Мао Цзэдун

ГОЛОД И СТРАХ

Все лето 1959 года на северо-востоке Китая свирепствовала засуха, а на юге шли проливные дожди. Измученное население потеряло энтузиазм. Но Мао все еще верил, что трудности — временные и ему удастся переломить обстановку. Большие надежды возлагал он на новый, 1960 год. И планы по-прежнему выдвигал грандиозные. «Обстановка в стране прекрасная», — настаивал он¹. Теперь ему нужны были 300 миллионов тонн зерновых и 20–22 миллиона тонн стали. И это несмотря на то, что урожай зерна в 1959 году составил всего 170 миллионов тонн, а выплавка стали — 13. Весной 1960 года все газеты Китая трубили о «новом большом скачке»².

Но 1960 год стал еще более драматичным, чем предыдущий. Теперь уже всю страну поразила тяжелейшая засуха. Такой жары не было с начала века. Реки и каналы обмелели, даже могучая Хуанхэ превратилась в тоненький ручеек. Вслед за засухой пришло время дождей и тайфунов, реки вышли из берегов. Хлипкие дамбы не выдержали напора стихии, началось ужасное наводнение. В итоге на более чем половине обрабатываемых земель урожай либо сгорел на корню, либо оказался затоплен. Сбор зерновых составил всего 143 с половиной миллиона тонн. На 50 миллионов меньше, чем в доскачковый 1957 год.

В стране разразилась настоящая гуманитарная катастрофа. Такого страшного голода история Китая еще не знала. Люди умирали десятками тысяч каждый день! И в деревнях, и в городах.

Особенно бедствовали крестьяне, у которых государство отобрало последние крохи. Во многих деревнях есть было просто нечего. Изможденные до крайности жители рыскали по окрестностям в поисках чего-нибудь съестного. Обдирали листья и кору с деревьев, собирали червей, жуков и лягушек, дикорастущие овощи и злаки. Во многих местах ели даже землю, перемешанную с сорняками. Такая земля считалась съедобной и называлась «Гуаньинь ту» («земля Богини Милосердия Гуаньинь»). На самом деле, конечно, употребление ее в пищу могло привести лишь к летальным исходам, несмотря на то, что в отдельных местах землю варили, прежде чем съесть. Очевидец вспоминает: «Люди смешивали ее [землю Гуаньинь] с кукурузной мукой и полученный таким образом хлеб был… очень сытным… Но, попав в желудок, земля вбирала в себя все соки из толстой кишки, и… многие не успевали даже добраться до госпиталя, другие же умирали на операционном столе»³.

Вновь, как и в 1957–1958 годах, люди стали охотиться на воробьев, только теперь для того, чтобы утолить голод. Не щадили и других пернатых. Еще один очевидец рассказывает: «Мы начали есть все, что летает. Я старался сбить воробьев камнями. И если мне удавалось убить одного, я приносил его домой матери, которая варила суп для бабушки… Только так бабушка и выжила… Но потом птиц стало мало, и мы стали обдирать листву с деревьев… Люди даже осушали пруды и съедали все, что могли найти в них, в том числе водяных змей… Когда же почти ничего не осталось, много людей умерли от голода… В каждой семье во время великого голода скончалось по два-три человека»⁴.

В некоторых провинциях вымирали целые деревни. Вот что сообщает один из врачей, посетивших западную часть Ганьсу в составе группы инспекторов, обследовавших ситуацию: «Рано утром мы подошли к большой деревне, но не обнаружили ни малейших признаков жизни ни в одной из жалких грязных лачуг. Мы заметили только несколько человек, которые были так слабы, что с трудом могли просить милостыню. Начальник нашей команды стал кричать: „Жители! Выходите! Председатель Мао и коммунистическая партия прислали врачей, чтобы спасти вас!“ Но кричать ему пришлось долго. Наконец те, кто был еще жив, выползли из домов. Впечатление они производили ужасное и, если бы упали наземь, вряд ли смогли вновь подняться. Наша команда находила одну груду трупов за другой. Я толкнул дверь в какую-то хижину и вынужден был отпрянуть из-за запаха. Изнутри жилища раздался слабый стон, и я увидел двух или трех человек, неподвижно лежавших на кане. Впереди лежал старик и одной рукой указывал мне на что-то. Вместе с ним лежала женщина, которая давно уже была мертва. Это ее разлагавшееся тело издавало столь сильный запах. Рука старика указывала на тело ребенка, конечности которого были вытянуты, а рот широко открыт. Казалось, дитя кричит, но на самом деле оно было уже мертво в течение нескольких дней»⁵.

Не менее ужасающей была ситуация в юго-восточной Фуцзяни. «Мы были так слабы, что не могли работать, — вспоминает один из местных жителей. — …А вскоре умер мой брат. Я до сих пор помню, как он выглядел накануне смерти. Он, был уже слишком слаб и не мог ходить. Он лежал на кровати, шепча одно слово: „Есть, есть, есть“. Он продолжал стонать до самой кончины. Поняв, что он умер, отец и мать выскочили из дома. Моя мама была ошеломлена и убита, она не знала, что делать»⁶.

«Неужели Председатель Мао даст нам [всем] умереть с голоду?» — вопрошали члены «коммун» в письмах сыновьям, служившим в армии⁷. Кое-где люди стали восставать, нападать на железнодорожные составы с зерном, амбары и зернохранилища, часто под водительством партийных секретарей. В других местах деревенские «коммунары» ударились в бега. Особенно мощным был поток беженцев в города, где, как наивно полагали крестьяне, люди объедались рисом и мясом. В 1958–1961 годах примерно миллион человек мигрировал из деревень Аньхоя, 1,5 миллиона — из «народных коммун» Хунани, 1600 тысяч — из сел Шаньдуна. Всего же в исходе приняли участие более 10 миллионов человек. Не все из них, правда, смогли добраться до городов. Многие умерли по дороге, голодные и обессиленные. «Весь путь из нашей деревни в соседний город был устлан трупами, — вспоминает житель северо-востока Китая, — и изо всех придорожных рвов доносились пронзительные вопли. Повернув голову на эти крики, можно было увидеть головы брошенных детей. Многие родители думали, что у их чад будет лучший шанс выжить, если их кто-нибудь подберет. Рвы были достаточно глубокими, так что дети не могли из них выбраться, но их было хорошо видно с дороги, и некоторые прохожие могли и впрямь кого-нибудь подобрать»⁸.

Но и в городах, в том числе в столице, ситуация была не лучше. Один из пекинцев рассказывает: «Достать что-либо было крайне трудно. Но как-то раз мы с подругой раздобыли немного сахара. Так хотелось его тут же съесть. Однако, полюбовавшись на сладкие кусочки, решили отнести их нашему коллеге. Он был настолько плох, что его поместили в госпиталь. Хотя и там кормить его было нечем. Как же он обрадовался, когда мы протянули ему слипшийся сахар! Но съесть его не успел. Просто улыбнулся и умер»⁹.

Даже за стенами Чжуннаньхая стал ощущаться голод. «Наш рацион сократили до шестнадцати фунтов зерна в месяц, — вспоминает личный врач Мао. — Мяса, яиц и растительного масла невозможно было достать. Нам позволяли покупать овощи на рынке, но и там их продавалось немного. Некоторые организовывали экспедиции для охоты на диких козлов, но скоро и козлы исчезли… Наши желудки всегда были полупустыми»¹⁰.

Со всеми вместе решил поголодать и Мао: он перестал есть мясо. «Все голодают, — говорил он людям из своего окружения. — В этих условиях я не могу есть мясо». Стоически переносили трудности и другие лидеры партии. Чжоу Эньлай тоже отказался от мяса, а заодно и от яиц, сократив при этом свое потребление риса до семи килограммов в месяц. Многие партийные руководители вместе с женами начали выращивать овощи прямо во внутренних двориках своих роскошных особняков, ездить за город собирать дикие травы и съедобные коренья, пить чай из листьев. Но это, конечно, ничуть не ослабило проблему голода в стране.

А тут еще из-за обострившихся межпартийных отношений Хрущев принял решение отозвать из Китая всех советских специалистов! Более тяжелого и безжалостного удара голодной стране он нанести не мог! Впрочем, от Хрущева можно было этого ожидать. Он ведь только казался хлебосольным весельчаком, а жесток был не меньше Сталина!

За полтора месяца на родину выехали 1390 советских инженеров и техников, ученых, конструкторов и других экспертов. С собой они вывезли всю научную документацию, проекты и чертежи. Многие стройки оказались законсервированы, научные проекты — свернуты. Понятно, что это привело к дальнейшему ухудшению экономического положения КНР.

Решение об отзыве специалистов Хрущев принял спешно — в середине июля 1960 года, сразу после съезда Румынской коммунистической партии, на котором он схлестнулся с главой китайской делегации Пэн Чжэнем, заместителем Генерального секретаря ЦК КПК и мэром Пекина. За девять месяцев, прошедших со времени последнего неудачного визита Хрущева в Пекин, отношения двух партий и стран стремительно ухудшались. Так что бухарестский взрыв хрущевских эмоций и последовавший за ним отзыв экспертов из КНР были далеко не случайными.

Скрытая перебранка в печати и на различных партийных форумах шла всю зиму и весну 1959–1960 годов. И наконец в конце апреля 1960 года вылилась на страницы открытой печати. Поводом к этому послужило празднование как в СССР, так и в КНР девяностолетней годовщины со дня рождения Ленина (22 апреля). К этой дате теоретический журнал КПК «Хунци» опубликовал обширную редакционную статью «Да здравствует ленинизм!», а газета «Жэньминь жибао» — немногим меньшую по размеру передовицу «Вперед по пути великого Ленина!». Обе работы носили резко полемический характер и были непосредственно заострены против КПСС. Точнее, против хрущевской политики «мирного сосуществования двух систем» и его же тезиса о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму». Наиболее важной и хорошо документированной ссылками на Ленина, Маркса и Энгельса была статья «Хунци», окончательная редакция которой принадлежала самому Мао. Ее главная идея заключалась в том, чтобы доказать: вождь мирового пролетариата до конца своих дней считал войны неизбежным сопутствующим фактором империализма.

Русские ответили выступлением старого коминтерновца Отто Вильгельмовича Куусинена, который, правда, ничего не мог найти лучше, как сослаться на вдову Ленина Крупскую. Последняя, по его словам, как-то вспоминала о том, что ее покойный муж считал: придет когда-нибудь время, и войны станут настолько разрушительными, что вести их будет нельзя¹¹.

Воспоминания Надежды Константиновны убедить Мао и других лидеров КПК не смогли. Бессмысленные споры о будущем были продолжены. В июне 1960 года китайская сторона использовала для этого трибуну сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов, заседания которой проходили в Пекине. К тому времени ее позиции, казалось, окрепли, и способствовали этому американцы, которые как нельзя более кстати для китайцев накануне этого форума дали всем вновь понять, что от планов сдерживания коммунизма не отказываются. 1 мая в небе над Свердловском советской ракетой был сбит их самолет У-2, занимавшийся сбором разведывательной информации. Его пилот Гарри Пауэрс оказался в руках советских властей, после чего сам Хрущев, недолго думая, раздул шпионский скандал. О том, что это играло на руку Мао Цзэдуну, гневный глава КПСС, казалось, не думал; в тот момент ему больше всего хотелось обругать Эйзенхауэра, так грубо его обманувшего. Китайцы же, разумеется, не преминули воспользоваться ситуацией для усиления критики в адрес «ошибочной политики» советской компартии. Хрущев попытался обсудить этот вопрос с Мао, чтобы «затормозить ряд мер»: 12 мая он пригласил его приехать в Москву. Но тот отказался¹².

И вот в Бухаресте, столкнувшись с Пэн Чжэнем на съезде РКП, Хрущев не выдержал. Заготовленную заранее речь отбросил и стал вдруг поливать гневными словами лично Мао. Он назвал его «ультралеваком», «ультрадогматиком», «левым ревизионистом», «Буддой, который сидит и высасывает теории из пальца» и «старой калошей». Кроме того, обвинил его в том, что тот «не считается ни с чьими интересами, кроме своих собственных»¹³. Пэн Чжэнь, понятно, тоже за словом в карман не полез и заявил с усмешкой, что Хрущева во внешней политике бросает то в жар, то в холод. Тогда Хрущев переключился на вопрос о Сталине и культе личности. Федор Михайлович Бурлацкий, присутствовавший на съезде, вспоминает, как Хрущев стал кричать главе китайской делегации[137]: «Если вам нужен Сталин, забирайте у нас его гроб! Мы пришлем вам его в специальном вагоне!»¹⁴

В Москву лидер КПСС вернулся в крайне возбужденном состоянии, а потому вряд ли всерьез задумывался о тех тяжелейших последствиях, которые принимаемое им решение об отзыве советских специалистов могло иметь для народного хозяйства КНР. Ему просто захотелось побольнее наказать Мао Цзэдуна.

А между тем люди в Китае продолжали умирать. И хотя Мао пошел на чрезвычайные меры, дав «добро» на закупку продовольствия за границей, ситуация не улучшалась. В 1961 году КНР импортировала 4 миллиона тонн зерна из Австралии, Канады и (через третьи страны) — из США; в следующем году — еще больше¹⁵. Но кризис по-прежнему был силен. Даже Хрущев вдруг что-то понял и 27 февраля 1961 года в личном письме Мао предложил поставить Китаю миллион тонн зерна (300 тысяч тонн пшеницы и 700 тысяч тонн ржи), а также 500 тысяч тонн кубинского сахара. Ответ он получил от Чжоу Эньлая, согласившегося взять только сахар. «СССР сейчас сам испытывает трудности, — заявил Чжоу. — Так что мы не хотим обременять Советский Союз»¹⁶.

Официально китайские власти не признавали наличие голода. Более того — делали все возможное, чтобы его скрыть. Во второй половине 1960 года по распоряжению Мао в Китай на пять месяцев был приглашен «старый друг» китайской компартии Эдгар Сноу, которому разрешили посетить многие внутренние районы страны, в том числе самые бедные. В конце поездки с ним дважды встретился Мао, а также (один раз) — Чжоу Эньлай. Мао был прост, общителен и дружелюбен, как и двадцать четыре года назад в Баоани. Он рассказал Сноу о «великих успехах» «большого скачка», особенно в производстве стали, но при этом добавил, что Китай по-прежнему является «бедной и отсталой страной». Впрочем, волнений по этому поводу он не выразил. Просто философски заметил, что «людям надо познать кое-какие трудности, кое-какие лишения и кое-какую борьбу». О массовом голоде не было сказано ни слова, Мао лишь мрачно пошутил, что «китайский народ — в основном вегетарианцы и хоть и едят немного мясо, но недостаточно»¹⁷. Так что неудивительно, что после своей поездки Сноу рассказал всему миру то, что и нужно было «великому кормчему»: «Я должен засвидетельствовать, что не видел в Китае ни голодающих людей, ни вообще ничего такого, чтобы напоминало голод прошлых времен… Я не верю, что в Китае есть голод»¹⁸.

Слова Сноу, разумеется, не дошли до слуха миллионов китайцев, умирающих от недоедания. Не услышали несчастные голодающие и откровений британского фельдмаршала Бернарда Ло Монтгомери, посетившего Китай дважды, в мае 1960-го и сентябре 1961 годов, и после встреч с Мао объявившего: «Разговоры о широкомасштабном голоде, тысячах умерших от голода, ужасающей нищете, апатии и о неспокойном населении — совершенно не правдивы, это все ложь, распространяемая теми, кто хочет падения режима Мао Цзэдуна и его правительства. Все подобные разговоры — чепуха, возможно, даже опасная»¹⁹. Не узнали простые граждане КНР и о том, что их собственный Председатель в феврале 1961-го заявил французскому социалисту Франсуа Миттерану: «Я повторяю, чтобы все слышали: в Китае нет голода»²⁰. Все это, разумеется, говорилось на заграницу.

Только в 1980 году, уже после смерти Мао, Китай официально признал массовую гибель людей от голода во время и после «большого скачка». Генеральный секретарь ЦК КПК Ху Яобан назвал тогда цифру в 20 миллионов погибших, однако, по некоторым оценкам, эти данные явно занижены. Наиболее реальной следует считать цифру в 30 миллионов, но и она не окончательна. Ведь только в одной провинции Сычуань, население которой в 1957 году составляло 70 миллионов человек, скончался каждый восьмой житель, а в 33-миллионном Аньхое и 12-миллионной Ганьсу — каждый четвертый²¹.

Общий ущерб от «большого скачка» составил 100–120 миллиардов юаней, что в два раза превышало объем капиталовложений в экономику КНР, сделанных за все годы первой пятилетки!²²

В любой нормальной демократической стране после такого провала все руководство должно было бы уйти в отставку. Но КНР не являлась государством подлинной демократии. Тотальная власть принадлежала партийно-правительственной бюрократии, опиравшейся на армию, полицию и разветвленный чиновничий аппарат. Партийные структуры пронизывали все ячейки общества, ограничивая социальную активность населения жесткими рамками. Деятельность вне партии подавлялась, инакомыслие преследовалось. Да, бюрократия формировалась из самого народа, точнее из его наиболее низших классов — беднейшего крестьянства, хакка, а также бывших люмпенов, пауперов и прочего пролетариата. Но выражала она прежде всего собственные корпоративные интересы, заботясь главным образом о сохранении своих привилегий и власти. На вершине бюрократической пирамиды находилась группа «старых революционеров», участников классовых битв 20–40-х годов. «На сегодня, — говорил Мао Эдгару Сноу в октябре 1960 года, — [у нас] в живых осталось около восьмисот ветеранов. В общем и целом страна по-прежнему управляется этими восьмьюстами и еще какое-то время будет зависеть от них»²³.

Понятно, в таких условиях более или менее реальная оппозиция лидеру партии могла исходить только из этого узкого слоя партийной элиты. И именно настроения в этом кругу больше всего и волновали Мао, особенно после неожиданного для него выступления Пэн Дэхуая. Ведь голод и экономические неурядицы могли вновь вызвать неудовольствие старых товарищей, многие из которых еще не изжили «новодемократические» настроения.

Он понимал, что надо было что-то делать с экономикой, а может быть, и с политикой, но признаваться в своих коренных просчетах ему не хотелось. В то же время нельзя было дожидаться, пока кто-нибудь опять напишет ему письмо. Требовалось сейчас же перехватить инициативу, но всю весну и большую часть лета 1960 года Мао был страшно угнетен. И только к августу смог пересилить себя. Но к тому времени в правительстве стали уже раздаваться голоса, настаивавшие на прекращении «большого скачка». В июле 1960-го глава Госплана Ли Фучунь предложил принять новый экономический курс — на «урегулирование, укрепление и повышение». Его поддержал Чжоу Эньлай, добавивший в эту формулу еще одно слово: «пополнение». Горячее одобрение этой политике выразил и другой бывший «умеренный», Чэнь Юнь²⁴.

Мао понял, что и ему надо действовать быстро. Он стал настаивать на обследованиях, но при этом, как всегда, продолжал сваливать вину на местные кадры. «В некоторых коммунах работники сильно зарвались, потеряли всякое представление о дисциплине; они посмели без санкции вышестоящих органов заниматься уравниловкой и перераспределением», — говорил он не краснея²⁵. Вот эти-то кадры и надо было проверить.

В то же время, считал он, следовало мобилизовать на помощь крестьянам как можно большее число горожан, переместив в деревню миллионы промышленных рабочих и интеллигентов. У этой идеи был свой резон. За годы «большого скачка» в связи с ростом промышленности численность городского населения Китая увеличилась в два раза именно за счет притока рабочих рук из деревни. Теперь же Мао решил вернуть селу хотя бы часть этих рук. Конечно, под мобилизацию попали «и правые, и виноватые», так что многие из тех, кто был отправлен в деревню, прежде всего интеллигенты, никогда до того там не работали. Но Мао, да и никого другого из вождей партии, это ничуть не смущало. «Человек должен есть каждый день, вне зависимости от того, чем занимается — промышленностью, сельским хозяйством, транспортом, образованием, капитальным строительством или чем-то другим; никто не может существовать без зерна», — объявил Председатель, потребовав «принять все эффективные меры» для того, чтобы «укрепить первую линию сельскохозяйственного производства» путем увеличения числа рабочих рук в деревенских «народных коммунах»²⁶. Его указание тут же стало руководством к действию: под нажимом партийных властей сотни тысяч горожан потянулись на работу в поля.

Но главное, что он предложил, было настолько радикальным, что затрагивало уже вопросы политики. В сентябре 1960-го, после тщательного анализа ситуации, он потребовал от членов Постоянного комитета Политбюро сделать основной хозрасчетной единицей на селе «бригады», или, по-другому, «производственные звенья», состоявшие из двадцати или чуть более дворов. Горячо же любимые им «народные коммуны» должны были остаться только основными административными объединениями, а также одним из важнейших составных элементов трехступенчатой системы собственности в деревне. Эта система, введенная сразу вслед за созданием «народных коммун» в 1958 году, означала, что одна часть средств производства, например, почти вся земля, принадлежала «коммуне» в 40–50 тысяч человек в целом, в то время как другая делилась между входившими в «коммуны» «крупными производственными бригадами», объединявшими по шесть тысяч человек, и находившимися на нижнем уровне небольшими «производственными звеньями», состоявшими из 200 или чуть более человек. Каждой ступени собственности, таким образом, соответствовал свой уровень обобществления.

На базе этого предложения в самом начале ноября ЦК издал директиву из двенадцати пунктов «Экстренные указания по вопросам текущей политики в отношении сельских народных коммун», в соответствии с которой «коммунарам» разрешалось иметь небольшие приусадебные участки и заниматься подсобными промыслами в ограниченных масштабах. Автором этого документа был Чжоу Эньлай²⁷.

