Манадзуру

Глава 2

— Стука рельсов не слышно, — промолвила Момо.

— Стука рельсов? — переспросила я. Момо склонила голову на бок и тихонько пропела:

— Та-там та-там, та-там та-там.

Потом она отвернулась к окну и больше не поворачивалась ко мне. Мы сидели друг напротив друга в одном из купе поезда, который утром отправился со станции Токио, Момо — у окна, я — возле прохода. Момо была права: ритмичного стука, который обычно издает тяжелый металлический состав поезда, действительно, не было слышно. Всё вокруг было наполнено всевозможными звуками, но отсутствовал единый четкий ритм, который сливал бы их воедино, поэтому звука как такового расслышать было невозможно. Казалось, что вагон и находящиеся внутри него наши тела плывут в пространстве, наполненном шумом. Мой взгляд упал на шею Момо. Такая тоненькая. Но в первые годы жизни Момо она была ещё тоньше, мне казалось, что она может переломиться даже от легкого нажатия.

— Будешь пить чай? — спросила я, выставляя на подоконник две пластиковые бутылки с чаем. Момо взяла одну из них, но тут же вернула её обратно. Я открутила крышку и сделала глоток. Жидкость потекла вниз по горлу. Она была освежающе прохладной.

— Попей, — предложила я ещё раз, Момо опять взяла бутылку в руки. Минуту поколебавшись, она сказала: «Нет, правда, не хочется», — и легко встряхнула бутылку. Жидкость вспенилась.

— Это не игрушка, прекрати баловаться, — сделала я замечание Момо, словно маленькому ребенку.

— Я не балуюсь, — огрызнулась она. Резкость в её голосе невольно ранила меня. Момо даже не догадывалась, что причиняет мне боль. Она просто дерзила. Слова в таком тоне вырывались у неё невольно.

Так ранить меня могла только Момо. Беспощадно. Она бесцеремонно била меня в самые уязвимые места, сама не подозревая о том, что раны потом болят и нарывают. Для Момо мои слабые места были всегда открыты. Мне следовало бы защищаться, надёжно спрятав их. Но воспоминания о том, что Момо принадлежала моему телу, не давали мне отстраниться и избежать удара.

— Курорт на берегу моря, — вслух произнесла Момо.

— Как-то чересчур шикарно звучит — курорт, — засмеялась я, Момо тоже засмеялась.

Я не собиралась останавливаться с Момо в гостинице с табличкой Суна. У меня было чувство, что эта гостиница, которую держали вдвоем мать и сын, — место для взрослых, и останавливаться там с ребенком совершенно не хотелось. Казалось, нас с Момо тут же выставят за дверь.

В справочном бюро нам порекомендовали гостиницу на берегу моря.

— Ну что, поедем туда? — вопросительно посмотрела на меня Момо. Простодушное личико. Женщина из бюро стала звонить по телефону в гостиницу. Момо вышла на улицу. Белесое небо. Температура воздуха была не такой уж низкой, но в Токио стоял пробирающий до костей холод.

— На побережье стоит теплая погода. К тому же зацвели сливы, — сказала женщина из бюро. — Вам на одни сутки, не так ли? Разместиться в номере можно, когда Вам будет угодно.

— Мы едем на море! — заплясала Момо.

— Здесь начинается море.

Как же долго мы не выезжали на море.

Рэй, Момо и я — мы втроем ездили на море. Обязательно каждый год ездили на море. Даже после того как от нас ушел Рэй, мы продолжали ездить на море, пока Момо не исполнилось десять лет.

В первый год мы привезли Момо на море, когда ей едва исполнилось три месяца, малышка еще не держала головку, мы вынесли её на берег, и вдруг мне стало страшно. Раньше, когда я была одна, сама по себе, я не испытывала ничего подобного, но тогда я представила себя на месте крошечной Момо, и вмиг меня охватил невероятный ужас. Слишком сильное впечатление для младенца. Ветер, прибой, шум волн. Я прижала Момо к груди в попытке оградить её от всего этого. Она заплакала.

— Смотри, ей жарко. Вон как плачет, — сказал Рэй. А ведь она плакала, оттого что ей стало очень страшно. Это было очевидно, но он совсем ничего не понял.

— Посмотри, какое море большое, — как ни в чем не бывало продолжал болтать муж с Момо.

— Поехали домой. Прямо сейчас мы едем домой, — решительно проговорила я. Рэй тогда сильно удивился. Он, действительно, искренне удивился.

В конце концов, мы около часа прятались в домике на побережье, а потом сразу поехали домой. По дороге домой в машине Рэй надо мной посмеивался:

— Странный ты человек, Кэй.

Момо крепко спала.

— Нельзя ребенка таскать в такие места, прямо под солнцепек. Ей еще и четырех месяцев нет! — ругала меня после этого мама.

На следующий год, в ту же пору, мы опять втроем ездили на море. Тогда мне уже не было страшно.

Заморосил дождь. Поднялся порывистый ветер.

— Приехали на море, а тут такая погода. Так неинтересно! — прижалась ко мне Момо. За широким окном виднелось море. Вздымались волны. На небольшой террасе, сооруженной на выступе, стояли два белых виниловых кресла.

— И правда, курорт, — указала пальцем туда Момо. Кресла насквозь промокли.

Прильнув лбами к оконному стеклу, мы смотрели на дождь. Тело Момо было теплым. Дыхание быстрым. Вдруг мне стало её жалко. Маленьких всегда жалко. Жалко этих непонятных существ. Когда они растут, мы начинаем их понимать, жалость к ним от этого не исчезает, только становиться чуть-чуть легче.

Растянувшись на кровати, мы принялись изучать путеводитель по гостинице. Будет роскошный ужин. Прочитав слово «роскошный», мы прыснули от смеха.

