МАЛОЕ ПРЕКРАСНО Экономика, в которой люди имеют значение

I. Проблема производства[17]

Одна из самых роковых ошибок нашего времени состоит в убеждении, что «проблема производства» решена. Этого убеждения придерживаются не только люди, далекие от производства и тем самым лишенные профессионального знания фактов, — его разделяют практически все эксперты, капитаны промышленности[18], финансовые управляющие в правительствах разных стран, ученые и не очень ученые экономисты, не говоря уже о пишущих на экономические темы журналистах. Они могут не соглашаться во многом, но все они согласны с тем, что проблема производства решена; что человечество, наконец, достигло совершеннолетия. Для богатых стран, говорят они, самой важной задачей является ныне «обучение досугу», а для бедных — «трансфер технологий».

То, что дела идут не так хорошо, как должны бы, — это, видимо, следствие человеческой порочности. Нам, таким образом, следует создать политическую систему, настолько совершенную, что порочность исчезнет, и каждый или каждая будет поступать хорошо, независимо от того, сколько в нем или в ней склонности к порокам. На самом деле, широко распространена позиция, согласно которой все люди от рождения хорошие, и если кто-то становится преступником или эксплуататором, это вина «системы». Несомненно, система во многом плоха и должна быть изменена. Одна из основных причин того, что она плоха и, несмотря на это, все-таки продолжает существовать, состоит в указанном ложном представлении, что «проблема производства» решена. Поскольку это заблуждение лежит в основе всех систем наших дней, нет особого смысла выбирать между ними.

Происхождение этого заблуждения, столь вопиющего и пустившего такие глубокие корни, тесно связано с произошедшими в последние три или четыре столетия философскими, если не сказать религиозными, переменами в отношении человека к природе. Возможно, мне следовало бы сказать «в отношении западного человека к природе», но поскольку процесс вестернизации ныне переживает весь мир, более обобщенное выражение выглядит оправданным. Современный человек видит себя не частью природы, но внешней силой, которой предначертано главенствовать над природой и завоевывать ее. Он даже говорит о битве с природой, забывая, что если бы он эту битву выиграл, то оказался бы на проигравшей стороне.

Вплоть до совсем недавнего времени ход битвы был, похоже, достаточно успешным, чтобы у человека создалась иллюзия безграничной власти, но не настолько успешным, чтобы впереди замаячила возможность полной победы. Но вот, она, наконец, замаячила впереди, и многие люди, хотя и меньшинство, начинают осознавать, что это означает для дальнейшего существования человечества.

Иллюзия безграничной власти, взрощенная на почве ошеломительных научных и технических достижений, породила сопутствующую иллюзию, будто проблема производства окончательно решена. Эта последняя иллюзия основана на неспособности различить доход и капитал там, где это различие важнее всего. С этим различием знаком любой экономист или бизнесмен; его добросовестно и весьма искусно проводят во всех экономических сферах, кроме той, в которой оно действительно важно — а именно там, где дело касается невосстановимого капитала, который человек не создал, а просто нашел, и без которого он не сможет ничего.

Ни один бизнесмен не сказал бы, что фирма решила свои проблемы производства и стала жизнеспособной, если бы увидел, что она стремительно расходует свой капитал. Как же тогда мы можем не замечать этого жизненно важного факта, когда речь идет об очень большой фирме — о звездолете «Земля» и особенно о хозяйственных делах его богатых пассажиров?

Одна из причин, по которым мы не замечаем этого жизненно важного факта, состоит в том, что мы оторваны от реальности и склонны относиться ко всему, что мы не сделали сами, как к лишенному стоимости. Даже великий доктор Маркс впал в это губительное заблуждение, когда сформулировал свою так называемую «трудовую теорию стоимости». И вот, мы действительно потрудились, чтобы создать какую-то часть того капитала, который сегодня позволяет нам производить, — большой запас научного, технического и прочего знания, развитую материальную инфраструктуру, бесчисленные виды изощренного капитального оборудования и т.д., — но все это лишь малая часть всего того капитала, который мы используем. Капитал, производимый природой, а не людьми, намного больше — и мы даже не признаем его за таковой. Большая его часть расходуется сейчас пугающими темпами, и именно поэтому нелепо и смертельно опасно верить в то, что проблема производства решена, и действовать исходя из этой веры.

Давайте рассмотрим этот «природный капитал» более пристально. Первейшая и самая очевидная его составляющая — ископаемые топлива. Никто, уверен, не станет отрицать, что мы относимся к ним как статьям дохода, хотя они, несомненно, являются статьями капитала. Если бы мы относились к ним как к статьям капитала, то должны были бы озаботиться их сохранением: мы должны были бы сделать все, что в наших силах, для минимизации их текущих норм расхода; мы, например, могли бы сказать, что деньги, полученные от реализации этих активов — этих невосстановимых активов, — должны быть внесены в специальный фонд, предназначенный исключительно для развития методов производства и распространения жизненных укладов, которые вообще не зависят от ископаемых топлив или зависят от них лишь в очень небольшой мере. Это и многое другое мы должны были бы делать, если бы относились к ископаемым топливам как к капиталу, а не как к доходу. Но, не предпринимая ни одной из этих мер, мы делаем нечто, прямо противоположное им всем, — мы нисколько не заботимся о сохранении окружающей среды; мы максимизируем текущие нормы расхода вместо того, чтобы минимизировать их; и, совершенно не интересуясь изучением возможностей альтернативных методов производства и жизненных укладов, способных увести нас с гибельной траектории, по которой мы движемся с неуклонно растущей скоростью, мы радостно говорим о невиданном прогрессе, об «обучении досугу» в богатых странах и «трансфере технологий» в бедные.

Ликвидация этих основных средств проходит столь стремительно, что даже в якобы самой богатой стране мира, в Соединенных Штатах Америки, даже на уровне Белого дома, есть немало обеспокоенных людей, призывающих к массовой перегонке угля в жидкое топливо и газ, требующих еще более титанических усилий по поиску и эксплуатации оставшихся сокровищ Земли. Взгляните на цифры, публикуемые под заголовком «Мировая потребность в топливе в 2000 году». Если сейчас мы используем что-то около 7 миллиардов тонн угольного эвивалента, через 28 лет потребность будет втрое выше — 20 миллиардов тонн! .Что такое 28 лет? Если взглянуть в прошлое, то они перенесут нас примерно в конец Второй мировой войны, и, конечно, с того времени потребление топлива утроилось, но утроение означало увеличение менее, чем на 5 миллиардов тонн угольного эквивалента. Сейчас мы спокойно рассуждаем о втрое большем увеличении.

Люди спрашивают: осуществимо ли это? И получают ответ: это необходимо и потому будет сделано. Извинившись перед Джоном Кеннетом Гэлбрейтом, можно сказать, что это случай, когда безликий ведет незрячего. Но зачем же клеветать? Сам по себе вопрос поставлен неверно, потому что содержит неявное допущение — мы имеем дело с доходом, а не с капиталом. Что такого особенного в 2000 году? Как насчет 2028 года, когда дети, резвящиеся сегодня на площадках для игр, будут готовиться к выходу на пенсию? Еще одно утроение? Все эти вопросы предстают абсурдными в тот момент, когда мы осознаем, что имеем дело с капиталом, а не с доходом. Ископаемые топлива не созданы людьми, их нельзя получить повторно из отходов производства. Исчезая, они исчезают навсегда.

«А как насчет видов топлива, получаемых из возобновляемых источников?» — спросит кто-нибудь. Правда, как насчет них? В текущий момент на их долю (в калориях) приходится менее 4% совокупного мирового потребления[19]. Нужно, чтобы в обозримом будущем их доля составила 70, 80, 90%. Сделать что-либо в малом масштабе — это одно, сделать то же самое в гигантском масштабе — это нечто совсем другое, а доля таких видов топлива должна быть поистине гигантской, чтобы повлиять на мировую топливную проблему. Кто возьмется утверждать, что проблема производства решена, если речь идет об использовании топлива из возобновляемых источников в поистине гигантских масштабах?

Ископаемые топлива — это только часть того «природного капитала», к которому мы упорно хотим относиться как к расходному материалу, то есть как если бы он был доходом, причем, ни в коем случае не самой важной его частью. Если мы растрачиваем наши ископаемые топлива, то ставим под угрозу цивилизацию; но если мы растрачиваем капитал, представленный живой природой вокруг нас, то ставим тем самым под угрозу жизнь как таковую. Люди начинают осознавать эту угрозу и требуют прекратить загрязнение. В их представлении загрязнять среду — это такая довольно неприятная привычка жадных или небрежных людей, что-то вроде швыряния мусора на соседский участок через ограду. Более цивилизованное поведение, понимают они, потребует от нас дополнительных издержек, и нужно ускорить темпы экономического роста, чтобы быть в состоянии себе их позволить. Отныне, говорят они, мы должны пустить хотя бы некоторые из плодов нашей неуклонно растущей производительности на улучшение «качества жизни», а не только на увеличение количества потребляемого. Все это вполне справедливо, но затрагивает лишь внешнюю сторону проблемы.

Чтобы проникнуть в суть дела, лучше всего спросить, почему так получилось, что все эти термины — «загрязнение», «окружающая среда», «экология» и т.д. — столь внезапно оказались на слуху. В конце концов, промышленной системой мы обзавелись уже довольно давно, однако еще пять или десять лет назад эти слова были фактически неизвестны. Что это — внезапная причуда, глупая мода или, быть может, внезапный приступ паники?

Объяснение найти нетрудно. Как и в случае с ископаемыми топливами, мы на самом деле какое-то время жили на капитал живой природы, но достаточно в скромной мере. Лишь начиная с конца Второй мировой войны мы преуспели в увеличении этой меры до вызывающих тревогу пропорций. По сравнению с тем, что происходит сейчас и что ускоряющимися темпами происходило на протяжении последней четверти века, вся промышленная деятельность человечества вплоть до Второй мировой войны включительно — ничто. В следующие четыре-пять лет мы, вероятно, достигнем таких объемов промышленного производства (в масштабе мира в целом), каких не знало все человечество, жившее до 1945 года включительно. Другими словами, совсем недавно — настолько недавно, что большинство из нас едва ли успели это осознать — случился уникальный количественный скачок промышленного производства.

Отчасти причиной, но также и следствием, стал и уникальный качественный скачок. Наши ученые и техники научились составлять вещества, не известные природе; перед многими из них природа, по сути, беззащитна. Не существует природных агентов, которые могли бы атаковать и расщепить их. Это как если бы аборигены были внезапно обстреляны пулеметным огнем — их луки и стрелы бесполезны. Своей почти магической эффективностью эти не известные природе вещества обязаны именно ее беззащитности. И то же самое относится к их опасному экологическому воздействию. Лишь в последние 20 лет или около того эти вещества появились в оптовых количествах. Поскольку у них нет природных врагов, они имеют тенденцию накапливаться, и, как известно, долгосрочные последствия такого накопления во многих отношениях крайне опасны, а в некоторых — совершенно непредсказуемы.

Другими словами, перемены как в количестве, так и в качестве осуществляемых человеком промышленных процессов, произошедших в последние 25 лет, породили совершенно новую ситуацию — ситуацию, ставшую итогом не наших неудач, а того, что мы считали нашими величайшими успехами. И это произошло столь внезапно, что мы едва ли обратили внимание на то, что стремительно изнашивали невосстановимые основные средства, а именно запас терпения, которым неизменно располагает милостивая природа.

Позвольте мне теперь вернуться к вопросу о «топливах из возобновляемых источников», с которым я прежде обошелся с несколько высокомерной небрежностью. Никто не говорит, что та всемирная промышленная система, которая предвидится в 2000 году, то есть через одно поколение, будет поддерживаться главным образом энергией воды или ветра. Нет, нам говорят, что мы стремительно движемся к ядерной эре. Разумеется, это уже не новая история. Мы слушаем ее более 20 лет, а доля ядерной энергии в общем объеме потребляемого топлива и энергии до сих пор ничтожно мала[20]. В 1970 году она составляла 2,7% в Великобритании, 0,6% в странах Европейского сообщества и 0,3% в Соединенных Штатах — и это если взять только наиболее развитые страны. Можно допустить, что запас терпения природы достаточен, чтобы она справилась со столь небольшим обложением. Однако даже сегодня найдется много людей, испытывающих по этому поводу глубокую обеспокоенность, а доктор Эдвард Д. Дэвид, советник президента Никсона по науке, говоря о хранении радиоактивных отходов, сообщил, что «становится дурно, когда думаешь о чем-то таком, что необходимо хранить в герметичном состоянии под землей в течение 25 ООО лет прежде, чем оно станет безопасным».

Как бы то ни было, я хочу высказать очень простое соображение: заменить тысячи миллионов тон ископаемых видов топлива, потребляемых каждый год, ядерной энергией означает «решить» проблему топлива, создав экологическую проблему таких чудовищных размеров, что «станет дурно» далеко не одному только доктору Дэвиду. Это означает решить проблему, переместив ее в другую область — чтобы там создать проблему бесконечно большую.

Уверен, что, высказав это, я столкнусь с другим, еще более смелым заявлением: а именно — ученые и техники будущего сумеют разработать столь совершенные предосторожности и правила безопасности, что использование, перевозка, переработка и хранение радиоактивных материалов во все больших количествах станут полностью безопасными; что, наконец, создание мирового сообщества, в котором никогда не будет случаться войн или гражданских волнений, станет задачей политиков и представителей социальных наук. И снова это будет означать решить проблему, переместив ее в другую область, в область повседневного человеческого поведения. И это подводит нас к третьей составляющей «природного капитала», который мы безрассудно транжирим, поскольку относимся к нему так, словно это доход, словно мы сделали его самостоятельно и легко можем возместить за счет нашей постоянно восхваляемой и стремительно растущей производительности.

