Мануш-Вартуш (повести и рассказы)

Джурбай

Рассказ

Уже стемнело. Мы шли домой, джурбай, Фатыма и я. Все трое молчали. Джурбай, конечно, не шёл сам. Фатыма несла его. Он сидел на жёрдочке, спрятав буро-розовый клюв под тёплое чёрное крыло. Мы старались идти ровно, чтобы не разбудить его. Я шагала рядом с Фатымой, размахивала руками, а иногда, будто нечаянно, касалась гладких прутьев клетки.

…Фатыма приехала в наш дачный посёлок в начале лета. Она гостила в соседнем доме, у тёти Наташи. Приехала она из Казахстана недели на две. Но жила уже третий месяц и вроде не собиралась уезжать.

Глаза и волосы у Фатымы были одинакового цвета: чёрные с сининкой. Лицо загорелое. Только на скулах светлые треугольники. А так девчонка как девчонка. Длинноногая, косастая. В прохладную погоду она надевала старую школьную форму. А в жару бегала в красном сарафане.

Только Фатыма как раз не бегала. Это только так говорится. Она двигалась всегда медленно, мелкими шажками, словно плыла с откинутой назад головой.

— Красивая походка! Точно кувшин на голове несёт! — восхищалась моя бабушка. — Вот бы тебе взять с неё пример. А то спотыкаешься на каждом шагу, будто у тебя обе ноги левые. И вообще, Лена, советую тебе подружиться с этой девочкой. Вежливая она такая… Обходительная.

А я терпеть не могу дружиться по чьему-нибудь совету. Дружба — ведь она всегда нечаянно получается. И хотя по соседству не было ни одной девчонки моего возраста — во всех домах или несмышлёные, плаксивые малыши, или совсем взрослые семиклассницы, которые перекидывали косу через плечо и шептали друг дружке на ухо какие-то тайны, — всё равно мне не хотелось дружить с Фатымой. Что ж из того, что мы обе перешли в шестой!

Фатыма заходила к нам на дачу почти каждый день. То взять для тёти Наташи вчерашнюю газету со смешным фельетоном, то узнать, почему не ходит молочница баба Полина. Едва открыв калитку, Фатыма здоровалась с Полканом.

— Здравствуй, товарищ собака! — говорила она вежливо. — Расскажи мне, пожалуйста, что ты видел сегодня во сне? А как тебе понравились косточки, которые прислала тётя Наташа?

Полкан припадал на передние лапы, взвизгивал я, чихая, приподнимал верхнюю губу и показывал жёлтые острые зубы. Так собаки улыбаются.

И мне тоже становилось смешно. Никто, кроме Фатымы, не принимал Полкана всерьёз. Ведь он был не настоящий, породистый пёс, а случайно приблудившаяся, некрасивая дворняжка с круглым хвостом и безо всякого характера.

А как Фатыма разговаривала с моим младшим братишкой, трёхлетним Димкой! Ну просто как с директором школы, честное слово.

Бабушка говорила, что Фатыма — человек деликатной души, а я считала, что она трусиха, и ничего больше. И Полкана боится, и Димку побаивается. А я всегда презирала трусов.

Как-то вечером тётя Наташа всё же уговорила меня поиграть с Фатымой в шашки. Мы уселись на терраске, и я с ходу выиграла три партии подряд. Фатыма играла в настоящие шашки, как в поддавки. Уж я ела, ела и даже устала есть её пешки.

— Учиться надо! — снисходительно сказала я Фатыме. — В кружок запишись. Вот у нас, в Доме пионеров…

— У нас тоже есть кружок в Доме пионеров, — тихо сказала Фатыма, — я там занималась. А под окном булькал арык. Зелёный, как трава…

— У нашей Фатымы — второй разряд по шашкам, — заметила тётя Наташа, — она даже чемпион своей школы.

Ох, до чего мне стало противно! Подлиза несчастная! Нарочно, значит, мне поддавалась, а я и поверила! У меня ведь не то что второго, никакошенького разряда нету. И когда я играю со старшим братом Валеркой, он всегда позволяет мне сразу поставить дамку и всё равно выигрывает.