А вскоре от имени Центрального комитета Мао направил провинциальным, городским и районным комитетам партии специальную директиву, в которой потребовал «окончательно искоренить пять поветрий»: обобществления личного имущества, очковтирательства, администрирования, обособленности кадровых работников и слепого командования производством. Причем упор надо было сделать на искоренении «поветрия обобществления имущества»²⁸.

Как видно, крен «вправо» в настроениях Мао был ощутимым. Однако о том, чтобы капитулировать перед «умеренными», Председатель и не думал. Ему просто хотелось, чтобы идея реформ шла от него. И он своего достиг. Очередной пленум ЦК, состоявшийся в январе 1961 года, прошел по его сценарию. Реформированию «коммун» был дан «зеленый свет». Ничего особенно революционного в этом, правда, не было: просто партия сделала шаг назад, к эпохе кооперативов высшей ступени середины 50-х. Но Мао мог быть доволен: участники пленума пережевывали его идеи.

В конце собрания он вновь призвал всех заняться обследованием. «Мы должны взглянуть на все собственными (а не чужими) глазами, послушать своими ушами, пощупать своими руками… Во всем надо исходить из практики», — внушал он. В то же время слегка пожурил ЦК, заметив, что тот «осенью прошлого года… четко не представлял себе положения, не разобрался в нем да и не до конца исправил его». Тем самым лишний раз подчеркнул, что именно он инициатор нового курса на урегулирование, вовремя разобравшийся в обстановке. «1961 год должен стать годом реалистического подхода к делу, — объявил Мао и тут же добавил: — Не надо вешать нос, если сделал ошибку»²⁹. Казалось, ему легко удалось избежать кризиса в партии.

Но все-таки он мало что понимал в экономике. И главное — отдавал себе в этом полный отчет. «Я не понимаю многих вопросов экономического строительства, — говорил он в минуту откровенности. — И не очень хорошо разбираюсь в промышленности и торговле; разбираюсь немного в сельском хозяйстве, но тоже лишь до какой-то степени, то есть понимаю в нем немного»³⁰. Именно поэтому он впал в такую депрессию весной 1960 года, когда понял, что голод действительно принял катастрофические масштабы. И хотя с осени он вновь начал проявлять повышенную активность, настроение его оставалось подавленным. Он чувствовал, что что-то в его расчетах дало сбой. «Большой скачок» провалился. Но четкого плана урегулирования у него не было. Возвращаться к «новой демократии» было абсурдным. Это значило перечеркнуть весь опыт строительства социализма, признать неправоту в споре с «умеренными» и «потерять лицо». Ломиться же и далее напролом в коммунизм было чревато взрывом мощного народного негодования. «Знаете, мы располагаем опытом, курсом, политическими установками и методами в политике, военном деле, в классовой борьбе, — сказал он Сноу в октябре 1960 года, — что же касается социалистического строительства, то им мы никогда прежде не занимались, и опыта у нас еще нет. Вы можете спросить: разве мы не занимаемся этим вот уже 11 лет? Действительно, занимаемся 11 лет, но знаний еще не хватает, опыта еще не хватает, можно считать, что мы только-только начали его накапливать, но его все равно еще немного»³¹.

Вот почему первое, что ему пришло в голову, — это чуть сбавить коммунистические обороты, по существу, вернувшись на какое-то время (по крайней мере, на семь ближайших лет) к доскачковым формам организации производства. О том же, что делать дальше, он не имел никакого понятия. Характерно, что когда Сноу попросил его рассказать о долгосрочных планах экономического строительства в Китае, Мао ответил: «Не знаю». Тот был поражен: «Вы говорите слишком осторожно». Но Мао подтвердил: «Дело не в том, осторожно или неосторожно я говорю, просто я не знаю, просто у нас нет опыта».

От всех амбициозных скачковских планов он отказался и теперь считал невозможным построение в Китае мощной социалистической экономики за 50 лет. «Чтобы догнать и перегнать наиболее передовые капиталистические страны мира, — говорил он уже безо всякого энтузиазма, — по-моему, придется потратить 100 с лишним лет»³². В середине апреля 1961 года он дал распоряжение ликвидировать общественные столовые, превратившиеся, по его словам, в «раковую опухоль»³³.

Угнетенный, он решил отойти пока на «вторую линию», дав возможность другим, энергичным членам партийного руководства, проявить свою деловитость. Проводить новый курс из «восьми иероглифов» (на «урегулирование, укрепление, пополнение и повышение»[138]) он поручил Лю Шаоци, который тогда все еще фанатично его поддерживал. Помогать Лю, о котором Мао стал говорить как о своем преемнике, должны были Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и Дэн Сяопин, а также другие члены Политбюро. Позже, спустя несколько лет, он объяснил, почему это сделал: «Я ответствен за разделение [руководства] на первую и вторую линии. Почему возникла потребность делить [руководство] на первую и вторую линии? Во-первых, здоровье плохое [здесь Мао лукавил]; во-вторых, — урок Советского Союза. Маленков оказался незрелым, перед смертью Сталин никому не передал власть. На каждом совещании они [Лю и другие] произносили в честь друг друга тосты, льстили друг другу. Я думал до смерти создать им авторитет»³⁴.

Это не значит, конечно, что Мао перестал участвовать в различных совещаниях и заседаниях, но выступления его стали краткими и какими-то бессодержательными. Он все призывал администраторов проводить «систематическое обследование и изучение действительности», а не «созерцать цветы с лошади», ворчал, что «кадровые работники всех ступеней еще не поняли по-настоящему, что такое социализм», и требовал бороться с «поветрием обобществления»³⁵. На большее его не хватало.

А в это время в стране происходили потрясающие вещи. В Аньхое и некоторых других местах крестьяне стали выходить из «коммун» и бригад, делить землю и брать на себя так называемый семейный подряд. Они договаривались с местным начальством об аренде земли у «коммуны», обязуясь в сезон урожая сдать государству положенный по договору налог. Все это началось стихийно («сравнительно внезапно», как позже скажет Мао Цзэдун³⁶) и стало распространяться, подобно цепной реакции. Но самое поразительное, что часть партийных руководителей ничего опасного в этой затее не нашла. А первый секретарь парткома Аньхоя даже поддержал ее. Более того, кое-кто стал развивать идею о том, что «крестьяне очень обеспокоены их собственными доходами. Если они станут делить доход с десятью тысячами людей, они не будут работать; если станут делить доход с одной тысячью людей, они будут работать, но немного; если станут делить доход с десятью людьми, они будут работать лучше; но если станут делить доход только со своей семьей, они будут работать изо всех сил»³⁷.

Конечно, никто в партии и не помышлял о передаче земли крестьянам в частную собственность. Мелкие земельные участки стали раздавать (да и то далеко не везде) только в пользование на короткое время. Что-то в этом во всем напоминало ленинский нэп, правда, весьма ограниченный. Так что неудивительно, что секретарь парткома Аньхоя считал этот эксперимент вполне целесообразным. Ведь социализм от этого пострадать не мог, полагал он, а проблему голода можно было решить. К середине лета 1961 года пять процентов земли в Аньхое перешли в пользование отдельных крестьянских дворов³⁸.

Аньхойское начинание с пониманием было встречено многими руководителями ЦК, особенно теми, кто, откликнувшись на призыв Мао Цзэдуна, всерьез занимался изучением дел в «народных коммунах». «Крестьяне ничего не делают теперь, а только жалуются, — возмущался Чэнь Юнь. — Они говорят, что при Чан Кайши они „страдали“, но было много еды. При Мао Цзэдуне все „великое“, но они едят только кашу. Все, что нам нужно сделать, — это отдать крестьянам их собственную землю. Тогда у каждого будет много еды»³⁹. А Дэн Сяопин вообще заявил: «Неважно, какого цвета кошка, черная или белая, важно, чтобы она ловила мышей. Неважно, социализм или капитализм, важно, чтобы экономика развивалась, народ жил хорошо»⁴⁰.

Но самые неприятные для Мао выводы сделал Лю Шаоци. Вернувшись из поездки в свой родной хунаньский уезд Нинсян, он в мае 1961 года на одном из рабочих совещаний ЦК сказал «У крестьян Хунани есть поговорка: „На три десятых несчастья от неба, на семь десятых — от человека“… В целом по стране есть места, где главной причиной [трудностей] явились стихийные бедствия, но, боюсь, таковых не очень много. В большинстве же мест главная причина — это недостатки и ошибки, допущенные в нашей работе». И далее: «Есть товарищи, которые полагают, что это вопрос об одном пальце и девяти пальцах. Но, боюсь, сейчас уже видно, что… если все время говорить о девяти пальцах и одном пальце и не менять этого соотношения, то это будет противоречить действительности»⁴¹. Сказав такое, Лю, по существу, выступил против Мао, ибо всем в Китае было известно, что именно Председатель обожал сопоставлять любые достижения и неудачи по принципу «девять пальцев здоровые, один — больной». И даже в отношении «большого скачка» он придерживался той же формулы.

На этом совещании в поддержку Лю выступил Дэн Сяопин. Да и остальные были настроены весьма критически. Не ожидавший такого удара Мао выглядел смущенным. Взяв слово, он признал ошибки. «И на нас сейчас обрушилось возмездие, — сказал он. — Почва не плодородит, люди и скот отощали. Возмездие пришло за политику трех последних лет. А кто же виноват? Главную ответственность несут ЦК и я. Я несу главную ответственность»⁴². Он также заметил, что долгое время «глубоко не понимал, как строить социализм в Китае»⁴³. Какое-то время в середине 1961 года Мао был даже готов признать аньхойский опыт, однако это продолжалось недолго.

Чувствовалось, что он был сильно деморализован. «Все хорошие члены партии умерли. А те, что остались, — кучка зомби», — бросил он своему лечащему врачу. Было заметно, что шел он на принятие кардинальных мер под большим давлением. «Чего мы хотим, так это все-таки социализма, — объяснял он в минуту откровения. — Мы испытываем сейчас трудности в сельскохозяйственном производстве, поэтому должны делать уступки крестьянам. Но это не то направление, которого мы должны придерживаться в будущем»⁴⁴.

А между тем внутрипартийная оппозиция продолжала усиливаться. И критика в адрес Мао все возрастала. Правда, оставалась она по-прежнему завуалированной, но от этого не становилась менее обидной. С трудом воспринимавший ее Мао Цзэдун вновь, как и много лет назад в южной Цзянси, чувствовал себя в изоляции. Ему опять хотелось все бросить и уехать в горы. Пусть тогда присылают нарочных и умоляют вернуться!

Встретившись во второй раз с Монтгомери, он заговорил о смерти. Мао шел тогда, правда, всего шестьдесят девятый год, в то время как его гостю — семьдесят пятый, но Председатель не думал об этике. Он заметил, что может умереть в любую минуту — либо от пули наемного убийцы, либо утонуть. Не отвергал он и авиакатастрофу, и крушение поезда, но наиболее вероятным считал смерть от болезни. Он рассказал фельдмаршалу, что в Китае существует поверье, согласно которому критическими годами в жизни являются 73 и 84. Если человек переживает их, то он уже не умирает до 100 лет. Что же касается самого Мао, то, по его признанию, жить дольше 73 ему не хотелось. Он собирался «присоединиться к Карлу Марксу», поскольку «о многом должен был с ним поговорить». Своим преемником он вновь назвал Лю Шаоци⁴⁵.

В общем, настроение у него всю вторую половину 1961 года было мрачным. Новый, 1962 год его не улучшил. В январе — феврале в Пекине состоялось расширенное совещание Центрального комитета, на котором Мао столкнулся с самой серьезной критикой, какую ему только приходилось слышать в последнее время. Сам этот форум был очень большой по составу. Съехались свыше 7 тысяч руководящих работников со всей страны. Так что не мудрено, что часть из них «перегнула палку», тем более что тон задали члены Политбюро. Уже в самом начале совещания Пэн Чжэнь поднял вопрос о персональной ответственности высших руководителей за просчеты «большого скачка», предложив возложить вину на центр, включая Председателя, Лю Шаоци и других членов Постоянного комитета Политбюро, если они того заслуживали. Он был так резок, что даже его непосредственный начальник Дэн Сяопин попытался его остановить, несмотря на то, что сам, как мы помним, был склонен к опасной риторике. Но не тут-то было. Пэн продолжал: «Даже если авторитет Председателя Мао и не так высок, как пик Эверест, он все же несомненно напоминает большую гору — настолько, что, если мы и снимем с этой горы несколько тонн земли, она все равно останется высокой. Но если Председатель Мао совершил хотя бы один процент ошибок или хотя бы одну тысячную процента, было бы дурно, если бы он не выступил с самокритикой»⁴⁶.

Мао, в общем-то, был сам виноват. Отбирать руководящие кадры следовало тщательнее. Теперь же, решив спровоцировать остальных собравшихся, он решил включить в повестку дня совещания вопрос о демократическом централизме и развитии критики и самокритики. Цель, которую он преследовал, заключалась в том, чтобы испытать все руководство на прочность, предложив людям «выпустить пар». Ему явно хотелось выманить «ядовитых змей» из нор, еще раз использовав верную тактику «ста цветов», на этот раз в применении к партии.

Но то, с чем он столкнулся, превзошло его ожидания. С совершенно ошеломляющей речью выступил Лю Шаоци. «Раньше мы неизменно давали соотношение между недостатками, ошибками и успехами как один к девяти, — начал он с повторения вывода о неблагоприятном соотношении субъективных и объективных факторов экономического кризиса и тут же добавил: — Сейчас же, боюсь, так нельзя говорить применительно ко всем районам, а только к некоторым». Здесь Мао не выдержал. «Таких районов тоже немало», — буркнул он, но Лю Шаоци продолжил: «Но если говорить о стране в целом, то недостатки и успехи нельзя соотносить по принципу один палец и девять пальцев. Боюсь, речь должна идти о трех пальцах и семи пальцах».

Мао был недоволен, но Лю и на этом не успокоился. «В стране есть [даже] некоторые районы, — заметил он, — о которых можно сказать, что там недостатки и ошибки являются главными, а успехи — не главными!» И далее: «Еще бытует представление о том, что „левый“ лучше правого. Есть товарищи, которые полагают, что совершение „левых“ ошибок — это вопрос метода, а совершение правых ошибок — это вопрос платформы. Я думаю, что это представление неверное, ошибочное»⁴⁷. По словам очевидца, «было заметно, что от этого выступления Лю Шаоци у Мао Цзэдуна настроение совсем испортилось»⁴⁸.

А тут «в бой» ринулись представители с мест. Одни из них заявляли, что самой главной проблемой, возникшей в последние годы, стал субъективизм. Другие ставили под сомнение тезис Мао о том, что ошибки проистекали из-за недостатка опыта. Ведь всем было ясно, что у КПК не было большого опыта и во время борьбы за выполнение первого пятилетнего плана. «Почему же тогда не возникало так много проблем, как сейчас?» — едко ухмылялись некоторые партработники⁴⁹.

Но что мог ответить Мао? Только то, что на нем действительно лежала вина. И он это сделал. «За все ошибки, допущенные непосредственно Центральным комитетом, — сказал он с вызовом, — ответственность несу я, за косвенные ошибки Центрального комитета частично также отвечаю я, ибо я — председатель Центрального комитета… В первую голову ответственность должен нести я».

На этом, правда, его самокритика и закончилась, хотя он и признал еще, что экономика для него остается «непознанным царством необходимости». Но это и так почти все знали. Основной же огонь он направил против других руководящих работников, которые, по его словам, «совершают ошибку — и молчат, боятся, что о ней заговорят другие». Таких людей он предупредил: «Чем больше боишься, тем больше чертей мерещится… Все те, кто избегает ответственности, боится ответственности, кто не позволяет людям высказываться, все, кто боится гладить тигра, все, кто придерживается такой позиции, наверняка потерпят провал». После этого он нашел в себе силы даже пошутить. «Вы что, действительно боитесь погладить тигра? — спросил он собравшихся, добавив: — В своем выступлении я критиковал некоторые явления, критиковал товарищей, но не назвал имен и фамилий, не указал на Чжана Третьего и Ли Четвертого. Вы сами прикиньте, что к чему»⁵⁰.

Все рассмеялись, однако многим, конечно, было не до смеха. После выступления Председателя один за другим с самокритикой выступили члены партийного руководства, но лишь немногие горячо поддержали речь Мао. Среди последних особенно выделялся Линь Бяо, заявивший, что он «глубоко прочувствовал, что в то время, когда наша работа выполнялась хорошо, — это был период успешного проведения в жизнь идей председателя Мао, период, когда идеи председателя Мао не получали помех со стороны. Когда же в определенные периоды к мнению председателя Мао не относились с должным уважением либо чинили помехи, то в делах немедленно появлялись недостатки. История нашей партии, насчитывающая несколько десятилетий, именно такая история». Исходя из этой логики, Линь и ошибки «большого скачка» объяснил только тем, что «мы… не слушали предостережений председателя Мао». С панегириком в адрес Председателя выступил и секретарь его родного уезда, очень деловой и расторопный Хуа Гофэн. Мао помнил этого молодца еще по своей поездке в Шаошань в 1959 году. И тогда, и сейчас он ему очень понравился. Но выступление Линя просто пролило бальзам на его израненную душу. И это не случайно: ведь Мао сам редактировал его текст⁵¹.

От остальных речей «великий кормчий» не испытал ничего, кроме раздражения. Он все больше разочаровывался в своих соратниках.

Совещание утомило Мао. Он выглядел осунувшимся, сильно постаревшим. Атмосфера в Политбюро претила ему. На следующий день после форума, 8 февраля, поручив повседневное управление делами ЦК Лю Шаоци, он выехал из Пекина с намерением долго туда не возвращаться. Он хотел посмотреть: как-то эти «широколобые всезнайки», столь дерзко критиковавшие его, справятся с управлением государством. Врагами он их, конечно, не считал, но обида на них все возрастала. Он-то «умышленно» отказался от власти, перешел на «вторую линию», чтобы укрепить их влияние в стране до своей смерти, а тут вдруг «все пошло в противоположном направлении»⁵². Ну пусть теперь помучаются без него! А его «соратники» в тот же вечер провели рабочее совещание под председательством Лю Шаоци, на котором серьезным образом проанализировали экономическую ситуацию в стране. Выяснилось, что дефицит бюджета составлял больше 300 миллионов юаней и виды на будущее, мягко говоря, были тревожные.

Разработать предложения по конкретному урегулированию ситуации взялся Чэнь Юнь, считавшийся среди членов Постоянного комитета Политбюро лучшим экономистом. Он представил соображения через две недели. Суть их сводилась к тому, чтобы и дальше значительно сокращать городское население, армию и управленческий аппарат, перенеся центр тяжести в экономическом строительстве с промышленности на сельское хозяйство. Никаких более радикальных идей он не высказал. А потому Лю Шаоци предупредил собравшихся: Китай окажется на пороге гражданской войны, если срочно не принять реальных мер по улучшению продовольственного положения. Было признано, что в экономике налицо чрезвычайная ситуация⁵³.

Между тем, уединившись в Ханчжоу, Мао лелеял свои обиды. 25 февраля он поручил секретарю Тянь Цзяину создать небольшую комиссию и проехать по тем местам в Хунани, где недавно побывал Лю Шаоци. А заодно завернуть в Шаошань и в соседнюю с ней деревню Танцзято, родину матери Мао. Поговорить с народом и изучить ситуацию. Слова Лю о том, что в провале «большого скачка» главным образом виновны люди (то есть сам Председатель), тупой занозой сидели в его мозгу. Ему очень хотелось опровергнуть их. И Тянь Цзяин для этого подходил как никто другой. Мао помнил, как этот сычуанец резко осуждал подрядную систему в марте 1961 года после поездки в Аньхой, где по его же поручению проводил свое первое обследование этого новшества. Тянь посчитал тогда систему подряда бесчеловечной, ибо в ней не оставалось места для вдов и сирот. При одной мысли о том, что станет с последними, если подряд будет введен по всей стране, у доброго секретаря Мао сжималось сердце⁵⁴.

И вот теперь ему предстояло собрать материал, который позволил бы Председателю опровергнуть своих зарвавшихся «соратников».

Однако, прибыв в Хунань и пообщавшись с крестьянами, Тянь искренне поразился: большинство из них, ругая «большой скачок», только и говорило, что о преимуществах подрядной системы, а некоторые даже желали вернуться в «новую демократию». Секретарю ничего не оставалось, как доложить обо всем Мао. Тот скривился: «Мы из тех людей, которые следуют линии масс, но иногда нельзя слушать всего, что говорят массы. Например, то, что они говорят о подрядной системе, слушать нельзя»⁵⁵.

Тянь не сдался и поговорил с Лю Шаоци и Чэнь Юнем. И те, к его удовлетворению, выразили поддержку требованиям крестьян. Всю весну они напряженно работали, стремясь оздоровить экономику. И ситуация стала выправляться, хотя и медленно. Главным двигателем прогресса показала себя именно система подряда. К лету 1962 года, по разным данным, в руки крестьян перешло от 20 до 30 процентов земли⁵⁶, но этого оказалось достаточным для того, чтобы страна постепенно стала выкарабкиваться из глубочайшего продовольственного кризиса. В 1961 году производство зерна возросло на 4 миллиона тонн, а в 1962-м — на 12,5 миллиона!⁵⁷ Трезво взглянув на вещи, Лю и Чэнь, так же как и секретарь Мао, пришли к несомненному выводу, что без повсеместного раздела земли между дворами обеспечить устойчивый рост экономики не получится. Особенно радикален был Чэнь Юнь. «Это чрезвычайный метод в чрезвычайной ситуации, — говорил он. — Назовите его „разделением земли по дворам“ или „закреплением заданий по дворам“, все будет хорошо… Государство столкнулось с колоссальными бедствиями, вызванными как стихией, так и людьми, и надо дать всем крестьянам, как поется в „Интернационале“, добиться успеха „своею собственной рукой“. А они уж восстановят производство быстрее всех»⁵⁸. Полностью поддерживал Чэнь Юня и Лю Шаоци Дэн Сяопин. Не возражал против использования подрядной системы Чжоу Эньлай. Изо всех сил настаивал на переходе к ней и знакомый нам заведующий отделом ЦК по работе в деревне Дэн Цзыхуэй.

