Манадзуру

Глава 3

Я увидела, как опадают цветы камелии. Я много раз замечала рассыпавшиеся по земле, словно пролитые капли, алые лепестки и сохранившие форму пухлые соцветия, но смотреть на то, как они опадают, мне раньше не приходилось.

— Этот цветок… — промолвила я, и Рэй, шагавший рядом, сразу же повернулся.

— Он упал, да? — внезапно он наклонился и поднял цветок камелии, совершенная форма которого была ничуть неотличима от живого. Не проронив ни слова, Рэй с силой сжал ладонь. Крупные лепестки, кружась в воздухе, полетели вниз. Они падали, друг за другом проскальзывая между пальцами руки, сжимающей цветок. Через миг на ладони осталась одна желтая сердцевина. Рэй раздавил её в руке.

— Пыльца пристала, — разжав ладонь, проговорил Рэй. Смятые венчик и чашечка, мелкие обрывки цветка, оставшиеся в ладони, как-то медленно, не спеша, устремились вниз вслед за крупными лепестками.

— Жаль, — промолвила я. Рэй удивленно посмотрел на меня.

— Почему?

— Ты раздавил его.

— Он все равно скоро увял бы.

Тогда мы только начали встречаться. «Он безжалостный человек», — подумала я. «Рэй», — робко позвала я. Называть его так мне всегда давалось с невероятными усилиями, но в тот момент имя легко слетело с языка. «Кэй», — отозвался он. Его пальцы, только что сжимавшие камелию, прикоснулись к моему рту. Ноздри тут же заполнил сильный сладковатый запах цветочной пыльцы, и я, не отдавая себе отчета, обхватила его пальцы губами.

Кормя Момо своим молоком, я иногда вспоминала ощущения от посасывания его пальцев. Я сосала их, словно младенец. Тогда я не понимала это и осознала, только когда дала дочери грудь. Безмятежно, спокойно, забыв обо всем, я губами теребила его пальцы, ощущая на вкус их сладковатую горечь.

Рэй был похож на морскую волну на отливе. Попадись у неё на пути, и она унесет тебя с собой, как бы твердо ты ни стоял на земле. Так же Рэй забрал с собой всю меня. Он мастерски умел заставать врасплох. Стоило мне только на миг потерять бдительность в полной уверенности, что иду по ровной дороге, как я тут же оказалась сбитой с ног. Не прошло и двух месяцев с начала наших свиданий, а я и думать не могла ни о ком другом, кроме Рэя.

Наша первая ночь случилась в Хаконэ. В тот день он договорился со мной встретиться вечером на Синдзюку. Мы решили, что сегодня будем спать вместе, не заботясь заранее о том, где это произойдет.

— Давай поедем в купе «Романтика»[5], - предложил Рэй и купил два билета. Даже сейчас в моей памяти иногда всплывает звук компостера, пробившего наши билеты.

Выехав из Юмото на панорамном горном поезде, на полпути мы вышли из электрички на очередной станции. Пройдя по дороге вверх, набрели на гостиницу.

— Ну что, может быть здесь, — решил Рэй.

Отворив парадные двери из матового стекла, я увидела стоявшие сбоку стенные часы. За конторкой сидела женщина. Схватив тапочки, она тут же выбежала навстречу и поставила их перед нами.

— Сколько стоят сутки? — спросил Рэй.

— На одну персону семь тысяч иен, включая ужин и завтрак, — ответила женщина.

— Хорошо, разместите нас, — тут же согласился Рэй, и женщина сразу проводила нас в номер.

Рэй взял с низкого столика мандзю и, развернув фантик, целиком отправил конфету в рот.

— Налить тебе чаю? — спросила я.

— Не надо, я сам себе налью, — ответил он.

Выйдя из ванной, я застала Рэя раскинувшимся на кровати. Он лежал, опершись на локти, в распахнутом юката, рядом с его рукой стояла кружка.

— Будешь пить? — спросил Рэй.

— Чай? — переспросила я.

— Нет, виски, из холодильника, — ответил Рэй.

— Если не выпить чего-нибудь, вдвоем в рёкане мне как-то не по себе, — позднее признался мне Рэй. После ужина, облачившись в юката, мы вышли на прогулку. На горной дорожке было темно. Наши гэта гулко стучали об асфальт. Изо рта Рэя пахло спиртным.

До Рэя у меня были мужчины, все они обычно во время свиданий вели себя шумно, изо всех сил стараясь развлечь меня. Но находясь рядом с Рэем, я чувствовала, как вокруг остывает воздух. Нечто поглощало лишние звуки и исходящее от тел тепло. Оживление пропадало так же, как и желание согреться. Это еще сильнее влекло меня к Рэю.

В Хаконэ мы оказались в самом начале лета. Ночью в Хаконэ, когда только забрезжил рассвет, Рэй стремительно овладел мной. В тот утренний час наша страсть была глубже, чем во время вечерних соитий. Утром, рассчитываясь за конторкой, я вдруг вспомнила сплетение наших тел на рассвете, и по телу вновь прокатилась влажная истома. В тот год цую[6] затянулись. Мы шагали рядом под одним зонтом, укрывшись от моросящего дождика. Проходя мимо сувенирного магазина, я заметила выставленные на его стеклянной витрине ряды куколок, которые могли помещаться одна в другой. Сделанные по принципу русской матрешки, целых семь фигурок были выстроены по росту, от большой до самой маленькой.

— Какие хорошенькие! — не удержалась я.

— Купить тебе? — спросил Рэй. Я растерялась, медля с ответом, тогда он молча снял игрушки с полки и понёс к кассе. Расплатившись, он сунул сверток мне в сумку.

