вывод, что они кем-то одержимы. Но я-то знаю, что на самом деле все обстоит значительно проще. Кажется, ты еще девственница?

— Нет, я замужем, — возразила я.

— Неважно, замужем ты или нет, но ты еще девственница. Я в этом уверен, а я еще ни разу не ошибался. Если ты замужем, значит, твой муж еще не сделал из тебя женщину. Ты об этом не сожалеешь? Не ощущаешь, что упускаешь время, поскольку настоящая жизнь начинается с ощущений, с того момента, когда ты станешь женщиной?..

Это настолько точно соответствовало тому, что я чувствовала, моему желанию испытать новые ощущения, что я промолчала. Мне было неприятно признаться в этом незнакомцу.

Я сознавала, что мы с иллюстратором совсем одни в пустом здании в его мастерской. Мне было грустно оттого, что Стивен не понял моего желания стать женщиной. Я совсем этого не боялась, но с каким-то фатализмом желала найти кого-то, в кого могла бы влюбиться.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он, — но для меня все это не имеет ни малейшего значения, если только женщина сама не хочет меня. Я никогда не мог заниматься любовью с женщиной, которая меня не хочет. Когда я тебя впервые увидел, то подумал, как прекрасно было бы стать твоим первым мужчиной. В тебе есть нечто такое, отчего мне кажется, что у тебя впереди много любовных историй. И мне хотелось бы быть первым. Но только если ты сама этого захочешь.

Я улыбнулась:

— Именно это я и подумала. Это может произойти, только если мне самой захочется, я же этого не хочу.

— Тебе не следует придавать этой первой уступке слишком большого значения. Я считаю, что все это было придумано людьми, которые хотели сохранить своих дочерей для замужества, предполагая, что мужчина, который первым ею овладеет, будет иметь над ней полную власть. Мне это кажется предрассудком, который был придуман, чтобы предостеречь женщин от беспорядочных связей. На самом же деле все обстоит иначе. Если мужчина сможет заставить женщину полюбить себя, если он сможет возбудить женщину, то она будет к нему привязана. Но этого невозможно достичь, просто сломав ей целку. На это способен любой мужчина, но женщина останется при этом неразбуженной. Тебе известно, что многие испанцы именно так берут своих жен и имеют от них множество детей, но никогда не доставляют им сексуального наслаждения, исключительно для того, чтобы быть уверенными в их верности? Испанец уверен, что наслаждение нужно оставлять для любовницы. В сущности, когда он видит, что женщина получает удовольствие от секса, у него сразу же возникает подозрение в ее неверности и даже в том, что она проститутка.

Много дней я жила под впечатлением слов этого иллюстратора. Потом передо мной встала новая проблема. Наступило лето, и художники выезжали за город, на побережье, в разные глухие места. У меня не было денег, чтобы последовать туда за ними, и я не была уверена, что у меня там будет достаточно работы. Как-то утром я позировала иллюстратору по имени Рональд. Потом он завел граммофон и пригласил меня танцевать. Во время танца он сказал:

— Почему бы тебе на некоторое время не поехать со мной в деревню? Там тебе будет хорошо, у тебя будет много работы, а я оплачу твое путешествие. Там очень мало хороших натурщиц. Я уверен, что у тебя будет много работы.

И я согласилась. Я сняла маленькую комнату в крестьянском доме. Потом я отправилась навестить Рональда, который жил несколько поодаль в сарае, где соорудил огромное окно. Первое, что он сделал, увидев меня, — вдул мне в рот табачный дым. Я закашлялась.

— О, — сказал он, — ты же не умеешь вдыхать.

— Меня это совсем не интересует, — вставая, сказала я. — Какую позу мне нужно принять?

— О, — со смехом произнес он, — здесь мы не работаем так усердно. Тебе придется научиться немного развлекаться. Попробуй вдохнуть дым у меня изо рта…

— Но я не хочу этого делать.

Он снова рассмеялся и попытался меня поцеловать. Я отстранилась.

