Мальчий бунт

1. Животики

Вечером в крещенский сочельник, когда машина стала, убрали и вычистили станки, Шпрынка побежал не домой, а по Никольской улице в казарму номер первый, к Мордану: надо было решить купаться завтра в «Ердани» или нет. Сам Шпрынка держался на этот предмет мнения, что придется купаться. Дело в том, что от матери за шайку разбойников проходу нет — рядиться в святки, по ейному, беса тешить.

— Да, ведь, рож не надевали?

— Всё равно, в кустюмах были?

— Да. А у Танюшки на голове космы были черные сделаны, так ей тоже купаться?

— Выдумал — она, поди, девчонка.

— А им не грех?

— Стало-быть, не грех — на то они и девчонки, чтобы рядиться.

— Чудно! И до звезды есть не давала нынче. Мороз ядреный, уж если купаться — всем за одно. Всей шайкой в Ердань бултых!

Около Викулы Морозова прядильной Шпрынку кто-то окликнул:

— Эй, Ванюшка! — стой. А я тебя ищу. Куда бежишь?

— По своим делам, дядя Щербаков.

— Погоди. У меня до тебя тоже дело.

— Ну?

— Про седьмое, — тихо сказал Щербаков, — знаешь?

— Как же, я на полатях в камере лежал, когда вы с папанькой говорили. Все слыхал. Только он не согласен бунт делать, ему мамка не велит.

— Не бунт, а стачку.

— Всё едино.

— Нет. Ты слушай: бунт — когда бьют. Стачка — не давать хозяину потачки. Бунтовать дело мужицкое, а мы — народ рабочий: скажем «баста» — хозяину что ни час убытку рублей полтораста. Дело простое: бей Морозова простоем. Недельку фабрика простоит — старый черт закряхтит. Потолок бы нас в ступе — ан, придется итти на уступки. Не штрафуй зря — а по делу смотря. Согласны задать хозяину потасовку — делай забастовку. Понял разницу?

— Да что к, мы-то согласны. Вся мальчья артель.

— Мало согласны. Эдак и пильщик соглашался кашу есть. А ты сначала распили бревен шесть. Мне адъютанты нужны…

— Кто же это будет адъютант?

— Ты Жакардову машину знаешь?

— Ну, да.

— Вот там есть такие пружинки — попрыгунчики в игольной доске, чтобы узор выходил — они все время прыгают.

— Это животики — знаю.

— Ну вот мне тоже такие животик и нужны, чтобы прыгали, куда надо. Товар мы ткать сбираемся солидный — рапорт большой. У нас всё, как на кардной ленте, пробито, что куда — одна беда толкового народу мало. Ты мне подбери из мальчьей артели пяток-десяток духовых — в адъютанты.

— Животики?

— Да.

— Ладно.

— Завтра приводи после обедни.

— Приведу. Народ у меня ровный. До свиданья.

Шпрынка побежал к Мордану рысцой. В коридор вызвал:

— Дело есть. Важнец.

— Какое?

— Шел я к тебе насчет Ердани — чтобы всей шайкой купаться… Мать пилит, что чорта тешили.

— Что ж — выкупаемся. Хотя мороз-то ой-ой — да и ночь ясная будет.

— Не придется купаться. Догнал меня студент. Советовался со мной. Ему животики, говорит, нужны.

— Чего это?

Шпрынка заговорил шопотом:

— Бунт-то. Седьмого окончательно. Мать моя! Ну так — туда сюда — ему народ нужен. С пяток духовых. Я к тебе затем и шел.

— Ну что ж.

— Я, да ты. Ну еще: Батан, Приклей, Вальян…

— Да и будет.

— Я Приклею скажу, а ты к Батану с Вальяном сбегай в мальчью казарму. Чтобы завтра после обеден к пирогам. У Щербакова-то завтра престол в деревне. У Петра Анисимыча.

— Понес! — согласился Мордан одним словом.