— Отведаем роскошный ужин в курорте на побережье?

— Давай, давай!

— Дорого.

— Мам, у нас хватит денег?

Дождь хлестал под порывами ветра. Мы уже были в Манадзуру, преследователя видно не было. В комнате было светло и чисто. Выдвинув глубокий ящик, мы обнаружили в нём халаты и пижамы белого цвета. Момо извлекла халат и накинула его на себя поверх одежды.

— Я в нем утонула, — стягивая халат, изрекла Момо и принялась раздеваться. Оставшись в плавках и майке, она снова облачилась в халат. Присев на краешек стула, она небрежно откинулась на спинку и, положив голову на сцепленные на затылке ладони, уставилась в потолок.

— Я хотела разок надеть халат, — приняв нормальную позу на стуле, проговорила она, теребя пальцами махровый рукав.

Мне вспомнился больничный запах. Наверное, потому что комната была очень светлой. Такой запах витал в палате, в которую перевели моего отца из реанимации, куда он попал после сердечного приступа. Больница мне казалась местом, где всегда светло и тихо. Мы уложили худое тело отца на койку. Надели на него любимую пижаму взамен больничной, которую выдали в реанимации. Мы — мама, я и медсестра — осторожно меняли на нем одежду. Отец уже пришел в сознание, но глаза его по-прежнему были крепко зажмурены. К носу и рту тянулось несколько трубок. Спустя некоторое время его выписали, но уже в следующем году его опять хватил удар, и из больницы он уже не вышел.

— Тебе идет, — похвалила я, Момо, наморщив носик, смущенно улыбнулась. — Деньги на роскошный ужин у нас есть.

— Здорово!

— Пойдем гулять, когда дождь кончится?

— А он кончится?

— Кончится когда-нибудь.

— Когда-нибудь, — подытожила Момо и опять принялась играться с рукавом халата.

Начавшись внезапно, дождь также внезапно прекратился. После дождя вкусно запахла трава. Особенно сильно благоухала молодая, мягкая, словно мех, травка. Шагая по дорожке, мы обогнули гостиницу. Момо шла, перекинув через плечо небольшую сумку. Порывистый ветер еще не улегся. Он теребил волосы. Момо вытащила заколку и, щелкнув, зацепила волосы. Выбившиеся спереди пряди упали на лоб.

— Насчет папы…

— Папы?

Песок на пляже почернел от сырости. Мы расстелили на большом валуне платок и уселись рядом.

— Папа курил?

— Иногда, — подумав, ответила я. Никак не могла вспомнить.

Больше Момо ничего не спросила. Я смогла снова говорить о Рэе с тех пор, как мне в голову пришла идея снять табличку с его фамилией. До этого я старалась делать вид, что его никогда не существовало. Я не только не могла говорить, я не могла даже думать о нём. Не появлялся он и в моих снах. Я слышала где-то, что если потеря не снится, значит, боль утраты еще не угасла.

Когда ко мне вернулись силы говорить о нём, я показала Момо фотографию Рэя. Пока я не заводила речь о муже, Момо ни о чем меня не расспрашивала. Она понимала. Подсознательно. Тогда она понимала, что бесполезно спрашивать меня о нём.

Я говорила только о том, что он сбежал. Мысли о другом не шли в голову. Мы любили друг друга, поженились, родили ребенка. После рождения дочери и до самого дня исчезновения мужа мы были счастливы. Сначала надо было бы рассказать ей всё именно так, но я не сделала этого. Момо было восемь, когда я рассказала о нём. «Ммм», — только протянула Момо. Только в средней школе Момо впервые заговорила об этом. «Тогда я плохо поняла то, что ты мне объясняла. Так, мол, и так, папа от нас ушёл, — сказала ты, а я только подумала: да, он плохо поступил. Но папа с нами давно уже не жил, поэтому мне было все равно, хороший он или плохой», — так объяснила мне Момо, перейдя в среднюю школу.

— Ты и папа любили друг друга? — спросила Момо, сидя рядом на камне.

— Да, — ответила я, поразившись, услышав слово «любили». Ветер легко перебирал выбившуюся челку Момо. Её открытый лоб и брови сильно напоминали Рэя. В их плавном изгибе сквозила доброта.

— Как это, когда есть папа?

— Не знаю.

— Но у тебя же, мама, был папа.

— Но он совсем другой человек, чем твой отец.

— Если другой, то все по-другому? — заморгала Момо. — Холодно. Пойдем обратно.

Платок, на котором мы сидели, промок и потемнел. Мы взялись за руки, как когда-то давно. Рука у Момо была совсем взрослая. По размеру не уступала моей.

— Странно, что мы сегодня заговорили о папе, — по дороге обратно заметила я. Сны о Рэе до сих пор не приходили ко мне.

На обратной дороге меня догнала она. Та женщина. Она была рядом и во время ужина. Украдкой ела из наших тарелок. И мою еду, и еду Момо. Похоже, креветки особенно пришлись ей по вкусу, она беспрестанно таскала их с блюда с морепродуктами в томатном соусе. Она могла есть сколько угодно, пока хоть что-либо оставалось на тарелке. Всё, что она поглощала, похищая с тарелок, продолжало лежать на своих местах нетронутым, поэтому она могла брать лакомые кусочки бесчисленное количество раз.

— Проголодалась? — спросила я, женщина кивнула.

— В меня еще много войдет, — Момо тоже ответила мне. «Я спрашивала не у тебя», — подумала я про себя, но вслух не сказала. У меня хорошая девочка, сразу отвечает. Послушная, хорошая девочка. Я улыбнулась Момо. На лице женщины появилось пренебрежительное выражение. По телу, как электрический ток, пробежал холодок.