— Да-а, — произнес он, — похоже, что ты будешь для меня не слишком приятным компаньоном. Ты же знаешь, что я оплатил твое путешествие и здесь я совершенно одинок. Я рассчитывал, что мы с тобой очень приятно проведем время. Где твой чемодан?

— Я сняла комнату в доме вниз по дороге.

— Но я же приглашал тебя, чтобы ты остановилась вместе со мной, — сказал он.

— Я так поняла, что тебе хотелось меня рисовать.

— В данный момент мне нужна вовсе не натурщица.

Я приготовилась уйти.

— Знаешь, здесь не любят натурщиц, которые не умеют развлекаться. Если ты будешь так себя вести, никто не предложит тебе никакой работы, — сказал он.

Я ему не поверила. На следующее утро я принялась стучаться в двери всех художников, которых мне удалось там отыскать, но Рональд уже успел всех их предупредить. Поэтому меня принимали холодно, как человека, который пытается сыграть над другими злую шутку. У меня не было денег, чтобы вернуться домой и даже заплатить за комнату. Я никого там не знала. Место было красивым, в горах, но я не получала от этого никакого удовольствия.

На следующий день я предприняла долгую прогулку и возле реки наткнулась на избушку. Возле нее я увидела человека, который что-то рисовал, и заговорила с ним. Я поведала ему свою историю. Он не знал Рональда, но страшно рассердился и обещал помочь мне. Я сказала, что единственное, чего мне хочется, — заработать достаточно денег, чтобы я могла вернуться в Нью-Йорк.

И тогда я начала для него позировать. Его звали Рейнольдс. Ему было около тридцати — отшельник с черными волосами, очень мягкими черными глазами и ослепительной улыбкой. Он бывал в деревне только для того, чтобы купить еду, никогда не посещал там ресторанов или баров. У него была развязная походка, легкие движения. Большую часть времени он проводил в море — всегда на торговых пароходах, куда нанимался матросом, чтобы повидать далекие страны.

Он рисовал по памяти то, что видел во время своих путешествий. Теперь же он сидел у подножия дерева и, не оглядываясь по сторонам, рисовал пейзаж диких южноамериканских джунглей.

Рейнольдс рассказал мне, что однажды, когда он с друзьями был в джунглях, они почувствовали сильный запах какого-то животного и решили, что сейчас появится пантера, но из кустов с невероятной стремительностью выскочила женщина — голая дикая женщина, которая посмотрела на них испуганными глазами животного, а потом убежала прочь, оставив после себя сильный животный запах. Она бросилась в реку и уплыла раньше чем они успели перевести дыхание.

Приятелю Рейнольдса удалось поймать женщину, похожую на ту. Когда он смыл покрывавшую ее красную краску, оказалось, что она очень красива. При хорошем обращении она оказалась нежной, обожала получать подарки в виде бус и украшений.

Ее сильный запах отталкивал Рейнольдса, пока приятель однажды не предложил ему провести с ней ночь. Он обнаружил, что ее черные волосы такие же жесткие и колючие, как волосы у него на бороде. Из-за ее животного запаха ему казалось, что он лежит с пантерой. И при этом она была настолько сильнее его, что через какое-то время он фактически выполнял роль женщины, она же управляла им, заставляя удовлетворять свои прихоти. Она была неутомимой и возбуждалась очень медленно. Она долго принимала его ласки, пока он не упал в изнеможении и не заснул в ее объятиях.

Потом он обнаружил, что она взобралась на него и льет ему на пенис какую-то жидкость, отчего вначале ему стало приятно, но потом невероятно его возбудило. Он испугался. Казалось, что его пенис горит в огне или посыпан красным перцем. Он терся об ее плоть не столько от желания, сколько пытаясь ослабить жжение.

Он рассердился. Она же улыбалась и тихо посмеивалась. Он начал брать ее яростно, терзаемый страхом, что после того, что она с ним сделала, он уже никогда больше не сможет возбудиться, что это было какое-то приворотное зелье, чтобы получить от него максимальное удовлетворение, после чего он должен умереть.