Более того, начиная с марта Лю Шаоци и Дэн Сяопин стали вплотную заниматься реабилитацией тех, кто попал под колесо «чисток» конца 50-х, то есть сотен тысяч так называемых «правых». «Начиная с 1959 года, — писал Лю министру общественной безопасности, — многие местные органы МОБ и даже коммуны и крупные бригады, используя методы задержания на долгий срок и длительного трудового перевоспитания, на самом деле лишили свободы большое число людей, а некоторых из них уморили голодом и замучили до смерти… И в 1961 году это не было полностью прекращено. В прошлом году в Ханани я столкнулся с такой ситуацией. Вы должны серьезно расследовать, вскрыть, раскритиковать и исправить факты беззакония»⁵⁹. О реабилитации Пэн Дэхуая и его «подельников», правда, ни Лю, ни Дэн вопроса не поднимали. Эти фигуры были уж слишком крупными. Однако более трех с половиной тысяч рядовых «правых» им удалось оправдать⁶⁰.

Воодушевленный поддержкой Лю и других вождей Тянь Цзяин вновь переговорил с Мао. Он высказал твердое убеждение, что если крестьянам дать самим развивать хозяйство, то скоро число дворов, перешедших на подрядную систему, возрастет с 30 до 40 процентов, и только 60 процентов семей будут по-прежнему входить в кооперативы. При этом он, правда, осторожно добавил, что потом, когда производство восстановится, крестьян, пожалуй, можно будет и обратно загнать в колхозы.

Выслушав секретаря, Мао спокойно спросил: «Это только твое личное мнение или так считают и другие?» Тянь ответил: «Только мое»⁶¹. Выдавать Лю и Чэня он не хотел.

Но благородство его было излишним. Мао и так знал все, что творилось за стенами Чжуннаньхая в его отсутствие. Он отчетливо понял: лояльность «умеренных» к нему как вождю всегда была чисто формальной. Внутрипартийная оппозиция предстала перед его глазами во всей своей «наготе». И он решил нанести ей удар такой сокрушительной силы, от которой она никогда не смогла бы оправиться. Отсиживаться на «второй линии» он больше не желал.

Он вернулся в Пекин в самом начале июля 1962 года и тут же вызвал к себе Лю, Чжоу, Дэн Сяопина и Тянь Цзяина. Пригласил и главного редактора журнала «Хунци» Чэнь Бода, зная, что тот всегда будет на его стороне. Гнев Мао не имел границ. Он решительно выступил против подрядной системы и поручил Чэнь Бода составить проект постановления ЦК об укреплении коллективного хозяйства «народных коммун»⁶². Чэнь Юнь на встрече отсутствовал. Мао успел с ним поговорить накануне (по просьбе самого Чэня), выразив ему возмущение его планами раздела земли. «Товарищ Мао Цзэдун был очень разгневан», — вспоминал впоследствии Чэнь Юнь⁶³.

Все «соратники» гневного Председателя растерялись. Чэнь Юнь стал жаловаться на плохое здоровье. А Дэн Сяопин, только за день до встречи с Мао выступивший на пленуме ЦК комсомола и беззаботно повторивший полюбившуюся ему фразу о разноцветных кошках, тут же бросился звонить первому секретарю ЦК КСМК, требуя немедленно вычеркнуть из стенограммы его речи злополучных животных⁶⁴.

Но Мао, как всегда, поддержал осторожный Чжоу Эньлай, который, по словам самого «великого кормчего», получил «хороший урок» еще тогда, когда безрассудно боролся со «слепым забеганием вперед» (в 1956–1957 годах)⁶⁵. Постарался сманеврировать и Лю Шаоци, начавший вновь горячо защищать коллективную собственность уже через несколько дней после «холодного душа» Мао Цзэдуна. 18 июля ЦК срочно издал циркуляр, запрещавший пропагандировать семейный подряд⁶⁶.

Но Мао продолжал бушевать. Вновь и вновь вызывал он к себе то Лю, то Чжоу и выплескивал на них свою ярость. «Я чувствую, что положение крайне серьезное! Очень неспокойно!» — записал в эти дни в своем дневнике один из руководящих работников ЦК и подчеркнул написанное⁶⁷.

В конце июля Мао созвал новое рабочее совещание ЦК. И, не дав никому опомниться, обрушился на перепуганных партийных деятелей. «Вы тоже на меня долго оказывали давление, — угрожающе объявил он, — с 1960 года, можно сказать, то есть больше двух лет. Я тоже могу в ответ немного надавить на вас!»⁶⁸

Негодованию его не было предела. Он резко критиковал Чэнь Юня, Дэн Цзыхуэя и Тянь Цзяина. «Вы за социализм или капитализм?! — кричал он. — …Сейчас некоторые выступают за введение подрядной системы в масштабах всей страны, вплоть до раздела земли. Компартия выступает за раздел земли?»⁶⁹ Он просто пылал яростью.

«Среди некоторых людей наблюдается идейная путаница, они утратили перспективы, потеряли веру. Это плохо», — возмущался он, видя во всем этом яркое свидетельство того, что вопрос «кто кого» в Китае был еще не решен. На этом совещании он впервые с особой остротой поднял вопрос о наличии антагонистических классов в социалистическом обществе, подведя под разногласия в партии классовую основу. Это придало его выступлению поистине зловещий характер.

Но Мао, казалось, и добивался того, чтобы внушить страх своим слушателям. В своей борьбе с «умеренными» он, похоже, дошел до крайней точки. Теперь они все уже были его классовыми врагами, расправа с которыми являлась лишь делом времени. Пока же он хотел внушить тем, кто еще колебался, на какую опасную дорогу их могли увлечь рассуждения о подряде и прочих «буржуазных штуках». Вот что он сказал: «Если признать существование классов внутри страны, то следует признать, что существуют и противоречия между социализмом и капитализмом. Остатки классов долговечны, долгое время существуют и противоречия, не ряд десятилетий, а, как я думаю, несколько столетий… Остатки помещиков, кулаков и буржуазии борются за то, чтобы мелкая буржуазия вела единоличное хозяйство. Если пролетариат не будет уделять внимания руководству, не будет вести соответствующей работы, то окажется невозможным укрепить коллективное хозяйство. В этом случае появится опасность возрождения капитализма». Его просто выводило из себя, что другие коммунисты не видят, как в результате развития семейного подряда «получилось размежевание двух полюсов, взяточничество, грабеж, спекуляция, приобретение наложниц, ростовщичество. С одной стороны, рост богатства, с другой — нищета семей военных, павших героев, рабочих и кадровых работников… Хрущев и тот не осмелился открыто распустить колхозы».

«Контрреволюция все еще существует», — резюмировал Мао, поставив даже вопрос о возможности свержения компартии, если она и дальше будет потворствовать буржуазии в своих рядах. «Если люди заелись, — мрачно закончил он, — необходима революция»⁷⁰.

Чувствовалось, что он пришел к этим выводам путем долгих размышлений. И не только под воздействием того, что происходило в стране и в партии в последнее время, но и под влиянием обострения международной обстановки. Важным фактором, способствовавшим формированию этих взглядов, явился раскол в советско-китайских отношениях. Полную вину за него Мао, естественно, возлагал на руководство КПСС, которое, как он теперь понимал, просто переродилось. Точнее обуржуазилось. Отсюда — все «ревизионистские» разговоры Хрущева о «мирном сосуществовании двух систем», «возможности предотвращения войн в современную эпоху» и «мирном переходе от капитализма к социализму». Отсюда же — и его заигрывание с американскими империалистами и индийскими «реакционерами». «Советский Союз существует уже несколько десятков лет, — объявил он напряженно внимавшим ему участникам рабочего совещания, — и все же там появился ревизионизм, который служит международному капитализму и, по существу, представляет собой контрреволюционное явление… Буржуазия может вновь возродиться. Так и получилось в Советском Союзе»⁷¹.

После таких слов надежд на урегулирование отношений с КПСС, конечно, уже быть не могло. Для Мао с 1962 года СССР стал представлять образец того, к чему может прийти Китай, если вовремя не вырывать перманентно появляющиеся ростки капитализма. В августе 1962-го он дал «добро» на развертывание мощной пропагандистской кампании против «советских ревизионистов». Имелось в виду, что в СССР всеобщая погоня за материальным благополучием полностью заглушила революционный энтузиазм масс.

Как же после этого можно было не порвать связей с КПСС?

Вопрос о возможности перерождения коммунистической партии Мао поднял и на состоявшемся вскоре после рабочего совещания очередном пленуме ЦК. На этот раз он, правда, уже не метал громы и молнии и даже милостиво заметил: «Если допустившие ошибки товарищи поймут свои недостатки и вернутся на позиции марксизма-ленинизма, мы будем сплачиваться с ними… Нельзя прибегать к методу отсечения голов».

Теперь он вновь чувствовал себя «на коне», так как на какое-то время опять загнал оппозицию в угол. Ему оставалось лишь методично нагнетать атмосферу, воспитывая кадры в антиревизионистском духе для нанесения в нужный момент решающего удара по всем «врагам». «Сейчас можно с уверенностью сказать, что классы в социалистических странах существуют, — продолжал он. — …После свержения феодализма всюду были реставрации, рецидивы прошлого. Такого рода рецидивы возможны и в социалистических странах; так, Югославия переродилась, стала ревизионистской. Из государства рабочих и крестьян она стала государством, где правят реакционные националистические элементы. Мы в своей стране должны как следует постичь, понять, исследовать эту проблему. Необходимо признать, что… реакционные классы могут осуществить реставрацию; нужно повысить бдительность, нужно по-настоящему воспитывать молодежь, воспитывать кадровых работников, воспитывать массы… В противном случае такое государство, как наше, может пойти в обратном направлении… Поэтому с сегодняшнего дня мы должны говорить о классовой борьбе ежегодно, ежемесячно, ежедневно, говорить на собраниях, на партийных съездах, на пленумах, на каждом заседании, с тем чтобы в этом вопросе у нас была более или менее четкая марксистско-ленинская линия»⁷². Эта тема станет отныне основной в его выступлениях.

После пленума Мао дал старт новой кампании «фань сю, фан сю» («бороться против внешнего ревизионизма, не допускать внутреннего ревизионизма»). Она явилась составной частью массового движения за «социалистическое воспитание».

Главной ареной движения стала деревня. Ведь именно отсюда, благодаря внедрению системы подряда, начала, с точки зрения Мао, исходить угроза реставрации. Вместе с тем не было оставлено без внимания и городское население. Везде, и в провинциях, и в центре, надо было покончить с духом стяжательства, почти полностью заменив материальные стимулы к труду моральными, революционными. Только тогда, по мысли Мао, воодушевленный народ смог бы «сдвинуть горы».

Его идеи полностью разделяли верные ему люди из ближайшего окружения. Прежде всего Цзян Цин, понимавшая, что только безоговорочной преданностью могла она удержать супруга, охладевшего к ней. В конце сентября 1962 года Мао впервые вывел ее на политическую арену, поручив контроль за сферой культуры. Как-никак, но она ведь была когда-то актрисой, и неплохой! Цзян с рвением взялась за новую роль. Бунтарка Нора решила дать еще один бой буржуазному обществу! Свою цель она видела в тотальной революционизации «загнивавшей» литературы и «деградировавшего» искусства.

Вновь, как и в яньаньский период, близким к Мао человеком стал Кан Шэн, которому Председатель во второй раз поручил проверку кадров. Мог Мао опереться и на фанатично преданного ему Чэнь Бода, готового подвести марксистскую базу под любое абсурдное изречение вождя. Верных помощников он нашел и в Шанхае. Это был известный нам глава Восточного региона Кэ Цинши, которого Мао еще в 1957 году хотел сделать премьером. В начале 1965-го он назначил его заместителем Чжоу Эньлая. К сожалению для Председателя, этот убежденный борец против «правых» неожиданно умер от панкреатита вскоре после своего назначения. Но в Шанхае остались его люди, и среди них выделялись двое талантливых журналистов, один из которых, сорокавосьмилетний Чжан Чуньцяо, являлся секретарем горкома по пропаганде, а второй, тридцатичетырехлетний Яо Вэньюань, работал в местной партийной газете «Цзефан жибао» («Освобождение»).

Всячески демонстрировал беззаветную преданность Мао и Чжоу Эньлай, который, хотя и не раз оказывался к нему в оппозиции, теперь, казалось, встал рядом с ним до конца. Чжоу не мог не испытывать радости оттого, что гнев вождя был направлен главным образом против Лю Шаоци и его помощников. У него с Лю была давняя вражда, в основе которой лежала ревность. Каждому хотелось быть вторым вождем после Мао. Иногда, особенно до того, как Председатель объявил Лю преемником, их соперничество принимало комичные формы. Бывший представитель Сталина в Китае Ковалев вспоминает: «Чжоу Эньлай и Лю Шаоци очень не любили друг друга… Дело доходило до смешного: если на банкете я поднимал второй бокал за Лю — Чжоу уходил из зала, и наоборот»⁷³.

Каждый в «команде Мао» занимал строго отведенное ему место. Однако на первый план все активнее выдвигался министр обороны Линь Бяо, который еще в конце 50-х начал превращать армию в «школу идей Мао Цзэдуна». Именно его печатный орган «Цзефанцзюнь бао» («Газета Освободительной армии») уже в 1961 году стала ежедневно публиковать изречения Мао в качестве эпиграфов к своим номерам. И именно тогда солдаты получили приказ вырезать эти эпиграфы и составлять самодельные цитатники Мао, которые потом штудировали круглыми сутками. В самом начале января 1964 года Главпур НОАК выпустил и первый типографский цитатник — маленькую красную книжечку, или, как ее еще называли в Китае, «хунбаошу» («красная драгоценная книга»). В нее были включены 200 цитат, тематически объединенных по двадцати трем разделам. Затем, в мае 1964-го, вышло новое, дополненное, издание из 326 цитат, сгруппированных по тридцати главам, а в августе 1965-го — еще одно: из 427 цитат, сгруппированных по тридцати трем главам. Третье издание стало классическим, и его общий тираж за последующие одиннадцать лет составил более миллиарда экземпляров! Формат этой карманной книжечки составил 10,5x7,5 см[139], а объем — 270 страниц. В армии родились и другие формы маоистской пропаганды, в том числе культ образцового рядового бойца, коммуниста Лэй Фэна, основной заслугой которого являлась беззаветная преданность Председателю Мао. С детства оставшийся сиротой Лэй всем в своей жизни был обязан коммунистической партии. Уйдя в армию, стал образцовым солдатом и идеальным гражданином, а в августе 1962-го, в возрасте двадцати двух лет, погиб в результате несчастного случая. Перечень его «подвигов» не поддается перечислению. Тут и переводы своего мизерного жалованья родителям «боевых товарищей», угощение чаем офицеров и новобранцев, мытье ног бойцам, уставшим от долгих походов, а также стирка и штопка их носков и постельного белья. Но главное, что сделало его «всенародным героем», это оставшийся после его гибели дневник, который Лэй вел несколько лет. В нем он изливал глубокие чувства сыновней любви к Родине, партии и самое главное — к Председателю Мао. Ведь с самого детства «великий друг всех сирот» снился ему, и даже первые пять иероглифов, которые Лэй выучил, пойдя в школу, были «Мао чжуси ваньсуй!» («Да здравствует Председатель Мао!»). Все, чего он хотел в жизни, так это быть «нержавеющим винтиком» коммунистической системы, заслужив доверие «кормчего».

Расчувствовавшись, когда ему рассказали о дневнике, сам Мао Цзэдун 5 марта 1963 года призвал всех учиться у Лэй Фэна⁷⁴, а затем — и вообще у НОАК. Он был доволен Линь Бяо: тот на самом деле превратил армию в самый надежный оплот Председателя. Жизнь страны милитаризировалась. В различных учреждениях по образцу армии создавались политотделы⁷⁵.

Большие успехи демонстрировала и Цзян Цин: «революционные оперы» и «балеты», которые по ее распоряжению сочиняли и ставили на всё готовые бюрократы от искусства, вытесняли «убогие феодальные» постановки.

Не отставали от Линя и Цзян и Чэнь Бода с Чжоу Эньлаем и другие единомышленники Мао. В общем, «прогрессивное» движение за «социалистическое воспитание» все активнее набирало обороты, а в экономике, благодаря усилиям Чжоу и Чэнь Бода, вновь прочно утвердилась коллективная собственность. «Скачки» больше не осуществлялись, особых стихийных бедствий не наблюдалось, а кооперированное, но уже не коммунизированное крестьянство, похоже, смирилось со своей участью. Три года подряд (1962–1964) урожай зерновых был неплохим.

Более того, в 1964 году произошло событие, которое ознаменовало вступление Китая в новую эру. 16 октября в 3 часа пополудни на полигоне Малань в пустыне Лоб-Нор (Синьцзян) было произведено успешное испытание ядерного оружия. Вся страна праздновала великую победу!

Казалось, все шло по расчетам Мао. Страна медленно, но развивалась, истерия борьбы с опасностью реставрации овладевала массами. Почва из-под ног «умеренных», которых вождь теперь считал «идущими по капиталистическому пути», ускользала. Пышным цветом расцветал культ Председателя, и Мао сам поощрял его, особенно после бесславного падения презираемого им Хрущева. Как известно, тот был снят в 1964 году, на октябрьском пленуме ЦК КПСС, и одну из причин его падения Мао видел именно в том, что у него, в отличие от Сталина, совсем не было культа личности⁷⁶.

В те годы Мао не мог не испытывать все возраставшего душевного волнения. Как хищник, без устали преследующий свою жертву, он распалялся охотой. И то, что Лю, Дэн и другие «отступники» уже давно ничего «плохого» не делали, только усиливало его азарт. Их лояльность он принимал за слабость и потому изо всех сил спешил изолировать бывших друзей. А каждую их инициативу, даже если она шла в развитие его собственных взглядов, воспринимал болезненно — как попытку «врагов» укрепить свой авторитет.

В эту бурную для него пору он обрел и новое счастье на личном фронте. В конце 1962 года в купе своего спецпоезда он познакомился с девушкой, которая вскоре стала его любовницей, а затем и наиболее доверенным секретарем. Звали ее Чжан Юйфэн («Яшмовый феникс»). Наивная и застенчивая, как многие молоденькие китаянки, она в то же время обладала очень твердым характером, была сообразительна и остра на язык. А главное — поразительно красива! Ну как тут было не растаять на старости лет!

В мае 1965 года помолодевший от любви Мао решил предпринять поездку по местам героической молодости. Готовясь к последней битве со все более раздражавшими его «умеренными», он отправился в горы Цзинган, где тридцать восемь лет назад возглавлял партизанскую войну⁷⁸. Путешествие явно носило символический характер. По крайней мере, для него. Глядя на вечнозеленые горы, он с упоением слагал новые стихи:

Да, Мао действительно мог гордиться. Он стал правителем великой страны, и щелчку его пальцев повиновались сотни миллионов людей. Но чем выше он восходил на вершину власти, тем меньше спокойствия оставалось в его душе. Видно, не дано ему было понять даосскую мудрость, что только «пустотой и покоем» можно было овладеть Небом и Землей. Ведь, как говорил Чжуанцзы, «те, кто в древности управлял [и] Поднебесной… не предпринимали самочинных действий, даже если могли свершить любое дело в пределах морей»⁸⁰.

«БУНТ — ДЕЛО ПРАВОЕ»

Вернувшись в Пекин в июне 1965 года, Мао застал дела в беспорядке. Движение за «социалистическое воспитание» выявляло вопиющие факты «буржуазного перерождения» в большинстве партийных организаций. Становилось ясно, что, по крайней мере, в половине из них «классовые враги» захватили власть. Об «угрожающем положении» на местах верные Председателю руководители КПК сообщали уже с конца прошлого года. Теперь же ситуация, похоже, достигла предела. Да и как могла она не достичь его, если каждый партийный чиновник, профессионально чувствовавший настроение «кормчего», как и раньше, слал наверх только ту информацию, которую тот хотел услышать. Такова была реальность тоталитарной системы, создателем которой Мао сам и являлся. И по иронии судьбы стал ее главной жертвой.

Мир страшных иллюзий, в котором он жил, побуждал его к вполне реальным действиям. И несмотря на то, что ему перевалило за семьдесят, он совершенно не походил на Конфуция, который как-то сказал о себе: «В семьдесят [лет я] стал следовать желаниям сердца и не переступал меры». Впрочем, Мао не только этим отличался от великого старца. Ведь тот уже в шестьдесят «научился отличать правду от неправды»⁸¹. А Председатель так и не сможет сделать этого до конца своих дней.

