Малевич

ЗА ГРАНИЦЕЙ

В 1927 году у Малевича состоялись выставки в Польше и Германии. За границу он вырвался очень вовремя. Лучше бы ему и вовсе не возвращаться, но об этом он и помыслить не мог: в России — дочь, любимая, мать. Вообще же атмосфера крепчала. Малевич со дня на день ожидал закрытия института и прекращения денежных поступлений; перед самой поездкой ему удалось отстоять свою прежнюю 160-рублёвую ставку до октября — что укрепляло положение, но успокаивало лишь отчасти.

Билета давать не хотели, ссылались на то, что нет денег у Министерства культуры. Малевич послал в Главнауку письмо, в котором предлагал отпустить его во Францию через Варшаву и Германию пешком: выйти из Ленинграда 15 мая и достичь Парижа 1 ноября. Под этот абсурд билет выдали. Настроение в феврале 1927 года у него такое: «В Москве художники стонут, работы нет никакой, АРХу субсидий нет тоже. Конец, конец, конец всем. Приедет Комисаренко мультипликатор, нужно с ним хорошо построить фильм супрематический. Я еду w понедельник, билет в кармане до Варшавы, вся дорога с багажом 40 рублей. Между прочим до Негорелого-Столбцов по нашим линиям в жёстком 20 рублей, а с Негорелого-Столбцов до Warszawa во II классе 10 рублей».

В Германии Малевич хотел показать супрематический фильм, для которого написал сценарий, и наказал ученикам подготовиться к приезду «засъёмщиков», но всё это так и не осуществилось. Сценарий же Малевич, в числе прочих бумаг, обратно не повёз и попытался осуществить прямо на месте — но об этом ниже. «Настроение моё то грустное, то в надежду переходит, что хорошо будет, когда приеду в Варшаву». И там впрямь оказалось хорошо.

В Варшаве выставку Малевичу организовала авангардистская группа «Praesens». «Выставка крохотная, холстов тридцать», — писал он жене. То была ретроспективная выставка, охватывавшая всё творчество Малевича, от реализма и импрессионизма до архитектонов. Размещалась она в отеле «Polonia».

Хелена Сыркус, польский архитектор, член группы «Praesens» и редактор одноименного журнала, вспоминала: «Лицо его показалось мне тогда очень похожим на поздние портреты Мицкевича; сходство было столь запоминающимся, что, когда нужно было отыскать Малевича в толпе прибывших на перроне Главного вокзала в Варшаве, я подошла к нему без каких-либо колебаний, хотя никогда не видела раньше».

Журнал напечатал в переводе Хелены Сыркус фрагменты работы Малевича «Супрематизм: Мир как беспредметность, или Вечный покой» по-польски и по-французски. «Перевод мыслей Малевича был, вероятно, самой трудной в моей жизни задачей», — признаётся она. Не только потому, что многие мысли были непонятны. «Я была и остаюсь функциональным архитектором, и мне были чужды мистические, иррациональные теории, а также глубокий, хоть и обоснованный предчувствием собственной судьбы, пессимизм Малевича. Я переживала период полного отчаяния, была уже близка к тому, чтобы отказаться от попыток перевода. Но именно в такие моменты я внезапно обнаруживала в этом, чрезвычайно несвязном трактате, писавшемся в разное время и в различных настроениях, захватывающие фрагменты, которые помогали мне возвращаться к переводу вновь и вновь».

По этому отрывку видно, как сильно Малевича уважали поляки. Они вполне видели его масштаб и считали большой честью для своего журнала то, что он их «выбрал» для первой заграничной публикации. А думается, он ничего не выбирал, просто они первые согласились.

Кроме картин, в Варшаве Малевич демонстрировал и теоретические таблицы, свои и Матюшина.

«И то и другое производит сильный интерес, — с удовольствием пишет он домой. — Эх, вот отношение замечательное. Слава льётся как дождь».

Перед отъездом в Берлин Малевич подарил Хелене и её мужу архитектон Зета. Он и другие работы, оставшиеся в Польше, не сохранились, погибли в конце войны во время Варшавского восстания.

Приехал в Германию — и чуть не потерялся: извозчик, распознавши в нём русского, завёз к белоэмигрантам, так что он потом долго трясся от страха. Наконец фон Ризен, встречавший его на вокзале, отыскал «профессора Малевича» и привёл к себе в семью, где тот и прожил все десять недель в Германии. Ханс фон Ризен и его брат Александр хорошо говорили по-русски. Его отец раньше долгое время жил в Москве и работал инженером, потом ещё до революции с женой и детьми вернулся в Германию (был выслан в 1915 году как подданный враждебного государства). Один из его сыновей стал художником, другой — скульптором. Малевич освоился у фон Ризенов так быстро, что уже через несколько дней его воспринимали как члена семьи. Впрочем, у фон Ризенов часто размешали русских, например, перед Малевичем они принимали ветеринара, изучавшего методы борьбы с куриной чумой, а после него — химика, озабоченного коксованием каменного угля. Так что Малевич на этом фоне не выглядел чем-то экстраординарным.