Я почувствовала, как у меня делается узкое горло. Так всегда со мной бывает, когда я на что-нибудь очень обижусь и хочу высказать всё, что об этом думаю, а слова толкаются в горле и одно мешает другому выйти.

Я ничего не сказала, только смешала шашки и решила не обращать на Фатыму никакого внимания. И я, может быть, так никогда бы и не узнала, что она за человек, если бы нечаянно не подслушала у колодца разговор моей бабушки и тёти Наташи.

Тётя Наташа рассказывала, что Фатыма — дочка её институтской подруги, а подруга уехала в научную командировку за какими-то лечебными водорослями. Сначала думали, что командировка недолгая, а теперь Фатымина мать задерживается и неизвестно когда вырвется из этих водорослей. И, значит, неизвестно, сколько ещё Фатыме придётся прожить у тёти Наташи.

— Я боялась, что Фатыма будет очень скучать. Девочка ведь никогда раньше не уезжала из дому, — говорила тётя Наташа, — а она, представьте себе, и не вспоминает о своей матери.

Тётя Наташа ошибалась.

В тот же день, после обеда, Фатыма играла в саду с Димкой. От счастья, что с ним возится такая взрослая девочка, Димка сделался кисельного цвета и орал на весь посёлок. А я смотрела на них из окна. Вернее, не смотрела, а изредка взглядывала, чтобы они не вообразили, что меня интересуют всякие малышовые игры.

— У нас тоже есть кружок в Доме пионеров, — тихо сказала Фатыма.

Они строили высокую башню из кубиков. Осталось только поставить сверху прозрачную пирамидку, как вдруг Фатыма вскочила, толкнула Димку, опрокинула башню… Она ухитрялась всегда открывать нашу скрипучую калитку совершенно бесшумно. Но сейчас так рванула её, что калитка пронзительно ойкнула от удивления.

Фатыма помчалась по улице. Догнала какую-то незнакомую женщину. Молча загородила ей дорогу. Потом отступила и медленно пошла назад. Теперь она шла не как всегда, а тяжело, трудно, словно тапочки её были намазаны клеем и подошвы еле-еле отрывались от земли.

Фатыма вернулась к Димке, ревущему над развалинами башни.

— Прости, пожалуйста… — сказала она виновато. — Я думала… Мне показалось… Эта тётя немного похожа на мою маму.

Тут я поняла, что пора проявить чуткость. Я вышла из дому и хлопнула Фатыму по плечу.

— Выше нос, Фатымка! Приедет твоя мама, не думай. И вообще иногда даже лучше одной пожить. Нотаций никто не читает. Верно?

Фатыма резко сбросила мою руку со своего плеча. Громко произнесла какое-то длинное слово. Ушла на дачу к тёте Наташе и больше не вернулась.

И, только когда она ушла, я разобрала, что это было за слово:

— Несмейменяжалеть!

Я поняла, что Фатыма гордая. А я уважаю гордых людей. Вечером я сама пошла к ней, позвала её к себе и показала своих птиц. А я их не всякому показываю.

Птиц у меня было много. Целых семь клеток. В некоторых клетках птицы сидели по двое, а в большом позолоченном дворце с утра до вечера занимались гимнастикой четыре желтогрудых чижика.

Когда мы с Фатымой вошли, чижики удивлённо запрыгали, приподняв жёлтые брови до самых чёрных шапочек, которыми были украшены их головки. Чижики косили на меня круглыми тёмными глазами: мол, чего пожаловала? Ужинать мы ужинали. Пить пили. Купаться купались. Спать пора. А ты всех переполошила.

И правда, обитатели и других клеток завозились, захлопали крыльями, защебетали. У Фатымы просто глаза разбежались. Всюду разные, совсем не похожие птицы с разными голосами, с различной повадкой, разноцветные…

«Фью-лю-лю! Фью-ци-ци!» — пронзительно затянула лазоревка, маленькая птичка с чёрными, словно сажей намазанными щеками, в платочке такого ослепительного синего цвета, как море бывает в ясный солнечный день.