Немного позднее я осознала, что в ту минуту во мне вспыхнул гнев. Женщина исчезла. Я не могла допустить, чтобы между мной и Момо появился еще кто-то. Я поняла это вдруг. На берегу моря мы вновь стали близки друг другу. Мне хотелось быть ближе к ней, к Момо. Но сама Момо ускользала от меня. Приблизившись на шаг, тут же устремлялась прочь. Сознательно или нет, она не прекращала с легкостью совершать движения туда и обратно.

Такого гнева я не испытывала с тех пор, как нянчила маленькую Момо. Тогда, была на то моя воля или нет, ни одно существо не способно было встать между нами. Ведь мы были рядом ежечасно. Не могу сказать, что такая близость всегда доставляла мне лишь радость. Я сильно уставала. Моя жизнь текла монотонно, словно у ползающего по земле животного. Кормление, варка, мытьё пола, уборка, сушка, глажка белья — моё тело не знало покоя, у меня просто не было сил интересоваться чем-то за пределами этого мирка. Мои глаза смотрели только вниз.

— Там что-то пролетело.

— Что же?

— Может, самолёт…

Женщиной это не могло быть. Момо разглядывала небо. Круглый столик, за которым мы сидели, стоял около окна, взору открывалось только небо и море.

— Очень вкусно, — сказала Момо, подняв глаза на убирающего тарелки с нашего столика официанта.

— Большое спасибо, — радостно поблагодарил тот. Рядом опять возникла женщина.

— Ты что-то знаешь о Рэе? — попробовала я задать вопрос женщине. Момо уже спала, свернувшись комочком под одеялом на соседней кровати. Даже дыхания не было слышно. Только иногда, когда она начинала ворочаться во сне, доносилось что-то вроде вздоха.

— О Рэе? — переспросила женщина.

— Моем муже.

Женщина неотступно следовала за мной: когда я принимала ванну, когда я после этого смотрела телевизор и когда мы с Момо вышли вдвоем на террасу подышать тихим ночным воздухом. Было похоже, что она хочет мне что-то сказать.

— Может, и знаю, — ответила женщина. Не обладая определенной субстанцией, она то становилась прозрачной, то вдруг вновь густела в цвете. У неё и не могло быть четких форм. Я только знала, что она преследует меня. То, как она ест креветки или презрительно хмыкает, было лишь моим ощущением и ничем более. И тот, кто скажет, что никакой женщины не существует, окажется, по сути, прав.

— Рэй жив?

— Ну-у…

— Где ты видела его?

— Не помню.

Женщина отвечала мне не сразу. В Манадзуру она выглядела особенно реально, однако узнать от неё что-либо более конкретное не представлялось возможным. Я попыталась заснуть, но присутствие женщины не давало покоя. Мне хотелось, чтобы она исчезла.

— Всё, хватит, уходи!

— Куда?

— Туда, откуда ты пришла.

— Я не знаю откуда.

Женщина, очевидно, пребывала в затруднении. Но её трудности меня не касались. Я скинула одеяло. Хотя в комнате не было душно, потому что работал кондиционер, установленный на низкую температуру, от злости меня бросило в жар. Со мной творилось что-то странное. До сих пор я не беседовала со своими преследователями.

— Всё это ерунда, — подумала я, и в тот же миг женщина исчезла. Преследование не имело ровным счетом никакого смысла. Мне было всё равно, есть преследователи или нет. Я ощущала себя весами, на которых нет гирь. Гири убрали, а чаши весов качаются пустые. И глядя на это движение, невозможно понять, какая из сторон была лишена груза. Ты стоишь и только наблюдаешь, как колебания постепенно сходят на нет. От этого становится немного грустно.

— Мама, взбодрись, — окликнула меня Момо. Ярко сияло утреннее солнце. Мы взяли японский завтрак в ресторане, где ужинали вчера. Постояльцев в гостинице оказалось намного больше, чем нам сначала показалось. Вечером были занято только два столика, сейчас же почти за каждым сидели люди. К сушеной ставриде подали суп-мисо с жареным тофу и редькой дайкон, а затем шпинат с соевым соусом вместе с юдофу.

— Я бодра, — ответила я. Момо засмеялась:

— Ты почти ничего не съела.

Ставрида и юдофу остались на моей тарелке нетронутыми. Момо смотрела на них с явным аппетитом, и я все отдала ей.

— Я расту, поэтому у меня хороший аппетит, — сказала Момо. Мы взяли еще одну порцию риса.

Свет на закате не такой, как утром.

— Сбросить всё со счетов и начать сначала, — прошептала я.

— Мама, о чём ты? — удивилась Момо.

— Утром всегда появляется такое желание, разве нет?

— Ты явно нездорова. Ты всё время думала о папе?

Момо умела очень ловко управляться со ставридой.

Аккуратно извлекая глазки, оставляла только голову и хребет. Рэй тоже любил рыбу. Утром мне не хотелось думать о Рэе. Я попыталась переключить свои мысли на Сэйдзи. Но это было как-то несправедливо по отношению к нему. Быть только заменой кому-то — незавидная участь.

— Момо, тебе нравится какой-нибудь мальчик?

— Может, да, а может, и нет.

— Какой он? — спросила я, приготовившись к тому, что Момо тут же надуется.

— Обычный, — неожиданно весело ответила она. И мне вдруг тоже стало весело.

— А что тебе в нем нравится? — рассмеялась я.

— Он добрый, — Момо снова приняла сердитый вид. Видно, я переборщила со смехом. «Добрый» — смешной ответ. Момо была такой милой, я протянула руку и погладила её по щеке. В тот же миг она побледнела. Резко мотнув головой, оттолкнула мою руку. Она хотела отдалиться от меня.

«Да-а, всё непросто», — подумала я, поднимаясь со стула. По дороге в номер Момо шла позади меня. Между нами была женщина.

