Маленький ансамбль

«СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ МАЙОР»

В одну из поездок с концертной бригадой на Ленинградский фронт мы подружились с работниками редакции газеты «Натиск». В свободные минутки в редакции любили играть в литературные игры, в «Слова», в литературную «Угадайку». Играется она так: называется тема, например, любовь, ненависть, страх и т. д. Играющие должны вспомнить несколько строк из более или менее известных произведений, отвечающих этой теме, а один человек отгадывает, из какого произведения эти строки. Играть было очень интересно, пока не приехал с переднего края редактор газеты Алексей Михайлович Стремин, или, как его тут называли «стремительный майор». У меня создалось впечатление, что «стремительный майор» знает все, что когда-либо было напечатано. Во всяком случае, он всегда безошибочно называл и автора, и название произведения, иногда главу.

Меня это бесило. Я мечтала посадить его в калошу. С моим знанием литературы это было дерзко, и я стала жульничать: я придумывала фразы, похожие на известные, настолько похожие, что многие пытались отгадывать. Многие, только не майор. Он откладывал свою очень красивую авторучку, с которой обычно не расставался, и говорил: «Симпатичный, но никогда не печатавшийся автор». Я страдала...

Однажды майор принес в редакцию маленького окровавленного щенка со сломанной лапой. Щенку оказали медицинскую помощь и стали придумывать имя. Но майору ни одно не нравилось.

— Назовите просто Бобкой, — оказала я.

— Бобка так Бобка, — согласился майор.— Если бы он был женского пола, я сам дал бы ему имя, назвал бы ее актриской и научил бы играть в литературные игры.

Перед последним концертом в этой части я забежала в редакцию. Там играли. Тема была «Обман». Почему-то никто ничего не мог придумать. И вдруг я вспомнила стихотворение очень хорошего поэта, которое гак и называлось — «Обман». Я прочла первые две строки. В редакции стало тихо, майор просил прочесть еще раз...

— Нет, — сказала я, — тогда вы догадаетесь.

Но все стали меня упрашивать, убеждая, что все равно майор проиграл. Тогда я прочла еще раз:

Обманите меня...

Но совсем, навсегда...

Чтоб не думать — зачем,

Чтоб не помнить — когда…

Счастливая, я убежала на концерт. Майор пришел ко второму отделению и сел во втором ряду с краю. Он то рассеянно смотрел на сцену, то задумчиво опускал голову. «Мучаешься? — думала я.— Мучайся, мучайся! Я десять дней мучилась».

На прощальном ужине он сидел рядом со мной и был совсем не «стремительный». Он что-то чертил красивой авторучкой по блокноту и рассказывал о себе.

— Знаете, я до войны не успел жениться, вернее, полюбить. Правда, смешно: если меня убьют, так даже никто не вспомнит... Ну, еще несколько строк этого поэта! Мне очень понравился ваш таинственный автор.

— Нет, я не хочу, чтобы вы отгадали...

— Ну, тогда давайте так играть, — оказал майор, — вам ведь очень нравится моя авторучка? Почитайте еще немножко вашего поэта, я не угадаю — и ручка ваша.

Я написала ему на папиросной коробке:

Любить без слез, без сожаленья,

Любить, не веруя в возврат...

Чтоб было каждое мгновенье

Последним в жизни...

Майор задумчиво положил авторучку в мою сумочку.

Мы уезжали после ужина. Лил проливной дождь. Майор без шинели с Бобкой на руках стоял около машины. Когда мы прощались, он, слегка задержав мою руку в своей, сказал, улыбаясь:

Обманите меня...

Но совсем, навсегда...

Глаза у него были грустные.

На первом командном пункте, где проверяли документы, мы встретили машинистку из редакции «Натиск», и я попросила ее вернуть майору красивую авторучку.

Через два месяца перед возвращением в Москву наша бригада последний раз выступала в штабе фронта. Там мне дали конверт. На нем стремительным незнакомым почерком была написана моя фамилия. В конверте лежали авторучка и записка:

«Не дарите честно вами выигранного, — писал майор. — Пишите лучше мне этой ручкой стихи вашего поэта, все, какие вспомните».

Мы переписывались три года. Потом мои письма стали приходить обратно со штампом: «Адресат выбыл».

После войны я поехала в отпуск в маленькую крымскую деревушку. Вечером, сидя на балконе с местной жительницей, вдовой поэта, стихи которого я читала майору, я слушала ее грустный рассказ об оккупации Крыма.

— А потом пришли наши, — кончила Мария Степановна, — у меня поселились три офицера, и оказалось, что один из них знает тебя. Он увидел у меня на стене твою фотографию. Алексей Михайлович Стремин. Я-то Алешу знала еще мальчиком, он учился в Феодосии и часто приходил к нам. Он очень любил стихи и акварели мужа.

— Он не знал стихов Волошина до меня! — сказала я.

— Он знал их раньше тебя. Ему очень хотелось увидеть твое лицо, когда ты выиграешь, вот он и разыграл тебя.

Она погладила лохматого пса, лежавшего у ее ног.

— Вот оставил мне этого Бобку, сказал, что пес ему очень дорог и после войны он за ним обязательно приедет. Там, в сером томике, он заложил одно стихотворение для тебя и просил его тебе передать, если сам не сумеет этого сделать.

Весь отпуск я провела с Бобкой, я ходила с ним в горы, в Сердоликовую бухту, на могилу Волошина, к жене Грина в Старый Крым.

...Сейчас Бобка уже совсем старый, он почти не встает со своей подстилки. И, когда я приезжаю в Коктебель, хожу на прогулки без него. Оживляется пес, только если в дом войдет военный. Тогда Бобка обязательно встанет и обнюхает его сапоги, а затем, опустив голову и поджав хвост, ляжет на место.

Я люблю войти в мастерскую Волошина, снять с полки томик стихов, открыть заложенную листком, вырванным, может быть, из блокнота майора, страницу и прочесть наизусть:

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.

Вдаль по земле, таинственной и строгой,

Струятся тысячи тропинок и дорог.

О, если б нам чрез мир пройти одной дорогой!

Иногда, когда в комнате никого нет, я говорю:

— Бобка, ты помнишь «стремительного майора»?

Он подойдет и положит мне голову на колени.

Он помнит…