Она откинулась на спину и смеялась, демонстрируя свои белые зубы. Теперь ее животный запах эротически возбуждал его, как запах мускуса. Она двигалась с такой яростью, что ему казалось, она вот-вот оторвет ему пенис. Но теперь ему самому захотелось подчинить ее себе, и он одновременно принялся ласкать ее.

Она страшно этому удивилась. По-видимому, ранее никто с ней этого не делал. Когда после двух оргазмов он устал биться с ней, он продолжал потирать ей клитор, что было ей приятно, она просила не переставать, еще шире раздвигала ноги. Потом вдруг она перевернулась, встала на постели на четвереньки и под каким-то невероятным углом вскинула вверх свой зад. Она рассчитывала, что он еще раз овладеет ею, но вместо этого он продолжал ее ласкать. После этого она искала только его поглаживающую руку, потираясь о нее словно огромная кошка. Если днем она встречала его, то тайком терлась лоном об его руку.

По словам Рейнольдса, после той ночи белые женщины стали казаться ему слишком слабыми. Рассказывая об этом приключении, он смеялся.

Его картина напомнила ему о скрывающейся в кустах дикой женщине, поджидающей, словно тигрица, когда можно будет выпрыгнуть оттуда и броситься на мужчин с ружьями. Он и ее включил в картину — с тяжелыми грудями торчком, с изящными длинными ногами, со стройной талией.

Я не знала, смогу ли позировать для него, но он думал о другой картине.

— Это будет нетрудно, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты заснула, но ты должна быть обернута в белые простыни. Однажды в Марокко я увидел нечто такое, что мне хотелось бы нарисовать. Одна женщина заснула в своих шелковых тряпках, придерживая все это шелковое обрамление выкрашенными хной ногами. У тебя красивые глаза, но придется их закрыть.

Он зашел в хижину и принес оттуда простыни, которыми опутал меня, словно веревками. Потом прислонил меня к деревянной коробке, разместил мое тело и руки так, как ему хотелось, и сразу же принялся рисовать. День был очень жарким. В простынях мне было очень тепло, а поза была настолько расслабленной, что я на самом деле заснула. Не знаю, сколько времени я спала, но ощущала при этом истому и нереальность. И вдруг я почувствовала, как мягкая рука проникает мне между ног и так осторожно начинает меня ласкать, что мне пришлось проснуться, чтобы убедиться, в самом ли деле кто-то ко мне прикасается. Рейнольдс стоял склонившись надо мной, при этом с таким выражением восторженной нежности, что я не пошевелилась. Глаза его были нежными, а рот приоткрыт.

— Я только поласкаю, — сказал он, — только поласкаю.

Я не двигалась. Еще никогда мне не доводилось ощущать, чтобы рука так мягко-мягко ласкала кожу у меня между ног, не прикасаясь при этом к моему лону. Он касался только кончиков волос на лобке. Потом его рука немного спустилась в ложбинку вокруг лона. Я ощущала, как становлюсь податливой и размякаю. Он склонился надо мной и приложился губами к моим, слегка прикасаясь к ним, пока, наконец, я не начала отвечать на его поцелуи, и только после этого он кончиком языка коснулся моего. Его рука продолжала двигаться, изучать, но делала это так осторожно, что становилось просто невыносимо. Я увлажнилась и понимала, что стоит ему продвинуть руку чуточку дальше, как он это обнаружит. Истома распространялась по всему моему телу. И каждый раз, когда его язык прикасался к моему, мне казалось, что другой совсем маленький язычок внутри меня высовывался, желая, чтобы и его тоже коснулись. Рука его двигалась только вокруг моего лона, потом — по моему заду, и казалось, что он заворожил мою кровь, заставляя ее двигаться вслед движениям его рук. Его палец очень осторожно коснулся клитора, потом проскользнул между губ вульвы. Он почувствовал, насколько я влажна. Он сладострастно касался меня там, продолжал целовать, лежа на мне, а я не шевелилась. Тепло, запахи растений вокруг меня, его прижатый ко мне рот действовали на меня как наркотик.