— Понравилось Манадзуру? — поинтересовалась мама.

— Мы и в Атами ездили! — сообщила Момо. Выписавшись из гостиницы, я, вопреки своим планам, решила доехать с дочкой до Атами. Для прогулки вместе с Момо лучшим будет сравнительно ровное место, где много людей, где продают мандзю и прочие сладости. «Набережная Атами подойдет нам как нельзя лучше, там ничего не будет бередить душу», — подумала я. Там мы ели пирожные. Мы шагали куда глаза глядят, миновав ряд сувенирных магазинчиков на привокзальной площади, двинулись дальше вдоль реки, впадающей в море, и, в конце концов, набрели на небольшую кондитерскую. По обеим сторонам реки расположились тиры. По всей видимость, они уже не действовали: двери и окна их были наглухо закрыты. Кондитерская выглядела совсем новой, однако хозяева с гордостью заявили, что ведут торговлю сладостями уже несколько десятков лет.

— Пирожное с какао было таким вкусным! Особенно с теплым молоком!

В кондитерской я почувствовала запах, исходящий от затылка Момо. Это был сладкий аромат. Расти и взрослеть — не самый приятный процесс. Неприязнь вызывала не Момо, взрослеющая постепенно, а само взросление как таковое. Слишком много лишнего разбрасывает вокруг себя взрослеющий ребенок, и сам не может справиться с этим. Оттого его становится жаль. Он такой юный, неведающий. Увеличиваться неприятно. Неприятно, вне зависимости оттого, что растет, тело или чувства. Выходит, что и женщина, готовящаяся к рождению ребенка, вызывает ту же неприязнь. Я тоже не знала, что мне делать с самой собой, носящей под сердцем Момо.

В Атами мы много фотографировались. Женщина там не появлялась. Она пропала из виду. Как только мы преодолели Югавару, нечто, навевавшее мне воспоминания о Рэе, также незаметно исчезло. На всех фотографиях, напечатанных позднее, Момо смеялась.

— Моя улыбка какая-то неестественная, — сказала Момо, ткнув пальцем в отпечаток собственного лица на фотоснимке.

— Тем не менее, тут ты выглядишь счастливой, мне нравится.

— Когда улыбается, она вылитая ты, Кэй, — сказала мама.

По дороге обратно я вглядывалась из окна поезда в улочки Манадзуру. Небо затянули тучи. Хотя в Атами стояла ясная погода. Весь город наполняло невнятное шептание. Здешние жители его не замечали, лишь те, кто проезжал мимо, способны были его уловить.

— В следующий раз поедем в путешествие все вместе, — сказала я, взглянув на маму. Она смотрела на меня с жалостью. Для неё я была юным, неведающим существом.

Каждый раз, когда я шла на свидание с Сэйдзи, меня посещало хорошее настроение. Мы встречались уже давно, но каждое ожидание встречи непременно поднимало мне настроение.

— Я ездила с дочерью в путешествие, — сообщила я ему.

— Погода была хорошая?

— Половина на половину.

Я с удовольствием болтала о разных пустяках. Шла рядом и без устали болтала. Болтовня о том, о сём не даёт возможности завязаться серьезной связной беседе. Она, словно корзина с большими щелями в плетении, пропускала через себя всё, чем бы её не наполнили.

— Когда я рядом с тобой, мне хочется спать, — как-то раз сказал Сэйдзи.

— Тебе так скучно? — оторопело переспросила я.

— Да нет, не в этом смысле. Просто становится так спокойно, как во сне, — смеясь, ответил Сэйдзи.

Иногда я думаю, как мы постарели. Прошло уже десять лет, как я впервые встретила Сэйдзи. Для нас двоих время шло одинаково, но года оно прибавляло нам по-разному. Периоды, когда старел Сэйдзи, не совпадали с периодами моего старения. Течение лет для нас не было единым.

— Но в этом есть своя логика.

— В чём? — удивился Сэйдзи.

— Во всём.

— Да? — только спросил он. Сама я тоже плохо представляла, что такое это «всё». Но «всё» — здесь, действительно, точное слово.

— Я звонил тебе, — обронил Сэйдзи.

— Когда?

— Когда ты была в Манадзуру.

— Правда? — удивленно спросила я. Среди пропущенных вызовов в телефоне его имени я не заметила. Мне вспомнилась глубокая ночь в гостинице Манадзуру. И ещё распахнутое во все стороны море, плещущее где-то совсем близко. Море было везде, насколько хватало глаз. Интересно, что бы я почувствовала, услышав тогда в Манадзуру голос Сэйдзи.

— Я хочу тебя, — сказала я.

— Давай сегодня, — ответил Сэйдзи.

Наши тела, лежащие рядом, издавали едва ощутимый жар.

Каждый раз, когда Сэйдзи привлекал меня в постели, сначала я слабо сопротивлялась его ласкам. Сопротивление было и физическим, и психологическим. Мне не хотелось начинать любовную игру. Это нежелание было слабым, едва ощутимым.

— Иди сюда, — говорил Сэйдзи и прижимал меня к себе. И в миг, когда наши обнаженные тела соприкасались, я забывала о сопротивлении.

У Сэйдзи были мягкие ладони. Мои пальцы в самом начале жестко отталкивали его, оттого еще сильнее ощущая эту мягкость. Вдруг они слабели. Это кровь, таившаяся в самой глубине моего тела, начинала пульсировать, направляя свой ток в самые его дальние уголки.