В Пекине он имел долгий разговор с Цзян Цин о делах на культурном фронте. Еще в феврале она убедила его в необходимости разоблачить «контрреволюционную» пьесу известного историка и драматурга профессора У Ханя об отважном и благородном чиновнике XVI века Хай Жуе, осмелившемся высказать правду погрязшему в пороках императору династии Мин. Эту пьесу У Хань сочинил еще в январе 1961-го, и с тех пор она, хоть и с небольшим успехом, шла в театрах Китая. В ней были такие слова, обращенные Хай Жуем к императору: «Раньше еще ты делал кое-что хорошее, а что ты делаешь теперь? Исправь ошибки! Дай народу жить в счастье. Ты совершил слишком много ошибок, а считаешь, что во всем прав, и потому отвергаешь критику». Цзян Цин считала, что У Хань сознательно проводил параллель между «делами» Хай Жуя и Пэн Дэхуая, — иными словами, «брал на вооружение прошлое, чтобы очернить настоящее». С ее точки зрения, цель «злобной» пьесы состояла в том, чтобы нанести удар по авторитету «великого кормчего». Не все китайские зрители, однако, видели в пьесе «криминал»: сама мысль о коварстве У Ханя, который, кстати, обожал Мао и с которым тот не раз встречался, просто не приходила в головы многим людям.

Цзян подняла вопрос о пьесе сразу же по ее выходе, но тогда ни Мао, ни кто-либо другой из его окружения не поддержали ее. Даже Кан Шэн скептически отнесся к затее. Все знали, что Мао Цзэдуну нравился образ Хай Жуя. В нем он видел себя самого, «честного и правдивого революционера», борца против всех пороков прогнивших классов. В начале 1965 года ситуация изменилась. Враги стали мерещиться Мао повсюду, и тут-то Цзян Цин и удалось внушить ему мысль о «коварности» У Ханя. Дело в том, что последний был не только ученым и литератором, но и заместителем мэра Пекина, то есть непосредственным подчиненным Пэн Чжэня. Тот же в свою очередь, как мы помним, являлся одним из ближайших соратников Лю Шаоци и Дэн Сяопина. В воспаленном мозгу Председателя все эти четверо (У Хань, Пэн Чжэнь, Лю Шаоци и Дэн Сяопин) объединились в одну «черную банду». В нее же с подачи Цзян Цин он включил и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Динъи, непосредственно отвечавшего за партийную чистоту произведений литературы.

В январе на рабочем совещании Политбюро Мао выплеснул на Лю и Дэна накипевшее недовольство в весьма своеобразной форме. Придя на заседание с текстами Конституции КНР и партийного устава, он стал размахивать ими над головой и кричать этим двум деятелям КПК: «У меня здесь две книги. Одна — Конституция, [по которой] у меня есть гражданские права. Другая — партийный устав, [по которому] у меня есть права члена партии. Один же из вас не пускал меня на совещание, а другой — не давал мне говорить». Взрыв эмоций у него был спровоцирован тем, что накануне Дэн объявил собравшимся, что Председатель не сможет принять участие в совещании по болезни. Ничего особенного в этом заявлении не было, так как в те дни Мао действительно прихворнул. Но когда Мао узнал об этом, он тут же явился в зал заседаний и стал выступать. Говорил он, как всегда, о классовой борьбе, но едва заявил, что «в настоящее время главным противоречием в деревне является противоречие между группировкой тех, кто стоит у власти и идет по капиталистическому пути, с одной стороны, и широкими массами — с другой», Лю робко вставил: «Ну, так уж нельзя абсолютизировать».

Решился Лю на это замечание потому, что уже давно начал опасаться, как бы борьба с ревизионизмом не переросла все мыслимые масштабы и не ударила по нему самому. Резко ухудшившееся отношение к себе со стороны вождя он не мог не ощущать.

Но Мао так сильно вознегодовал, что решил устроить спектакль. А вскоре вспомнил и о словах Цзян Цин относительно У Ханя. Наконец-то все сразу встало на свои места. «У Хань написал пьесу по заданию Пэн Чжэня, Лю Шаоци и Дэн Сяопина, мечтающих сокрушить меня!» — примерно так стал он размышлять. Через несколько лет он скажет Эдгару Сноу, что решение сместить Лю действительно пришло к нему в январе 1965-го в связи с тем, что последний «выразил энергичный протест» по поводу развертывавшейся в ходе движения за «социалистическое воспитание» борьбы с «теми, кто стоял у власти в партии и шел по капиталистическому пути». В то время, пишет Сноу со слов Мао Цзэдуна, «огромная власть — над пропагандистской работой внутри провинциальных и местных партийных комитетов и особенно внутри Пекинского городского комитета партии — вышла из-под его контроля». А потому он решил, что «возникла необходимость еще больше усилить культ личности для того, чтобы поднять массы на борьбу за уничтожение антимаоистской партийной бюрократии»⁸².

В феврале 1965-го он послал Цзян Цин в Шанхай, поручив ей, как он потом вспоминал, «организовать публикацию статьи с критикой пьесы „Разжалование Хай Жуя“»⁸³. Его верная жена выполнила задание, подыскав для этой работы местного партийного журналиста Яо Вэньюаня.

Работа над статьей заняла много времени. Было подготовлено одиннадцать вариантов. Мао трижды просмотрел их. И только к концу лета нашел, что «в целом она [статья] годится». Он вручил окончательный текст Цзян Цин и предложил, чтобы его просмотрели и другие руководящие работники ЦК, но жена сказала: «Лучше опубликовать статью как она есть. По-моему, товарищи Чжоу Эньлай и Кан Шэн ее могут и не смотреть». Цзян боялась, что, если Чжоу и Кан ознакомятся со статьей, тогда и Лю Шаоци, и Дэн Сяопин тоже захотят ее прочесть⁸⁴.

На том и порешили. Статья появилась 10 ноября 1965 года в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» («Литературные доклады»). И именно она дала толчок новому массовому движению, получившему вскоре название «великая пролетарская культурная революция».

Идея радикальной революции в сфере культуры пришла к Мао еще в декабре 1963 года во время чтения доклада единомышленника Цзян Цин, шанхайского вождя Кэ Цинши, мрачными красками обрисовавшего положение в этой области. Мао наложил резолюцию: «Во многих областях [культуры] все еще господствуют „мерзавцы“… Экономический базис общества уже изменился, но искусство как часть надстройки, обслуживающая базис, до сих пор представляет собой серьезную проблему. Надо как следует взяться за дело… Как ни странно, многие коммунисты с рвением проповедуют феодально-буржуазное, но только не социалистическое искусство»⁸⁵.

Мао и раньше высказывал неудовольствие тем, что творческая интеллигенция, в том числе находившаяся в партии, стояла в стороне от классовой борьбы. За месяц до чтения доклада Кэ Цинши он даже предложил «гнать» всех сотрудников министерства культуры на низовую работу, «а если не пойдут — не выдавать [им] зарплаты»⁸⁶. Но эти «брюзжания» старого человека так и повисли в воздухе. И только в начале июля 1964 года он потребовал организовать в рамках ЦК специальную группу из пяти человек по делам культурной революции⁸⁷. Во главе ее встал Пэн Чжэнь, сторонник Лю Шаоци, а от «твердых маоистов» в нее вошел Кан Шэн.

Деятельность группы, однако, вызвала неудовлетворение Мао. Пэн и его соратники стремились ограничить партийное вмешательство организацией академических дискуссий, в то время как Председатель был убежден, что если и дальше не проводить классовой «чистки» творческих союзов, то «в один прекрасный день» они «превратятся в организацию типа венгерского клуба Пётефи[141]».

Вот почему он послал Цзян Цзин в Шанхай, подальше от Пэна и его людей. И целое лето держал в тайне работу над статьей об У Хане. Публиковать статью в Пекине он и не думал, ибо до поры до времени не хотел вступать в прямой конфликт с городскими властями. Правда, в сентябре на одном из рабочих заседаний в ЦК он предложил подвергнуть У Ханя критике, но после того, как его не поддержали⁸⁸, больше к этому вопросу не возвращался. Ему хотелось нанести У Ханю, Пэн Чжэню и стоявшим за ними Лю Шаоци и Дэн Сяопину удар исподтишка. В конце октября 1965 года он уехал из Пекина на юг, вскоре после того, как Пэн Чжэнь заявил на очередной встрече работников культуры: «На самом деле все люди равны, вне зависимости от того, члены ли они Центрального комитета или председатели»⁸⁹. Такого Мао простить не мог. И через некоторое время дал сигнал Яо Вэньюаню публиковать статью.

Это был удар грома. Ведь Яо заклеймил драму У Ханя как орудие борьбы буржуазии против диктатуры пролетариата и социалистической революции, а такое обвинение в КНР было равносильно смертному приговору. Первой реакцией Пэн Чжэня было не допустить перепечатки статьи центральной прессой. И какое-то время ему удавалось это. Но в дело вмешался Чжоу Эньлай, объявивший Пэну, что Мао собирается издать работу Яо отдельной брошюрой, если пекинские средства массовой информации проигнорируют ее⁹⁰. Только тогда «Жэньминь жибао» перепечатала злобный пасквиль, правда, со своим комментарием, в котором в духе Пэна объявила о развернувшейся полемике между учеными. (Произошло это только 29 ноября.)

Добившись своего, Мао мог торжествовать. И, вспомнив, очевидно, горьковского «Буревестника», не удержался от того, чтобы не сочинить собственную героическую песнь о птице, жаждущей бури. Разумеется, в ней присутствовал и антигерой, китайский собрат «глупого пингвина»:

Да, в мире, в котором жил Мао, небо и земля действительно поменялись местами. И он страстно жаждал поставить вверх дном всю страну[145].

В феврале 1966 года в Ухани он принял трех членов «группы пяти по делам культурной революции»: Пэн Чжэня, Кан Шэна и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Динъи, которые привезли ему тезисы своего «Доклада о ведущейся ныне научной дискуссии». Вот как описывает эту встречу один из ее участников: «Мао обратился к Пэн Чжэню… с вопросом: „Является ли У Хань действительно антипартийным и антисоциалистическим [элементом]?“» Но прежде чем Пэн Чжэнь ответил, выскочил Кан Шэн, заявивший, что пьеса У Ханя — «антипартийная, антисоциалистическая ядовитая трава». Возразить ему никто не посмел. «Конечно, если имеются различные точки зрения, они должны быть оглашены», — сказал Мао в наступившей тишине… Наконец заговорил Пэн Чжэнь. Он хотел защитить содержание документа, который привез с собой⁹². В этом документе говорилось о том, что во время дискуссий следует «искать истину в фактах, поскольку перед истиной все равны»⁹². Поэтому Пэн Чжэнь сказал: «Я думаю, нам следует исходить из указаний Председателя, позволив ста школам соперничать, а ста цветам расцветать, обсуждая академические вопросы, поднятые в пьесе». Пэн Чжэня поддержал Лу Динъи. После чего Мао подвел итог: «Вы сами выработайте решение. Мне нет нужды его смотреть»⁹³.

Это была ловушка, но ни Пэн, ни Лу ее не заметили. Через несколько дней с их подачи ЦК принял тезисы «Доклада о ведущейся ныне научной дискуссии» для распространения.

Вот тут-то Мао и начал действовать. Его вновь охватил охотничий азарт. В середине марта в пику Пэн Чжэню он утвердил подготовленный Цзян Цин «Протокол» проведенного ею еще в феврале совещания по вопросам работы в области литературы и искусства в армии. В отличие от тезисов доклада Пэн Чжэня в этом документе говорилось о том, что «антипартийная, антисоциалистическая черная линия», противостоявшая идеям Мао Цзэдуна, осуществляла свою диктатуру в кругах работников литературы и искусства все годы после образования КНР. «Характерными для этой линии являются такие теории, как „писать правду“», — подчеркивалось в «Протоколе», который призывал «решительно вести великую социалистическую революцию на культурном фронте, полностью ликвидировать эту черную линию»⁹⁴.

Вскоре уже в Ханчжоу Мао Цзэдун собрал самых близких единомышленников во главе с Цзян Цин и Кан Шэном и заявил им, что Пекинский горком и отдел пропаганды ЦК заступаются за плохих людей и не поддерживают левых. «В Пекинском горкоме обстановка как по пословице: ни иголки не воткнуть, ни воде не просочиться, — сказал он. — Его надо распустить. Что же касается отдела пропаганды, то он является „дворцом владыки ада“. Надо „свергнуть владыку ада и освободить чертенят“». При этом он вновь заклеймил У Ханя за «антипартийное и антисоциалистическое [поведение]». А заодно подверг критике бывшего главного редактора «Жэньминь жибао» Дэн То и бывшего заведующего отделом единого фронта Пекинского горкома Ляо Моша — за публикацию сатирических заметок в столичной прессе. (Многие из этих заметок, кстати, были написаны в соавторстве с тем же У Ханем⁹⁵.)

После этого под давлением Мао Центральный комитет распространил «Протокол» Цзян Цин, а буквально через шесть дней Председатель собрал в Ханчжоу расширенное совещание Постоянного комитета Политбюро, на котором потребовал дезавуировать тезисы доклада Пэн Чжэня и распустить «группу пяти по делам культурной революции». Вместо последней должна была быть создана новая группа, на этот раз при Постоянном комитете Политбюро⁹⁶. В Пекин Мао пока возвращаться не собирался, а потому попросил Лю Шаоци (!) провести в Чжуннаньхае расширенное заседание Политбюро для проведения в жизнь принятых решений. «Западный ветер [из „ревизионистского“ Советского Союза] гонит в Чанъань [столица Древнего Китая, в данном случае — образное обозначение Пекина] опавшие листья, — сказал он своим единомышленникам. — …Если не подметать, то пыль не исчезнет сама по себе»⁹⁷.

Стремясь обезопасить себя, Лю предал Пэна, и в мае его верный соратник был снят со всех постов, обвиненный в пропаганде «буржуазного» лозунга «перед истиной все равны». Заодно вычистили и Лу Динъи. По требованию Мао их объединили в одну «антипартийную» группу вместе с начальником Генштаба Ло Жуйцином и заведующим общим отделом ЦК Ян Шанкунем, снятыми ранее по совершенно другим причинам⁹⁸. Такое объединение должно было продемонстрировать, что развертывавшаяся в стране «культурная революция» направлена не только против тех бюрократов, которые занимались культурой и пропагандой, но и против остальных «представителей буржуазии, пролезших в партию, правительство, армию». Иными словами, против всех, кто готов был «при первом удобном случае захватить власть в свои руки и превратить диктатуру пролетариата в диктатуру буржуазии».

Стремясь «ковать железо пока горячо», Кан Шэн тогда же, в мае, поднял вопрос о замене термина «идеи Мао Цзэдуна» на «маоцзэдунизм». «Идеи Мао Цзэдуна, — заявил он, — если выражаться точно, должны называться маоцзэдунизмом»⁹⁹. Однако Мао опять не поддержал такую метаморфозу.

16 мая расширенное заседание Политбюро от имени ЦК приняло текст специального сообщения всем парторганизациям страны, в котором говорилось о роспуске «группы пяти» и об образовании новой Группы по делам культурной революции, непосредственно подчиненной Постоянному комитету Политбюро. Именно это сообщение впервые призвало всю партию «высоко держать великое знамя пролетарской культурной революции»¹⁰⁰. Оно было написано самим Мао.

С этого сообщения началось вовлечение в «культурную революцию» широких масс, что придало движению особый характер.

Страна вновь погружалась в хаос. Но Мао, похоже, это ничуть не смущало. Наоборот, он сам провоцировал бунт. Казалось, стареющий вождь получал огромную долю адреналина, дирижируя массовым движением. Он шел ва-банк, чувствуя, что его окружают враги. И для того чтобы сокрушить «заговорщиков», вновь обратился к народу. Он знал, что такой маневр был беспроигрышным. На этот раз он бросил клич неопытной и фанатично преданной ему молодежи — студентам вузов, а также учащимся техникумов и средних школ. Именно это «пушечное мясо» должно было стать его новой гвардией, перед мощным натиском которой ни один чиновник, «идущий по каппути», не мог бы ни за что устоять.

Он уже давно размышлял о необходимости более глубокого вовлечения молодежи в «подлинную социалистическую революцию». Именно «классовую борьбу» он считал самой главной дисциплиной. От большинства же других предметов, которые изучались в учебных заведениях, был, по его мнению, «только вред». Поэтому количество часов, отводимых на лекции, надо было, с его точки зрения, решительно сократить, а всем студентам вместо того, чтобы «слушать всякую галиматью», следовало тратить время на активное участие в «классовых битвах». «Нынешний метод [образования] калечит таланты, калечит молодежь, — возмущался Мао. — Я его не одобряю. Читать столько книг… Это нужно прекратить!» Не нравилась ему и система академических экзаменов. «Нынешний метод проведения экзаменов — это метод отношения к врагу», — утверждал он, ратуя за то, чтобы учащиеся сдавали тесты по правилу: «Я не умею — ты напишешь, а я у тебя перепишу. Ничего в этом страшного нет». Некоторые экзамены, с его точки зрения, надо было вообще отменить. «Теперешнюю систему образования, программы, методику, методы проведения экзаменов — все надо менять, ибо они калечат людей», — резюмировал он на одном из собраний за два года до «культурной революции»¹⁰¹.

О том же он написал и в письме Линь Бяо 7 мая 1966 года, за девять дней до принятия Политбюро сообщения о начале «культурной революции»¹⁰². В итоге «чистка» учебных заведений от «каппутистов» и мобилизация молодежи на участие в «классовой борьбе» стала одной из главных задач вновь организованной Группы по делам культурной революции, во главе которой Мао поставил Чэнь Бода, сделав одним из его заместителей Цзян Цин. Советником группы стал Кан Шэн.

Именно Кан направил свою жену в Пекинский университет, где секретарем парткома философского факультета работала ее знакомая по имени Не Юаньцзы. Супруга Кана подговорила Не организовать нескольких студентов выступить против горкома партии и партийного руководства Бэйда (именно так, как мы помним, китайцы обычно называют этот вуз). Сорокашестилетняя женщина с радостью согласилась и 25 мая вместе с шестью студентами вывесила на стене столовой университета дацзыбао (газету больших иероглифов). В ней она обвинила некоторых руководителей отдела Пекинского горкома по университетской работе, а также ректора (он же секретарь парткома) Бэйда в «проведении ревизионистской линии, направленной против ЦК партии и идей Мао Цзэдуна»¹⁰³. По всем партийным канонам того времени это был настоящий бунт. Но Не и ее студенты конечно же ничего не боялись: за ними стояла Группа по делам культурной революции.

Едва получив текст газеты больших иероглифов, Кан Шэн тут же послал его Мао, который по-прежнему находился в Ханчжоу. И тот немедленно восславил этот поклеп как «первую марксистско-ленинскую дацзыбао», дав телефонное указание Кан Шэну и Чэнь Бода распространить ее в средствах массовой информации. К тому времени Чэнь уже направил в редакцию «Жэньминь жибао» рабочую группу, которая установила контроль над этим изданием. Мао давно высказывал недовольство этой газетой, никому не советуя ее читать, потому что она находилась под влиянием Лю Шаоци, Дэн Сяопина и Пэн Чжэня¹⁰⁴. Но вот, наконец, она очутилась в руках правоверных маоистов, которые, помимо этого, стали контролировать и информационное агентство Синьхуа. Так что исполнить приказ вождя Чэню не составило никакого труда¹⁰⁵.

Лю, Дэн и другие руководители Политбюро пришли в замешательство. В отсутствие Председателя они просто не знали, что предпринять. И, пока суть да дело, немедленно реорганизовали Пекинский горком, а также сместили ректора Бэйда. Но это тут же отозвалось эхом по всей стране. Примеру Не Юаньцзы последовали студенты множества вузов, начавшие атаковать свои ректораты и партийные комитеты.

Немного придя в себя, Лю и Дэн 9 июня отправились в Ханчжоу, чтобы уговорить Мао вернуться в Пекин. Но тот отказался. Тогда они стали испрашивать «высочайшего» позволения посылать в университеты партийные рабочие группы, чему воспротивился Чэнь Бода, присутствовавший при беседе. Мао, однако, не сказал ни да ни нет. Он вел себя точно так же, как при встрече с Пэн Чжэнем в Ухани. «Их [партийные рабочие группы] можно посылать, — вяло произнес он. — А можно и не посылать. [В любом случае] их не следует отправлять в спешке»¹⁰⁶. Его тактика была все той же: он просто хотел дать «врагам» возможность полностью проявить себя. Иными словами, действовал по старому принципу: «Пусть все отвратительное целиком вылезет наружу, так как, выйдя наполовину, оно может опять спрятаться»¹⁰⁷. Просто удивительно, как такие опытные политики, как Лю и Дэн, не смогли раскусить его.

Вконец запутавшись, они в расстроенных чувствах вернулись в Пекин. И, тут же созвав заседание Постоянного комитета Политбюро, провели решение о посылке рабочих групп в университеты, вменив им в задачу восстановление порядка.

Большей ошибки они не могли совершить! Ведь именно это и нужно было от них Мао Цзэдуну для того, чтобы обвинить своих «врагов» в «зажиме» народных масс. Он-то прекрасно понимал, что едва рабочие группы появятся на кампусах, как крикливые левые тут же устроят им провокации, после чего столкновения сторон перерастут в кровавые схватки. Предвкушая все это, он наблюдал за происходившим из своего «прекрасного далека».

А когда решил, что момент нанесения удара близок, послал письмо жене, в котором приветствовал «хаос». «Полный беспорядок в Поднебесной ведет ко всеобщему порядку, — пророчествовал он. — Это повторяется через каждые семь-восемь лет. Всякая нечисть сама вылезает наружу. Не вылезать она не может, ибо это определено ее классовой природой… Сейчас наша задача состоит в том, чтобы во всей партии и во всей стране в основном (полностью невозможно) свалить правых, а пройдет семь-восемь лет — и снова поднимем движение по выметанию нечисти: впоследствии еще надо будет много раз ее вычищать»¹⁰⁸.

Это письмо он написал в Ухани, куда приехал в самом конце июня. Он уже готов был вернуться в Пекин, но перед этим ему захотелось еще раз удивить китайский народ да и весь мир. В свои семьдесят два года он в очередной раз решил совершить заплыв по реке Янцзы.