Шпрынка вернулся домой и забрался на полати спозаранку. Раньше обычного улеглись. Щербаковы на свою кровать под пологом на левой стороне комнаты. Поштенновы — отец и мать Шпрынки — тоже забрались в кровать под пологом направо. Танюшка улеглась на сундуке под образами. И у Поштенновых и у Щербаковых перед образами лампадки теплются. Хоть газ привернули, а светло. Щербаков кряхтит, вздыхает и ворочается. И слышно, баба ему что-то нашептывает. Шепчутся, как тараканы. И Шпрынке не спится. Слышит он, как жена Щербакова его допрашивает:

А бог? А бог-то? Бог-то не терпел? Спаситель наш не терпел?.. Что ж ты за всех ответишь. Опять в Сибирь пойдешь. В остроге клопов кормить. Потерпи, Петр Анисимыч. Будет тебе мыкаться. Потерпи, Христа ради.

И видит Шпрынка, что из-под полога с цветами высунулись босые ноги Щербакова — а там и сам он вывернулся и вслух сердито говорит:

— Что ты мне бог, да бог — все богом тычешь в бок. Будешь плох, не даст и бог. Шпрынка, что ворочаешься, спишь?

— Нет, дяденька Щербаков, не сплю.

— Чего?

— Думаю.

— Ну я к тебе полезу, давай вместе думать, а то мне супруга спать не дает. Марья, дай подушку.

— Не дам.

— Хм! Обойдемся и так.

2. Фискалы

Щербаков снял с гвоздя стеганый казинетовый свой полукафтан и, забравшись на полати, постелился рядом со Шпрынкой.

Из-за полога Поштенновых мать Шпрынки со злобою вслух сказала:

— Сам, арестант, спутался со студентами — теперь мальчиков завлекает в эти дела. Ванюшка, не слушай его, каторжника.

Из-под другого полога отозвалась тоже вслух Марья Щербакова:

— Кто это арестант-то? Кто каторжник?

— Да муж твой арестант…

— Это как же?

— Да так же.

— Да как же «так же»-то?

— Да так же и «так же». И сама ты, Марья, арестантка. Знаю, к чему вы с Васькой Адвакатом девушек склоняете. Не миновать тебе острога.

— Ах ты стерьва, стерьва, Дарья, — горестно и как бы жалея соседку вздохнула из-под своего полога Марья.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся на полатях Щербаков, — вот он божественный разговор-то…

Из-под полога Поштенновых послышался зевок, и Поштеннов лениво сказал:

— Щербаков, слезай назад: я твою бабу буду бить, а ты мою лупи — идет?

— Идет. Слезаю… Держись, Дарья! Хо-хо-хо!

Бабы пришипились… В камере настала тишина. Щербаков шопотом спросил Шпрынку:

— Думаешь?

— Думаю, дяденька.

— Чего?

— Как же мы бунтовать будем. Ружьев-то у нас нет…

— До ружьев еще далеко, малый. Мирный бунт будет. Без драки.

— Без драки скушно. А на Новой Канаве в Питере мальчики бунтовали?

— Как же! С задних мальчиков и началось. Кэниг, хозяин тамошней мануфактуры, рассчитал разборщиц пыли — хотел пыль[1] разбирать мальчиков заставить. Ну, они взбунтовались. К ним средние приклеились. А к мальчикам прядильщики присучились — и пошло. Без мальчиков никак нельзя было. Там народ боевой. Они и фискалов ловили.

— Какие фискалы?

— Фискалы — это, брат, — такие нахалы. «Я, — говорит, — за народ трудовой», а как услыхал про хозяев разговор — кричит: «Городовой! — бери его, он вор». Ходят по трактирам, где народ сидит всем миром, слушают, где вздохнут про горькую участь — ну и пожалуйте в часть. Ну, разобрал, кто есть фискал?

— Чего же с ним сделали мальчики?

— Наши скоро раскусили в чем дело — стали примечать. Мальцы придут в трактир и спрашивают: «Есть фискалы?» — «А вон глушит сивуху — а сам к нам тянет ухо». Мальчишки его: «Пожалуйте, барин, бриться». Он туда-сюда: «Я, — говорит, — друг свободного труда и за вас готов с полицией подраться». — «В таком разе пожалуйте кататься!» Выведут его на берег канавы. А берега у Новой Канавы[2] крутые, ребятишки раскатали на санках и ледянках, горки поливные. Ну, обваляют фискала в снегу, как пылкого судака, да и пустят под гору чудака. Народ стоит, хохочет, а он кудахтает, как кочет, раза два кувырнется, встанет, отряхнется, да и пошел докладывать в часть — какая с ним приключилась страсть.