— Хорошо, — прошептала я. С Сэйдзи я могла разговаривать. С Рэем я утрачивала эту способность. Стоило Сэйдзи обнять меня, как начинало казаться, что я не более чем контур своего тела. Мой контур подчеркивал контур его тела. Очертания тел, которые, казалось, вот-вот сольются в одну линию, однако, не соединялись, их содержимое то вздымалось, то опадало, то вздымалось вновь. Тело окончательно расслаблялось не в разгар соития, а после, так сильно, что не было сил пошевелиться. Такое состояние длилось минут пять. Я лежала, раскинувшись на постели, а в ушах стоял шум, похожий на звук прибоя.

— Что это за звук, — спросила я Сэйдзи. Он задумался и переспросил:

— Звук отъезжающей машины?

— А почему именно отъезжающей, а не подъезжающей?

— Когда машина подъезжает, звук более резкий, разве нет? — сказал Сэйдзи и опустил голову на простыни. «Он всегда высказывает хрупкие вещи», — подумала я. Уезжая, приближаясь, машина на скорости проносится мимо, разве возможно отличить эти звуки друг от друга? Сразу хочется вступить в спор. Хочется разрушить его непрочное утверждение, высказав в ответ опровержение.

— Я проголодалась, — деланно глубоким голосом сообщила я. Сэйдзи рассмеялся. От смеха хрупкость исчезла.

— Хочется чего-нибудь горячего, — сказала я, приподнявшись и сев на кровати. Способность двигаться вернулась ко мне. Я легко провела по спине Сэйдзи пальцами. Он, не пошевелившись, продолжал лежать на животе, только плечи едва заметно вздрогнули.

— Ты что-нибудь почувствовал? — спросила я.

— Щекотно, — ответил он.

Я потянулась и еще раз прикоснулась к Сэйдзи. Под моим прикосновением спина прогнулась. Шум прибоя нарастал.

После занятий любовью мы поели вместе и расстались.

По дороге домой я чувствовала легкость. Не важно, когда я возвращалась, днём или поздно ночью, зимой или летом, на душе всегда было легко и свежо.

Стоя у светофора на привокзальной площади, я видела, как один мужчина перешел на другую сторону на красный свет. Уверенными шагами он пересек проезжую часть, даже не оглянувшись по сторонам. «Осторожно!» — вырвалось у меня. По дороге прямо на него с огромной скоростью неслась белая машина. Мужчина же продолжал невозмутимо двигаться вперед, не убыстряя и не замедляя шага, пока не достиг противоположной улицы. У меня в груди стучало сердце. Обычно ты забываешь о том, что внутри тебя есть сердце, только от испуга его биение становится ощутимым. Ты четко различаешь его стук. Мужчина исчез, завернув за угол. Загорелся зеленый свет, и все разом двинулись по пешеходному переходу вперед. Рядом со мной шла женщина. Примерно моего роста, ширококостная, с короткой стрижкой, она неспешно переходила дорогу. Вслед за ударами сердца все движения моего тела стали ощутимыми. Невольно я обратила внимание на то, как передвигаю ноги. Оказалось, что я шагаю в ногу с женщиной рядом. И не только с ней одной, все, кто в тот момент переходил улицу, шагали в унисон. В этом было что-то неприятное.

Хотя только что мне было так легко и свежо, вдруг стало казаться, что этот ритм затягивает меня в странный, непонятный мир. Чтобы прогнать это чувство, я стала думать о Сэйдзи. Мысли погасят ощущения, и ничего не случится. Буду думать о мозоли от карандаша на его пальце, — решила я. На среднем пальце правой руки Сэйдзи рядом с суставом была выпуклая мозоль. «Сейчас карандашом никто уже и не пользуется, — сказала я как-то ему, на что он покачал головой: — Я пользуюсь. Я, наоборот, ручкой редко пишу, в основном карандашом».

Сэйдзи и я, мы на работе постоянно имели дело с письменными текстами. Я эти тексты писала. Сэйдзи заказывал эти тексты писать. У нас даже получилось несколько совместных работ. Я каждую неделю писала по небольшому эссе. Сэйдзи, как никто другой, обладал искусством тонкой похвалы. Он мог похвалить так, словно бы это делал не специально. Он предложил издать собрание моих эссе одной книгой, благодаря этому у меня появилось много работы. Это помогло мне тогда прокормить себя и Момо.

Думая о Сэйдзи, я незаметно добралась до дома. Какое-то время я стояла под светом уличного фонаря без движения. Окруженная только что множеством людей на станции, я каким-то чудесным образом стояла теперь одна, в полном одиночестве. Куда они все исчезли?

На выходе из гостиницы Сэйдзи говорил мне, что пойдёт обратно в фирму. Я наблюдала, как он садится в такси, со спины Сэйдзи показался мне каким-то совершенно чужим, незнакомым мне человеком. Такие моменты иногда случались со мной.

Рэй ни разу в жизни не казался мне чужим. Даже сейчас я смогла бы безошибочно нарисовать каждую черточку его лица и тела. Свет от фонаря был тусклым. Выйдя из светящегося круга, я бесшумно толкнула дверь, ведущую в дом.

— Не могу пить меньше таблеток, — сказала мама. Она каждый вечер пила лекарство от гипертонии. Из-за того, что зимой она особенно часто страдала повышенным давлением, лекарственную дозу приходилось увеличивать. Весной же она, как правило, возвращалась к своей норме.

— В этом году пока не могу пить меньше, — посетовала мама. — Мой прежний врач ушёл, а на его место назначили нового — молодого, он так решил. Для него важны только цифры. А пожилой доктор куда больше понимал и знал индивидуальный подход, — заключила мама, потягиваясь. Несмотря на жалобный тон, во всем её теле угадывалось радостное ожидание весны. Вытянутые руки излучали силу.

— Еще немного, и тебе можно будет пить обычную дозу, — сказала я, мама кивнула.

— Знаешь, я видела головастиков, — неожиданно проговорила она.

— Где? — удивилась я. Она засмеялась.