Он вновь вступил в ее воды 16 июля. И конечно же не стал переплывать великую реку, а, как и прежде, отдался ее мощному течению, которое и отнесло его на расстояние в 30 ли. Все это «плавание» заняло один час пять минут. Но как безмерно счастливы были миллионы китайцев! Вот что сообщило по этому поводу информационное агентство Синьхуа: «16 июля 1966 года великий вождь китайского народа председатель Мао Цзэдун снова с попутным ветром, разбивая волны, плавал в реке Янцзы. За час пять минут он проплыл около пятнадцати километров… Радостная весть… быстро облетела весь город Ухань. Радовался весь город, весть передавалась из уст в уста. В народе говорили: „Здоровье нашего любимого вождя председателя Мао Цзэдуна такое крепкое. Это величайшее счастье всего китайского народа. Это величайшее счастье революционных народов всего мира!“» В тот день, когда Мао решил поплавать, «на берегах Янцзы был лес разноцветных флагов, висели большие плакаты с лозунгами, вокруг были ликующие толпы народа, из репродукторов звучала величавая мелодия „Алеет Восток“, воспевающая нашего любимого вождя председателя Мао Цзэдуна… Громоподобные ликующие возгласы, гудки слились в одно целое. Председатель Мао Цзэдун со здоровым румянцем на лице, весь сияющий, стоял на палубе катера… На реке были видны высоко поднятые красные знамена, громадные транспаранты с выдержками из трудов председателя Мао Цзэдуна: „Сплоченность, напряженность, серьезность и живость“, „Империалисты так третируют нас, что к этому следует отнестись со всей серьезностью“, „Проникнуться решимостью, не бояться жертв, идти на преодоление любых трудностей для завоевания победы“… Председатель Мао Цзэдун… махая рукой восторженным массам… в ответ на их приветствие громко говорил: „Здравствуйте, товарищи! Ура, товарищи!“… Отряд юных пловцов из двухсот с лишним учеников начальных школ привлек особое внимание председателя Мао Цзэдуна. Эти пионеры от восьми до четырнадцати лет [плыли и держали]… в руках плакаты с надписью: „Хорошо учиться, ежедневно добиваться прогресса!“ и хором пели песню: „Мы — коммунистическая смена“, проявляя революционный пафос пионеров эпохи Мао Цзэдуна… Катер подошел к большой Учанской дамбе. Председатель Мао Цзэдун спустился в воду и поплыл. Было ровно одиннадцать часов утра. Летом течение в Янцзы быстрое. Председатель Мао Цзэдун плавал то одним, то другим стилем. Он то плавал на боку, то лежал на спине… Когда стрелка часов показала, что прошел час и пять минут… председатель Мао Цзэдун поднялся на борт, он был бодрым, не заметно было и тени усталости»¹⁰⁹.

Весть о триумфальном заплыве Мао поразила и многих людей за рубежом. Но, конечно, не все поверили пропаганде, посчитав анекдотичным, что семидесятидвухлетний старик покрыл расстояние в пятнадцать километров за час с небольшим. Никто ведь не знал, что Мао просто несло течение! Особенно потешались над лидером КПК профессиональные пловцы. А президент их международной ассоциации даже написал Мао Цзэдуну письмо, в котором приглашал его принять участие в двух соревнованиях в Канаде. «Нам сказали, что вы 16 июля проплыли 9 миль, показав блестящее время 1 час 5 минут, — язвил он. — Это дает вам возможность принять участие в этих двух соревнованиях, поскольку рекорд по плаванию на 10 миль, установленный в прошлом году на традиционных соревнованиях в Квебеке одним из самых быстрых пловцов мира Германом Виллемсе (Германия), составил 4 часа 35 минут». Президент далее заметил, что в феврале 1966 года Джулио Травальо (Италия) на озере Эль-Килья в Аргентине установил новый рекорд, однако и он не так впечатляет, как результат, достигнутый Председателем, — 3 часа 56 минут. Время, показанное Мао, означает, что он в среднем проплывает 100 ярдов за 24,6 секунды, в то время как до сих пор еще никому не удавалось проплыть это расстояние быстрее, чем за 45,6 секунды. «Может быть, Мао Цзэдун захочет представлять красный Китай на очередных Олимпийских играх, прежде чем перейти в профессионалы, — потешался президент. — Но если он хочет легко заработать большие деньги, я предлагаю ему принять участие в соревнованиях профессионалов этим летом и дать Виллемсе, Травальо и другим, которые, очевидно, ему в подметки не годятся, несколько уроков плавания»¹¹⁰.

Вряд ли Мао когда-либо узнал об этом наглом письме. А если ему и сообщили о нем, времени отвечать у него не было. 18 июля он возвратился в Пекин и сразу же показал Лю и Дэну, кто в доме хозяин. Он обрушился на Лю Шаоци, заявив, что его «рабочие группы никуда не годятся, что прежний [Пекинский] горком разложился, что отдел пропаганды ЦК разложился, что отдел культуры разложился, что министерство высшего образования также разложилось, что „Жэньминь жибао“ тоже никуда не годится». Лю и Дэн почувствовали себя, как на горячей сковородке. А Мао все наседал, искусно разыгрывая роль обманутого в своих надеждах «великого вождя». За три дня он провел три совещания, на которых требовал «отозвать рабочие группы», которые «играют роль тормоза и фактически оказывают помощь контрреволюции»'''.

Под давлением разгневанного Председателя, обвинявшего руководство Политбюро в саботаже «великой культурной революции», Лю и Дэн с помощью Чжоу Эньлая и новых руководителей Пекинского горкома 29 июля провели многочисленное собрание активистов студенческих организаций. Состоялось оно в здании Всекитайского собрания народных представителей на площади Тяньаньмэнь. Присутствовали более 10 тысяч человек. Лю и Дэн вынуждены были оправдываться, причем действовали неумело. Особенно жалок был Лю, признавшийся: «Что касается того, как осуществлять великую культурную революцию… я честно отвечу: я… не знаю»¹¹². В зале воцарилась мертвая тишина. Дочь Дэн Сяопина, присутствовавшая на собрании, разрыдалась.

«Детский лепет» «врага», однако, только распалил Мао, почувствовавшего запах крови. Все время, пока тот выступал, он находился за кулисами. Там же выслушал и Дэн Сяопина, и верного Чжоу. И только когда все закончилось, раздвинул занавес и ко всеобщему удивлению появился на подиуме. Толпа взревела в восторге: «Мао чжуси ваньсуй! Мао чжуси ваньсуй!» («Да здравствует Председатель Мао!») А он стал ходить взад-вперед по сцене, приветственно помахивая рукой¹¹³.

Да, в нем жил великий артист! Дэну и Лю, посрамленным, ничего не оставалось, как принять участие в вакханалии, изо всех сил аплодируя своему мучителю.

Хотя рабочие группы были отозваны, Мао не желал успокаиваться. «Посылка рабочих групп означала, по существу, выступление против пролетарской революции с позиций буржуазии», — выдвигал он убийственное обвинение, требуя, чтобы «культурная революция» проводилась при опоре только на молодежь и революционных преподавателей. «Если не опираться на них, то на кого же?»¹¹⁴ — вопрошал он. 1 августа он написал приветственное послание одной из молодежных организаций, созданной 29 мая в средней школе при Пекинском техническом университете Цинхуа. Организация именовала себя «Хунвэйбин» («Красные охранники»). Название очень понравилось Мао, и он похвалил ее членов, заявив: «Мы оказываем горячую поддержку всем, кто занимает такую же, как и ваша, революционную позицию в великой культурной революции, будь то в Пекине или в стране в целом»¹¹⁵.

Как только письмо было оглашено, среди учащейся молодежи по всей стране началась эпидемия организации хунвэйбиновских групп. А Мао потирал руки: с такой армией он мог «штурмовать небо».

В этой обстановке в первой половине августа он провел очередной расширенный пленум ЦК, на который пригласил «революционных преподавателей и студентов» из разных вузов. Он вновь ругал «рабочие группы», обвиняя их на этот раз в «терроризме», а 5 августа, когда пленум был в самом разгаре, написал собственную дацзыбао из двухсот с лишним иероглифов, название которой «Огонь по штабу!» привело в трепет многих партийных работников¹¹⁶. Всем наконец стало ясно, что инициированная Мао «культурная революция» была на самом деле направлена против Лю Шаоци!

8 августа пленум принял специальное «Постановление Центрального комитета Коммунистической партии Китая о Великой пролетарской культурной революции». В нем перед «широкими массами рабочих, крестьян, солдат, революционной интеллигенции и революционных кадров» была поставлена цель «разгромить облеченных властью лиц, идущих по капиталистическому пути, раскритиковать буржуазные реакционные „авторитеты“ в науке, раскритиковать идеологию буржуазии и всех других эксплуататорских классов, преобразовать просвещение, преобразовать литературу и искусство, преобразовать все области надстройки, не соответствующие экономическому базису социализма, с тем чтобы способствовать укреплению и развитию социалистического строя»¹¹⁷. Принятие постановления не обошлось без определенной борьбы. Как позже вспоминал Мао, «только после дискуссии мне удалось набрать чуть больше половины голосов. Разумеется, многие по-прежнему не приняли эту точку зрения»¹¹⁸.

Стремясь окончательно подавить сопротивление сторонников Лю, Мао реорганизовал руководящие органы Политбюро, введя в его Постоянный комитет своих соратников: Линь Бяо, Кан Шэна и Чэнь Бода. Линь, занявший пост единственного заместителя Председателя[146], стал его новым преемником — вместо дискредитировавшего себя Лю Шаоци¹¹⁹. А через пять дней после пленума, 18 августа, стоя на балюстраде дворцовой башни Тяньаньмэнь, Мао вместе с Линь Бяо и другими членами ареопага приветствовал сотни тысяч собравшихся на площади хунвэйбинов. Наэлектризованная толпа заходилась в экстазе. Многие обезумевшие от восторга студентки плакали навзрыд. Многие юноши и девушки с букетами и гирляндами цветов танцевали. Над людским океаном реяли красные знамена и высились гигантские портреты вождя. В общем, это было впечатляющее шоу.

Однако на этом дело не кончилось. Весь сентябрь в руководстве партии шла борьба. Те, кто еще сохранял разум, изо всех сил старались ограничить бардак, стремясь не допустить возникновения нового экономического кризиса. В середине сентября трезвомыслящие работники ЦК разработали документ, запрещавший втягивать в хунвэйбиновское движение рабочих и крестьян. Но вскоре правоверные маоисты нанесли группировке Лю новый удар. На одном из рабочих совещаний Центрального комитета в середине октября Линь Бяо впервые атаковал Лю и Дэна поименно, обвинив последних в том, что они «подавляли массы и противодействовали революции»¹²⁰. Понятно, что его выступление было согласовано с Мао. На совещании присутствовала Цзян Цин, несмотря на то, что членом ЦК не являлась. С конца августа она исполняла обязанности главы Группы по делам культурной революции — вместо загруженного работой Чэнь Бода¹²¹.

Вскоре расширенное совещание Политбюро под председательством того же Линя дезавуировало сентябрьское постановление о нераспространении хунвэйбиновского движения на «народные коммуны» и промышленные предприятия. Вслед за этим по всей стране наряду с хунвэйбиновскими стали создаваться организации молодых рабочих и служащих, получившие название «цзаофань» («бунтари»). Это слово было заимствовано из ставшей к тому времени знаменитой на весь Китай фразы Мао, впервые сформулированной им в Яньани во время выступления по случаю шестидесятилетней годовщины Сталина: «Законы марксизма запутаны и сложны, но в конечном итоге они сводятся к одному: „бунт — дело правое“ [«цзаофань юли»]»¹¹². 5 июня 1966 года об этой идее Председателя напомнила «Жэньминь жибао», после чего выражение «цзаофань юли» использовали в названиях своих дацзыбао все те же хунвэйбины из средней школы при университете Цинхуа. Они прислали эти газеты Мао, который в уже знакомом нам письме к ним воскликнул: «Вы… заявляете, что бунт против реакционеров — дело правое. Я выражаю вам горячую поддержку»¹²³. Письмо, как мы помним, было тут же растиражировано. После этого выражение «бунт — дело правое» стало главным лозунгом «культурной революции».

Экономика Китая вновь оказалась под угрозой. Особенно тяжелое положение сложилось на транспорте. Вдохновленные известиями о встрече Мао с хунвэйбинами 18 августа обезумевшие юнцы и подростки бросились на поезда, чтобы поехать в Пекин. Каждому хунвэйбину и цзаофаню хотелось увидеть «великого кормчего». И Мао приветствовал их порыв, до конца ноября проведя на площади Тяньаньмэнь восемь встреч-парадов, в которых приняло участие более 11 миллионов человек! Наиболее грандиозными были демонстрации 25 и 26 ноября, в них участвовало 2,5 миллиона «революционных» студентов. Занятия в вузах были отменены.

Сообщения агентства Синьхуа об этих парадах сегодня уже нельзя читать без улыбки, так же как и отчет о заплыве Мао. Настолько они пропитаны дешевым пафосом. «Вчера в половине двенадцатого утра, — захлебываясь от восторга, передавал 26 ноября безымянный корреспондент, — под торжественную музыку „Алеет Восток“ на центральную трибуну площади Тяньаньмэнь поднялись наш великий учитель, великий вождь, великий полководец, великий кормчий председатель Мао Цзэдун и его ближайший соратник товарищ Линь Бяо… В этот момент вся площадь Тяньаньмэнь и примыкающая к ней с востока улица превратились в ликующий людской океан. Взоры всех присутствовавших были устремлены на председателя Мао Цзэдуна. От волнения и радости все подпрыгивали. Волны несмолкаемых возгласов: „Да здравствует председатель Мао Цзэдун! Ему долгих лет жизни! Ему долгих, долгих лет жизни!“ прокатывались над людским морем… 25 ноября температура воздуха в столице упала до семи градусов ниже нуля по Цельсию. Несмотря на это, наш самый уважаемый и самый любимый великий вождь председатель Мао Цзэдун без пальто, в одной форме цвета хаки поднялся на центральную трибуну, откуда он приветливо махал и рукоплескал юным революционерам, воодушевляя их на доведение до конца великой культурной революции»¹²⁴.

Среди находившихся в те дни на трибуне Тяньаньмэнь были и Лю, и Дэн. Они все еще входили в состав партийного руководства, но их дни уже были сочтены. 18 декабря один из заместителей Цзян Цин шанхайский левак Чжан Чуньцяо передал хунвэйбиновскому вожаку университета Цинхуа «высочайшее» пожелание: «Вы, маленькие революционные генералы, должны объединиться, преисполниться революционным духом, добить загнанную в воду собаку, развенчать их [Лю и Дэна], не останавливаясь на полдороге». Он также добавил, что Лю и Дэн, «эти два проводника буржуазной реакционной линии, так до сих пор и не капитулировали». Через семь дней в Пекине состоялась пятитысячная демонстрация под лозунгами «Долой Лю Шаоци! Долой Дэн Сяопина!», «Доведем кровавое сражение с Лю и Дэном до конца!»¹²⁵. Вскоре после этого аналогичные демонстрации начались по всей стране.

Лю и Дэн моментально исчезли с политической арены. А уже 1 января 1967 года на стене особняка Лю в Чжуннаньхае появилась надпись: «Долой китайского Хрущева Лю Шаоци!» Еще через два дня там же, в резиденции ЦК, был организован «митинг критики и борьбы», на котором Лю и его жена были подвергнуты публичному порицанию. Впоследствии такие «митинги» стали частыми. Вот как описывает один из них очевидец: «Солдаты и офицеры из центрального полка охраны, находившиеся здесь… не вмешивались. Никто не пытался помочь Лю Шаоци. Лю и его жену Ван Гуанмэй окружила толпа. Сотрудники бюро секретарей [ЦК] толкали, пинали и били их. На Лю разорвали рубашку. Его дергали за волосы. Когда я протиснулся поближе, то увидел, как кто-то заломил ему назад руки в то время, как другие старались нагнуть его вперед… Это у них называлось „делать аэроплан“. В конце концов им удалось согнуть его пополам, и он чуть не ткнулся лицом в грязь. Его пинали и били по лицу. А солдаты из центрального полка охраны по-прежнему не хотели вмешиваться. Я не мог больше на это смотреть. Лю Шаоци было уже… почти семьдесят лет, и он являлся главой нашего государства»¹²⁶.

«Культурная революция» входила в самую кровавую фазу. 27 декабря 1966 года Цзян Цин направила пекинских хунвэйбинов в провинцию Сычуань, где находился опальный Пэн Дэхуай. Группа молодчиков ворвалась к нему в дом, схватила его и доставила в столицу, где его посадили в тюрьму. Пэна мучили и избивали более ста раз, сломав ребра, искалечив лицо и отбив легкие. То и дело его таскали на «митинги критики и борьбы». Престарелый маршал непрерывно стонал, с трудом говорил. Из тюрьмы он написал Мао: «С самым последним приветом к вам! Желаю вам долгих лет жизни!» Умер он 20 ноября 1974 года¹²⁷.

Страшные испытания выпали и на долю другого героя китайской революции, маршала Хэ Луна. Балагур и весельчак, любимец женщин, он был одним из немногих, кто с радостью поддержал Мао, когда тот в Яньани стал жить с Цзян Цин. Его самого всегда влекло к адюльтеру, и ему нравилось это в других! Но прежняя дружба с женой вождя не спасла его. В начале 60-х он сильно повздорил с Линь Бяо, откровенно выразив ему презрение как профану в области современных вооружений. Это и привело к его падению. 30 декабря 1966 года та же Цзян Цин призвала студентов университета Цинхуа нанести удар по Хэ Луну. Он попытался искать заступничества у Чжоу, прося предоставить ему убежище в Чжуннаньхае. Но испуганный премьер ответил: «Сейчас и в Чжуннаньхае неспокойно. Тебе надо подыскать тихое место подальше отсюда, чтобы немного отдохнуть». Но таких мест в Китае уже не осталось. Через несколько месяцев загнанного маршала арестовали, и он пошел по кругам ада. Устав оправдываться, он в конце концов перестал принимать пищу и умер 9 июня 1969 года. Незадолго до смерти он сказал жене: «У меня нет никаких желаний, кроме одного: чтобы Председатель Мао сказал только одну фразу: Хэ Лун — наш товарищ»¹²⁸.

Через несколько дней после его кончины, 22 июня, покончил с собой совершенно затравленный цзаофанями Ли Лисань, тот самый, который в начале 30-х проводил свою печально знаменитую авантюристическую «линию», направленную на захват власти компартией первоначально в одной или нескольких провинциях. Он жил и работал в Китае с начала 1946 года, после того как именно Мао Цзэдун добился согласия советских властей на его возвращение. Все это время он был членом ЦК и занимал различные руководящие посты как в партии и профсоюзах, так и в правительстве. В конце 1966 года упоенные вседозволенностью юнцы вытащили его на «митинг критики и борьбы». После этого его на какое-то время оставили в покое, но в конце января 1967-го вновь взялись «прорабатывать». Били и истязали в течение трех лет, пока он наконец не выдержал и не принял большую дозу снотворного. «Мои душевные и физические мучения невыносимы»¹²⁹, — написал он Мао. Через день после смерти Ли его русская жена и две дочери были арестованы.

24 августа 1966 года, не выдержав пыток, которым его подвергли на публичном судилище разошедшиеся молодчики, скончался один из основателей КПК Ли Да, являвшийся в то время ректором Уханьского университета. В том же году покончили с собой секретарь Мао Цзэдуна Тянь Цзяин, рассказавший когда-то вождю правду о настроениях крестьян, и один из «лушаньцев» Чжоу Сяочжоу. 19 сентября 1966 года умер первый секретарь Тяньцзиньского горкома Вань Сяотан. Это произошло вскоре после того, как хунвэйбины заставили его простоять несколько часов под палящим солнцем. А через четыре месяца погиб заместитель председателя Всекитайской федерации профсоюзов, бывший владивостокский грузчик Лю Чаншэн.

Не выдержал преследований и Лю Шаоци. Почти весь 1967 год над ним издевались на «митингах» в Чжуннаньхае и других учреждениях Пекина. В середине сентября его жену бросили за решетку, после чего у убитого горем Лю наступил гипертонический криз и резко увеличился сахар в крови. Все это сопровождалось нарушением функций вегетативной нервной системы. К тому же он подхватил воспаление легких. Совершенно больного его держали под домашним арестом, практически отказывая в медицинской помощи. В середине же октября 1969 года тайно, под вымышленным именем Лю Вэйхуан, вывезли в Кайфэн (провинция Хэнань), где и оставили умирать, уже совершенно безнадежного, в одном из зданий, принадлежавших местным «революционным» властям. В комнате, где его поместили, не было никакой мебели, если не считать грязных носилок на полу, служивших Лю постелью. Через месяц, 12 ноября, бывшего Председателя КНР не стало. «Скорая помощь» пришла к нему через два часа после смерти¹³⁰. В свидетельстве о его кончине в графе «занимаемая должность» врач написал: «Безработный». Причиной же смерти указал «болезнь».

Жертвами хунвэйбиновско-цзаофаневского террора стали и многие другие, менее известные, деятели КПК. «Культурная революция» неслась по стране как огненный смерч, и горе было тому, кто оказывался на ее пути.

Знал ли обо всем этом Мао? Доходили ли до него стоны его бывших товарищей? Вряд ли можно сомневаться в этом. Ведь именно он принимал окончательные решения по поводу того или иного руководителя партии. Именно он снимал их всех с должностей и выводил из составов Центрального комитета, бюро ЦК и Политбюро. Да, в отличие от Сталина, он не подписывал смертных приговоров. Но разве доведение до самоубийства не равносильно казни? А попустительство извергам, пытавшим и насиловавшим арестованных? Не есть ли это тягчайшее преступление?