— А у нас, дяденька, есть фискалы?

— Должны быть. А если нет, учредят.

— Пымаем, накладем по первое число.

— Смотри: невиновного человека не повреди. В заворошке от страха чуть не каждый подозрителем смотрит…

— Чего нашептывашь, арестант, чего нашептывать? Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, — опять заворчала снизу из-под полога мать Шпрынки, — не верь ему, Ванюшка, сочинитель он…

Поштеннов из-под полога, зевая, спросил…

— Анисимыч, ты что же не спущаешься оттуда мою бабу бить?..

— Хо-хо-хо! — засмеялся Щербаков: — как же я буду твою бабу бить, коли моя-то молчит…

— Должно, заснула…

— Я тебе засну. Я все слышу, — отозвалась баба Щербакова. — Господи, чтобы хоть до праздника бунт сделать — уж бы и побунтовали и праздник справили. Говорили бабы — надо до Рождества бунт делать, все равно контора ордер срезанный, почитай, всем давала: разгуляться не на что было.

— Оно и лучше: кто выпил — опохмелиться нечем. С похмелья народ злее, а кто не погулял, от завидков зол. Ну и дела будут! — мечтательно сказал Поштеннов, — до точки довели народ вычетами. Дела!

— Да, дела! — подтвердил строго Щербаков и замолчал.

3. Просонки

Притих и Шпрынка, слушая ночную тишину. Под окнами прошел с колотушкой, тихо ею побрякивая, сторож. На левой стене стучали маятником «ходики» Щербаковых. На правой — стучали маятником «чоканцы» Паштенновых. Шпрынка ясно видел картинку на лбу у часов Анисимыча — букет из роз и на своих: — замок с башнями на крутой горе, а под горой на травке пастух играет на свирели. Часы порой будто сговаривались итти враз и тогда стучали в такт, потом наступал разнобой — будто ходики пытались обогнать чоканцы, поссорясь с ними, но потом бросали затею и опять шли с товарищем в ногу. Шпрынка пошептал под тиканье часов:

— Наши часы лучше! Наши часы лучше!

Стало совсем тихо. Все в камере лежат, молчат, как мертвые и будто не дышут. Шпрынка слышит, что под чоканцами над столом тикают папанькины часы — серебряные, анкерные на двенадцати камнях! С серебряною шейной цепью. У Щербакова часов карманных нет. Перекати-поле! Студент! Сибиряк. В ссылке был — до часов ли там! Из соседней комнаты за стеной тускло слышно и справа и слева тоже маются ходики и чоканцы. В каждой комнате по две семьи живут и у каждой семьи свои стенные часы. Напрягая слух и раскрыв глаза, Шпрынка старается уловить тиканье часов по ту сторону коридора и в других этажах казармы, и слышит, как в ушах буйно бьется кровь: ум, ум, ум! Шпрынка приподнялся, посмотрел через край палатей, что за чудо: и у Щербакова на стене туфелька, вышитая бисером, и в ней часы, цепочка свисла. Тикают часы в лад с часами Поштеннова: без разнобою! Зачем столько на стене часов! Тикают, тикают, и все ночь… Хорошо бы, если б вдруг все часы сразу прыгнули, и настало утро!..

— Ишь, разоспался, лодырь, — не дозовешься, вставай, беги за кипятком.

И Шпрынка слышит обычный скребущий стук по доскам палатей: это мать старается достать снизу ноги Шпрынки кочергой. В роде этого, она кочергой шарит меж стеной и сундуком, пугая мышь, когда та скребется и грызет там и уж очень надоест. Шпрынка подбирает ноги — свернулся в комочек мышью, но кочерга тянется, достала, зацепила, тащит:

— Вставай, поросенок. У меня тесто уходит.

— Вон оно что! У Щербаковых пироги — ну и у нас тоже — не задавайтесь больно… Неужто утро? Утро, светло.

Шпрынка скатился с полатей, нахлобучил шапку, схватил чайник свой и Щербакова и побежал к кубу за кипятком. Смотрит, а в коридоре у стены на корточках вряд сидят Батан, Мордан, Приклей, Вальян, — пришли уж?!

— Тебя дожидаем.

— Чего вы ни свет, ни заря. Еще «вкобедне» не звонили… Я только встал.