— Я только поласкаю, — нежно повторял он, а палец двигался вокруг моего клитора, пока этот бугорок не распух и не затвердел. Тогда мне начало казаться, что внутри меня прорастает семя, и я испытала такую радость, что затрепетала под его пальцами. С благодарностью я поцеловала его. Он улыбался, потом сказал:

— Тебе хочется поласкать меня?

Я утвердительно кивнула, но не понимала, чего он от меня хочет. Он расстегнул брюки, и я увидела его пенис. Я взяла его в руки.

— Сожми его покрепче, — попросил он.

И тут он обнаружил, что я не знаю, как это делается. Он взял своей рукой мою руку и показал, чего от меня хочет… Немного белой пены брызнуло мне на руку. Он застегнул брюки и наградил таким же поцелуем благодарности, какой я подарила ему, когда испытала удовольствие.

— А тебе известно, — спросил он, — как индус десять дней занимается любовью со своей женой, прежде чем в нее проникнуть? В течение десяти дней они только ласкают друг друга и целуются.

Воспоминание о поведении Рональда, который очернил меня в глазах остальных, снова привело его в ярость.

— Не сердись, — сказала я. — Я счастлива, что он так поступил, потому что я отправилась погулять подальше от деревни и оказалась здесь.

— Я полюбил тебя, как только услышал акцент, с которым ты говоришь. Мне показалось, что я снова пребываю в путешествии. Твое лицо, походка, поведение такие необычные… Ты напоминаешь мне девушку, которую мне хотелось нарисовать в Фесе. Однажды я увидел, как она спит точно в такой позе. Я всегда мечтал разбудить ее, как сейчас разбудил тебя.

— А я всегда мечтала, чтобы меня разбудили именно такими ласками, — сказала я.

— Если бы ты не спала, я мог бы не решиться.

— Неужели, такой авантюрист, как ты, который спал с дикой женщиной?

— На самом деле я не жил с дикой женщиной. Это случилось с моим другом. Он постоянно об этом рассказывал, и поэтому я теперь говорю об этом так, словно бы это случилось со мной самим. На самом же деле с женщинами я веду себя очень робко. Мужчин я могу сбить с ног, могу драться, напиваться, но женщины, даже проститутки, меня пугают. Они надо мной смеются. Но сейчас все произошло в точности, как я себе это воображал.

— Но через десять дней я должна быть в Нью-Йорке, — смеясь, сказала я.

— Если тебе надо будет вернуться, на десятый день я сам отвезу тебя обратно. Но до той поры ты останешься моей пленницей.

В течение десяти дней мы работали на открытом воздухе, лежали на солнце. Солнце накаляло мое тело, и Рейнольдс ждал, пока я закрою глаза. Иногда я притворялась, что хочу, чтобы он сделал со мной что-то большее. Я думала, что, если закрою глаза, он мной овладеет. Мне нравилось, как он подходит ко мне, словно охотник, совсем беззвучно, и ложится рядом. Иногда он перед этим приподнимал мое платье и долго меня рассматривал. Потом он обычно прикасался ко мне так легко, словно бы не хотел меня разбудить, пока у меня не начинала выделяться влага. Тогда движения его пальцев ускорялись. Мы не отрывали губ друг от друга, наши языки ласкались. Я научилась брать в рот его пенис. Это его ужасно возбуждало. Он сразу терял всю свою нежность, заталкивал свой пенис мне в рот, и я боялась задохнуться. Однажды я даже укусила его, сделала ему больно, но он не обратил на это внимания. Я проглатывала его белую пену. Когда он целовал меня, наши лица были ею измазаны. Чудесный запах секса впитывался в мои пальцы, и мне даже не хотелось мыть руки.

Я ощущала, что мы подчиняемся одному магнетическому потоку, но при этом ничего больше нас не связывало. Рейнольдс обещал отвезти меня в Нью-Йорк. Больше оставаться в деревне он не мог. Мне же нужно было искать работу.

На обратном пути Рейнольдс остановил автомобиль, и мы легли на подстилку в лесу, чтобы отдохнуть. Мы ласкали друг друга. Он спросил:

— Ты счастлива?