Возможно, Мао не представлял себе масштабы беззакония? Но ведь не мог же он не понимать, к чему вела вседозволенность! Нет, все он прекрасно знал, а потому именно он и несет ответственность за загубленные и искалеченные судьбы. Он — главный виновник массового террора, бессмысленного и беспощадного! Более миллиона человек были замучены, расстреляны, доведены до самоубийства в годы «полного беспорядка в Поднебесной», сто миллионов в той или иной степени пострадали! И только малая часть из них являлась членами партии или кадровыми работниками.

Да, все он знал и все понимал. И не только в течение долгого времени не пытался пресечь разгул анархии, но, наоборот, всячески поощрял его! Неуемная страсть к насилию, так отчетливо проявившаяся еще в «Докладе об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань», не угасала в Мао ни на один миг! Да и как могла она ослабеть, если все время подогревалась кровавой революционной борьбой и чтением марксистской литературы. «Без разрушения нет созидания» — в эту ложную формулу Мао верил всю свою жизнь.

Его просто не волновали жизненные драмы жертв «культурной революции». Он жил в своем мире, в котором не было места человеческому страданию. Свободное время он проводил в обществе хорошеньких девушек семнадцати-восемнадцати лет, изредка меняя их на все еще притягивавшую его Чжан Юйфэн. По ночам уединялся с ними в облюбованную и богато обставленную комнату № 118 во дворце Всекитайского собрания народных представителей, а с конца 1966 года стал устраивать групповые «пижама-парти» и в Чжуннаньхае, в здании с зимним плавательным бассейном. Оно ему теперь нравилось больше, чем Павильон Аромат хризантем¹³¹. При этом он конечно же неизменно держал руку на пульсе огромной страны. Ни один крупный вопрос не решался без его ведома. Только он, Председатель Мао, был истиной в последней инстанции. И только он при желании мог спасти приговоренного.

Так поступил он, например, с Дэн Сяопином, «дело» которого в конце концов отделили от «компромата» на Лю Шаоци. Он хоть и ругал его то и дело на разных собраниях, ворча о том, что тот якобы шесть лет «начиная с 1959 года не докладывал» ему «о своей работе», но уничтожить его никому не позволял. Как бы ни был он зол на «коротышку Дэна», он все-таки ценил его феноменальные организаторские способности. «Критикуя и свергая Дэн Сяопина, Мао Цзэдун одновременно сохранял и оберегал его и в политическом плане, и физически как человека», — пишет младшая дочь Дэна Маомао. В июле 1967-го он даже проговорился одному из сподвижников: «Если у Линь Бяо подкачает здоровье, я все-таки думаю выпустить на сцену Дэн Сяопина. Дэн Сяопин, по крайней мере, будет членом Постоянного комитета Политбюро»¹³². Бывший генсек испытал только ужасы «круга первого». Его заставляли выступать с самокритикой, надевали на голову дурацкий колпак, ставили на колени, но до смерти не довели. 22 октября 1969 года вместе с женой и мачехой Дэна выслали в провинцию Цзянси, в одну из так называемых «школ 7 мая» — специальных лагерей трудового перевоспитания для кадровых работников. (Как мы помним, 7 мая 1966 года Мао послал Линь Бяо письмо о перестройке системы образования; отсюда это странное название лагерей.) Тут Дэн и жил в течение нескольких лет.

Вместе с тем его душевные страдания были безмерны. И не столько потому, что он лишился поста и власти. «Культурная революция» обрушила тяжелый удар на семью Дэн Сяопина. Его старший сын, Пуфан, студент Пекинского университета, будучи не в силах снести издевательства, в конце августа 1968 года выбросился из окна верхнего этажа одного из зданий Бэйда. Только чудом он не погиб, но, перебив позвоночник, на всю жизнь остался калекой.

Сыну Лю Шаоци, Юньпиню, повезло меньше: его попытка самоубийства оказалась фатальной. Дикий разгул террора 1966–1968 годов вынуждал многих кончать с собой. Не выдерживая бесчеловечного отношения, к попыткам самоубийства прибегали деятели культуры, профессора университетов, работники партийных организаций. В конце августа 1966 года после дикого «митинга критики и борьбы» покончил с собой, бросившись в озеро Тайпинху в Пекине, гениальный писатель Лао Шэ.

В январе 1967 года подстрекаемые Чжан Чуньцяо хунвэйбины и цзаофани Шанхая штурмом взяли здание городского комитета партии. Возглавлял этот бунт молодой охранник одной из текстильных фабрик Ван Хунвэнь, уже в ноябре 1966 года попавший в поле зрения маоистов. Ван тогда спровоцировал инцидент на станции Аньтин в предместье Шанхая, на тридцать часов перекрыв железнодорожное движение в Нанкин. Его сторонники просто легли на рельсы, требуя, чтобы им предоставили поезд для поездки в Пекин на встречу с «великим кормчим». «Революционные действия» Ван Хунвэня получили поддержку Чжан Чуньцяо, Цзян Цин и Яо Вэньюаня, которые стали использовать тридцатилетнего парня в своих интересах.

Узнав о захвате горкома в Шанхае, Мао пришел в восторг. «Это свержение одним классом другого класса, — объявил он, — это великая революция»¹³³. Единственное, что его беспокоило, так это относительная слабость хунвэйбинов и цзаофаней, а потому он дал команду Линь Бяо направить на помощь «левым» войска НОАК. После этого повсеместный захват власти молодчиками из ультрареволюционных организаций пошел быстрее.

Январский переворот привел в итоге к созданию по всей стране новых органов власти — так называемых «революционных комитетов», в которых портфели делились между представителями трех сторон: главарями хунвэйбинов и цзаофаней, офицерами НОАК и «революционными кадровыми работниками». Партийные органы на местах оказались полностью парализованными.

Но это неожиданно вызвало протест группы членов Политбюро, среди которых были пятеро заместителей премьера — Тань Чжэньлинь, Чэнь И, Ли Фучунь, Ли Сяньнянь и Не Жунчжэнь, а также секретарь Военного совета ЦК Е Цзяньин. На двух заседаниях в Чжуннаньхае в начале и середине февраля они резко выступили против январских событий да и всей «культурной революции» в целом. «Ваша цель избавиться от всех ветеранов, — бросил членам Группы по делам культурной революции один из них. — Эта борьба по своей жестокости намного превосходит все остальные схватки в истории партии»¹³⁴. Другие выступавшие поддержали его.

Однако Линь Бяо, Цзян Цин, Кан Шэн и Чэнь Бода тут же заклеймили их всех как отступников, заговорив о неком «контрреволюционном февральском противотечении». Мао, разумеется, поддержал «леваков», после чего Политбюро ЦК и Госсовет КНР фактически прекратили существование. Их функции Председатель передал Группе по делам культурной революции¹³⁵. Торжествующая Цзян Цин не могла удержаться, чтобы не «подколоть» Чжоу: «Теперь вы, Чжоу Эньлай, должны являться на наши заседания, так как ваши больше не имеют значения»¹³⁶.

В итоге всякая оппозиция диктатуре Мао была подавлена, и в 1967 году Председатель наконец заговорил о том, что следовало, «взявшись за революцию, стимулировать производство»¹³⁷.

Но не тут-то было. Усмирить разгорячившуюся молодежь оказалось трудно. Глотнув «свободы», никто не хотел возвращаться в «царство необходимости». По всем городам и поселкам маршировали отряды юнцов, выкривавших душераздирающие лозунги типа: «Да здравствует Председатель Мао!», «Размозжим собачью голову главарю черной банды Лю Шаоци!», «Долой ревизионизм!». По-прежнему вылавливали «каппутистов» и членов их семей, устраивали судилища, орали и буйствовали. Вытаскивали из квартир измученных престарелых профессоров и партийных работников, ставили их на импровизированные трибуны под палящее солнце или на лютый мороз, надевали на них дурацкие колпаки и вешали им на шеи плакаты: «контрреволюционный ревизионистский элемент такой-то», «член черной антипартийной банды такая-то». Лица жертв мазали дегтем или чернилами, одежду на «преступниках» разрывали, а затем заставляли их кланяться «революционным массам», до изнеможения признаваясь во всевозможных «грехах». Глазевшие же на все это люди неистовствовали. И под крики «долой» выбрасывали вверх сжатые кулаки.

Ужасом наполнялись сердца тех, кто попадал под «красное колесо». И если обреченным на муки удавалось выжить, мрачные картины судилищ на всю жизнь оставались у них в памяти: «Полыхают красные нарукавные повязки хунвэйбинов, возбуждая горячие молодые сердца. Мир заполнен великими цитатами, положенными на музыку, зовущими ребят на битву. Вперед! Бей! Круши! Глаза наливаются кровью, идем строить алый мир. Кто там еще барахтается…

— Почему ненавидишь компартию? Каким образом мечтал вернуть утраченный рай? Говори!

— Какие контрреволюционные делишки проворачивал, как готовился свергнуть компартию? Говори!

— Какие векселя припрятал до лучших времен, мечтал ли о возвращении Чан Кайши, о мести, жаждал ли убивать коммунистов? Говори…

Бац! — ремнем; трах! — цепью; а-а-а! — душераздирающий вопль.

— Отвечай, отвечай, отвечай!

— Люблю партию!

— Вонючка! Где это ты научился любить партию? Как можешь ты любить партию? Как смеешь говорить, что любишь партию? Есть ли у тебя право любить партию? Он еще артачится, гранитный лоб… Бац, трах, ремни да цепи, огонь и лед, кровь и соль»¹³⁸.

Неудивительно, что не все выдерживали испытания. А Мао на это реагировал с каким-то черным юмором: «Не надо думать, что „раз умер мясник Чжан, то теперь придется есть свинину со щетиной“»¹³⁹.

Даже когда его дочь Ли Минь пожаловалось ему на то, что обезумевшие борцы с ревизионизмом стали навешивать идиотские обвинения на нее саму и ее мужа, Мао и пальцем не пошевелил. Просто рассмеялся, и «громкий смех его был весел, как когда-то на [одном] своем дне рождения. А ответ был таков: „Ничего страшного, опыта наберетесь“»¹⁴⁰.

Волнения у него вызывало лишь то, что движение хунвэйбинов оказывало все более разрушающее влияние на народное хозяйство. Невежественные юнцы по призыву Линь Бяо и Цзян Цин вели борьбу с «четырьмя старыми»: старыми идеями, культурой, традициями и привычками. А под эти определения попадало буквально все! Дело доходило до того, что во многих городах леваки вводили новые правила: переходить дорогу на красный свет, ибо красный — цвет революции. Повсеместно разрушались древние памятники, уничтожались архивы, старых специалистов, в том числе медработников, инженеров и техников, не допускали на службу. Массовый беспредел все отчетливее грозил обернуться катастрофой.

Поняв, что сами хунвэйбины не успокоятся, Мао наконец стал действовать против них. В начале августа 1967 года он велел арестовать трех наиболее оголтелых членов Группы по делам культурной революции, которые инициировали захват власти в министерстве иностранных дел и сожгли офис британского поверенного. Вслед за этим, в середине октября, по требованию Председателя было принято постановление о немедленном возобновлении занятий в школах и университетах.

Резко изменилась и риторика Мао. Теперь он уже заявлял, что «подавляющее большинство наших кадров — хорошие и что только малое меньшинство не является таковым. Да, действительно, нашим объектом [борьбы] являются те лица в партии, которые стоят у власти и идут по капиталистическому пути, но таковых — жалкая кучка». В конце октября 1967 года он сделал и еще один, крайне важный, шаг: дал указание Центральному комитету и Группе по делам культурной революции издать директиву о возобновлении деятельности партийных организаций во всех местах, где были созданы революционные комитеты¹⁴¹.

Но ситуация все еще оставалась сложной. Хунвэйбины удерживали школы и вузы. И тогда 3 июля 1968 года Мао потребовал незамедлительно прекратить беспорядки. 27 июля свыше тридцати тысяч рабочих из более чем шестидесяти промышленных предприятий Пекина, объединенных в так называемый «Пропагандистский отряд идей Мао Цзэдуна», вошли на территорию университета Цинхуа. Произошли столкновения, десять человек были убиты. После этого, в августе, в действие вступили войска НОАК. Только им и удалось навести порядок, захватив университеты, ставшие, по словам Председателя, «большими и малыми независимыми королевствами»¹⁴². В течение второй половины 1968 года миллионы обманутых молодых людей были депортированы в сельскую местность, в лагеря трудового перевоспитания, где их подавляющее большинство оставалось вплоть до смерти «великого кормчего» в 1976 году. Горьким было их прозрение! И многие могли сказать словами героя одной из повестей писателя Ван Мэна: «Кто рожден китайцем, отравлен с рождения. Всем миром не разгребешь того, что тут у нас навалили… О великая и многострадальная нация — китайцы!»¹⁴³

В октябре 1968 года очередной расширенный пленум ЦК подвел итоги периода «бури и натиска». К тому моменту более 70 процентов членов и кандидатов в члены Центрального комитета были заклеймены как «антипартийные элементы», «предатели» и «шпионы», «поддерживающие тайные связи с заграницей». Десять из девяноста семи членов ЦК скончались за время, прошедшее с августа 1966 года.

Пленум исключил Лю Шаоци «навсегда» из партии, подчеркнув, что «разоблачение» его «контрреволюционной физиономии» явилось «великой победой» идей Мао Цзэдуна, равно как и «Великой пролетарской культурной революции». Бывший глава государства был назван «затаившимся провокатором и штрейкбрехером, цепным псом империализма, современного ревизионизма и гоминьдановской реакции, совершившим массу тягчайших преступлений».

В то же время под давлением Мао пленум оставил членом партии «еще одно самое крупное лицо, находившееся у власти и шедшее по капиталистическому пути», Дэн Сяопина. «Вот тут все хотят исключить [его], но я несколько воздерживаюсь»¹⁴⁴, — сказал Мао Цзэдун, и этого оказалось достаточным, чтобы интерес «леваков» к Дэну упал.

Борьба с «умеренными», а после них и с хунвэйбинами фактически завершилась. В этих условиях Мао принял решение провести IX съезд партии. Он состоялся с 1 по 24 апреля 1969 года в Пекине. На нем присутствовали 1512 делегатов, представлявших почти 22 миллиона коммунистов. Главным итогом форума было единогласное принятие нового партийного устава, в котором вновь, как и в уставе, одобренном VII съездом, теоретической основой КПК объявлялись «идеи Мао Цзэдуна». Только теперь они были названы марксизмом-ленинизмом «такой эпохи, когда империализм идет к всеобщему краху, а социализм — к победе во всем мире»¹⁴⁵.

На съезде был коренным образом изменен персональный состав руководящих органов КПК. Новый Центральный комитет в количестве 170 членов и 109 кандидатов был по правилам того времени сформирован исходя из принципа сочетания «трех сторон»: Мао включил в него главных вождей «культурной революции», крупных командиров НОАК и наиболее преданных ему «революционных» партийных работников. Единственным заместителем Председателя был вновь избран Линь Бяо, и вся страна с новым энтузиазмом стала учиться у армии, тем более что именно войска НОАК в конечном счете навели порядок в стране.

На состоявшемся сразу после съезда 1-м пленуме вновь избранного ЦК в новый состав Политбюро впервые вошли властолюбивые жены Мао и Линь Бяо, Цзян Цин и Е Цюнь, а также шанхайские «герои» Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань. В Постоянный же комитет Политбюро, помимо Мао и Линя, были включены Чэнь Бода, Чжоу Эньлай и Кан Шэн.

Как съезд, так и пленум завершились бурными рукоплесканиями. Долго не утихали возгласы: «Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!», «Да здравствует Коммунистическая партия Китая!», «Да здравствуют всепобеждающие идеи Мао Цзэдуна!», «Да здравствует Председатель Мао Цзэдун!».

Одной из важных тем, активно муссировавшихся на съезде и пленуме, была борьба с советским ревизионизмом. Вот что Мао сказал по этому поводу: «Сейчас советские ревизионисты нападают на нас. В различных радиопередачах ТАСС, материалах Ван Мина[147], многословных статьях „Коммуниста“ говорится о том, что мы теперь не пролетарская партия, [они] нас называют „мелкобуржуазной партией“. Говорится, что мы, проводя в жизнь централизацию, вернулись к периоду опорных баз, то есть движемся вспять. Что такое централизация? По их словам, это и есть военно-бюрократический режим… Я думаю, пусть говорят эти слова — как говорят, так и говорят. Но у них есть одна особенность: они не обзывают нас буржуазной партией, а называют „мелкобуржуазной партией“. Мы же говорим, что у них диктатура буржуазии, восстановлена диктатура буржуазии»¹⁴⁶.

Резко антисоветским был и отчетный доклад ЦК, с которым на съезде выступил Линь Бяо. Полемика, разгоревшаяся в начале 60-х, в 1969 году достигла своего апогея.

Накануне съезда, в марте, на дальневосточной границе между СССР и КНР произошли вооруженные столкновения. Советские и китайские пограничники вступили в бой за остров Даманский (Чжэньбао) на реке Уссури. С обеих сторон имелись убитые: 30 солдат и один офицер с советской стороны и 50 военнослужащих — с китайской. Более ста человек были ранены¹⁴⁷. Западный мир затрубил о «первой социалистической войне».

К тому времени наши отношения и без того были напряженными. После внезапного отзыва советских специалистов в 1960 году они неудержимо шли под откос. Советские и китайские представители на разных встречах то и дело обменивались едкими замечаниями в адрес друг друга. Споры шли как о характере современной эпохи, так и по вопросу о культе личности Сталина. Китайцы обвиняли вождей КПСС в «социал-демократизме», а советские коммунисты кричали об «ультралевизне» лидеров КПК. Шел обмен письмами.

Наконец, в 1963 году, у Хрущева не выдержали нервы. В ответ на очередное письмо ЦК КПК от 14 июня 1963 года, озаглавленное «Предложение о генеральной линии международного коммунистического движения», Центральный комитет КПСС обратился с открытым посланием ко всем коммунистам Советского Союза. В нем было заявлено о «пагубности курса» китайской компартии, о «вопиющем противоречии» действий китайского руководства «не только с принципами взаимоотношений между социалистическими странами, но в ряде случаев и с общепризнанными правилами и нормами, которых должны придерживаться все государства»¹⁴⁸.

На это «Жэньминь жибао» и журнал «Хунци» разразились редакционной статьей, в которой заклеймили позором единый фронт Москвы, Вашингтона, Нью-Дели и Белграда против «социалистического Китая и всех марксистско-ленинских партий». «Хрущевские ревизионисты» были объявлены «предателями марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма»¹⁴⁹. После этого в развитие данного тезиса в китайской прессе были опубликованы еще восемь так называемых критических статей. А в мае 1964 года на одном из заседаний китайского руководства Мао, уже не сдерживая злобу, заявил: «Сейчас в Советском Союзе диктатура буржуазии, диктатура крупной буржуазии, немецко-фашистская (!?) диктатура гитлеровского типа. Это шайка бандитов, которые хуже, чем де Голль (!?)»¹⁵⁰.

Одновременно и та, и другая сторона поднимала все новые больные вопросы. Китайцы договорились до того, что предъявили Советскому Союзу территориальные претензии. «В беседах с нашими советниками пекинское руководство просто враждебно заявляло, что русские захватили у Китая Дальний Восток и другие прилегающие территории, — вспоминал Хрущев. — …Между нами возникли некоторые недоразумения относительно границы по реке Уссури и другим рекам. Как известно, реки со временем меняют свои русла, образуя острова. Согласно договору, который был подписан с Китаем царским правительством, граница проходила по китайскому берегу реки, а не по фарватеру, как это обычно принято в международной практике. Таким образом, если образовывались новые острова, то они считались российскими… Потом положение обострилось»¹⁵¹. В 1962 году Москва согласилась на секретные пограничные переговоры с Пекином, которые начались в феврале 1964 года. Однако Хрущев прервал их из-за того, что китайцы помимо вопроса о фарватере настойчиво стремились обсуждать проблему царской экспансии в Сибири и на Дальнем Востоке. Советская сторона тем не менее согласилась с тем, что с КНР нужно подписать новый пограничный договор взамен царского. По этому договору остров Даманский должен был отойти к КНР, так как он находится к западу от фарватера Уссури. Иными словами, если исходить из международной практики, — в китайских территориальных водах. Договор тем не менее подписан не был, но китайцы, принимая во внимание согласие СССР заключить его на международных принципах, стали считать Даманский своим¹⁵².

На какое-то время в связи с отставкой в октябре 1964 года Хрущева появилась надежда на возобновление конструктивного диалога. На первом же заседании Президиума ЦК КПСС было принято решение «пока», в тактических целях, прекратить «критику» КПК, хотя и «не менять позиции по китайскому вопросу»¹⁵³. В начале ноября по приглашению советской стороны на празднование годовщины Октябрьской революции прибыла китайская делегация во главе с Чжоу Эньлаем. Ее тепло встретил Алексей Николаевич Косыгин, наиболее активный сторонник нормализации отношений с Китаем. Однако шанс наладить хотя бы нормальные деловые связи с некогда добрым соседом рухнул. По словам помощника Брежнева Андрея Михайловича Александрова-Агентова, это произошло «после нелепого случая или же под влиянием военной верхушки, разозленной на китайцев. Так или иначе, но во время праздничного банкета в Кремле к китайскому премьеру подошел крепко подвыпивший министр обороны маршал Малиновский и во всеуслышание заявил: „Ну вот, мы свое дело сделали — выбросили старую галошу — Хрущева. Теперь и вы вышвырните свою старую галошу — Мао, и тогда дела у нас пойдут“. Вне себя от возмущения Чжоу Эньлай немедленно покинул банкет и сразу же улетел в Пекин»¹⁵⁴. Советским руководителям он заявил: «Нам не о чем говорить»¹⁵⁵.