«Ти-ти! Ти-ти! — совсем про другое запела серо-зелёная лесная малиновка, притопывая голубыми ногами. — И-ти-ти!..»

«Цин-цин-цин!» — глухим колокольчиком отозвалась овсянка, невидимая в своей коричневато-зелёной клетке.

А её соседка, похожая на оживший лимон канарейка, печально запела совсем не в лад своё южное: «Ля-ля!..»

Весело зацокал, защёлкал пёстрый краснощёкий щеглёнок.

Но вот голоса всех птиц покрыл сильный голос. Точно кто-то заиграл на лилипутской виолончели,

«Ля-ля! Ци-ци! Ти!» — Он сплёл в одну мелодию непохожие песни лесных и степных, южных и северных птиц, как цветы в один венок. И песня стала многоцветной, стройной… Сильный голос вёл за собой птичий хор.

Это запел джурбай, чёрный жаворонок. Большой, коренастый, напружив короткую, в коричневых подпалинах шейку, полураскрыв клюв, он, казалось, не замечал ничего вокруг. Он пел. И голос его то поднимался высоко, выше самых высоких деревьев, то опускался низко, ниже корней травы. И, как всегда, когда слышишь настоящую музыку, хотелось и улыбаться, и вздыхать, и сделать кому-нибудь что-нибудь очень хорошее.

Мы с Фатымой стояли неподвижно, долго после того, как птицы перестали петь. Потом мы тихонько вышли в сад.

— Хочешь, я подарю тебе одну из моих птиц? — предложила я Фатыме. — Выбирай любую!

— Правда? Подаришь? — Когда Фатыма улыбалась, я всякий раз удивлялась, какие у неё белые и маленькие зубы.

— Честное слово, подарю.

— Спасибо, Леночка. Если можно, я возьму джурбая, — сказала Фатыма. — Это ведь не редкая птица. У нас в степи их полным-полно.

У меня упало сердце.

— Ты не обижайся, Фатыма, но джурбая мне отец подарил. А подарки не годится передаривать, Возьми лучше чижика. Всё равно они дерутся и друг дружке хвосты выдирают. А поют они хорошо. Очень даже! Это ты кого хочешь спроси.

— Спасибо. Только я пошутила. Я терпеть не могу птичьего пения.

Фатыма ушла, а я так и не могла понять: хотела она на самом деле взять джурбая или правда пошутила.

Джурбая отец подарил мне ко дню рождения и велел особенно беречь, потому что у нас в Московской области степных чёрных жаворонков днём с огнём не сыщешь, и любители сходят по ним с ума.

— Джурбай — замечательный певец. Один человек, который очень любил птиц, называл песню чёрного жаворонка самой прекрасной песней на свете, — рассказывал отец, — а этот человек понимал толк в песнях. Он был поэт. Его звали Эдуард Багрицкий.

Отец привёз джурбая из Средней Азии. Он ездил туда весной на сталелитейный комбинат. Опыт передавать. Сначала отец хотел привезти мне куклу в вышитом халате. Ио потом на базаре случайно увидел жаворонка и вспомнил, как я люблю птиц.

Я очень привязалась к своему джурбаю. Заботливо ухаживала за ним. Приносила из зоомагазина мучных червей. Каждый день тёрла ему морковку, варила кашу. Я ценила джурбая больше всех своих птиц. Я только плечами пожала, когда один взрослый любитель предложил мне за него щенка боксёра. И, конечно, смешно было подумать, что я отдам его какой-то там девчонке. Пусть даже очень гордой!

На следующий день я проснулась на рассвете, сама не знаю почему. Всё было тихо. Братья спали. В своей клетке на подоконнике спал джурбай. Не подавали голоса и другие птицы.

Воздух, такой непрозрачный, словно в нём размешали много облаков, втекал в комнату из сада. Он пахнул водой.

В окне показалась голова Фатымы. Она, как в кино, просвечивала сквозь туман и немного расплывалась. Фатыма стояла неподвижно. Смотрела на клетку с джурбаем.