— Мы с Момо ходили на пруд возле университета. В воскресенье. Когда ты была в кино.

— Надо было по работе, — пробормотала я в свое оправдание, на что мама опять засмеялась:

— Да я совсем не против, чтобы ты и просто так сходила в кино.

Когда в разговоре с мамой речь заходила о Рэе, внутри меня всегда что-то сжималось. Она смотрела на моего мужа, которым являлся Рэй, словно через кривую линзу, и никак иначе. Это не означало, что у неё было предубеждение по отношению к нему. Просто она не желала видеть в нем существо, имеющее четкие формы. Наблюдая за ним сквозь свою линзу, она хотела видеть лишь искаженные части тела: голову, конечности и прочее. Она не питала к нему ненависти, которая заставляла бы её в отвращении отворачиваться или, наоборот, пристально следить за каждым его движением. Просто она хотела, чтобы он навсегда остался чем-то неопределенным, не имеющим форм.

Тема работы для нас с мамой в некоторой степени напоминала разговор о Рэе. Но работа всегда была не более чем работой. Наверное, это так же, как вода и соль, которые ставят на камидану[3]. Они стоят там, но из-за того, что к ним не притрагиваешься, постепенно забываешь об их существовании. Рэй имел тело. Именно это маме было неприятно.

— Головастики появились так рано? Еще же холодно! — сказала я. Мама с сомнением посмотрела на меня:

— Точно, я перепутала. Икра. Мы видели лягушачью икру. Такая, похожая на желатиновые крупинки, только с кучей черных точечек внутри. Момо сказала, что раньше никогда такого не видела.

Университет располагался в двадцати минутах ходьбы от нашего дома. Рядом с теннисным кортом был пруд, до свадьбы мы с Рэем иногда гуляли там. Пруд был совсем маленьким. Он был давно заброшен, и трава на его берегах разрослась настолько буйно, что с дальнего его края уже нельзя было разглядеть корта. Только звук от ударов по мячу раздавался где-то совсем близко. В этой зеленой чаще Рэй меня целовал. Целовал, шепча моё имя.

Какое бы ни было время года, вода в этом пруду всегда шелестела.

Как-то, в один теплый весенний день, Момо принесла домой головастиков. Штук десять вместе с зачерпнутой водой оказались внутри стеклянной банки с широким горлышком.

— Вода, — прошептала Момо, на свету разглядывая содержимое банки. — В воде так много всего плавает.

Я наклонилась к Момо и вместе с ней заглянула внутрь банки. Мельчайшие частички, похожие на водоросли, темно-серые ворсинки, крупинки земли. В совершенно прозрачной на первый взгляд воде, действительно, плавали всевозможные существа. Среди всего этого, извиваясь, колыхалось несколько головастиков.

— Эта вода из пруда? — спросила я.

— Ага, — ответила Момо. — Когда я зачерпывала её, она казалась чистой.

— Она и так чистая, — сказала я, а Момо продолжила внимательно изучать банку.

На следующее утро один головастик издох и всплыл на поверхность, но все остальные продолжали энергично плавать.

— Какие у них тоненькие хвостики, — засмеялась Момо. — Такие тоненькие, хорошенькие.

Момо ушла в школу, и в доме сразу стало тихо. Мама ещё спала. Я помыла посуду и убрала её в корзину. Из крана капала вода. В лучах утреннего солнца капли набухали, словно маленькие упругие бусинки. «Интересно, плавают ли и в этих каплях всевозможные существа, — подумала я. — Копошащиеся невидимые организмы».

Иногда копошащиеся существа настигали меня. Они любили появляться там, где никого нет, кроме меня, избегая людных мест. Их бывало много, сразу несколько десятков человек. Возникнув на миг, они сразу исчезали.

Решив поработать, я раскрыла на кухонном столе ноутбук. Момо раньше звала этот отливающий серебром аппарат маленьким Киндзо.

— Выходит он мальчик, а не девочка? — спросила я.

— У нас в семье же нет мальчиков, поэтому я так решила, — ответила она. Момо любила придумывать прозвища в начале средней школы. С тех пор прошло всего три года, но за это время она успела превратиться в хмурого подростка.

Мой взгляд упал на маргарин, который я забыла убрать в холодильник. Он стоял на другом краю стола от ноутбука. Крышка была закрыта не до конца. Решив закрыть плотнее, я взяла коробочку в руки, размякшее содержимое виднелось через открытую щель. Обычно твердая и холодная бледно-желтая масса подтаяла и манила прикоснуться к себе. Я едва удержалась, чтобы не погрузить в неё палец, а потом слизнуть приставший к пальцу маргарин. Плотно закрыв крышку, я убрала коробочку в холодильник. В ответ он издал жужжание.

Когда у головастиков, у которых уже выросли задние конечности, наметились передние лапки, четверо из них один за другим умерли. Момо плакала. Мы завернули уже почти бесхвостых головастиков в марлю и закопали на заднем дворе.

— Выходит, это твои первые домашние питомцы, Момо, — проговорила мама и погладила её по голове.

— Давным-давно у тебя, Кэй, был пёсик, помнишь? Мы даже будку смастерили. Она продавалась в магазине в разобранном виде. Крышу покрасили в красный цвет, — сказала мама. Момо подняла глаза.

— А какой породы был пёс? — спросила она.

— Дворняга.

— Как его звали?

— Дзиро.

— А когда он жил у нас?

— Дзиро умер лет двадцать назад.

— Он был хорошеньким?

— Ну, да.

В стеклянной банке плавали три оставшихся в живых головастика. Их хвосты по сравнению с хвостами издохших собратьев были значительно длиннее.

— Когда хвосты отваляться, они тоже, наверняка, умрут. Наверное, им не подходит корм, — проговорила Момо и начала куда-то собираться.