Разве не очевидно, что наши текущие методы производства уже начали уничтожать саму субстанцию промышленного человека? Многим это вовсе не очевидно. Разве были, спрашивают они, наши дела когда-либо лучше, чем теперь, когда мы решили проблему производства? Разве не правда, что мы лучше одеты, накормлены, обеспечены жилищем — и лучше образованы! — чем когда-либо прежде? Разумеется, все это верно для большинства из тех, кто живет в богатых странах (но ни в коем случае не для всех). Но ничто из перечисленного не составляет того, что я подразумеваю под «субстанцией». Субстанцию человека нельзя измерить валовым национальным продуктом. Возможно, ее вообще нельзя измерить — разве что, увидеть определенные свидетельства ее утраты. Однако здесь не место углубляться в статистику таких свидетельств, как преступления, наркотическая зависимость, вандализм, расстройства психики, восстания и т.п. Статистика никогда ничего не доказывает.

Я начал с утверждения, что одно из самых роковых заблуждений нашего времени состоит в убеждении, что проблема производства решена. Этой иллюзией, как я предположил, мы обязаны нашей неспособности осознать, что современная промышленная система при всей своей интеллектуальной сложности потребляет сам тот фундамент, на котором она возведена. Говоря на языке экономистов, она существует за счет невосстановимого капитала, который сама непринужденно рассматривает как доход. Я выделил три составляющие такого капитала: ископаемые топлива, запас терпения природы и субстанцию человека. Даже если кто-то из читателей не согласится со всеми тремя частями моей аргументации, полагаю, что каждой из них достаточно, чтобы сделать то заключение, к которому прихожу я.

Каково мое заключение? Оно простое: наша самая главная задача — уйти с нынешней гибельной траектории. Кому же взяться за эту задачу? Я считаю, это дело каждого из нас — не важно, старого или молодого, наделенного властью или лишенного ее, богатого или бедного, влиятельного или невлиятельного. Разговоры о будущем полезны только в том случае, если они ведут к действиям в настоящем. А что можно сделать сейчас, когда мы по-прежнему думаем, что «наши дела никогда не шли так хорошо»? Самое меньшее — хотя это уже очень много — мы должны отдавать себе исчерпывающий отчет в проблеме и видеть возможность выработать новый образ жизни, новые методы производства и новые модели потребления: такой образ жизни будет ориентирован на постоянство. Приведу лишь предварительные примеры: что касается сельского хозяйства и садоводства — мы должны быть заинтересованы в совершенствовании здоровых с биологической точки зрения методов производства, а именно таких, которые позволяют увеличивать плодородие почвы, обеспечивают здоровье, красоту и постоянство. Проблема с производительностью как-нибудь сама решится. Что касается промышленности, мы можем проявить интерес к разработке малогабаритной техники, имеющей относительно небольшой негативный эффект, «техники с человеческим лицом». Это позволит людям наслаждаться своей работой вместо того, чтобы работать исключительно ради зарплаты и надеяться на наслаждение исключительно во время досуга (обычно тщетно). Что касается, опять же, промышленности (несомненно, промышленность — движущая сила современной жизни), мы можем проявить интерес к новым формам сотрудничества между руководством и работниками, даже к формам совместной собственности.

Часто приходится слышать, как говорят, что мы вступаем в эру «учащегося общества». Будем надеяться, что это правда. Нам все еще нужно учиться жить дружно — в мире не только с другими людьми, но и с природой, и прежде всего с теми высшими силами, которые создали природу и создали нас. Ведь мы, несомненно, не появились в силу случайности и, конечно же, не создали себя сами.

Темы, которые в этой главе были лишь затронуты, будут развиты по мере того, как мы будем продвигаться дальше. Не многих легко убедить в том, что нельзя решить проблему, стоящую перед человеческим будущим, внося незначительные корректировки тут и там или, например, изменяя политическую систему.

Следующая глава — это попытка вновь взглянуть на ситуацию в целом с точки зрения мира и постоянства. Теперь, когда в распоряжении человека оказались физические средства, позволяющие ему полностью уничтожить себя самого, очевидно, что вопрос о мире встает более остро, чем когда-либо в истории человечества. И как можно построить мир без некоторых гарантий постоянства в нашей экономической жизни?

II. Мир и постоянство[21]

В современном мире главенствует убеждение, что прочнейшим основанием мира было бы всеобщее материальное процветание. Тщетно было бы искать исторические свидетельства того, что богатым более свойственно миролюбие, чем бедным. Однако на это можно возразить, что богатые никогда не чувствовали себя защищенными от бедняков, что корнем их агрессивности был страх и что ситуация была бы совсем иной, если бы все были богаты. Зачем богатому идти на войну? Ему и так всего достает. Разве не более вероятно, что именно бедные, эксплуатируемые, притесняемые пойдут на это, поскольку им нечего терять, кроме своих цепей? Путь к миру, говорят нам, состоит в том, чтобы следовать по пути богатства.

Это главенствующее убеждение обладает почти неотразимой привлекательностью, поскольку предполагает, что чем скорее вы получите одну желанную вещь, тем больше уверенность в том, что вам достанется и другая. Она привлекательна вдвойне, поскольку полностью обходит стороной всю этическую проблематику: не нужно отречений или жертв — наоборот! Наука и техника помогут нам на пути к миру и достатку, а от нас лишь требуется не вести себя глупо и иррационально, причиняя вред самим себе. Послание, обращенное к бедным и недовольным, состоит в том, что они не должны в нетерпении беспокоить или резать курицу, которая в свое время, несомненно, будет нести золотые яйца и для них тоже. А послание, обращенное к богатым, состоит в том, что они должны быть достаточно разумными, чтобы время от времени помогать бедным, потому что тем самым они станут еще богаче.

Ганди случалось с пренебрежением говорить о «мечтах о системе, настолько совершенной, что ни от кого не потребуется быть хорошим». Но разве это не та самая мечта, которую мы теперь можем воплотить в действительность с помощью поразительных сил науки и техники? Зачем требовать добродетелей, которых человек может никогда не достичь, если все, что нужно — это научная рациональность и технические решения?

Разве мы не склонны прислушиваться скорее не к Ганди, а к одному из самых влиятельных экономистов нашего века — великому лорду Кейнсу? В 1930 году, во время Всемирной экономической депрессии, он ощутил потребность поразмышлять об «экономических возможностях наших внуков» и пришел к заключению, что тот день, когда все будут богаты, возможно, не за горами. И тогда, по его словам, мы «вновь поставим цели выше средств, а хорошее предпочтем полезному».

«Но будьте осторожны! — продолжил Кейнс. — Время для всего этого пока не пришло. Еще сто лет, не меньше, мы должны будем убеждать себя и окружающих в том, что зло есть добро, добро есть зло, поскольку зло полезно, а добро — нет. Жадность, ростовщичество и предусмотрительность должны еще какое-то время оставаться нашими богами. Ведь только они способны вывести нас из туннеля экономической необходимости к свету дня».

Это было написано 40 лет назад и дела с тех пор, конечно, пошли значительно быстрее. Возможно, нам даже не придется ждать еще 60 лет, пока будет достигнут всеобщий достаток. В любом случае, суть кейнсианского послания вполне ясна: будьте осторожны! Этические соображения не только не имеют отношения к делу, они, вдобавок, создают настоящие помехи, «поскольку зло полезно, а добро — нет». Время добра пока не пришло. Дорога в рай вымощена злыми намерениями.

Теперь разберемся с этим утверждением. Оно состоит из трех частей.

Первая: что всеобщее процветание возможно.

Вторая: что его можно достичь, основываясь на материалистической философии, призывающей к самообогащению.

Третья: что это — путь к миру.

Очевидно, что мой разбор нужно начать со следующего вопроса: достаточно ли имеется ресурсов, чтобы их хватило на всех? Тотчас мы сталкиваемся с серьезной трудностью: что такое «достаточно»? Кто знает ответ? Уж конечно не экономист, стремящийся к «экономическому росту», как к высшей из всех ценностей, и, таким образом, не имеющий концепции «достаточного». Существуют бедные общества, обладающие слишком малым, но где то богатое общество, которое говорит: «Стойте! Нам уже достаточно»? Такого нет.

Вероятно, мы можем забыть слово «достаточно» и довольствоваться изучением роста спроса на мировые ресурсы, который возникает, когда каждый попросту усиленно стремится иметь «больше».

Поскольку мы не можем исследовать все ресурсы, предлагаю сосредоточить внимание на том их типе, который в какой-то мере занимает центральное место, — на топливе. Большее процветание означает большее использование топлива — в этом не может быть сомнений.

В настоящее время разница в процветании между бедными мира сего и богатыми действительно очень значительна, и это можно отчетливо показать, обратившись к их относительному потреблению топлива. Назовем «богатыми» население стран со среднедушевым потреблением топлива (на 1966 год) более одной метрической тонны угольного эквивалента (сокращенно у.э.), а «бедными» — с потреблением ниже этого уровня. Приняв такие определения, мы можем составить следующую таблицу (используя данные ООН за 1966 год).

Таблица 1

Среднедушевое потребление топлива среди «бедных» составляет лишь 0,32 тонны — приблизительно в 14 раз меньше, чем среди «богатых»; а в мире очень много «бедных» — согласно принятым нами определениям, примерно семь десятых мирового населения. Если бы «бедные» внезапно начали использовать столько же топлива, сколько «богатые», мировое потребление топлива утроилось бы в тот же момент.

Но такого произойти не может, ведь на все нужно время. А с течением времени запросы и численность как «богатых», так и «бедных» возрастают. Сделаем, в таком случае, пробный расчет. Если среди «богатых» темп прироста населения в год — 1,25%, а среди «бедных» — 2,5%, то к 2000 году население вырастет до приблизительно 6,9 миллиарда — такая цифра не сильно отличается то той, которую можно найти у наиболее авторитетных современных прогнозистов. Если в то же время потребление топлива на душу населения среди «богатых» будет расти на 2,25% в год, тогда как среди «бедных» — на 4,5%, то для 2000 года мы получим приведенные ниже цифры (табл. 2).

Таблица 2

В результате общемировое потребление топлива выросло бы с 5,5 миллиарда тонн у.э. в 1966 году до 23,2 миллиарда в 2000-м. Причины этого более чем четырехкратного роста можно было бы отнести наполовину к росту населения и наполовину к выросшему среднедушевому потреблению.

Этот раскол на две половины достаточно любопытен. Но еще любопытнее раскол между «богатыми» и «бедными». От общего роста мирового потребления топлива с 5,5 миллиарда до 23,2 миллиарда тонн у.э., то есть роста на 17,7 миллиарда тонн, на долю «богатых» приходилось бы почти две трети, а на долю бедных — немногим более одной трети. За весь 34-летний период в мире было бы использовано 425 миллиардов тонн у.э., из которых 321 миллиард, или 75%, — «богатыми» и 104 миллиарда — «бедными».

Итак, разве сказанное не представляет ситуацию в целом в крайне любопытном свете? Приведенные вычисления, разумеется, не являются предсказанием. Их, скорее, можно назвать «пробными расчетами». Я предположил очень скромный рост населения среди «богатых» и вдвое больший темп роста среди «бедных», и тем не менее именно «богатые», а не «бедные», наносят больше всего урона — если это можно назвать «уроном». Даже если бы население, классифицированное как «бедное», росло всего-навсего такими же темпами, какие были предположены у «богатых», это едва ли оказало бы значительное влияние на общемировую потребность в топливе — она уменьшилась бы лишь на десять с небольшим процентов. Но если бы «богатые» решили (я не говорю, что такой сценарий вероятен), что их нынешний уровень потребления топлива per capita и вправду достаточно высок, учитывая, что он уже в 14 раз выше, чем у «бедных», — вот это имело бы вес: несмотря на предположенный рост численности «богатого» населения, это сократило бы общемировую потребность в топливе к 2000 году более чем на треть.

Однако самое важное — это вопрос: правдоподобно ли предположение, что мировое потребление топлива к 2000 году могло бы вырасти до величин вроде 23 миллиардов тонн у.э. в год, а за рассматриваемый 34-летний период было бы использовано 425 миллиардов тонн у.э.? В свете наших нынешних знаний о запасах ископаемого топлива эта цифра неправдоподобна, даже если предположить, что четверть или треть потребленного во всем мире топлива была бы получена за счет ядерной энергетики.

Очевидно, что «богатые» постепенно исчерпывают запасы относительно дешевых и простых видов топлива, дарованных природой раз и навсегда. Именно непрекращающийся экономический рост богатых стран порождает все растущий спрос, в результате чего дешевые и простые виды мирового топлива запросто могут стать дорогими и дефицитными задолго до того, как бедные страны достигнут уровня благосостояния, образования, промышленной развитости и способности к накоплению капитала, необходимых для применения альтернативных видов топлива в сколько-нибудь значительном масштабе.