— Ну? Здоров же ты спать. А народ-то к вам когда сберется?

— После Ердани. Что, братцы, мне ночью «студент» рассказывал… И ах!

— Ну?

— Всю ночь мы с ним про бунты говорили. Придется нам посматривать и как фискалов увидали — по шапке раз!..

Вдруг шапка слетела с головы Шпрынки. Он копнул носом от подзатыльника:

— Ты зачем пошел, а? — грозно прикрикнула мать, — за кипятком пошел? И уж товарищей нашел?

Шпрынка подхватил шапку и, гремя чайниками, побежал по коридору.

— Братцы! Я сейчас!..

— Ладно! Мы вкобедню что ли пойдем пока что… В церкве погреемся.

Шпрынка нацедил из крана куба воду, семеня ногами, изгибаясь под тяжестью двух огромных чайников, побежал назад. Из носиков обоих чайников, вместе с паром — это надо уметь! — чуть поплескивал кипяток, выписывая вавилоны по снегу.

— Принес.

Сели с отцом чай пить на сундуке. А напротив на сундуке же — Щербаков с племянницей. Столы заняты — бабы стряпают, мужей корят и меж собой перекоряются.

— До обедень чай пьют! Безбожники. На Ердань-то хотя бы сходили!

— Пускай сходят, хоть вонь пронести…

Шпрынке кажется после сна, что камера, где они живут со Щербаковыми, разделена вся вдоль зеркалом и то, что стоит вдоль стены у Щербаковых, только отражение того, что поставлено вдоль стены у Поштенновых: там иконы — здесь иконы, там лампадка — здесь лампадка, там стол и тут стол, сундук — сундук, кровать — кровать. Чайник — чайник. Стряпают — стряпают. Ругаются — ругаются. Тут Дарья — там Марья. Тут папанька — там Анисимыч. Только серебряных карманных часов у Анисимыча нет: «Это мне приснилось. Где ему, арестанту!». Тут я — там Танька. Ну, это не похоже. А, може, это зеркало кривое да темное.

Щербакова и Поштеннова враз подняли противни с пирогами, в кухню понесли и из двери разом вышли: Шпрынка с Танюшкой оба, каждый со своей стороны кинулись отворять дверь и распахнули обе половинки. В камере потише и полегче стало.

Шпрынка схлебывает с блюдечка чай и, глядя на Таню, говорит как бы на себя в зеркало глядя:

— У нас нынче один пирог будет?

— У вас один, да у нас один.

— А всего сколько?

— Два.

— У вас с чем?

— С ливером.

— А у нас с гольем.

— Это все одно.

4. Зеркало разбилось

Шпрынка никак не может отделаться от мысли о зеркале.

— Вот если двинуть ваш стол да наш к середке — и будет один стол… И пирог один…

— Хо-хо-хо! — засмеялся Щербаков: — парень что выдумал…

— Правильно! — согласился Поштеннов… — Давай, Петра, сделаем так, пока баб нет… Народу к тебе придет много.

— Хо-хо!.. И ты гостем будешь. Ты ко мне, я к тебе.

Щербаков с Поштенновым взялись каждый за свой стол, гремя посудой, сдвинули их на середку и накрыли одной камчатной, в синюю шашечку, скатертью.

Щербаков вынул из сундука четверть вина и поставил ее посреди, как раз там, где столы сомкнулись.

— Батюшки, какой стол у нас большой! — всплеснула ручками Танюшка.

— Идем, идем скорей, ребята, на Ердань, — зашептал, носясь на дверь, Щербаков, — идем, пока бабы над пирогами дежурят. Хо-хо-хо!..

Все спешкой облачились и вчетвером ушли.

Вернулись через час, румяные и веселые от мороза и январского ласкового солнца…

Столы опять расставлены по своим местам. У Щербаковых на столе пирог и у Поштенновых пирог. У Щербаковых с ливером (питерские!), у Поштенновых с гольем (Москва-деревня).

А Марья сидит против Дарьи — обе в гарусных платьях, на плечах — шаль… Молчат, поджавши губы, и глядят друг на дружку словно в зеркало глядятся.

— А четверть где? — испуганно спросил Щербаков… — Гляди, голова, бабы наш стол пополам сломали.

— И пирог пополам сломался, — подхватил Шпрынка.