Косыгин и некоторые другие члены советского руководства, ратовавшие за улучшение отношений с Китаем[148], были потрясены. Они советовали Брежневу поехать на встречу с Мао. Но тот упрямился. В конце концов бросил Косыгину: «Если уж ты считаешь это таким нужным, то сам и поезжай». И тот действительно поехал. В феврале 1965 года он встретился в Пекине с Чжоу, а затем с Мао и Лю. Во встречах, правда, принял участие и секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов, который сторонником урегулирования не являлся.

«Разговор был резкий и малоприятный, — пишет Александров-Агентов. — Нашим товарищам напомнили все несправедливости, совершенные в отношении Китая Хрущевым, повторили обвинения в „ревизии ленинизма“ со стороны КПСС. Словом, было ясно, что ни о каком возвращении к прежней „братской дружбе“ речи быть не может и роль „младшего брата“ Советского Союза Китай никогда больше играть не будет»¹⁵⁶. Мао выразил желание продолжать полемику с КПСС хоть десять тысяч лет и, только заканчивая переговоры, смягчился и сократил срок на одну тысячу¹⁵⁷.

Через год, однако, когда началась «культурная революция», он резко усилил нападки на СССР, обвинив советских руководителей даже в желании развязать войну против Китая. «Советский Союз планирует… нарушить государственную границу в Сибири и Монголии, вторгнуться во Внутреннюю Монголию и Северо-Восточный Китай и оккупировать Китай, — объявил он на весь мир. — В результате этого возможно возникновение ситуации, при которой Народно-освободительная армия и Советская армия будут противостоять друг другу по обе стороны Янцзы»¹⁵⁸.

Стремясь заставить правительство СССР подписать пограничный договор, китайская сторона стала вести себя все более угрожающе. С 1964 по 1969 год на советско-китайской границе имели место 4189 столкновений (правда, без применения оружия). Ситуация резко обострилась после ввода советских войск в Чехословакию в конце августа 1968 года и принятия советским руководством так называемой «брежневской доктрины», гласившей, что СССР имеет право вмешиваться во внутренние дела любой соцстраны, если в этой стране социализм находится в опасности. Министр обороны КНР Линь Бяо первым почувствовал опасность. В октябре 1968 года армия КНР была приведена в боевую готовность. Соответственно усилилась нервозность в войсках, особенно пограничных. Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай вначале скептически отнеслись к беспокойству Линь Бяо, но возражать против мер предосторожности не стали¹⁵⁹.

Так что выстрелы на Даманском были неслучайны. Кто начал первым стрелять, до сих пор неизвестно. Скорее всего, все произошло спонтанно: просто у кого-то сдали нервы. Но инцидент вывел советско-китайские отношения на новый уровень. Обе стороны начали изо всех сил обвинять друг друга в провокациях. Советское правительство, судя по некоторым данным, было просто в растерянности. Министр обороны Гречко настаивал на ядерной атаке против промышленных центров КНР. Другие считали возможным взорвать китайские атомные объекты. Но Брежнев не решился сделать ни то, ни другое. Была только дана команда нанести массированный удар по китайской территории из пусковых установок «град» на глубину до 20 километров. Что и было сделано в ночь с 14 на 15 марта в том же районе Даманского. В результате погибло более 800 китайцев. А через неделю, 21 марта, Косыгин попытался дозвониться Мао Цзэдуну или Чжоу Эньлаю. Китайский оператор его не соединил. Косыгин звонил четыре раза, и в конце концов телефонист сказал ему, что «не станет соединять Председателя Мао с мерзким ревизионистом Косыгиным»¹⁶⁰.

Выступая вскоре после инцидентов на 1-м пленуме ЦК девятого созыва, Мао немалую часть свой речи уделил вопросу подготовки к войне с СССР¹⁶¹. Похоже, он действительно считал реальным вооруженный удар по территории КНР со стороны Советского Союза. После пленума он даже отдал тайное распоряжение подготовить эвакуацию большинства вождей партии из Пекина¹⁶².

Если бы он только знал, что еще в конце января 1967 года Ван Мин в беседе с работниками отдела соцстран ЦК КПСС советовал советским руководителям осуществить вооруженное вмешательство в дела КНР! «Нынешняя ситуация в Китае еще более опасна для социалистического лагеря и мирового комдвижения, чем события в Венгрии в 1956 году, — говорил Ван. — …Нельзя упустить момент… [Надо] оказать им [«здоровым силам китайской компартии»] не только политическую, но и материальную помощь вооружением и возможным направлением людских сил из Средней Азии и Монгольской Народной Республики соответствующего национального состава». Он был даже готов в этой связи пойти на секретные переговоры с руководителями Синьцзяна и Внутренней Монголии, которых считал своими тайными сторонниками¹⁶³.

Никакого вторжения, разумеется, не произошло. В апреле, мае, июне и августе 1969 года, правда, имели место новые столкновения — как на Дальнем Востоке, так и в синьцзянском секторе границы. Однако вскоре ситуация была урегулирована, главным образом во время новой встречи Косыгина и Чжоу Эньлая 11 сентября в Пекинском аэропорту¹⁶⁴. После чего начались переговоры о спорных пограничных вопросах. Даманский пришлось отдать.

И все же вплоть до своей кончины Мао продолжал считать Советский Союз злейшим врагом Китая. Бескомпромиссная борьба с «оголтелым» ревизионизмом как внутри страны, так и за рубежом продолжалась.

«ПРОЕКТ 571»

10 декабря 1970 года, когда Эдгар Сноу в пятый и последний раз брал интервью у Мао Цзэдуна, тому через две недели должно было исполниться семьдесят семь лет. Тем не менее Сноу нашел его в неплохой физической форме. Чувствовалось только, что Мао был немного простужен, но в целом выглядел удовлетворительно. Даже чуть похудевшим со времени их предыдущей встречи, состоявшейся в январе 1965-го. Конечно, возраст давал о себе знать, но ум Председателя по-прежнему был «живой». Правда, «великий кормчий» заметил своему гостю, что «скоро увидит Бога», но особенно по этому поводу вроде бы не грустил. «Это неизбежно, — сказал он. — Все в конце концов должны увидеть Бога». Так что Сноу не придал этому значения. Он знал, что Мао и раньше любил поговорить о смерти. Как мы помним, Председатель собирался на встречу с Марксом еще в 1961 году, когда беседовал с Монтгомери. Заводил он «заупокойный» разговор и в 1965 году, накануне «культурной революции», с самим Сноу. Именно тогда он впервые сказал, что «очень скоро» встретится именно с Богом. (Почему уже не с Марксом, а со Всевышним, неизвестно.) В общем, старость и смерть были излюбленными темами его разговоров.

Разумеется, во всем этом была немалая доля игры. Мао обожал притворяться больным и хворым, чтобы посмотреть на впечатление, которое это произведет на окружающих. В феврале 1963 года, например, он разыграл роль тяжело больного старика перед послом СССР Степаном Васильевичем Червоненко. «Прежде чем устроить этот спектакль, он несколько раз репетировал роль дряхлого умирающего старца перед нами, — вспоминает его лечащий врач, — все выспрашивая, похож ли он на уходящего из земной жизни. Затем улегся в постель». Советские представители были вправду ошеломлены: «Нас поразил неожиданный контраст: посредине слабоосвещенной комнаты стояла высокая кровать, на которой полулежал Мао Цзэдун. Вокруг в почтительных позах сидели Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин и переводчик… Председатель говорил, что уже не может читать мелких иероглифов и для него специально печатают крупные иероглифы; он утверждал, будто уже не проводит заседаний Политбюро и не читает всех важных бумаг. „Теперь дела в партии ведут они“, — сказал Мао Цзэдун, указывая на сидевших в спальне руководителей КПК».

Да, так бывало не раз, но в декабре 1970 года Мао на самом деле чувствовал себя плохо, и ему стоило больших трудов показаться здоровым своему американскому знакомому. Накануне встречи он едва начал выкарабкиваться из тяжелейшей пневмонии, которая продержала его в постели почти два месяца. Именно поэтому он выглядел похудевшим.

Правда, напоследок оживился и, прощаясь со Сноу, все же бросил: «Я буддийский монах под зонтиком. Без волос и без неба»¹⁶⁵. Эта древняя аллегория означала, что он не подчиняется никаким законам, ни людским, ни небесным. Иными словами, живет, как считает нужным, и будет жить сколько захочет. (Слова «волосы» и «закон» на китайском языке произносятся одинаково — «фа», только в первом случае голос подает вниз, а во втором — выводит глубокую дугу.)

Сноу ничего не понял, так как молодая переводчица, Нэнси Тан (Тан Вэньшэн), родившаяся в Америке и не знакомая с классической философией, перевела это выражение иначе: «Я одинокий монах, бредущий по миру с дырявым зонтиком»¹⁶⁶. Откуда она взяла такую красивую фразу, никому не известно, но так как Сноу вполне доверял ей, он разнес это «откровение» Мао по всему свету. И люди в разных странах стали гадать: что имел в виду властитель Китая? Почему он так одинок?

Бодрился Мао напрасно. Пневмония в его возрасте была очень опасна, тем более что так серьезно он заболел в первый раз. До этого его всегда преследовали только бронхиты, полностью избавиться от которых мешало курение. Он по-прежнему выкуривал по две-три пачки в день, но больше всего теперь любил уже не «Честерфилд» и «555», а отечественные сигареты «Чжунхуа» («Китай»), «Сюнмао» («Панда») и «Лоцзяшань» («Гора Лоцзя»). Возможно, из патриотических чувств. Правда, незадолго до приезда Сноу он перешел на более качественные сигареты «Северная полярная звезда», которые производились в Кантоне из табака, выращивавшегося за границей¹⁶⁷.

Не способствовал укреплению здоровья Мао и его ненормальный образ жизни. Он упорно ложился спать далеко за полночь, часто около пяти утра, а спал теперь не до двух-трех дня, а до одиннадцати утра. Ел всего два раза в день — около двух-трех часов и между восьмью и девятью вечера. Больше всего любил жирную жареную свинину, порезанную мелкими кусочками и приготовленную в остром хунаньском соусе с красным перцем. Пил, правда, крайне умеренно. Изредка мог себе позволить немного китайского виноградного вина. И только по большим праздникам — чуть-чуть маотая (ароматной рисовой водки).

Сильное разрушающее воздействие на его организм оказывала непрекращавшаяся политическая борьба. После подавления хунвэйбинов ее эпицентр с улиц и площадей вновь переместился в партию. Резко возросшая роль армии, а соответственно высшего генералитета, непосредственно руководившего наведением порядка, вызвала недовольство группы Цзян Цин, главных застрельщиков «культурной революции». Постепенно начали обостряться отношения между фракциями некогда единой группы «левых» вождей. Цзян, Кан Шэн, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань стали выражать негодование действиями НОАК. Линь Бяо и его генералы, а также жена Е Цюнь, имевшая колоссальное влияние на мужа и его окружение, реагировали болезненно. Они считали, что «период бури и натиска» закончился и надо приступать к развитию производства и перевооружению армии. В этом их поддерживал Чжоу Эньлай.

Первые проявления конфликта дали знать о себе уже в конце 1967 года. Вот что доносила об этом в ЦК КПСС советская разведка: «Из информации тов. ЦВИГУН[А][149], вх. № 4761 от 7 декабря 1967 г… Внутри новой руководящей группы [в китайской компартии наши службы] стали свидетелями обострения отношений между ЧЖОУ ЭНЬЛАЕМ и ЛИНЬ БЯО, с одной стороны, и руководителями Группы по делам „культурной революции“ при ЦК КПК, особенно КАН ШЭНОМ и ЦЗЯН ЦИН, — с другой. Критика и отстранение многих деятелей — представителей „новых сил“, поддерживаемых КАН ШЭНОМ и ЦЗЯН ЦИН, свидетельствуют о том, что позиции последних в настоящий момент несколько ослабли. Прекращение чистки в армии, ограничение действий хунвэйбинов и цзаофаней в области захвата власти силой, отказ от их вооружения, большее внимание экономическим вопросам — все эти маневры несомненно повысят авторитет ЧЖОУ ЭНЬЛАЯ и ЛИНЬ БЯО»¹⁶⁸.

Эта информация была верна. Цзян Цин разжигала антилиньбяоские настроения среди партийного руководства — сначала исподволь, а затем все более открыто. До поры до времени ей не удавалось вовлечь в эти козни Мао. Он по-прежнему доверял своему «близкому соратнику» (таков, как мы помним, был официальный титул Линя). И на IX съезде положение о том, что Линь Бяо является «продолжателем» дела Мао Цзэдуна, было даже включено в устав партии¹⁶⁹.

Ничего плохого о Лине Мао не хотел слышать. Он знал его с апреля 1928 года, с того самого момента, когда войска Чжу Дэ, в которых Линь Бяо служил командиром 1-й роты, соединились с его повстанцами в горах Цзинган. Их познакомил известный нам Чэнь И, будущий министр иностранных дел КНР, возглавлявший в то время политработу в отрядах Чжу Дэ. Он охарактеризовал Линя как блестящего офицера, умевшего громить врага. Мао пришел в восторг. «Вы такой молодой и так умело сражаетесь. Совсем неплохо!» — воскликнул он'⁷⁰. Это были первые слова, сказанные им Линь Бяо.

Но, должно быть, именно такой «близкий соратник» и нужен был Мао, опасавшемуся сильных личностей. А может, Председатель просто жалел несчастного Линя, позволяя ему болеть? В любом случае он явно не желал слушать Цзян Цин и ее единомышленников, наговаривавших на министра обороны.

Но вода точила камень исправно. И в конце концов коварной Цзян удалось свалить больного маршала. В смертельной схватке за власть между двумя группировками стареющий «кормчий», естественно, сделал выбор в пользу своей супруги.

Произошло это следующим образом. Как-то в начале мая 1970 года, отдыхая в Ханчжоу, Мао неожиданно решил изменить Конституцию КНР, а именно: убрать из нее второй раздел, согласно которому формальным главой государства являлся Председатель Китайской Народной Республики. С устранением Лю Шаоци пост этот оставался вакантным, и Мао решил, что он вообще не нужен. Об этой идее он известил членов Политбюро, добавив, впрочем, что, если последние сочтут необходимым сохранить эту должность, пусть имеют в виду, что он (Мао) не хочет быть Председателем КНР. «Если же [Политбюро] решает сохранить этот пост, то его должен будет занять только Линь Бяо»¹⁸¹, — резюмировал он. Так, спустя много лет, вспоминал об этой инструкции Мао один из членов Политбюро генерал У Фасянь, командующий военно-воздушными силами КНР[152].

Получив указание, члены Политбюро постановили образовать комиссию в составе шести человек для подготовки проекта новой Конституции. Между тем Линь Бяо, который, как всегда, был болен и не присутствовал на заседании Политбюро, через своих секретарей довел до сведения как Мао, так и всех остальных членов руководства, что он никоим образом не хочет быть Председателем КНР. Однако считает, что «было бы неверным, чтобы такая большая страна», как Китай, «не имела символического главы, который бы ее представлял». Поэтому он настаивал, чтобы именно Мао вступил в эту должность. Возможно, Линь просто не понял, чего на самом деле желал «великий вождь», и на всякий случай решил подольститься. Конечно, по правилам хорошего китайского тона, он должен был отнекиваться и в том случае, если бы действительно хотел занять этот пост. Но в том-то и дело, что он на самом деле с ужасом думал о лишних обязанностях, об участии в обязательных протокольных мероприятиях и регулярных поездках за рубеж. Для человека в его состоянии это было бы непомерной ношей!

Мао, казалось, понял страхи или подхалимаж Линь Бяо. По крайней мере, передал ему через секретаря, что пост Председателя КНР можно в Конституции и сохранить. Но, добавил он, «ни я, ни ты не будем занимать эту должность. Пусть почтенный Дун [Дун Биу[153]] будет председателем государства, а несколько молодых людей при этом станут заместителями председателя»¹⁸². На том вроде бы дело и кончилось.

Но в это время между членами комиссии, занятой подготовкой проекта Конституции, разгорелись жаркие споры. Суть их по большому счету заключалась в том, как правильнее распознать намерения «великого кормчего». Кан Шэн и Чжан Чуньцяо полагали, что Мао на самом деле не хочет поста Председателя КНР, а У Фасянь и еще один генерал из группы Линь Бяо думали наоборот. Кроме того, разногласия шли по вопросу о том, включать ли в текст Конституции следующее положение: «Идеи Мао Цзэдуна — руководящая сила нашей страны». Генералы выступали «за», их оппоненты — «против». Последние, скорее всего, просто провоцировали сторонников Линь Бяо, вызывая их на скандал. Чжан Чуньцяо даже сказал: «Некоторые все время трезвонят о марксизме и идеях Мао Цзэдуна, но это не значит, что они на самом деле являются марксистами». Он явно намекал на Линь Бяо, памятуя о ворчании Мао по адресу льстеца. Чэнь Бода, также участвовавший в работе комиссии, защитил генералов. Еще один, шестой член группы, отмолчался.

«Предательство» Чэнь Бода, бывшего до того одним из ближайших соратников Цзян Цин и Кан Шэна, не являлось случайным. Чэнь давно уже испытывал неприязнь к жене Мао и даже делился с некоторыми знакомыми желанием «покончить с собой», не будучи больше в силах терпеть истеричную и властолюбивую женщину во главе Группы по делам культурной революции. В конце концов вместо самоубийства он избрал путь измены, перебежав к Линь Бяо и Е Цюнь. Он стал открыто поддерживать конкурентов Цзян с конца 1968 года. Этого, конечно, она ему простить не могла¹⁸³.

В этой обстановке в августе — сентябре 1970 года в Лушани собрался 2-й пленум ЦК. В повестке дня его стоял вопрос о новой Конституции. Линь Бяо воспользовался этим для того, чтобы нанести удар по Чжан Чуньцяо, а заодно и по всей группе Цзян Цин. Он попросил Мао предоставить ему слово для небольшого выступления, чтобы дать отпор кое-кому из тех, кто сомневается в «гениальности» вождя. После чего изложил слова Чжан Чуньцяо. Чжоу поддержал его, и тогда Мао, согласившись с ними, только посоветовал Линю, критикуя, не называть Чжана по имени. «Должно быть, за спиной Чжан Чуньцяо стоит Цзян Цин», — заметил он¹⁸⁴.

И Линь выполнил все, о чем договорился с Мао. Имени Чжана не назвал, но о том, что «великий кормчий» — гений, сказал, подчеркнув необходимость вставить пассаж об идеях последнего в Конституцию. После этого участники пленума разделились по группам для детального обсуждения выступления Линя. И тут началось такое, о чем Линь Бяо вскоре пришлось пожалеть. Многие выступавшие, прежде всего его генералы, стали горячо поддерживать своего командующего, особенно когда поняли, что его речь направлена против Чжана, Цзян Цин и иже с ними. Выступили в поддержку Линя и ветераны.

Цзян мало кто любил в партии. И в этом была ее главная трагедия. Нелюбовь многих членов партийного руководства и их жен преследовала Цзян во все время замужества, разжигая в ней злобу, зависть и ненависть. Получался замкнутый круг: чем больше ее презирали, тем сильнее она всех ненавидела, но чем изощреннее преследовала она врагов, тем яростнее ее третировали. Особую ненависть она стала вселять в ветеранов партии тогда, когда возглавила Группу по делам культурной революции. И вот теперь те из них, кто смог выжить в годы хунвэйбиновского террора, почувствовали вкус реванша. Они с готовностью начали славить Линя, лишь бы насолить Цзян. Вовсю старался и Чэнь Бода.

Дискуссии продолжались два дня. Цзян, Чжан и остальные «леваки» были страшно напуганы. И сделали то единственное, что могли: обратились за помощью к Мао. Остается только догадываться, какими черными красками поливали они Линь Бяо, Е Цюнь и генералов. Судя по тому, что произошло в дальнейшем, они представили их всех «заговорщиками», поставившими перед собой цель «развенчать» «культурную революцию». Да к тому же обвинили Линя, считавшего необходимым сохранить пост Председателя КНР, в попытке захватить власть в государстве. Их ничуть не смущало, что наивный маршал предлагал на эту должность «гениального» Мао. Все, что говорил враг, они трактовали как гнусную попытку «завзятого интригана» ввести вождя в заблуждение. Этого «великий кормчий» потерпеть не мог.

Его реакция была молниеносной. Он тут же созвал заседание Постоянного комитета Политбюро, на котором решительно встал на сторону Чжана. После этого он прервал пленум и начал готовиться нанести врагам Цзян контрудар. Сделал он это через шесть дней, сконцентрировав весь огонь критики на одном человеке — Чэнь Бода! Ведь именно Чэнь предал Цзян Цин, а соответственно, и «культурную революцию». И именно его Мао больше всего хотел заставить выступить с самокритикой.

Линь был потрясен. Такого гамбита он от «великого кормчего» не ожидал. Впервые за время их «дружбы» Мао так беззастенчиво «кинул» его! Уезжая из Лушани после окончания пленума, Линь мрачно заметил своим сослуживцам: «Мы генералы и знаем только, как вести войны»¹⁸⁵. Этим он хотел сказать, что ни он, ни его подчиненные так и не научились за всю свою жизнь вести политические игры.

По-настоящему обидевшись на Мао Цзэдуна, Линь приказал генералам не заниматься самокритикой. Свое поражение он признал, но больше в грязной сваре участвовать не хотел.