Пробные расчеты, конечно, ничего не доказывают. Когда речь идет о будущем, доказательство в любом случае невозможно, и кто-то мудро заметил, что любые предсказания ненадежны, особенно те, что касаются будущего. Что действительно требуется, так это способность суждения, и пробные расчеты способны, по крайней мере, помочь нам сделать суждение предметным. Так или иначе в самом важном отношении величина проблемы в наших расчетах преуменьшена. Рассмотрение мира как неделимой единицы неправдоподобно. Топливные ресурсы распределены очень неравномерно, и любая нехватка запасов, неважно сколь малая, немедленно разделила бы весь мир на «имущих» и «неимущих» совершенно новым образом. Особенно облагодетельствованные районы, например, Средний Восток или Северная Африка, стали бы объектом такого завистливого внимания, какое почти невозможно вообразить сегодня, тогда как некоторые районы с высоким уровнем потребления, такие как Западная Европа или Япония, оказались бы в незавидном положении отказополучателей. F.oih когда-то и существовала серьезная причина для конфликта, то вот она.

Поскольку, когда дело касается будущего — даже сравнительно недалекого, скажем, ближайших 30 лет, —-ничего нельзя доказать, всегда можно отмахнуться от даже самых угрожающих проблем, внушив себе, что непременно что-то пойдет иначе. Вполне могли бы случиться просто грандиозные, совершенно неслыханные открытия новых запасов нефти, природного газа или даже угля. И кто сказал, что доля ядерной энергии должна ограничиваться четвертью или третью от совокупного объема потребления? Поэтому проблема может быть переведена в другую плоскость, но она упорно отказывается исчезать. Ведь потребление топлива в обозначенных масштабах — если предположить, что никаких непреодолимых проблем с предложением топлива нет — вызвало бы беспрецедентную угрозу для окружающей среды.

Возьмем ядерную энергию. Некоторые утверждают, что мировые запасы руды с относительно высокой концентрацией урана недостаточны, чтобы обеспечить по-настоящему крупную ядерную программу — достаточно крупную, чтобы значительно повлиять на общемировую ситуацию с топливом, когда счет идет не просто на миллионы, а на тысячи миллионов тонн угольного эквивалента. Но предположим, они ошибаются. Будет найдено достаточно урана: его соберут с отдаленнейших уголков Земли, доставят в крупнейшие населенные пункты и приведут в высокорадиоактивное состояние. Трудно представить себе бо'льшую биологическую угрозу, не говоря уже о политической опасности, связанной с тем, что даже самая крошечная часть этого ужасного вещества может быть использована в не самых мирных целях, С другой стороны, если бы открыли новые фантастические залежи ископаемого топлива и отпала необходимость развития ядерной энергетики, проблема теплового загрязнения приняла бы такие масштабы, с какими еще не приходилось сталкиваться.

Каким бы ни было топливо при росте потребления в 4 раза, а потом в 5, в 6,,.. нет приемлемого решения проблемы загрязнения.

Ситуацию с топливом я использовал лишь в качестве примера, иллюстрирующего очень простой тезис: экономический рост, не имеющий четких границ с точки зрения экономики, физики, химии и техники, неизбежно должен зайти в тупик с точки зрения наук об окружающей среде. Такое отношение к жизни, когда средством самореализации становится фанатичное преследование благосостояния — короче говоря, материализм, — не подходит для этого мира, поскольку не содержит ограничивающего принципа, тогда как окружающая среда, в которой оно имеет место, строго ограничена. Уже сейчас окружающая среда пытается сказать нам, что нагрузка на нее в определенных отношениях становится чрезмерной. Результатом «решения» одной проблемы становятся десять новых. Как подчеркивает профессор Барри Коммонер, новые проблемы возникают не вследствие эпизодических ошибок, а в результате успехов техники.

Однако и здесь многие станут настаивать на том, что эти вопросы можно обсуждать исключительно исходя из личного оптимизма или пессимизма. При этом они будут гордиться собственной оптимистичной верой в то, что «наука найдет выход». Полагаю, такие люди могли быть правы, только если бы на лицо была сознательная и фундаментальная смена направления научной деятельности. Развитие науки и техники за последние 100 лет было таково, что опасности выросли еще быстрее, чем возможности. В дальнейшем у меня еще будет, что сказать на эту тему.

Уже сейчас имеются бесчисленные свидетельства того, что великая самоуравновешивающаяся система, какой является природа, в ряде аспектов все больше выходит из равновесия. Мы ушли бы слишком далеко от темы, если бы я попытался собрать эти свидетельства здесь. Достаточным поводом для тревоги должно служить состояние озера Эри, на которое обратил внимание профессор Барри Коммонер. Пройдет еще 10-20 лет, и в подобном состоянии могут оказаться все внутренние воды Соединенных Штатов. Иными словами, можно будет говорить о потере равновесия уже не в отдельных аспектах, а в общем. Чем дальше мы позволяем зайти этому процессу, тем сложнее будет обратить его вспять, если, конечно, точка невозврата уже пройдена.

Таким образом, мы обнаруживаем, что идея безграничного экономического роста — еще и еще, пока избыточное благосостояние не захлестнет всех — должна быть всерьез поставлена под вопрос как минимум в двух пунктах: один касается доступности основных ресурсов, а другой — способности окружающей среды переносить вмешательство предполагаемых масштабов. Очень много уже было сказано о материально-физической стороне дела. Обратимся же теперь к некоторым нематериальным сторонам.

Не может быть сомнений в том, что идея личного обогащения крайне притягательна для человека в силу самой его природы. Кейнс в своем эссе, которое я цитировал выше, убеждал нас, что еще не пришло время для «возврата к некоторым из наиболее несомненных и определенных принципов религии и традиционной добродетели: что жадность — порок, что брать ростовщический процент — преступление, что любовь к деньгам достойна отвращения».

Экономический прогресс, по мнению Кейнса, возможен, только в том случае, если мы сделаем ставку на те мощные эгоистические побуждения человека, к сопротивлению которым неизменно призывают религия и традиционная мудрость. Современная экономика движима вперед неистовством алчности и распутством на оргии зависти, и это не случайные ее черты, но сами причины ее экспансионистского успеха. Вопрос в том, могут ли эти причины действовать постоянно, или же они несут в себе семена крушения. Если Кейнс говорит, что «зло полезно, а добро — нет», то он тем самым утверждает некий факт, и его утверждение может быть истинным или ложным, или же оно может казаться истинным в краткосрочной перспективе и оказаться ложным в долгосрочной. Что же из этого соответствует действительности?

У нас, надо думать, имеется уже достаточно свидетельств того, что приведенное утверждение ложно в самом что ни на есть прямом, практическом смысле. Если систематически поощрять человеческие пороки, такие как алчность и зависть, неизбежным результатом станет ни много ни мало крах разума. Человек, ведомый алчностью или завистью, теряет способность видеть вещи такими, какие они на самом деле, видеть вещи в их полноте и законченности. Сами по себе его успехи становятся неудачами. Если эти пороки охватывают целые общества, то такие общества могут добиваться поистине поразительных свершений, но при этом становятся все менее способными на решение самых элементарных проблем повседневного существования. Валовой национальный продукт, быть может, стремительно растет, но только в оценках статистиков, а не в переживаниях реальных людей, обнаруживающих себя под все усиливающимся гнетом отчуждения, фрустрации, незащищенности и т.д. Через какое-то время даже валовой национальный продукт отказывается расти дальше — не из-за неудач науки или техники, а из-за жуткого парализующего отказа в сотрудничестве, который выражается во всевозможном эскапистском поведении не только угнетенных и эксплуатируемых, но и крайне привилегированных групп.

Можно долго причитать по поводу глупости и иррациональности мужчин и женщин, на вершинах общества и в его низах — «если бы только люди осознали свои настоящие интересы!» Но почему они их не осознают? Либо потому, что их разум помутился от алчности и зависти, либо потому, что в глубине души они сознают, что их настоящие интересы в чем-то совершенно другом. Существует революционное изречение, гласящее, что «не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом Божьим».

И здесь снова ничего нельзя «доказать». Но неужели по-прежнему кажется правдоподобным, что тяжелые социальные заболевания, поражающие сегодня многие богатые общества, — всего лишь преходящее явление, которое умелое правительство (если бы мы только получили по-настоящему умелое правительство!) смогло бы вылечить их, попросту увеличив объемы использования науки и техники или сделав применение пенитенциарной системы более радикальным?

Полагаю, всеобщее процветание в современном значении выражения не способно заложить основ для мира, поскольку подобное процветание достижимо (если оно вообще достижимо) только за счет поощрения таких человеческих побуждений, как алчность и зависть, уничтожающих разум, счастье, безмятежность и, тем самым, миролюбивость человека. Кто-то может сказать, что богатые ценят мир выше, чем бедные, но только в том случае, если чувствуют себя полностью защищенными. Однако это противоречиво по определению. Их богатство обеспечивается непомерным спросом на ограниченные мировые ресурсы, и это неизбежно выводит их на гибельную траекторию: правда, в первую очередь гибелью грозит столкновение не с бедными (которые слабы и беззащитны), а с другими богатыми.

Одним словом, сегодня мы можем говорить, что человек слишком умен, чтобы суметь выжить, не имея мудрости. Только тот действительно трудится ради мира, кто трудится для возрождения мудрости. Утверждение, что «зло есть добро, добро есть зло», — антитеза мудрости. Нереалистична, ненаучна и иррациональна надежда на то, что поиск доброты и добродетельности можно отложить, пока мы не достигнем всеобщего процветания, и что можно установить мир на Земле, упрямо ища богатств и не занимая головы духовными и моральными вопросами. Быть может, мы и могли позволить себе на какое-то время безнаказанно изгнать мудрость из экономики, науки и техники, пока были относительно неуспешны, но теперь, когда мы стали очень успешны, проблема духовных и моральных истин приобретает центральное значение.

С точки зрения экономики, центральным понятием мудрости является постоянство. Мы должны заниматься экономикой постоянства. Ни одно явление не имеет экономического смысла, если его нельзя, не впадая в абсурд, спланировать в долгосрочной перспективе. «Рост» возможен как стремление к некоей цели, которая, тем самым, будет его границей; не может быть безграничного «роста вообще». Более чем правдоподобны слова Ганди о том, что «даров Земли хватит для утоления всеобщих нужд, но не всеобщей алчности». Постоянство несовместимо с хищническим мировоззрением тех, у кого вызывает ликование что «предметы роскоши наших отцов стали предметами необходимости для нас». Поощрение и расширение потребностей — антитеза мудрости, равно как свободе и миру. Всякий рост потребностей усиливает нашу зависимость от внешних сил, которые мы не можем контролировать, а значит, усиливается и экзистенциальный страх. Только снизив свои потребности, можно подлинно снизить те трения, которые составляют изначальную причину войны и раздора.

Экономика стабильности предполагает основательную переориентацию науки и техники, которые должны открыть свои двери перед мудростью и, по сути, ввести мудрость в саму свою структуру. Научные и технические «решения», приводящие к заражению окружающей среды или к деградации социальных структур и самого человека, не приносят выгоды, какими бы гениальными или привлекательными для поверхностного взора они ни были. Машины, постоянно растущие в размерах, вызывающие все большую концентрацию экономической власти и осуществляющие все большее насилие над окружающей средой, воплощают не прогресс, а отказ от мудрости. Мудрость требует новой ориентации науки и техники в направлении органичного, чуткого, ненасильственного, элегантного и прекрасного. Часто говорят, что мир неделим — как же тогда можно построить и поддерживать мир, положив в основание безразличную науку и безжалостную технику? Мы должны искать пути к революции в науке и технике, к революции, которая подарит нам изобретения и машины, которые обратят вспять угрожающие нам всем разрушительные тенденции.

Что действительно требуется от ученых и техников? Нам нужны методы и оборудование, которые

• достаточно дешевы, чтобы быть доступными практически для каждого;

• пригодны для применения в малых масштабах;

• согласуются с человеческой потребностью в творчестве.

Эти три характеристики — условия ненасилия и гармоничной связи человека с природой, гарантирующей постоянство. Стоит проигнорировать хотя бы одно из этих трех требований, и что-нибудь неизбежно пойдет не так. Рассмотрим их по порядку.

Машины и методы, достаточно дешевые, чтобы быть доступными практически каждому, — отчего мы должны думать, будто наши ученые и техники не в состоянии их разработать? Для Ганди это было первоочередной задачей: «Я хочу, чтобы безмолвные миллионы, населяющие нашу страну, были здоровыми и счастливыми, и я хочу, чтобы они росли духовно... Если мы почувствуем потребность в машинах, они, разумеется, у нас будут. Место найдется для каждой машины, помогающей каждому отдельному человеку, — говорил он, — но машинам, которые помогают сконцентрировать власть в руках немногих и обращают массы в ничтожных работников станка — если вообще оставляют им работу, — места быть не должно».

Как заметил Олдос Хаксли, представьте, что изобретатели и инженеры сознательно поставили бы перед собой задачу обеспечить обычных людей средствами, «позволяющими выполнять действительно значимую работу, помогающими мужчинам и женщинам добиться независимости от начальников, чтобы стать своими собственными работодателями или членами самоуправляемой кооперативной группы, работающей для собственного обеспечения и для местного рынка... эта новая ориентация технического прогресса [вылилась бы] в последовательную децентрализацию населения, доступа к земле, собственности на средства производства, политической и экономической власти». Другими преимуществами, говорил Хаксли, были бы «более человеческая жизнь для большего количества людей, больше по-настоящему самоуправляющейся демократии и благословенная свобода от глупого и вредного "обучения взрослых", практикуемого крупными производителями потребительских товаров посредством рекламы»[22].

Если методы и машины должны быть достаточно дешевыми, чтобы стать всеобще доступными, то это означает, что их цена должна состоять в некоей определенной взаимосвязи с уровнем доходов в обществе, где они будут использоваться. Лично я пришел к выводу, что верхней границей для среднего объема капиталовложений на рабочее место может служить ежегодный заработок умелого и целеустремленного промышленного рабочего.