— Впервые я купил что-то женщине, — промолвил Рэй, сидя в купе «Романтика» по дороге домой.

— В первый раз ты купил вот это? — удивилась я и, смеясь, принялась одну за другой выставлять куколки на подоконник, раздвигая их туловища посередине и извлекая на свет очередную фигурку, скрытую внутри. Оказавшаяся в самой сердцевине малюсенькая куколка была величиной с одноиеновую монетку. Щелкая ногтем, Рэй по одной сшиб лишенные содержимого, полые внутри фигурки. Все они издавали один и тот же неясный глухой звук.

— Первый раз мне не хотелось сбежать со свидания, — проговорил Рэй в толчее на Синдзюку, где мы сошли с поезда.

— Сбежать? — засмеялась я и подняла глаза на Рэя. На его лице, мелькнув, тут же исчезла улыбка и легла хмурая тень.

День был еще в самом разгаре, и мы, не готовые расстаться, зашли посидеть в закусочной, где подают якитори, в переулке. Заказав по большой кружке пива, мы, дождавшись, наконец, конца дня, облегченно вздохнули. И в ту ночь я не вернулась домой, тогда я в первый раз осталась у Рэя. Уже на пороге ночи, не медля долго, я сразу впустила его глубоко в себя. Моё тело уже привыкло к Рэю. А потом я затихла в его объятиях, забывшись глубоким сном.

— Пахнет канавой, — заметила мама.

— Но здесь в округе канавы уже вроде бы нет, — ответила я. Раньше, когда я была маленькой, по обеим сторонам дороги, где я обычно играла в мяч, тянулась канава, куда постоянно скатывался мой мячик. Тогда я вылавливала его из неспешно журчавшей сточной воды и сушила мяч, шоркая мокрым боком о дорогу. Потом канаву засыпали землей, и зловоние прекратилось.

— Всё-таки пахнет сыростью.

— Может, несёт ветром с реки? — предположила я. Мама зажмурила глаза и сделала глубокий вдох.

— Река? Она же в соседнем городе, неужели оттуда?

— Если так подумать, вот уже несколько лет здесь нет летних дождей. В последнее время вместо цую, которым сейчас самый сезон, куда чаще льют, как там их называют, натанэдзую, затяжные дожди весной, — продолжала бормотать мама. Я тоже втянула носом воздух. Волнами доносился запах воды. Так пахнет жаркий солнечный день после череды дождей. «Карацую[7]. Натанэдзую», — произнесла я мысленно. Ощущение пропитанного влагой тела ранним летом из года в год становилось всё слабее и слабее. С тех пор, как я стала время от времени ночевать у Рэя, это чувство, возникающее обычно на исходе сезона цую, начало преследовать меня постоянно. Влага вытекала из меня наружу, сколько бы я не старалась ее унять. Моё тело продолжало сочиться ею, даже после того как я вышла замуж и родила Момо. Влагу выделял не только темный и мягкий орган, но я ощущала, как она выходит с внутренней стороны глазного яблока. Каждый раз, вдыхая запах раннего лета, я чувствовала, как почва начинает уходить из-под ног. Даже сейчас.

Я еще раз внимательно перечитала дневник. Сложенный в несколько раз листок с записью «Манадзуру» лежал между последними страницами. Ничего нового. Там не было написано ровным счетом ничего больше, кроме того, что я уже обнаружила, изучая дневник в прошлые разы. Ничего большего я не могла прочесть.

Сама я не помнила, как призналась Рэю, что забеременела. Но в его дневнике это событие было записано: «Ребёнок. Срок — апрель следующего года, — сообщила Кэй с лицом, как у рыбы» — необычно для Рэя, в этой записи мелькнуло что-то вроде личного впечатления от происходящего.

Что это ещё за лицо «как у рыбы» — в первый раз читая дневник, даже будучи поглощенной поисками улик, объясняющих исчезновение Рэя, я невольно улыбнулась в этом месте.

Меня мучил токсикоз. Не прошло и двух недель с того момента, когда могло произойти оплодотворение моих яйцеклеток, как меня стало сильно мутить. Обычно, сам факт зачатия определяется немного позже. Я явственно ощущала внутри себя инородное тело. При этом, я не придавала понятию «инородное тело» серьезного значения, моё отношение к нему можно было выразить словами: «так, что-то попало».

Я недоумевала, как существо, меньше кончика мизинца, способно причинять такие физические мучения. Это постоянное недомогание сделало моё лицо похожим на рыбу.

В дневнике мне попалась еще одна фраза, выдающая чувства человека, написавшего её: «Там, где нельзя быть». Страничка датировалась целым годом раньше его исчезновения. Там, где нельзя быть. Где находился мой муж, когда эта мысль пришла ему в голову? На той же страничке следом шла приписка: «Обещание не выполнено». Имела ли эта фраза сколько-нибудь серьезное значение или нет, оставалось только догадываться. Я вновь и вновь перечитывала это место. Дневник Рэя отличался отсутствием в нем загадочных намеков, только эта страница была полна неясностей.

