Мао Цзэдун

ПОД КРЫЛОМ КОМИНТЕРНА

Новую прочную базу Мао на этот раз решил создать в юго-западной части Цзянси. Этот богатый район, расположенный в среднем течении главной судоходной реки провинции Ганьцзян, занимал стратегически выгодное положение. Оттуда недалеко было как до Наньчана (а от штурма провинциальной столицы Мао в сентябре — октябре 1930 года не отказывался), так и до гор Цзинган, где еще действовали отряды, подчинявшиеся армии 1-го фронта. Холмистая, а местами и довольно высокогорная область была крайне удобна для ведения партизанских действий. Можно было укрыться в густо поросших лесом горах, а в нужный момент нанести удар по противнику, державшему в своих руках богатые купеческие городки и поселки. Центром района был крупный (третий по величине в Цзянси) торговый город Цзиань, насчитывавший в конце 1920-х годов около 50 тысяч человек. Там жило много богатого люда, который хотелось ограбить. Имелись мелкие мастерские — на них нетрудно было наладить производство оружия. Закрепившись здесь, можно было рассчитывать на образование мощного советского района.

Он взял этот город 4 октября 1930 года. А через три дня объявил об образовании советского правительства провинции Цзянси, во главе которого поставил одного из своих людей. Захватив Цзиань, Красная армия изъяла у горожан восемь миллионов мексиканских долларов и много золота¹. Казалось, перед армией 1-го фронта открывались прекрасные перспективы. Но жизнь оказалась сложнее. И не только для Мао, но и для его начальников из ЦК.

Осенью 1930 года Ли Лисаню и его единомышленникам пришлось столкнуться с большими проблемами. Резкое недовольство их авантюристической политикой высказал Коминтерн. То, что китайский ЦК «перегибает палку», интерпретируя указания Москвы гораздо левее, чем требовалось, работники ИККИ начали подозревать уже в мае 1930 года, вскоре после бесед с прибывшим в Москву Чжоу Эньлаем. Однако сомнения оставались сомнениями: сотрудники коминтерновского аппарата сами были достаточно левацки настроенными и разобраться в нюансах левизны смогли не сразу. Конечно, в Москву поступали донесения шанхайского Дальбюро с критикой Ли Лисаня и других китайских руководителей, но четкой картины в ИККИ все же не складывалось. Правда, 23 июля Москва направила в ЦК КПК телеграмму, «категорически» возражая против организации «в настоящих условиях» восстаний в крупных городах². Но на ультралевацкое постановление китайского Политбюро «О новом революционном подъеме и победе первоначально в одной или нескольких провинциях», полученное на следующий день, никак не отреагировало. 29 июля с подачи Политсекретариата ИККИ Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило резолюцию, в которой не содержалось прямой критики лилисаневского руководства. Просто отмечалось, что «при анализе данной стадии борьбы нужно исходить из того, что пока мы не имеем общекитайской обьективно-революционной ситуации». При этом саму идею «овладения одним или несколькими промышленными и административными центрами» Москва в принципе не отвергала. Она лишь ставила ее в зависимость от укрепления Красной армии³.

Поражения китайских коммунистов в конце июля — начале сентября, разумеется, резко изменили обстановку. Неудачников Сталин не любил и не прощал. К тому же как раз в то время ему стали известны некоторые заявления Ли Лисаня по поводу мировой революции, которые шли вразрез с его собственной концепцией построения социализма в одной стране. Дело в том, что в начале августа опьяненный известием о взятии Чанши Ли Лисань выступил с призывами напрямую вовлечь СССР в революционные события в Китае. Его расчет был прост: спровоцировать мировую войну, в которой, по его убеждению, Советский Союз неминуемо должен был одержать победу. В результате, полагал он, именно китайская революция явилась бы бикфордовым шнуром «великой мировой революции». Сталин узнал и о том, что Ли позволял себе в узких партийных кругах ругать Коминтерн, противопоставляя верность Москве верности китайской революции, а также заявлять, что «после взятия Ханькоу можно будет иначе говорить с Коминтерном».

Для Сталина все это звучало как троцкизм, и он отдал грозное приказание Ли Лисаню «незамедля [так в тексте] отправиться сюда [то есть в Москву]»⁴. В конце сентября 1930 года по требованию ИККИ в Шанхае в глубоком подполье состоялся расширенный пленум ЦК КПК для того, чтобы «открытой коллективной самокритикой исправить свои ошибки». Руководили пленумом прибывшие в Китай из Москвы Цюй Цюбо и Чжоу Эньлай, а также представитель шанхайского Дальбюро немецкий коммунист Герхард Эйслер (клички — Робертс и Роберт). С заданием разоблачить лилисаневскую платформу, однако, пленум не справился: авторитет Ли Лисаня в партии был настолько силен, что ни Цюй, ни Чжоу, ни даже Эйслер, который буквально ненавидел «товарища Ли», ничего не могли поделать. Пленум заслушал «беспощадную» самокритику Ли Лисаня, но оставил его членом Политбюро. Ли вывели только из состава Постоянного комитета Политбюро, который вообще был реорганизован: в него вошли всего три человека — Сян Чжунфа, Цюй Цюбо и Чжоу Эньлай. В заключение пленум признал лишь «частичные тактические и организационные ошибки» Политбюро в проведении линии Коминтерна⁵.

Тут уж Сталин потерял всякое терпение. В Китай был срочно направлен заведующий Дальневосточной секцией Восточного лендерсекретариата[51] ИККИ Павел Миф, считавшийся в то время в Политбюро ЦК ВКП(б) крупнейшим знатоком Китая.

Прибыв в октябре 1930 года в Шанхай под видом немецкого коммерсанта по имени Петершевский (через Германию, где ему в целях конспирации сделали пластическую операцию), Миф сразу же взял на себя руководство Дальневосточным бюро (Сталин назначил его на пост секретаря Дальбюро еще в конце июля). Грубо вмешавшись во внутренние дела КПК, он, по существу, дезавуировал решения сентябрьского пленума и в отсутствие Ли Лисаня, выехавшего в то время на «проработку» в Москву, развернул активную подготовку к новому партийному форуму. Его деятельность облегчалась тем, что 16 ноября в Китае был получен новый антилилисаневский документ — «Письмо ИККИ о лилисаневщине», в котором политическая линия Ли объявлялась «антимарксистской», «антиленинской», «оппортунистической» и «по существу» троцкистской. На коммунистическом языке того времени все это звучало как приговор. ЦК КПК был подавлен. Миф мог делать с ним все, что хотел.

И он своего не упустил. Будучи убежден в том, что «спасением» партии может стать только обновление ее руководящего состава, Миф, или, как его звали в КПК, товарищ Джозеф (он же Жозеф, Вильгельм, Купер и Копер), в самом начале января 1931 года созвал в Шанхае новый расширенный пленум. На нем волевым решением он ввел в состав Политбюро своего бывшего студента Чэнь Шаоюя (русский псевдоним — Иван Андреевич Голубев), до того не входившего даже в Центральный комитет. В обновленный ЦК был кооптирован (с правом совещательного голоса) и еще один выпускник КУТК — Шэнь Цзэминь (псевдоним — Гудков, кличка — Гудок). Для поддержки таких решений Миф пригласил на пленум целую группу своих московских учеников. Молодые люди, никакими членами ЦК не являвшиеся, составили треть участников форума! Помимо Чэнь Шаоюя и Шэнь Цзэминя среди них были: Бо Гу (настоящее имя — Цинь Бансянь, русский псевдоним — Погорелов, клички — Погги и Погнер), Ван Цзясян (клички — Коммунар и Коммусон) и Чэнь Юаньдао (Невский)⁷. Все они вскоре сыграют важную роль как в КПК, так и в жизни Мао Цзэдуна.

В Постоянный комитет Миф заочно включил хорошо знакомого нам Чжан Готао, проработавшего с ним в Москве к тому времени более двух с половиной лет и давно уже выступавшего против лилисаневского курса. (Он вернется в Китай только в 20-х числах января.) Запятнавшего же себя на сентябрьском пленуме «соглашательством» с Ли Лисанем Цюй Цюбо вывел из этого высшего органа. Удалил он Цюя и из Политбюро — наряду с самим Ли Лисанем. (Их обоих он, правда, оставил членами Центрального комитета.)

Через несколько дней после пленума Миф сделал еще один шаг: наперекор всем мыслимым нормам ввел Чэнь Шаоюя в состав Постоянного комитета, поставив его, таким образом, в один ряд с Сян Чжунфа, Чжоу Эньлаем и Чжан Готао. А в марте 1931 года по его требованию была проведена перестройка и руководящих органов китайского комсомола. Секретарем ЦК КСМК стал Бо Гу.

Мифовская «революция» имела далеко не благоприятные последствия для КПК. Его наиболее доверенные лица, Чэнь Шаоюй и Бо Гу, привели с собой в руководящие органы партии и комсомола большое число бывших студентов советских интернациональных вузов. Связывало этих людей московское прошлое. Прежде всего — совместный опыт, полученный в СССР в ходе борьбы с троцкизмом, в которой все они принимали активное участие. Костяк группы составляли «28 большевиков» (так гордо сами себя называли 28 выпускников КУТК, объединившихся в особую фракцию). Среди них особенно выделялся широколобый и коренастый Чэнь Шаоюй, бывший по характеру удивительно под стать Мифу: такой же напористый, волевой и бескомпромиссный. Поразительно способный к иностранным языкам, Чэнь вскоре после зачисления в УТК в конце ноября 1925 года сносно и быстро — всего за несколько месяцев — овладел русским. Именно это стало его козырной картой. В то время как остальные студенты с трудом складывали буквы кириллицы в странно звучавшие слова, Чэнь стал своим в среде преподавателей университета, не владевших китайским языком. Несмотря на свою молодость (он родился в 1906 году), а также на небольшой партийный стаж (вступил в комсомол в сентябре 1925 года, а членом партии стал в 1926-м), Чэнь сделался ассистентом и переводчиком Мифа, читавшего в университете курс ленинизма. И тот в сентябре 1926 года продвинул его на должность председателя студенческой коммуны, а затем в конце того же года вместе с секретарем парторганизации УТК Григорием Ивановичем Игнатовым привлек к активной борьбе с троцкизмом⁸. В конце концов с помощью Мифа Чэнь и его единомышленники смогли подчинить своей власти студенческую массу КУТК, запугав или вытеснив из университета наиболее опасных оппонентов.

В 1929 году Чэнь уехал в Китай. Вместе со своей женой Мэн Циншу (училась в КУТК под псевдонимом Роза Владимировна Осетрова) он обосновался в Шанхае, где получил назначение на низовую работу. Долго он оставался в тени, и тут ему так повезло! Прибывший в Китай Миф решил опираться именно на него и других выпускников КУТК. Разумеется, старые кадры были этим весьма недовольны, но большинство предпочло промолчать. Правда, нашлись и такие, кто выразил недовольство. Двадцатичетырехлетний секретарь партячейки Всекитайской федерации профсоюзов Ван Кэцюань стал даже говорить об образовании в КПК некоей фракции «CSS» — «China Stalin's Section» (то есть группы «Сталина в Китае», или иначе «китайских сталинистов»)⁹. И это несмотря на то, что его самого на январском пленуме кооптировали кандидатом в члены Политбюро. Резко непримиримую позицию занял Ло Чжанлун, старый приятель Мао, выступивший против «CSS»¹⁰. К «раскольникам» тут же применили организационные меры. «Старину Ло» — одного из первых китайских коммунистов — даже исключили из партии.

В результате в 1931 году власть Коминтерна над КПК достигла своего абсолюта. «После борьбы Ли Лисаня против Коминтерна и осуждения антикоминтерновской линии Ли Лисаня, — вспоминал Чжоу Эньлай, — каждое слово работников, посланных ИККИ, для китайских коммунистов представляло большой авторитет»¹¹.

О переменах в руководящих органах партии Мао узнал не сразу. Весть о сентябрьском пленуме дошла до него только в начале декабря 1930 года. О том же, что произошло на новом, январском, форуме, ему стало известно через две недели после его окончания. И только в марте 1931 года он получил сведения о том, что «товарища Ли» подвергли в Москве унизительным «проработкам».

Во всех этих событиях для Мао имелись свои «за» и «против». С одной стороны, Ли Лисаня он никогда не любил, так что сожалеть о его участи ему вроде бы было ни к чему[52]. Он помнил все обвинения, которые этот «халиф на час» бросал ему в течение последних месяцев. Не выходило из памяти требование оставить армию и приехать в Шанхай. Особенно свежо было воспоминание о последнем к нему послании Ли, написанном 15 июня 1930 года. По иронии судьбы пришло оно в советский район лишь в октябре, то есть тогда, когда Сталин отдавал своим подчиненным приказ отправить в Китай «Письмо о лилисаневщине». В этом своем послании Ли Лисань, упивавшийся тогда безграничной властью, позволял себе грубые выражения в отношении Мао. Ему, одному из старейших членов компартии, Ли бросал обвинения в «крестьянском менталитете», непонимании меняющейся политической ситуации, неспособности следовать указаниям ЦК.

Порадовали Мао известия о том, что на сентябрьском пленуме его самого ввели кандидатом в члены Политбюро, а на новом, январском, — переизбрали. Приятно было также узнать, что на том же сентябрьском пленуме в члены ЦК (правда, с совещательным голосом, но все-таки!) кооптировали преданного ему теперь Чжу Дэ.

Но знал ли Мао, что решения пленумов в отношении него были приняты под нажимом Москвы? Понимал ли, что именно в это время Сталин начал всерьез присматриваться к нему как к возможному в будущем вождю партии? Кто знает? Мог и догадываться. В политике он был не новичок.

А Москва в то время действительно начала активно способствовать его выдвижению. Уже с конца 1920-х годов сталинский Коминтерн стал поддерживать Мао Цзэдуна и даже периодически вставать на его защиту, когда кто-либо из руководящих деятелей КПК выступал против строптивого хунаньца. В своих донесениях в Центр Дальбюро вовсю расхваливало армию Чжу — Мао как «лучшую» во всех отношениях¹². Читая эту информацию и наблюдая за ростом советских районов, Сталин в июле 1930 года сделал вывод: в условиях Китая «создание боеспособной и политически выдержанной Красной армии… является первостепенной задачей, разрешение которой наверняка обеспечит мощное развитие революции»¹³. Именно поэтому к Мао все более приковывалось внимание. В СССР даже началась кампания по его прославлению (пока еще наравне с Чжу Дэ). Вот что об «этих героях» писала в те дни советская печать: это «два коммуниста, два партизанских вождя, одно имя которых заставляет бледнеть от злобы, негодования, а еще чаще панического страха тысячи китайских именитых людей. Они известны и за пределами Китая»¹⁴.

Летом 1930 года именно Москва в лице своего Дальневосточного бюро Исполкома Коминтерна, находившегося в Шанхае, поддержала решение Политбюро ЦК КПК назначить Мао политкомиссаром 1-й (наиболее мощной) армейской группы, а потом и генеральным политкомиссаром армии 1-го фронта. В середине октября она же активно выступила за то, чтобы ввести его в Бюро ЦК советских районов — новую партийную структуру, которая должна была централизовать всю партийную работу в находившихся под контролем КПК сельских районах¹⁵. Затем предложила назначить Мао либо председателем, либо членом Центрального Реввоенсовета, своего рода временного правительства всех советских районов.

Вот что Дальбюро ИККИ писало по этому поводу в Политбюро ЦК КПК 10 ноября 1930 года: «Командование нашей Красной армии (Мао Цзэдун, Пэн Дэхуай) не имело никакой связи с правительством. Правительство — это одно, армия — другое… Такое положение, разумеется, никуда не годится. Надо сделать так, чтобы Мао Цзэдун имел ответственность не только за состояние и действия армии, но и участвовал в правительстве и имел часть ответственности за работу последнего. Надо его назначить членом правительства (председателем РВС). О практической выгоде такого положения говорить не приходится — она очевидна»¹⁶. На первое время, до приезда в Цзянси Чжоу Эньлая, назначенного секретарем Бюро ЦК советских районов, и другого крупного руководителя партии Сян Ина, Мао Цзэдуну по инициативе Москвы даже поручалось руководство этим органом. Конечно, такая поддержка не могла не льстить его самолюбию, а потому не одобрить решения пленумов он не мог. Но Мао как один из основателей партии должен был испытывать неприязнь к юрким «птенцам Мифа», в обход всех правил пробившихся в руководство. Достаточно с него было карьериста Доброго (Лю Аньгуна), изрядно попортившего ему кровь своим книгопоклонством. Начетнический стиль наглых московских студентов резко контрастировал с его собственным методом, основанным прежде всего на кропотливом изучении обстановки в той местности, где он вел работу. «Практика — критерий истины», — напишет он позже, в конце 1943 года, как бы суммируя всю свою деятельность по обследованию деревни, которой он занимался как в 1920-е, так и в 1930-е годы. Правда, выводы из этих обследований Мао всегда подгонял под свои радикальные взгляды. Так что в результате оказывалось, что не практика служила критерием истины, а левацкая идея — мерилом действительности. Но это, как говорится, были издержки производства.

В 1930 году он провел семь обследований в деревнях южной и западной Цзянси. Итог их был, естественно, однозначен: врагами революции и здесь являлись не только дичжу, но и зажиточные крестьяне, к категории которых он относил всех, кто «имел излишки денег и земли». Да, он признавал, что в отличие от дичжу эти крестьяне сами всего добивались в жизни. Но в этом-то и заключалась их вина: по мысли Мао, трудовая деятельность «зажиточных крестьян» приводила к тому, что, производя больше того, что им требовалось для пропитания, они продавали часть своего зерна на рынке или ссужали его бедным соседям. Иными словами, выделялись из массы полуголодных нищих односельчан, многие из которых их за это и ненавидели. «Большинство бедных крестьян кричат о необходимости „уравнительного передела земли“ и „уничтожения долговых расписок“, выражая тем самым свою оппозицию этим богатым крестьянам, — писал Мао. — Если коммунистическая партия будет их останавливать, то эти бедные крестьяне возненавидят коммунистическую партию. Вот почему… нам не только надо сокрушить этих богатых крестьян-полудичжу, но и поровну разделить их землю, аннулировать займы, данные ими [беднякам], и перераспределить принадлежащее им зерно. Нет никакого сомнения, что мы должны сделать это… Только тогда сможем мы завоевать бедные крестьянские массы»¹⁷.

Новые обследования также «подтвердили» неоднократно высказывавшийся им ранее тезис об огромном революционном потенциале люмпенов, этих «отверженных», у которых «в холод, кроме лохмотьев, нечем бывает прикрыть тело»[53]. В районах, захваченных Красной армией, писал Мао, все эти люди, включая преступников и попрошаек, «приветствовали революцию»; они «были ужасно счастливы, узнав, что местных тухао свергли, а землю их поделили… среди них не было ни одного, который бы оказался контрреволюционером». «Над этим стоит призадуматься», — многозначительно замечал Мао¹⁸.

Но не все коммунисты разделяли его заключения. В 1930–1931 годах Мао пришлось столкнуться с реальной оппозицией в партии — наиболее мощной за все время его занятий аграрным вопросом. Резкое несогласие с ним, точнее с его пролюмпенскими идеями, направленными против трудового крестьянства, высказали члены местной цзянсийской организации КПК. Конфликт оказался настолько острым, что в начале декабря 1930 года перерос в открытое вооруженное столкновение — первое в истории КПК кровавое противоборство враждующих фракций. Эти разборки получили название «Футяньский инцидент» — по названию городка в центральной Цзянси, где в самом начале декабря 1930 года войска цзянсийцев атаковали представителей Мао Цзэдуна, занимавшихся выявлением «контрреволюционных элементов».

Корни конфликта обнажились еще в феврале 1930 года, во время объединенной партийной конференции фронтового комитета 4-го корпуса, особого комитета западной Цзянси и армейских комитетов 5-го и 6-го корпусов Красной армии, состоявшейся в деревне Питоу, недалеко от крупного населенного пункта Дунгу в центральной Цзянси. Именно эта конференция, как мы помним, 7 февраля приняла Закон о земле, в котором вновь, как и в горах Цзинган, устанавливался уравнительный принцип передела земли: «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало». Данная формула и вызвала разногласия: группа местных, цзянсийских, коммунистов резко осудила эгалитаризм, призвав к дележу только земель дичжу, а не крестьян, да и то не по «едоцкому разделу», а по количеству имевшейся в крестьянских хозяйствах рабочей силы¹⁹. Понятно, что в глазах Мао такая позиция выглядела как явный «правый уклон», с которым следовало беспощадно бороться. «Местные руководящие органы партии всех уровней переполнены дичжу и богатыми крестьянами, — сделал он вывод. — Они проводят совершенно оппортунистическую политику»²⁰.

В своей правоте он был убежден. Тем более что за несколько недель до конференции прочитал антикулацкое письмо Политсекретариата ИККИ по крестьянскому вопросу, посланное в ЦК КПК в июне 1929 года.

Цзянсийские коммунисты на конференции были представлены не только особым комитетом западной Цзянси. Немало их было и среди членов армейского комитета 6-го корпуса. Сама эта воинская часть включала в себя отряды местных партизан, действовавших в провинции до прихода туда войск Мао (так называемые 2, 3, 4 и 5-й отдельные полки Цзянсийской Красной армии). Переформировывая по приказу ЦК эти подразделения в 6-й корпус, Мао в январе 1930 года назначил главой его армейского комитета сорокалетнего хунаньца Лю Шици. Начальником же корпусного политотдела сделал своего младшего брата, Мао Цзэтаня. Понятно, что он хотел поставить цзянсийцев под надежный контроль. Год блуждания по провинции убедил его: местным партийным и военным кадрам нельзя доверять. Если в «стране хакка», расположенной на стыке южной Цзянси, западной Фуцзяни и северо-восточного Гуандуна, большинство крестьян и партийцев приветствовали войска 4-го корпуса, то в центральных районах Цзянси и прилегающих к ним западных и юго-западных областях ситуация была иной. Здесь жили люди, считавшие себя коренными цзянсийцами (бэньди), из поколения в поколение враждовавшие с южными хакка. Выходцы из этой среды доминировали и в местных организациях КПК, и в их партизанских формированиях, и в поддерживавших коммунистов цзянсийских отделениях тайного мафиозного общества «Саньдяньхуэй» («Общество трех точек»). Войска 4-го корпуса, в которых 50 процентов составляли хунаньцы, а еще 20 — жители южной Цзянси и западной Фуцзяни, рассматривались ими как «пришлые», хаккские, а потому не вызывали доверия. Именно поэтому цзянсийская парторганизация и встретила в штыки радикальный закон о земле, предложенный Мао²¹.

На конференции в Питоу цзянсийцы остались в меньшинстве. Закон, как мы знаем, прошел, и Мао «огнем и мечом» начал проводить аграрную революцию в центральных и западных районах провинции. Вместе с Чжу Дэ, который, как мы помним, сам был хакка, он выдвинул лозунг «всеобщего физического уничтожения кулаков»²². Вот это-то и обострило конфликт.

Ситуация усугубилась тем, что как раз в то время в провинции развернул активную деятельность тайный антикоммунистический «союз АБ» («АБ туань»), созданный местными правыми гоминьдановцами еще в 1925–1926 годах. (Буквы «А» и «Б» означали разные уровни посвящения его членов — провинциальный и уездный.) Как и католический орден иезуитов времен Реформации в Европе, союз главную цель видел в разоблачении «ереси». Только не протестантской, а коммунистической. И, так же как последователи монаха Лойолы, члены союза не гнушались грязными методами. Особенно широко использовали они внедрение в организации КПК своих людей — провокаторов и шпионов, делавших все возможное для дезорганизации коммунистического движения²³. В октябре — декабре 1930 года их активность достигла апогея. Как раз в то время Чан Кайши, одержавший победу в длительной войне против маршала Фэн Юйсяна и хозяина провинции Шаньси Янь Сишаня, развернул мощное наступление на советские районы в Цзянси. Военная операция, осуществляемая силами 9-го корпуса НРА и приданных ему дополнительных формирований общей численностью в 100 тысяч штыков, получила название «первого антикоммунистического похода». Агенты союза играли в ней не последнюю роль.

Слов нет, провокаторов надо было разоблачать. Но как? Свои и враги перемешались. Кто есть кто, разобрать было почти невозможно. Выявление шпионов требовало времени, но смертельная опасность, нависшая над Красной армией, заставляла идти напролом. Атмосфера страха, вызванная наступлением Чан Кайши, сгущалась. А тут еще обострение отношений между «пришлыми» и местными коммунистами! Обе фракции под предлогом борьбы с «союзом АБ» яростно атаковали друг друга. В войсках и парторганизациях развернулась крупномасштабная чистка, в ходе которой, разумеется, хватали и правого, и виноватого. Главную роль в ней, понятно, играл Мао: никаких шансов против него и его хаккской армии коммунисты Цзянси не имели. В общем, все это напоминало наш «37-й год», с той лишь разницей, что происходило за семь лет до настоящего «большого террора» в СССР. К октябрю 1930 года более тысячи членов цзянсийской партийной организации пали жертвами террора. Уничтоженным оказался каждый тридцатый цзянсийский коммунист²⁴. А чистка продолжала набирать обороты. Мао не мог успокоиться. Ведь в данном случае, как он считал, ему приходилось иметь дело не с «заболевшими» товарищами по партии (их-то «болезни» он по-прежнему готов был «лечить»), а с глубоко законспирированными шпионами Гоминьдана. Они ему стали мерещиться буквально везде. «В последнее время вся [организация] партии в юго-западной Цзянси оказалась охвачена очень серьезным кризисом, — докладывал он в ЦК в середине октября. — Партийное руководство полностью оказалось в руках богатых крестьян, проводящих свою линию… Большинство руководящих [партийных, комсомольских и советских] органов заполнено членами союза АБ и богатыми крестьянами[54]… Без коренной перестройки партии в юго-западной Цзянси совершенно невозможно преодолеть нынешний кризис»²⁵. Руководители цзянсийской парторганизации сопротивлялись, как могли. «Мао хочет сосредоточить власть в своих руках», — жаловались они в тот же ЦК²⁶.

В этих условиях и вспыхнул «Футяньский инцидент». Произошло следующее. Рано утром в воскресенье 7 декабря 1930 года, когда 1-я АГ вела бои с превосходящими по численности гоминьдановскими войсками, в тыловой город Футянь, расположенный в нескольких ли от восточного берега реки Ганьцзян, вошла рота красноармейцев под командованием некоего Ли Шаоцзю, одного из доверенных лиц Мао Цзэдуна. Перед бойцами стояла задача: арестовать нескольких местных коммунистов, заподозренных в связях с «союзом АБ», в том числе начальника политотдела расквартированного в Футяне 20-го корпуса Красной армии. Приказ Мао был лаконичен: «Не слишком спешить с убийством ответственных работников, выжимать из них [максимум] информации… Используя ее, можно заставить признаться других руководителей»²⁷.

Вначале все развивалось гладко. Штаб 20-го корпуса был окружен, подозреваемых взяли под стражу и стали допрашивать. Конечно же все они отрицали вину. Тогда Ли Шаоцзю приказал пытать их.

Показания, полученные от арестованных, превзошли все ожидания. Выяснилось, что «членами „союза АБ“» являлись многие командиры 20-го корпуса, а также весь (!) партком провинции Цзянси, весь (!) провинциальный комитет комсомола и все (!) руководители органов советской власти провинции. Ли был поражен. Казалось, раскрыт грандиозный заговор. Он немедленно отдал приказ арестовать всех делегатов назначенной на 8 декабря экстренной партийной конференции Цзянси, которая должна была проходить как раз в Футяне. Всего в бамбуковых клетках оказалось 120 человек. Вакханалия вступила в свою финальную стадию. Очевидец рассказывает: «Ли Шаоцзю громко кричал: „Вы должны знать, что середняк всегда может восстать. Вам остается только признаться… Партия несомненно даст вам возможность исправиться“… Последовали пытки с помощью керосина, тлеющих фитилей и т. п. С одной стороны, производились пытки, с другой — допрос. Собственно говоря, допроса, как такового, не велось. Просто производились пытки. Кроме того, спрашивали: „Признаете ли вы, что вы вступили в 'АБ-союз', когда вы вступили, какова организация, какова ее тактика, кто ее ответственные работники? Говорите всю правду“. Если же во время допроса и пыток не добивались признания, то пытки усиливались… Ногти у товарищей оказались сломанными, все тело обожжено… Только и слышались непрерывные вопли истязаемых… Все арестованные, как допрошенные, так и недопрошенные, содержались порознь, связанные по рукам и ногам. Стража окружала их, примкнув к заряженным винтовкам штыки. Едва раздавался голос, солдаты пускали в дело штыки. Арестованных кормили объедками… Увели на казнь 50 человек»²⁸.

