Мальчик, которому не больно

Во тьме

Я оказался во тьме. У нее было имя: ничегонепонимание.

Милиционеры поговорили с хозяевами и ничего не выговорили.

Прошла ночь, половина дня. Он тоже был для меня ночью.

Опять затопали чужие сапоги. Или, может быть, ботинки, не знаю. Пришли мужчины в белых халатах и стали укладывать меня на носилки. Я молчал, но сопротивлялся.

Они уговаривали меня словами, а руками не уговаривали. Сжали мне мои руки, а ноги мои подчинялись всему, что угодно, и без меня.

Меня увезли.

Я не знаю, куда.

Я оказался в большой комнате, где стоят железные кровати. В ногах, на спинке, висит железная дощечка. К ней прикреплена бумажка. В этой бумажке что-то пишут взрослые в белых халатах. Но не врачи. Кто-то они другие. Да и халаты у них что-то грязноватые.

Это не больница.

На других кроватях лежат дети. Такие же, как я, но не такие.

Один мычит и трясет руками. Другой орёт — но мне он не мешает. Его крик пробивается ко мне, как будто это жужжание комара. К нему, когда он слишком громко пищит, подходит тётя в не очень чистом халате и делает укол. Писк становится еще тоньше.

Два еще, сильно подстриженные, лежат молча, не поворачиваясь. Два раза в день к ним подходят няни и растирают спины ваткой. Но и от меня видно, что на спинах у них синяки. Я хорошо знаю, как они называются.

Пролежни. Это значит, слишком долго лежат. И не двигаются.

Я этого насмотрелся в больницах.

Я, значит, новый. А еще две кровати пустые. Хотя на листках там что-то написано.

Наверное, не успели убрать.

Время от времени ко мне приходят люди в халатах. Меня расспрашивают о здоровье: как я себя чувствую.

Я говорю в ответ одно и то же:

— Где Папа? Где Бабушка?

Мне отвечают:

— Папа умер. Бабушка в больнице.

От этих слов я опять погружаюсь во тьму. Ничего не отвечаю на их вопросы. Потому что я не умею больше говорить.

И я не плачу. Я просто проваливаюсь в темноту.

Падаю за какой-то черный забор, который отделил меня от всего.

Однажды мне сообщили из-за забора:

— Мама не может приехать, потому что вот-вот должна родить.

Я не кивнул, не моргнул. Я не знал, что это значит. Я опять свалился в черноту.

Я не хотел жить. Не хотел ничего видеть. Не мог, понимаете?

Но эти взрослые что-то сделали со мной. В этой своей черноте вдруг вспыхивало что-то. Нет, не солнце, — куда там! Даже не Луна. Маленькая, едва заметная точечка. Напоминание звезды.

И я всплывал на поверхность темноты от слова «Мама».

Кто-то повторял его.

Однажды я понял, что повторяю это слово сам.

«Мама, — думал я, — Мама! Где же ты? Что же ты наделала? Разве можно начать все сначала?»

А может, это не я думал? А какой-то взрослый и разумный человек, который жил во мне? Разве должен был я так о Маме думать?

Я лежал, и меня переворачивали, как тех двоих мальчишек. Протирали спиртом и усаживали на стул. Моя электрическая коляска куда-то делась. Но мне это было неинтересно.

Я сидел на стуле, уставившись в пол. Или в стену. Мне что-то пробовали сказать взрослые, а я им отвечал:

— Где Папа? Где Бабушка?

В один, неизвестно какой день, дверь в палату распахнулась шире. И в нее вошли люди. Белые халаты были не надеты на них. А только наброшены.

И я сразу узнал его. Впереди всех шел Батюшка, которых крестил меня. Доктор, лечащий детей.

Он не увидел меня сразу. Его подвели к другим. А когда он подошёл ко мне, узнал меня не сразу. Вглядывался, вглядывался. Потом наклонился и, как когда-то, прикоснулся тяжёлым крестом к моим ногам. И снова меня пронзил холод.

Только тогда он меня и узнал. Прошептал:

— Господи, прости и помилуй!

Встал, распрямился. Другие взрослые принялись ему что-то шёпотом говорить. Он им кивал. Потом снова приблизился ко мне и спросил:

— А где иконка?

— Осталась там, — ответил я.

Он кивнул, достал откуда-то из себя, из глубины своего одеяния новую иконку, только поменьше, и повесил её на край тумбочки, на гвоздик. Был там почему-то такой, совсем крохотный забит гвоздик.

Он приблизился ко мне, шепнул, прикрыв глаза:

— Молись Богородице! А я стану просить её за тебя.

Я спросил:

— Я поправлюсь? Скажите! Это бывает?

Он прикрыл глаза и ничего не ответил.

А потом, откинув одеяло, будто с размаха, он провел быстро своим крестом по ногам моим.

И будто молния меня пронзила.

И ещё раз пронзила. И ещё.

Я уже не во тьме был. А в свете — ярком, слепящем, почти что солнечном — но всё-таки другом.

— Верь и восстанешь, — сказал Батюшка и Доктор.