На подоконник взлетел прожорливый воробей. Должно быть, голод разбудил его раньше всех. Воробей не обратил внимания на Фатыму. Чирикнул и нахально сунул клюв сквозь решётку в кормушку джурбая.

Джурбай встрепенулся. С маху стукнул жулика коротким широким клювом и вдруг так похоже передразнил его чириканье, что воробей даже оторопел. А Фатыма тихо рассмеялась и исчезла.

Несколько дней подряд приходила она на рассвете под моё окно. Иногда жаворонок пел, и мы обе затаив дыхание слушали его. Иногда он озорничал, передразнивал, как взвизгивает стекло, когда по нему проводят тряпкой, как каркают вороны…

Днём, встречаясь со мной, Фатыма делала вид, что джурбай её совсем не интересует, и я тоже ничего ей не говорила. Через неделю жаворонок пропал. Должно быть, я неплотно прикрыла дверцу клетки, когда её чистила, и он улетел.

Сначала я выплакала весь запас слёз, какой бережливому человеку хватит года на три, а потом принялась искать жаворонка. Я бегала по саду, по полю, по лесу… Подсвистывала, звала. Джурбай не отвечал… Соседские ребята рассказали мне, что он залетел к Дениске, мальчишке-голубятнику с Лесной улицы. И Дениска хвастается, что продаст жаворонка на птичьем рынке или сменяет на пару самых лучших почтарей.

Если бы у меня отняли мячик или тетрадку, прыгалки или ленту из косы, если бы кто-нибудь обидел меня, всё равно кто, — в это дело обязательно вмешался бы мой старший брат, Валерка, и восстановил бы справедливость. Но птиц Валерка не любил. Принципиально. Он говорил, что от них мало пользы и много шума. И что от их пения у него жужжит в ушах.

Почему-то, когда он, вытаращив глаза, сидел перед телевизором и смотрел футбол, а болельщики на стадионе кричали так, что у нас в комнате дрожали стёкла, у Валерия в ушах не жужжало.

Как бы там ни было, идти к Денису приходилось мне одной. Взрослым в птичьих историях всегда трудно разобраться. А потом у нас в посёлке считалось, что их и не полагается вмешивать в такие дела.

По дороге за мной увязалась Фатыма. Она шла молча, по другой стороне улицы, как будто со мной и не знакома. Но в дом к Денису мы вошли вместе.

Денис был один. Перед ним на столе стояла маленькая тесная клетка, а в ней сидел мой джурбай. Нахохлившийся, неподвижный, весь какой-то расслабленный. Он не пел. Грустил.

— Ты чего не ешь? Чего воображаешь? — ворчал Денис и совал ему к носу хлебные крошки.

Но джурбай отводил в сторону клюв. Его тёмно-карие глазки смотрели недовольно.

Увидев меня и Фатыму, Денис вскочил и, сунув руки в карманы, воинственно выставив локти, пошёл на нас.

— Чего надо?

— Ничего, — ответила я, неожиданно для себя очень тоненьким голоском. Всё-таки Денис считался главным мальчишкой на своей улице, и многие не решались с ним связываться.

— Здравствуй, — вежливо сказала Фатыма. — Прости, пожалуйста, что мы пришли без приглашения.

Денис немного растерялся.

— Чего надо? — повторил он уже не так задиристо.

— Отдай моего джурбая, — сказала я просительно.

— А с чего ты взяла, что он твой? Мой он. Понятно? И был моим, и будет.

— Откуда же он у тебя взялся? — возмутилась я.

— Откуда? От верблюда. И весь разговор. — Толстые щёки Дениса надулись, как воздушные шары.

В тишине стало слышно, как в ящике под окном тихонько, шепотком, воркуют голуби. Наверно, джурбай и залетел сюда, чтобы послушать их голоса. Ведь он так жадно хотел знать все птичьи песни… Только голуби-то не поют. А под окном у Дениски, возможно, была ловушка. С него станется, таковский.

— Скажи, пожалуйста, Денис, а давно у тебя этот жаворонок? — так же вежливо спросила Фатыма.