После этого Ли Шаоцзю отправился в соседний Дунгу, где продолжил чистку. Но тут ему не повезло. Среди арестованных в этом городе оказался один из политработников 20-го корпуса по имени Лю Ди. Каким-то образом ему удалось убедить садиста Ли Шаоцзю в том, что он невиновен, и тот, проявив гуманность, его отпустил. Вот уж действительно не делай того, что тебе несвойственно. Получив свободу, Лю Ди немедленно поднял восстание, арестовал Ли Шаоцзю и его людей, а 12 декабря во главе отряда из 400 человек атаковал Футянь. После боя, длившегося всю ночь и все утро, Лю Ди удалось захватить здание городской школы, где содержались арестованные, и освободить оставшихся в живых заключенных. На месте сражения остались тела более ста охранников.

Действия Лю Ди поддержали почти все солдаты и командиры 20-го корпуса — более трех тысяч человек. На экстренной конференции было принято решение уйти из Футяня в безопасный район — к западу от реки Ганьцзян. Тогда же были выдвинуты лозунги «Долой Мао Цзэдуна, убивающего, обманывающего и угнетающего рабочих и крестьян!», «Да здравствуют Чжу Дэ, Пэн Дэхуай и Хуан Гунлюэ!». (Последний был командиром 3-го корпуса Красной армии.) Поразительно, но кровопийцу Ли Шаоцзю и его подельников они отпустили — по-видимому, рассчитывая, что командование армии 1-го фронта расценит это как знак доброй воли.

А через несколько дней цзянсийские коммунисты проинформировали товарищей по партии о том, что случилось. Всю вину они, разумеется, возложили на Мао Цзэдуна, обвинив его в том, что он «разработал коварный план с тем, чтобы погубить товарищей по партии». Мао «становится стопроцентным правым[55] оппортунистом и преступником в развернувшейся классовой борьбе, — уверяли они. — Мао Цзэдун стремится осуществить свои правооппортунистические цели, свои дезертирские идеи и другие грязные и бесстыдные цели… Мао Цзэдун издавна был против ЦК… Желая сохранить свое положение, [он] замышлял физически уничтожить руководящие кадры партии и союза молодежи провинции Цзянси и создать партию, носящую исключительно окраску маоцзэдуновской группировки с тем, чтобы использовать ее в качестве орудия для борьбы против ЦК»²⁹. О том же, по существу, написал в ЦК и Лю Ди: «Мао Цзэдун никогда для меня не был большим авторитетом… Я всегда считал, что он не может до конца руководить нами, а Ли [Шаоцзю] всегда являлся грязным и подлым человеком»³⁰.

Для Мао же все случившееся в Дунгу и Футяне означало одно: контрреволюционный мятеж. Точно так же расценили события и полностью поддержавшие своего партийного лидера Чжу Дэ, Пэн Дэхуай и Хуан Гунлюэ. Но последнее слово должны были сказать вожди ЦК и представители Коминтерна. И Мао конечно же не замедлил их проинформировать. В январе 1931 года он послал руководителям партии свое письмо-воззвание: «Их [мятежников] заговор имел своей целью прежде всего вовлечь Чжу [Дэ], Пэн [Дэхуая] и Хуан [Гунлюэ] в борьбу за свержение Мао Цзэдуна. Иными словами, они [повстанцы] хотели вначале свергнуть одного человека, а потом скинуть и остальных, одного за другим. Товарищи! В этот критический момент классовой борьбы Чан Кайши громко кричит: „Долой Мао Цзэдуна!“ Этот лозунг доносится до нас извне. Но тот же клич — „Долой Мао Цзэдуна!“ — слышим мы и от членов союза АБ и ликвидаторов, находящихся внутри революционных рядов. Как же искусно перекликаются их голоса!»³¹

Это послание привезла в Шанхай специальная делегация коммунистов юго-восточной Хунани, вставших в этом конфликте на сторону Мао. Возглавлял ее известный нам Лю Шици, глава армейского комитета 6-го корпуса. К письму была приложена копия некоей «записки Мао Цзэдуна от 10 декабря 1930 года к заведующему секретариатом фронтового комитета 4-го корпуса Гу Бо», очень близкому к Мао человеку. Эту записку передал делегации сам Мао в знак доказательства провокационной деятельности антикоммунистов. По его словам, она была сфабрикована «союзом АБ». В ней, в частности, говорилось: «Тов. Гу Бо!.. Ты в течение трех дней кончай свои дела на юго-западе Цзянси… При допросе Дуаня, Ли и Вана [арестованные цзянсийские коммунисты] и других работников среднего звена необходимо обратить особое внимание на то, чтобы заставить их заявить, что Чжу [Дэ], Пэн [Дэхуай], Хуан [Гунлюэ] и Тэн [Дайюань][56] есть важнейшие преступники из [союза] АБ в Красной армии и что они уже вели переговоры с некими белыми армиями. Все показания о их преступлениях немедленно отправить мне для того, чтобы своевременно их арестовать и уничтожить и побыстрее выполнить наш план. Настоящее письмо надо сохранить в строгом секрете»³².

Действительно ли члены «союза АБ» состряпали эту записку или же сам Мао выдумал такой трюк для того, чтобы показать, в каких тяжелых условиях приходится ему работать, неизвестно. Но записка и прочие документы, привезенные в Шанхай хунаньскими коммунистами (письмо-воззвание Мао, манифест Чжу Дэ, Пэн Дэхуая и Хуан Гунлюэ в его поддержку и их же обращение к красноармейцам 20-го корпуса), а также — в немалой степени — ценности на 50–60 (а по другим данным, даже на 100) тысяч мексиканских долларов, посланные с делегацией в ЦК Мао Цзэдуном, сделали свое дело. Рассматривая «футяньский вопрос» в середине февраля 1931 года, Политбюро ЦК и Павел Миф однозначно встали на сторону Мао Цзэдуна³³. Через месяц по этому поводу были приняты постановления Дальбюро ИККИ и Политбюро ЦК КПК³⁴. «В Цзянси была АБ туань, она состряпала много фальшивок с целью обострить еще больше отношения между т. Мао Цзэдуном и Чжу Дэ, — вспоминал десять лет спустя Чжоу Эньлай, комментируя, в частности, „записку Мао“. — Этот документ прислал в ЦК в Шанхай сам т. Мао Цзэдун и сообщил, что АБ туань провоцирует. ЦК КПК передал представителю ИККИ целую пачку такого рода документов, и этот документ один из них. Миф был в курсе футяньских событий»³⁵.

Непосредственно расхлебывать «Футяньский инцидент» пришлось вначале Сян Ину, члену Политбюро ЦК, выехавшему в советский район еще до этих событий, в октябре 1930 года. Он был послан сменить Мао на посту исполняющего обязанности секретаря Бюро ЦК советских районов. (Глава Бюро Чжоу Эньлай по-прежнему оставался в Шанхае, так как Миф и другие работники Дальбюро считали, что он «просто незаменим для преобразования работы и партии»³⁶.) Сян Ин прибыл к Мао только 10 января 1931 года и наряду с постом и. о. секретаря занял и другую ключевую позицию: 15 января он вступил в должность председателя Центрального Реввоенсовета (Чжу и Мао стали его заместителями, а Мао вскоре получил и еще одну, очень важную, должность — возглавил вновь образованное Главное политическое управление ЦРВС).

Едва ознакомившись с делом, новый начальник объявил всем заинтересованным лицам, что имела место беспринципная склока, а потому наказание должны понести обе стороны. «Инцидент надо решить мирным путем»³⁷, — настаивал он.

Вывод Сян Ина, естественно, не мог удовлетворить Мао. Остались им недовольны и командиры армии 1-го фронта. Тридцатидвухлетнему рабочему-текстильщику Сян Ину (другое имя — Сян Дэлун) вообще было крайне трудно завоевать авторитет в войсках 1-го фронта. Всю жизнь, с 1920 года, этот уроженец Учана занимался профсоюзным и городским молодежным движением, связи с деревней и армией не имел, а потому в военном и крестьянском вопросах разбирался плохо. К счастью для Мао, в начале апреля 1931 года в Центральный советский район прибыли новые представители ЦК — член Политбюро Жэнь Биши и ученик Мифа Ван Цзясян (Коммунар), которых Чжоу Эньлай послал к Мао «для исправления положения»³⁸. Оба этих деятеля, являвшиеся наряду с Чжоу Эньлаем, Чжан Готао и Шэнь Цзэминем (Гудковым) членами специальной комиссии по «Футяньскому инциденту», вошли наряду с Сян Ином и Мао Цзэдуном во вновь образованный Постоянный комитет Бюро ЦК советских районов. Они решительно осудили «мятежников». А вскоре в советский район пришло решение Политбюро о футяньских событиях.

Мао вновь оказался победителем: 16 апреля расширенное совещание Бюро приняло полностью удовлетворявшее его решение³⁹. Спорам вокруг «Футяньского инцидента» был положен конец. После этого, в мае 1931 года, Сян Ин уступил Мао место исполняющего обязанности секретаря Бюро, а в конце июня передал ему и пост председателя ЦРВС⁴⁰.

Чистки были продолжены, но теперь уже целенаправленно выявляли и ликвидировали организаторов и участников «антисоветского мятежа». В результате к весне 1932 года «более 90 процентов партийных кадров юго-западной Цзянси были убиты, брошены в тюрьмы или сняты с работы»⁴¹. Не избежал страшной участи и Лю Ди. В апреле 1931 года суд военного трибунала под председательством Чжу Дэ приговорил его к смертной казни, после чего его обезглавили.

Что же касается Ли Шаоцзю, то он конечно же вышел сухим из воды. В январе 1932 года Бюро ЦК советских районов под руководством уже Чжоу Эньлая, обвинив его в «перегибах», сочло возможным ограничиться лишь партийным взысканием. Ли перевели на низовую работу, поставив его под контроль партии на шесть месяцев. В июне того же года он уже вновь был на командной должности в войсках 1-го фронта, а в октябре — переброшен на работу в один из советских районов западной Фуцзяни. Там, в стране хакка, он и погиб, «героически сложив голову» в борьбе против гоминьдановской армии⁴².

Вышестоящие инстанции не могли простить Лю Ди и другим мятежникам главного — того, что они раскололи силы Красной армии в момент смертельной опасности, нависшей над советским районом в Цзянси. Именно поэтому их и осудили. Между тем борьба армии 1-го фронта против карательного похода Чан Кайши увенчалась успехом. Тактика Мао и Чжу Дэ, апробированная еще в Цзингане и Цзянси-Фуцзяньском районе («враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем»), доказала свою эффективность и в новых условиях. Победа была впечатляющей: армия 1-го фронта уничтожила более 15 тысяч солдат и офицеров противника, захватила большое количество пленных, свыше десятка тысяч винтовок и даже один радиопередатчик, с которым, правда, никто не умел обращаться. В плен попал даже один командир дивизии по имени Чжан Хуэйцзань. Ему отрубили голову, которую затем прикрепили к доске и пустили вниз по реке Хэнцзян, притоку Ганьцзяна. Расчет был на то, что голова в конце концов приплывет в Наньчан — прямо в руки находившемуся там Чан Кайши⁴³.

Празднуя победу, Мао не мог удержаться, чтобы не излить свою радость в новых стихах:

Вслед за первым карательным походом войскам армии 1-го фронта удалось также успешно отразить и два последующих, организованных Чан Кайши соответственно в апреле — мае и июле — сентябре 1931 года. Известия о победах «коммунистических бандитов» вселяли ужас в добропорядочных граждан, но нанкинское правительство ничего не могло поделать. Чан Кайши бросал против «террористов» лучшие силы. Второй поход возглавлял лично министр обороны, генерал Хэ Инцинь. А третий — сам Чан. И все безрезультатно. Жестокая затяжная война, за которую ратовал Мао, становилась реальностью.

В то же время среди враждебного населения юго-западной Цзянси социально-экономическая политика Мао Цзэдуна терпела поражение. Вслед за цзинганским его новый опыт общения с трудовым крестьянством в равной мере оборачивался катастрофой. Может быть, сбывалось дурное предзнаменование, на которое обратили внимание солдаты 1-го корпуса перед тем, как уйти из Цзингана? Не зря же, в самом деле, под Мао и Чжу Дэ за несколько дней до выхода из этого района проломилась трибуна?

Как бы то ни было, но еще в ходе борьбы против карательного похода, до событий в Футяни, Мао высказал предложение бросить цзянсийскую базу и уйти на юго-восток, в направлении Фуцзяни (то есть в «страну хакка»). Но в то время этот план не прошел: против него выступил ряд командиров 3-й армейской группы Пэн Дэхуая. Ситуация начала меняться в конце января. На этот раз сам ЦК порекомендовал Мао спуститься «несколько на юг»⁴⁵. Однако теперь уже Мао не мог принять этот план. До разрешения «Футяньского инцидента» его отступление означало бы капитуляцию перед «зарвавшимися» цзянсийцами. И только когда Мао узнал о том, что Политбюро ЦК решает конфликт в его пользу, он вздохнул с облегчением. Можно было перебазировать свою штаб-квартиру к границам Фуцзяни. Не тогда ли красноармейцы сложили про него веселую песню:

Инцидент с цзянсийскими бэньди и их коммунистами показал: Мао может рассчитывать на победу только в классово близкой среде, более того — в благожелательном этнонациональном окружении. «Страна хакка» в обоих отношениях была идеальным местом. В конце марта, как раз перед вторым карательным походом Чан Кайши, Мао, Чжу Дэ и Сян Ин переехали, наконец, на юго-восток Цзянси. Здесь они вначале обосновались в деревне с поэтическим названием Цинтан (Лазурный пруд). Расположенная в глубокой долине, деревня занимала выгодное стратегическое положение. Врагу подобраться к ней было трудно: со всех сторон ее окружали крутые горы, поросшие густым субтропическим лесом. Во время отражения второго похода Мао Цзэдуну и Чжу Дэ, правда, пришлось покинуть ее. Несколько раз они меняли места штаб-квартиры, руководя войсками, а после разгрома третьего похода, в самом конце сентября, остановились, наконец, в деревне Епин, в десяти ли к северу от города Жуйцзинь, одного из узловых торговых центров «страны хакка».

А в это время в Шанхае обстановка становилась все хуже. С такими испытаниями, как в 1931 году, центральный аппарат партии еще не сталкивался. После отъезда Мифа в Москву (он уехал в апреле) на Политбюро ЦК и Дальбюро Коминтерна обрушилась серия тяжелых ударов. Провокация следовала за провокацией, провал — за провалом. Особенно критическое положение сложилось в конце апреля в связи с арестом кандидата в члены Политбюро Гу Шуньчжана, заведовавшего секретным (он же специальный) сектором ЦК. В функции его департамента, созданного по решению VI съезда, входила организация красного террора в контролировавшихся гоминьдановским правительством городах. Гу Шуньчжан, воспитанник советских органов ОГПУ, непосредственно отвечал за ликвидацию провокаторов, предателей и прочих врагов КПК, приговариваемых ЦК к смерти. Занимался его сектор и шпионажем, а также охраной высшего партийного руководства. Арестовали Гу 24 апреля в Ханькоу, куда он приехал, чтобы подготовить покушение на находившегося там Чан Кайши. В одном из городских парков его опознал провокатор: Гу давал там представления под видом бродячего фокусника по имени Ли Мин (до вступления в КПК он занимался в Шанхае этим искусством). Испугавшись расстрела, этот профессиональный убийца с манерами шанхайского плейбоя⁴⁷ предпочел «потерять лицо». Более того, выдал полиции все адреса и явки Политбюро ЦК, цзянсуского и хубэйского комитетов партии. В результате в мае — июле были арестовано более трех тысяч китайских коммунистов, многие из которых — расстреляны. Жертвой его предательства стал даже Генеральный секретарь ЦК Сян Чжунфа, который, в свою очередь, не выдержав пыток, дал показания. Это, правда, не спасло ему жизнь: человека такой величины, даже сломленного, гоминьдановцы предпочли казнить.

Месть коммунистов Гу Шуньчжану была страшной. Не будучи в силах покарать самого предателя (после ареста его перевезли в Нанкин, где он находился под усиленной охраной), они вырезали почти всю его многочисленную семью, включая жену, тестя и тещу. По одним данным — семнадцать, по другим — более тридцати человек. Не пожалели даже жившую в семье Гу престарелую няню. Чудовищный по своей жестокости приказ отдал Чжоу Эньлай, который еще недавно обвинял Мао и его «бандитов» в «бесцельных и беспорядочных погромах и убийствах»⁴⁸. После ареста Гу Шуньчжана Чжоу на какое-то время встал во главе вновь образованного Комитета по спецработе при ЦК КПК, объединившего спецсектор и все прочие секретные службы. Посланная им на «дело» пятерка карателей пощадила только двенадцатилетнего сына изменника: убить ребенка у них не хватило духа[58]. Что же касается самого Гу Шуньчжана, то он нашел свой конец в декабре 1934 года. Заподозрив этого разложившегося человека в двойной игре, гоминьдановцы сами казнили его.

В связи с его предательством за решеткой в начале июня оказались и двое работников ИККИ — курьер Коминтерна Жозеф Дюкруа (он же Серж Лефранк и Дюпон) и вьетнамский коммунист Нгуен Ай Куок (Нгуен Патриот, он же Нгуен Тат Тхань, настоящее имя — Нгуен Шинь Сунг, позже станет известен под псевдонимом Хо Ши Мин). Первый из них был задержан в Сингапуре, второй — в Гонконге. Наконец, в середине июня шанхайская муниципальная полиция арестовала двоих ключевых работников Дальбюро — сотрудников Отдела международной связи (ОМС) ИККИ супругов Якова Матвеевича Рудника и Татьяну Николаевну Моисеенко-Великую. Вместе с трехгодовалым сыном Дмитрием (Джимми) они жили в Шанхае под видом супружеской четы Нуленсов. Именно через них Коминтерн снабжал ЦК КПК и Дальбюро деньгами, поступавшими на счета подставной компании «Метрополитэн трэйдинг К^о», зарегистрированной в Шанхае в апреле 1928 года агентом ОМС Александром Альбрехтом. Их арест, таким образом, подорвал финансовое обеспечение партии и комсомола, городские организации которых в основном по-прежнему опирались на коминтерновские дотации: с августа 1930-го по май 1931 года ИККИ ежемесячно выплачивал ЦК КПК более 25 тысяч золотых долларов США⁴⁹. (По сравнению с 1929 годом сумма ежемесячных выплат возросла на пять тысяч.)

Через какое-то время Коминтерн нашел, конечно, возможность возобновить поставки валюты: с сентября по декабрь 1931 года, то есть за четыре месяца, одна партийная организация Шанхая получила из Москвы 10 тысяч 300 американских долларов⁵⁰. В целом же до конца года только прямые выплаты ИККИ китайской компартии составили более миллиона юаней⁵¹. Но «белый» террор почти полностью парализовал работу Дальбюро, которое в середине лета 1931 года ограничило свою деятельность. После этого, где-то в середине сентября, ввиду опасности новых провалов главный представитель Москвы Игнатий Рыльский (Остин, Аустен, Аустин, Бигман, Пауль, Пол, Шоу, настоящая фамилия — Любенецкий) принял решение вновь реорганизовать руководство китайской компартии. К тому времени большинство членов Политбюро находились уже вне Шанхая: кто-то томился в тюрьме, кто-то вел подпольную работу на севере. Чжан Готао с начала апреля находился в советском районе, расположенном на стыке провинций Хубэй — Хэнань — Аньхой, к северу от Ухани. Он возглавлял в тех местах местное бюро ЦК, то есть фактически являлся там полновластным хозяином. Еще один член Политбюро, бывший моряк Чэнь Юй, с июня 1931 года под псевдонимом Полевой представлял КПК в ИККИ. Опасаясь ареста, всеми правдами и неправдами из Китая в Москву стремился уехать Чэнь Шаоюй. Чжоу Эньлай вспоминает: «Представитель ИККИ категорически предложил членам ЦК не показываться на улицу, не встречаться ни с кем, что означало прекратить работу. Для руководства работой по указанию представителя ИККИ было решено сформировать временный ЦК в Шанхае, в состав которого вошли: Лу Футань (член Политбюро), Чэнь Юнь (член ЦК) и Кон Син [он же Кан Шэн, настоящее имя — Чжан Цзункэ] (член Ревизионной комиссии), Бо Гу, Ло Фу [ученик Мифа, русский псевдоним — Иван Николаевич Измайлов, настоящее имя — Чжан Вэньтянь] и Ли Чжушэн [тоже студент Мифа, русский псевдоним — Славин], последние трое не были членами ЦК. Распределение работы среди них было следующее: Бо Гу— политическое руководство, Ли Чжушэн — оргбюро… Ло Фу — зав. Агитпропом, Лу Футань — руководство Всекитайской конфедерацией труда, Кон Син и Чэнь Юнь руководили работой Особого отдела ЦК [то есть Комитета по спецработе при ЦК КПК] и Кон Син по совместительству был председателем комиссии по работе среди рабочих»⁵².

После создания Временного ЦК (точнее Временного политбюро ЦК или Политбюро Временного ЦК[59]) в конце сентября 1931 года Чэнь Шаоюй с женой быстро выехал в Москву, где этот «птенец Мифа» возглавил новую делегацию КПК. На этот раз для работы в ИККИ он взял себе новый псевдоним, под которым останется известен в истории китайской компартии и Коминтерна, — Ван Мин. Через некоторое время, в начале декабря, Шанхай под видом священника покинул и Чжоу Эньлай, направившийся к Мао, на юг Цзянси, где, наконец, возглавил Бюро ЦК⁵³.

За исключением Лу Футаня и Ли Чжушэна, переметнувшихся на сторону Гоминьдана, все эти люди будут в дальнейшем тесно работать с Мао Цзэдуном. Непросто сложатся их отношения с Мао, многие будут бороться с ним, изо всех сил разжигая внутрипартийные склоки, но Мао в конце концов подчинит почти всех их своей воле. Непокоренными останутся только двое — Чжан Готао и Ван Мин.

Все это будет впереди, а пока, в 1931 году, Мао продолжал набирать силу. По-сталински разобравшись с «кулацкими недобитками» из особого комитета КПК юго-западной Цзянси и отразив три карательных похода Гоминьдана, он стремительно укреплял свои позиции в партии. Единственное, что нужно было ему теперь, так это благословение Сталина. Но тот пока не делал окончательный выбор в его пользу, хотя и продолжал поддерживать. С макиавеллиевской прозорливостью хозяин Кремля комбинировал руководство КПК на основе трех групп: доморощенных партизанских кадров (Мао Цзэдун и его сторонники), московских выпускников (Ван Мин, Бо Гу, Ло Фу) и старых коминтерновских кадров (Чжоу Эньлай, Чжан Готао, Сян Ин). При этом ни одной из группировок не давал расправиться с конкурентами.

Так что Мао оставалось только ждать. И он это делал терпеливо, как настоящий игрок. У него тоже был свой расчет, но в отличие от сталинского — более тонкий. Ему надо было не только сделаться «самым преданным учеником товарища Сталина», но и оттеснить с дороги всех конкурентов, только и ждавших удобного случая, чтобы свалить его. Но не зря он так долго занимался политикой. Искусством интриг он овладел досконально.

Стремление к неограниченному господству все более поглощало его. И в этой каждодневной кровавой борьбе за власть он все более превращался в жертву собственной страсти. Борьба с Чан Кайши и внутренней оппозицией, классовыми врагами и «заблуждавшимися» товарищами убивала в нем последние человеческие чувства. Любовь, доброта, преданность, вера исчезали куда-то, растворяясь в душивших его сильнейших эмоциях. А в результате душа Мао черствела, а его жизнь превращалась в погоню за призраком.

Его дети находились на попечении других людей. Как они жили? Что чувствовали? Ничего этого он не знал. А между тем на долю его сыновей выпали немалые испытания. Как мы помним, вскоре после гибели Кайхуэй местные коммунисты-подпольщики за взятку добились освобождения из-под стражи его старшего сына, восьмилетнего Аньина. Вместе с братьями, семилетним Аньцином и трехлетним Аньлуном, он стал жить у бабушки в деревне Баньцан. За домом, разумеется, была установлена слежка: полицейские надеялись, что через детей они каким-то образом выйдут на самого Мао. Ведь отец должен был, по их понятиям, позаботиться о своем потомстве.

Но дни проходили за днями, а ни Мао, ни его связные не объявлялись. Вместо них накануне Лунного нового года (16 февраля 1931 года), когда все, в том числе и жандармы, готовились к празднику, в дом бабушки Сян Чжэньси постучал неизвестный. Он принес письмо от Цзэминя жене старшего брата Кайхуэй, Ли Чундэ, жившей в том же доме. Брат Мао просил переправить своих племянников к нему в Шанхай — в целях безопасности. Его жена, бездетная Цянь Сицзюнь, очень беспокоилась о судьбе детей. Именно она и уговорила Цзэминя написать письмо. Ли Чундэ вспоминает: «Я раскрыла конверт с быстро бьющимся сердцем и при свете масляной лампы с удивлением узнала почерк Мао Цзэминя. Он… сообщал мне день и место [нашей будущей встречи] и объяснял, как установить контакт с [нужными] людьми». Посоветовавшись с родными, Ли решила принять предложение Цзэминя. По конспиративным соображениям старшим детям дали новые имена, которые те обязаны были запомнить. Аньина назвали Юнфу («Всегда счастливый»), а Аньцина — Юншоу («Всегда здоровый»). Изменили им и фамилию — с отцовской на материнскую — Ян. После этого через Чаншу и Ухань Ли Чундэ вместе с детьми отправилась в Шанхай. Она играла роль их мамы. В поездке их сопровождала бабушка Сян Чжэньси.

Тяжелое путешествие заняло несколько дней, и когда, наконец, измученные детишки добрались до дяди Цзэминя, они стали плакать. По какой-то причине дети считали, что везут их к отцу, а оказалось, что жить им придется в конспиративном детском саду «Датун», на территории международного сеттльмента. Так решил Чжоу Эньлай. Этот шанхайский приют, созданный для детей работников КПК на деньги коминтерновской организации МОПР, был, конечно, не лучшим на свете домом младенца, но другого все равно не было. Там в то время жили около 30 детей, в том числе дочери хорошо знакомых нам Ли Лисаня и Цай Хэсэня, а также сын Пэн Бая. Одной из воспитательниц была жена Ли Лисаня. Но сыновья Мао переезжать туда не хотели. «Я хочу к папе, — рыдал Аньин. — Я должен отомстить за маму!» Дети цеплялись за платье Ли Чундэ, умоляя забрать их домой. «Их крики, словно ножом, резали мое сердце», — вспоминает Ли. Жена Цзэминя пыталась их успокоить, но у нее самой текли слезы. Как будто знала, что самое страшное ждет ее племянников впереди.

Вскоре после переезда в приют маленький Аньлун заболел. В ближайшем госпитале поставили диагноз: дизентерия. Шансов не было никаких. Он скончался[60]. А вскоре в связи с предательством Гу Шуньчжана детский сад был закрыт. Дядя Цзэминь и тетя Сицзюнь покинули город, направившись сначала в Гонконг, а затем в один из советских районов. А никому не нужных сыновей Мао Цзэдуна взял к себе в дом на время директор сада «Датун» Дун Цзяньу, являвшийся по совместительству сотрудником спецсектора ЦК (конспиративное имя — пастор Ван). Но вскоре и он должен был уехать — в Ухань. Дети остались на попечении его бывшей жены Хуан Хуэйгуан, которая ничего не знала о их происхождении и особого внимания им не уделяла. У нее у самой было четверо детей.

Аньин и Аньцин все время ждали вестей от папы. Через дядю Цзэминя еще тогда, когда тот собирался покинуть Шанхай, они передали ему письмо. Но отец так ничего и не сделал, чтобы спасти их, несмотря на то, что письмо действительно получил. И тогда, в конце лета 1932 года, они сбежали от тетушки Хуан. Четыре года бродяжничали по грязным улицам, рылись в мусорных ямах, собирали объедки и окурки, подрабатывали у торговца лепешками, торговали газетами. Терпели побои и издевательства. Члены шанхайской парторганизации нашли их только весной 1936 года. И тут интерес к их судьбе проявил всемогущий Сталин. С его согласия ЦК КПК организовал их выезд (через Гонконг, Марсель и Париж) в Советский Союз. По иронии судьбы занимался их отправкой все тот же знакомый им пастор Ван⁵⁴.

А Мао по-прежнему целиком отдавал себя партийной и военной работе. Осенью 1931 года, получив письмо от детей, он просто отложил его в сторону. Дел было невпроворот. Надо было обустраиваться в Епине, укреплять Центральный советский район, а также вести работу по подготовке I Всекитайского съезда советов. Этот форум был очень важен: на нем должна была быть провозглашена Китайская Советская Республика, призванная объединить все «красные» районы страны. За его созыв Мао как председатель ЦРВС нес прямую ответственность, тем более что местом проведения съезда было избрано селение Епин. Именно сюда, в новый Центральный район, съезжались более 600 делегатов, и всех надо было разместить, обеспечить едой и охраной. Эту деревню, как и сам близлежащий город Жуйцзинь, затерявшиеся в горах юго-восточной Цзянси, в непосредственной близости от границы с Фуцзянью, войска Мао взяли еще весной 1929 года. Теперь же Мао, похоже, прочно обосновался в этих местах. Именно его по соглашению с Москвой съезд должен избрать председателем ЦИК и главой Совнаркома (по терминологии того времени — Народного комитета ЦИК Китайской Советской Республики)⁵⁵.