— Да.

— А ты можешь оставаться счастливой, если и дальше будешь вести себя как со мной?

— В чем дело, Рейнольдс, что это значит?

— Послушай, я тебя люблю. Тебе это известно, но овладеть тобой я не могу. Однажды я сделал это с девушкой, она забеременела, и ей пришлось сделать аборт. Она умерла от кровотечения. С той поры я не способен овладеть женщиной. Я просто боюсь. Если бы такое случилось с тобой, я бы покончил жизнь самоубийством.

Я никогда ранее не думала о подобных вещах. Я ничего не сказала. Мы долго целовались. Впервые, вместо того чтобы просто поглаживать, он поцеловал меня между ног, и делал это до тех пор, пока я не достигла оргазма. Мы были счастливы.

— Знаешь, — сказал он, — эта маленькая рана, которая есть у всех женщин… пугает меня.

В Нью-Йорке была жара, и все художники пребывали где-то за городом. Я оказалась без работы. Я решила устроиться манекенщицей в магазин одежды. Найти место не составило труда, но когда меня просили по вечерам выходить с покупателями, я отказывалась и в конечном счете потеряла работу. Наконец меня приняли на работу в большой магазин возле Тридцать четвертой стрит, где служило шесть манекенщиц. Место было ужасающим и мрачным. Там имелись длинные ряды с платьями и скамейки, на которых нам позволялось сидеть. Мы ждали там в нижнем белье, чтобы успеть быстро переодеться. Когда выкликали наши номера, мы помогали друг другу одеваться.

Трое мужчин, которые занимались продажей моделей одежды, часто пытались приставать к нам, щекотать. Во время ленча мы оставались в магазине по очереди. Больше всего я боялась, что однажды мне придется остаться наедине с мужчиной, который был самым настырным.

Однажды, когда Стивен позвонил, чтобы узнать, может ли он вечером встретиться со мной, этот мужчина приблизился ко мне сзади и засунул руки под комбинацию, чтобы пощупать мои груди. Не зная, что еще сделать, я отпихнула его, не выпуская трубки и продолжая разговаривать со Стивеном. Но это его не обескуражило. Он попытался потрогать меня за задницу. Я снова пнула его ногой.

— Что там такое, что ты говоришь? — спрашивал Стивен.

Я закончила разговор и повернулась к мужчине. Он уже ушел.

Покупатели восхищались нашими фигурами не меньше, чем платьями. Старший продавец очень мной гордился и часто, положив мне руку на голову, говорил:

— Она натурщица для художников.

Я была вынуждена вернуться к прежней работе. Мне не хотелось, чтобы Рейнольдс или Стивен обнаружили меня здесь, в этом уродливом здании, демонстрирующей уродливые платья продавцам и покупателям.

Наконец меня пригласили позировать в мастерскую к одному южноамериканскому художнику. У него было лицо женщины — бледное, с большими черными глазами, длинными черными волосами, а движения — томными и расслабленными. Мастерская у него была красивая: дорогие ковры, большие полотна с обнаженными женщинами, шелковые гобелены; при этом там курились благовония. Он сказал, что ему требуется от меня очень необычная поза. Он рисовал большую лошадь, на которой скачет голая женщина. Он спросил, ездила ли я когда-нибудь верхом. Я ответила, что ездила в детстве.

— Это великолепно, — сказал он, — именно то, что мне нужно. Я изготовил приспособление, которое производит именно тот эффект, какой мне требуется.

Это было чучело лошади без головы, только туловище и ноги, с седлом.

— Вначале разденься, — сказал он, — потом я тебе все объясню. У меня никак не получается изображение этой позы. Женщина должна откидываться назад, потому что лошадь быстро скачет. Вот так. — Он сел на лошадку и показал мне.

К тому времени я уже не стеснялась позировать обнаженной. Я разделась и села верхом на лошадь, откинулась назад, так что мои руки оказались вскинутыми, а ноги, чтобы удержаться в седле, сжимали бока лошади. Художник одобрительно кивнул. Он отстранился и посмотрел на меня.

