Маленький ансамбль

ЕСЛИ БЫ ЗНАТЬ

Я никогда не думала, что буду писать. Я всегда хотела быть актрисой, но однажды после войны я вдруг решила записать свои фронтовые впечатления; получились маленькие рассказы; я стала их читать соседям, знакомым, и мама сказала:

— Может быть, ты здесь найдешь свое призвание.

— Призвание свое я давно нашла,— отвечала я.

— Прости, пожалуйста,— сказала она,— я хотела сказать — признание.

Рассказы писались легко и преимущественно перед топившейся печкой. Я люблю смотреть на огонь. Мама говорила, что это у меня от древних.

Однажды мать, закурив «Север», сказала ледяным голосом:

— Мне не ясно, будут ли твои рассказы доходить до широких масс. Почитай их моим соседям, у меня больше рабочей прослойки.

В субботу, когда все жильцы собрались на кухне, я стала читать. Рассказы понравились. Старенький рабочий, пенсионер Семен Иванович сказал:

— Хорошо! Я с тобой и наплакался, и насмеялся. Ты как чего новенькое напишешь, читай нам, а то потом в писатели выйдешь — забуреешь.

Чертежник Вася, инвалид Отечественной войны, самый неразговорчивый из всех жильцов, после моего чтения стал рассказывать свои фронтовые эпизоды, и долго в этот вечер жильцы не расходились, удивляясь, как Вася может интересно рассказывать.

А утром к маме в дверь постучала Роза Исааковна и сказала, что у нее есть план: надо все отпечатать и отнести в «Огонек», у нее там есть знакомая курьерша, тонкий человек, она знает, как действовать.

Через месяц «тонкая» курьерша сообщила, что мои рассказы в редакции читали, они всем очень понравились. Но о том, чтобы их печатать, вопрос не стоял. Смущенная курьерша сказала, что, вероятно, к печати берут то, что не нравится.

Мама сказала: «Сходи к Ивану Ивановичу,— это наш самый умный знакомый, как он скажет, так и делай».

Иван Иванович прочел мои рассказы и сказал: «Надо посылать в толстые журналы, и не такую дрянь печатают». Я разослала рассказы по толстым журналам. Один журнал довольно скоро прислал такой ответ: «Уважаемая товарищ Ауэрбах, не без интереса прочли ваши рассказы, но вы не дотягиваете до толстого журнала».

Вечером, глядя, как я пью чай, мама сказала: «Ты, правда, недотягиваешь до толстого журнала. Ты плохо питаешься».

Сам Иван Иванович давал читать мои рассказы двум писателям. Один сказал, что это гарнир без жаркого, а другой пожалел, что я не Книппер-Чехова, потому что в этом случае все давно бы напечатали.

Потом Иван Иванович сказал:

— Пошли рассказы в «Юность». Там редактор Катаев — он любит женщин, он тебя напечатает.

Я послала, довольно скоро мне позвонили по телефону и попросили зайти в редакцию. Я сделала маникюр и пошла. Приветливая редакторша, предварительно спросив, можно ли со мной говорить как с будущим писателем, с карандашом в руках прошлась по всему рассказу, научно доказав, что в нем нет ничего, что дает право называться рассказом. Она говорила это так сердечно, так глубоко заглядывая мне в глаза, что, если бы только она предложила мне принести еще что-нибудь, я принесла бы. Но она не попросила, она вернула мне рассказы и, пожелав много-много здоровья, проводила до порога.

Иван Иванович сказал:

— Пошли рассказы в газеты.

Из одной газеты раздался телефонный звонок и куда-то торопившийся голос сообщил мне, что я сделала грубейшую ошибку, не вложив в конверт сопроводительной записки, а теперь вся редакция ломает голову, что я прислала: рассказ, фельетон или просто новеллу.

Из другой газеты мне сообщили, что по одному рассказу нельзя определить — талантлива я или нет, но что, если я окончу девятимесячные курсы при «Московском комсомольце», вопрос сразу будет ясен.