Центральный советский район

(1931–1934 гг.)

7 ноября в 7 часов утра под оружейные залпы и треск фейерверков делегаты I съезда стали заполнять зал. Наряженные в специально сшитые для них костюмы (красноармейские куртки с высокими стоячими воротниками и брюки из синей бумажной материи), делегаты выглядели очень празднично. На левых рукавах их курток виднелись красные звезды, а на груди — треугольники алого шелка с номерами делегатских мандатов. На околышах фуражек были накручены ленты с надписью: «Первый съезд советов Китая».

За четырнадцать дней работы делегаты приняли Основную конституционную программу Китайской Советской Республики, закон о земле, закреплявший уравнительный передел как движимого, так и недвижимого имущества дичжу и трудового крестьянства[61], закон о труде и некоторые другие документы, избрали временный Всекитайский центральный исполнительный комитет. А через неделю, на первом заседании ЦИК Мао, как и было запланировано, стал председателем этого высшего административного органа. Его заместителями назначили Чжан Готао и Сян Ина. Тогда же Мао возглавил и Совнарком, в котором пост народного комиссара иностранных дел (довольно смешная должность для непризнанной страны) занял мифовский ученик Ван Цзясян, пост наркома военных дел, естественно, получил Чжу Дэ, а должность наркома просвещения — Цюй Цюбо. (Тот, правда, еще находился в Шанхае — туберкулез сжигал его на глазах, так что в отсутствие Цюя народным образованием в КСР стал заведовать старый учитель Мао Цзэдуна еще по Чанше Сюй Тэли.) Столицей Китайской Советской Республики был провозглашен Жуйцзинь.

После прихода войск КПК в этом старинном городе, основанном в V веке н. э., насчитывалось не менее 60 тысяч человек. Растянувшийся с запада на восток на 2–3 ли, он был со всех сторон окружен горами. Здесь имелось несколько ткацких и механических мастерских, большая рыночная площадь, где крестьяне со всей округи продавали товары, а также много родовых храмов, тут же переоборудованных коммунистами под свои офисы. В общем, это был хоть и не Шанхай, но вполне удобный для размещения правительства город.

Казалось, Мао взошел, наконец, на вершину власти. Но это было не так. Жестокая борьба только разворачивалась. Железные мальчики из команды Ван Мина, и прежде всего Бо Гу (Погорелов), ставший после разъездов других лидеров КПК фактическим главой Политбюро, не желали уступать ему пальму первенства. Двадцатичетырехлетний юнец Бо Гу, всего за шесть лет до того вступивший в компартию, был не менее амбициозен, чем его друг Ван Мин. Очень худой и длинный, с лицом бездушного иезуита, он воплощал в себе все, что Мао так ненавидел в московских выскочках. Поверхностно разбираясь в китайской действительности, Бо Гу, как и другие вернувшиеся из Москвы «большевики», твердо верил во всесилие советского опыта. Глядя на его торчащие вверх жесткие волосы и огромные, как колеса, очки, скрывавшие выпученные от базедовой болезни глаза, слушая нервный смех и дрожащий голос, можно было принять его за дисциплинированного студента-отличника, переутомившегося от ежедневных занятий, если бы не властный характер и грубые диктаторские замашки. Он обожал Сталина и, подражая ему, курил трубку. И так же, как его кремлевский кумир, ни в грош не ставил человеческую жизнь. Ни «классовых врагов», ни товарищей по компартии.

Не будучи в силах открыто оспаривать курс Москвы на поддержку Мао, Бо Гу через своих людей стал делать все, чтобы ослабить влияние конкурента, дезавуируя его в глазах Сталина. Слава главного партизанского лидера, овевавшая Мао, покоя ему не давала. Так что сразу же после съезда советов для Мао Цзэдуна наступили «черные дни».

КОММУНИСТ КОММУНИСТУ — ВОЛК

Первые неприятности возникли, правда, еще до съезда. Знаком новой опалы явилось письмо из Шанхая от 30 августа 1931 года. В нем Мао Цзэдун неожиданно был подвергнут не менее резкой критике, чем во времена Ли Лисаня. Возглавлявшемуся им Бюро ЦК вменялось в вину совершение серьезнейших как право- (sic!), так и левооппортунистических ошибок, свидетельствовавших об «отсутствии» у его руководителей «четкой классовой линии». Трудно сказать, кто из высших руководителей готовил проект письма. Это мог быть или Чжоу Эньлай, или Чэнь Шаоюй, или кто-то еще, но не вызывает сомнений, что документ отражал взгляды прежде всего нового поколения вождей — так называемых «28 большевиков», начавших доминировать в партии. Даже если Чжоу и составлял письмо, он наверняка делал это по поручению более энергичных членов высшего руководства. А самыми активными в августе 1931 года были Чэнь Шаоюй и остальные «птенцы Мифа». По словам Чжан Готао, «золотое правило Чжоу Эньлая» гласило: «Не ссориться». Это было «в его натуре», он следовал «тенденции», и когда было нужно «пересмотреть ее», всегда делал это⁵⁶. Такой стиль жизни позволял ему быть на плаву при любых режимах — будь то режим Чэнь Дусю, Цюй Цюбо или Ли Лисаня. Точно так же повел он себя и при Чэнь Шаоюе, а затем при Бо Гу.

Главные обвинения заключались в проведении Мао якобы «кулацкой линии» (sic!) в аграрной реформе. Имелось в виду, что он осуществлял уравнительный передел по принципу «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало; взять у тех, у кого земля жирная, и дать тем, у кого земля скудная». У новых вождей такая практика вызывала неудовольствие: с их точки зрения, кулакам надо было выделять только худшую землю, а всю лучшую — отдавать бедным. Кстати, примерно в то же время под огонь критики новых вождей попал и старый приятель Мао по Пекину Дэн Чжунся. В 1930–1931 годах он возглавлял политическую работу в войсках Хэ Луна, действовавших в советском районе на стыке провинций Хунань и Хубэй, и, по словам Чжоу Эньлая, выражал несогласие с «линией партии в аграрном вопросе». Дэн, правда, стоял правее Мао. Он вообще осуждал коммунистов, которые в ходе борьбы с «кулаком» не давали землю «средним крестьянам», обходясь с последними как с «кулаками»⁵⁷.

Большие нарекания у Временного политбюро вызывала и «партизанская» тактика Мао, несмотря на то, что именно благодаря ей Красной армии удалось отразить три карательных похода Гоминьдана. Казалось, новоявленным лидерам именно это-то и не нравилось: успех Мао подрывал их авторитет. Со своей стороны, они настаивали на «расширении» советских районов при непременном захвате и, что самое главное, удержании «сравнительно крупных городов»⁵⁸. К тому времени, еще в середине октября 1930 года, Мао действительно по собственной инициативе, не дожидаясь решений сверху, принял решение отказаться от дальнейших планов захвата слишком крупных центров⁵⁹, но ведь планы-то эти ассоциировались с именем Ли Лисаня, которого в партии и Коминтерне в 1931 году поносили последними словами.

Как видно, вернувшиеся из Москвы студенты были еще большими леваками, чем Мао и Ли Лисань. И то, что они изо всех сил клеймили «лилисаневщину», еще ничего не значило. Просто Чэнь Шаоюй, Ван Цзясян и другие «большевики» воспользовались моментом, чтобы закрепиться у власти. Подковерную борьбу с Ли Лисанем и другими «стариками» они начали вскоре после возвращения на родину (особенно активно — с лета 1930 года). Своего бывшего ректора, по заранее достигнутой с ним договоренности, они стали засыпать письмами, написанными по-русски или по-английски особым условным языком. Не авантюризм Политбюро претил им, поносить Ли Лисаня за «левизну» было тогда не в моде. Зная, чего больше всего не любят в Москве, они настойчиво обвиняли Ли в «правом» уклоне. И делали это даже тогда, когда тот выдвигал сумасшедшие проекты мировой революции! «Правое легкое все еще болит из-за отсутствия смелости и умения докторов и отсутствия хорошего лекарства в Китае, — доносил Ван Цзясян (Коммунар) Павлу Мифу за три дня до принятия Политбюро ЦК КПК ультралевацкого постановления от 11 июня «О новом революционном подъеме». — Можете ли Вы прислать какое-нибудь лекарство?» «Часть хозяев действительно заболела в правом плече», — добавлял от себя Чэнь Шаоюй. А вот их совместное письмо: «Безобразия хозяина вытекают из того, что у него больна правая часть мозга. Эта болезнь нуждается в хорошем лечении, которое очень трудно осуществить в бедном Китае. Мы надеемся, что очень скоро найдутся хороший врач и хорошее лекарство для того, чтобы оздоровить хозяина и улучшить положение ко[мпании]»⁶⁰. Забавный язык, не правда ли? И все понятно без перевода.

Ту же провокационную политику Чэнь Шаоюй и другие продолжали вести и после того, как «хороший врач» (Павел Миф) провел нужную им «операцию». Очевидно, они считали, что на январском пленуме не удалось удалить всю «больную часть мозга». Именно этим и было вызвано августовское письмо.

После его получения в Центральном советском районе в середине октября Сян Ина, Жэнь Биши и Ван Цзясяна как подменили. В самом начале ноября, буквально накануне съезда советов, эти представители Временного политбюро созвали в Жуйцзине партийную конференцию. И тут началась самая настоящая вакханалия. На Мао обрушились обвинения в «узком эмпиризме», «крайне правом оппортунизме», «кулацком уклоне» и «партизанщине». По сути дела, вся работа возглавлявшегося им Бюро ЦК была перечеркнута. Мао пытался оправдываться, ссылаясь на местные условия, но все было тщетно. Большая часть участников конференции, за исключением нескольких уездных секретарей, поддержала письмо ЦК. В результате Мао был снят с поста исполняющего обязанности секретаря Бюро ЦК в советских районах, а на его место вновь назначили Сян Ина⁶¹.

Характерно, что все это было сделано за несколько дней до I съезда советов, на котором Мао должны были «избрать» председателем ЦИК КСР и Совнаркома. Телеграмму о необходимости его «избрания», согласованном, как мы знаем, с Москвой, в Епине получили в самом конце октября⁶², то есть за два-три дня до партийной конференции. Зачем же тогда понадобилось бить человека, которого все равно готовили в главы Китайской Советской Республики?

Объяснение может быть только одно. Шанхайским лидерам и их порученцам в южной Цзянси очень хотелось показать коммунистам: не вновь избранный председатель Мао, а секретари ЦК и Бюро ЦК будут по-прежнему руководить всем! Председатель — не более чем солдат партии, причем далеко не лучший. И партийные органы имеют право каждодневно его контролировать. Посты председателя ЦИК и Совнаркома превращались, таким образом, в номинальные. Как и в СССР, в Китайской Советской Республике партия руководила правительством.

Сразу же после съезда, 25 ноября, Мао был снят также с поста председателя ЦРВС, оставшись, правда, начальником его Главного политуправления и одним из пятнадцати членов. Главой Центрального Реввоенсовета стал Чжу Дэ. Заместителями Чжу стали Ван Цзясян и Пэн Дэхуай. Тогда же переформировали войска армии 1-го фронта — в две армейские группы (3-ю и 5-ю) и пять корпусов, которые непосредственно подчинили Центральному Реввоенсовету. Соответственно упразднили всю штаб-квартиру армии 1-го фронта, а с ней и посты генерального политкомиссара и секретаря Генерального фронтового комитета, которые до того занимал Мао⁶³. Это был, конечно, тяжелый удар, резко ослабивший влияние Мао Цзэдуна как на партию, так и на армию.

Мао начал ощущать вокруг себя тяжелую атмосферу. Близких друзей почти не осталось, за исключением младших братьев, которые, к счастью, вместе с женами находились в Центральном советском районе. Но ни Цзэминь, ни Цзэтань не являлись членами ЦК. В самом начале мая 1928 года в Ханькоу была расстреляна Сян Цзинъюй, гордая, страстная и непокорная. А через три года, в начале августа, в Кантоне погиб ее бывший муж Цай Хэсэнь, ближайший друг Мао. Смерть его была ужасной. Палачи вначале подвергли Цая бесчеловечным пыткам, а затем распяли на стене камеры. А напоследок острым штыком несколько раз ударили в грудь. Успокоились они только тогда, когда бездыханное тело обвисло на железных гвоздях. Ровно за год до этого, в августе 29-го, в Шанхае погиб Пэн Бай.

После приезда в Жуйцзинь Чжоу Эньлая (в самом конце декабря 1931 года) ситуация только ухудшилась. Сменив Сян Ина на посту секретаря Бюро ЦК, Чжоу продолжил антимаоистскую линию. На первом же заседании Бюро ЦК 7 января он заявил, что Бюро допустило ошибки в борьбе против контрреволюционных элементов, а потому «в духе самокритики» должно признать ответственность⁶⁴. Мао, присутствовавший на заседании (членом Бюро он еще оставался), ничего не возразил, хотя критика Чжоу обидела его до глубины души.

А через два дня Бо Гу и его друг Ло Фу, отвечавший во Временном политбюро за пропаганду, выпустили директиву «О завоевании победы революции первоначально в одной или нескольких провинциях». Почти полное совпадение ее названия с заглавием печально знаменитого постановления Ли Лисаня, похоже, их не смущало: развивая установки предыдущего руководства, они потребовали от Красной армии вновь атаковать Наньчан, Цзиань и другие крупные города Цзянси. Всем же сомневавшимся напомнили: «Правый оппортунизм по-прежнему является главной опасностью… Надо направить огонь против правых»⁶⁵.

Это дало Чжоу повод нанести Мао новый удар. Прекрасно понимая, что горячий хунанец может не выдержать и влезть в бесперспективную для него дискуссию, новый секретарь Бюро в развитие директивы Бо Гу и Ло Фу предложил членами Бюро ЦК план штурма второго по величине города Цзянси, Ганьчжоу, расположенного между Центральным советским районом и горами Цзинган, где все еще действовали отдельные войска КПК. Взятие этой хорошо укрепленной твердыни дало бы возможность значительно расширить «красную зону», а то, что этот «крепкий орешек» был не по зубам Красной армии, ни Чжоу, ни большинство других членов Бюро, казалось, не замечали. Мао, естественно, не согласился и вновь был подвергнут критике⁶⁶. Его враги могли быть довольны: «вечно неправый» оппонент «терял лицо».

Тогда Мао решил «дать бой» по вопросам международной политики. В то время внешнеполитическое положение Китая катастрофически ухудшалось. Связано это было с усилением экспансии Японии. За четыре месяца до описываемых событий, 18 сентября 1931 года, японская Квантунская армия[62], расквартированная в Маньчжурии, на северо-востоке Китая, спровоцировала так называемый «Мукденский инцидент». Воспользовавшись взрывом на Южно-Маньчжурской железной дороге, самими же японцами и организованным, она молниеносно оккупировала крупнейший маньчжурский город Мукден (Шэньян), а также столицу провинции Цзилинь город Чанчунь. К концу осени под властью Японии оказалась вся Маньчжурия — территория с населением 30 миллионов человек. Чан Кайши, втянутый в военные действия против советов, никакого сопротивления вторжению оказать не смог, но в стране в целом развернулось широкое антияпонское движение. Стали создаваться общественные ассоциации по отпору Японии, и вновь, как и во время движения 4 мая 1919 года, начался бойкот японских товаров. Подъем патриотизма был так велик, что Мао, внимательно следивший за развитием событий, пришел в январе 1932 года к мысли о том, что для КПК было бы неплохо «сыграть» на всех этих событиях. При известных усилиях, считал он, волну народных антияпонских настроений можно было направить в античанкайшистское русло. (Чан ведь не защитил Маньчжурию, а «под этим соусом» его легко было превратить в «национального предателя».) К этой мысли его подтолкнуло неожиданно вспыхнувшее в середине декабря в цзянсийском городе Ниццу восстание 26-й гоминьдановской армии, брошенной Чан Кайши на борьбу с коммунистами. Солдаты этой армии (общим числом в 17 тысяч человек) подняли мятеж именно потому, что были крайне недовольны «соглашательской» политикой Чана в отношении Японии. Город Ниццу, расположенный всего в нескольких десятках ли к северу от Жуйцзиня, в одночасье стал «красным»⁶⁷.

В середине января 1932 года, на очередном заседании Бюро ЦК, Мао поделился своими соображениями с «товарищами». Вот что он сказал: «Широкомасштабное вторжение японского империализма в Китай вызвало антияпонский подъем. Это неизбежно приведет к изменению межклассовых отношений внутри страны». Понятно, что создавшуюся ситуацию надо было использовать. Но как? Это-то он как раз и хотел обсудить.

Но тут началось такое! Представители Временного политбюро буквально вспыхнули от негодования. Использовать японское вторжение в интересах компартии они считали чуть ли не преступлением. Тем более что с точки зрения Коминтерна целью маньчжурских событий была подготовка японской военщиной плацдарма для нападения на СССР. Один из присутствовавших так распалился, что потерял над собой контроль. «Япония захватила северо-восток в первую очередь для того, чтобы напасть на Советский Союз, — бросил он в лицо Мао. — Не понимать этого — значит, быть правым оппортунистом!» И еще: «Мы должны выдвинуть лозунг вооруженной защиты СССР, тот же, кто не согласен с этим, — классический правый оппортунист!» Наступила мертвая тишина. Гнев Мао был так велик, что слова застряли у него в горле.

Больше он с этим составом Бюро не хотел работать и сразу же после заседания подал заявление о предоставлении ему отпуска по «болезни». Прием был старый. Его он использовал еще во время конфликта с Чжу Дэ и фронтовым комитетом 4-го корпуса в июне — ноябре 1929 года. Вместе с женой и охраной он выехал в горы, бросив дела в правительстве на Сян Ина. Вдогонку ему был нанесен еще один удар. Ван Цзясян сместил его с последнего остававшегося у него военного поста — начальника Главного политуправления ЦРВС (тогда же переименованного в Главпур Рабоче-крестьянской Красной армии Китая). Сам Коммунар и занял эту должность.

А Мао, казалось, погрузился в меланхолию. Высоко на вершине горы Дунхуа в двадцати пяти ли от Жуйцзиня он облюбовал себе старый заброшенный храм, в котором, сидя целыми днями в кромешной темноте, играл на короткой флейте. Этот старинный простонародный инструмент, сделанный из ствола бамбука с восемью отверстиями, он полюбил еще в цзинганский период. В храме было сыро и холодно, и по настоянию Хэ Цзычжэнь он перебрался в находившуюся по соседству пещеру. Здесь занятия музыкой были продолжены. Музицирование и первобытная жизнь, однако, нервы не успокаивали. Не помогала и поэзия⁶⁸. Размышляя о том, что произошло, Мао все больше осознавал, что новая борьба за власть будет самой жестокой.

Очередной «левацкий загиб» руководства КПК был вновь напрямую связан с Москвой. Как и прежде, все установки (стратегические и тактические) коммунисты Китая получали оттуда. А там в то время все просто бредили «правой опасностью». Разгромив Бухарина и его сторонников, Сталин вычистил из партийного руководства кандидата в члены Политбюро Сергея Сырцова и знакомого нам Виссариона Ломинадзе, возглавлявшего после поездки в Китай Закавказский крайком ВКП(б) — за «„лево-правый“ блок, платформа которого совпадает с взглядами „правого уклона“»⁶⁹. Произошло это в самом начале декабря 1930 года. Сразу после этого в Москве состоялся судебный процесс над Промпартией — некоей «правой» организацией инженеров, техников и экономистов, обвиненной в антисоветчине и вредительстве. По этому «делу» репрессировали более двух тысяч человек. Неудивительно, что рост «правой опасности» многим тогда в Коминтерне стал казаться реальным. Тем более что, по мнению Сталина, в связи с развертывавшимся строительством социализма в СССР и углублявшимся мировым кризисом классовая борьба должна была обостряться, а агрессивность капиталистов — усиливаться. Исходя из этого, проходивший в Москве в марте — апреле 1931 года 11-й пленум ИККИ подчеркнул: «Идет дальнейший рост революционного подъема», выражающийся, помимо прочего, «в развитии и укреплении Советов и Красной армии на значительной части территории Китая… в усилении революционного движения в колониях»⁷⁰.

31 июля в развитие решений пленума Президиум Исполкома Коминтерна направил ЦК китайской компартии специальную резолюцию. В ней указывалось: «На настоящем этапе движения, когда в стране налицо революционный кризис, а в ряде районов победила власть советов, исход борьбы зависит прежде всего и непосредственно от самой компартии… китайской компартии необходимо широко развернуть разоблачение всей суммы взглядов правого оппортунизма, ведя с ним непримиримую борьбу как в теории, так и на практике»⁷¹.

Кстати, именно в этом документе содержались требования не уравнивать кулаков и бедняков в правах на землю. Но говорилось об этом в целом; никакой критики в адрес Мао Цзэдуна не высказывалось. Заострение борьбы против Мао было делом рук исключительно новых вождей КПК. Ничего в резолюции не говорилось и о новом штурме городов. План захвата «одного или двух городских центров», приведший в начале 1932 года на юге Цзянси к кровопролитной битве за город Ганьчжоу, также являлся творчеством шанхайских лидеров. Хотя не таким уж крамольным, с точки зрения Коминтерна. Через два с половиной месяца после издания августовской директивы Временного политбюро Миф сам выдвинул идею завоевания крупных городов в Китае в письме Сталину⁷². И получил поддержку.

В этой обстановке, по мнению руководства Бюро ЦК, ни о какой «партизанской тактике» говорить было нельзя. Вместе с большинством других членов Бюро Чжоу Эньлай начал добросовестно выполнять директиву ЦК, по существу, одобренную Коминтерном. А Мао встал в оппозицию. Нет, он не был против взятия городов вообще. Богатые торговые центры всегда привлекали его внимание. Просто ему хотелось действовать так, как его любимым героям из романа «Речные заводи»: налетать на небольшой слабо укрепленный город, грабить его и тут же уходить в безопасное место. Закрепляться же в крупных стратегических пунктах он более не считал разумным. Этим-то и вызывал раздражение руководства, по-прежнему верившего в то, что китайскую революцию можно было осуществить только при опоре на городские центры. Бесстрашный он все-таки был человек! Ведь не в первый раз лез на рожон! А может быть, ощущал за собой какую-то силу?

Как бы то ни было, но и в этот раз ему повезло. Ганьчжоу взять не удалось. Войска 3-й армейской группы и 4-го корпуса под общим командованием Пэн Дэхуая потерпели тяжелое поражение. То, что Мао был прав, возражая против этого наступления, стало теперь понятно многим армейским командирам. «Конечно, нам было не под силу взять хорошо укрепленный город, — вспоминал позже сам Пэн Дэхуай. — …Безрассудный штурм города… был нашей серьезной ошибкой». Самое неприятное состояло в том, что осада Ганьчжоу, длившаяся два месяца (с января по март 1932 года), совпала с японской атакой на Шанхай. (Японцы напали на этот город 28 января, стремясь положить конец бойкоту японских товаров, который, с их точки зрения, угрожал не только их экономическим интересам, но и безопасности подданных микадо, проживавших в Шанхае. В течение месяца город обороняла 19-я гоминьдановская армия⁷³.) Получалось, что коммунисты и японцы действовали заодно. «Наступая на Ганьчжоу, — пишет Пэн Дэхуай, — мы не только не использовали события в Шанхае 28 января 1932 года для того, чтобы усилить борьбу против Японии и нанести политический удар по Чан Кайши и Гоминьдану, а, напротив, дали противнику предлог для проведения реакционной политики: „Прежде чем дать отпор иностранной агрессии, следует сначала добиться умиротворения внутри страны“»⁷⁴.

Пришлось руководителям Бюро смирить гордыню. В начале марта к Мао в пещеру, невзирая на проливной дождь, неожиданно явился Сян Ин, попросивший его от имени Реввоенсовета и лично Чжоу Эньлая срочно «вернуться в строй». Мао еле сдержал радость. Мокрый от дождя и униженный своим незавидным положением, Сян Ин выглядел жалко. Собрав вещи, Мао и Хэ Цзычжэнь той же ночью спустились с горы в Жуйцзинь. В кармане полувоенного френча Мао лежала старая бамбуковая флейта. Кто знал, как часто суждено ему будет играть на ней? Возвращение из опалы ничего еще не означало. Борьба за власть продолжалась.

Но пока ему срочно надо было выезжать на фронт, в уезд Ганьсянь, более чем за 200 ли к западу от Жуйцзиня, и единственное, что он успел сделать, так это передать членам Бюро и правительства текст декларации по поводу японского вторжения в Китай. Он набросал его еще в конце января, сразу после японской бомбардировки Шанхая. Документ был резким: советское правительство Китая официально объявляло войну Японии. Конечно, этот акт носил формальный характер: армии коммунистов действовали вдали от Маньчжурии и Шанхая. Однако его политическое значение было огромным. С помощью пропаганды и демагогии, за счет умелой эксплуатации антияпонских настроений народа КПК могла превратиться в глазах многих китайских патриотов в действительно национальную силу. А это помогло бы ей в борьбе с Гоминьданом. 15 апреля декларация была наконец принята «коллегами» Мао. А через шесть дней появилась в еженедельнике «Хунсэ Чжунхуа» («Красный Китай»), печатном органе ЦИК и Совнаркома КСР⁷⁵.

Но Мао в то время находился уже вдали от Жуйцзиня. Весь остаток марта он провел в южной Цзянси, пытаясь исправить критическое положение. После чего был переброшен в Фуцзянь, в войска Линь Бяо. Вплоть до конца июня он участвовал в боевых операциях на юго-западе и юге этой провинции. Вместе с войсками совершил трудный рейд по горным дорогам на юг, за более чем 500 ли от Жуйцзиня, к богатому, но слабо защищенному торговому городу Чжанчжоу. И тут уж смог насладиться романтикой бандитизма!

Разграбив Чжанчжоу и ряд окрестных городов и поселков, Мао повернул обратно, на юг Цзянси. По дороге его солдаты, как обычно, убивали дичжу-«помещиков», фунун-«кулаков» и просто крестьян-бэньди (исконных врагов хакка), жгли их дома и захватывали имущество. За собой они оставляли пустыню. Один из современников, побывавший в этих краях через год с небольшим, вспоминал: «Повсюду тянулись заброшенные рисовые чеки, заросшие сорняками поля батата, засохшие плантации сахарного тростника, сожженные дома. И почти ни одной живой души вокруг»⁷⁶.

Успех операции был налицо. И это, разумеется, укрепило авторитет Мао в армии: ведь «героический» поход в Фуцзянь, доставивший солдатам и командирам массу приятных минут, прошел вслед за безуспешной осадой Ганьчжоу, ответственность за которую несли новые вожди⁷⁷.

И тем не менее ему вновь пришлось вести ожесточенные дискуссии с членами Бюро по поводу тактики. Нет, его оппоненты не были против грабежей и убийств, просто считали, что надо ставить глобальные цели и, не тревожа врага в мелких боях, вести крупные операции по захвату провинции в целом. Дискуссии превращались в острые политические столкновения. О том, как развивались события, дает представление телеграмма Чжоу Эньлая, Ван Цзясяна, Жэнь Биши и Чжу Дэ в ЦК КПК от 3 мая 1932 года[63]. Вот что в ней, в частности, говорится: «У нас имеются разногласия по поводу направлений расширения [Центрального] советского района и действий Красной армии. В конце прошлого года на заседании Бюро ЦК [КПК советских районов] Мао Цзэдун предложил план создания советского района вдоль трех гор на границах Фуцзяни, Гуандуна, Цзянси и Хунани. Коммунар [Ван Цзясян] выступил против этого плана и заявил, что при нынешнем политическом положении — это уклонение от захвата крупных городов… Когда приехал Москвин [Чжоу Эньлай], Мао Цзэдун… выступил против наступления на городские центры… Эта политическая линия представляет собой стопроцентный оппортунизм, она недооценивает современную обстановку и полностью противоречит директивам КИ [Коминтерна] и ЦК [КПК]. Все остальные члены Бюро ЦК [КПК советских районов] против нее… Мы приняли решение вести борьбу с ошибками Мао Цзэдуна и подвергнуть их критике в партийном органе»⁷⁸.

Через девять дней в отсутствие Мао в Жуйцзине было проведено заседание Бюро, на котором вновь огонь критики был направлен против его «порочной линии». В принятой резолюции говорилось: «Необходимо полностью искоренить имевшие место в прошлом в работе Бюро [то есть во время руководства Мао Цзэдуна] правооппортунистические ошибки». Текст резолюции был немедленно отправлен в Шанхай, и члены Временного политбюро тут же известили Исполком Коминтерна о новых разногласиях с Мао. При этом они, очевидно, были настолько уверены, что их покровитель Миф поставит наконец долгожданную точку в их конфликте со строптивым главой КСР, что, не дожидаясь ответа, немедленно направили телеграмму Чжоу Эньлаю, заявив о необходимости еще решительнее бороться с «правым оппортунизмом»⁷⁹.