— Сохранять такую позу довольно трудно, и я не рассчитываю, что ты долго сможешь выдержать. Когда устанешь, дай мне знать.

Он рассматривал меня со всех сторон. Потом подошел ко мне и сказал:

— Когда я делал набросок, вот эта часть тела, между ног, была отчетливо видна.

Он легонько прикоснулся ко мне, словно бы этот жест был ничего не значащим. Я немного выгнула живот, чтобы выпятить бедра, и тогда он сказал:

— Теперь великолепно. Так и оставайся.

Он принялся делать наброски. Пока я сидела там, то обнаружила, что у седла была одна необычная деталь. Большинство седел устроено так, чтобы соответствовать очертаниям зада, после чего в том месте луки, где они обычно трутся о женское лоно, приподнимаются. Я часто испытывала и преимущества, и недостатки, находясь в седле. Как-то подвязка отстегнулась у меня от чулка и начала болтаться в брюках для верховой езды. Мои спутники неслись галопом, и мне не хотелось от них отставать. Подвязка, которая болталась как попало, наконец попала между пахом и седлом, отчего мне стало больно. Но, сжав зубы, я продолжала скакать. Странным образом к боли примешалось ощущение, определить которое я не берусь. В то время я была девочкой и ничего не знала о сексе. Я полагала, что половые органы находятся у женщин глубоко внутри, а о существовании клитора даже не подозревала.

Когда скачки закончились, я испытывала боль. Я рассказала о происшедшем девочке, которую хорошо знала, и мы вдвоем отправились в ванную комнату. Она помогла мне снять брюки, спустить пояс с подвязками, потом сказала:

— Это очень чувствительное место. Тебе больно? Если ты его повредила, то, возможно, никогда больше не испытаешь там никакого удовольствия.

Я позволила ей рассмотреть все повнимательней. Губы покраснели и слегка раздулись, но сильной боли я не чувствовала. Меня больше встревожили ее слова о том, что могу в будущем лишиться наслаждений, наслаждений, о которых я ничего еще не знала. Она настояла на том, чтобы протереть меня там мокрой ваткой, поглаживала меня и наконец поцеловала, чтобы «все быстрей зажило».

Я начала остро ощущать эту часть своего тела. Когда мы долго скакали по жаре, я испытывала такое тепло и напряжение между ног, что мне страстно хотелось лишь одного — слезть с лошади и позволить своей подруге снова меня утешать.

— Болит? — всякий раз спрашивала она меня.

— Чуточку, — однажды призналась я. Мы спустились с лошадей и отправились в ванную комнату, где она протерла зудящее место ваткой, смоченной в холодной воде.

И снова она начинала меня поглаживать со словами:

— Но воспаления больше не заметно. Может быть, ты еще сможешь испытывать удовольствие.

— Не знаю, — сказала я. — Ты думаешь, что она… умерла… от боли?

Подруга нежно наклонилась и прикоснулась пальцем.

— Больно?

Я легла на спину и сказала:

— Нет, я ничего не чувствую.

— Ты и сейчас не чувствуешь? — с любопытством спросила она, зажимая мои губы между пальцами.

— Нет, — ответила я, не сводя с нее глаз.

— И этого не чувствуешь? — Теперь она проводила пальцами вокруг кончика клитора, описывая крошечные круги.

— Я ничего не чувствую.

Ей хотелось проверить, утратила ли я чувствительность, и она усилила свои ласки, потирая одной рукой клитор, а другой теребя его кончик. Она поглаживала волосы у меня на лобке и нежную кожу вокруг них. Наконец ее прикосновения дошли до меня, и я начала метаться. Она шумно дышала, наблюдала за мной и повторяла:

— Чудесно, чудесно, ты все ощущаешь…

Я вспомнила об этом случае, когда сидела на лошадке в мастерской, и заметила, что лука заострена. Чтобы художнику было видно все, что он хотел нарисовать, я немного подалась вперед и при этом потерлась губами о кожаный выступ. Художник наблюдал за мной.