— Ну, давно! А вам какое дело? Ещё желтоклювым купил его на птичьем рынке. Со птенчества воспитываю. — Денис хихикнул с торжеством. Что, мол, взяли?

— Денис, это же моя птица. — Я смотрела ему прямо в глаза: может, застыдится? — Отдавать полагается, если случайно залетит. Такой у птичников закон.

Денис, конечно, знал этот закон, но он твёрдо решил не отдавать жаворонка.

— Ха! Законница выискалась! Если так все законы вызубрила, докажи сначала, что жаворонок твой!

Так действительно положено у птичников.

Но чем я могла доказать? Джурбай не был окольцован. Когда я протянула руку к клетке, он обрадовался, забил крыльями. Только ведь это не доказательство.

Я постояла, ещё посмотрела на жаворонка и пошла…

— Ох, и злой петь мой жаворонок! — издевательски сказал мне вслед Денис. — Приходи когда послушать.

И, словно подчинившись его приказу, жаворонок запел. Он пел какую-то необыкновенную песню, какой я раньше никогда от него не слышала. Широко растопырив крылья, джурбай шипел, переливчато свистел и сипел, словно больной ангиной. Заболел он в самом деле, что ли?

«Замучает Дениска джурбая, обязательно замучает или продаст кому попало», — думала я и хотела сказать Денису самые оскорбительные слова, но, как всегда со мной бывает в таких случаях, у меня сделалось узкое горло.

Я совсем забыла про Фатыму. А она вдруг шагнула к столу и спокойно взяла клетку с жаворонком.

— Ты что делаешь? — заорал Денис и сжал кулаки.

Кулаки у него были большие. Но Фатыма не испугалась. Даже в лице не переменилась. Только треугольники на скулах у неё потемнели.

— Если этот джурбай твой, откуда он знает голос нашего казахского ягнятника? — спросила она невозмутимо. — Ягнятник — злая, хищная птица, он так всегда кричит, когда разозлится.

У Дениса разжались пальцы. Жаворонок, выросший в московской комнате, конечно, не знал бы голос ягнятника. Против такого доказательства возразить было нечего. Дениска мог силой отнять у нас жаворонка, но он помнил, как сурово относятся птичники к нарушителям законов. Никто не будет с ним меняться птицами или одалживать корм. Ни один, даже самый маленький голубятник, которому мама ещё пришивает носовой платок к рукаву, не станет с ним водиться. И не только наши ребята, но и все жители соседних посёлков будут иметь право загонять к себе его голубей. Без возврата. Так поступают у нас с нарушителями главного закона птичников.

И Денис не посмел пойти против него. Он только смотрел, как мы уходили, и лицо его становилось от бессильной злости, а может, и от стыда всё краснее и круглее.

— Прости, пожалуйста, но ты поступил не очень хорошо, — сказала ему на прощание Фатыма.

Когда мы прошли уже половину дороги, я спросила Фатыму:

— Фатымка, а почему ты мне тогда проиграла три партии в шашки подряд? Нарочно, да?

— Нет, — вспомнила Фатыма. — Я просто задумалась о другом. Уж извини, Леночка.

— Ты о доме своём задумалась? О маме скучала? — догадалась я.

— Угу, — призналась Фатыма. — А когда твоего джурбая слушала, не так скучала. Поменьше.

— Знаешь что… — сказала я и отчаянно махнула рукой. — Знаешь что… Бери моего джурбая. Насовсем!

Но Фатыма, точно ждала этого предложения, только головой помотала.

— Скоро моя мама найдёт лечебные водоросли. Я уеду домой. У нас там джурбаев полным-полно. А этот джурбай пусть живёт у тебя в Москве.

И, когда он запоёт, ты вспомнишь наш Казахстан и меня немножко, да?

Я хотела сказать Фатыме, что я ей настоящий друг. И ещё много всякого. Но сказала почему-то:

— Вообще птицы приносят пользу.

— Да, — согласилась Фатыма, — и они поют.

Уже стемнело. Мы шли домой. Джурбай, Фатыма и я.