Иными словами, если такой работник обычно зарабатывает, допустим, 5000 долларов в год, то средняя цена оборудования его рабочего места ни в коем случае не должна превышать 5000 долларов. Если цена существенно выше, то рассматриваемое общество, скорее всего, постигнут серьезные беды, такие как неподобающая концентрация благосостояния в руках привилегированного меньшинства; усиливающаяся проблема «деклассированных личностей», которых не удается интегрировать в общество, что создает постоянно растущую угрозу; «структурная» безработица; непропорциональное распределение населения в результате чрезмерной урбанизации; а также фрустрация и отчуждение, зашкаливающие уровни преступности и т.д.

Второе требование — пригодность для применения в малых масштабах. О проблеме «масштаба» блестяще и убедительно написал профессор Леопольд Кор: ее отношение к экономике постоянства очевидно. Мелкомасштабные операции, независимо от их количества, всегда потенциально менее вредны для окружающей среды, поскольку мощность каждой из них мала в сравнении с природной мощью самовосстановления. Малому присуща мудрость, если только речь не идет о малом кругозоре и отрывочности человеческого знания, полагающегося куда больше на эксперимент, чем на понимание. Грубое и масштабное применение узкоспециальных знаний, подобное тому, которое мы наблюдаем ныне на примере ядерной энергии, новой сельскохозяйственной химии, технологии перевозок и т.д., неизменно оборачивается величайшей опасностью.

Хотя даже малые сообщества бывают иногда (обычно по незнанию) повинны в разрушении земель, все это детские игры по сравнению с опустошениями, производимыми гигантскими группами, движимыми алчностью, завистью и жаждой власти. Очевидно, к тому же, что люди, организованные в малые объединения, будут лучше заботиться о своем клочке земли или других природных ресурсах, чем безличные компании или страдающие манией величия правительства, вообразившие весь мир своей каменоломней.

Третье требование, возможно, самое важное из всех, — методы и оборудование должны быть такими, чтобы оставалось достаточно пространства для человеческого творчества. Никто за последние 100 лет не обсуждал эту тему так настойчиво и встревоженно, как римские папы. Что делается с человеком, если процесс производства «лишает работу любых намеков на человечность, превращая ее в чисто механическую деятельность»? Сам по себе работник превращается в извращенное подобие свободного существа.

«И вот (говорил папа Пий XI) физический труд, который даже после первородного греха был замыслен Провидением для блага человеческой души и тела, во многих случаях стал орудием извращения; ведь мертвая материя покидает заводы улучшенной, тогда как люди претерпевают там унижение и деградацию».

И снова тема столь обширна, что я могу лишь затронуть ее. Прежде всего, требуется надлежащая философия, где под работой будет пониматься не то, чем она в действительности стала, то есть не бесчеловечная рутина, которую следует как можно скорее упразднить за счет автоматизации, но нечто, «замысленное Провидением для блага человеческой души и тела». Именно работа и возникающие благодаря ей отношения являются, наряду с семьей, истинными основаниями общества. Если основания непрочны, как может быть прочным общество? А если общество болеет, как это может не стать угрозой миру?

«Война, — говорила Дороти Л. Сэйерс, — это наказание, что постигает общества, когда они живут идеями, которые слишком жестоко конфликтуют с законами, управляющими мирозданием... Не думайте, что войны — беспричинные катастрофы: они случаются, когда ложный образ жизни и мышления приводит к нестерпимым ситуациям»[23]. В экономическом отношении ложность нашего образа жизни состоит, главным образом, в том, что мы систематически поощряем алчность и зависть и тем самым создаем целую армию совершенно неоправданных потребностей. Именно грех алчности отдал нас во власть машин. Не будь алчность — умело поддерживаемая завистью — хозяином современного человека, как бы тогда получилось, что по мере роста «уровня жизни» неистовство экономизма не утихает, а экономическая выгода безжалостнее всего преследуется не кем иным, как населением богатых обществ? Как объяснить практически повсеместный отказ правителей богатых обществ, независимо от того, основаны эти общества на частной или на коллективной собственности, брать курс на гуманизацию труда? Достаточно лишь констатировать, что уровень жизни по той или иной причине снижается, и дискуссии конец. То, что наводящая уныние, бессмысленная, механическая, монотонная, безмозглая работа — это такой удар по человеческой природе, который неизбежно должен привести к эскапизму или агрессии; то, что причиненный ущерб не возместить никаким количеством «хлеба и зрелищ» — эти факты не отрицаются и не признаются, а встречаются непробиваемым заговором молчания; ведь нелепость их отрицания была бы слишком очевидной, а признать их означало бы выставить главную страсть современного общества преступлением против человечества.

Игнорирование и даже отрицание мудрости зашло так далеко, что у большинства наших интеллектуалов нет даже самой приблизительной идеи о том, что может означать это понятие. В результате, пытаясь вылечить болезнь, они всякий раз усиливают действие вызвавших ее причин. Коль скоро причиной болезни стало то, что уму позволили вытеснить мудрость, едва ли даже множество умных исследований позволит найти лекарство. Так что такое мудрость? Где ее искать? Тут мы подходим к самой сути дела: о мудрости можно прочесть в бесчисленных произведениях, но найти ее можно только внутри самого себя. Чтобы суметь ее найти, нужно сначала освободиться из-под диктата алчности и зависти. Приходящая, пусть только на миг, вслед за освобождением умиротворенность, приносит озарения мудрости, которых нельзя достичь иначе.

Они позволяют нам увидеть тщетность и неудовлетворительность жизни, прежде всего прочего посвященной преследованию материальных целей и отрицанию духовного. Такая жизнь неизбежно обращает человека против человека и нацию против нации, ведь человеческие потребности бесконечны, а бесконечного никогда нельзя достичь в материальном мире — лишь в духовном.

Человек, несомненно, должен возвыситься над этим «миром» повседневности, и мудрость указывает ему путь. Лишенный мудрости, он создает чудовищную экономику, разрушающую мир, и ищет фантастических утех, вроде высадки человека на Луну. Вместо того чтобы преодолеть «мир» в стремлении к святости, он пытается преодолеть его, добиваясь превосходства в богатстве, власти, науке или даже каком-нибудь воображаемом «спорте». Это и есть настоящие причины войны, и если сначала не устранить их, то любые попытки заложить основания мира останутся призрачными. Вдвойне призрачным будет мир, воздвигнутый на экономических основаниях, покоящихся, в свою очередь, на систематическом поощрении алчности и зависти — тех самых сил, которые и приводят людей к раздору.

Что мы можем сделать, чтобы хотя бы подступиться к усмирению алчности и зависти? Наверное, сделать намного менее алчными и завистливыми самих себя; наверное, не позволять предметам роскоши становиться для нас предметами необходимости; и даже, наверное, внимательно приглядеться к нашим предметам необходимости и подумать, нельзя ли от них отказаться или заменить менее притязательными. А если нет сил ни на что из перечисленного, то, может быть, стоит хотя бы перестать рукоплескать тому типу экономического «прогресса», которому ощутимо недостает принципа постоянства, и оказать хотя бы минимальную посильную поддержку тем, кто, не боясь обвинений в чудачестве, трудится над внедрением ненасильственных методов: борцам за сохранение окружающей среды, экологам, защитникам дикой природы, пропагандистам органического сельского хозяйства, дистрибутивам[24], практикам надомного производства и прочим? Унция практики обычно стоит больше, чем тонна теории.

Понадобится, однако, много унций, чтобы заложить экономические основания мира. Где взять силы, дабы воспротивиться таким ужасным перспективам? И где, вдобавок, взять силы, чтобы побороть неистовство алчности, зависти, ненависти и вожделения в себе самом?

Думаю, Ганди дал ответ: «Нужно осознать существование души отдельно от тела, осознать постоянство ее природы. Это осознание должно иметь характер живой веры. В конце концов, отказ от насилия не помогает тем, у кого нет живой веры в Бога любви».

III. Роль экономики[25]

Было бы преувеличением говорить, что наше экономическое будущее предрешено экономистами, однако в значительности их влияния — или, по крайней мере, влияния экономики — едва ли можно сомневаться. В современном мире экономике принадлежит решающая роль в формировании направлений человеческой деятельности, поскольку она служит источником критериев «экономически целесообразного» и «нецелесообразного», а никакие другие критерии не оказывают большего влияния на действия индивидов, групп, а также правительств. Поэтому может возникнуть мысль, что совета о том, как преодолеть опасности и трудности, с которыми столкнулся современный мир, следует ждать именно от экономистов.

Каков ответ экономистов на проблемы, обсуждавшиеся в предыдущих главах? Когда экономист выносит вердикт, что та или иная деятельность «экономически обоснована» или «экономически нецелесообразна», встают два важных и тесно связанных друг с другом вопроса: во-первых, что этот вердикт означает? Во-вторых, является ли этот вердикт информативным в том смысле, что может служить разумным основанием для практических действий?

Обратившись к истории, можно вспомнить, что когда 150 лет назад шли разговоры об учреждении должности профессора политической экономии в Оксфорде, многие отнюдь не были рады такой перспективе. Эдвард Коплстон, выдающийся ректор колледжа Ориэль, не хотел допускать в университетскую программу науку, «столь склонную поглощать все остальные». Даже Генри Драммонд (из поместья Элбери Парк), учредивший должность в 1825 году, счел необходимым подчеркнуть, что новую дисциплину нужно держать «в подобающих ей рамках». Первый профессор, Нассау Сениор, определенно не был создан для узких рамок. Уже в своей инаугурационной лекции он предсказал, что новая наука «станет в глазах общества одной из интереснейших и полезнейших наук о человеке», а также, что «человечество в массе своей находит в погоне за благосостоянием величайший источник морального самосовершенствования». Конечно, не все экономисты бросались столь амбициозными заявлениями. Джон Стюарт Милль (1806-1873) рассматривал политическую экономию «не как вещь в себе, но как часть более обширного целого; как ветвь социальной философии, столь сильно сплетенную со всеми остальными ветвями, что ее выводы, даже в пределах ее собственной области, только условно истинны и подвержены вмешательству и противодействию причин, не находящихся в ее прямом ведении». Даже Кейнс, вопреки своему (уже цитированному) совету, согласно которому «жадность, ростовщичество и предусмотрительность должны еще какое-то время оставаться нашими богами», предостерегал нас «переоценивать важность экономической проблемы или решать ее ценой других, более принципиальных и непреходящих вопросов».

Но сегодня такие слова слышны все реже. Едва ли будет преувеличением сказать, что по мере роста материального достатка экономика переместилась в самый центр общественной повестки дня, а экономические показатели, экономический рост, экономические подъемы и проч. стали предметами постоянного интереса, если не одержимости, всех современных обществ. Сегодня найдется мало выражений, означающих столь же безоговорочное и решительное осуждение, как выражение «экономически нецелесообразный». Если говорят, что деятельность «экономически нецелесообразна», это означает, что ее право на существование больше не ставится под вопрос — оно полностью отрицается. Деятельность, оказавшаяся помехой на пути экономического роста, позорна, и если кто-то сохраняет приверженность ей, то он либо вредитель, либо глупец. Вы можете назвать какую-то вещь аморальной, отвратительной, гнетущей или ведущей к деградации людей, угрожающей миру на Земле или благополучию будущих поколений, но пока вы не показали, что она «экономически нецелесообразна», вы еще не дали настоящего повода сомневаться в ее праве на существование, рост и процветание.

Что значит «экономически нецелесообразно»? Я не спрашиваю, что это значит для большинства людей: потому что это и так очевидно. Для них «экономически нецелесообразное» подобно болезни — без нее всегда лучше, чем с ней. Экономист должен быть в состоянии диагностировать болезнь, а затем умело ее вылечить. Среди экономистов, правда, нередко случаются разногласия по поводу диагноза, и еще чаще — по поводу лечения, но это лишь доказывает, что предмет необычайно труден, а экономистам, как и всем людям, свойственно ошибаться.

Но спрашивая, «что это значит», я имею в виду нечто другое: я хочу знать значение, которое возникает из самого метода экономической науки. Ответ на такой вопрос не вызывает сомнений: нечто экономически нецелесообразно, если оно не может принести достаточной денежной прибыли.

Метод экономики не дает и не может дать никакого другого значения. Были предприняты бесчисленные попытки скрыть этот факт, и они привели к очень большой путанице, но факт остается фактом. Общество, или группа индивидов внутри общества, может решить поддерживать какую-либо деятельность или сохранить те или иные активы из неэкономических (эстетических, моральных, общественных или политических) соображений. Но это не сделает их экономически целесообразными. Другими словами, экономическое суждение крайне отрывочно: из большого количества вопросов, которые, принимая решения в реальной жизни, нужно рассматривать и взвешивать сообща, экономика отвечает лишь на один — приносит ли решение денежную прибыль тем, кто его принимает, или нет.

Не советую преуменьшать значение слов «тем, кто его принимает». Например, совершенно неправильно полагать, будто экономическая методология, в общем случае, приспособлена для определения того, приносит ли деятельность группы внутри общества прибыль обществу в целом. Даже национализированные отрасли промышленности не рассматриваются с такой всеобъемлющей точки зрения. Перед каждой из них ставят финансовую цель (по сути, накладывают обязанность) и рассчитывают, что она будет двигаться к этой цели вне зависимости от ущерба, который может,быть причинен другим хозяйственным отраслям. На самом деле господствующее убеждение, которого с одинаковой страстью придерживаются все политические партии, гласит, что если каждый человек, каждое ремесло и каждая отрасль, не важно национализированная или нет, работает на получение удовлетворительной «отдачи» от используемого капитала, то это ведет к максимизации общественного блага. Даже у Адама Смита не было такой слепой веры в «невидимую руку», действующую якобы по принципу «что хорошо для General Motors, то хорошо для Соединенных Штатов».