Но ответ из центра был обескураживающим. В вопрос о Мао вмешались люди гораздо сильнее Мифа. По каким причинам они сделали это, остается только догадываться. 15 мая 1932 года конфликт в Жуйцзине рассмотрели ближайшие к Сталину вожди Коминтерна — Куусинен, Мануильский, Пятницкий и Пик. Все они входили в состав высшего органа ИККИ — Политкомиссии Политсекретариата. И Мао был взят Москвой под защиту⁸⁰.

Признавать поражение не хотелось, но Временному политбюро, а с ним и Бюро ЦК пришлось отступить. «Все вопросы разрешены правильно, — написал Чжоу Эньлай в ЦК КПК после получения телеграммы Политкомиссии, 9 июня 1932 года. — …Наша дискуссия проходила в товарищеской обстановке и ограничивалась составом Бюро. Это не мешало руководящей работе Мао Цзэдуна»⁸¹. (Вот тебе на! А как же желание раскритиковать оппонента в партийном органе?)

Единственное, что могло как-то обрадовать Бо Гу и его единомышленников в Цзянси, было то, что Москва защитила Мао лишь от публичной критики. С его же партизанской тактикой она тоже по-прежнему была не согласна. Именно поэтому Чжоу вслед за телеграммой по поводу «товарищеской обстановки» направил в ЦК еще одну, стремясь добиться согласия начальства на фактическое устранение председателя ЦИК и Совнаркома из Жуйцзиня. Вот что он написал 10 июня: «Мао Цзэдун очень слаб физически, он остается на работе в высокогорье, у него бессонница и плохой аппетит. Однако, действуя с армией, он полон энергии и талантлив в ведении боевых действий. Бюро [ЦК КПК советских районов] решило направить его на фронт для планирования военных операций. Он также хочет отправиться на фронт»⁸².

Странная телеграмма: Мао еще не успел доехать до «высокогорья» Жуйцзиня из южной Фуцзяни, а, по словам Чжоу, уже почувствовал недомогание и перестал есть и спать. Похоже, возвращению председателя ЦИК и Совнаркома члены Бюро не очень-то были рады. Да Мао и сам не хотел возвращаться в Жуйцзинь. В середине июня вместе с войсками он был уже в южной Цзянси. Там он встретил известие о воссоздании по приказу Временного политбюро армии 1-го фронта — на этот раз в составе трех армейских групп (1, 3 и 5-й) и нескольких отдельных воинских частей. Командующим армией был вновь утвержден Чжу Дэ, начальником Главного политуправления — Ван Цзясян. Вместе с ними Мао возглавил борьбу армии 1-го фронта против гуандунских милитаристов, напавших тогда на советский район⁸³.

И здесь ему пришлось проявить не только военный талант, но и незаурядные дипломатические способности. Оказавшись в одной «команде» с Ван Цзясяном, одним из своих главных противников, Мао искусно прибег к излюбленной тактике всех политиканов: «разделяй и властвуй». На Вана, этого сутулого молодого человека в круглых очках, на тринадцать лет младше его, Мао обратил пристальное внимание еще тогда, когда вместе с Жэнь Биши тот появился в его доме в деревне Цинтан в начале апреля 1931 года. Как и все ребята из команды Чэнь Шаоюя, Ван хорошо говорил по-русски, но, в отличие от Чэня, Бо Гу или Ло Фу, был лишен излишней амбициозности. Конечно, он был догматиком, свято верившим в русский опыт, но где-то в глубине души оставался обычным китайским крестьянином. (Ван родился в деревне на юге провинции Аньхой.) С ним можно было найти общий язык. Хотя порой он и бывал груб и несносен.

Мао начал «обхаживать» его еще в конце апреля, но каких-либо существенных результатов не достиг⁸⁴. Теперь же возобновил свои пассы. Помощь ему здесь оказал и Чжу Дэ. Вдвоем им в конце концов удалось «завоевать» «упрямого юношу». Но тут, во второй половине июля, к ним в штаб-квартиру приехал Чжоу Эньлай. Обострение военной обстановки потребовало и его присутствия на фронте. И тогда Мао пошел ва-банк: он использовал все возможности для того, чтобы вдали от Жуйцзиня «обработать» самого Чжоу. На этот раз он мог опираться и на Чжу Дэ, и на Ван Цзясяна. И результат не замедлил сказаться. Привыкший ко вторым ролям Чжоу Эньлай, оказавшись под ежечасным давлением со стороны маоцзэдуновского триумвирата, не выдержал. Мао, как более сильная личность, на какое-то время буквально подавил его. Через четыре дня Чжоу уже подписал (вместе с ним, Чжу и Ваном) телеграмму в Бюро ЦК, требуя отменить разработанный этим органом план нового штурма Ганьчжоу. В тот же день все четверо обратились в Бюро, исполняющим обязанности секретаря которого в Жуйцзине оставался тогда Жэнь Биши⁸⁵, с предложением восстановить в войсках 1-го фронта пост генерального политкомиссара — специально для Мао Цзэдуна. При этом они даже сочли возможным потребовать ликвидацию поста председателя правительства (совмещать обе должности Мао не мог)⁸⁶.

Казалось, Мао забыл все обиды. Но «обработка» Вана и Чжоу была лишь шагом на пути к завоеванию власти. Цель оправдывала средства, и, пока эти два бывших врага были ему нужны, Мао старался вовсю. С их помощью он надеялся прорвать кольцо отчуждения, замкнутое вокруг него новыми вождями партии.

Но остававшиеся в Жуйцзине члены Бюро, и прежде всего Жэнь Биши, под давлением со стороны Бо Гу и Ло Фу, не желали смягчать отношения. Приняв де-факто назначение Мао политкомиссаром, они в то же время продолжали осуждать его партизанскую тактику, настаивая на захвате крупных городских центров.

Конфликт все более разгорался: слишком разными были военные взгляды Жэня, слепо выполнявшего указания Временного политбюро, и Мао. И тогда Бюро ЦК вновь подняло вопрос об «оппортунизме» председателя ЦИК и Совнаркома. Критика в его адрес достигла апогея. Против Мао Цзэдуна выступили тогда все остававшиеся в Жуйцзине члены Бюро (их, кроме Жэнь Биши, было еще трое — Сян Ин, Дэн Фа, возглавлявший секретные службы Центрального советского района, и секретарь комсомольского Бюро Гу Цзолинь), резко осудившие его за то, что он по-прежнему предлагал избегать больших сражений, уходить в горы и децентрализовать армию. Иными словами, настойчиво высказывался «за оборонительную тактику, против любого наступления в настоящий момент»⁸⁷. Возмущенные его поведением, Жэнь Биши и другие в сентябре 1932 года пришли к выводу, что «Мао Цзэдун не понимает марксизма»⁸⁸. Они приняли решение о его смещении и публичной критике. И незамедлительно сообщили об этом в ЦК⁸⁹. Вот так! Нигде, похоже, Мао их не устраивал: ни в тылу, ни на фронте.

Не дожидаясь санкции ЦК и представителя ИККИ, в самом конце сентября Жэнь, Сян, Дэн и Гу выехали на фронт (в уезд Нинду) «для созыва пленума Бюро». Добравшись туда, они в начале октября провели в небольшой деревеньке Сяоюань свое выездное заседание, на котором подвергли Мао уничтожающей критике — за «партизанщину» и «правый оппортунизм». Заодно досталось и «соглашателям» — Чжоу Эньлаю, Чжу Дэ и Ван Цзясяну: за то, что «недостаточно глубоко верили в победу революции и недооценивали мощь Красной армии». В результате Мао пришлось покинуть линию фронта — как всегда, «по болезни». Жэнь Биши и его сторонники с радостью отпустили его «полечиться». На этот раз — в госпиталь, расположенный высоко в горах, за более чем триста ли к югу от Нинду.

А в это время в Шанхае вожди Временного политбюро тоже собрались на заседание. Получив телеграмму из Жуйцзиня, они «потирали руки». Им очень хотелось «свалить» Мао. И ниндуское совещание, казалось, давало им эти шансы. «Надо повести активную борьбу в партии с его [Мао Цзэдуна] взглядами», — кипятился Бо Гу. «Цзэдуна хорошо было бы отправить в тыл, чтобы он занимался там советской работой», — вторил ему Ло Фу⁹⁰. С этим были согласны и остальные вожди, но всех тревожило, что скажут на это Сталин и ИККИ. Уж очень им не хотелось вновь «нарваться» на грозный окрик Москвы. Выход был найден простой. Обсудив ситуацию, вожди подготовили два варианта ответа. Один, на китайском языке, был послан в Бюро ЦК. (Он был получен в Нинду уже после того, как Мао оттуда уехал.) Другой, на английском, — отправлен в ИККИ вместе с переводом соответствующей телеграммы Бюро ЦК. (Оба последних документа пришли в Москву 16 октября.) И если в коминтерновском варианте подчеркивалось: нельзя допускать «открытой дискуссии» против Мао, то в тексте, направленном в Цзянси, указывалось прямо обратное: «Откройте дискуссию о взглядах Цзэдуна»⁹¹.

Ознакомившись с ответом Политбюро, Жэнь Биши и его сторонники, остававшиеся пока в Нинду, в отсутствие Мао тут же сняли его с поста генерального политкомиссара, лишив, таким образом, какого бы то ни было влияния в армии. Его обязанности возложили на Чжоу Эньлая, и через две недели это решение было утверждено в Шанхае⁹².

Узнав о нем, Мао потерял над собой контроль. Ведь совещание в Нинду фактически оставило его без работы: свою почетную службу в правительстве Мао настоящим делом не считал⁹³. Хэ Цзычжэнь вспоминает, как он кричал: «Догматизм губит и убивает людей! Они не знают практической работы, никогда не общались ни с одним рабочим или крестьянином, а отдают распоряжения направо и налево, все время занимаясь голым администрированием! Как же можно таким образом одержать победу в борьбе с Гоминьданом? Понимают ли они, почему крестьяне поднялись на революцию?»⁹⁴ Единственное, что доставило ему радость в то время, так это рождение сына. В начале ноября 1932 года Цзычжэнь родила мальчика, которого Мао назвал Аньхун («Красноармеец, достигший берега социализма»). Покачивая его на руках, счастливая мать не могла нарадоваться. Огорчало ее только, что врачи не разрешили ей самой выкармливать малыша, поскольку в то время она была больна малярией. Работники госпиталя боялись, что ее молоко небезопасно. Но Мао не унывал. По его поручению охранники отыскали для малыша кормилицу, которая и взяла ребенка. Эта простая крестьянка всех грудных детей называла одинаково: «Сяо маомао» («маленький волосатик»). Когда Мао Цзэдун впервые услышал это, он пришел в восторг. «Посмотри-ка, — сказал он Цзычжэнь. — Люди называют меня Лао Мао [старый или почтенный Мао], а моего сына зовут Сяо Маомао [„маленький, но двойной Мао“]. Выходит, он гораздо больше Мао, чем я[64]. А в будущем станет еще и сильнее!»⁹⁵

Только юмор и спасал его в тяжелой ситуации. Да еще — старая бамбуковая флейта. Она опять пригодилась. Грустные мелодии, наигрываемые Мао, наводили, правда, тоску на его жену.

И опять помощь Мао пришла из Москвы. Вернее, от ее новых представителей в Китае, то есть людей, перед которыми и Бо Гу, и Ло Фу только и могли, что стоять навытяжку. Осенью 1932 года в Шанхай вместе с женой (ее звали Августа Элиза, подпольная кличка Сабо — по девичьей фамилии Саборовски) прибыл новый представитель ИККИ — Артур Эрнст Эверт. Разумеется, как Эверта его никто в Китае не знал. Он въехал в страну по американскому паспорту на имя некоего Гарри Бергера, а в кругах КПК стал использовать подпольные клички Джим и Артур. (Уже после Китая он сменит много других имен. Будет известен и как Артур Браун, и как Грей, и как Альберто. А также как Кастро и Негро.) Этот сорокадвухлетний ветеран германской компартии, на протяжении четырех лет (с 1925-го по 1929-й) являвшийся членом ее Политбюро, был в Коминтерне на очень хорошем счету. В 1927 году он входил в состав двух лендер-секретариатов ИККИ: среднеевропейского и британско-американского, а в 1928 году на VI Всемирном конгрессе Коминтерна был даже избран кандидатом в члены его исполкома. С 1929 года он, как и Миф, работал заместителем заведующего Восточным лендерсекретариатом. Как все немцы, был аккуратным и педантичным. Но любил сильно выпить (может быть, потому, что очень долго находился в России?). Как бы то ни было, именно Эверт сыграл важную роль в жизни Мао в тот критический для него период. Именно он оказал строптивому хунаньцу поддержку в его борьбе против внутрипартийных врагов. И это несмотря на то, что сам считал военную тактику Мао «опасной», «пассивной» и «уклончивой». «Генеральная установка Мао Цзэдуна ошибочна (слишком большой упор на эффективность обороны, укрытие в горах и т. д.)», — доносил он в Коминтерн.

Но, узнав о телеграмме Бюро ЦК, Эверт не преминул вмешаться: по его мнению, решение о смещении Мао и его публичной критике «руководство партии в Цзянси» вынесло без предварительной подготовки. Об этом он сообщил секретарю ИККИ Иосифу Ароновичу Пятницкому 8 октября 1932 года. «Мао Цзэдун все еще является популярным вождем и поэтому необходима осторожность в борьбе с ним за проведение правильной линии. Таким образом, мы выступили против этой части решений, потребовали устранить разногласия в руководящих органах и выступили против смещения Мао Цзэдуна в настоящий момент. Пытаемся его переубедить»⁹⁶. Свою позицию Эверт, разумеется, донес и до руководства ЦК КПК.

В результате Бо Гу и Ло Фу должны были несколько смягчить тон. Но к военным делам все равно допускать Мао не стали. Казалось, лидеры партии просто на дух его не переносили, хотя не общаться с ним конечно же не могли. А в начале 1933 года им даже пришлось встретиться с Мао лично, и с тех пор пути их переплелись настолько, что избегать личных контактов стало просто немыслимо. В конце января 1933 года Бо Гу, Ло Фу и еще один член Временного политбюро, двадцативосьмилетний шанхайский печатник Чэнь Юнь (настоящее имя — Ляо Чэньюнь), одно время отвечавший вместе с Чжоу Эньлаем за работу партийных спецслужб, вынуждены были переехать в Центральный советский район⁹⁷. Их переезд, по словам Ван Мина, сидевшего, как мы знаем, в Москве, был вызван чудовищным «белым» террором, сведшим «почти на нет возможность существования в Шанхае руководящих центров партии»⁹⁸. А привел в результате к ликвидации Бюро ЦК советских районов и возложению всего партийного руководства в КСР на Бо Гу. Формально Бюро ЦК и Временное политбюро объединились в новый партийный орган, получивший название Центральное бюро КПК⁹⁹, однако власть все равно осталась в руках Бо Гу. Ведь именно он в соответствии с указаниями ИККИ определял основную политическую линию партии.

Очевидно, опасаясь, что переезд приведет к новому обострению внутрипартийного конфликта, Политсекретариат ИККИ в марте 1933 года в телеграмме ЦК, посланной через Эверта, специально обратил внимание на «вопрос о Мао Цзэдуне»: «В отношении Мао Цзэдуна необходимо применять максимальную терпимость и товарищеское воздействие, предоставляя ему полную возможность вести ответственную работу под руководством ЦК или Бюро ЦК партии»¹⁰⁰. Пересылая эту директиву в Жуйцзинь, Эверт сопроводил ее собственным комментарием: «Мы просим вас тесно сотрудничать с Мао Цзэдуном, но следить за тем, чтобы наша военная работа выполнялась и не нарушалась крупными дискуссиями и колебаниями»¹⁰¹.

С января 1933 года, однако, Исполком Коминтерна и его Дальбюро стали постепенно утрачивать возможности влиять на внутрипартийную жизнь КПК. После отъезда Временного политбюро связь с ним свелась до минимума. Радиограммы, посылавшиеся в Жуйцзинь Эвертом, не могли заменить личного общения коминтерновских эмиссаров с Бо Гу и другими вождями партии. Из партийного руководства в Шанхае на какое-то время оставались только Ли Чжушэн (Славин), возглавивший вновь созданное Шанхайского бюро ЦК, и Кан Шэн. Но последний в июне 1933 года выехал в Москву, где с конца июля под псевдонимами Пятницкий, Кон Син и Босс начал работать заместителем Ван Мина, а Ли Чжушэн через год попал в гоминьдановскую засаду, предал и стал сотрудничать с тайной полицией. В начале октября 1934 года после нового и на этот раз окончательного провала шанхайской организации коммунистическая работа в этом городе практически сошла на нет. Вскоре после этого ИККИ ликвидировал свое Дальбюро¹⁰².

Весьма драматично развивались события и в Жуйцзине, где все более разгорался внутрипартийный конфликт. Бо Гу был настолько негативно настроен к Мао, что на первых поpax даже старался избегать с ним общения. Характерно, что, проезжая как-то в январе 1933 года через городишко, в госпитале которого все еще находился Мао, он наотрез отказался навестить «больного». «Надо бы заехать, взглянуть на него», — убеждали надменного лидера товарищи. «А что такого есть у Мао Цзэдуна, на что можно было бы взглянуть?» — злобно отрезал Бо Гу¹⁰³.

Конечно, он зря так открыто демонстрировал свою недоброжелательность. Хитрый Мао никогда себе такого не позволял. И не потому, что не умел ненавидеть. Просто был осторожнее. А «взглянуть» у Мао Цзэдуна было на что. Он ведь не первый год вел войну с Гоминьданом. Опыт его был богатым, и кое-кто из партийных работников это прекрасно понимал. Не случайно к нему за советом время от время заезжали некоторые партийные чиновники. Среди них — и. о. секретаря парткома Фуцзяни Ло Мин. Этот горячий сторонник партизанской войны после одного из таких посещений добился от членов своего партийного комитета публичного одобрения тактики Мао, чем, конечно, вызвал большой скандал. Пришедший в ярость Бо Гу в феврале 1933 года развернул в партии широчайшую кампанию борьбы с так называемой «линией Ло Мина». Под горячую руку попал и младший брат Мао, Цзэтань, с июня 1931 года исполнявший обязанности секретаря одного из уездных комитетов партии в ЦСР и политкомиссара 5-й отдельной дивизии Красной армии. Его, наряду с некоторыми другими активными сторонниками Мао Цзэдуна, раскритиковали не меньше, чем Ло Мина, а в мае 1933 года даже отстранили от военной работы. Досталось и большинству других родственников Мао, находившихся в Центральном районе. Весной 1933 года потеряла работу Цзычжэнь, до того выполнявшая обязанности секретаря председателя Совнаркома. Ее направили на «перевоспитание» в партийную школу при ЦК КПК. Туда же откомандировали и ее сестру Хэ И, жену Цзэтаня. Партийных начальников не смутило, что Хэ И была на шестом или седьмом месяце беременности. (Кстати, вновь беременной была и Цзычжэнь; нового ребенка, мальчика, она родит поздней осенью 1933 года, но он проживет недолго.) От Хэ И стали требовать «разоблачать» мужа-«оппортуниста» и довели до того, что после родов она тяжело заболела. Ее болезнь сочли притворством, и сам Бо Гу поставил вопрос о ее исключении из партии. Лишь благодаря заступничеству секретаря Контрольной комиссии КПК, исполнявшего также обязанности проректора партшколы, старого члена партии Дун Биу, дело удалось замять. Хэ И отделалась выговором. Но вскоре с должности и. о. командира дивизии сняли старшего брата Цзычжэнь, Мэйсюэ, и тоже направили на учебу — в Академию Красной армии. Репрессии коснулись даже тестя и тещи Мао, престарелых родителей Цзычжэнь, живших на севере Центрального района, в местечке Дунгу. Их обоих лишили работы в местном партийном комитете¹⁰⁴.

Одновременно за «оппортунизм того же происхождения, что и линия Ло Мина» суровые взыскания наложили на Дэн Сяопина, работавшего в Центральном советском районе на различных должностях с июля 1931 года. Именно тогда Мао Цзэдун обратил внимание на этого человека, показавшего свой характер и не склонившего головы перед его (Мао) врагами¹⁰⁵. Ведь ни для кого не являлось секретом, что, нападая на неосторожного секретаря Фуцзяни и его мнимых «сторонников», лидеры партии по-прежнему направляли острие критики на председателя ЦИК и Совнаркома Китайской Советской Республики (правда, не называя его по имени).

Жизнь Мао превратилась в настоящий ад. Вернувшись в Епин в середине февраля, в самый разгар кампании против Ло Мина, он ясно ощутил, что попал в настоящую изоляцию. «Отец исхудал, — пишет его дочь Ли Минь… — Любивший пошутить и посмеяться, теперь он часто молча сидел один и о чем-то сосредоточенно думал. Иногда смотрел вдаль и вздыхал, иногда брал флейту и играл, чтобы развеять свою тоску и тревогу»¹⁰⁶.

К нему в дом тогда часто наведывалась Хэ И. Плакала, жаловалась на жизнь. Мао сочувствовал, но ничего не мог сделать. «Они чистят вас из-за меня. Вас всех впутали в мое дело!»¹⁰⁷ — с горечью говорил он. От работы его практически отстранили, на большинство заседаний Политбюро не приглашали. Многие боялись общаться с ним. Да и он сам целыми днями не выходил из дома, предпочитая проводить время с родными. Спустя много лет он вспоминал: «Меня, этакого деревянного Бодхисаттву, мокнули в выгребную яму, а потом вытащили, превратив в вонючую куклу. В то время не только ни один человек, но даже ни один дьявол не осмеливался переступить порог моего дома. Мне оставалось только есть, спать и испражняться. Хорошо хоть, что голову не срубили»¹⁰⁸.

По счастливой случайности не тронули лишь молчуна Мао Цзэминя и его жену Цянь Сицзюнь. Неразговорчивый от природы, но деловой и хозяйственный Цзэминь работал в правительстве (с марта 1932 года являлся директором Государственного народного банка) и ни в какие внутрипартийные дрязги не вмешивался. Цянь Сицзюнь же трудилась на посту заместителя секретаря парткома правительственного аппарата. Конечно, в душе он горячо сочувствовал своим братьям, но был не в силах помочь им. Что же касается Чжу Дэ, Чжоу Эньлая и Ван Цзясяна, то они находились далеко от Епина, на фронте. Там с конца февраля шли ожесточенные бои против войск Чан Кайши. В течение месяца Красная армия отражала новый, четвертый, карательный поход Гоминьдана, возглавлявшийся военным министром Хэ Инцинем. На этот раз нанкинское правительство бросило против коммунистов полмиллиона солдат, и ситуация сложилась критическая. У Чжу, Чжоу и Вана был только один шанс разгромить врага — применить старую маоцзэдуновскую тактику «заманивания противника вглубь района». «Враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем» — именно эта «магическая» формула принесла спасение. В конце марта четвертый поход был отбит. Но Чжоу и Чжу по-прежнему оставались в войсках. Лишь Ван Цзясян в начале мая перебрался в Жуйцзинь, но поговорить с ним по душам Мао не мог. Тот находился в довольно плачевном состоянии: в конце апреля его серьезно ранило осколком авиационной бомбы в живот, рана никак не затягивалась, и он должен был все время проводить в госпитале. Страдал он ужасно: в теле блуждали осколки, доставлявшие ему жуткую боль. Немного спасал только опиум, который Ван вынужден был принимать.

Осенью 1933 года в Центральный советский район из Шанхая прибыл член Дальбюро, немецкий коммунист Отто Браун (в Шанхае жил по подложному паспорту на имя австрийца Курта Вагнера, в советских районах использовал псевдонимы Ли Дэ и Хуа Фу). По характеру он мало чем отличался от Эверта. Даже выпить любил не меньше, а может быть, больше, чем представитель ИККИ. А вот внешним видном напоминал Бо Гу: такой же худой и длинный, как жердь, в больших круглых очках, только волосы у него были светлые, а глаза голубые, как у настоящего арийца. Что-то в нем было от фельдфебеля старой германской армии: Браун не терпел возражений, держался самоуверенно и грубо. Он явно переоценивал свое значение, считая себя главным авторитетом в вопросах военной стратегии и тактики Красной армии, несмотря на то, что в Жуйцзинь приехал лишь как военный советник ЦК КПК.

Приезд этого человека, являвшегося, помимо прочего, еще и секретным агентом IV (разведывательного) управления советского Генштаба (ГРУ), не сулил Мао ничего хорошего. Ведь именно в области военной тактики лежали основные противоречия между партизанским вожаком, с одной стороны, и ЦК и Коминтерном — с другой. Об «оппортунистических» взглядах Мао военный советник ЦК имел представление еще в Шанхае, куда приехал осенью 1932 года. Неприязненное чувство к «гордому хунаньцу» поддерживал в нем Бо Гу, с которым у Брауна сложились весьма дружеские отношения. Так что Браун, естественно, встал в оппозицию председателю ЦИК и Совнаркома, а заодно и всем «мягкотелым соглашателям», типа Чжу Дэ и Чжоу, едва появившись в Жуйцзине¹⁰⁹. И хотя официальным представителем Коминтерна он не являлся (таковым, по-прежнему, до середины лета 1934 года был Эверт), но при поддержке Бо Гу «узурпировал командование Красной армией»¹¹⁰. Так он сам спустя несколько лет, каясь в «грехах» руководителям Коминтерна, характеризовал свою деятельность. Не зная китайского языка и «условий, характеризующих борьбу Красной армии в Китае», он поддерживал связь исключительно с Бо Гу и другими выпускниками советских учебных заведений. С ними, по крайней мере, он мог говорить по-русски, которым неплохо владел. До поездки в Китай Браун четыре года учился в Москве, в Военной академии имени М. В. Фрунзе, так что мог и себя причислить к «China Stalin's Section». Властный и жесткий, он стал давать предложения по каждому вопросу, причем не только военному, но и политическому. «Все важнейшие дела партии и Красной армии могли быть проведены в жизнь лишь при его согласии», — доносил позже в Коминтерн брат Мао, Цзэминь¹¹¹. «Другие мнения были подавлены и инициатива фронтовых командиров часто оставалась неучтенной, — признавал и сам Браун, добавлявший: — Я развил чрезмерное упорство и твердость… совершенно без самокритики отстаивал свое мнение»¹¹².

В итоге тучи над Мао продолжали сгущаться. И только благодаря молчаливой, но ощутимой поддержке авторитетного вождя со стороны части командного состава армии и местных секретарей парткомов группе Бо Гу и Брауну не удавалось окончательно задавить председателя ЦИК и Совнаркома. Важнейшее значение, конечно, имела, как всегда, позиция Москвы, несмотря на ослабление ее связей с ЦК КПК. А там, как мы помним, имелись влиятельные силы, не заинтересованные в свержении Мао. Ситуация с Исполкомом Коминтерна, правда, осложнялась тем, что не все его руководители рассматривали Мао как крупнейшего лидера китайской компартии. Дальневосточная секция Восточного лендерсекретариата и ее заведующий Павел Миф по-прежнему целенаправленно продвигали на ключевые посты в КПК китайских выпускников московских интернациональных вузов. Именно с помощью Мифа Ван Мин в 1931 году занял пост руководителя делегации КПК в Коминтерне, а Бо Гу стал вождем партии. В то же время другие работники Коминтерна, ЦК ВКП(б) и Дальбюро ИККИ отдавали себе отчет в ограниченности практического опыта у «птенцов Мифа». Часть из них делала ставку на выдвижение таких старых коминтерновских кадров, как Чжоу Эньлай, Сян Ин и Чжан Готао. В аппарате ИККИ имелось несколько фракций. Наиболее известные возглавлялись Иосифом Ароновичем Пятницким и Дмитрием Захаровичем Мануильским. Эти группы ожесточенно, хотя и закулисно, боролись друг с другом. Не было единства и среди тех, кто курировал Коммунистическую партию Китая. Нередки, например, были конфликты Мифа с заместителем заведующего Восточным лендерсекретариатом Людвигом Игнатьевичем Мадьяром¹¹³. Понятно поэтому, что отдельные фракции в ИККИ, во многом в силу чисто личных амбиций входивших в них аппаратчиков, поддерживали «своих людей» в КПК. Что же касается Сталина, то он, как мы помним, не делал вначале ставку ни на одну из группировок ни в ИККИ, ни в руководстве китайской компартии. А Мао возвышал лишь в качестве противовеса Чжоу Эньлаю, Сян Ину, Ван Мину, Бо Гу и Ло Фу, существенно укрепившим свое положение в начале 1930-х годов.