Выставка в Берлине открылась 7 мая 1927 года. Принимали тепло. «Работа w Германии тем хорошо, что сейчас всё это будет известно на целый свет… — вот немного наивный взгляд Малевича. — С мнением моим считаются как с аксиомой. Одним словом, слава льётся, где дворником улица метётся. Но только один недостаток у них выражается в том, что никто не догадывается между листьев славы всунуть какие-нибудь червонцы. Они обо мне такого мнения, что такой известный художник, конечно, обеспечен всем». Но есть и в этом плане маленькие радости: «Продал свою зимку за 2000 рубликов („Утро после вьюги в деревне“ — продать эту работу ему помог художник и писатель Ханс Рихтер. — К. Б.)… клюёт заказ одной фирмы на супрематический орнамент за 500 рублей» (не клюнул, к сожалению).

Приехал Малевич, впрочем, не только чтобы показать на выставке своё творчество, а и чтобы издать книгу и познакомиться с местной творческой интеллигенцией. С книгой — получилось. Издавал Малевича Ласло Мохоли-Надь — венгерский живописец, график, типограф и фотограф, художник театра и кино. В те времена он жил в Берлине, потом (в 1934-м) эмигрировал, с 1937 года жил в США. Издавать было непросто: институт не разрешил использовать бесплатно клише для иллюстраций, затребовал денег, и не маленьких, так что в итоге Малевичу уже в Москве пришлось фотографировать и отправлять все работы издателю. За книгу, в которой содержались введение в теорию прибавочных элементов в живописи и фрагмент книги «Супрематизм: Мир как беспредметность, или Вечный покой», он получил тысячу марок.

Познакомиться тоже получилось. По немецким архитекторам и художникам его возил Тадеуш Пайпер (польский поэт и теоретик авангарда). Сначала он притащил Малевича к немецкому архитектору Людвигу Мис ван дер Роэ; Малевич доказывал собравшимся, что архитектура, как и вообще прикладное искусство, развивается исходя из чисто эстетических факторов, без участия исторических или социальных. Такого мнения никто не ожидал от гражданина Советской России. Мис ван дер Роэ и Пайпер с Малевичем не соглашались, но вопросы повисали в воздухе — беседа служила не столько спору, сколько знакомству и «называнию» противоречий. На большее не было времени, да и языка Малевич не знал, что не способствовало живости обмена репликами.

Через несколько дней они поехали в Дессау к профессору Вальтеру Гропиусу в его авангардистски меблированный дом (на Малевича интерьер произвёл большое впечатление). Собрались множество профессоров «Баухауза». Когда-то профессором «Баухауза» был Эль Лисицкий, который много рассказывал о Малевиче, в результате к нему в «Баухаузе» прониклись уважением. Тем не менее Малевич не говорит ни по-немецки, ни по-французски, так что Пайперу приходится переводить. Надеялся на Кандинского, что тот приедет и обрадуется Малевичу, а также снимет с Пайпера переводческое бремя, но Кандинский к Малевичу оказался поразительно холоден и вскоре ушёл. Гропиус и Малевич поспорили об архитектуре и архитектонике: Малевич отделял первое (функционал) от второго (чистого творчества). Архитектоника не должна учитывать потребностей будущих обитателей, поэтому — не важно расположение дверей; да и расположение окон — лишь постольку, поскольку свет влияет на пластику пространственных форм. Для Гропиуса функция здания и способ строительства связаны безусловно. Тем не менее Малевич не возражает, чтобы его архитектоны, хотя и созданные с чисто художественной целью, были использованы в качестве модели для строительства зданий. Он приводит смешной пример: «Однажды я, художественной забавы ради, располовинил чашку, жена ругалась, но потом я увидел, как она зачерпывает ею крупу и муку из мешка».

Побывали у берлинского литературоведа Езовера, там было шумно и накурено, читали стихи. Малевич, по-немецки не понимавший, по временам что-нибудь спрашивал у Пайпера, и тогда народ застывал, раскрывал рты и благоговейно ожидал ответа Малевича. Тот благоговение заметил. После декламации Германа Кесслера он решил высказаться. Передо мной, доложил он, мелькали во время чтения какие-то чёрные и синие полосы, висящие над кругом!.. О-о!.. Всем это ужасно понравилось: стихи прозвучали мрачные, о каком-то горном озере; и ведь, надо же, человек не знает языка — какова же его проницательность и гениальность! Кесслер прочёл другое стихотворение; обратились к Пайперу — что думаешь? Пайпер, не без внутренней усмешки, поинтересовался у «оракула» Малевича, что тот видел, когда слушал эти стихи. То же самое, ответил Малевич безмятежно. Пайпер расхохотался. Он догадывался об ответе. Стихотворение было противоположно предыдущему по настроению.