Так или иначе, не может быть никаких сомнений в том, что суждения экономики по своей природе отрывочны. Эти суждения в силу метода узки даже и в без того узких рамках экономического исчисления. Во-первых, в этих суждениях краткосрочной перспективе придается гораздо больший вес, нежели долгосрочной — потому что в долгосрочной перспективе, как с веселой кровожадностью заметил Кейнс, мы все мертвы. Во-вторых, они основаны на таком определении издержек, из которого исключены все «бесплатные блага», то есть вся Богом данная окружающая среда, за исключением тех ее частей, которые были присвоены частными лицами. Это означает, что деятельность может быть экономически целесообразной, несмотря на то, что оборачивается сущим кошмаром для окружающей среды, а конкурирующая деятельность, ценой некоторых издержек оставляющая окружающую среду в сохранности и безопасности, будет нецелесообразной.

Экономика, кроме того, рассматривает блага исходя из их рыночной стоимости, а не из того, что они представляют собой на самом деле. Одни и те же правила и критерии применяются как к тем благам, которые приходится забирать у природы, так и к рукотворным благам, которые требуют существования природных благ и изготавливаются из них. Отношение ко всем видам благ одинаково, поскольку вся ситуация рассматривается главным образом с позиции извлечения частной прибыли, а это означает, что игнорирование зависимости человека от мира природы заложено в саму методологию экономики.

То же самое можно показать и на другом примере. Экономика рассматривает товары и услуги с точки зрения рынка, где человек, желающий купить, встречает человека, желающего продать. Первый — по самой своей сути — (охотник за выгодными сделками; его не заботит происхождение товара или условия, при которых он был произведен. Единственное, что его заботит, — получить за свои деньги как можно более ценный товар.

Таким образом, рынок представляет собой лишь внешнюю оболочку общества, своего рода показатель сиюминутной ситуации, сложившейся здесь и сейчас. Он не затрагивает глубинную суть вещей и лежащие за ними природные или социальные факты. В каком-то смысле рынок — институализированная форма индивидуализма и безответственности. Ни покупатель, ни продавец не отвечают ни за что, кроме самих себя. Со стороны богатого продавца было бы «экономически нецелесообразно» снизить цены для бедных клиентов только потому, что они нуждаются, а со стороны богатого покупателя — заплатить больше лишь потому, что поставщик беден. Равным образом, покупателю было бы «экономически нецелесообразно» отдавать предпочтение товарам отечественного производства, если импортные товары дешевле. Не его дело брать на себя ответственность за платежный баланс страны и не дело остальных рассчитывать, что он это сделает.

Есть одно важное ограничение области безответственности покупателя: он должен остерегаться покупать краденое. Нарушение этого правила не оправдывается ни незнанием, ни невиновностью в самой краже: последствия этого правила могут быть поразительно несправедливы и возмутительны. И тем не менее его требуется соблюдать в силу святости частной собственности, о которой оно и свидетельствует.

Разумеется, освобождение от всякой ответственности, за исключением ответственности перед самим собой, сильнейшим образом упрощает ведение дел. Видя, что такой подход практичен, мы можем не удивляться тому, что он так популярен среди бизнесменов. Удивляет то, что извлечение максимальной выгоды из свободы от ответственности еще и рассматривается как добродетель. Если бы покупатель отказался от хорошей сделки из-за подозрения, что за дешевизной товаров стоит эксплуатация людей при производстве или какие-то другие грязные методы (не считая воровства), он подвергся бы критике за «экономически нецелесообразное» поведение, в котором видят ни много ни мало тяжкий грех. У экономистов, и не только у них, мысль о таком эксцентричном поведении вызывает насмешку и возмущение. У религии экономики свой этический кодекс, и его первая заповедь предписывает: поступай «экономически целесообразно», когда производишь, продаешь или покупаешь. Лишь когда охотник за выгодными сделками приходит домой и становится потребителем, первая заповедь прекращает свое действие, предлагая «развлекаться» любыми приятными ему способами. Религия экономики оставляет потребителя вне своего поля зрения. Этой странной и важной черте современного мира требуется уделить больше внимания, чем уделялось до сих пор.

На рынке бессчетные качественные различия, жизненно важные для человека и общества, замалчиваются из практических соображений и не допускаются до рассмотрения. Таким образом, на арене «Рынка» власть количества празднует свои величайшие триумфы. Каждая вещь приравнена к любой другой. Приравнять вещи друг к другу значит определить для них цены и сделать их пригодными для обмена. Экономическое мышление, основанное на рыночных отношениях, лишает жизнь сакральности, ведь не может быть ничего сакрального в том, что имеет цену. Поэтому не удивительно, что если экономическое мышление захватывает все общество, то даже простым неэкономическим ценностям, таким как красота, здоровье или чистоплотность, не выжить, если они не докажут свою «экономическую целесообразность».

Чтобы втиснуть неэкономические ценности в рамки экономического исчисления, экономисты используют метод анализа издержек и выгод. Это нововведение обычно считается просвещенным и прогрессивным, поскольку позволяет хотя бы попытаться принять в расчет те издержки и выгоды, которые иначе могли бы остаться совсем без внимания. Но на самом деле это метод низведения высшего до низшего и определения цены для бесценного. Он поэтому никогда не поможет прояснить ситуацию и не приведет к просвещенным решениям — разве что к самообману и обману окружающих. Ведь попытка измерить неизмеримое абсурдна: она не дает ничего, кроме изощренного метода перехода от предвзятых понятий к предрешенным заключениям; все, что нужно для получения желаемых результатов — это приписать неизмеримым издержкам и выгодам подходящие стоимости. Но логическая абсурдность таких измерений — еще не самый большой их недостаток: куда хуже и разрушительнее для цивилизации претензия, будто все имеет цену, или, другими словами, будто деньги — величайшая из всех ценностей.

Область законного и полезного применения экономики ограничена заданными для этой дисциплины рамками, которые сами по себе совершенно недоступны для экономического исчисления. Можно сказать, что экономика стоит не на своем собственном фундаменте, что она является «производным» знанием — производным от метаэкономики. Если экономист не знает метаэкономику или, того хуже, вообще не догадывается о существовании границ применимости экономического исчисления, то он рискует повторить ошибки некоторых средневековых теологов, пытавшихся решить вопросы физики с помощью библейских цитат. Любая наука плодотворна в надлежащих границах, но становится злом и разрушительной силой, стоит ей их преступить.

Экономическая наука потому «столь склонна поглощать все остальные» — и сегодня даже больше, чем 150 лет назад, когда Эдвард Коплстон указал на эту опасность, — что затрагивает ряд очень сильных побудительных мотивов человеческой природы, таких как зависть и алчность. Тем сильнее долг, предписывающий экспертам по этой дисциплине, экономистам, понимать и прояснять ее границы, иначе говоря, понимать метаэкономику.

Что же это такое, метаэкономика? Поскольку экономика имеет дело с человеком в его окружающей среде, можно ожидать, что и метаэкономика состоит из двух частей, одна их которых имеет дело с человеком, а другая — с окружающей средой. Другими словами, можно ожидать, что экономика должна вывести свои цели и задачи из знаний о человеке и, по крайней мере, существенную часть своей методологии — из знаний о природе.

В следующей главе я попытаюсь показать, как меняются выводы и предписания экономики при смене представления о человеке и его целях в этом мире. В этой главе я ограничиваюсь обсуждением второй части метаэкономики, предполагающей, что существенно важная часть экономической методологии основана на знаниях о природе. Как я уже подчеркивал, на рынке все блага рассматриваются с одной и той же стороны, поскольку рынок является по своей сути институтом бесконечной охоты за выгодными сделками, а это означает, что игнорирование зависимости человека от мира природы свойственно методологии современной экономики, столь сильно ориентированной на рынок. В своем президентском обращении «Отсталость экономики», адресованном Королевскому экономическому обществу, профессор Э.Г. Фелпс Браун отметил, что «вклад в решение самых неотложных проблем в истории, сделанный благодаря развитию экономической теории за последнюю четверть века, незначителен». В числе таких проблем он назвал «необходимость воспрепятствовать негативному влиянию индустриализации, урбанизации и роста населения на окружающую среду и качество жизни».

По правде говоря, выражение «вклад незначителен» можно считать эвфемизмом, потому что никакого вклада вообще нет; наоборот, экономику в той форме, в какой она существует и применяется в текущий момент (с ее приверженностью чисто количественному анализу и боязливым отказом взглянуть на действительную природу вещей), можно совершенно справедливо назвать самым действенным барьером на пути к пониманию этих проблем.

Экономика имеет дело с практически безгранично разнообразными товарами и услугами, производимыми и потребляемыми столь же безгранично разнообразными людьми. Очевидно, что создание какой бы то ни было экономической теории стало бы вообще невозможным, если бы мы не были готовы пренебречь значительной частью качественных различий. Но должно быть столь же очевидным, что полное замалчивание качественных различий, хотя и упрощает теоретизирование, делает его вместе с тем полностью бесплодным. «Развитие экономической теории за последнюю четверть века» (на которое указал профессор Фелпс Браун) протекало, по большей части, в направлении количественного описания и ценой понимания качественных особенностей. Последние, можно сказать, становятся для экономики все невыносимее, поскольку требуют от экономистов проницательности и понимания практических задач, которые они не способны или не желают продемонстрировать. Например, когда экономист, решивший ограничиваться эконометрикой и чисто количественными методами, устанавливает, что валовой национальный продукт страны повысился, скажем, на 5%, он не желает, и, в общем-то, неспособен, поставить вопрос, хорошо это или плохо. Стоит ему хотя бы задаться таким вопросом, как его исследование потеряет всякую определенность: рост ВНП — это всегда хорошо, независимо от того, в чем именно он состоял, кто получил от этого выгоду и получил ли ее кто-то вообще. Представление о возможности патологического, нездорового, разрушительного или губительного роста — это, в его глазах, извращенное представление, которое нельзя допускать" к рассмотрению. В наши дни незначительное меньшинство экономистов начинают задаваться вопросом, до каких пределов «рост» может продолжаться в дальнейшем, потому что невозможность бесконечного роста в конечной окружающей среде очевидна, но даже это меньшинство не избегает чисто количественного понятия роста. Вместо того чтобы настаивать на приоритете качественных различий, они просто заменяют рост прекращением роста, то есть одну пустоту другой.

Разумеется, иметь дело с качеством гораздо сложнее, чем с количеством, точно так же как вынесение суждений — способность более высоко порядка, чем умение считать и измерять. Количественные различия проще постичь и уж точно проще определить, чем качественные: их конкретность заманчива и придает им видимость научной точности, даже если эта точность куплена ценой замалчивания действительно важных различий в качестве. Подавляющее большинство экономистов до сих пор ставят перед собой абсурдную цель — сделать свою «науку» такой же научной и точной, как физика — как если бы между бездушными атомами и созданными по образу Божию людьми не было никакой качественной разницы.

Основной предмет экономики — это «блага». Экономисты проводят кое-какие элементарные различия между категориями благ с точки зрения их приобретателя, например, различие между потребительскими и производственными благами. По большому счету не делается никаких попыток уделить внимание тому, что эти блага представляют собой в действительности, например, созданы ли они человеком или даны Богом, можно их беспрепятственно воспроизводить или нет. Экономику интересует прежде всего поведение охотящегося за выгодной сделкой приобретателя, и все появляющиеся на рынке блага рассматриваются под одним и тем же углом независимо от их метаэкономического статуса.

Таблица 3

Но на самом деле существуют фундаментальные и жизненно важные отличия одних благ от других, которыми нельзя пренебречь, не утратив связь с реальностью. Приведенную таблицу категорий (1-4) можно считать минимальной.

Едва ли на первом этапе какое-то различие может быть важнее, чем различие между природными и рукотворными благами, ведь последние предполагают наличие первых. Совершенствование человеческого умения создавать рукотворные блага бесполезно, если ему не предшествует совершенствование умения добывать природные блага, потому что человек — не производитель, а только преобразователь, и для каждого преобразования ему требуются природные блага. В особенности его способность преобразовывать зависит от наличия сырьевых энергоресурсов, и этот факт указывает на то, что среди всех природных благ жизненно важно различать возобновляемые и невозобновляемые. Что касается рукотворных благ, то очевидно, что здесь основным является различие между услугами и изделиями. Таким образом, мы приходим, по меньшей мере, к четырем категориям благ, каждая из которых принципиально отлична от трех остальных.

Рынок ничего не знает об этих различиях. Он развешивает на все блага ценники, заставляя нас думать, что все они имеют равное значение. Нефть на сумму пять фунтов (благо из категории 1) равна пшенице на сумму пять фунтов (категория 2), которая равна ботинкам ценой пять фунтов (категория 3) или пяти фунтам за проживание в отеле (категория 4). Единственный критерий, позволяющий определить, какие из этих различных благ более важны, — это норма прибыли, которую может получить тот, кто их предоставляет. Если блага из категорий 3 и 4 приносят большую прибыль, чем блага из категорий 1 и 2, то это считается «сигналом» того, что будет «рациональным» вложить дополнительные средства в первые и уменьшить объем средств, вкладываемых в последние.