Токсикоз длился два месяца. Как только срок достиг стабильного периода, всё мое недомогание как рукой сняло. Я нашла этому своё объяснение: эмбрион, постепенно превращаясь в ребенка, перестал быть для моего организма инородным телом. Я принялась без разбора поглощать жирную пищу, и моё лицо уже, по всей видимости, утратило прежнее сходство с рыбой. Скорее теперь оно походило на мордочку более пушистого животного. Пока малыш, который перестал быть инородным телом, становился внутри меня все больше и больше, я жила, словно в тумане. Не могла думать ни о чем конкретном. Только моё тело, занятое монотонной работой, продолжало усердно двигаться. Я сшивала куски хлопковой ткани, выворачивала на лицевую сторону, а затем снова прошивала их сверху, так я изготовила несколько комплектов пеленок. Сейчас я ни за что не согласилась бы заниматься столь кропотливым трудом. Что делал в то время Рэй, о чем он думал, воспоминания об этом начисто стерлись из моей памяти. Тогда, словно соткав вокруг себя кокон, я перестала замечать внешний мир. Это произошло не потому, что мне так хотелось, просто, как я ни старалась, увидеть там что-либо мне не удавалось.

Нельзя сказать, что моё тогдашнее состояние знакомо всем беременным женщинам. Я не раз задумывалась, чувствовала ли я себя тогда более ранимой, и пришла к выводу, что нет. В то время ничто не могло меня взволновать. Но Рэй — наоборот. Он лишь казался спокойным, однако его спокойствие оказалось ложным. В нём было что-то ещё более хрупкое, чем в Сэйдзи. Я поняла это только сейчас.

Когда Момо рождалась на свет, мне было нестерпимо больно. До этого момента я не знала, что такое настоящая боль. Точнее, думала, что знаю, но ошибалась. Ощущений онемения или потери сознания не было, я чувствовала одну сплошную боль. Но как только я родила, боль в тот же миг забылась. Начисто стёрлась из памяти. Казалось странным, что уже спустя сутки после родов я, как ни в чем не бывало, спокойно ворковала с новорожденной дочерью. «Моя славная девочка», — ласково приговаривала я, обращаясь к младенцу, который еще совсем недавно, наполнял всё мое тело чудовищной, словно слепящая ярость, болью, и мне казалось даже, что я вот-вот навсегда потеряю человеческий облик. «Это невероятно», — размышляла я, выполняя в кровати послеродовую гимнастику. Все роженицы в определенное время должны были выполнять упражнения для рук и ног под музыку, льющуюся из громкоговорителя.

— Притворство и истинные чувства? Нет, не совсем так.

— Напившись, забываешь о жажде? Похоже, но не то.

— Не так страшен черт, как его малюют? Нет, это меньше подходит, — делая зарядку, рассуждали мои соседки по палате, где нас было четверо, об этом удивительном чувстве. Странным казалось еще то, что, родив, мы инстинктивно стали назвать друг друга: «мама». Хотя еще в родильной палате до самой последней минуты перед появлением малышей наши имена еще что-то значили. Каждая «мама» имела что сказать о том невероятном ощущении до и после родов. Но абсолютно все твердили: «Это было иначе, чем я представляла».

Нельзя сказать, что мир изменился. Однако было чувство, что я побывала в каком-то далеком отсюда месте. С каждой минутой все вокруг стремительно менялось. Оказавшись в самом центре этих метаморфоз, уже я с трепетом ждала конца пути, как вдруг неожиданно вернулась обратно. Но всё же моё возвращение было неполным.

Иное пространство, где я очутилась, не являлось гранью между жизнью и смертью. Оно было просто другим, далеким от обычной жизни. Но в то же время, я чувствовала, как эта «обычная жизнь» проникает внутрь моего тела. Она была в самом эпицентре боли. Прямо под моими ногами, которыми я, рожая, изо всех сил упиралась в пол. Странное чувство, которое я живо обсуждала с другими мамами, тоже ушло из памяти. С того момента, как я дала младенцу имя Момо, его воспитание захватило все мои мысли и чувства.

«Там, где нельзя быть». Страх оказаться там мелькнул в моем сознании в момент, когда я рожала дочь. Оставалось только догадываться, существовала ли связь между ним и местом, о котором писал в дневнике Рэй.

Чувство, что дороги обратно в этот мир больше нет, которое появилось после родов, так и не исчезло. Наверное, оно будет преследовать меня до самой смерти. Утром, когда Момо появилась на свет, звонко щебетали воробьи.

— Как прошла твоя встреча с младшими коллегами, которую ты назначал на 9 вечера? Много выпили? — поинтересовалась я у Сэйдзи. Время 21:00 не давало мне покоя. Я никак не могла выбросить его из головы, с тех пор как снова взялась перечитывать дневник Рэя.

— Мы посидели в баре, где готовят тэмпуру, — ответил Сэйдзи, проигнорировав мой вопрос.

— Тэмпуру?

— Да, из сирауо[8]. Знаю, ей сезон ранней весной, а уже почти лето, — смеясь, заметил Сэйдзи. Коллеги выпили порядочно. Ну, а я в меру.

— О чем думают люди в 9 вечера? — спросила я.

— Даже не знаю. Знаю только, что чувствуешь в три часа ночи и в четыре утра, — проговорил Сэйдзи.

Я удивленно посмотрела на него:

— В три и четыре часа?

— В три — чуть-чуть надежду. В четыре — чуть-чуть отчаяние.

— Красиво сказано.

— Ты подумала, что я дурак. Только что?

Нет, я думала совсем не об этом. Просто его фраза прозвучала слишком красиво. Надежда и отчаянье друг от друга неотделимы.

— Кэй, — неожиданно позвал меня по имени Сэйдзи.

— Да-а? — как можно мягче постаралась ответить я.

— Не заставляй меня думать о том, чего уже нет.

— А? — Я бросила на него взгляд. Его лицо было мертвенно бледным.

— Что случилось? — спросила я, заглядывая ему в глаза.

— Ревность, — проронил он.

Ревность. Я вздрогнула. Из уст Сэйдзи это прозвучало странно. Невозможно было даже представить, что он когда-нибудь произнесет слово, только что слетевшее с его губ.