— Ах, бабы-бабы! А еще ткачихи. Тоже — «общее дело». Хо-хо-хо!

— Сдвигай столы, что есть в печи — на стол мечи! — закричал вдруг кто-то в дверях так громко, что обе ткачихи вскочили. И от этого звонкого крику, словно стекло разбилось, — и нет в комнате зеркала больше. Шпрынка завопил:

— Ура! Васька пришел!.. Здравствуй, Вася, с праздником.

Вошедший скинул шапку, и из-под нее рассыпались черные кудри.

— Марьюшка-Дарьюшка, дорогие хозяюшки, с праздником. Ах, какие вы нынче обе нарядные да пригожие. Да которая из вас будет краше?!

— Да которая Дарья, которая Марья — ты разгляди, — засмеялся Поштеннов: — мы что-то тут перепутались…

Васька шутливо обнимал, заглядывая в лица хозяек:

— Это Марьюшка.

— Это Дарьюшка.

— Ну-ну! Ты, бабий угодник! — смеясь остановил Ваську Щербаков: — гляди, как бы тебе тут ноги не переломали…

— Нам ссориться нельзя: общее рабочее дело. Союз. А где Лука с Григорием?

— Они в тринадцатой казарме ночевали, сейчас придут. Шпрынка, а твои животики что ж?

— Мои-то ни свет, ни заря явились, в коридоре ждут. Звать?

— Зови.

Комната наполнилась гостями. Столы были сдвинуты к середине и на них четвертная бутыль.

Тут были ткачихи: Марья и Дарья, Петр Анисимыч, прозванием Щербаков, и Поштеннов (их мужья, ткачи) Лука Иванов и Григорий Анисимыч, брат Щербакова (оба со Смириновской мануфактуры), Василий Сергеич Волков (по прозванью «девичий угодник»), Шпрынка, Батан, Мордан, Приклей, Вальян (животики) и Танюшка (персидская книжна, Щербакова племянница). Потом еще пришли, узнав, что Щербаковы пируют, смоленский же, Куклимов — ткач; Колотушкин — сторож, Воплина — прядильщица, из харчевой — молодец Сухотин, да Серьга Кривой — ткацкий подмастерье. Этот уж вконец пришел, увидал — народу много, духота, говорит:

— Ух, какая у вас тут спираль!

Разговор шел общий.

Васька Волков. Это у нас еще подпраздник, а праздник завтра будет.

Поштеннов. Верно. Завтра Ивана Крестителя. И раньше никогда не работали.

Дарья. В нашем корпусе девушки только потому и бунтовать согласны, что завтра праздник.

Анисимыч. Надо им объяснить, что завтра, если не работают, так это не Ивана Крестителя, а Ивана Дурака праздник, что за ум, наконец, дурак берется.

Григорий. Правильно.

Марья. Наши бабы говорят, ничего из вашего бунта не выйдет. Морозов-то колдун и фабрика у него заколдована: все разоряются, а у него все барыш.

Васька Волков. Вот мы его завтра расколдуем.

Лука. Колдовство его простое: губернатор куплен, судьи куплены, полиция куплена. Зато он и говорит: «В моем кармане воз голов, да воз денег — деньги перетянут».

Колотушкин. Как бы у нас неприятности не вышли с ним.

Шпрынка. Ничего не поделаешь: надо бунт делать.

Лука. Озоровать не надо. Станков не портить, товара не рвать. Слышите, мальцы?

Батан. Нам что атаман прикажет, то и будем делать.

Лука. Какой атаман?

Приклей. А вот, не видишь — Ванюшка сидит. Он у нас за Стеньку Разина. Слово скажет — от стекол одни звезды останутся.

Вальян. А кто еще тебе велел стекла-то бить?

Мордан. Зимой нешто можно стекла бить? Летом, — другое дело.

Григорий. Правильно.

Воплина. Уж я, милые, не знаю, что и будет. Я, как все. Куда народ, туда и я: праздновать — и я праздновать, бунтовать — и я бунтовать. Хучь бы и стекла бить.

Лука. Ничего бить не надо.

Анисимыч. Народ озлобился.

Васька Волков. Дирекцию попугать придется али не надо?

Лука. И так испугаются.

Воплина. Ну, Дианов в новости, а про Шорина все говорят: аспид.