Я не собираюсь сейчас обсуждать надежность или рациональность рыночного механизма так называемой «невидимой руки». Этот вопрос обсуждается постоянно, но всякий раз остается без внимания коренная несоизмеримость друг с другом четырех вышеназванных категорий благ. Например, остается незамеченным (а если и замеченным, то не принятым всерьез при построении экономической теории), что понятие «издержек» принципиально разнится в зависимости от того, идет речь о благах возобновляемых или невозобновляемых, об услугах или об изделиях. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, можно сказать, что экономика в своем текущем виде подходит только для анализа благ из категории 3, то есть только для изделий, но применяется ко всем благам и услугам без разбора, потому что принципиальным качественным различиям между четырьмя категориями благ никакого значения не придается.

Я называю эти различия метаэкономическими ввиду того, что их осознание должно предшествовать экономическому анализу. Еще важнее осознать существование «благ», которые никогда не появляются на рынке, поскольку не могут быть — или до сих пор не были — присвоены в частном порядке, но тем не менее составляют необходимое условие для всей человеческой деятельности. Сюда относятся воздух, вода, почва и, по большому счету, весь организм живой природы.

До недавнего времени экономисты имели более или менее веские основания рассматривать организм, внутри которого протекает экономическая деятельность, как данность, то есть как вечный и нерушимый. Изучение эффектов, оказываемых на этот организм экономической деятельностью, не было ни частью их работы, ни тем более областью их профессиональной компетенции. Поскольку сейчас появляются все новые свидетельства ущерба, наносимого окружающей среде и, в частности, живой природе, все мировоззрение и вся методология экономики ставится под вопрос. Экономическое учение, если оно не дополнено и не завершено учением метаэкономики, остается слишком узким и отрывочным, чтобы привести к верным выводам.

Когда средства ставят выше целей — а именно таков, по свидетельству Кейнса, подход современной экономики — это страшно потому, что лишает человека свободы и способности выбирать те цели, которые для него действительно важны; эволюция средств, можно сказать, диктует выбор целей. Неугомонное стремление достичь сверхзвуковых скоростей, колоссальные усилия, потраченные, чтобы высадить человека на Луну, — вот очевидные примеры, иллюстрирующие сказанное. Эти задачи были порождены вовсе не пониманием реальных человеческих нужд и чаяний, которым техника, казалось бы, должна служить, а единственно тем фактом, что необходимые для их выполнения технические средства появились в наличии.

Как мы видим, экономика «производна», она получает указания от так называемой метаэкономики. Когда указания изменяются, изменяется и содержание экономики. В следующей главе нам предстоит выяснить, какие возникают экономические законы и определения «экономически целесообразного» и «экономически нецелесообразного», когда метаэкономические основания западного материализма отбрасываются и заменяются учением буддизма. Выбор для этих целей буддизма совершенно случаен; с тем же успехом можно было бы воспользоваться учением христианства, ислама или иудаизма, а также любой другой великой восточной традиции.

IV. Буддистская экономика[26]

Правильный образ жизни» — одно из требований Благородного Восьмеричного Пути Будды. Поэтому ясно, что должна существовать такая вещь, как буддистская экономика.

Буддистские страны часто выражали намерение хранить верность своему наследию. Например, Бирма: «Новая Бирма не видит противоречий между религиозными ценностями и экономическим прогрессом. Духовное здоровье и материальное благополучие — не враги, а естественные союзники»[27]. И вот еще цитата: «Мы успешно можем соединить унаследованные нами религиозные и духовные ценности с выгодами, которые дарует современная техника»[28]. И еще: «Для нас, бирманцев, — святой долг заботиться о том, чтобы и наши мечты, и наши действия были в согласии с нашей верой. Этому принципу мы будем следовать всегда»[29].

При этом такие страны неизменно допускают для себя возможность строить планы экономического развития средствами современной экономики. Они обращаются к экономистам из так называемых развитых стран за советом, за помощью в формировании политического курса и планировании долгосрочного развития («пятилеток», или как там это называют?). Не похоже, чтобы хоть кто-то задумывался над тем, что буддистский образ жизни требует возникновения буддистской экономики, подобно тому, как современная экономика возникла из материалистического образа жизни.

Сами экономисты, подобно большинству специалистов, страдают своего рода метафизической слепотой, предполагая, что их дисциплина являет собой совершенно беспредпосылочную науку, толкующую об абсолютных и неизменных истинах. Некоторые доходят до того, что утверждают, будто экономические законы так же свободны от «метафизики» или «ценностей», как и закон тяготения. Нам, однако, не нужно вступать в методологические споры. Вместо этого возьмем некоторые фундаментальные принципы и посмотрим на них с точки зрения современного экономиста и с точки зрения буддистского.

Все согласны с тем, что основополагающим источником благосостояния является человеческий труд. И вот, современные экономисты дошли до того, что стали рассматривать «труд» или работу как всего-навсего необходимое зло. С точки зрения нанимателя, труд — это, как ни посмотри, всего лишь статья издержек, которую если и нельзя устранить, скажем, за счет автоматизации, то нужно свести к минимуму. С точки зрения работника, труд сам по себе обладает отрицательной полезностью: работать — значит жертвовать досугом и комфортом, а зарплата — своего рода компенсация за эту жертву. Следовательно, идеал нанимателя — иметь выпуск, не нанимая рабочих, а идеал наемного рабочего — получать доход, не нанимаясь на работу.

Такое отношение к делу, безусловно, имеет крайне далеко идущие последствия как в теории, так и на практике. Если идеальная работа — это отсутствие работы, то любой метод, позволяющий «сократить рабочую нагрузку», считается хорошим. В отсутствие автоматизации самый действенный метод — это так называемое «разделение труда», классическим примером которого стала воспетая Адамом Смитом в его «Богатстве народов»[30] булавочная фабрика. В данном случае оно связано не с обыкновенной специализацией, которую человечество практиковало с незапамятных времен, а с разделением каждого производственного процесса на мельчайшие части. В результате чего конечный продукт может быть произведен с огромной скоростью, причем каждому из участников потребуется совершить не более одного незначительного и в большинстве случаев не требующего квалификации движения.

С точки зрения буддиста, работа имеет по меньшей мере троякое предназначение: дать человеку возможность применять и развивать свои способности, позволить ему преодолеть собственную эгоцентричность, объединившись с другими людьми для общей задачи, и создавать блага и услуги, необходимые для становящегося бытия. Следствия, вытекающие из этого воззрения, бесконечны. Такая организация работы, которая делает ее в глазах рабочего бессмысленной, скучной, отупляющей или нервирующей, была бы самым настоящим преступлением: она означала бы внимание к товарам, а не к людям, ужасающий недостаток сочувствия и привязанность к самым примитивным сторонам мирского бытия. И точно так же борьба за досуг, как альтернатива работе, рассматривалась бы как проявление полного непонимания одной из основных истин человеческого бытия, а именно, что работа и досуг — взаимодополняющие части одного и того же жизненного процесса, и их нельзя разделить, не уничтожив радость работы и блаженство досуга.

Таким образом, с точки зрения буддиста, существует два типа механизации, которые нужно четко различать: один состоит в совершенствовании навыков и возможностей человека, а другой — в передаче человеческой работы механическому рабу, в услужении у которого человек оказывается сам. Как отличить одно от другого? «Ремесленник, — говорит Ананда Кумарасвами, — человек, одинаково хорошо разбирающийся как в современном Западе, так и в древнем Востоке, — всегда может сам провести тонкое различие между машиной и орудием, если ему позволить это сделать. Ковроткацкий станок — это орудие, приспособление для того, чтобы держать основные нити вытянутыми, пока пальцы ремесленника будут их ворсовать; но механический ткацкий станок — машина, его роль в уничтожении культуры состоит в том, что он выполняет ту часть работы, которая предназначена человеку»[31]. Таким образом, ясно что буддистская экономика должна очень сильно отличаться от экономики современного материализма, поскольку для буддиста сущность цивилизации заключается не в приумножении потребностей, а в очищении человеческих нравов. В то же время первоочередное влияние на формирование нравов людей оказывает их работа. Работа, выполняемая должным образом и в условиях, отвечающих человеческому достоинству и свободе, благословляет и тех, кто ее делает, и то, что они производят. Индийский философ и экономист Дж.Ч. Кумараппа резюмирует этот подход следующими словами:

Если у человека нет возможности получить работу, то он в отчаянном положении — не просто потому, что у него нет источника дохода, но потому, он лишен той живительной силы, которую дает дисциплинированная работа и которую ничем нельзя заменить. Современный экономист может прибегать к чрезвычайно сложным вычислениям, чтобы выяснить, выгодна ли полная занятость или, быть может, «экономически целесообразнее» будет поддерживать неполную занятость, чтобы обеспечить бо'лыпую мобильность рабочей силы, более стабильную заработную плату и т.д. Фундаментальным критерием успешности для него является, попросту, количество благ, произведенных за данный период времени. «Если предельная неотложность получения благ низка, — пишет профессор Гэлбрейт в «Обществе изобилия», — то низка и неотложность найма последнего человека или последнего миллиона человек»[33]. И еще раз: «Если ... в интересах стабильности мы можем позволить себе некоторую безработицу — высказывание, характерное, кстати говоря, для крайних консерваторов прошлого — то мы также можем позволить себе снабдить безработных благами, которые позволят им поддерживать привычный уровень жизни».

С точки зрения буддиста, в этих рассуждениях истина ставится с ног на голову, потому что благам придается большее значение, чем людям, а потреблению — больше значение, чем созидающей деятельности. Мы переносим акцент с рабочего на продукт работы, то есть с человека на то, что стоит ниже человека, и оказываемся во власти сил зла. Буддистское экономическое планирование было бы с самого начала ориентировано на полную занятость, а его первоочередной целью было бы дать работу каждому, кто нуждается во «внешнем» рабочем месте. Буддист максимизировал бы занятость вместо того, чтобы максимизировать производство. Женщины, в большинстве своем, не нуждаются во «внешнем» рабочем месте, поэтому широкомасштабная занятость женщин в офисах или на заводах рассматривалась бы как признак серьезного экономического просчета. В частности, позволять матерям маленьких детей работать на заводах, пока их дети растут беспризорниками, было бы, в глазах буддистского экономиста, столь же экономически нецелесообразным, как в глазах современного экономиста — наем квалифицированного рабочего в солдаты.

Тогда как материалиста интересуют главным образом блага, буддиста — освобождение. Но буддизм — это «Средний путь», и поэтому он ни в коем случае не противоречит материальному благополучию. Путь к освобождению преграждает вовсе не благосостояние, а преданность благосостоянию, не наслаждение приятными вещами, а одержимость ими. Таким образом, ключевые понятия буддистской экономики — простота и ненасилие. С точки зрения экономиста, чудо буддистского жизненного уклада заключается в его совершенной рациональности — поразительно малые средства ведут к чрезвычайно удовлетворительным результатам.

Современному экономисту очень трудно понять сказанное. Он привык мерить уровень жизни объемом годового потребления, постоянно предполагая, что тот, кто потребляет больше, «состоятельнее» того, кто потребляет меньше. Буддистский экономист оценил бы такой подход как безмерно иррациональный, поскольку потребление — лишь средство обеспечить человеческое благополучие, то целью должно быть достижение максимума благополучия при минимуме потребления. Если, например, одежда нужна для поддержания достаточно комфортной температуры и привлекательного внешнего вида, то задача состоит в том, чтобы эти функции выполнялись при наименьших возможных усилиях, то есть предпочтение следует отдавать долговечной одежде, производство которой требует как можно меньше тяжелого труда. Чем меньше нужды в тяжелом труде, тем больше сил остается для искусства и творчества. Высшей степенью экономической нецелесообразности было бы, скажем, прибегать, как это делают на современном Западе, к портняжному делу, в то время как намного лучшего результата можно достичь, умело облачаясь в простые куски ткани. Верхом неосмотрительности было бы изготавливать быстро изнашивающуюся одежду, и верхом варварства — уродливую, с виду поношенную или вульгарную. Сказанное по поводу одежды равным образом относится ко всем предметам человеческих потребностей. Владение собственностью и потребление — это лишь средства для достижения целей, а буддистская экономика представляет собой систематическое учение о том, как достичь целей минимальными средствами.

Вместе с тем современная экономика в качестве единственной цели всякой экономической деятельности рассматривает потребление, принимая за средства факторы производства — землю, труд и капитал. Короче говоря, буддистская экономика стремится с помощью оптимальных моделей потребления максимизировать человеческое чувство удовлетворенности, а современная — с помощью оптимальных моделей производства максимизировать потребление. Нетрудно понять, что образ жизни, нацеленный на оптимальное потребление, требует значительно меньше усилий, чем образ жизни, подчиненный стремлению к максимизации потребления. Поэтому не стоит удивляться, что, скажем, жизнь бирманца куда меньше отягощена заботами, чем жизнь гражданина Соединенных Штатов, несмотря на то, что количество трудосберегающего оборудования, используемого в Бирме, — капля в море по сравнению с тем, что задействовано в США.

Очевидно, что простота и ненасилие тесно связаны. Оптимальная модель потребления, позволяющая людям достигать высокой удовлетворенности средствами относительно незначительного потребления, дает им возможность вести жизнь, свободную от серьезного давления и забот, и выполнить основное предписание буддистского учения: «Прекрати творить зло; старайся творить добро». Поскольку материальные ресурсы нигде не безграничны, очевидно, что люди, удовлетворяющие свои потребности за счет скромного использования ресурсов, с меньшей вероятностью будут друг с другом на ножах, чем те, кто зависим от высоких темпов их использования. Равным образом, люди, живущие локальными самодостаточными сообществами, с меньшей вероятностью окажутся вовлечены в масштабное насилие, чем те, чье существование зависимо от всемирной торговой системы.