— Но его уже нет, — прошептала я.

Сэйдзи промолчал. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Но, видимо, не мог сделать этого. Не получалось найти нужных слов.

Я прижалась к Сэйдзи. Ревность Сэйдзи, окруженного женой и тремя детьми, ко мне, у которой кроме Момо никого не было, не поддавалась моему пониманию. Хотя обладание кем-либо вряд ли имело к этому отношение.

— Я ревную, потому что его нет, — проговорил Сэйдзи. — Ревную, потому что его уже нет, но он продолжает преследовать тебя, — поправился он.

Преследовать. Я испугалась, услышав это слово.

— Ты знаешь о моих преследователях? — спросила я.

— Преследователи, — задумчиво повторил он. Сразу стало ясно, что Сэйдзи произнес это слово случайно.

«Нельзя, чтобы Сэйдзи узнал о них», — эта мысль бешено крутилась у меня в голове.

И в ту же секунду появилось оно. Существо с плотной субстанцией. Не имея человеческого облика, оно больше напоминало мохнатого зверя. Существо было похоже на меня, беременную, на сроке, когда мучительный токсикоз, наконец, отступил.

Вместе с существом появился запах воды. Я тряхнула головой — преследователь исчез. Больше Сэйдзи мне ничего не сказал.

Незадолго до своего исчезновения Рэй отругал Момо. Это совсем не походило на то, как обычно взрослые журят маленьких детей, чтобы уберечь их от несчастного случая, он отчитывал трехлетнюю, еще толком не умеющую говорить малышку, со всей серьезностью и настойчивостью.

Момо разрисовала каракулями документы Рэя. Бумаги оказались исчёрканными красными, желтыми и розовыми карандашами.

— Момо, иди сюда, — собираясь на работу, из прихожей позвал муж. Занятая на кухне мытьем посуды, я не расслышала имя. На ходу вытирая руки о передник, я поспешила в прихожую, думая, что зовут меня, но остановилась на пороге, увидев Момо, неподвижно сидящую на коленях. Рэй сидел в такой же позе на полу у парадной двери, едва умещаясь в тесном коридорчике. Его сморщенные в сидячем положении брюки сильно измялись. Рэй отчитывал Момо, тряся перед ней документами, испачканными карандашами. «Какие могут быть внушения трехлетнему ребенку», — не поверила я своим глазам, но Момо продолжала смиренно слушать отца. Момо, которую нельзя было назвать егозой, как любой нормальный ребенок её возраста, не выносила позу сэйдза, но сейчас она сидела не шелохнувшись.

Опустив голову, Момо извинилась: «Папоська, прости…»

Есть дети, которые рано начинают проговаривать шипящие «ш» и «ч», но у многих эти буквы никак не получаются и неизменно превращаются в звук «с». Момо относилась к последним.

— Карандасами больсе не буду, — глядя прямо перед собой, пролепетала Момо. Рэй кивнул: «Да, больше не будешь». Они еще какое-то время сидели друг напротив друга. Наконец Рэй поднялся с колен, Момо тихо заплакала. Плакала ли она от обиды, что её отругали, или это были слезы облегчения после того, как её заставили извиняться по-взрослому в неудобной позе, или же в тот момент её тело просто желало выплеснуть наружу нутряную жидкость? Рэй погладил Момо по макушке.

— Хорошая девочка, — промолвил он, ласково касаясь её головы.

— Я почувствовал, что стал отцом, — признался мне в ту ночь Рэй.

— Ты уже давно отец, — поправила я его. Рэй покачал головой.

— Нет, никак не могу до конца осознать это, — ответил он.

По телевизору передавали турнирную таблицу на сентябрьский цикл соревнований по сумо. Семья… Тогда я не задумывалась над значением этого слова. Ведь мы не думаем о том, что имеем. И понимаем это, лишь потеряв что-то безвозвратно.

И тогда они преследовали меня. Но я едва различала их смутные очертания. Иногда мне даже казалось, что их и вовсе нет. Сейчас все изменилось. Их силуэты, возникающие рядом, были то четкими, то прозрачными, но их присутствие никогда не вызывало сомнений.

— Победил ёкодзуна[9], - объявил диктор. На экране появились кадры очередной схватки соперников из финальной части соревнований. Рэй уставился в телевизор, откуда доносился радостный гул болельщиков.

Я почувствовала, как увлажнилось моё тело. Рэй продолжал смотреть телевизор; протянув руку, я медленно коснулась его шеи. Рэй улыбнулся. Его улыбка был полна нежной ласки. Я даже не подозревала раньше, что он способен так улыбаться. Влажность стала распространяться по всему телу. Вскоре Рэй исчез.

— Я их потеряла. А они нашлись, — сообщила Момо.

— Что ты потеряла? — спросила я.

— Вот, смотри, — разжав кулачок, показала мне Момо. На ладони лежало несколько маленьких завернутых в золотинку кругляшков.

— Шоколадки?

— Угу, — кивнула Момо. — Мне их подарили. На День Святого Валентина, — добавила она.

— Тебе подарили?

— Всем. У нас девочки обычно дарят валентинки не мальчикам, а своим подружкам.

— Это тебе, — протянула Момо золотистую конфету. С хрустом отворачивая фольгу с запечатанного конца, я раскрыла обёртку, внутри оказался шарик коричневого цвета. Я положила его в рот. Перекатив несколько раз языком, сдавила шоколад зубами, из конфеты прыснула тягучая начинка.