И только в середине 1930-х он сделал окончательный выбор в пользу Мао Цзэдуна. В январе 1934 года по настоянию Москвы Мао был переведен из кандидатов в члены Политбюро на очередном пленуме ЦК КПК¹¹⁴. Этот пленум проходил в Жуйцзине, но Мао в нем участвовать отказался, сославшись, как всегда, на «болезнь». По этому поводу Бо Гу «саркастически» заметил Отто Брауну, что у Мао Цзэдуна очередной приступ «дипломатической болезни». Дело в том, что по решению Центрального бюро КПК, стремившегося, как всегда, подорвать авторитет Мао, доклад «О советском движении и его задачах» на пленуме должен был делать не Мао Цзэдун как председатель ЦИК и Совнаркома, что было бы естественно, а второй человек в партии, Ло Фу¹¹⁵. Именно этого человека группа Бо Гу выдвигала на смену Мао в качестве нового председателя Совнаркома. Естественно, Мао не мог быть доволен этим, а потому и сослался на «болезнь».

Пленум сформировал новый состав Постоянного комитета Политбюро, в который вошли семь человек: Бо Гу, избранный Генеральным секретарем, Ло Фу, Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь, Чжан Готао, Ван Мин и Сян Ин.

В конце января прошел формальный II съезд советов. 693 делегата с решающим голосом и 83 с совещательным одобрили все решения партии и переизбрали Мао на ставшую уже абсолютно «липовой» должность председателя ЦИК — «всекитайского союзного старосты», а-ля «дедушка» Калинин¹¹⁶. А сразу же после съезда на первом заседании ЦИК Ло Фу заменил Мао на посту главы Совнаркома Китайской Советской Республики (Народного комитета Центрального правительства — так он тогда стал называться)¹¹⁷. Удивительно, но замена Мао произошла (уникальный случай!) без ведома Москвы¹¹⁸.

По окончании заседания ЦИК он опять «заболел» и бросил работать. Но Бо Гу, Отто Браун и их сторонники, казалось, только обрадовались такому обороту дела. Ранней весной 1934 года они уведомили о «болезни» Мао Цзэдуна Артура Эверта. А тот через секретаря Шанхайского бюро ЦК Ли Чжушэна сообщил об этом секретарю ИККИ Пятницкому и Ван Мину: «Мао Цзэдун болен уже в течение длительного времени и просит, чтобы его отправили в Москву. Он перестал работать. Считаете ли Вы возможным отправить его как делегата на [VII] конгресс [Коминтерна, планировавшийся на июль — август 1935 года в Москве]? По мнению Вашего представителя [Эверта] и Шанхайского бюро [ЦК КПК], безопасность его поездки будет трудно обеспечить. Кроме того, следует считаться с политическими последствиями»¹¹⁹.

Но в ИККИ, как и следовало ожидать, прекрасно поняли, что идея участия в конгрессе Мао Цзэдуна принадлежала Бо Гу, для которого это был лишь предлог удалить строптивого и авторитетного руководителя из советского района. В начале апреля Политкомиссия Политсекретариата Исполкома Коминтерна приняла следующее решение: «Его [Мао] поездку в СССР считать нецелесообразной. Необходимо сделать все, чтобы вылечить его в Советском Китае. Только в случае абсолютной невозможности излечения в Советском Китае он может приехать в Советский Союз». И далее: «[Мы] против поездки Мао Цзэдуна, ибо не считаем возможным подвергать его риску во время переезда. Абсолютно необходимо, даже если потребуются крупные расходы, организовать его лечение в советском районе. Только в случае полной невозможности его излечения на месте и опасности смертельного исхода болезни можем согласиться на его приезд в Москву»¹²⁰.

Бо Гу пытался сопротивляться. По его приказу вопрос о Мао вновь поднял прибывший в Москву в июне 1934 года министр земледелия Китайской Советской Республики Гао Цзыли. Он передал Ван Мину слова Бо Гу: «Мао делает ошибки в больших делах, только малые дела ему удаются»¹²¹.

Но именно в это время Москва начала насаждать героический облик Мао Цзэдуна. В 1934 году журнал «Коммунистический Интернационал» на русском языке и журнал «За рубежом» опубликовали отчетный доклад Мао Цзэдуна о работе ЦИК и Совнаркома II Всекитайскому съезду советов. Одновременно доклад Мао был издан отдельной брошюрой на русском и китайском языках (тиражом в пять тысяч экземпляров). А вскоре таким же тиражом и тоже на двух языках в СССР вышел первый сборник избранных речей и статей Мао Цзэдуна. (Состоял он, правда, всего из трех выступлений Мао, но других его работ в ИККИ не было¹²².) Наконец, как мы знаем, в ноябре 1934 года в журнале «За рубежом», в рубрике «Портреты современников», появился первый очерк о Мао (Георгия Борисовича Эренбурга). (До того в Советском Союзе, в феврале 1930 года, была опубликована лишь одна статья, знакомившая читателей с личностью Мао, — корреспондента «Правды» в Китае Алексея Алексеевича Иванова, писавшего под псевдонимом Ивин. Но в ней Мао Цзэдун был представлен исключительно в тандеме с Чжу Дэ¹²³.)

Поняв, куда «ветер дует», руководители делегации КПК в ИККИ Ван Мин и Кан Шэн в сентябре 1934 года посоветовали ЦК КПК «брать пример с Чжу Дэ и Мао Цзэдуна и вести работу непосредственно в партизанских отрядах».

Но Бо Гу и Отто Браун продолжали проявлять своеволие. Мао по-прежнему не имел права голоса ни в военных, ни в партийных делах. Конфликт разрастался. И тут ко всему прочему катастрофически ухудшилось военно-стратегическое положение Центрального советского района. В октябре 1934 года армия 1-го фронта, переименованная за несколько месяцев до того в Центральную Красную армию, потерпела тяжелейшее поражение от войск Чан Кайши.

К тому времени коммунисты Центрального района уже в течение года пытались сдержать натиск карательных войск. Новый, пятый поход Гоминьдана начался в конце сентября 1933 года, за две-три недели до приезда Отто Брауна. В этот раз Чан Кайши бросил против «красных бандитов» миллионную армию, самолично возглавив ее. Его германские советники, члены нацистской партии, разработали план всей кампании, заключавшийся в удушении Китайской Советской Республики путем возведения вдоль ее границ нескольких тысяч блокгаузов — мощных каменных фортов, на расстоянии двух-трех километров друг от друга. Решив раз и навсегда покончить с КПК, Чан был теперь осторожен. Более всего он не хотел спешить. Солдаты продвигались вглубь «красной зоны» медленно, по 2–3 ли в день, закрепляясь на каждом пройденном рубеже. Время шло, и кольцо сжималось. Один из его генералов так охарактеризовал эту тактику: «Осушить пруд, чтобы выловить рыбу». Наряду с военными мерами Чан использовал и политические. Причем именно на последние делал особый упор — из расчета «30 процентов усилий — на войну, 70 — на политику». Повсеместно на отвоеванных территориях возрождалась традиционная деревенская система круговой поруки (баоцзя), воссоздавались отряды местной крестьянской самообороны (миньтуани). За поимку главарей коммунистической партии объявлялись большие награды. За голову Мао, например, — четверть миллиона юаней. Кроме того, в феврале 1934 года по личной инициативе Чана была разработана целая программа культурного возрождения нации, целью которой являлось восстановление утраченных конфуцианских норм морали и нравственности¹²⁴.

Все эти меры приносили свои результаты. Красная армия истекала кровью, проигрывая одно сражение за другим. Ситуация усугублялась тем, что Браун при поддержке Бо Гу навязал войскам Красной армии бессмысленную тактику позиционной войны под лозунгом «Не отдадим ни пяди земли!». Понять, что китайские условия существенно отличались от российских, он не мог: ведь в Академии имени Фрунзе его учили планировать прежде всего наступательные операции, воспитав в нем веру в магическую силу молниеносной атаки. Вновь и вновь бросал он красноармейцев на хорошо укрепленные форты противника, под сплошной огонь пулеметов, и, естественно, ничего не добивался. Лишенный же права голоса Мао был бессилен что-либо сделать. Не кончавший никаких академий, но прошедший суровую школу партизанской борьбы, он понимал: «В условиях, когда мы не обладаем большими силами и источниками снабжения боеприпасами, когда на каждую базу имеется лишь одна группа войск Красной армии, перебрасываемая каждый раз туда, где нужно драться, позиционная война для нас в основном непригодна. Методы позиционной войны, как правило, неприменимы для нас не только в обороне, но и в наступлении… Положение армии СССР отличалось в этом смысле от положения нашей армии»¹²⁵. Но Бо Гу и Браун его не слушали.

В конце концов к началу лета 1934 года положение сложилось безвыходное. Вот как характеризовал его Артур Эверт: «Вследствие непрерывных боев и недостаточных трофеев наши запасы боеприпасов значительно сократились. Наши потери огромны. Дезертирство растет». В мае секретариат ЦК принял решение начать подготовку к эвакуации основных сил Красной армии из Центрального советского района. В Москву полетела срочная телеграмма: «Нам остается: защищать ЦСР до последней возможности, но одновременно готовиться к тому, чтобы вывести наши основные силы в другом направлении»¹²⁶. Вслед за ней была направлена и еще одна — с просьбой о материальной помощи в размере миллиона мексиканских долларов (для закупки медикаментов и обмундирования¹²⁷). Для оперативного руководства была создана «тройка» в составе Бо Гу, Ло Фу и Чжоу Эньлая¹²⁸, но фактически, по воспоминаниям Отто Брауна, все основные вопросы решались «в личных беседах» между Бо Гу, Чжоу Эньлаем и самим Брауном¹²⁹.

8 июня Политкомиссия Политсекретариата ИККИ одобрила план Бо Гу и других вождей КПК. А вскоре Иосиф Пятницкий известил об этом Эверта, подчеркнув, что отход главных сил из Центрального района должен считаться «временным» и осуществляться «в интересах вывода живой силы из-под удара». Вместо миллиона «мексов», правда, «китайским товарищам» было направлено только 200 тысяч рублей¹³⁰ (по курсу того времени — около 150 тысяч мексиканских долларов).

Обо всем этом Мао ничего не знал. План эвакуации «тройка» держала от него втайне: даже Чжоу Эньлай ни словом не обмолвился, несмотря на, казалось бы, наладившиеся у них отношения. Впрочем, Чжоу, как мы помним, всегда «держал нос по ветру», а ветер в те дни дул не в сторону Мао.

Только в начале октября, незадолго до выхода из Жуйцзиня, «тройка» сочла нужным известить Мао об отступлении. Он тогда находился в 200 ли к западу от столицы, в местечке Юйду, в войсках 1-го корпуса. С конца сентября у него была малярия, и он все еще был не в лучшей форме. Болезнь на этот раз по-настоящему истрепала его; Мао выглядел худым и изможденным.

Тогда же ему сообщили и о принятом (опять-таки без его участия) решении разрешить тридцати женщинам, женам крупных партийных работников, следовать за армией. (Кроме них к участию в походе были допущены еще только двадцать других женщин, в основном медсестры и прочий обслуживающий персонал¹³¹.) Среди этих тридцати, к счастью, была и Цзычжэнь. Ее зачислили в санитарную роту при Главном медицинском управлении. А вот с двухлетним сыном, Аньхуном, «маленьким волосатиком», Мао и Цзычжэнь предстояло расстаться. Постановление «тройки» было категорично: детей в поход не брать.

Обо всем этом Мао немедленно нарочным известил жену, которая вместе с сыном жила в то время в 38 ли к юго-западу от Жуйцзиня, в старом горном монастыре Юньшань. В июле 1934 года она переехала туда вместе с сотрудниками ЦИК и Совнаркома, спасаясь от налетов вражеской авиации. Мао посоветовал Цзычжэнь отдать ребенка на попечение кормилицы, которая, как они знали, относилась к нему, как к родному. Но та жила в деревне, за сто ли к югу от Жуйцзиня, и времени отвезти ребенка к ней уже не было. Цзычжэнь бросилась за советом к сестре Хэ И. Та вместе с мужем, младшим братом Мао, Цзэтанем, и жившими с ней родителями в поход не собиралась. Ее и Цзэтаня, как и ряд других партийных и военных работников, оставляли на старой базе под командованием Сян Ина и Чэнь И. Цзэтаню предстояло возглавить отдельную дивизию, действовавшую в горах на юго-западе Фуцзяни.

Замирая от волнения, Цзычжэнь попросила сестру взять на себя хлопоты по устройству Аньхуна. Хэ И конечно же согласилась. «Ни о чем не волнуйся и уходи, — успокаивала она Цзычжэнь. — Я позабочусь и о родителях, и о племяннике». Было решено, что в ближайшее время Хэ И переправит малыша к кормилице.

Наступило время расставания. Цзычжэнь крепко обняла сына и не смогла сдержать слез. И он тоже заплакал и стал хватать ее за одежду: «Мама, папа, я не хочу!» Но надо было идти. «Маленький мой волосатик, — проговорила Цзычжэнь, — ты не должен плакать, папа и мама разобьют всех врагов и вернутся за тобой». Она отдала ребенка Хэ И, повернулась и ушла прочь.

Больше ни она, ни Мао сына не видели. Через несколько дней основные силы Красной армии начали свой знаменитый Великий поход из Центрального советского района на запад. 25 октября они прорвали первое кольцо окружения и двинулись в южную Хунань. К тому времени Хэ И уже перевезла Аньхуна в деревню к кормилице. А сама вместе с родителями устроилась на время в семье одного знакомого красноармейца. Она была вновь беременна, а потому решила пока не рисковать и не уходить вместе с мужем в горы. Вскоре после этого Цзэтань, опасаясь за судьбу племянника, решил устроить его понадежней. По его секретному приказу мальчик был отдан на воспитание в семью одного из его охранников, проживавшую в Жуйцзине. А через несколько месяцев, в апреле 1935 года, сам Мао Цзэтань с группой бойцов попал в засаду и был убит. С ним ушла в могилу и тайна местопребывания маленького Аньхуна.

После победы революции, осенью 1949 года Цзычжэнь вместе с Хэ И и их старшим братом Мэйсюэ пытались разыскать мальчика, но безуспешно. Особенно старалась Хэ И, которая чувствовала вину перед сестрой. И по какой-то мистической случайности, во время поисков, как раз в тех местах, где погиб Цзэтань, ее джип перевернулся на горной дороге. Хэ И скончалась, не приходя в сознание¹³².

ВЕЛИКИЙ ПОХОД

ВЕЛИКИЙ ПОХОД (1934–1935 гг.)

В самом начале ноября отряды Красной армии, прорвав вторую линию блокгаузов, вышли в южную Хунань. Общая их численность на тот момент составляла более 86 тысяч человек. Войска делились на пять армейских групп (1, 3, 5, 8 и 9-ю) и две так называемые «полевые колонны» — штабную (кодовое секретное обозначение — «Красная звезда») и обозную («Красный орден»). В первой колонне находились члены Центрального Реввоенсовета, в том числе Мао Цзэдун. Во второй — сотрудники аппарата ЦК, ЦИК и Совнаркома и различные тыловые службы, включая санитарную роту, одной из медсестер которой, как мы знаем, была Хэ Цзычжэнь. Со второй колонной шла и «резервная дивизия», целиком состоявшая из безработных крестьян, завербованных в носильщики за пол-юаня в сутки. Эти люди, по словам Брауна, «несли сотни тюков с листовками, ящики с серебряными монетами, со станками из арсенала, с другим оборудованием мастерских и т. п. Носильщики фактически были безоружны, так как нельзя считать настоящим оружием копья, мечи и ножи, которые они имели при себе». Соотношение численности личного состава боевых частей и «нестроевиков» составляло примерно три к одному. На шестьдесят тысяч бойцов имелось сорок тысяч винтовок и свыше тысячи легких и тяжелых пулеметов. Да несколько тяжелых артиллерийских орудий, которые, правда, вскоре бросили: они тормозили движение, да к тому же к ним не было ни одного снаряда. Все солдаты несли на себе тюки с рисом и солью — запас продовольствия, рассчитанный на две недели¹³³.

Цель похода не была продумана до конца. Хотелось только одного: вырваться из кольца блокады. Казалось, там, за линиями блокгаузов, все прояснится. Радиосвязь с ИККИ отсутствовала. Она оборвалась в начале октября 1934 года в связи с последним провалом Шанхайского бюро. Захватив конспиративную квартиру секретаря бюро Шэн Чжунляна (русский псевдоним — Мицкевич), гоминьдановская полиция конфисковала находившуюся там радиостанцию — единственный аппарат связи, с помощью которой осуществлялся обмен информацией между ЦК КПК, Дальбюро и ИККИ¹³⁴. Не было сообщения и с другими советскими районами, и о том, что там происходило, никто не знал. До ЦК доходили известия о том, что где-то на стыке провинций Хунань, Хубэй и Сычуань действовали войска 2-й и 6-й групп Красной армии под общим командованием Хэ Луна, героя наньчанского восстания. Секретарем комитета КПК в этих войсках в то время являлся бывший член Центрального бюро ЦК Жэнь Биши, направленный к Хэ Луну еще в мае 1933 года. Вместе с ним партийную работу вел старый знакомый Мао еще по обществу «Обновление народа» Ся Си. Имелись отрывочные сведения и о партизанских частях Чжан Готао — так называемой армии 4-го фронта, которая, по слухам, потерпев поражение от Чан Кайши еще в октябре 1932 года, отступила из хубэй-хэнань-аньхойского района то ли на север, то ли на северо-запад провинции Сычуань. Но так ли это было на самом деле, ни Мао, ни кто-либо другой в ЦК не знал. Более или менее ясным являлось только одно: надо было двигаться в западном направлении, в пограничную область на стыке провинций Гуанси — Хунань — Гуйчжоу, где, по сведениям коммунистов, как пишет Браун, «не было вражеских укреплений»¹³⁵. Маршрут был продуман довольно точно: он пролегал по районам компактного проживания хакка¹³⁶, которые, естественно, приветствовали красноармейцев как своих освободителей. Именно благодаря их поддержке Красная армия и смогла в конце концов преодолеть все преграды и в декабре вступить в Гуйчжоу. Гоминьдановские войска, ведшие параллельное преследование, не рискнули атаковать главные силы красных. Они опасались восстания хаккского населения, которое жило по собственным, клановым, законам и власть «гоминьдановских бэньди» не признавало.

Несмотря на успешное преодоление нескольких линий вражеских укреплений и относительно благополучное завершение первого этапа Великого похода, настроение в войсках было подавленное. Многие командиры и солдаты, глубоко переживавшие отступление, роптали. Трудности марша только усиливали их недовольство. Люди не знали, сколько им осталось идти, как долго еще терпеть тяготы и смогут ли они когда-нибудь вернуться назад. Каждый день росло число дезертиров и отставших. А те, кто продолжал путь, были на пределе сил. Для Мао создалась уникальная возможность вернуть себе власть. Стоило ему использовать эти настроения, направив их в нужное русло, и он мог бы взять реванш у Бо Гу. Нужно было только умело вести игру, стравливая членов руководящей «тройки» друг с другом и противопоставляя главных виновников происшедшего — Бо Гу и Отто Брауна остальным членам Политбюро, в том числе тем, от кого ему тоже приходилось терпеть обиды в прошлом. Действовать следовало решительно, но без излишней суеты.

И Мао блестяще справился с этой задачей. Ко времени прихода в Гуйчжоу ему удалось переманить большинство членов партийного руководства. На его стороне были и почти все армейские командиры. А главное — он смог заключить тайный союз с Ло Фу, бывшим ближайшим соратником и преданнейшим другом Бо Гу. С этим интеллигентом-философом Мао как-то давно встречался в Шанхае в начале 20-х. Тогда Ло Фу еще не носил этого странного псевдонима, составленного из двух последних слогов его русской фамилии Измайлов (на китайском языке — Исымайлофу)[65]. Все знали его как Чжан Вэньтяня, молодого талантливого журналиста и новеллиста, одного из активных участников полумарксистского общества «Молодой Китай». Был он очень разносторонним. Учился в Китае, Японии и Америке, изучал западную литературу, а также физику и математику, хорошо разбирался в общественных науках. Водил дружбу с известными писателями и поэтами. Будучи на семь лет моложе Мао и на столько же старше Бо Гу (он родился 30 августа 1900 года), Ло Фу олицетворял как бы две эпохи в развитии коммунистического движения: наряду с будущими создателями КПК он участвовал в движении 4 мая, а вместе с молодыми «птенцами Мифа» с 1925 по 1930 год учился в Москве. Туда, в Университет трудящихся Китая им. Сунь Ятсена, его направил Шанхайский горком КПК. Высокий и худой, как Бо Гу и Браун, он все же отличался от них большим тактом. За толстыми стеклами его очков видны были умные глаза интеллектуала¹³⁷.

Игру с Ло Фу Мао начал еще в Центральном советском районе, за несколько месяцев до похода. Он заметил, что по мере ухудшения военной обстановки тот начинал все более нервничать и даже время от времени выражать недовольство авторитарными методами Отто Брауна. Мао решил это использовать. А тут неожиданно Ло Фу сам как-то зашел к Мао «посоветоваться». Не очень разбираясь в военных вопросах, склонный, как все интеллигенты, к сомнениям, он честно захотел разобраться. Беседа проходила с глазу на глаз. Однако после встречи Мао на тех редких заседаниях Политбюро, на которых присутствовал, стал целенаправленно выдвигать Ло Фу. А тот, в свою очередь, все активнее спорить с Бо Гу. В конце апреля, после очередного крупного поражения Красной армии, Ло Фу устроил своему старому другу настоящий скандал. Присутствовавший при этом Браун много лет спустя вспоминал: «Ло Фу заявил, что при неблагоприятных условиях местности и невыгодном соотношении сил вообще не следовало вступать в бой. В ответ Бо Гу обвинил Ло Фу в том, что его позиция ничем не отличается от антиленинской линии Плеханова после вооруженного восстания в Москве в 1905 году, когда тот в типично меньшевистском духе заявил: „Не надо было браться за оружие“». Позицию Бо Гу поддержал Отто Браун, считавший, что «не следует делать из местности фетиш и что ни в каком сражении нельзя заранее предсказать победу»¹³⁸. С Ло Фу полностью солидаризовался Ван Цзясян, который, хотя и находился по-прежнему в госпитале, напряженно следил за ходом военных действий в Центральном районе.

К началу отступления отношения между Мао, Ло Фу и Ваном укрепились настолько, что, когда Мао высказал мысль о желательности всем троим быть в одной походной колонне, его новые приятели с радостью согласились¹³⁹. Вот тут-то Мао и развернулся вовсю. По словам Брауна, к концу первого этапа похода под его влиянием «заговорщики» составили «политический мозг фракции… которая развернула борьбу за захват власти в партии и армии»¹⁴⁰. Каждый из троих усиленно «обрабатывал» армейских командиров и членов партийного руководства. Особенно старался Ван Цзясян, пребывавший все время в крайне раздраженном состоянии — то ли от болей в животе, то ли по какой-то другой причине¹⁴¹.

На стороне Бо Гу оставался пока Чжоу Эньлай, но он был ненадежен. Мао помнил, как сравнительно легко ему и Чжу Дэ удалось обработать Чжоу в августе 1932 года, когда они втроем находились на фронте. Да, после этого Чжоу вновь склонился к Бо Гу, но, зная его, Мао не сомневался: этот гибкий и осторожный человек пойдет за тем, у кого будет сила.

И он не ошибся. В первом же гуйчжоуском городе, захваченном Красной армией, в Липине, во время заседания Политбюро Чжоу поддержал Ло Фу, Мао и Ван Цзясяна, когда те потребовали от Бо Гу созыва в ближайшее время расширенного совещания руководства для обсуждения итогов борьбы против пятого карательного похода Гоминьдана. Бо Гу ничего не оставалось, как согласиться, несмотря на то, что он хорошо понимал: грядущее совещание будет направлено против него и Отто Брауна.

8 течение последующих трех недель, пока Красная армия продвигалась на север Гуйчжоу, ко второму по величине торговому центру провинции, Цзуньи, обе враждующие фракции напряженно готовились к решающей политической битве. Совещание решено было созвать именно в этом городе: по данным разведки, взять его не представляло труда, крупных воинских частей там не было. Так что можно было дать солдатам отдых, а самим заняться разрешением внутрипартийных споров.

Ранним дождливым утром 7 января 1935 года Цзуньи был взят. Уставшие, промокшие и изголодавшиеся за время пути солдаты рады были получить кров и еду. После тяжелого перехода в пять тысяч ли бойцам хотелось одного: провести несколько дней в тепле и покое. Богатый город манил воображение. Один из участников похода вспоминает: «Вступив в северную часть Гуйчжоу, Красная армия получила двенадцать дней отдыха, позволивших личному составу после всех трудностей хунаньского марша воспрянуть физически и морально… Цзуньи — важнейший пункт на севере провинции Гуйчжоу… Расположенный недалеко от Сычуани, он тесно связан с этой провинцией нравами, обычаями и торговыми отношениями. Цзуньи разделяется, собственно, на два города — старый и новый. Новый город представляет собой торговый центр, старый — это административные и жилые кварталы. Новый город отделен от старого речушкой, через которую переброшен каменный мост. Административные здания и буддийские монастыри были заняты тогда под учреждения Красной армии… В Цзуньи было пять-шесть мужских и женских средних школ… Здесь имелись три вида магазинов: лавки, где торговали иностранными товарами — калошами, полотенцами, — причем все здесь было распродано; книжные магазины (в Цзуньи их было три), в которых продавались шанхайские и пекинские журналы и где также было распродано все — новые и старые книги, письменные принадлежности, копировальная бумага; наконец, кабачки… закусочные, винные погребки… В кабачках Цзуньи всегда можно [было] найти аппетитную сычуаньскую капусту»¹⁴².

9 января в город въехали Мао Цзэдун, Бо Гу и другие члены партийного и армейского руководства. Вместе с Ло Фу и Ван Цзясяном Мао остановился в просторном особняке, принадлежавшем командиру одной из бригад гуйчжоуской армии. И пока бойцы Красной армии наслаждались в кабачках острой сычуаньской капустой, отварным мясом, курицей с красным перцем и всякого рода соленьями и маринадами, трое «заговорщиков» разработали весь сценарий предстоявшего совещания. Бо Гу тоже не сидел сложа руки. По его просьбе секретарь ЦК китайского комсомола Кай Фэн (настоящее имя Хэ Кэцюань), один из немногих оставшихся преданных ему людей, провел несколько «душеспасительных» бесед с Не Жунчжэнем, крупным политработником Красной армии. Но тот категорически отказался поддержать Бо Гу¹⁴³.

В общем, уже перед началом совещания все было решено. Почва из-под ног Бо Гу и Отто Брауна стремительно ускользала. Тем не менее накануне заседания Мао провел тайную встречу со своими сторонниками. На ней разгорячившийся Ван Цзясян поставил все точки над «i». «На [этом] совещании мы должны их свергнуть»¹⁴⁴, — заявил он.

И вот наконец день решающей схватки настал. 15 января в небольшой комнате на втором этаже в только недавно выстроенной резиденции командира дивизии гуйчжоуской армии Бо Хуэйчжана собрались девятнадцать человек (чуть позже к ним присоединится еще один). Это были члены и кандидаты в члены Политбюро, шедшие с войсками Центральной Красной армии, а также некоторые командиры и политкомиссары армейских групп. Кроме них присутствовали Дэн Сяопин, занимавший накануне совещания пост технического секретаря ЦК, и, разумеется, Отто Браун со своим переводчиком. Было тесновато: часть комнаты занимал массивный шкаф, в зеркальной двери которого отражались возбужденные лица участников совещания. Все, за исключением Брауна и его переводчика, расселись за большим прямоугольным столом, на котором ничего, кроме старой керосиновой лампы, не было. Совещание должно было быть долгим, так что лампа наверняка могла понадобиться. А пока сквозь окно из цветного стекла в комнату проникал тусклый свет: на дворе, как всегда в этих краях, моросило.

Председательское место занял Бо Гу. Он же открыл заседание, зачитав доклад о причинах поражения в борьбе против пятого карательного похода. После него с содокладом выступил Чжоу Эньлай. И тот и другой пытались оправдываться. Первый сваливал все на объективные причины, второй — на субъективные. Затем слово взял Ло Фу, огласивший от имени Мао, Ван Цзясяна и самого себя заявление, в котором военная и политическая линия генсека была подвергнута уничтожающей критике. Его сменил Мао, говоривший более часа. По словам Брауна, «вопреки обыкновению, он пользовался, по-видимому, тщательно подготовленным конспектом». И немудрено — совещание имело для него жизненно важное значение. Полностью разбив аргументы Бо Гу и Чжоу, он обвинил обоих, а также Брауна в том, что отступление из Центрального района произошло главным образом по их вине. Мао заявил, что все трое придерживались вначале «чисто пассивной оборонной тактики», а затем «повели позиционную войну», после чего в решающий момент «ударились в бегство». Такую линию поведения Мао заклеймил как «детскую игру в войну». «С самой резкой критикой» он «обрушился на методы руководства» Бо Гу и Отто Брауна¹⁴⁵.