Поэтому, с точки зрения буддистской экономики, производство на основе местных ресурсов и для местных нужд — наиболее рациональный способ экономического существования. Тогда как зависимость от товаров, импортируемых издалека, с последующей необходимостью производить товары для экспорта неизвестным людям, живущим где-то далеко, крайне экономически нецелесообразна и может быть оправдана лишь в исключительных случаях и лишь в малых масштабах. Подобно тому, как современный экономист согласился бы, что высокий уровень потребления услуг по транспортировке людей между их домом и местом работы — беда, а не признак высокого уровня жизни, буддистский экономист придерживался бы взгляда, что ситуация, когда человеческие нужды удовлетворяются из удаленных источников, а не из расположенных поблизости, свидетельствует, скорее, о неудаче, чем об успехе. С точки зрения первого, статистика, показывающая рост числа тонн/миль перевозок на душу населения страны, является, скорее, доказательством экономического прогресса, тогда как последний — буддистский экономист — увидел бы в ней свидетельство крайне нежелательных негативных изменений в модели потребления.

Другое бросающееся в глаза различие между современной и буддистской экономикой связано с исполь эксплуатация во все больших объемах — акт насилия по отношению к природе, который почти неизбежно должен привести к насилию между людьми.

Один только этот факт мог бы дать пищу для размышления даже тем жителям буддистских стран, которым нет никакого дела до доставшихся им в наследство религиозных и духовных ценностей и которые горячо желают как можно скорее приобщиться к материализму современной экономики. Прежде чем отвергнуть буддистскую экономику как ничего не стоящую ностальгическую мечту, они, возможно, хотели бы подумать над тем, может ли путь экономического развития, начертанный современной экономикой, привести их туда, где они действительно хотят быть. Ближе к концу своей смелой книги «Грозное будущее человечества» профессор Калифорнийского технологического института Харрисон Браун дает следующую оценку:

Даже если отбросить эти рассуждения, как относящиеся к чересчур далекому будущему, вопрос о том, приносит ли приемлемые результаты «модернизация», осуществляемая в данный момент без оглядки на религиозные и духовные ценности, стоит прямо сейчас. Что касается масс, результаты представляются катастрофическими": крах сельской экономики, растущая безработица в городе и сельской местности, рост численности городского пролетариата, лишенного пищи для тела и души.

Именно в свете непосредственного опыта и, одновременно, долгосрочных перспектив буддистскую экономику можно рекомендовать даже тем, кто верит, что экономический рост важнее любых духовных или религиозных ценностей. Ведь речь не идет о том, чтобы выбрать между «современным ростом» и «традиционным застоем». Речь идет о том, чтобы найти правильный путь развития, «Средний путь» между безрассудством материализма и неповоротливостью традиционализма; короче говоря, речь о том, чтобы найти «Правильный образ жизни».

V. Вопрос размера[35]

Я был воспитан на такой интерпретации истории, согласно которой вначале была семья, потом семьи сошлись вместе и образовали племена, потом группы племен образовали нации, потом группы наций слились во всякие «Союзы» и «Соединенные Штаты», и вот мы, наконец, могли предвкушать возникновение единого Мирового Правительства. С тех пор как я впервые услышал эту правдоподобную историю, описанный процесс не переставал вызывать у меня чрезвычайный интерес, но я не мог не обратить внимания, что в действительности, похоже, происходит нечто обратное: стремительный рост числа национальных государств. Когда около 25 лет назад возникла Организация Объединенных Наций, в ее составе было 60 членов; к сегодняшнему дню их число увеличилось более чем вдвое и продолжает расти. Во времена моей молодости этот стремительный рост числа государств назывался «балканизацией» и считался чем-то очень плохим. Хотя плохим его называли абсолютно все, он сохранился и вот уже более 50 лет продолжается в большинстве частей света. Крупные единицы имеют тенденцию распадаться на более мелкие. Этот феномен, столь издевательски противоречащий тому, чему меня учили, нельзя оставить незамеченным, независимо от того, одобряем мы его или нет.

К тому же, я был воспитан на теории, согласно которой, чтобы процветать, страна должна быть большой — чем больше, тем лучше. Это тоже казалось вполне правдоподобным. Взгляните на добисмарковскую Германию, которую Черчилль назвал кучкой «хлебопекаренных княжеств», а затем взгляните на бисмарковский рейх. Разве неправда, что процветание Германии стало возможным только благодаря ее объединению? Тем не менее немецкоязычная Швейцария и немецкоязычная Австрия, хотя и не присоединились к Германии, в экономическом отношении были столь же успешны. Если же составить список самых процветающих стран в мире, то окажется, что они в основном очень маленькие: тогда как в списке самых больших стран в мире значительная часть — очень бедные. И это тоже дает пищу для размышлений.

Вдобавок ко всему, я был воспитан на теории «экономии от масштаба»: современная техника обусловливает тенденцию фирм и отраслей, а также наций, к постоянному укрупнению. И действительно, на сегодняшний день число крупных организаций, а возможно, и сама их величина, больше, чем когда-либо в истории. Но число мелких единиц в таких странах, как Великобритания и Соединенные Штаты тоже растет (уж точно не падает). Многие из этих мелких единиц процветают: именно им общество обязано большинством действительно плодотворных новшеств. Опять же, примирить теорию с практикой совсем нелегко; и любого, кто вырос на этих трех сопутствующих друг другу теориях, нынешняя ситуация конечно же немало сбивает с толку.

Даже сегодня всюду слышны разговоры о фатальной необходимости гигантских организаций; но, присмотревшись внимательнее, мы замечаем, что зачастую, как только организация достигает огромного размера, в ней сразу же разворачивается энергичная деятельность по созданию малого на основе большого. Выдающимся достижением г-на Слоуна было реструктурировать гигантскую компанию General Motors таким образом, чтобы она фактически превратилась в федерацию фирм более разумной величины. Попытки сходного переустройства корпорации British National Coal Board, одной из крупнейших в Западной Европе, предпринимались во времена председательства лорда Робенса: были приложены значительные усилия по внедрению такой структуры, при которой сохранилась бы единая большая организация и в то же время возник бы такой «внутренний климат», какой бывает в федерациях из множества «квазифирм». Монолит был переделан в хорошо координируемое собрание живых, полуавтономных единиц, каждая — со своими собственными амбициями и командным духом. Пока многие теоретики — возможно, не слишком знакомые с реальной жизнью — продолжают поклоняться большим размерам, практики, живущие в настоящем мире, обнаруживают колоссальное стремление там, где это возможно, выиграть за счет удобства, человечности и управляемости малого. И эту тенденцию каждый может заметить сам.

Теперь рассмотрим предмет под другим углом и спросим, что нам, собственно, нужно. Похоже, что в делах людей всегда есть потребность в двух, казалось бы, несовместимых и исключающих друг друга вещах одновременно. Нам всегда нужны и свобода, и порядок сразу. Нам нужна свобода огромного множества малых, автономных единиц и в то же время упорядоченность и скоординированность масштабного, по возможности, всемирного единства. Когда речь идет о действиях, нам явно нужны малые единицы, поскольку действие — личное дело каждого, а каждый отдельный человек в каждый отдельный момент времени может поддерживать связь лишь с очень ограниченным числом людей. Но когда речь идет о мире идей, о принципах или об этике, о неделимости мира, а также об экологии мы должны осознать единство человечества и планировать свои действия соответствующе. Или, выражаясь иначе, хотя и верно, что все люди — братья, но столь же верно и то, что, если говорить о деятельных личностных взаимоотношениях, мы можем быть братьями лишь немногим из них; им мы призваны оказывать больше братской поддержки, чем могли бы оказать всему человечеству. Каждому знакомы люди, запросто рассуждающие о человеческом братстве и при этом враждебно относящиеся к ближним, а также люди, у которых прекрасные отношения со всеми ближними и страшные предрассудки по поводу всех, кто находится за пределом их круга общения.

Что я хотел бы подчеркнуть, так это двойственность человеческих запросов в отношении размера. Нет единого решения. Для разных целей человеку нужны разные структуры, как малые, так и большие, как исключительные, так и всеобъемлющие. Между тем людям, как правило, сложно держать в голове сразу две истины, если на первый взгляд они противоположны друг другу. Люди всегда склонны требовать однозначного окончательного решения — как будто в реальной жизни бывают какие-то окончательные решения, кроме смерти. Задача любой созидательной работы всегда так или иначе состоит в восстановлении равновесия. Сегодня люди почти повсеместно страдают чрезмерным поклонением гигантизму. Поэтому необходимо настаивать на преимуществах малого — там, где они имеют место. (Если бы господствовало поклонение малому, пришлось бы приложить усилия в противоположном направлении.) Есть другой способ учесть вопрос масштаба: прежде всего нужно провести различия, расставить все по местам. Каждому виду деятельности подходит свой масштаб, и чем более активный и глубоко личный характер имеет деятельность, чем меньшее число людей может принимать в ней участие, тем больше нужно установить порядков, обеспечивающих такие взаимоотношения. Возьмем, к примеру, обучение: споры о преимуществе обучающей машины перед некоторыми другими средствами обучения бесконечны. Что ж, давайте проведем различие. Чему мы хотим научить? Сразу же становится очевидным, что одним вещам можно научить только при условии очень тесного личного контакта, тогда как другим явно можно учить en masse: посредством радио- и телеэфира, обучающих машин и т.д.

Какой масштаб подходящий? Это зависит от того, что мы пытаемся сделать. Вопрос масштаба крайне остро стоит сегодня в политических, общественных и экономических делах, да и вообще, почти везде. Каков, например, подходящий размер для города? Или: каков подходящий размер для страны? Сегодня это серьезные и трудные вопросы. Нельзя получить ответы на них, попросту введя данные в вычислительную машину. Вещи, имеющие в нашей жизни по-настоящему серьезное значение, не поддаются подсчетам — мы не можем напрямую рассчитать, что является правильным, но мы очень даже хорошо знаем, что неправильно! Мы можем распознать правильное и неправильное в их крайних проявлениях, хотя и не можем судить о них настолько точно, чтобы говорить: «Это должно увеличить на 5%» или «Это должно уменьшить на 5%».

Рассмотрим вопрос о размере города. Хотя точного ответа на подобный вопрос дать нельзя, думаю, можно вполне уверенно утверждать, что желательный размер города, скорее всего, не может превышать что-то порядка полумиллиона жителей. Совершенно ясно, что если город превышает такой размер, то это не создает никаких дополнительных преимуществ. Тот факт, что в Лондоне, Токио или Нью-Йорке счет идет на миллионы, не увеличивает реальную ценность этих городов, но лишь создает огромные проблемы и ведет к человеческой деградации. Возможно, поэтому население порядка 500 000 жителей могло бы считаться верхним допустимым пределом. Куда большую трудность представляет вопрос о нижнем пределе для действительно большого города. Даже самые огромные из городов, о которых рассказывает история, были по меркам XX века очень малы. Не вызывает сомнений, что инструменты и институты культуры города зависят от величины накопленного в данном городе благосостояния. Но то, насколько большое благосостояние жители хотят накопить, зависит от того, какому типу культуры они привержены. Философия, искусство и религия стоят очень — очень! — небольших денег. Другие типы так называемой «высокой культуры», такие как космические исследования или сверхсовременная физика, стоят уйму денег, но несколько далеки от реальных нужд людей.

Я поднимаю вопрос о подходящем размере больших городов не только потому, что он важен сам по себе, но и потому, что он, как мне представляется, имеет самое прямое отношение к вопросу о размерах наций.

Упомянутое мной поклонение гигантизму является, возможно, одной из причин (и точно — одним из следствий) развития современной техники, в особенности транспорта и средств коммуникаций. Высокий уровень развития транспортной и коммуникационной системы имеет одно безмерно значимое следствие: она дает людям свободу перемещения.

Миллионы людей, влекомые огнями большого города, переезжают, бросая деревни и маленькие городки, отправляются в огромные города, чтобы стать причиной их ненормального роста. Взгляните на Соединенные Штаты — страну, где этот процесс представлен, наверное, лучше всего. Социологи изучают проблему мегалополисов. «Мегалополисов» — потому что города стали уже слишком велики, чтобы называться «метрополисами». Они беззаботно рассуждают о постепенном сосредоточении населения Соединенных Штатов на трех полюсах, в трех необъятных мегалополисах: первый — полностью застроенная область от Бостона до Вашингтона с населением 60 миллионов человек; второй — вокруг Чикаго, еще 60 миллионов; и третий — на западном побережье от Сан-Франциско до Сан-Диего, снова полностью застроенная область с населением 60 миллионов человек. Остальная часть страны — на пути к практически полному запустению: заброшенные провинциальные городки и земля, обрабатываемая бесчисленными тракторами, зерноуборочными комбайнами и несметным множеством химикатов.

Если представлять себе будущее Соединенных Штатов именно так, то вряд ли это будущее стоит того, чтобы до него дожить. Но, нравится нам это или нет, оно станет результатом того, что люди получили свободу перемещения, результатом той поразительной мобильности рабочей силы, которую экономисты ценят превыше всего.

Все в этом мире должно иметь структуру, иначе это — хаос. До наступления эпохи массового транспорта и массовых коммуникаций структура была данностью, поскольку мобильность людей была относительно низка. Те, кто хотел сменить место, делали это, о чем свидетельствует наплыв ирландских святых, перемещавшихся по всей Европе. Существовали и коммуникации, и мобильность, но не безграничная свобода перемещения. И вот, значительная часть структуры развалилась, и страна стала походить на большое грузовое судно с незакрепленным грузом. Возникает крен, весь груз сваливается в кучу, и судно идет ко дну.