— Пойду спрошу в зоомагазине на станции. Может там есть специальные аквариумы.

— Да? Мне тоже надо сходить по делам. Выйдем вместе, — засобиралась мама.

— Я не хочу заводить собачку, — промолвила Момо и потом добавила: — Страшно, ведь собачки такие хорошенькие.

— Страшно? — переспросила мама.

— Да, страшно, что она умрет.

Мама замолчала. Я тоже молчала. Момо, не поднимая глаз, застегивала пуговицы своего легкого пальто. Мы никогда специально не заводили речь об исчезновении Рэя, но в последнее время перестали избегать в разговоре этой темы. Дзиро был умной собакой. Он понимал, когда можно лаять, а когда нельзя. Его топорщащаяся шерсть была постоянно всклокоченной. Когда его гладили, он радовался, виляя хвостом.

Земля на заднем дворе, куда мы закопали головастиков, покрылась от сырости темно-зеленым налетом. От каждого движения совка она рыхло разваливалась.

Это был темно-зеленый жакет. Последнее, что купил Рэй, летний жакет.

— На работе пятницу объявили днём без галстуков. Как будто без этого мало хлопот! — ворча по дороге, Рэй отправился в универмаг. Он терпеть не мог выбирать одежду. После свадьбы он поручил эту заботу мне.

— Но должны же у тебя быть предпочтения хотя бы в галстуках? — допытывалась я, он только качал головой.

— Мне все пойдёт, лишь бы на них не было леопардов и драконов.

— Куплю жакет, пожалуй, белого цвета, — неожиданно сам решил Рэй.

— Я думаю, к твоим брюкам больше подойдут тёмные оттенки, — сказала я.

— Да, наверное, — сразу согласился со мной Рэй.

На мгновение он заколебался. Я поняла это потом. Но тогда я не обратила внимания на то, что он колеблется.

Когда мы вернулись домой, я извлекла из шкафа висящие на плечиках брюки и приложила к ним жакет.

— Я была права, хорошо, что мы купили этот цвет, — сказала я. Рэй промолчал. «Не услышал», — подумала я.

Он надел жакет лишь несколько раз. Вместо него стал опять носить пиджак.

— Хоть и объявили день без галстуков, половина всё равно ходят в костюмах. Мне больше по душе официальный стиль, — проворчал Рэй.

Рэй пропал на исходе того лета. Незадолго до его исчезновения я решила отнести его жакет в чистку, проверяя карманы, я обнаружила во внутреннем кармашке клочок бумаги. На клочке были написаны цифры, похожие на обозначение времени. 21:00. Мелкие цифры в уголке бумажки величиной с визитку. Я смяла её и выбросила. После того, как стало ясно, что Рэй исчез, жакет пролежал в химчистке ещё целый месяц. Обнаружив сложенную во много раз квитанцию в одном из отделов своего кошелька, я нехотя отправилась его забирать. Вдруг я вспомнила цифры 21:00, и моё сердце заколотилось. Ощущая бешеное биение сердца, я открыла дверь прачечной. Женщина, заведующая химчисткой, обливалась потом.

— Не переношу кондиционеров, — постоянно бормотала она извинения в преддверие лета. «Почему здесь так жарко!» — видимо, такие жалобы ей частенько приходилось выслушивать от клиентов. Но даже когда лето уходило, женщина продолжала потеть. Доносился слабый запах пота. Я закрыла жакет в стенной шкаф, даже не снимая виниловой упаковки. После этого я ни разу к нему не прикоснулась до тех пор, пока не стала готовить вещи к переезду в дом к маме.

Сейчас я размышляла, о чём думал Рэй, выводя на бумаге цифры 21:00. Но мысли мои сразу наталкивались на непреодолимую преграду. Время шло, и следов, что оставил после себя Рэй, становилось всё меньше и меньше. Жакет я несколько лет назад выбросила. Кроме него, однако, вокруг меня оставалось сколько угодно напоминаний о том, что Рэй существовал.

— Сэйдзи, — позвала я в телефон. Произнося его имя в телефонную трубку, я становилась к нему ближе. Ближе, чем если бы я позвала его, стоя прямо перед ним. Наверное, так казалось, потому что ухо напрямую и полностью поглощало звук моего голоса.

— Что?

— Мы когда-нибудь с тобой расстанемся?

— Странный вопрос, — произнёс Сэйдзи. — Ты хочешь расстаться?

— Да нет, так просто, вспомнила…

Сэйдзи знал, что эти мои воспоминания связаны не с ним, а с Рэем. «Отвратительная женщина», — подумала я сама про себя.

А Сэйдзи был очень добрым. Он не сказал мне ни одного дурного слова. Поэтому мне становилось страшно. Но природа этого страха была совсем иной, чем страх, который я испытывала рядом с Рэем.

— Если бы ты договорился о свидании с кем-нибудь на 9 часов вечера, где бы вы встретились, — задала я вопрос.

— Дай подумать. Кафе в 9 уже закрываются. Наверное, в холле гостиницы, или в клубе, а может быть, и в баре, — получила я вежливый ответ.

Я даже не была до конца уверена, что цифры 21:00 обозначают время встречи. Я только пыталась мыслям, мечущимся в тупике, дать хоть какую-то зацепку.

— Кстати, сегодня вечером у меня назначена встреча как раз на 9 часов, — донесся голос Сэйдзи с другого конца телефонной трубки.

— А?

— С младшими коллегами. В баре гостиницы.

— Ну, береги себя, — сказала я. Сэйдзи засмеялся. По своему обыкновению он засмеялся беззвучно, но я почувствовала, от его губ исходят волны воздуха.