Не успел он закончить, как тут же выскочил Ван Цзянсян, полностью поддержавший Мао и Ло Фу. Желающих выступить оказалось немало. Так что совещание в общем итоге продлилось три дня. Военные методы Отто Брауна и политическое руководство Бо Гу были подвергнуты особенно острой критике в речах Чжу Дэ, Пэн Дэхуая, Не Жунчжэня и особенно Линь Бяо, считавшего тактику Брауна просто «неуклюжей и глупой»¹⁴⁶. В защиту Генерального секретаря выступил только комсомолец Кай Фэн, один из «28 большевиков», выдвинувший против Мао стандартное обвинение в том, что тот якобы не понимает марксизма-ленинизма. Мао Цзэдун вспоминал: «Во время совещания в Цзуньи Кай Фэн сказал мне: „Твои методы ведения боевых действия не ахти какие мудреные. Они основаны всего на двух книгах — 'Троецарствие' и 'Сюньцзы'[66]. Но как же можно вести войну, опираясь на эти книги?“ В то время из этих двух книг я читал только „Троецарствие“. „Сюньцзы“ же не читал. Но этот товарищ так уверенно говорил, что я ее читал! Я спросил его, сколько глав в „Сюньцзы“ и о чем говорится в первой главе. Но он ничего не мог ответить. Было ясно, что он сам не читал эту книгу. После этого, отложив в сторону другие дела, я специально прочитал „Сюньцзы“»¹⁴⁷.

Во все время этих выступлений Отто Браун, сидевший около входной двери, молчал и беспрерывно курил. Чувствовал он себя ужасно. Не только потому, что считал все это совещание «подлой инсинуацией», но и потому, что страдал от приступов малярии. Не лучше было и Бо Гу, хотя он и ничем таким не болел. И без того очень неуравновешенный, он беспрерывно нервически улыбался, обнажая крупные зубы, и затравленно обводил взглядом присутствовавших. Что же касается Чжоу Эньлая, то он мгновенно сориентировался и, вторично взяв слово, полностью признал правоту Мао и его единомышленников¹⁴⁸. А Отто Браун, воздержавшись от выступления, «попросил разрешения провести некоторое время в 1-м корпусе, чтобы непосредственно на фронте познакомиться с особенностями китайской гражданской войны, на которые делал особый упор Мао»¹⁴⁹.

Все это означало, что победа маоцзэдуновской фракции была достигнута полностью. Ло Фу набросал проект резолюции, которая и была принята. В ней отчетный доклад Бо Гу был признан «в основе своей неверным», а главной причиной сдачи Центрального советского района названы ошибки в военном руководстве и тактической линии¹⁵⁰.

Сразу же после совещания, когда приглашенные на него командиры и комиссары разошлись, члены Политбюро провели отдельное организационное заседание, на котором Мао был кооптирован в состав Постоянного комитета. Тогда же его назначили помощником Генерального политкомиссара Чжоу, который уже для него опасности не представлял. И хотя Бо Гу остался на прежней должности, влияние новой «тройки» (Мао, Ло Фу и Ван Цзясян) стало доминирующим¹⁵¹.

Мао был «на седьмом небе». С сильно бьющимся сердцем он сразу же после организационного заседания прибежал к Цзычжэнь.

— Совещание кончилось? Ты, ты-то как? — в волнении спросила она.

На это он усмехнулся:

— Все идет неплохо. Теперь у меня будет право голоса. Спустя много лет он так рассказал их дочери Ли Минь о том, как они с ее матерью праздновали победу:

«В тот день твоя мама ждала меня очень долго. Я вернулся домой и еще не успел присесть, как она накинулась с расспросами. Я хотел было разыграть ее, но меня самого распирала радость. А когда человек радуется, он становится болтливым. Я заложил руки за спину, стал ходить по комнате и неторопливо рассказывать: „На совещании посчитали-таки, что такой Будда, как я, еще может быть полезен, поэтому вытащили на свет, оказали честь и избрали в Постоянный комитет Политбюро ЦК. Значит, старину Мао еще уважают, полагают, что он еще способен на что-то. Недостоин, недостоин! Понимаю, что меня выбрали в руководство ЦК, чтобы заполнить пустое место. Правда, я, со своей стороны, не стал скромничать — ведь, когда речь идет о судьбе страны, каждый простой мужик в ответе!“

Твоя мама смотрела на меня во все глаза, была вся внимание. В тот вечер мы оба испытывали огромную радость»¹⁵².

Мао не сказал дочери только одного: ее мать в то время в очередной раз ждала ребенка, и переживания, связанные с его борьбой за власть, не говоря уже о тяготах перехода, сильно сказывались на ее здоровье. Цзычжэнь была страшно измучена. Через месяц ей вновь предстояло рожать, и она понимала, что этого маленького ей опять сохранить не удастся. Великий поход продолжался, и дети никому не были нужны. Мао же, казалось, об этом не думал. Праздник победы пьянил его.

Цзычжэнь родила через месяц, в феврале 1935-го, в небольшой деревушке на севере Гуйчжоу, в соломенной хижине, принадлежавшей бедной крестьянской семье из народности «и» (они же — «лоло»). В этих местах так же, как и в пограничных Сычуани и Юньнани, жило много некитайских племен. Среди них «и» были самыми многочисленными. Делились они на «черных» и «белых». «Черные» представляли собой родовую аристократию, «белые» — угнетенный слой неимущих. И те и другие, правда, равным образом ненавидели китайцев и, не делая особой разницы между гоминьдановцами и коммунистами, часто нападали на небольшие группы красноармейцев. При подходе же крупных частей Красной армии все «и», захватив скот и скарб, уходили в леса и горы. Красноармейцам они оставляли лишь пустые дома. Вот в одном из таких домов Цзычжэнь и разрешилась от бремени. Появившаяся на свет девочка долго и громко кричала, но обессиленная Цзычжэнь старалась на нее не смотреть. Командир санитарной роты вспоминает: «После того как ребенка ополоснули, мы завернули его в белую тряпицу. [О том, что делать дальше], я посоветовался с почтенным Дуном[67]. Тот написал записку и приложил к ней тридцать юаней. Общий смысл того, о чем говорилось в записке, сводился к следующему: „Находящаяся в походе армия не может взять с собой этого только что родившегося ребенка. Мы оставляем его вам на воспитание. Пусть будет вам внучкой. Когда вырастет, станет о вас заботиться“». Положив девочку на покрытую пестрым грязным тряпьем лежанку, на которой она только что родилась, и, оставив рядом записку и деньги, все, в том числе и Цзычжэнь, вышли из дома. «Железный поток» продолжал течь на запад. Времени на эмоции не было.

Что стало с маленькой девочкой, которой мать не успела дать даже имени, в точности неизвестно. По слухам, вернувшиеся после ухода «красных» хозяева дома приняли ее в семью и нарекли Ван Сючжэнь (что значит Ван «Красивая драгоценность»). Но через три месяца из-за развившейся у нее раковой опухоли она умерла¹⁵³. Правда это или нет, кто знает?

Свою новую дочь Мао так никогда и не увидел. Да ему до нее и не было особого дела. Борьба за власть продолжалась. Ни Бо Гу, ни Браун не признали ошибок. Резко агрессивные настроения выражал Кай Фэн. Часть членов Политбюро, хотя и приняла новый «триумвират» (Мао, Ло Фу и Ван Цзясян), тем не менее активно на их стороне не выступала. Надо было действовать напористо и бескомпромиссно. И Мао с Ло Фу пошли ва-банк.

В самом начале февраля на заседании Постоянного комитета Ло Фу неожиданно потребовал от Бо Гу уступить ему пост генсека. Его тут же поддержал Мао. Двое других присутствовавших, Чэнь Юнь и Чжоу, не возражали. Растерявшийся Бо Гу капитулировал. А через месяц, 4 марта, новый вождь партии провел через Реввоенсовет знаменательное решение: «Образовать специальное фронтовое командование, назначив товарища Чжу Дэ командующим фронтом, а товарища Мао Цзэдуна — фронтовым политкомиссаром»¹⁵⁴. Чжу Дэ при этом остался главнокомандующим всей Центральной Красной армией, а Чжоу Эньлай — формально ее генеральным политкомиссаром. На следующий день Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и Ван Цзясян от имени Реввоенсовета внесли ясность: в непосредственное подчинение фронтовому командованию переходили только боеспособные части, тогда как нестроевики передавались под оперативное руководство вновь созданного «походного командования»¹⁵⁵.

Наконец-то «упрямый хунанец» вернул себе утраченные в Нинду в октябре 1932 года позиции. Большая часть властных полномочий в армии вновь переходила в его руки. Но, взойдя на вершину, он должен был быть осмотрительным. Оставшиеся у подножия могли преисполниться ревности. Поняв это, Мао сделал удачный ход: через неделю после своего назначения посоветовал Ло Фу для руководства всеми армейскими делами образовать еще одну, военную, «тройку», в состав которой предложил включить наряду с собой Чжоу Эньлая (в качестве председателя) и Ван Цзясяна¹⁵⁶. Конечно, несмотря на формальное лидерство Чжоу, Мао в этой группе получил решающий голос: именно он теперь, по существу, стал командовать войсками. Однако тщеславие Чжоу и Вана оказалось тоже удовлетворено. А ведь и тот и другой могли ему еще пригодиться.

Между тем поход продолжался. Постепенно вырисовывалась и его цель: соединение с войсками Чжан Готао. Все это время Мао был крайне возбужден и в начале марта 1935 года он излил свои чувства в новых стихах:

Его армия шла вперед ускоренным маршем, по 80—100 ли в день, но до конца пути было все еще далеко. Давно позади остался Цзуньи, полностью разоренный и обезлюдевший. Перед уходом Красной армии он, по словам очевидца, «производил тягостное впечатление». Некогда цветущий торговый центр лежал в руинах, «магазины и склады были пусты, виллы крупных помещиков и торговцев, в том числе летняя резиденция губернатора, заколочены досками, разрушены и разграблены. Со стен домов кое-где свисали обрывки… плакатов и лозунгов — последние следы советизации»¹⁵⁸. Но Мао не думал о жителях бедного города. Главное заключалось в том, что его армия получила там отдых и запаслась провиантом.

Конечно, и солдаты, и командиры по-прежнему испытывали колоссальные трудности. Не хватало одежды и боеприпасов. Отто Браун вспоминает: «Шли чаще всего по ночам, так как днем при хорошей погоде гоминьдановские самолеты все время висели над нами, сбрасывали бомбы и обстреливали из пулеметов». При одном таком авиационном налете была тяжело ранена Цзычжэнь. Осколки из ее тела так и не удалось извлечь, и они сильно мучили ее. (Позже рентгеновское обследование покажет, что в теле Цзычжэнь застряло семнадцать осколков¹⁵⁹.) Остаток пути она вынуждена была совершать на носилках.

«Авангардам, боковым охранениям и арьергардам приходилось отражать десятки нападений — то спереди, то сзади, то слева, то справа, то сразу со всех сторон, — пишет Браун. — Но тяжелее всего положение стало тогда, когда мы перебирались через скалистые горы на границе провинций Гуйчжоу и Юньнань. Мы пробирались по узким крутым тропинкам, через глубокие ущелья. Лошади падали и ломали ноги, выдерживали только мулы. По мере того как мы продвигались вглубь провинции Юньнань, становилось все хуже с продовольствием. Население здесь само жило впроголодь. Красноармейцы с жадностью набрасывались на мясо павших лошадей. Но и в долинах было мало риса и овощей… Можно было представить себе, как выглядели тогда наши части. Изо дня в день росли потери не столько за счет убитых и раненых, сколько за счет больных и истощенных. Полки и дивизии таяли на глазах»¹⁶⁰. Из 86 тысяч человек, начавших поход в Центральном районе, до Сычуани добрались чуть более 20 тысяч.

Но оставшиеся все шли и шли. В начале мая они пересекли бурную и широкую (в 200 метров) реку Цзиньшацзян (так в этих местах называют Янцзы). А через месяц, пройдя вдоль границы с Сиканом (Тибетом), переправились через еще один мощный горный поток — реку Дадухэ. Эта переправа была особенно трудной. Южный и северный берега зажатой средь гор бурлящей реки соединял узкий висящий на железных цепях мост, построенный еще в начале XVIII века. К моменту подхода войск КПК оборонявшие его солдаты противника наполовину разобрали его дощатый настил, а когда началась переправа, гоминьдановская авиация стала его нещадно бомбить. И все же бойцам Красной армии удалось перебраться на другой берег.

После этого их путь пролегал по безлюдному высокогорью в полном бездорожье. Красноармейцы были обуты в легкие тапочки или соломенные сандалии, а с каждым днем становилось холоднее и холоднее. Армия все дальше забиралась в горы, только перевалив через которые можно было выйти на плоскогорье северо-западной Сычуани. «Пришлось преодолеть ревущие потоки, дремучие леса, предательские болота, горные перевалы на высоте 4–5 тысяч метров, — вспоминает Браун. — И хотя уже начиналось лето, ртутный столбик термометра показывал всего лишь плюс 10 градусов по Цельсию, а ночью опускался до нуля… Росло число убитых, замерзших, умерших от истощения. Все мы невероятно обовшивели. Но хуже всего было то, что началась дизентерия и обнаружились первые случаи тифа»¹⁶¹.

Наконец в середине июня части Центральной Красной армии подошли к еще одному узкому цепному мосту с деревянным настилом, перекинутому через небольшую горную речушку Фожихэ в уезде Маогун в западной Сычуани. Здесь состоялась их долгожданная встреча с вышедшими навстречу авангардными войсками Чжан Готао. Сам Чжан со всем своим штабом находился в соседнем уезде Маосянь, в двух днях пути. Получив известие, он поспешил навстречу. 25 июня два старых знакомых, Мао и Чжан, смогли заключить наконец друг друга в объятия. Это произошло в 140 ли к северу от Маогуна, в старинном ламаистском храме Лянхэкоу. Вот как описывает эту встречу Чжан Готао: «Как только я увидел их [Мао и других членов Политбюро], я спрыгнул с коня и бросился к ним, чтобы обнять их и пожать им руки. Нельзя описать словами нашу радость по поводу соединения после стольких лет несчастий. Мао Цзэдун взошел на трибуну, сооруженную заранее, и произнес приветственную речь, обращаясь ко мне. Я выступил в ответ, отдав должное ЦК КПК и выразив солидарность с армией 1-го фронта, которая прошла через многочисленные испытания». В тот же день вечером состоялся обед. Никто не говорил ни о Великом походе, ни о совещании в Цзуньи, ни о приключениях армии 4-го фронта. «Мао Цзэдун, хунанец, обожавший острый красный перец, завел веселый разговор о том, что только тот, кто ест красный перец, является настоящим революционером. С ним спорил Цинь Бансянь [Бо Гу], уроженец провинции Цзянсу, который не ел перца. Этот шутливый разговор способствовал созданию непринужденной атмосферы»¹⁶². Казалось, Великий поход завершился. Но главные испытания ждали участников застолья впереди.

Тридцативосьмилетний ветеран китайского коммунистического движения Чжан Готао был человеком в высшей степени властолюбивым, гордым и не терпящим компромиссов. Высокого роста, с острыми скулами и тяжелой челюстью, выпяченной несколько вперед, он и внешне-то производил впечатление трудного в общении человека. А по характеру был просто взрывным. За свою долгую жизнь в КПК и Коминтерне он не раз, как мы помним, оказывался в оппозиции — то Марингу, то Ломинадзе, то Цюй Цюбо. Весной 1930 года, работая в ИККИ, ему долго пришлось оправдываться перед комиссией по чистке китайских студентов Москвы за свои прошлые «грехи». Тогда, на волне борьбы с троцкизмом, кое-кто в ИККИ старался даже «пришить» ему связи с троцкистским подпольем, но из этого, правда, ничего не вышло. ЦК ВКП(б) и ЦК КПК сочли информацию о его «троцкистских связях» «провокацией»¹⁶³. В целом в Коминтерне к нему относились хорошо, и, хотя иногда «прорабатывали», делали это скорее по большевистской обязанности везде и в каждом подозревать врага. А вообще, по большому счету, считали своим и в ноябре 1927-го, за три года до «чистки», даже наградили орденом Боевого Красного Знамени как «мужественного борца китайской революции».

Тем не менее бывшие студенты КУТК, Ло Фу, Бо Гу, Ван Цзясян и Кай Фэн, полагая, что «дыма без огня не бывает», относились к Чжан Готао с подозрительностью, считая его «старым оппортунистом» и «скрытым троцкистом». А тот, в свою очередь, будучи одним из основателей партии, смотрел на «мифовских выскочек» с плохо скрываемым презрением.

Так что излияния «радости» при встрече никого не могли обмануть. Новый конфликт в руководстве был неизбежен. И Мао от него мог только выиграть: ведь он, по существу, оказывался над схваткой: «московские студенты», желая оттеснить Чжан Готао, должны были неизбежно группироваться вокруг него. Только Мао, с его умением плести интриги и маневрировать в, казалось бы, безвыходной ситуации, мог обеспечить благоприятное для них соотношение сил.

Да Мао и сам весьма недоверчиво относился к Чжану. Он понимал, что Чжан чувствовал себя «хозяином положения». У него под ружьем находилось в семь-восемь раз больше бойцов, чем в войсках Центральной Красной армии. Его солдаты были неплохо вооружены, сыты, одеты и обуты. Свой боевой дух они еще не растеряли, и Чжан Готао пользовался у них, их командиров и комиссаров непререкаемым авторитетом. Измученные, оборванные и почти полностью потерявшие боеспособность части Центральной армии не шли с ними ни в какое сравнение. Тем более что из 10 тысяч добравшихся до Маогуна 2 тысячи относились к нестроевым¹⁶⁴.

Понятно поэтому, что в таких условиях дух «дружеской непринужденности» быстро испарился. Чжан стал требовать власти. В июле его войска подкрепили претензии своего вождя, спровоцировав ряд вооруженных столкновений с отрядами Мао Цзэдуна¹⁶⁵. Мао и другим лидерам КПК ничего не оставалось, как отступить. В середине июля Ло Фу выразил готовность передать Чжану должность генсека. Но тот предпочел более важный по тем временам пост генерального политкомиссара объединенной Красной армии, которая вскоре была реорганизована в девять корпусов. (Четыре из них были сведены в армию 1-го фронта, а пять — в армию 4-го фронта.) Чжоу ушел в отставку, а заодно и Мао снял с себя обязанности фронтового политкомиссара. Контроль над армией перешел к Чжан Готао. Его командиры потребовали отдать ему и пост председателя Центрального Реввоенсовета, но Чжан милостиво оставил его Чжу Дэ. Все равно эта формальная должность не имела большого значения: власть в ЦРВС сосредоточилась в руках Чжана¹⁶⁶.

А тем временем Великий поход продолжался. Объединенная армия шла на север, к границе провинций Сычуань, Ганьсу и Шэньси, где по решению Политбюро должна была образовать новый советский район. Оставаться в западной Сычуани было нельзя прежде всего потому, что местные горские племена проявляли к коммунистам, грабившим их беспощадным образом, особую ненависть. Места здесь были дикие и опасные, а нищета — самая ужасающая. Мао Цзэдун рассказывал Сноу: «В Сычуани восемнадцатилетние девушки ходят совсем без штанов. Они настолько бедны, что не могут их купить. Если бы Гитлер хотел запретить нудизм, в Китае бы ему пришлось дать всем им штаны»¹⁶⁷. Но Красной армии требовалось продовольствие, а потому, как пишет один из участников марша, «волей-неволей мы были вынуждены забирать до последней крошки все, что могли отыскать, и постоянно посылали в горы продотряды для охоты на бродячий [домашний] скот»¹⁶⁸. Долго так, конечно, не могло продолжаться. Агрессивные горцы все чаще нападали на красноармейцев, принесших в их край только горе.

Впереди на пути коммунистов лежало огромное заболоченное плато, и миновать его они никак не могли. Надо было идти. Но как раз в это время Мао и Ло Фу решили нанести Чжан Готао ответный удар, а потому через несколько дней после того, как Чжоу уступил Чжану место генерального политкомиссара, в двадцатых числах июля, движение было приостановлено. Политбюро собралось на очень важное заседание. Спокойным голосом Ло Фу попросил Чжан Готао отчитаться о проделанной им работе со времени его отъезда из Шанхая в советский район на границах провинций Хубэй — Хэнань — Аньхой в апреле 1931 года. (Как мы помним, Чжан вынужден был эвакуировать этот район под ударами Чан Кайши уже в октябре 1932 года.) После доклада Чжана выступил Мао, обрушившийся на Чжан Готао с едкой критикой. Он обвинил старого знакомого в «серьезных ошибках», допущенных им при сдаче старой опорной базы. Чжан, конечно, отверг все обвинения, и заседание закончилось безрезультатно. Но новый внутрипартийный конфликт приобрел отчетливые формы. Через две недели, на новом заседании Политбюро, Ло Фу обвинил Чжан Готао уже в сдаче его новой базы в северной Сычуани. На это Чжан, наконец, вспылил: «А вы сами-то можете считать свою линию правильной, если потеряли весь Центральный советский район?»¹⁶⁹ Ему стало понятно, что Мао и Ло Фу сознательно обостряют обстановку. И он решил отложить выяснение отношений до лучших времен.

А пока предложил разделиться и двигаться в южную Ганьсу двумя колоннами. Одна должна была идти по левому краю болот, а вторая — по правому. Там, в Ганьсу, километрах в ста сорока от границы, им предстояло встретиться. В десятых числах августа левая колонна во главе с Чжан Готао и Чжу Дэ продолжила марш-бросок. Правая же, в составе которой находились Мао и большинство других членов Политбюро, задержалась. Разболелся Чжоу Эньлай: уже с июля он страдал малярией, а тут она приняла тяжелую форму. Врачи делали все возможное, но все же кризис миновал лишь через несколько дней.

Наконец в конце августа правая колонна тоже двинулась в путь. Перед ней раскинулась бескрайняя, удивительно красивая зеленая степь. Но эта красота таила в себе смертельную опасность. Отто Браун вспоминает: «Под обманчивым травянистым покровом скрывалось топкое черное болото. Оно сразу засасывало всякого, кто ступал на тонкую верхнюю корочку или сходил с узкой тропинки. Я своими глазами видел, как в трясине погиб мул. Мы гнали перед собой местный скот или лошадей, которым инстинкт подсказывал безопасную дорогу. Почти над самой землей висели тучи. В течение дня по нескольку раз шел холодный дождь, а по ночам — мокрый снег или град. Вокруг, на сколько хватает глаз, простиралась безжизненная равнина, без единого деревца или кустика. Мы спали, скорчившись на болотных кочках, прикрывшись тонкими одеялами и нахлобучив широкополые соломенные шляпы, входившие в армейское снаряжение. В ход шли бумажные пергаментные зонтики, а иногда и трофейные накидки. Часто по утрам кто-то не вставал. Это была очередная жертва голода и истощения… Единственную пищу составляли зерна злаков, и в редких случаях доставался кусочек сушеного, твердого как камень мяса. Пили сырую болотную воду, дров для ее кипячения не было. Снова появились исчезнувшие было в Сикане кровавый понос и тиф… Счастье еще, что противник не мог нас атаковать ни на земле, ни с воздуха»¹⁷⁰.

Тяжелейший переход занял несколько дней. И когда вконец обессилевшие бойцы вступили на твердую почву, вдруг пришел приказ от Чжан Готао, Чжу Дэ и их начальника штаба Лю Бочэна повернуть назад! Их колонна завязла в болоте, не смогла переправиться через один из горных потоков, широко разлившихся поперек пути, а потому Чжан, Чжу и Лю решили вновь отойти на юг, к чему призывали и войска Мао. Но не тут-то было! 8 сентября они получил ответ от Чжоу Эньлая, Ло Фу, Мао Цзэдуна и других командиров и комиссаров правой колонны: «Мы искренне надеемся, что вы, наши старшие братья, все тщательно обдумаете и примете твердое решение… и двинетесь [дальше] на север»¹⁷¹. Иными словами, Чжану дали понять, что его приказам Политбюро не намерено подчиняться.

И тогда Чжан Готао сделал роковой шаг. Он послал секретную телеграмму своим бывшим сослуживцам по армии 4-го фронта, находившимся в правой колонне на командных должностях, потребовав «развернуть борьбу» против Политбюро¹⁷². Об этой телеграмме, однако, тут же стало известно Мао, который незамедлительно созвал экстренное заседание Постоянного комитета. Было принято решение как можно быстрее продолжить движение на север, в Ганьсу, после чего было выпущено «Обращение ко всем товарищам», в котором от имени Центрального комитета партии Мао, Ло Фу, Чжоу Эньлай, Бо Гу и Ван Цзясян призывали бойцов и командиров как правой, так и левой колонн не подчиняться ничьим приказам об отходе на юг, а двигаться только на север с тем, чтобы «создать новый советский район Шэньси — Ганьсу — Сычуань». Это был бунт! Коса нашла на камень, и никто не хотел уступать.

Чжан Готао, пришедший в ярость, все равно повернул на юг. Колонна же Мао Цзэдуна вступила в южную часть Ганьсу. Раскол Красной армии, а с ней и руководящего состава КПК стал фактом.

В середине сентября почти на самой границе Ганьсу войска правой колонны были переформированы в так называемую Шэньси-Ганьсускую бригаду общей численностью в шесть тысяч человек. Ее командиром стал Пэн Дэхуай, его заместителем — Линь Бяо. Мао занял пост политкомиссара. Тогда же была определена новая цель похода: идти на северо-восток Ганьсу и далее к границам СССР — для получения необходимой помощи. «Причины этого, — заявил Мао, — заключаются прежде всего в том, что 4-я армия [то есть армия 4-го фронта] разделилась. Чжан Готао ушел на юг, и это нанесло тяжелый удар китайской революции. Тем не менее мы не будем унывать, а двинемся вперед еще быстрее… Северная Шэньси и северо-восточная Ганьсу являются теми районами, куда нам надо идти»¹⁷³.

Связи с Москвой, однако, до сих пор не было, и поэтому 20 сентября было принято решение отправить в Синьцзян, далеко на запад Китая, двух представителей партии для того, чтобы постараться оттуда установить связь с ИККИ и проинформировать Коминтерн обо всех перипетиях Великого похода. Одним из этих эмиссаров был брат Мао, Цзэминь, шедший в обозной колонне¹⁷⁴.

Но вскоре планы руководства вновь резко изменились и поездка Цзэминя и других представителей КПК в Синьцзян была отложена. В одном из почтовых отделений южной Ганьсу в руки Мао и его сотоварищей попали свежие гоминьдановские газеты, из которых они с удивлением узнали, что на севере провинции Шэньси, вблизи границ северо-восточной Ганьсу, находился относительно большой советский район, где активно действовали отряды Красной армии под командованием некоего коммуниста Лю Чжиданя. До их баз было не более 700–800 ли пути.

Весть эта стала подарком судьбы. Мао потирал руки. Ведь марш-бросок в северную Шэньси можно было искусно обыграть в пропаганде, представив весь Великий поход как заранее спланированную акцию, направленную на то, чтобы приблизить базы коммунистов к районам, потенциально находившимся под угрозой японского вторжения. К осени 1935 года японцы значительно усилили свое давление именно на Северный Китай. Вслед за оккупацией Маньчжурии японская армия в январе — марте 1933 года захватила граничащую с ней с юга северокитайскую провинцию Жэхэ, а через два года — восточный Хэбэй. Императорские войска вплотную подошли к Бэйпину (Пекину) и другому крупному городу — Тяньцзиню. Планы японцев были совершенно ясны: аннексировать весь Северный Китай, превратив его в «независимое» государство. Комедию с «независимостью» Маньчжурии они уже к тому времени разыграли. 18 февраля 1932 года в бывшей столице провинции Цзилинь городе Чанчуне, переименованном в Синьцзин («Новая столица»), было провозглашено так называемое Маньчжоу-Го (Государство Маньчжурия), 1 марта 1934 года переименованное в Маньчжоу да диго («Великая империя маньчжуров»). Императором «великой империи» с девизом правления Кандэ («Спокойствие и добродетель») был провозглашен последний отпрыск цинской династии Пу И, свергнутый, как мы помним, со своего пекинского престола Синьхайской революцией 1911 года. Подъем антияпонских настроений в то время в Китае был велик, как никогда. Искусно играя на них, Мао мог «убить двух зайцев». «Антияпонский поход» в Северный Китай давал ему возможность не только укрепить позиции коммунистов в борьбе за власть с «продажным» нанкинским правительством, но и окончательно сокрушить Чжан Готао. Раскольник ведь не захотел идти на север!

22 сентября на собрании командиров и комиссаров Шэньси-Ганьсуской бригады Мао заявил: «Мы хотим идти на север, а Чжан Готао — на юг. Чжан Готао говорит, что мы оппортунисты, а кто же на самом деле оппортунист? В настоящее время, когда японский империализм осуществляет агрессию в Китае, мы несомненно должны идти на север, чтобы сражаться с японцами. Но вначале надо прийти в северную Шэньси. Там действует Красная армия Лю Чжиданя»¹⁷⁵.

Эта последняя цель была достигнута через месяц. В середине октября войска Мао пересекли границу северошэньсийского советского района и 19-го числа вступили в расположенную в узкой горной долине деревушку Уцичжэнь. От вышедших к ним навстречу местных жителей они узнали, что штаб-квартира «красных» находится в уездном городе Баоань, в ста шестидесяти ли к востоку. На поиски Лю Чжиданя был послан отряд¹⁷⁶. А пока, 22 октября, в Уцичжэни состоялось заседание Политбюро, на котором Мао объявил Великий поход оконченным.