Ханса Рихтера, который помог ему продать «Утро в деревне», Малевич при встрече назвал Уландом; это романтическое имя досталось режиссёру из-за немецких телефонисток — такой был пароль у его телефонного номера. Хотя Малевич быстро понял комизм ситуации, он, подмигивая, продолжал называть Рихтера Уландом. Ханс Рихтер составил о Малевиче весьма верное впечатление: «Внешняя неуклюжесть и его (русский) способ выражаться были, скорее всего, чем-то вроде шубы, под которой очень целенаправленно действовали чрезвычайно живой дух и невероятная бодрость». Рихтер честно признался, что не понимает писаний Малевича. Тот ответил: «Важно не только чтобы всё было верно, но и чтобы всё верно звучало», — и показал ему сценарий супрематического фильма, который просил создать Суетина и других своих учеников. Рихтер и Малевич, пока последний был в Берлине, работали над этим фильмом вместе. В сценарии, например, было показано, как из чёрного квадрата путём перемещений формируется крест, а вращением — круг. Но что сталось с этим фильмом — Рихтер поразительным образом не запомнил. Ему довелось ещё раз увидеться с Малевичем: в 1933 году он снимал в Ленинграде фильм «Металл» о забастовке немецких металлургов. Впечатления от встречи были тяжёлые.

Но пока ещё не 1933-й, а 1927 год, и всё хорошо. «Два месяца лета, жарко, всё цветёт, вкусные бананы и ананасы, угри, апельсины за 5 марок. Изучайте язык немецкий вовсю или французский», — пишет Малевич своим в Москву.

В конце мая приходит письмо из Ленинграда с приказом немедленно, не дожидаясь окончания выставки, выехать в Ленинград. Александр фон Ризен: «27 мая Малевич явился к моему отцу и передал с обычно не свойственной ему торжественностью объёмистый, хорошо перевязанный пакет с просьбой сохранить это для него. Он надеялся на следующий год приехать снова. Если это ему не удастся и он в течение следующих 25 лет не даст ничего о себе знать, можно открыть пакет и с его содержимым поступить по усмотрению».

5 июня Малевич выехал в Ленинград. Он рад, что скоро увидится со своими, из Штеттина посылает жене карточку с пароходами и приписывает к ней, что пароходы — движутся, чтобы она себе получше всё это представила.

Борис Безобразов рассказывает легенду: Малевича взяли прямо на вокзале, арестовали и учинили ему допрос. На первый вопрос следователя Малевич якобы отвечал 36 часов, а на второй — 32 часа. Закатил им лекцию! Легенда, отмечает Безобразов, но «надо проверить — теперь ведь это возможно».

Картины, оставшиеся на выставке, довисели до её закрытия 30 сентября 1927 года, а затем были под надзором фон Ризена и Ханса Рихтера упакованы в ящик и помещены в экспедиционную фирму Густава Кнауэра. Малевич просил не посылать их в Ленинград — он намеревался вернуться и выставиться в Париже и Вене. Планам не суждено было сбыться.

В августе, в Ленинграде, тоскуя о Берлине, он пишет Александру фон Ризену, у которого жил в Берлине: «Больше горюю, что не могу начать работу из-за страшной дороговизны красок и проч. О где бы! где бы!!! достать зибен таузенд марок, чтобы очутиться в Берлине за работой. О, где то чудесное общество марочного содействия».

И ещё яснее: «…меня теперь интересует сумма, которая дала бы мне начать живописную работу в Германии, подготовить выставку к Парижу. Поэтому меня сейчас интересует сумма денег, которая дала бы мне возможность прожить года полтора в Берлине. Я думаю, что 500 марок в месяц хватит. Поэтому я уже склоняюсь к тому, что меня мало начинает интересовать количество проданных вещей, лишь бы выручить эту сумму». Словом, возвращение было довольно-таки безрадостным. Обрадовалась только семилетняя Уна, которой папа привёз игрушки из-за границы: маленькое резиновое пирожное, похожее на настоящее, — возьмёшь его в рот, а оно пищит, — и красивого розового слоника, которого можно было надувать, а потом он очень смешно сдувался: сначала ушки, потом хоботок, а потом и ножки подкашиваются.