Иван Иванович сказал:

— Сходи в ВТО, там есть секция чтецов, а в ней человек с бородой, он за тебя схватится руками и ногами.

Человек с бородой, прослушав мои рассказы, сказал:

— С вашими рассказами можно выступать со сцены. Если я буду вашим режиссером, мы сделаем из этого конфетку.

Мне не хотелось читать мои рассказы с помощью режиссера, мне не хотелось делать из них конфетку, больше я в секцию не пошла, а обратилась за советом к директору ВТО, который очень охотно предложил мне выступить с чтением моих рассказов в Малом зале, а потом устроить обсуждение.

За несколько дней до назначенного вечера я зашла за билетами. Малый зал рассчитан на сто человек. Билетов было напечатано двести, а на обратной стороне каждого человек с бородой ставил штамп: «На два лица». По неопытности я спросила, что будет, если придут все. Человек с бородой загадочно улыбнулся:

— Если на вас...— тут он сделал паузу,— придет двадцать человек, будем считать, что вечер прошел хорошо. Вы — смелая женщина.

Грустная я пошла домой и стала посылать билеты своим знакомым. Друзьям с завода «Красный пролетарий», над которыми шефствует МХАТ, я послала шесть билетов и приписала: «Если вас придет больше, я не обижусь, кажется, будет пустой зал».

Наконец, наступил день концерта. Но начаться вовремя он не мог, так как в зале не хватало стульев, а народ все шел и шел. Человек с бородой пожимал плечами: «Я не знал, что у вас так много родственников».

Начала я читать очень плохо, почему-то все время думая, что в моих рассказах нет ничего, что дает право называться рассказом, что я — гарнир без жаркого, а не Книппер-Чехова.

Потом мой взгляд упал на знакомого рабочего с «Красного пролетария». Весь ряд справа и слева от него занимали краснопролетарцы, сзади тоже они. Они сидели как-то особенно прямо, приподняв головы, чтобы видеть меня всю, сосредоточенные и взволнованные, почти со страхом следили за каждым моим движением. И я поняла: они боялись за меня. Им хотелось, чтобы я выступила хорошо.

И вот теплая волна покатилась на меня из зала, вот она коснулась кончиков моих туфель, обдала меня всю и откатилась назад, смыв с меня страх, скованность и все то, что мешает творчеству...

После концерта мне преподнесли корзину цветов от краснопролетарцев, и началось обсуждение. Некоторые выступавшие очень боялись, что вдруг у меня не простота, а «простотца», а вдруг это не подлинный МХАТ, а «мхатовщина». Другие опасались, что я не прозвучу на широкой аудитории. Третьи считали, что все это так сыро и не отшлифовано, что об этом даже рано говорить, и только краснопролетарцы и чудом попавший на этот вечер полковник в морской форме считали, что это интересно и заслуживает внимания.

Рядом со мной сидела очень полная женщина, которая жарко шептала мне в самое ухо, что она «сейчас расхрабрится и выступит».

Когда человек с бородой сказал, что вечер окончен, она встала на сцену, уронила портфель, наступила сама себе на ногу и почти прокричала:

— Никакой Дмитрий Каминка и Эммануил Журавлев и даже Сурен Качарян так меня не волновали, и Ауэрбах может умирать спокойно.

Если бы она не сказала, что я могу умирать спокойно, мне ее выступление очень понравилось бы.

Так закончилось мое первое выступление как автора и исполнителя.

А потом случилось обыкновенное чудо: мне позвонили из журнала «Театр» и попросили зайти с рассказами. Редактор с холодной фамилией оставил у себя всю мою папку и попросил приносить все, что будет еще...

Идя из редакции по Кузнецкому мосту, я поймала себя на том, что чуть-чуть пританцовываю, что рот у меня не закрывается от улыбки и что, кажется, я уже сочинила еще один рассказ, а потом сочиню еще и еще, и так буду сочинять, пока меня не станут печатать толстые журналы.

Будет ли мне тогда жить так же интересно, как сейчас?

Если бы знать... Если бы знать...