Ровно год прошел с тех пор, как 86 тысяч бойцов и командиров Красной армии покинули Центральный советский район. Они пересекли одиннадцать провинций, прошли более 20 тысяч ли, перевалили через пять горных хребтов, форсировали 24 крупные реки, миновали опасные болота. И в конце концов завершили поход! Однако цена, заплаченная за этот успех, была колоссальной! В северную Шэньси смогли добраться не более пяти тысяч человек.

И все же это был действительно героический «железный поток». Гордый от сознания совершенного, Мао выразил свой триумф в ярких строфах:

«СИАНЬСКИЙ ИНЦИДЕНТ»

А Чжан Готао тем временем кружил по северо-западной Сычуани. В течение сорока дней он пытался выбраться из топких болот. Спустя четыре года, уже в Москве, Отто Браун докладывал своему руководству: «Главные силы Чжан[а]… находились 40 дней без крова и продовольствия, так как не нашли строительный материал для моста, необходимого для переправы реки [так в тексте]. Говорят, что положение дошло до людоедства»¹⁷⁸. 5 октября, совершенно обезумевший, он образовал новый «Центральный комитет КПК», новое «Центральное правительство» и новый «Центральный Реввоенсовет», объявив об «исключении из партии» Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Бо Гу и Ло Фу¹⁷⁹. Глупее этого трудно было себе что-либо представить. Одновременно он применил самые жесткие меры к тем командирам и комиссарам его колонны, которые выступили против таких действий. Кое-кто из них был даже расстрелян¹⁸⁰.

Между тем Политбюро ЦК обосновалось в северной Шэньси. В середине декабря 1935 года Мао переехал в город Ваяобао — единственный, по словам Брауна, уездный центр этого района, «который прочно удерживался Красной армией». Там же расположились и другие члены руководства. «Вокруг простиралась бедная, лишь кое-где обработанная мотыгами земля», — вспоминал очевидец¹⁸¹. Десятки поселков и деревень лежали в руинах, плодородные земли были заброшены. Немногочисленное сельское население влачило жалкое существование. Многолетние милитаристские войны, чудовищный бандитизм и страшные неурожаи и эпидемии катастрофическим образом подорвали экономику края. В 1928–1933 годах, за несколько лет до прихода войск Мао, от голодной смерти в этих местах скончалось более половины жителей. Во многих деревнях умерли все дети младше десяти лет. Северная Шэньси почти обезлюдела¹⁸². Как и вообще на севере Китая, здесь не существовало деления на хакка и бэньди, но ужасающая нищета людей, балансировавших на грани голодной смерти, создавала для КПК так же, как и в «стране хакка», исключительно благоприятные условия для развития.

Повсюду, куда хватает глаз, тянулись бесконечные узкие овраги, глубокими шрамами прорезавшие желтые равнины, уныло громоздились безжизненные лёссовые холмы. В них, в этих холмах, жили спасавшиеся от голода и войн люди. Тут и там видны были десятки, сотни пещер.

Мягкий лёссовый грунт позволял заниматься «пещеростроительством» практически каждому. В этих пещерах и стали жить лидеры КПК, в том числе Мао Цзэдун с Хэ Цзычжэнь. После буйной субтропической природы южной Цзянси и Фуцзяни непритязательный северный ландшафт мог навевать только тоску. Но Мао было не до эмоций. Цзуньи и особенно разрыв с Чжан Готао привели к тому, что именно на него теперь все стали смотреть как на лидера. И ждали его решений.

Весь остаток осени и всю зиму он занимался строительством органов власти в новом районе, уделяя главное внимание, разумеется, укреплению вооруженных сил. После объединения с местными партизанскими отрядами численность его Красной армии возросла до 10 тысяч 410 бойцов¹⁸³. В начале ноября Мао провел реорганизацию войск, вернувшись к их старому названию — «армия 1-го фронта». В отсутствие Чжу Дэ (тот по-прежнему находился с Чжан Готао) пост командующего армией получил Пэн Дэхуай. Себя же Мао, естественно, назначил политкомиссаром. Тогда же был учрежден Северо-Западный реввоенсовет — высший военно-политической орган, призванный осуществлять верховный контроль над советским районом. Мао стал его председателем, а двумя своими заместителями сделал Чжоу Эньлая, оправившегося от болезни, и (формально) Чжу Дэ. (К «старине Чжу» у Мао претензий не было. Он понимал, что профессиональный вояка привык подчиняться непосредственному партийному руководству, а потому не мог ничего противопоставить Чжан Готао.) Было сформировано и правительство района (официально оно называлось «Северо-Западная канцелярия Центрального правительства Китайской Советской Республики»), которое занялось прежде всего хозяйственными вопросами. Пост министра экономики и внешней торговли в нем получил брат Мао, Цзэминь, а вот высокая должность председателя правительства отошла к Бо Гу. Мао умел налаживать контакт с нужными ему людьми, в том числе с бывшими врагами: проверенный принцип «лечить болезнь, чтобы спасти больного» продолжал приносить плоды. Благодарный Бо Гу рад был услужить Мао Цзэдуну.

Только с непокорным Чжан Готао долго не удавалось наладить отношения. Целый год длился конфликт. И лишь в самом конце ноября 1936 года несчастный Чжан в сопровождении Чжу Дэ объявился наконец в северной Шэньси — искать «мировую»¹⁸⁴. К тому времени он уже почти полностью потерял свою армию — в болотах и горах Сычуани, Сикана и южной Ганьсу, где ему пришлось вести беспрерывные бои с превосходящим по силе противником. Мао встретил его великодушно. Чжан «потерял лицо», а потому был неопасен. За ним, неудачником, уже никто не пошел бы, даже если бы он и продолжил свою «антипартийную» деятельность. «Все мы поздравили друг друга, — пишет Чжан Готао. — …Мы говорили о нашем будущем, а не о нашем прошлом»¹⁸⁵. Мао даже предоставил Чжану ряд ответственных должностей. Он сделал его вместо Чжу Дэ одним из своих заместителей по Реввоенсовету, вновь назначил генеральным политкомиссаром Красной армии (командующим ее опять стал Чжу Дэ) и утвердил заместителем председателя правительства. Раскол был преодолен[70]. И Мао с оптимизмом смотрел в будущее.

А оно тогда для коммунистов начинало вырисовываться благоприятно. Действия японцев становились все более агрессивными, и патриотический подъем китайского населения нарастал. За год до того, в декабре 1935-го, по стране прокатилась волна мощных антияпонских выступлений студенчества (так называемое движение 9 декабря), глубоко потрясшее китайское общество. Недовольство примиренческой политикой правительства по отношению к наглым захватчикам проявлялось и в гоминьдановской армии. В этой обстановке «антияпонизм» КПК начинал завоевывать симпатии китайской общественности.

Понимая это, Мао не прекращал антияпонской риторики. После многих лет кровавой гражданской войны он начал осознавать, что только ярко выраженный патриотизм коммунистов мог обеспечить им широкую поддержку народа. Конечно, ни он, ни кто-либо другой из его окружения не собирались отказываться от классовой борьбы, однако в тактических целях им стало выгодно «несколько сбавить радикальные обороты». Бандитский передел собственности до сих пор приводил лишь к поражениям. И хотя дикая гражданская бойня по-прежнему продолжалась и Чан Кайши оставался главным врагом, отныне в войне с ним обращение к национальным чувствам китайского населения начинало приобретать для КПК все более важное значение.

И тут ему опять повезло: его новый курс самым поразительным образом совпал с коминтерновским! Летом 1935 года сам Сталин совершил аналогичный же поворот в международной политике. Опасаясь германского и японского вторжения в СССР, он круто изменил политику Коминтерна и его партий. Отныне коммунисты должны были стремиться не к свержению своих правящих классов, а к организации с ними нового единого фронта: на Западе — антифашистского, а на Востоке — антияпонского. Понятно, конечно, что в своих кабинетных расчетах Сталин никоим образом не пересматривал стратегические цели коммунистического движения, направленные на установление мирового господства¹⁸⁶. Он всего лишь маневрировал, стараясь попросту привлечь на свою сторону (а соответственно, и на сторону различных компартий) как можно большее число союзников. Решения по этому поводу были приняты в Москве в июле — августе на VII Всемирном конгрессе Коминтерна, во время которого 1 августа Ван Мин от имени Китайского Советского правительства и ЦК КПК опубликовал декларацию с призывом к соотечественникам прекратить гражданскую войну, объединиться и выступить на борьбу с Японией. Из числа «соотечественников», правда, исключались Чан Кайши и члены его кабинета — эти «бесчестные подонки» с «человеческими лицами, но звериными сердцами»¹⁸⁷.

Не имея связи с Москвой, Мао и другие лидеры Политбюро, находившиеся в Китае, долгое время не знали обо всем этом. А потому им приходилось действовать на свой страх и риск. После принятия решения идти в северную Шэньси Политбюро, как мы знаем, отменило постановление о посылке Мао Цзэминя и других эмиссаров в Синьцзян, и налаживание переписки с ИККИ отложили до лучших времен. Никто и не предполагал, что как раз в то время в Москве делалось все возможное, чтобы восстановить прерванные с ними контакты. Там уже знали о совещании в Цзуньи и его решениях и полностью их поддерживали. Общий их смысл донес до работников Коминтерна Чэнь Юнь, один из участников совещания. Он прибыл в столицу Советской России вскоре после окончания VII конгресса, в конце сентября 1935 года, вместе с группой из семи-восьми коммунистов, в составе которой находилась и вдова Цюй Цюбо. (Цюй, находившийся в Центральном районе с января 1934 года, после начала Великого похода был оставлен на старой базе по причине его плохого здоровья и в феврале 1935-го в Фуцзяньских горах попал в плен. Через три месяца он был казнен гоминьдановцами.)

Поездка Чэнь Юня осуществлялась без ведома Мао и большинства других членов руководства КПК. По решению Постоянного комитета Политбюро Чэнь Юнь действительно покинул войска Центральной армейской группы в июне 1935 года, но не для поездки в СССР, а для «восстановления партийной организации» в Шанхае. В Москву же отправился по директивному распоряжению делегации КПК в ИККИ (то есть Ван Мина и Кан Шэна) в самом начале сентября в связи с тем, что справиться со своей задачей в Шанхае не смог. Под псевдонимом Ши Пин он стал работать в Интернациональной контрольной комиссии Коминтерна¹⁸⁸. И именно тогда, между прочим, передал сообщение о Цзуньи секретарю ИККИ Дмитрию Захаровичу Мануильскому¹⁸⁹. Копией принятой в Цзуньи резолюции он, правда, не располагал (он ведь приехал в Москву не для информации о совещании), так что свое сообщение не мог подтвердить документами. Текст резолюции Москва получила позднее — в 1936 году. Его привез кандидат в члены Политбюро ЦК КПК и участник совещания Дэн Фа¹⁹⁰. Позже, уже в самом конце 1939 года, еще один экземпляр резолюции передал в Отдел кадров ИККИ Лю Ялоу (псевдоним — Ван Сун), бывший командир 2-й дивизии 1-й армейской группы Красной армии Китая и будущий командующий ВВС КНР, прибывший в Москву на учебу в Военной академии имени М. В. Фрунзе¹⁹¹.

Да текст резолюции собственно был и не важен. Москва и без него положительно отнеслась к решениям совещания Политбюро ЦК КПК¹⁹². И это неудивительно. К сентябрю 1935-го Коминтерн уже положил начало настоящему культу личности Мао, объявив его летом того же года на VII Всемирном конгрессе Коминтерна одним из «знаменосцев» мирового коммунистического движения — наряду с Генеральным секретарем ИККИ болгарским коммунистом Георгием Димитровым¹⁹³. Сделано это было устами представителя КПК Тэн Дайюаня, но совершенно ясно, что без санкции московского руководства Тэн не мог сказать то, что сказал: тексты речей и докладов всех участников конгресса подлежали предварительному изучению, редактированию и утверждению в соответствующих инстанциях ИККИ. VII конгресс, вообще, уделил особое внимание вопросу о повышении авторитета вождей коммунистических партий. В этой связи глава делегации КПК в Коминтерне Ван Мин в конце августа 1935 года на специально созванном совещании делегации, рассматривавшем вопросы реализации решений конгресса, заявил следующее: «Авторитет кого мы должны поднять? Конечно, членов Политбюро… Кого в первую очередь? Это авторитет товарищей Мао Цзэдуна и Чжу Дэ»¹⁹⁴.

Между прочим, сам Ван Мин, как мы знаем, к Мао Цзэдуну с пиететом не относился: на посту вождя партии он видел себя. Чуть позже сотрудник его аппарата Го Чжаотан (Афанасий Гаврилович Крымов) составит при его непосредственном участии специальную записку о Мао Цзэдуне руководящим деятелям Коминтерна, в которой попытается ослабить складывавшееся у Сталина позитивное впечатление о партизанском вожде. Вот что в ней говорилось:

«Социальное происхождение — мелкий помещик [кто-то из читавших записку красным карандашом сверху поставил знак вопроса]. Не было систематических ошибок. Очень сильный работник, больший агитатор и массовик, умеет внедряться в гущу массы, хороший руководитель массовой работы. Имеет богатейший опыт крестьянского движения и партизанской войны. Умеет работать в тяжелых, труднейших условиях. Очень активно и хорошо выполняет работу. Личные свойства — любит сближаться с массами, пропагандистская работа, самоотверженность. Наряду с вышеуказанными положительными сторонами есть недостатки, именно недостаточная теоретическая подготовка, поэтому легко может совершить отдельные политические ошибки, однако при правильном твердом партийном руководстве легко и быстро исправляет свои ошибки. [Большая часть последней фразы была кем-то подчеркнута красным карандашом, отчерчена сбоку, и рядом на полях поставлен знак вопроса]»¹⁹⁵.

О том, что Ван Мин «подрывал авторитет Мао Цзэдуна среди китайских товарищей в СССР», вышестоящим инстанциям доносили и референты отдела кадров ИККИ Георгий Иванович Мордвинов (псевдоним — Крылов) и Чжан Суйшань (псевдоним — Борис Калашников), а также бывшие члены делегации КПК в Коминтерне Ли Лисань и Чжао Иминь. Вот что, например, заявил по этому поводу 17 февраля 1940 года в беседе с работниками ИККИ Ли Лисань: «Мне казалось, что главным источником распространения сведений о том, что Мао Цзэдун не является политическим руководителем, был Ван Мин. Он говорил мне, Сяо Ай [Чжао Иминю] и др., что Мао Цзэдун практически очень хороший человек, но теоретически очень слабый. Ван Мин в разговоре со мной и Сяо Ай, которому он доверял больше, чем мне, говоря о докладе Мао Цзэдуна на II съезде Советов, сказал, что в докладе есть много слабых мест и что он их исправил и теперь доклад стал лучше. Другие документы, полученные из Китая, также исправлялись и таким образом многие исправленные документы в Москве выглядели иначе, чем в Китае»¹⁹⁶.

Стало быть, поднимать авторитет конкурента Ван Мин был вынужден — понятно, под давлением руководителей Коминтерна. Оспаривать их решения никто из китайских коммунистов по-прежнему не мог, так как финансовая зависимость КПК от СССР не ослабевала. В ЦК китайской компартии продолжали поступать огромные суммы советских денег. 8 июня 1934 года Политкомиссия Политсекретариата ИККИ приняла решение направить 100 тысяч рублей из невыплаченных сумм Компартии Китая и 100 тысяч рублей из резервного фонда¹⁹⁷. 1 июля 1934 года в Москве было решено, что Компартия Китая в 1934 году будет получать ежемесячно 7418 золотых долларов¹⁹⁸.

Сразу же вслед за VII конгрессом в Советском Союзе началась безудержная кампания восхваления Мао. В начале декабря 1935 года с обширным панегирическим очерком «Мао Цзэдун — вождь китайского трудового народа» выступил журнал «Коммунистический Интернационал» — теоретический и политический орган Коминтерна¹⁹⁹. Статья была не подписана, но ее автора установить несложно. Это был заместитель заведующего иностранным отделом «Правды» Александр Моисеевич Хамадан, до своего назначения в эту газету (1932 г.) являвшийся заведующим Информбюро Генерального консульства СССР в Харбине[71]. Он выполнил задание высоких партийных инстанций в меру своих ограниченных возможностей: никаких особых документальных материалов в его распоряжении не было, если не считать рассказов о Мао китайских сотрудников ИККИ. Вскоре после этого, 13 декабря 1935 года, статью того же автора о вожде китайского народа опубликовала «Правда»²⁰⁰, после чего его биографический очерк наряду с написанными им биографиями Чжу Дэ и Фан Чжиминя, командира войск КПК в провинции Фуцзянь, погибшего в 1935 году, вошел в изданную Государственным социально-экономическим издательством брошюру «Вожди и герои китайского народа»²⁰¹.

О решениях VII конгресса, в том числе, по-видимому, и о славословиях в свой адрес, Мао узнал только в середине ноября 1935 года, когда в северную Шэньси прибыл посланец делегации КПК в Коминтерне, старый китайский коммунист Линь Юйин (псевдоним — Чжан Хао). Он приходился двоюродным братом Линь Бяо, командиру 1-й армейской группы и одному из вернейших людей Мао Цзэдуна. Линь Юйин и Мао были знакомы с весны 1927 года и, хотя давно не встречались, относились друг к другу с большим уважением²⁰².

На протяжении нескольких дней после его приезда лидеры КПК обсуждали материалы VII конгресса. Было ясно, что в соответствии с новым сталинским курсом следовало менять основные политические установки. Ло Фу высказал мысль о необходимости пересмотра и социальной политики партии, прежде всего в отношении фунун (кулачества). «К дичжу и фунун надо относиться по-разному», — подчеркнул он. Его решительно поддержал Линь Юйин, заявивший, что такой поход будет соответствовать линии ИККИ. Однако у Мао на этот счет имелись свои соображения. Полностью менять отношение к крестьянству он не хотел, хотя и признавал, что с коренным разрешением классового вопроса в деревне следовало обождать. 1 декабря он отправил Ло Фу, занимавшемуся подготовкой партийной резолюции об изменении тактики в отношении кулачества, письмо, в котором изложил свое видение проблемы. «Я в основном согласен с изменением нашей тактики по отношению к зажиточным крестьянам, — написал он, — но в резолюции следует указать следующее: если в ходе борьбы бедные и средние крестьяне станут требовать уравнительного передела земли зажиточных крестьян, то партия должна поддержать их требования. Зажиточным крестьянам следует выделять такие же участки земли, что и бедным и средним крестьянам; прежний принцип предоставления им худшей земли неверен. Но неправильно и совсем не трогать землю зажиточных крестьян в советских районах, особенно на юге. В аграрном вопросе наша политика в отношении зажиточного крестьянства должна несколько отличаться от нашей политики в отношении среднего крестьянства. Партия в деревне должна руководить зажиточным крестьянством, должна его контролировать. Ни в коем случае нельзя позволить зажиточному крестьянству руководить нами. Необходимо также отметить, что с углублением борьбы зажиточные крестьяне неминуемо перейдут в лагерь дичжу. В этом заключается особенность полуфеодального класса зажиточных крестьян в Китае. Что же касается разорившихся мелких дичжу, которые могут сами работать, то к ним надо относиться, как к зажиточным крестьянам, если против этого не возражают массы»²⁰³.

Предложения Мао были приняты лишь «в основном». Ло Фу не согласился с главным тезисом — поддержать бедных и средних крестьян, если те «в ходе борьбы» выдвинут радикальные лозунги уравнительного передела земли зажиточных крестьян. Уж очень он контрастировал с коминтерновской политикой единого фронта. 6 декабря в отсутствие Мао (он в то время находился в войсках) Политбюро ЦК в своем расширенном составе утвердило написанную Ло Фу резолюцию «Об изменении тактики в отношении кулака»²⁰⁴. Через девять дней, не желая конфликтовать, Мао на ее основе издал соответствующий указ от имени ЦИК Китайской Советской Республики²⁰⁵. Однако при своем особом мнении на проблему «кулачества» остался.

А через два дня Ло Фу собрал в Ваяобао новое расширенное совещание Политбюро, рассмотревшее уже общеполитические и военные вопросы, связанные с переменой курса Коммунистического Интернационала. Продолжалось оно несколько дней, и именно оно-то и заложило основы новой политической линии КПК. На совещании с главными докладами выступили Ло Фу и Мао, которые на этот раз были едины. Было принято решение «соединить гражданскую войну с национальной», направив ее как против японцев, так и против Чан Кайши. Имелось в виду образование «единого революционного национального фронта» всех патриотических сил, в том числе и гоминьдановских, из которых в полном соответствии с духом декларации 1 августа исключались только Чан Кайши и его ближайшее окружение²⁰⁶. Мао подчеркнул: «В острые моменты национального кризиса в гоминьдановском лагере должны происходить расколы… [Они] идут на пользу революционному народу… Ни одного такого противоречия во вражеском лагере мы не должны упускать — мы их должны использовать для борьбы против врага, который является в настоящее время главным [то есть против японцев]»²⁰⁷.

Соответствующую работу в этом направлении лидеры КПК начали еще до совещания. В самом конце ноября 1935 года Мао впервые обратился с предложением о перемирии и совместном выступлении против японцев к одному из командиров гоминьдановской армии, дислоцированной в Шэньси²⁰⁸. По сути дела, это был жест доброй воли по отношению к командующему этой армией Чжан Сюэляну, крупнейшему военному деятелю северо-запада. Именно ему в действительности адресовалось послание Мао.

Маршал Чжан, бывший маньчжурский милитарист, войска которого, отступив под натиском Квантунской армии из Маньчжурии, обосновались на юге и в центральной части провинции Шэньси, вообще играл важную роль в расстановке сил в Китае. Штаб-квартирой его двухсоттысячной Северо-Восточной армии стал древний город Сиань, столица провинции. Молодой маршал — в 1936 году ему было всего тридцать пять лет и именно так, за молодость, его и звали в китайских политических и журналистских кругах — пользовался репутацией ярого японофоба. С японцами, как мы понимаем, у него был особый счет. Ведь в 1928 году японская разведка организовала покушение на его отца, маршала Чжан Цзолиня, пытавшегося проводить в Маньчжурии самостоятельную политику. Чжан Цзолинь погиб: поезд, в котором он ехал, был взорван. На этом, как мы знаем, японцы не остановились, и в 1931 году Квантунская армия, спровоцировав «Мукденский инцидент», оккупировала всю вотчину Чжан Сюэляна, вынудив его бежать в Шэньси. Отсюда он стал пытаться налаживать отношения со всеми возможными силами, которые, по его расчетам, могли помочь ему выбить японцев из Маньчжурии. Особую надежду наивный маршал возлагал на итальянского дуче: во-первых, потому что симпатизировал фашистам, полагая, что только железная тоталитарная диктатура а-ля Муссолини могла вывести его страну из кризиса, а во-вторых, потому что рассчитывал на помощь дочери дуче Эдды, жены итальянского генконсула в Шанхае и будущего министра иностранных дел Италии графа Чиано ди Кортелаццо. Чжан нравился дамам. Стройный моложавый брюнет с жесткими короткими усиками, он обожал ночные клубы и кабаре, великолепно танцевал и элегантно ухаживал за женщинами. В общем, было неудивительно, что горячая итальянка не смогла устоять перед красавцем маршалом, личное состояние которого исчислялось, между прочим, пятьюдесятью миллионами американских долларов. Винить ее в этом трудно, тем более что граф не особенно-то уделял ей внимание, предпочитая проводить время в шанхайских барах и публичных домах. Живя с ним, Эдде, по слухам, даже стоило больших трудов забеременеть²⁰⁹. И только по счастливой случайности 1 октября 1931 года у Муссолини в Шанхае родился внук Фабрицио. Роман Эдцы с Чжаном, разгоревшийся вскоре после рождения мальчика, продолжался, правда, недолго: в 1932 году Эдда с мужем вернулась в Рим.

В апреле 1933 года в Италию отправился и Чжан Сюэлян. Однако очарованная им дочь Муссолини помочь ему не смогла. Милитаристская Япония не вызывала осуждения со стороны Муссолини. Разуверившись в дуче, маршал Чжан тем не менее не потерял веры в тоталитаризм. Из Италии он съездил в Германию, где встретился с Гитлером и Герингом, Но от них тоже ничего не добился. Тогда он отправился во Францию, где пересекся с Максимом Максимовичем Литвиновым, тогдашним наркомом иностранных дел СССР.

Рассчитывая теперь получить помощь от коммунистов, он попросил Литвинова организовать ему поездку в Советский Союз, но получил отказ: Сталин не хотел осложнять отношений с Японией²¹⁰.

И тогда Чжан Сюэлян понял, что на поддержку извне рассчитывать не приходится. В январе 1934 года он вернулся в Китай, но шанс отомстить японцам у него появился, только когда Мао в ноябре 1935-го обратился к одному из его командиров с предложением о перемирии. 9 апреля 1936 года Чжан начал прямые переговоры с представителями КПК (одним из них был Чжоу Эньлай), прибывшими в северошэньсийский город Яньань, контролировавшийся тогда Северо-Восточной армией. Переговоры развивались непросто, но через некоторое время Чжан Сюэлян дал согласие прекратить военные действия против коммунистов и даже помочь им оружием.

Это несколько улучшило обстановку на границах советского района, но только до определенной степени. В июне 1936 года командир 86-й дивизии гоминьдановской армии Гао Шуанчэн по приказу Чан Кайши неожиданно атаковал коммунистов и захватил их столицу Ваяобао. Пришлось Мао, Ло Фу и всем остальным срочно бежать в Баоань, почти за триста ли к западу от Ваяобао. Там они тоже расположились в пещерах, вырытых в склонах лёссовых холмов. Новые жилища, правда, оставляли желать много лучшего. В пещере Мао и Хэ Цзычжэнь, например, было всегда темно и сыро. Вода капала с потолка не переставая. Баоань вообще представлял собой крохотный полузаброшенный городишко. В нем и жителей-то насчитывалось не более четырехсот, и почти все дома лежали в руинах²¹¹.

Несмотря на инцидент, курс КПК на создание единого фронта не изменился. Об этом Мао однозначно заявил Эдгару Сноу, прибывшему в Баоань для встречи с ним буквально на следующий день после переезда туда самого Мао Цзэдуна. В первом же интервью, 15 июля 1936 года, Мао подчеркнул: «Я прошу вас всегда иметь в виду, что главным вопросом, стоящим сегодня перед китайским народом, является борьба против японского империализма»²¹².

Он показался Эдгару Сноу «спокойным, естественным и непринужденным». Этаким мудрым философом-пророком, проницательным и непогрешимым. Сдача Ваяобао, похоже, совсем не волновала его. «Он, безусловно, верил в свою звезду и свое предзнаменование быть вождем», — вспоминал Сноу. Его громкий смех, разносившийся по всем комнатам просторной пещеры, только усиливал это впечатление. «Особенно ему становилось весело, когда он рассказывал о самом себе и о поражениях Советов, — писал Сноу, — но этот мальчишеский смех ни в какой мере не означал, что он утратил веру в свое дело». Был он «худ и внешне чем-то напоминал Линкольна, выше среднего для китайцев роста, немного сутулый, с густыми и очень длинными черными волосами, большими внимательными глазами, крупным носом и выдающимися скулами». Конечно же от Сноу не ускользнула его крестьянская сущность: манеры Мао были просты и грубы, а шутки — плоски и сальны, но вместе с тем «наивность» в нем «сочеталась… с острейшим умом и энциклопедической образованностью». Не случайно «он так много любил говорить, что с трудом верилось, что это был человек действия… У него, безусловно, были хорошо развиты аналитические способности… [Но] его слабостью, с западной точки зрения, являлось то, что его суждения обо всех капиталистических странах не имели под собой оснований. Они были обусловлены его верой в русско-советскую интерпретацию марксизма»²¹³.

Мао имел все основания быть спокойным и веселым. Потеря Ваяобао ничего не меняла в стратегическом отношении. Красная армия неуклонно росла и составляла уже 25 тысяч бойцов. Постепенно складывался и антияпонский фронт. Игра с Чжан Сюэляном продолжалась настолько успешно, что лидеры коммунистов стали даже подумывать о тайном приеме Молодого маршала в КПК. (Тот сам выразил желание стать коммунистом²¹⁴.) В конце июня — начале июля 1936 года удалось даже наладить радиосообщение с Москвой, и в первой же телеграмме Мао Цзэдун попросил Сталина увеличить помощь компартии до двух миллионов мексиканских долларов в месяц. Он выражал также надежду, что Москва пришлет самолеты, тяжелую артиллерию, снаряды, пехотные винтовки, зенитные пулеметы и понтоны. Одновременно доносил и об «оппортунистических ошибках» Чжан Готао²¹⁵.

Помощь он скоро получит: Сталин пошлет ему два миллиона рублей, а через несколько месяцев — еще 500 тысяч американских долларов и 1166 тонн горючего, боеприпасы и прочие стратегические товары²¹⁶. А до того, 15 августа, направит директиву от имени Секретариата ИККИ, в которой «в основном» одобрит его политику.