Серьга Кривой. Что вы, бабы, заладили: аспид, аспид. Строгий человек, больше ничего. Он что любит? Порядок, устройство, правило. А у нас какое устройство? Какое правило? Ему все равно, что гайка, что человек.

5. Скипидарец

Шпрынка. Шорин, говорят, такую машину теперь выдумывает, чтобы мальчиков на фабрике не было. Машина всё сама будет делать: и присучивать, и шпульки снимать, и початки менять, и основу заводить.

Серьга Кривой. Потом и до ткачей дойдет дело: заправит станок и пошел без конца куски выкидывать. Американцы!

Чугунов. Если б ты понимал механику, не звонил бы зря. Никакая машина без машиниста итти не может. Верно, делаем мы в нашей мастерской новую каретку к ткацкому станку, Шорина выдумка: автомат с челноками.

Мордан. Куда ж мальчикам итти?

Анисимыч. В школу пойдешь. Не на фабрике, а в школе учиться надо.

Шпрынка. Нешто учиться, — прокормишься. Ну, я у папаньки один, а вон у Приклея сам-шесть.

Лука. Мы того и хотим, чтоб работник мог на жалование содержать семейство, а не посылать ребят на фабрику, где мучают да до срока в гроб вгоняют.

Мордан. Дело слышу. А то вот меня взять: мне Севцов говорит: учись, из тебя рисовальный мастер выйдет. А у меня на харчи не хватает, про одёжу не говорю. Где взять мне на бумагу, краску, карандаш?

Приклей. Помнишь, дяденька Анисимыч, как Мордан на воротах полицейского крючка с пузом написал — а внизу: «Мое пузо! Не тронь».

Куклимов. Так-так-так. Лучше бы, ребята, начальство не трогать. Конечно, пузо. А лучше не трогать. А то вон Анисимыч начнет про царя такое, что оглядываешься, откуда несет.

Шпрынка. Говорить всё можно. Говори, да оглядывайся — нет ли где фискала, а то сейчас «Тю-тю», заберут.

Сухотин. Откуда ты взял «заберут»? Фискалы от царя за тем и посылаются: слушать, что народ говорит — нет ли утеснения от начальства, и прямо его императорскому величеству докладывают.

Лука. Нет, это, друзья, не так. Мы в Питере тоже так думали. А как стали хватать в кутузку, на кого фискал пальцем покажет, поняли.

Шпрынка. Фискалов бить безо всяких.

Приклей. А что, братцы, Шорин не фискал?

Куклимов. Ишь, парнишка, охотится как.

Сухотин. Начнете фискалов бить, а разойдетесь — и всех, кого надо. Выйдет не бунт, а грабеж да разбой.

За разговором от пирога одни крошки остались, а в четверти — на донышке.

Анисимыч. Что же, братцы, пора и в трактир, народ сбивать. Ну-ка, животики мои, дуй по казармам, чтобы народ шел на Пески. Да и мы туда пойдем.

Мальчики побежали исполнять поручение.

Волков. Постой, Анисимыч, спеть надо. Споем ту новую, что меня учил про «Утёс».

Анисимыч. Ну что ж, споем.

Они вдвоем с Лукой запели, Волков подхватил:

Все примолкли, слушая новую песню. Пригорюнились бабы. Воплина слезу пустила.

— Братцы! Песня-то какая, — взволнованно говорил Волков, — сердце рвет. Забрался б я на эту гору и загрехмел с самой вершинки. Чугунов! Чего насупился? Неужто слесаря завтра к нам не пристанут?

— У нас дело особое.

— Чудак! Общее у нас всех дело: один за всех, все за одного.

Спев песню, все пошли за Клязьму на Пески. Дорогою Лука отвел в сторону Анисимыча и сказал ему:

— Не зря ты их перекаливаешь? Смотри, Васька-то дрожит, когда песню поет.

— Без скипидарцу нельзя.

— Гляди.

На реке ткачей догнал Шпрынка.

— Анисимыч, чего мы дознались. Батану Маметка, татарин с конного двора, сказывал, будто Гаранин к себе торфмейстера призывал, чтобы завтра он своих мужиков с кирками около нового корпуса поставил. Ты как думаешь, Гаранин не фискал?

— Нет. Не фискал, а похуже.