— Они лежали в глубине стола, — пояснила Момо, разворачивая по очереди фантики и одну за другой заталкивая конфеты в рот. На её щеке набух большой прыщ. Такие угри, словно рябь на воде, иногда появлялись на её лице утром, и исчезали к вечеру. В последнее время нежная кожа Момо приобрела сероватый оттенок. Сквозь мягкую, манящую погладить детскую кожицу дочери изнутри стала проступать жесткость.

— Подарки — интересная штука, — заметила Момо, энергично пережевывая шоколад. — Долгожданный подарок лучше, чем неожиданный сюрприз. По моему мнению.

«Она говорит такие вещи, совсем как взрослая», — удивилась я.

— А у тебя есть подарок, о котором ты мечтаешь? — спросила я.

— Мне кажется, что есть.

— Что это?

Момо собралась было что-то ответить, но промолчала. Видимо, не нашла слов, которые смогли бы выразить её мысли. Её чуть приоткрытый рот, замерший на полуслове, внутри был окрашен шоколадом.

— Подумай еще, а потом мне скажешь, — попросила я и вышла из комнаты. Когда я перестала ощущать в себе влажную истому? Рядом с Сэйдзи я никогда не испытывала это чувство. Моё тело больше не таяло, оно всегда сохраняло свой четкий силуэт.

Нашу первую ночь мы провели в рёкане на берегу моря в Идзу. Воспользовавшись командировкой, я задержалась еще на день, чтобы встретиться с Сэйдзи.

Отыскав на станции сервисный микроавтобус для клиентов гостиницы, мы стали ждать отправления. Водителя на месте не было, поднявшись внутрь салона через открытые двери, мы первые сели в автобус. Вскоре к нам присоединились три пожилые дамы, заняв места в середине. Следом зашла компания парней и девушек лет двадцати. За ними, наконец, появился водитель, неспешным шагом подойдя к автобусу, он залез в кабину. Присмотревшись, я узнала в нём пожилого мужчину в кимоно с подвязанными шнурком рукавами, энергично зазывавшего клиентов на станции.

Размер гостиницы, куда мы прибыли, был настолько внушительным, что позволил бы разместиться в ней целой делегации.

— В этом рёкане как-то слишком светло, — проговорила я.

— Надо было выбрать темное местечко, чтобы нас никто не заметил? — засмеялся Сэйдзи.

Сходив порознь в баню, мы скоротали оставшееся до ужина время за игрой в пинг-понг. Пол в теннисном зале устилал ковер, поэтому сразу, скинув тапочки, мы стали играть босиком. Каждый сосредоточенно отбивал мячик. Вскоре выступила испарина, и пришлось закатать рукава.

— Мы как в школьной поездке за город, — заметила я, обмахивая лицо ракеткой во время передышки.

Сэйдзи, воспользовавшись моментом, послал в мою сторону резкий удар. Я же в отместку что было силы подала крученый мяч.

Наигравшись, мы еще раз сходили в онсэн, поэтому после ужина сильно захотелось спать. Смотря телевизор в номере, я думала о своем путешествии с Рэем, которое было куда более таинственным. Ко мне вдруг пришло осознание того, что Сэйдзи является частью мира под названием «семья». Сама же я забыла значение слов «семья», «дом» с тех пор, как пропал Рэй. Выключив телевизор, я опустилась на постель рядом с лежащим на спине Сэйдзи и стала смотреть в потолок.

— Иди ко мне, — промолвил Сэйдзи. Всё произошло так, будто мы делали это уже много раз. Я прижалась к нему, Сэйдзи вошел в меня, а потом отпустил, и мы опять лежали рядом, уставившись в потолок. Если бы мы поженились, это длилось бы вечно. Нечто, живущее куда дольше, чем просто человеческие взаимоотношения, связывало бы нас, уходя в бесконечность. Что-то направляло бы свой непрерывный ток в века, зародившись задолго до появления мамы и уходя в бескрайнее будущее, пережив Момо. Это нельзя было назвать просто памятью, но в то же время оно не обладало, подобно генетическим цепочкам, четкой структурой. Я могла охарактеризовать его только как что-то продолжающееся.

Сразу погрузившись в сон, я беспробудно проспала до утра.

— Не съездить ли тебе еще куда-нибудь? — спросил меня Сэйдзи.

— Куда-нибудь? — переспросила я.

— Помнишь, ты ездила с Момо в Манадзуру?

Я не говорила Сэйдзи, что побывала там раньше одна.

— Ну да, — уклончиво ответила я.

Прошло уже десять лет. Я вдруг с удивлением осознала, что с Сэйдзи я встречаюсь куда дольше, чем мне было суждено прожить с Рэем.

— Хочу уехать на край света, — проронила я.

— А если точнее? На какой край: на юг, север, запад или восток?

Понимать всё сказанное конкретно было очень похоже на Сэйдзи.

— На Северный полюс не хочу. Там холодно. На южный полюс тоже, — принялась я объяснять таким же серьезным тоном, и вдруг меня потянуло в сон. С Сэйдзи всё было так, как и всегда. Быть обыкновенным непросто. Хорошо быть необычным. Но необычность невозможно удержать. Это свойство подвержено самораспаду. Поддаться процессу саморазрушения нетрудно. Сохранять свою обыкновенность — вот что самое сложное.

— О чем ты думаешь? — спросил Сэйдзи.

— Да так, ни о чем серьезном, — ответила я.

Я чаще стала задумываться о наших взаимоотношениях с Сэйдзи. Раньше мне и в голову бы не пришло размышлять о его обыкновенности. Интересно, какие мысли были у Рэя по моему поводу? Подумав о нем, я вдруг поймала себя на том, что начинаю мрачнеть.