Телеграмма от 15 августа, правда, предлагала расширить масштабы единого фронта. Сталин посоветовал Мао изменить его негативное отношение к самому Чан Кайши, взяв «курс на прекращение военных действий» между Красной армией и армией Гоминьдана в целом, а не только с Чжан Сюэляном, которого, кстати, запретил принимать в партию. «Мы думаем, что неправильно ставить Чан Кайши на одну доску с японскими захватчиками, — указал он, — …ибо главным врагом китайского народа является японский империализм, борьбе с которым на данном этапе должно быть подчинено все»²¹⁷. Позиция кремлевского лидера объяснялась просто. Начиная с 1934 года Сталин регулярно получал информацию по каналам Иностранного отдела ОГПУ и военной разведки о более чем вероятном нападении Японии на СССР. Еще летом 1934-го завербованный ОГПУ мексиканский консул в Шанхае Морисио Фреско сообщил советскому резиденту, что, «по данным из итальянских кругов, Чан Кайши получил известия о том, что Япония начнет войну с СССР через один-два месяца»²¹⁸. Сообщение мексиканца не подтвердилось, но напряженность на дальневосточных границах СССР не ослабла.

Мао, разумеется, ничего о секретных донесениях советской разведки не знал, но на всякий случай возражать Сталину не стал. И через десять дней послушно направил письмо ЦИК Гоминьдана с предложением прекратить гражданскую войну и начать переговоры²¹⁹. «Суть нашей политики — единение с Чан Кайши для сопротивления Японии», — объявил он вслед за этим китайским коммунистам²²⁰.

Но далеко не все в Китае зависело от коммунистов. Главным игроком на политической сцене оставался Чан Кайши. А он, судя по донесениям советского посла в Китае Дмитрия Васильевича Богомолова, мог решиться на союз с коммунистами «только накануне войны с Японией и в связи с соглашением с Советским Союзом»²²¹. Пока же Чан разворачивал подготовку нового, шестого, похода против коммунистов. И в этой кампании ему нужен был успех, как никогда: поход должен был укрепить его авторитет как общенационального лидера накануне неизбежного крупномасштабного столкновения с Японией.

Чан Кайши знал о сепаратных переговорах между Чжан Сюэляном и коммунистами. И, разумеется, не одобрял их. Много раз предостерегал он Молодого маршала: компартии нельзя доверять. Но все было тщетно. И тогда, в начале декабря 1936 года, Чан решил встретиться с Чжаном для «крупного разговора». Когда-то, после убийства отца, Молодой маршал относился к нему как к «старшему брату». Чан Кайши помнил это и был уверен, что сможет образумить заблудшего молодого человека. 4 декабря 1936 года на небольшом, напоминающем «кукурузник», самолете он вылетел из Лояна (провинция Хэнань), где находился его полевой командный пункт, в Сиань на встречу с Чжан Сюэляном. Остановился он в окрестностях Сиани, в старинной резиденции танского императора Сюаньцзуна (Ли Лунцзи), расположенной в окруженном со всех сторон живописными холмами местечке Хуацинчи, славившемся своими горячими минеральными источниками. Когда-то здесь любила принимать ванны обворожительная и властолюбивая наложница императора Ян Гуйфэй, знаменитая китайская famme fatale, безрассудная связь с которой стоила Сюаньцзуну престола. Тогда, в 755 году, против императора восстала армия во главе с решительным и дерзким Ань Лушанем. Император и наложница бежали на юг, в Сычуань. Но от них явно отвернулась удача: на одном из крутых перевалов в горах против Сюаньцзуна взбунтовались солдаты его личной гвардии. Во всех свалившихся на династию бедах они обвинили беззащитную Ян Гуйфэй. Солдаты задушили ее и сбросили бездыханное тело в горную пропасть. Сюаньцзун вынужден был отречься от престола. Поистине несчастливое место выбрал Чан Кайши для своей резиденции!

Он расположился в одноэтажном довольно мрачном павильоне Уцзяньтин (Пятикомнатный павильон), в юго-восточном крыле паркового комплекса. Именно здесь он встретился с Чжан Сюэляном, которого сопровождал командующий 17-й полевой армией генерал Ян Хучэн, единомышленник Молодого маршала. Чжан Сюэлян настаивал на необходимости объединиться с коммунистами в борьбе против японцев. Чан возражал, доказывая, что именно уничтожение КПК является залогом успешного сопротивления внешней агрессии. Переговоры проходили трудно и вскоре зашли в тупик. Казалось, сама атмосфера неуютного павильона, обставленного спартанской мебелью, не способствовала их успеху.

9 декабря, в среду, ситуация вокруг переговоров обострилась. В ответ на выступление японского военного министра 8 декабря с новыми угрозами в адрес Китая более десяти тысяч студентов Сиани организовали демонстрацию. Она совпала с первой годовщиной общенационального антияпонского движения 9 декабря 1935 года. Студенты потребовали остановить гражданскую войну и объединить все силы против Японии. По дороге из Сиани в уездный городок Линьтун, расположенный неподалеку от резиденции Чан Кайши, их встретили полицейские, открывшие огонь. Двое студентов были ранены. По воле случая они оказались детьми одного из офицеров Северо-Восточной армии²²².

И тут Чжан Сюэлян не выдержал. Попытавшись оказать давление на Чан Кайши, он за два часа до полуночи, 11 декабря, отдал приказ высшим офицерам Северо-Восточной армии арестовать его. В 5 часов утра 12 декабря отряд из двухсот человек во главе с начальником личной охраны Чжан Сюэляна, двадцатишестилетним капитаном Сунь Минцзю, атаковал резиденцию Чан Кайши. Услышавший перестрелку Чан выскочил из окна своей спальни и скрылся в занесенных снегом окрестных холмах, в узкой расщелине. Нашли его только часа через два, босого, в наброшенном поверх ночной рубашки халате. Он сильно дрожал от холода и вначале не мог вымолвить ни слова: в спешке он забыл свою вставную челюсть. Капитан приветствовал Чан Кайши в соответствии с воинским уставом. Тогда Чан наконец с трудом вымолвил:

— Если вы мои друзья, застрелите меня и покончите со всем этим.

— Мы не будем стрелять, — ответил Сунь. — Мы только просим вас возглавить нашу страну в борьбе с Японией. Тогда мы будем первыми, кто зааплодирует нашему генералиссимусу.

(Чан Кайши являлся генералиссимусом вооруженных сил Китая с 1928 года.)

— Позовите сюда маршала Чжана, и я спущусь, — сказал Чан Кайши.

— Маршала Чжана здесь нет. Войска в городе восстали; мы пришли, чтобы защитить вас.

При этих словах генералиссимус, казалось, успокоился и попросил привести ему лошадь, чтобы он мог спуститься с холма.

— Здесь нет лошадей, — ответил Сунь, — но я спущу вас вниз на своей спине.

И он опустился перед Чан Кайши на колени. Немного помедлив, генералиссимус вскарабкался на широкую спину капитана. Вынеся генералиссимуса к машине, начальник охраны Чжан Сюэляна напоследок сказал ему:

— Что было, то было. Сейчас же нужна новая политика для Китая.

— Я уверен, — произнес Чан Кайши саркастически, — что у маршала Чжана есть отличная политика для Китая.

— Это время национального кризиса, — парировал Сунь. — Мы надеемся, что генералиссимус примет требования народа.

— Я всегда готов рассмотреть требования маршала Чжана, — произнес Чан Кайши.

— Единственная неотложная задача для Китая — это борьба с Японией. Это общее требование жителей Северо-Востока. Почему вы не боретесь с Японией, а вместе этого отдаете приказ сражаться с Красной армией?

— Я никогда не говорил, что не буду сражаться с Японией, — ответил Чан Кайши с негодованием.

— Но Северо-Восточная армия требует, чтобы вы стали сражаться с Японией как можно скорее, так как их дома захвачены врагом и весь Китай страдает от этой потери.

— Я вождь китайского народа! — закричал вдруг Чан Кайши. — Я представляю нацию. Я считаю свою политику правильной, а не ошибочной.

— Если вы представляете китайский народ, — сказал Сунь, — почему же вы не сопротивляетесь Японии? Это требование всей китайской нации. Как вы можете заявлять, что представляете народ, когда вы не выполняете его требования?

— Я революционер, — поставил точку в этом споре генералиссимус. — Я всегда готов пожертвовать собой. Я никогда не менял своих взглядов; и даже если вы будете держать меня под арестом, мой дух никогда ни перед кем не преклонится²²³.

Чан Кайши был доставлен в Сиань, где Чжан Сюэлян, извинившись за вынужденные неудобства, вновь потребовал от него прекратить войну с коммунистами и возглавить общенациональное сопротивление Японии. Между тем были арестованы гражданский губернатор провинции Шэньси Шао Лицзы, отдавший приказ о разгоне студенческой демонстрации 9 декабря, а также более десяти сопровождавших Чан Кайши лиц²²⁴.

Весть об аресте Чан Кайши достигла штаб-квартиры КПК в Баоани утром 12 декабря. Мао Цзэдун и другие руководители КПК пришли в неописуемый восторг. Секретарь Мао коммунист Е Цзылун вспоминает: «Ранним утром 12 декабря 1936 года меня разбудил дежурный радист. Он сказал, что Чжан Сюэлян с Ян Хучэном прислали радиограмму Мао Цзэдуну из Сиани; она помечена грифом „сверхсрочная“. Радиограмма была небольшая, написанная полупростонародным языком. Я мало что понял, но запомнил два иероглифа: „бин“ [«солдат»] и „цзянь“ [«увещевать»]. Я немедленно передал радиограмму Мао Цзэдуну, который еще не ложился отдыхать. Прочитав ее, [он] радостно сказал:

— Вот оно что! Иди спать! Завтра будут хорошие новости!»²²⁵

Два иероглифа означали не что иное, как решение Чжан Сюэляна применить силу для «увещевания» Чан Кайши. Об этом Молодой маршал и сообщил Мао Цзэдуну. По словам Е Цзылуна, когда он проснулся, весь город уже находился в крайнем возбуждении. Необычайным оживлением, охватившим Баоань, был поражен и живший по соседству с ЦК КПК Отто Браун. Он заметил, что сам Мао поднялся спозаранку, что было весьма необычно: тот, как правило, работал по ночам, а потому вставал поздно. В пещере Мао Цзэдуна беспрерывно звонил полевой телефон, соединявший Мао с другими руководителями партии и правительства и командирами армии. О происшедшем в Хуацинчи Отто Брауну сообщил его телохранитель, а затем Бо Гу подтвердил сенсационную новость.

На состоявшемся митинге была принята резолюция, требовавшая народного суда над Чан Кайши как над предателем. Утром 13 декабря на заседании Политбюро ЦК КПК Мао, очень возбужденный, оценил арест Чан Кайши как революционное, антияпонское, прогрессивное событие²²⁶. «Мы были обрадованы этой неожиданной телеграммой, — вспоминает участник заседания Чжан Готао. — Некоторые из нас говорили: „Это как раз то, чего заслуживает Чан Кайши!“ Другие: „Браво, Чжан Сюэлян!“… Мао Цзэдун… хохотал, как безумный»²²⁷. Политбюро почти единодушно постановило: Чан Кайши надо судить и приговорить к смертной казни. После этого Мао лично сообщил в Коминтерн о происшедшем.

Весть о событиях в Сиани, достигшая Москвы в тот же день, 13 декабря, поразила руководителей Коминтерна не меньше, чем лидеров КПК. Димитров был на седьмом небе. «Оптимистичная, благоприятная оценка Чжан Сюэляна. Советскому Союзу надо относиться сдержанно и умело реагировать на антисоветскую кампанию в связи с событиями в Сиани», — записал он в своем дневнике²²⁸. На следующий же день он созвал совещание, чтобы обсудить китайские дела с самыми доверенными лицами. И только после этого связался со Сталиным.

То, что он услышал, поразило его. Хозяин, как обычно, был лаконичен:

— Посоветуйте им [китайским коммунистам] занять самостоятельную позицию [то есть независимую от Чжан Сюэляна], выступить против внутренней] междоусобицы, настоять на мирном разрешении конфликта, на соглашении и совместных действиях, на демократической] платформе всех партий и группировок, выступающих за целостность и независимость Китая, на основе позиции, изложенной партией в письме Гоминьдану и в интервью Мао Цзэдуна²²⁹.

Вот этого уже никто не мог ожидать! Ведь Сталин, по существу, потребовал от коммунистов освободить Чан Кайши! Как же иначе можно было разрешить конфликт мирно?

Через несколько часов, в полночь, Сталин сам неожиданно позвонил Димитрову и, не скрывая раздражения, спросил:

— Кто этот ваш Ван Мин? Провокатор? Хотел послать телеграмму убить Чан Кайши.

Ошарашенный Димитров ответил, что ничего об этом не знает.

— Я вам найду эту телеграмму! — бросил трубку Сталин²³⁰.

Никакой телеграммы он, правда, искать не стал. Скорее всего, ее просто не было, а Сталина кто-то неправильно информировал. Возможно, Сталин специально хотел напугать Димитрова, зная, что тот сам готов был отдать приказ о казни Чан Кайши. В любом случае вождь был недоволен и не скрывал раздражения.

Вскоре после Сталина позвонил Молотов:

— Утром в 3.30 в кабинете тов. Сталина. Приходите, обсудим кит[айскую] работу. Только вы и Ман[уильский], никто другой!²³¹

О чем совещались у Сталина, неизвестно. Можно только догадываться, что хозяин выражал недовольство политической близорукостью Димитрова, Мао Цзэдуна, Ван Мина, сотрудников аппарата Коминтерна и ЦК КПК. А Молотов, разумеется, как всегда, во всем ему поддакивал. Сталин исходил из того, что арест и казнь Чан Кайши неизбежно углубили бы раскол китайского общества. А это ему все более становилось невыгодно. Ведь в ноябре 1936-го, за месяц до «Сианьского инцидента», нацистская Германия заключила с Японией антикоминтерновский пакт, направленный против Советского Союза. Так что превращение Чан Кайши в союзника стало для Сталина просто жизненно необходимым. Вместе с тем ему было известно, что собравшиеся 12-го числа на экстренные заседания Постоянный комитет ЦИК Гоминьдана и его Политический совет одновременно вынесли постановления силой подавить мятеж Чжан Сюэляна. Душой и телом преданный Чан Кайши военный министр Хэ Инцинь был уже готов отдать приказ о бомбардировке Сиани и посылке туда карательного корпуса. Пока же гоминьдановская авиация начала бомбить отдельные населенные пункты в провинции Шэньси. 13 декабря японская газета «Ници-ници» объявила, что Чжан Сюэлян «во второй половине дня 12 декабря» сформировал «независимое правительство», которое якобы заключило «оборонительно-наступательный союз с Советским Союзом».

14 декабря ТАСС сделал следующее заявление: «В связи с инсинуацией японской газеты „Ници-ници“, распространяемой агентством Домей Цусин, будто Чжан Сюэлян образовал правительство, поддерживаемое СССР, и заключил с СССР оборонительно-наступательный союз, ТАСС уполномочен заявить, что это сообщение лишено всякого основания и является злостным вымыслом». Как провокацию японской военщины, направленную на раскол страны, события в Сиани заклеймила в тот же день и газета «Правда», назвавшая, кроме того, Чжан Сюэляна, по сути дела, агентом японского империализма: «Чжан Сюэлян имел все возможности для оказания сопротивления японским агрессорам. Его войска были полны решимости вести эту борьбу. Но… в свое время этот бывший правитель Маньчжурии почти без боя отдал богатейшие провинции Северо-Восточного Китая японским империалистам. Теперь он, спекулируя на антияпонском движении, поднимает знамя борьбы якобы с Японией, а на самом деле способствует расчленению страны, сеет дальнейший хаос в Китае, обрекая его в жертву иностранным захватчикам».

На следующий день после совещания у Сталина, 15 декабря, Димитров передал указания хозяина о мирном разрешении инцидента работникам ИККИ: Куусинену, Москвину, Ван Мину, Дэн Фа, Тольятти и своему политическому секретарю Мандаляну. А уже 16-го вновь был в Кремле, где обсудил со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Орджоникидзе текст коминтерновской директивы Центральному комитету китайской компартии. Директива была принята в следующей формулировке:

«В ответ на ваши телеграммы рекомендуем занять следующую позицию:

1. Выступление Чжан Сюэляна, какие бы ни были его намерения, объективно может только повредить сплочению сил китайского народа в единый антияпонский фронт и поощрить японскую агрессию в отношении Китая.

2. Поскольку это выступление совершилось и нужно считаться с реальными фактами, Коммунистическая партия Китая выступает за мирное решение конфликта на основе:

а) реорганизация правительства путем включения в правительство нескольких представителей антияпонского движения, сторонников целостности и независимости Китая;

б) обеспечение демократических прав китайского народа;

в) прекращение политики уничтожения Красной армии и установление сотрудничества с ней в борьбе против японской агрессии;

г) установление сотрудничества с теми государствами, которые сочувствуют освобождению китайского народа от наступления японского империализма.

Наконец, советуем не выдвигать лозунга союза с СССР»²³².

Нетрудно представить, что должен был почувствовать Мао Цзэдун, получив это распоряжение. Унижение? Стыд? Разочарование? Скорее всего, и то, и другое, и третье. По словам Эдгара Сноу, Мао «пришел в ярость, когда получил указание из Москвы освободить Чан Кайши. Он ругался и топал ногами». О реакции Мао Цзэдуна Эдгару Сноу сообщил очевидец, которого Сноу называет «Икс»²³³.

Самое унизительное было в том, что приказ Москвы пришел в то время, когда Мао и сам понял необходимость мирного разрешения конфликта. Из-за возникших технических трудностей телеграмма Димитрова, посланная из Москвы 16 декабря, пришла в Баоань с опозданием, то ли утром 17-го, то ли 18-го. Часть ее вообще не пришла. И только 20 декабря Мао смог прочитать полный текст директивы Москвы²³⁴. Но он уже до того имел возможность ознакомиться с заявлением ТАСС и статьей «Правды», которые не оставляли сомнений в позиции Коминтерна. Более того, к тому времени Мао получил текст «Обращения к нации» Чжан Сюэляна, из которого было видно: Чжан смерти Чан Кайши не хотел. Цель Молодого маршала состояла в том, чтобы заставить Чан Кайши оказать сопротивление Японии. Прибывший 17 декабря в Сиань Чжоу Эньлай вступил в переговоры с Чжан Сюэляном и генералом Ян Хучэном. Участвовали в них и бывший Генеральный секретарь ЦК КПК Бо Гу, и заместитель начальника Генерального штаба Красной армии Е Цзяньинь. Чан Кайши с ними встретиться отказался. Не пожелал он дискутировать и предложения Чжан Сюэляна. «Ради вашего собственного спасения или ради спасения нации, единственное, что вам остается сделать, так это немедленно раскаяться и сопроводить меня обратно в Нанкин, — заявил он Чжан Сюэляну. — Вы не должны попасть в ловушку, подстроенную коммунистами. Раскайтесь сейчас же, прежде чем это будет слишком поздно»²³⁵.

Надо было что-то делать, так как ситуация обострялась. К 19 декабря Мао осознал: инцидент надо урегулировать. Он был крайне раздражен и на собравшемся в тот же день заседании Политбюро не сдержался. Признав, что «сегодняшний вопрос — это главным образом вопрос сопротивления Японии, а не вопрос отношения к Чан Кайши», он неожиданно обронил: «Японцы говорят, что это [арест Чан Кайши] дело рук Советского Союза, а Советский Союз говорит, что это подстроено японцами. И та и другая сторона извращают суть вещей»²³⁶.

Политбюро приняло резолюцию, направленную на мирное разрешение конфликта. Директива Москвы, полностью расшифрованная 20-го и в тот же день в восемь часов вечера переправленная Мао Цзэдуном Чжоу Эньлаю, уже ничего не меняла. Однако внешне все выглядело так, будто Мао вынужден был принять указания Сталина. Необходимо было рапортовать о выполнении приказа Коминтерна. Но в то же время совсем не хотелось ударять в грязь лицом перед собственными товарищами по партии. Поэтому, невзирая на объективные обстоятельства и формально одобрив директиву Москвы, Мао стал тормозить заключение соглашения с Чан Кайши о едином антияпонском фронте.

Правда, и Чан не торопился с оформлением союза с КПК, несмотря на то, что об этом его просили прибывшие в Сиань в качестве посредников английский и американский военные атташе.

22 декабря в Сиань прилетели свояк Чан Кайши Сун Цзывэнь и супруга генералиссимуса Сун Мэйлин. Только теперь ситуация разрешилась: галантный кавалер Чжан Сюэлян не смог устоять перед очаровательной Сун Мэйлин. На Рождество он преподнес ей подарок: объявил, что сам будет сопровождать ее и ее мужа в Нанкин! Как же наивен он был!

Прилетев в Нанкин, Чан Кайши тут же отдал мятежного маршала под суд военного трибунала. Чжан был приговорен к десяти годам тюрьмы. Правда, в июле 1937-го в связи с началом широкомасштабной японо-китайской войны его амнистируют, как и всех других политических заключенных. Но Чан Кайши его никогда не простит. Судьба Чжан Сюэляна сложится печально. Тюрьму ему заменят домашним арестом, и он будет томиться в неволе долгие годы. В 1949-м, эвакуируясь под ударами армии Мао, Чан возьмет его с собой на Тайвань, и там Чжан по-прежнему будет находиться под стражей. На свободу он выйдет только в 1990 году, восьмидесятилетним стариком!

Все это будет в дальнейшем, а пока, получив свободу, Чан продолжил подготовку к шестому антикоммунистическому походу. В конце декабря к границам советского района на севере Шэньси стали активно стягиваться новые военные силы. И тогда 6 января 1937 года Мао не выдержал. Вместе с Ло Фу в телеграмме на имя Чжоу Эньлая и Бо Гу он заявил о необходимости «решительно готовиться к войне» с Гоминьданом²³⁷.

Воинственные настроения в Баоани, однако, не могли не вызвать незамедлительной реакции со стороны Коминтерна. Из донесений своей агентуры московские лидеры знали, что «в последнее время английские газеты в Шанхае помещают статьи, рекомендующие нанкинскому правительству заключить соглашение с китайскими коммунистами „на основе сохранения безраздельного суверенитета правительства“. Американские газеты также благоприятно относятся к „соглашению всех сил [так в тексте] вокруг нанкинского правительства“. В китайских кругах, связанных с движением национального спасения, и даже в кругах, близких нанкинскому правительству, распространяются слухи, что английский и американский военные атташе, ездившие в Сиань для содействия освобождению Чан Кайши, рекомендовали Чан Кайши идти на уступки Чжан Сюэляну и договориться с Китайской Красной армией»²³⁸.

16 января 1937 года Димитров передал Сталину проект нового директивного письма Центральному комитету КПК. А 19 января Молотов, Димитров, Андреев, Жданов и Ежов собрались в кабинете Сталина. Обсудили создавшуюся ситуацию. Тон телеграммы получился резким:

«Придаем исключительное значение мирному разрешению сианьских событий. Однако это разрешение может быть сорвано не только благодаря проискам японских империалистов и их агентов, всячески разжигающих внутреннюю войну, но и в результате ошибочных шагов вашей партии.

Сейчас яснее чем когда-либо раньше видна неправильность прежней установки партии — добиться установления единого фронта путем устранения Чан Кайши и низложения нанкинского правительства. Несмотря на коррективы, внесенные партией за последнее время в свою политику, партия еще не освободилась окончательно от этой ошибочной установки… Партия на самом деле ведет курс на раскол Гоминьдана, а не на сотрудничество с Гоминьданом. Само соглашение с Чан Кайши и Нанкином рассматривается как капитуляция Чан Кайши и Нанкина. Сотрудничество с сианьцами проводится как блок, направленный против Нанкина, а не на совместные действия с ними против общего врага. Все это льет воду на мельницу прояпонских элементов.

Главная задача партии сейчас — добиться практического прекращения гражданской войны, в первую очередь отказа со стороны Гоминьдана и нанкинского правительства от политики уничтожения Красной армии, добиться совместных действий с Нанкином против японских захватчиков, хотя бы на первых порах и без формальных договоров. Исходя из этого, партия должна открыто заявить и твердо проводить курс на поддержку всех мероприятий Гоминьдана и нанкинского правительства, направленных на прекращение внутренней междоусобной войны и к объединению всех сил китайского народа для защиты целостности и независимости Китая против японской агрессии»²³⁹.

Сталин поручил Димитрову направить Мао Цзэдуну отдельным письмом и директиву о необходимости вообще изменить направление китайской работы. Она ушла на следующий день, 20 января. От имени Секретариата ИККИ Димитров попросил Мао подумать, не пора ли «перейти от советской системы к системе народно-революционного управления на демократических основах» при сохранении «Советов только в городских центрах и не как органов власти, а как массовых организаций»²⁴⁰.

Решительный тон телеграммы от 19 января изменил обстановку. Мао вновь пришлось заверять Москву в своей полной лояльности. Через несколько дней он отправил Димитрову проект телеграммы ЦК КПК в адрес 3-го пленума ЦИК Гоминьдана пятого созыва, который должен был собраться в Нанкине 15 февраля. Мао просил совета, как лучше составить текст. Димитров отправил его телеграмму вместе с проектом своего ответа в Политбюро. 5 февраля Молотов по телефону спецсвязи сообщил ему о принятии предложений Мао Цзэдуна с некоторыми поправками. В тот же день Димитров известил об этом Мао Цзэдуна. 9 февраля телеграмма в адрес 3-го пленума ЦИК Гоминьдана была обсуждена и принята на заседании Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК, а на следующий день отправлена в Нанкин²⁴¹. В ней, в частности, говорилось:

«Вся страна радуется мирному разрешению сианьского вопроса. Отныне курс, направленный на установление внутреннего мира, единства, сплоченности, на защиту страны, начинает претворяться в жизнь, и это является счастьем для государства и нации. В настоящий критический момент, когда бесчинствуют японские захватчики и китайская нация оказалась на грани гибели, наша партия искренне надеется, что 3-й пленум Гоминьдана определит в качестве государственной политики следующие принципы:

1) полное прекращение гражданской войны, концентрация национальных сил для единодушного противодействия внешней агрессии;

2) свобода слова, собраний и организаций, амнистия всем политическим заключенным;

3) созыв конференции представителей всех партий, группировок, социальных слоев и армий, концентрация всех способных людей страны для совместного спасения родины;

4) быстрое и полное завершение всех подготовительных работ для войны сопротивления Японии;

5) улучшение жизни народа».

Со своей стороны ЦК КПК обещал прекратить политику вооруженных восстаний с целью свержения Национального правительства в масштабах всей страны. Он также выражал готовность переименовать советское правительство в правительство Особого района Китайской Республики, а Красную армию — в Национально-революционную армию, которые будут подчиняться непосредственно Центральному правительству Гоминьдана и Военному комитету в Нанкине. А кроме того, соглашался ввести в Особом районе демократическую систему всеобщих выборов и прекратить конфискацию «помещичьих» земель²⁴².

Между тем Мао Цзэдуну шел 44-й год, и он уже приобрел огромную известность как политический деятель общекитайского масштаба. Влияние его в партии стало почти безоговорочным, хотя он и не являлся пока ее Генеральным секретарем. Не ослабевала только его зависимость от Москвы, как, впрочем, и вообще подчиненное положение КПК Коминтерну. И хотя концепции китайской революции, артикулированные московским руководством, часто менялись, Компартия Китая по-прежнему оставалась тесно привязанной к ИККИ и ВКП(б). Советское идеологическое влияние на китайских коммунистов оставалось доминирующим. «Сианьский инцидент» только усилил его. И хотя в душе Мао начинали таиться обиды и недовольство, он все еще оставался послушным учеником «великого» Сталина.

В начале 1937 года Цзычжэнь родила ему пятого ребенка. Это была девочка. Жена Чжоу Эньлая, Дэн Инчао, дала ей имя Цзяоцзяо (Красавица).

Позже, когда дочери исполнится тринадцать лет, Мао в соответствии с китайской традицией даст ей другое, взрослое, имя. Таковым будет Минь («Быстрая»). Иероглиф «минь» он возьмет из изречения Конфуция «Благородный муж медлителен в речах, но быстр в действиях» («цзюньцзы юй на юй янь эр минь юй син»). Тогда же он изменит ей и фамилию — с Мао на Ли, по фамильному знаку своего любимого псевдонима, Ли Дэшэн, означающего «отступить во имя победы»²⁴³. А пока вскоре после ее рождения, 13 января 1937 года, по соглашению с Чжан Сюэляном, заключенному еще до ареста Молодого маршала, ЦК КПК из пещерной Баоани переезжал за двести ли к югу, в крупный город северной Шэньси — Яньань. Перед отъездом, держа на руках запелёнатую дочурку, Мао радостно говорил ей:

— Моя Красавица! Ты идешь в ногу со временем! Мы уезжаем жить в город²⁴⁴.