«Береги себя», — смогли бы эти слова предотвратить исчезновение Рэя, скажи я ему их тогда. Опять меня мучили ни к чему не ведущие предположения. Я потянулась, пытаясь глубже спрятать ребяческое самоутешение. Затем живо поинтересовалась у Сэйдзи насчет следующего нашего свидания.

— В этом месяце я буду очень занят. Боюсь, что времени встретиться не будет. Прости, — проговорил Сэйдзи.

— А, понятно, — покорно ответила я. Сэйдзи опять засмеялся.

— Ты сегодня какая-то тихая.

В тот миг, когда я услышала отказ, мою грудь пронзила острая боль. Любви я не чувствовала, только боль.

Кроме записки, существовало еще кое-что. Это был дневник Рэя. Он стоял среди словарей в первом ряду книжной полки. Раз в месяц я доставала его и листала страницы.

Дневник представлял собой отрывочные заметки. «Сменные лезвия — одна пачка. Вечером Торигэн[4]. Такамацу. Кавахара. Ужин с начальником. Игрушечную лошадку для Момо». И тому подобные вещи были сухо набросаны на бумаге. В словах отсутствовала какая-либо связность, но каждый раз, когда я перечитывала их, они больно ранили меня. Даже сами буквы, выстраиваясь рядками, наносили мне раны.

Я не подозревала, что Рэй ведёт дневник. Обнаружив, я принялась скрупулёзно изучать его, ища ключ к разгадке его таинственного исчезновения. Я выискивала намёк на существование другой женщины или суммы денег.

Не найдя ничего подобного, я некоторое время пребывала в полной растерянности. Не оттого, что мне не удалось обнаружить что-либо, а оттого, что я словно заглянула в жизнь Рэя через замочную скважину. Стоимость оякодона, который он ел на обед, список старых номеров журналов, фраза типа: «Сокращение сроков доставки на 5 дней, переговоры завтрашнего дня» — видимо, что-то связанное с работой, и тому подобное, всё это никак не походило на того Рэя, каким я его знала до недавнего времени.

В порыве я запрятала дневник в самую глубину книжной полки. Так, чтобы больше не видеть его. Рэй никогда не казался мне чужим, но после того, как я прочла его дневник, он превратился для меня в незнакомца. Я даже не могла вспомнить его лицо. Его запах. Ощущение от прикосновения к его кожи. Его голос.

Нет, он не исчез для меня. Просто я, читая строчки его дневника, взглянула на окружавшие нас вещи не своими глазами, а глазами Рэя. Смотреть на мир глазами другого человека — занятие не из приятных. С момента этого осознания, чтение дневника раз за разом стало причинять мне боль. Больно. Противно. Неприятно. Рэй не был похож на меня. Он жил в другом мире.

То, что он был далёк, я на самом деле знала. Знала, но была поражена, когда оказалась поставленной перед фактом. Чувства всколыхнулись, словно отпрянув от обжигающего пламени.

По прошествии времени я вернула дневник на его прежнее место в первом ряду. Туда, где стояли только те книги, которые чаще всего брали. Ты глупец, Рэй, — иногда говорила я вслух. Я повторяла это без особого чувства. Однажды, когда я вновь произнесла эту фразу, за мной тихо наблюдала Момо. Она стояла у меня за спиной. Я застыла с раскрытым дневником в руках, а Момо тут же вышла из комнаты. За моей спиной не было враждебности, но в воздухе повис упрёк.

Возможность упрекнуть кого-нибудь вызвала в моей душе зависть. Я попыталась, но ухватиться было не за что. У меня не было ничего, что могла бы поймать ищущая рука, ничего, кроме проскальзывающей сквозь пальцы пустоты.

Цветы на деревьях распустились, и в воздухе витал аромат. Встретиться с Сэйдзи не было возможности, Момо, с тех пор как начала ходить на подготовительные курсы, была тоже занята. Гуляя в одиночестве, я добрела до университета. Погода стояла ясная, что само по себе было уже приятно. Я дошла до пруда возле теннисного корта и села на траву. Три оставшихся головастика Момо превратились в лягушек. Не так давно мы вдвоем с Момо сходили на этот пруд и выпустили их. Сперва неподвижно посидев на траве, маленькие зеленые лягушата запрыгали прочь и исчезли в зарослях. Исчезли, передвигаясь маленькими короткими прыжками.

В ясные дни нечто, преследующее меня, сияло. Вода в пруду шептала. Я откупорила купленную по дороге банку с чаем и стала пить. Я ощутила жажду. Сделав глоток, я поняла, что хотела пить. Мой преследователь — мужчина. Возможно, я когда-то знала его, — подумала я, отпивая чай.

Из сумки на плече я извлекла дневник Рэя. Раскрыв, вырвала первую попавшуюся под руку страницу. Каждый год я вырывала из дневника по одному листу. Скорее бы они закончились. Из вырванной страницы я принялась складывать самолётик. Я хотела запустить его так, чтобы он упал на поверхность пруда и потонул.

Пальцы, складывающие бумагу, касались букв, написанных рукой Рэя. Под жирно выведенной черной ручкой записью: «Марки по 62 иены — 20 штук. Сайто КК закончено» — промелькнуло название «Манадзуру», я удивленно уставилась на него. Расправив листок, посмотрела внимательнее. Под датой ровно за месяц до исчезновения Рэя тонкой шариковой ручкой было написано: «Манадзуру».

Свернув бумагу маленьким квадратиком, я вложила её в дневник обратно, спрятав между оставшимися страницами. «Манадзуру», — прошептала я. Раньше я не обращала внимания на это слово или просто забыла. «Манадзуру», — ещё раз прошептала я. Поверхность пруда искрилась на солнце. То, что преследовало меня, тоже ослепительно сияло. Ветер усилился. Всё вокруг наполнилось шелестом листьев. Сияние слепило глаза, ничего не стало видно.