— Ты опять вспомнила о нём. О том, кого нет, — промолвил Сэйдзи.

— Как ты догадался? — удивленно спросила я.

— Ты всегда становишься такой, когда думаешь о нем.

Это опять ревность. Сэйдзи ревнует? Если так, то, наверное, именно она сделала его таким чутким. Раньше о таких понятиях, как ревность, я тоже не задумывалась.

Почувствовав прилив нежности, я обняла Сэйдзи.

— Ты обнимаешь меня, как сына, да? — проронил он.

— Да нет же, я не твоя мама. Я — это я, — с этими словами я обняла его еще крепче. Вдруг появилась она. Женщина, неотступно следовавшая за мной в Манадзуру. Женщина, что всё время зовет: «Скорей, скорей в Манадзуру».

— Сэйдзи, не покидай меня, — с мольбой я крепче сжала его. Безвольно опустив руки, Сэйдзи так и стоял неподвижно в моих объятиях.

В этот год жара наступала быстро, поэтому еще до начала лета пришлось дважды сменить сезонный гардероб. Первый раз мы сменили одежду на более легкую, когда у головастиков, которых принесла Момо, отросли конечности. Потом еще раз — в разгар Цую в конце июня.

— Нафталином совсем не пахнет, — заключила мама. До рождения Момо мы всегда пользовались простыми нафталиновыми таблетками, что продаются по две штуки в целлофановых пакетиках. Осторожно срезав у мешочков уголки, мы клали их в глубину каждого ящика платяного шкафа.

— Эти современные средства абсолютно ничем не пахнут, — нахмурилась мама, поднеся упаковку инсектицида к самому носу. — Толку с них!

Июньская ревизия гардероба всегда доставляла много хлопот. Теплые куртки и плащи надо было убрать глубже в шкаф, а легкую одежду вывесить в первый ряд. Требующие химчистки вещи упаковывались в пакеты, а затем сдавались в прачечную.

Мама примерила прошлогоднюю блузку без рукавов.

— Одрябли, — потерев худые руки, пробормотала она. — Глянь, если вот так кожу собрать — сплошные морщины. Потрогай здесь.

Я нехотя повиновалась и кончиками пальцев коснулась её предплечья. Собранная в аккуратный бугорок кожа была сухой на ощупь.

— Пока еще не до конца высохла. Сморщивается только, если так зажать, — с живым интересом продемонстрировала мне мама, собрав рукой кожу вокруг локтя.

— Да-а, старость проявляется даже в таких деталях. Еще несколько лет, и кожа окончательно высохнет. Тогда и морщить не надо, и так будет вся в морщинах, — промолвила мама, и в её тоне мне послышалось восхищение.

Я редко занималась домашней работой вдвоем с мамой. Стоило нам подвигаться рядом друг с другом, как в помещении сразу становилось жарко. Только работая в одиночестве, можно было ощутить вокруг тела приятную прохладу.

— Но ты согласна, что менять одежду лучше вместе? — засмеялась мама.

— Надо будет и Момо привлечь, пусть помогает, когда будем переодеваться к зиме, — поддакнула я.

Когда долго перебираешь всевозможную теплую и легкую одежду, руки становятся шершавыми. Неторопливо поднимаясь с колен, мы переносили вещи к коробкам. Затем, снова садясь на корточки, укладывали их туда. И тут же доставали на свет новую партию одежды. Каждый раз, когда ткани соприкасались друг с другом, доносился еле различимый звук. Две женщины, старая и стареющая, кружили среди разложенных вокруг тряпок. Вытаскивая кончиками пальцев скрепки, мы одну за другой сняли бумажные бирки с одежды, полученной в прошлом году из химчистки. Затем поменяли устилавшую внутренность платяного шкафа бумагу, старую мы свернули и выбросили. Аккуратно разгладили свежую и сложили на неё стопочкой вещи.

Во время ревизии каждый раз появляется что-то ненужное. Про некоторые вещи думаешь, что они больше не пригодятся, уже складывая их в коробки. Про некоторые понимаешь: «Всё, этому пришёл свой срок» только после того, как снова извлечешь их на свет. Что-то из этого мы резали на тряпки для уборки пыли. Одежду, которая еще могла послужить, отдавали детям родственников. Какие-то вещи просто выбрасывали. От громоздких вещей мы избавлялись, предварительно срезав с них пуговицы.

Сидя на полу, мы вдвоем с мамой орудовали ножницами. Я — большими японскими. А мама — серебристыми европейскими. Сделав неосторожное движение, я поранила средний палец. На нем сразу набухла алая капля крови, но тут же лопнула и растеклась. Я сунула порезанный палец в рот и принялась сосать ранку. Мама поднялась и принесла мне пластырь. Немного подержав палец вверх, пока не остановилась кровь, я стала заклеивать порез. Обмотав палец клейкой лентой, я слегка сжала его, чтобы пластырь лучше приклеился. От разбросанной вокруг ткани исходил какой-то особенный запах.

— Пахнет не нафталином, а чем-то залежавшимся в закрытом пространстве. Не сырой, а какой-то затхлый запах, — произнесла мама и закрыла глаза. Принюхиваясь, она несколько раз глубоко втянула носом воздух.

Женщина со мной заговорила. Женщина, которая преследовала меня в Манадзуру. В последнее время я часто пыталась завести с ней разговор, но она сама почти никогда не обращалась ко мне первой.

— Тебе пора собираться в дорогу, — проговорила женщина.