— Тебе нравится моя лошадка? — спросил он. — А ты знаешь, что я еще могу привести ее в движение?

— Неужели?

Он приблизился и включил механизм: лошадка и в самом деле была так великолепно устроена, что напоминала мне движения настоящей лошади.

— Это мне нравится, — сказала я. — Я вспоминаю о тех днях, когда маленькой девочкой каталась верхом. — Я заметила, что он перестал рисовать и наблюдает за мной. От покачивания лошади мое лоно прижималось к седлу еще сильней, отчего я испытывала огромное наслаждение. Я испугалась, что он может это заметить и попросила: — А теперь останови ее. — Он только улыбнулся, но не прекратил.

— Разве тебе это не приятно? — спросил он.

Мне это было приятно. При каждом движении кожа касалась моего клитора, и я опасалась, что если это будет продолжаться долго, то не смогу сдержать оргазма. Я умоляла его прекратить. Лицо мое раскраснелось.

Художник пристально наблюдал за мной, отмечая каждый признак удовольствия, который мне не удавалось скрыть, и теперь меня охватило столь сильное наслаждение, что я полностью отдалась движениям лошадки, позволяя ей тереться о меня, пока прямо на его глазах, сидя верхом, не достигла оргазма и не кончила.

Только тогда я поняла, что именно этого он и ждал, что он специально все подстроил, чтобы увидеть, как я испытываю наслаждение. После этого он выключил механизм.

— А теперь можешь отдохнуть, — произнес он.

Вскоре после этого я отправилась позировать для одной художницы, которую повстречала на вечеринке. Лена любила веселые компании. К ней приходили в гости актеры и актрисы, писатели. Она занималась оформлением журнальных обложек. Дверь в ее мастерской была всегда открыта. Гости приносили с собой выпивку. Беседы там были язвительными, жестокими. Мне казалось, что все ее друзья — карикатуристы. Любая слабость немедленно выставлялась на осмеяние. Иногда же они выставляли на осмеяние собственные слабости. Красивый молодой человек, одевавшийся с необычайным изяществом, не скрывал своей профессии. Он проводил время в холлах крупных отелей, поджидая одиноких пожилых женщин, и отводил их на танцы. Очень часто потом они приглашали его к себе в номера.

Лена скорчила кривую ухмылку.

— Как ты можешь этим заниматься? — спросила она его. — Неужели у тебя возникает эрекция со старухами? Если бы я увидела такую женщину лежащей на моей постели, то сразу бы убежала.

Молодой человек улыбнулся:

— Для этого существует множество способов. Один заключается в том, чтобы закрыть глаза и представлять, что с тобой лежит не старуха, а женщина, которая тебе нравится, а когда глаза закрыты, я начинаю думать о том, как хорошо было бы завтра уплатить за аренду жилья, купить новый костюм или шелковые рубашки. А тем временем я продолжаю поглаживать лоно женщины, не глядя на него, и, знаешь ли, если глаза закрыты, они более или менее испытывают примерно то же самое. Впрочем, иногда, когда у меня возникают трудности, я принимаю наркотик. Конечно, я понимаю, что в этом случае моя карьера лет через пять закончится, после чего я буду бесполезным даже для молодых женщин. Но к тому времени я буду рад вообще никогда не видеть женщину.

Разумеется, я завидую своему аргентинскому приятелю, с которым мы вместе снимаем комнату. Он красивый, аристократичный, совершенно изнеженный. Женщины его любят. Знаете, что он делает, когда я ухожу из дома? Он встает с постели, достает маленький электроутюг и доску для глажения, снимает брюки и принимается их наглаживать. Пока он их гладит, то представляет, как выйдет из дома одетый с иголочки, как будет идти по Пятой авеню, как где-нибудь высмотрит красивую женщину, несколько кварталов будет идти следом по запаху ее духов, не отставая даже на переполненных эскалаторах, почти касаясь ее. На женщине будет вуаль и меховая накидка на плечах. Платье будет очерчивать ее фигуру.