Один из ключевых элементов структуры всего человечества — это, конечно же, государство. А один из ключевых элементов, или инструментов, структуризации (если мне позволительно воспользоваться этим термином) — это границы, национальные границы. Прежде, до вторжения техники, значение границ было почти исключительно политическим и династическим: они служили ограничителями политической власти, определяя то, как много людей вы можете собрать для войны. Экономисты, боролись с тем, чтобы границы становились экономическими барьерами. Это породило идеологию свободной торговли. Но в те времена люди и вещи еще не обладали такой свободой перемещения: транспорт был достаточно дорогим, чтобы передвижение людей и товаров никогда не превышало незначительного уровня. В доиндустриальную эпоху торговали не предметами первой необходимости, а драгоценными камнями, металлами, предметами роскоши, специями и, как ни обидно, рабами. Разумеется, товары, предназначенные для удовлетворения основных жизненных нужд, приходилось производить на месте. А миграция населения, за исключением периодов бедствий, сводилась к перемещению людей, у которых, как у ирландских святых или ученых Парижского университета, были на то совершенно особые причины.

Но сейчас мобильным стал каждый человек, каждая вещь. Все структуры находятся под угрозой, все они уязвимы, как никогда прежде.

Экономика, которой, как рассчитывал лорд Кейнс, было предназначено скромное место одной из множества профессий, вроде лечения зубов, внезапно становится самым важным предметом из всех. Экономическая политика поглощает почти все внимание государства и одновременно становится еще более беспомощной. Простейшие вещи, которые всего лишь 50 лет назад можно было сделать без труда, становятся невозможны. Чем дальше богатеет общество, тем невыполнимее становятся дела, не приносящие немедленной выручки. К экономике относятся с такой рабской покорностью, что она сумела проглотить почти все проблемы внешней политики. «Да, нам не нравится союз с этими людьми, но мы зависим от них экономически, поэтому должны потакать им», — так сегодня рассуждают. Экономика неумолимо поглощает этику и ложится в основу любых прочих людских соображений. Теперь стало совершенно ясно, что такое развитие ненормально. У него, конечно, много корней, но один из очень заметных — колоссальные достижения современной техники в области транспорта и коммуникаций.

Люди, привыкшие смотреть на вещи просто и беззаботно, уверены, что быстрый транспорт и мгновенная коммуникация распахивают перед ними новые измерения свободы (в каких-то весьма тривиальных отношениях это действительно происходит). Они, однако, не замечают того, что эти достижения одновременно ведут к уничтожению свободы, поскольку из-за них, в отсутствие разумной политики и разумных мер по смягчению деструктивных последствий такого технологического развития, все становится крайне уязвимым и ненадежным.

Очевидно, что в больших странах деструктивные последствия более серьезны, ведь, как мы видели, границы задают «структуру»: порвать с родиной, пересечь границу и пустить корни в другой стране — все это требует куда большей решительности, чем перемещение в границах собственной страны. Таким образом, фактор свободы перемещения тем значительнее, чем больше размеры страны. Деструктивное воздействие данного фактора можно проследить как в бедных странах, так и в богатых. В богатых странах, таких как Соединенные Штаты Америки, он, как уже упоминалось, приводит к возникновению мегалополисов. Вдобавок, этот фактор становится причиной все более трудно решаемой проблемы деклассированных личностей, людей, которые получили свободу перемещения, но не могут найти свое место в обществе. Со свободой перемещения напрямую связаны и другие ужасающие проблемы: преступность, отчуждение, стресс, распад социальных связей на всех уровнях, включая семью. В бедных странах (особенно, напомню, в больших) этот же фактор вызывает массовую миграцию в большие города, массовую безработицу и, поскольку сельская местность лишается жизненных сил, создает угрозу голода. Результат — «дуальное общество», не обладающее каким бы то ни было внутренним единством и крайне подверженное политической нестабильности.

Возьмем для иллюстрации случай Перу. Столица этой страны — Лима, расположенная на тихоокеанском побережье, имела в начале 1920-х годов, то есть всего 50 лет назад, население 175 000 человек. Сейчас ее население приближается к трем миллионам. Некогда красивый испанский город ныне заполнен трущобами и окружен поясами нищеты, забирающимися в самые Анды. Но это еще не все. Из сельских местностей ежедневно прибывает тысяча человек — и никто не знает, что с ними делать. Социальная или психологическая структура жизни в глубинке рассыпалась — люди получили свободу перемещения и начали прибывать в столицу по тысяче в день, чтобы ютиться на клочке свободного пространства (под носом у полиции, которая приходит их вышибать), строить свои лачуги и искать работу. И никто не знает, что с ними делать. Никто не знает, как остановить поток.

Представьте себе, что в 1864 году Бисмарк присоединил бы к Германии всю Данию, а не только маленькую ее часть, и что с тех пор ничего бы не произошло. Датчане были бы немецким этническим меньшинством и, вероятно, боролись бы за поддержание существования своего языка, становясь для этого билингвами — официальным языком был бы, разумеется, немецкий. Только лишь прилежно германизируясь, они могли бы избежать участи граждан второго сорта. Неизбежно имел бы место отток наиболее честолюбивых и предприимчивых — и прилежно германизировавшихся — датчан на юг, в главные округа страны. Каков был бы тогда статус Копенгагена? Он был бы отдаленным провинциальным городом. Или представьте себе, что Бельгия — часть Франции. Каков был бы статус Брюсселя? Опять же, он был бы незначительным провинциальным городом. Нет нужды подробно объяснять, почему. А теперь представьте, что Дания в составе Германии и Бельгия в составе Франции внезапно, как сейчас очаровательно выражаются, «тронулись»[36] и захотели независимости. Зазвучали бы бесконечные пламенные речи на тему того, что эти «недостраны» не могут быть экономически жизнеспособными, что их желание независимости свидетельствует — процитируем известного политического комментатора — о «юношеской эмоциональности, политической наивности, приверженности ложной экономике и совершенно бессовестном оппортунизме».

Что же тогда говорить об экономике маленьких независимых стран? Как обсуждать проблему, которая проблемой не является? Нет таких понятий, как «жизнеспособная страна» или «жизнеспособная нация». На самом деле существует лишь проблема жизнеспособности людей: жизнеспособен человек, реальная личность, вы и я. Если индивид стоит на ногах и может заработать себе на жизнь, он жизнеспособен. Люди не приобретут жизнеспособность просто от того, что их соберут вместе в большом количестве и объединят в огромное сообщество. И люди не лишатся жизнеспособности просто от того, что большое сообщество расколется на ряд малых хорошо управляемых групп, основанных на более тесных и лучше согласованных связях. Все это ясно, как день и спорить тут совершенно не о чем. Некоторые спрашивают: «Что будет, если страна, состоящая из одной богатой провинции и нескольких бедных, распадется на части из-за отделения богатой провинции?» Скорее всего, ответ будет таким: не произойдет ничего особенного. Богатая часть и дальше будет богатой, а бедные провинции — бедными. «Ну а если до отделения богатая провинция субсидировала бедные, что тогда?» Что ж, субсидии, конечно, могут прекратиться. Но богатые редко субсидируют бедных; чаще они их эксплуатируют, пусть даже исключительно как участников торговых отношений. Эту ситуацию можно слегка маскировать некоторым перераспределением налоговых поступлений или незначительной благотворительной помощью, но последнее, чего хотели бы богатые, — это отделение от бедных.

Обычно все происходит несколько иначе, а именно бедные провинции хотят отделиться от богатых, тогда как богатые хотят удержать их, поскольку знают, что эксплуатировать бедных куда проще, когда они находятся в твоих собственных границах. Как же отнестись к бедной провинции, которая желает отделиться, рискуя лишиться субсидий?

Не нам, конечно, решать ее судьбу, но что нам обо всем этом думать? Разве проявленное ее населением желание не заслуживает уважения и одобрения? Разве мы не хотим, чтобы люди стали хозяевами своей жизни, самостоятельными, свободными? Таким образом, это тоже не проблема. Поэтому осмелюсь утверждать, что никакой проблемы жизнеспособности не существует — весь наш опыт говорит об этом. Никто никогда не считал, что для того, чтобы страна могла экспортировать свои товары по всему свету и импортировать отовсюду, ей необходимо присоединить весь мир.

А как насчет абсолютной необходимости иметь большой внутренний рынок? Это еще одна оптическая иллюзия — отождествлять «большой» рынок с большой территорией внутри политических границ. Нечего и говорить, что лучше иметь процветающий рынок, чем бедный, но располагается ли этот рынок вне политических границ или внутри них — это не особо влияет на положение дел. Никогда не слышал, что Германии обязательно нужно было присоединить Соединенные Штаты, чтобы в больших количествах экспортировать на этот весьма процветающий рынок «фольксвагены». Зато когда бедное сообщество оказывается политически привязано к богатому или управляемо им — это действительно влияет на положение дел. Почему? Потому что в мобильном обществе, где люди имеют свободу перемещения, действие закона неравновесия гораздо сильнее, чем действие так называемого закона равновесия. Кому поведется, у того и петух несется, а кому не поведется, у того не несутся и куры. Провинция, которой «повелось», высасывает все соки из менее удачливой, а слабые, не имея защиты от сильных, лишены шансов: они могут либо так и оставаться слабыми, либо эмигрировать и присоединиться к сильным. Помочь себе самостоятельно они не в силах.

Самая важная проблема второй половины XX века — это географическое распределение населения, вопрос «регионализма». Но под регионализмом здесь понимается не объединение множества государств в зоны свободной торговли, а нечто противоположное — развитие всех регионов внутри каждой страны. По сути, сегодня это самая важная тема на повестке дня всех крупнейших стран. Национализм, столь распространенный сегодня среди национальных меньшинств, как и стремление к самоуправлению и так называемой независимости — все это не что иное, как логичная и рациональная реакция людей, чей регион нуждается в развитии. Особенно это касается бедных стран, где им не на что надеяться, пока не начнется успешное региональное развитие, пока не будут приложены усилия по развитию территорий, лежащих вне столичного города и включающих всю сельскую местность, где живут и работают люди.

Если таких усилий никто не прилагает, то у бедняков остается один выбор — либо продолжать влачить жалкое существование у себя дома, либо эмигрировать в большой город, где их существование будет еще более жалким. Странно, что конвенциональная мудрость экономики наших дней бессильна помочь бедным.

Эта мудрость неизменно доказывает эффективность такой политики, результатом которой на самом деле становятся власть и обогащение тех, кто и так богат и властен. Она доказывает, что выгодно развивать только ту промышленность, которая сосредоточена как можно ближе к столице или другому большому городу, но никак не в сельской местности. Она доказывает, что крупные проекты экономически неизменно более целесообразны, чем малые, а капиталоемкие следует всегда предпочитать трудоемким. Экономическое исчисление, в том виде, в каком его практикует экономика наших дней, заставляет промышленников избавляться от человеческого фактора, потому что машины не делают тех ошибок, которые делают люди. Результат — колоссальные усилия по автоматизации человеческой деятельности и стремление к образованию все более крупных организационных единиц. Это означает, что те, кому нечего продавать, кроме своего труда, остаются в наихудшем рыночном положении, какое только возможно. Конвенциональная мудрость экономики (точнее, того, чему сейчас учат под этим названием) игнорирует бедных — тех самых людей, кому развитие действительно нужно. Экономика гигантизма и автоматизации — пережиток условий и мышления XIX века; она совершенно неспособна решить какие бы то ни было реальные проблемы наших дней. Нужна совершенно новая система мышления — система, основанная на первоочередном внимании к людям, а не к товарам (товары позаботятся о себе сами!). «Производство массами, а не массовое производство» — такой фразой можно было выразить ее суть. Вместе с тем то, что было невозможно в XIX веке, оказалось возможным в веке XX. И меры, отказ от которых в XIX веке был если не неизбежен, то, по крайней мере, понятен, стали абсолютно неотложными. Речь идет о сознательном использовании нашего огромного технического и научного потенциала для борьбы с нищетой и человеческой деградацией. Такую борьбу нужно вести в тесном контакте, прежде всего, с реальными людьми — с индивидами, семьями и малыми группами, а не с государствами и прочими анонимными абстракциями, что предполагает политическую и организационную структуру, которая сможет обеспечить этот тесный контакт.

Что означают такие слова и выражения, как «демократия», «свобода», «человеческое достоинство», «уровень жизни», «самореализация», «чувство удовлетворенности»? Что они описывают — мир товаров или мир людей? Разумеется, мир людей. Но люди могут быть самими собой лишь в малых, ясно обозримых группах. Таким образом, мы должны научиться мыслить в категориях гибкой структуры, способной иметь дело с множеством мелкомасштабных единиц. Если экономическое мышление неспособно на это, то оно бесполезно. Если оно не может выйти за рамки необъятных абстракций, таких как национальный доход, темп роста, капиталоотдача, анализ «затраты—выпуск», мобильность рабочей силы, накопление капитала, и коснуться таких реалий человеческой жизни, как бедность, фрустрация, отчуждение, отчаяние, нервные расстройства, преступления, эскапизм, стресс, столпотворение, уродство, духовная смерть, то давайте выбросим экономику в мусорное ведро и начнем с чистого листа.

Разве недостаточно «знаков времени», показывающих, что начать сначала необходимо?