— Собираться? — переспросила я. Глаза женщины сильно скосились к носу, должно быть, оттого что заговорить со мной ей стоило немалых усилий. Её зрачки застыли, запав к центру лица так, будто бы она сама изо всех сил свела их к переносице. Только спустя некоторое время её взгляд обрел должное направление. «Слава богу», — с облегчением подумала я, потому что разговаривать с косящей на оба глаза женщиной было неприятно.

— Ты же поедешь? — довольно отчетливо спросила она. Так бойко она говорила редко.

— Куда?

— В Манадзуру.

Я так и думала.

— Там что-то есть? — спросила я.

— В июле уходит паром. Он поплывет через море далеко-далеко, — продолжила женщина. Обычно парящая в воздухе, сейчас она стояла на одной высоте со мной. Со стороны, наверное, это походило на болтовню соседок.

— Рэй был в Манадзуру? — выпытывала я.

— Ну-у-у, — прозвучал туманный ответ, как и всегда, если речь заходила о Рэе. Возможно, она просто притворяется, что ничего не знает о нём, — подумала я.

Было видно, что женщине не терпится договорить что-то о корабле.

— ….на корабле …там ждет …принесёт, — бессвязно бормотала она. Временами её голос затихал, словно под порывами сильного ветра.

— Ты будешь на корабле? — спросила я, глаза женщины опять сошлись к переносице.

— Нет, я не сяду на корабль. Ведь он плывет в … не хочу.

— Послушай, паром отправляется в 21:00? — спросила я. Ответа не последовало. После того как глаза женщины опять скосились к носу, понимать её речь становилось все труднее. Налетали порывы ветра. Ветер не был иллюзией, он дул на самом деле.

— Поедешь? — последнее, что изрекла женщина, перед тем как испариться. Должно быть, ветер унёс её с собой.

— Ехать или нет? — задала я вопрос самой себе. Не имея ни малейшего представления о том, когда и из какого порта отправляется этот паром, я всё-таки решилась ехать. В июле в Манадзуру.

— Известно, что в Манадзуру добывали обсидиан, — сообщил Сэйдзи.

— Откуда ты знаешь?

— Да так, почитал на досуге. Это место, похоже, не дает тебе покоя, и я стал думать о нем. В эпоху Дзёмон люди использовали обсидиан для изготовления оружия и украшений. Тогда он считался ценной породой. Разве вы не учили это в младшей школе?

— Я забыла, — пролепетала я, Сэйдзи засмеялся. Картина, где он изучает книги, думая обо мне, даже когда меня нет рядом, показалась мне странной. А ведь когда-то мысль о том, что он не может принадлежать только мне, даже сердила меня. Но всё меняется. Чувства и отношения тоже. Теперь Сэйдзи стремился сблизиться со мной. Но чем ближе он становился, тем сильнее мне хотелось отдалиться от него. Или же, наоборот, быть к нему настолько близко, насколько это возможно. Я не желала ни того, ни другого. Самое лучшее — оставить все, как есть.

— Давай поедем вместе. В Манадзуру? — предложил Сэйдзи.

— Как насчет июля?

Я вспомнила наказ женщины. Понимая, что не стоит придавать особого значения словам моей преследовательницы, я тем не менее никак не могла выбросить их из головы.

— Значит, в июле… — раздумывал Сэйдзи. — Попробую подстроить свои планы. Подожди немного, и тогда я смогу сказать, получиться у меня поехать или нет.

После этого он сразу ушел. Когда Сэйдзи покидал меня первым, он делал это решительно, без колебаний. Если же я собиралась домой раньше него, он всегда выглядел расстроенным.

Приближались экзамены Момо. Июнь был на исходе.

— Пойду заниматься в библиотеку, — ненадолго заглянув домой, предупредила Момо и снова засобиралась к выходу. Её кожа за этот месяц стала ровной. Она менялась прямо на глазах. Возможно, причиной этим превращениям был кто-то. Может быть, мальчик, а может быть, девочка. У Момо появлялись новые, неведомые мне части, их становилось все больше и больше. «Не показывай мне то, чего я не знаю, Момо. Оставь меня в моем неведении навсегда», — мысленно умоляла я.

Момо ушла, помахав рукой на прощанье. Ощущая вялость во всем теле, я поплелась в свой кабинет.

Не успела оглянуться, как на дворе уже стоял июль. В середине года время бежит намного быстрее, чем в его начале или конце.

«Долгожданный подарок лучше, чем неожиданный сюрприз. По моему мнению», — пришли на память слова Момо. Все же я не услышала от неё, о чем она мечтает. Так и не узнав этого, я с удивлением обнаружила, как быстро пролетело время. Пришел июль и принес с собой яростную жару. Гортензия в нашем маленьком садике, которую бережно лелеяла мама, завяла. Погибли не только цветы, но даже стебель и листья пожухли и стали коричневыми, как мы не поливали и не удобряли растение, всё оказалось бесполезным, спасти его не удалось.

— Как жарко, — пожаловалась Момо. — Если хорошо сдам экзамены, купишь мне парочку летних платьев? — попросила она.

— Помнишь, ты как-то говорила, что мечтаешь о подарке? Так это платья? — поинтересовалась я. Момо в раздумье склонила голову.

— Нет. Мне кажется, это что-то не такое простое.

— Завяла. Как печально! — расстроилась мама. — Должно быть, гортензия не выносит зноя. А я жары не ощущаю. Совсем старухой стала, тело уже ничего не чувствует.

Мы решили втроем съездить в ботанический сад. Специально приготовили бэнто для пикника. Омлет с макрелью. Густое рагу из говядины с сиратаки и вареные бобы. Морковный салат, а к нему рисовые колобки. Бобы варила Момо.

— Как закипит, сразу выключай огонь, — напомнила мама.