Он будет преследовать ее в магазинах, а потом наконец заговорит с ней. Она увидит, как он улыбается ей своим красивым лицом, и отметит его благородную осанку. Они выйдут вместе и где-нибудь присядут выпить чаю, после чего отправятся в отель, в котором она остановилась. Она пригласит его подняться к себе в номер. Они войдут в ее комнату и опустят шторы, после чего в темноте займутся любовью.

Тщательно, до мельчайших деталей отглаживая брюки, мой друг воображает, как он будет заниматься любовью с этой женщиной, — и это его возбуждает. Он знает, как именно ее схватит. Ему нравится приподнимать женщине ноги и запихивать в нее пенис сзади, а потом заставлять ее немного повернуться, чтобы она видела, как он проникает в нее и выходит обратно. Ему нравится, чтобы при этом женщина щекотала основание его пениса. Ее пальцы сжимают его крепче, чем она могла бы сделать это своим сексуальным ртом, и это тоже его возбуждает. И когда он движется, она при этом прикасается к его яйцам, а он трогает ее клитор, потому что в таком случае она испытывает удвоенное наслаждение. Она начинает задыхаться, дрожит с головы до ног и умоляет его продолжать.

После того как мой друг, полуголый, отглаживая свои брюки, представлял все это, член у него вставал. Это-то ему и было нужно. Он убирает брюки, утюг и гладильную доску, снова ложится в кровать, расслабляется и курит, продолжая представлять эту сцену во всех мельчайших подробностях, пока на головке его пениса, который он тем временем подергивает, продолжая курить и мечтать о других женщинах, не появляется капелька семени.

Я завидую ему, потому что он может получать такое сильное возбуждение от одних только мыслей. Он расспрашивает меня. Ему хочется знать, как устроены мои женщины, как они себя ведут…

Лена рассмеялась и сказала:

— Становится жарко. Я, пожалуй, сниму корсет. — Она удалилась в альков. Когда она вернулась, тело ее было томным и ничем не стесненным. Она присела, скрестив свои голые ноги, в полурасстегнутой блузке. Один из ее друзей сел так, чтобы получше ее видеть.

Другой же молодой человек, пока я позировала, стоял рядом и нашептывал мне комплименты.

— Я люблю тебя, — говорил он, — потому что ты напоминаешь мне о Европе, особенно о Париже. Не знаю, что такого есть в Париже, но там в воздухе висит чувственность. Ею заражаешься. Этот город необычайно человечный. Не знаю, потому ли это, что парочки там всегда целуются прямо на улицах, за столиками в кафе, в кинотеатрах, в парках. Они с такой непринужденностью обнимаются. Они останавливаются посреди тротуара, у входа в метро, чтобы поцеловаться взасос. Возможно, причина в этом или же в мягкости воздуха. Не знаю. В темноте у каждого подъезда можно увидеть почти слившихся воедино мужчину с женщиной. Проститутки не спускают с тебя глаз… прикасаются к тебе.

Однажды я стоял на автобусной остановке, рассеянно поглядывая на окрестные дома. Я увидел через открытое окно мужчину с женщиной в постели. Женщина сидела на мужчине верхом.

В пять вечера становится невыносимо. В воздухе ощущаются любовь и желание. Все выходят на улицы. Кафе переполнены. В кинотеатрах имеются маленькие кабины, совершенно темные и с занавесками, где вы можете заниматься любовью на полу, пока идет фильм, и никто вас не видит. Все так открыто, так легко. Моя подруга, которую назойливо преследовал мужчина, пожаловалась на это полицейскому. Тот рассмеялся и сказал: «Однажды вы будете скорбеть, что ни один мужчина к вам не пристает. В конечном счете вы должны испытывать благодарность, а не сердиться». И он ничем не стал ей помогать.

И после этого мой поклонник произнес шепотом:

— Не согласишься ли ты пойти со мной поужинать, а потом отправиться в театр?

Он и стал моим первым настоящим любовником. Я позабыла Рейнольдса и Стивена. Теперь они казались мне детьми.