— Знаю. Они быстро варятся, поэтому их надо сразу достать из воды, правильно?

Шумя и болтая, мы с увлечением готовили закуски.

В глубине ботанический сад превращался в настоящий лес. Укрывшись от солнца под сенью деревьев, тихо гуляли отдыхающие. Момо подняла с земли большой опавший лист, он был еще зеленым. Его стороны сплошь испещряли мелкие прожилки.

— Какой подробный узор, — промолвила Момо.

— Именно подробный, а не мелкий? — засмеялась мама.

— Угу, ужасно подробный, — Момо пристально разглядывала поверхность листа.

Для пикника мы выбрали местечко неподалёку от того, где Момо нашла листок. Мы разложили подстилку и, разувшись, все втроем устроились на ней. Через покрывало ощущалась исходящая от земли прохлада. Видимо, здесь всегда царила тень.

— Как жарко, — неожиданно пожаловалась мама.

— Но тут довольно прохладно, — отозвалась Момо. Она находилась рядом со мной, однако её голос прозвучал каким-то очень далеким.

— Дома намного жарче. Странная ты, бабуля, — покачала головой Момо. Голос становился все дальше и дальше. Вдруг я почувствовала опасность. Но кого подстерегала опасность: Момо, или меня, а может быть, маму? Этого я не знала.

В тот день, однако, ничего не произошло. Захватив пустую коробку из-под бэнто и «подробный» лист, мы на автобусе приехали домой. И ещё до поздней ночи веселились, как ни в чем не бывало.

Обмануло ли меня предчувствие? И опасность мне только почудилась? Но сейчас мне кажется, что оно всё-таки реализовалось. Пропала Момо. Когда на часах стукнуло уже девять вечера, а домой дочь так и не пришла, я побежала в библиотеку. Она была давно закрыта, более того, я обнаружила, что она заканчивала прием читателей ровно в шесть, намного раньше, чем говорила мне Момо, которая каждый день возвращалась позже половины восьмого.

«Библиотека работает с 9 ч. утра до 6 ч. вечера» — каждый иероглиф на табличке был подписан азбукой, видимо, для того чтобы даже маленький ребенок смог прочесть её.

Сразу стало понятно, что Момо с самого начала уходила по вечерам не в библиотеку. На секунду я пожалела, что не купила Момо мобильный телефон. Но тут же подумала, что это вряд ли бы помогло мне. Наверняка, она не стала бы брать трубку.

«Куда она могла пойти?» — в голове не было ни единой мысли. Прибежав опять домой, я позвала маму.

— Как же теперь быть… — вяло пролепетала она. Я хорошо знала, что её безучастный тон был не следствием равнодушия, а оцепенением в критический момент. «Маму сейчас просить бесполезно», — поняла я.

Школьные товарищи. Кто же?

Я не могла вспомнить ни одного имени школьных товарищей Момо. Хиросэ. Ах, да. Кажется, так зовут её подругу: Хиросэ Юкино.

Они вместе учились в начальных классах, а потом перешли в одну среднюю школу. Отыскав номер, я кинулась к телефону.

— Да, — ответила в трубке Хиросэ Юкино. Её голос звучал уныло. Момо, должно быть, также разговаривает с чужими взрослыми людьми. Иногда даже с нами она говорила таким голосом.

— Не знаю… Да… Даже не представляю… Да… Нет… Да… Да…

От Хиросэ Юкино я так ничего и не добилась. Повесив трубку, я заметалась в растерянности. Полиция? Классный руководитель? И тут, как назло, опять появилась женщина. Её силуэт, увивающийся рядом, был четким.

— Надоела! — закричала я на неё. На крик прибежала испуганная мама.

— Прости, — извинилась я. Женщина расплылась в самодовольной улыбке, хотя извинения были предназначены маме.

— Я знаю, — проговорила женщина.

«Ты знаешь, где Момо?» — мысленно взмолилась я. На этот раз мой крик был беззвучным, не хотелось опять извиняться перед мамой.

— Она совсем рядом.

— Где?

— Иди за мной.

— Кажется, я догадалась, — наспех объяснив маме, я выбежала из дома и ринулась вслед за женщиной. Она двигалась впереди с невероятной скоростью, пару раз мне даже показалось, что я вот-вот потеряю её из вида. Миновав рощу возле библиотеки, мы оказались на берегу реки в соседнем квартале. Взору открылись оградительные сооружения. На площадке для вечерних матчей тренировались бейсболисты. Послышался резкий хлопок от удара биты. Летящий мяч со свистом рассек ночной воздух.

— Сюда, — указала женщина. За футбольным полем и примыкавшей к нему бейсбольной площадкой начиналась высокая трава, где-то там, в темноте, ласково заскулила собака. Мне показалось, что я вижу огромного пса, неуклюже семенящего по полю. Толком разглядеть не удавалось, так как тьма, царящая вокруг, скрадывала все очертания.

— Момо! — позвала я. И тут же ахнула от испуга — около собаки возвышалась темная худая фигура. Рядом стоял еще кто-то.

— Момо. Это ты? — крикнула я, тонкая тень колыхнулась. Кинувшись вперед, я сжала Момо в объятьях. Она начала вырываться.

— Мама, прекрати! — дочь с силой оттолкнула меня. Тень, что стояла рядом, неотрывно смотрела в мою сторону.

— Ты кто!? — повернулась я к ней.

— Какая тебе разница? — из-за спины донесся голос Момо. Тень стала удаляться и, наконец, растворилась в темноте. Собака исчезла следом. Я поискала глазами женщину, но она тоже пропала. Рядом была только Момо. Полевая трава еще хранила остатки полуденного зноя.