Однако Мао не мог успокоиться. Как это уже бывало не раз, его охватил охотничий азарт. Чувствуя это, кровожадная Цзян Цин изо всех сил раздувала пожар, все настойчивее внушая мужу мысль о «заговоре» военных. Чувствуя, что почва продолжает ускользать из-под ног, Линь был вынужден дать разрешение своим генералам выступить перед вождем с самокритикой. Но за собой он по-прежнему никакой вины не признавал. Просто спрятал голову в песок — и все!

И тогда мудрая Е Цюнь поняла: надо срочно что-то предпринимать для выхода из опасного положения. Будучи самой активной и волевой из всех окружавших Линь Бяо людей, она первая заговорила о контрмерах. Ей не давала покоя судьба другого преемника Мао, Лю Шаоци, а также его жены. Зная прекрасно, что может произойти с ней, Линем и их семьей, если вождь по-прежнему будет слушать Цзян Цин, она не могла сидеть сложа руки. Ее беспокойство разделял сын Лиго, которого она обожала до самозабвения. Он служил офицером военно-воздушных сил и, хотя был еще очень молод (в 1970 году ему шел только двадцать пятый год), пользовался в НОАК огромным влиянием. С октября 1969 года Лиго занимал должность заместителя начальника оперативного отдела ВВС, одновременно являясь одним из руководителей канцелярии командующего У Фасяня. Был он тщеславен и самоуверен до крайности, что, впрочем, неудивительно. С детства к нему в семье относились как к «принцу». Мать любила его настолько, что уже на второго ребенка, Доудоу, тепла у нее не оставалось совсем. Дочь росла парией, выполняя черную работу по дому и терпя бесконечные унижения от матери. В сердце ее накапливалась обида.

В октябре 1970-го Линь Лиго вместе с несколькими ближайшими товарищами, смотревшими на него снизу вверх и называвшими его почему-то по-английски «коммэндр» («командир»), сформировал тайную группу, названную им «Объединенный флот»¹⁸⁶. Эта организация ставила перед собой целью подготовку захвата власти в стране. Мозговым центром ее стала Е Цюнь (члены группы называли ее виконтесса)¹⁸⁷.

Тщательно конспирируясь, заговорщики начали разрабатывать варианты спасения. Линь Лиго был настроен крайне решительно, даже радикальнее матери. С его одобрения в марте 1971 года один из офицеров ВВС предложил несколько вариантов покушения на Мао Цзэдуна, ознакомившись с которыми, Лиго пришел в восторг. И тут же дал документу название: «Тезисы проекта 571». Эта цифра звучит на китайском языке как «у ци и». Точно так же, только другими тонами, произносятся и слова «вооруженное восстание». Мао в записке фигурировал под кодовым обозначением «В-52» (знаменитый американский бомбардировщик). Наивные дети играли в войну!

Разумеется, они были обречены. Ни один из вариантов их плана не являлся реальным. Все, что они придумывали, выглядело совершенно безумным. Например, один из способов устранения Мао заключался в том, чтобы поднять в воздух целый авиационный корпус для бомбардировки спецпоезда «великого кормчего». Другой подразумевал взрыв нефтехранилища в Шанхае в момент, когда к нему подойдет железнодорожный состав Председателя. Третий состоял в том, чтобы устроить аварию на мосту между Шанхаем и Нанкином¹⁸⁸. В любом случае, считали конспираторы, нужен был «неожиданный удар»¹⁸⁹.

Как бы наивно ни выглядели их планы, понять заговорщиков можно. Времени на обстоятельную проработку путча у них не было. С часу на час они ожидали ареста. «Мы должны совершить насильственное, революционное восстание, — писал автор записки. — В-52… подозревает нас. Лучше сжечь за собой мосты, чем сидеть и ждать, когда тебя схватят… Это борьба не на жизнь, а на смерть — либо они уничтожат нас, либо мы — их»¹⁹⁰.

Между тем ничего не подозревавший Мао усиливал давление на Линь Бяо. По его собственным словам, он использовал три метода: «швырял камни, подсыпал песок, подкапывал стены»¹⁹¹. Иными словами, критиковал, вводил в Военный совет своих людей и переформировывал преданные Линю организации. В конце 1970-го — начале 1971 года он провел реорганизацию соответственно Северокитайского бюро ЦК и командования Пекинского военного округа, вычистив из них известных сторонников Линя и Чэнь Бода. Одновременно в стране ширилась истеричная кампания критики Чэня, в вину которому ставились главным образом «предательство и шпионство». (Никто, правда, в стране, кроме Мао и членов Группы по делам культурной революции, не понимал, в чем на самом деле состояли эти преступления.) При этом через различных людей Мао все время давал понять Линю, что тому надо приползти к нему на коленях. Но его душевнобольной соратник находился в депрессии и обиде. И выйти из этого состояния у него уже не было сил. Даже когда сам Чжоу Эньлай по просьбе Мао посетил его и рассказал о настроениях вождя, Линь процедил сквозь зубы только одну фразу: «Часто приходится собирать урожай, который не выращивал»¹⁹². И не двинулся с места.

Мао рассчитывал, что скрывающийся от него маршал выступит с самокритикой на предстоявшем в апреле — июле рабочем совещании ЦК по вопросам образования. Но Линь, сказавшись больным, проигнорировал это мероприятие.

Больше сил терпеть у Председателя не было. В июле 1971 года он, еле сдерживая гнев, заявил Чжоу Эньлаю: «Их [Линь Бяо и его людей] ошибки отличаются от тех, которые делал в прошлом ты. Дело в том, что они заговорщики»¹⁹³.

Менее чем через месяц, 14 августа, Мао тайно покинул столицу, чтобы прощупать настроения на местах. С 15 августа по 11 сентября он посетил Ухань, Чаншу, Наньчан, Ханчжоу и Шанхай, где встретился с региональными партработниками и военачальниками. Перед отъездом он заметил своему врачу: «Я не думаю, что региональные командующие встанут на сторону Линь Бяо. Народно-освободительная армия не станет поднимать против меня мятеж, не правда ли? Но если они не желают, чтобы я руководил ими, я вернусь в Цзинганшань и начну новую партизанскую войну»¹⁹⁴.

Знал ли Мао к тому времени о реальном заговоре Линь Лиго и Е Цюнь, не вполне понятно. Некоторые очевидцы утверждают, что да, другие — сомневаются в этом. Скорее всего, был в неведении, а под словом «заговорщики» имел в виду то, что Линь Бяо и его сторонники просто занимались внутрипартийными интригами. В противном случае он вряд ли оставил бы конспираторов на свободе, покидая Пекин.

Тем не менее на всех встречах с местными кадрами он открыто нападал на «новых лушаньцев», камня на камне не оставляя от них. Причем открыто называл их по именам. Его слова звучали как смертный приговор: «На пленуме в Лушани в 1970 году они [Линь Бяо и другие] предприняли внезапную атаку. Начали подпольную деятельность. Почему же они не осмелились действовать открыто? Это показало, какие у них подлые душонки. Сначала они действовали скрытно, а потом вдруг перешли в наступление. Они держали это в тайне от трех членов Постоянного комитета Политбюро из пяти, а также от большинства товарищей из Политбюро… Они не обмолвились ни словом и нанесли неожиданный удар… Все их действия были целенаправленными! Пэн Дэхуай… открыто бросил вызов, а они недостойны даже Пэн Дэхуая. Из этого можно видеть, как низки эти люди».

Да, судя по всему, Мао действительно был страшно зол. И, распаляясь, накручивал себя все больше. «По-моему, — продолжал он, — их внезапное выступление, подпольная деятельность имели плановый, организованный и целенаправленный характер. Их план состоял в утверждении поста председателя государства, в выдвижении „гения“, в выступлении против линии IX съезда… Кое-кто страстно желал стать председателем государства, хотел расколоть партию, спешил захватить власть. Вопрос о „гении“ — это вопрос теории, [и в этом вопросе] они стояли на позициях идеалистического трансцендентализма».

На этом месте, по-видимому, подавляющее число его слушателей в глубине души ахнули и уже больше не сомневались в «контрреволюционной» сущности некогда чтимого ими «близкого соратника великого вождя». Вряд ли кто-либо из них знал значение страшно звучащего слова «трансцендентализм».

А Мао все не мог успокоиться. «Эту свою речь Линь Бяо не обсуждал со мной, — беззастенчиво лгал он, — и не давал ее мне для ознакомления… По возвращении в Пекин я обязательно встречусь с ними и побеседую. Они не обращаются ко мне, так я обращусь к ним… Я шесть раз говорил, что не надо утверждать пост председателя государства, что я не буду председателем государства… а они не слушают».

Не мог удержаться он и от того, чтобы не продемонстрировать презрения Линю и как несостоятельному мужчине и отцу. «Я никогда не соглашался с тем, чтобы чья-либо жена [Мао употребил простонародное выражение „лао по“, „старушка“] работала заведующей канцелярией в учреждении, которое возглавляет ее муж, — бросил он. — У Линь Бяо заведующей канцелярией была [и есть] Е Цюнь, и, когда кто-нибудь из четверки [ближайшие к Линю генералы] обращался с чем-либо к Линь Бяо, он должен был обращаться через нее. Надо самому заниматься своей работой, самому читать и самому критиковать. Нельзя зависеть от секретаря, нельзя давать секретарю такую большую власть». О сыне же Линь Бяо, Лиго, он сказал следующее: «Когда человека в возрасте 20 с лишним лет превозносят как сверхгения, то в этом нет ничего хорошего».

В общем, после таких слов семейству Линей и его генералам оставалось либо клянчить прощения, либо застрелиться, либо действительно поднять восстание. Мао, правда, оставлял им возможность «исправиться». «Надо все же проводить курс на воспитание, — говорил он, — „извлекать уроки из ошибок прошлого в назидание на будущее; лечить [болезнь], чтобы спасти больного“. Линя еще надо защищать». Но при этом он все же придал разногласиям с новыми «врагами» характер борьбы двух линий или двух штабов, поставив «новых лушаньцев» на одну доску не только с Пэн Дэхуаем, но и с Лю Шаоци¹⁹⁵. А это было на самом деле опасно.

Об этих выступлениях Мао тут же стало известно Е Цюнь и Линь Лиго. И они, естественно, запаниковали. Надо было что-то делать, но ни на что конкретное они не могли решиться. У них, правда, хватило ума понять, что «проект 571» реализовать невозможно. Так что прибегать к нему они даже не стали. Оставалось одно — бежать. Напряжение возрастало по мере того, как Мао переезжал из одного города в другой. И в конце концов 12 сентября, когда он вернулся в Пекин, достигло критической точки. Е Цюнь и Линь Лиго стали внушать Линь Бяо мысль о бегстве.

Что же касается Доудоу, то брать ее с собой они не хотели. Отношения с дочерью у Е Цюнь оставались враждебными. Очень плохо к сестре относился и Линь Лиго. Она платила им той же монетой и то и дело впадала в депрессивное состояние. Как-то раз, еще в ранней юности, она даже пыталась покончить с собой. Ей упорно казалось, что Е Цюнь не ее биологическая мать. Подозрения перешли в уверенность, когда бедная девушка начала получать анонимные письма, подтверждавшие ее опасения. (Позже стало известно, что писала их жена Лу Динъи, павшего одной из первых жертв «культурной революции». Делала она это из мести, и в ее словах не было ни капли правды¹⁹⁶.)

В сентябре 1971 года вся семья отдыхала в курортном Бэйдайхэ, недалеко от которого в аэропорту Шаньхайгуань в распоряжении министра обороны находился самолет «Трайдент-256». Именно на нем Линь Бяо, Е Цюнь и Линь Лиго решили в конце концов бежать из страны. Все переговоры они вели за закрытыми дверями, но вечером 12-го числа Лиго проговорился сестре об их намерении. Верная заветам Павлика Морозова, Доудоу бросилась доносить на ближайших родственников. В десятом часу вечера она влетела в здание охраны, чтобы сообщить находившемуся там заместителю командира войсковой части № 8341, обслуживавшей высших руководителей партии, обо всем, что ей стало известно. Она была совершенно убеждена, что ее мать и брат решили «похитить» отца.

Зам. командира немедленно связался с Пекином, передав слова Доудоу своему начальнику. Тот проинформировал Чжоу Эньлая, находившегося в здании Всекитайского собрания народных представителей. Бросив все, премьер сразу же поспешил в Чжуннаньхай доложить об инциденте вождю. Лицо Мао исказила гримаса гнева. Чжоу посоветовал Председателю незамедлительно покинуть его резиденцию и перебраться в задание ВСНП, где он будет в большей безопасности¹⁹⁷.

Между тем Линь Бяо с женой и сыном, захватив фарфоровую посуду, столовые приборы, фотоаппараты и магнитофон, в бронированной машине устремились в аэропорт. Поднявшись на борт, они тут же дали команду взлетать, даже не зная, достаточно ли в баках горючего. А его-то как раз было не больше тонны. Впопыхах они не взяли с собой ни второго пилота, ни штурмана, ни радиста. К тому же при взлете их самолет задел заправочную машину, в результате чего от него оторвалось шасси. Короче, с самого старта их полет не заладился.

О том, что происходило в это время в комнате № 118 здания ВСНП, где находился Мао вместе с любовницей Чжан Юйфэн и другими близкими к нему людьми, сообщает очевидец: «Чжоу Эньлай предложил атаковать самолет ракетой. Мао отказался. „Дождь будет падать с небес. Вдовы будут вновь выходить замуж. Что мы можем сделать? Линь Бяо хочет бежать. Позвольте ему. Не стреляйте“, — сказал он. Мы ждали… Китайский радар отслеживал маршрут самолета… Он держал курс на северо-запад, в направлении Советского Союза… Примерно в 2 часа утра [13 сентября] пришло сообщение, что самолет Линь Бяо покинул Китай и вошел в воздушное пространство Внешней Монголии [МНР]. Самолет исчез с китайского радара. Чжоу Эньлай доложил об этом Мао. „Итак, мы имеем еще одного предателя, — сказал Мао, — такого же, как Чжан Готао и Ван Мин“. Следующая потрясающая новость пришла уже днем. Чжоу Эньлай получил известие от Сюй Вэньи, китайского посла во Внешней Монголии. Китайский самолет с девятью пассажирами на борту — одной женщиной и восемью мужчинами — разбился в районе Ундурхан во Внешней Монголии. Все, кто находился на борту, погибли… „Вот что ты получил за побег“, — сказал Мао»¹⁹⁸.

Работавшие на месте трагедии монгольские и советские специалисты пришли к заключению, что самолет взорвался, совершая аварийную посадку: во время приземления потерял равновесие, коснулся правым крылом земли и загорелся. Останки его разбросало по площади в десять квадратных километров. Вот как описывает место аварии посол Сюй Вэньи, прибывший в Ундурхан 15 сентября: «Большинство трупов лежало навзничь, руки и ноги раздвинуты, головы были так обожжены, что трупы не поддавались опознанию. Мы разложили все девять трупов с севера на юг, пронумеровали их и сфотографировали с различных позиций с тем, чтобы позднее провести опознание. Согласно проведенному впоследствии расследованию, в трупе № 5 был опознан Линь Бяо: сохранилась небольшая плешь, кожа на голове повреждена, кости вышли наружу, брови обгорели, глаза превратились в черные отверстия. Труп № 8 — жена Линь Бяо Е Цюнь… Она обгорела сравнительно мало, волосы практически остались целы, левый бок был поврежден. Труп № 2 — сын Линь Бяо Линь Лиго: высокий рост, лицо обуглилось и приняло мученическое выражение, как будто до смерти он катался в пламени. Из вещей, принадлежавших погибшим, был обнаружен пропуск № 002 в военно-воздушную академию на имя Линь Лиго». По соглашению с монгольской стороной, советские представители отделили головы Линь Бяо и его жены и отвезли в Москву на экспертизу¹⁹⁹. Останки же погибших похоронили прямо на месте аварии.

В ту же ночь, 13 сентября, трое подручных Линь Лиго попытались бежать из КНР на вертолете, но их вынудили совершить посадку недалеко от Пекина. Двое из них покончили с собой, предварительно застрелив пилота. Единственный же оставшийся в живых участник заговора вскоре стал давать показания²⁰⁰.

Бегство и гибель Линь Бяо потрясли членов китайского руководства. Как ни старался сохранять спокойствие Мао, но и он тоже был глубоко поражен. Первой его реакцией было сохранить измену «близкого соратника» в тайне. Дав указание верному Чжоу расследовать происшедшее, он удалился к себе в Чжуннаньхай. На него напала апатия. Он перестал что-либо делать, молчал и сутками не выходил из спальни. Когда же наконец через два месяца появился на людях, все ахнули: так он вдруг одряхлел. Шаркающей стариковской походкой прошел он по дому, беспрерывно кашляя и сплевывая на пол. Жаловался на головные боли и тяжесть в ногах. Давление его поднялось выше обычного — 180 на 100, биение сердца стало прерывистым²⁰¹.

Люди Чжоу между тем выявили детали заговора, обнаружили при обыске в доме одного из конспираторов записную книжку с изложением «Тезисов проекта 571», восстановили всю картину побега. Вплоть до июля 1972 года, однако, правду о «деле Линь Бяо» народу не сообщали. Об измене «близкого соратника вождя» первоначально, через двадцать дней после инцидента, на закрытых собраниях проинформировали лишь высших командиров НОАК и крупных партийных работников²⁰². Затем — остальных членов партии, и только после этого — широкие массы. В стране развернулась новая истеричная кампания — критики Линь Бяо. Бывшего «близкого соратника» Председателя стали критиковать как «ультралевого»²⁰³.

А Мао по-прежнему чувствовал себя очень плохо. Его часто знобило, пульс учащался до 140 ударов в минуту, сдавало сердце. Неожиданно он стал сентиментален. И его потянуло к друзьям боевой молодости, многие из которых по его же собственной воле оказались в опале в годы «культурной революции». Он очень огорчился, узнав о смерти 6 января 1972 года маршала Чэнь И, своего цзинганшаньского товарища, министра иностранных дел. А ведь он сам критиковал его в феврале 1967-го, когда тот вместе с четырьмя другими заместителями премьера выступил против Группы по делам культурной революции.

В день похорон Чэнь И, 10 января, несмотря на ужасное самочувствие и плохую погоду, Мао Цзэдун отправился выразить соболезнование его вдове. После чего велел Чжоу заняться реабилитацией тех, кого еще можно было спасти.

Сам же продолжал болеть. С каждым днем ему становилось все хуже. Врачи поставили диагноз: легочно-сердечная недостаточность. Сердце не справлялось с перекачкой необходимого организму количества крови, мозг испытывал недостаток кислорода. Мао задыхался: он то и дело открывал рот, жадно глотая воздух и затем с шумом выдыхая его. «Жизнь Председателя была в опасности, — пишет его бывший врач. — …Его неподвижные руки и ноги выглядели парализованными».

21 января вечером он почувствовал себя особенно плохо. И в присутствии нескольких людей из ближайшего окружения обратился к Чжоу Эньлаю: «Мне не вылечиться. Ты позаботишься обо всем после моей смерти. Будем считать это моим последним желанием». Цзян Цин побелела, «ее глаза широко раскрылись, руки сжались в кулаки». Но Мао был непреклонен. «Дело сделано, — произнес он. — Вы все можете идти»²⁰⁴.

В этот раз он, однако, не умер. Хотя полностью оправиться от болезни ему так и не удалось. Последние пять лет жизни он медленно угасал.

Вместе с ним умирала и созданная им система казарменного коммунизма. До ее краха было, правда, еще далеко, но политический кризис начала 70-х с исключительной ясностью продемонстрировал несомненное банкротство маоистской системы власти. Все большее число людей в Китае начинало терять веру в ее рациональность. Эпоха Мао Цзэдуна подходила к концу.

ОДИНОЧЕСТВО

Почему он остановил выбор на Чжоу Эньлае, а не назначил новым наследником Кан Шэна или Чжан Чуньцяо? Или саму Цзян Цин? Сложно сказать. Должно быть, в тот конкретный момент, под впечатлением от похорон опального Чэнь И, Мао почувствовал раздражение по отношению к «левакам». Старые кадры, с которыми он провел бок о бок не один десяток лет, уходили. И он оставался один. На вершине власти, под облаками, но теперь-то уж действительно в одиночестве, сам оборвавший связи со многими преданными ему товарищами. Из тех, с кем он когда-то начинал, только Чжоу имел к нему регулярный доступ. Остальных он либо низверг, либо отдалил.

Винить самого себя не хотелось. Проще было сорвать плохое настроение, усугубленное болезнью, на других — тех, кто по его указке, да и по собственной воле, шел в первых рядах застрельщиков «всеобщего беспорядка». Вот он и уколол Цзян Цин, заставив ее побелеть от злобы и бессилия. Это хорошо! Пусть и дальше знает свое место!

Но одиночество становилось все острее. И уже никто, в том числе и не отходившая от него Чжан Юйфэн, красивая, но недалекая, казалось, не мог развеять его. Неужели же неправильно переведенная когда-то Нэнси Тан фраза Мао о буддийском монахе была пророческой? А может быть, одиночество — вообще удел «великих кормчих»? Тех, кто построил свою диктатуру на извечных порочных принципах «разделяй и властвуй»? «Око за око, зуб за зуб», «классовая борьба», «сведение счетов» — все эти постулаты социализма имели цель разобщить людей, стравить их друг с другом, внушить им страх и ужас. А в итоге вели к отчуждению человека от человека, дегуманизации общества и индивидуума. Стоит ли удивляться, что именно одиночество стало уделом и Ленина, и Сталина, и Мао Цзэдуна? Как же могло быть иначе, если в их сознании «мир духовный, высшая половина существа человеческого» была «отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью»? Ведь сказано: «Провозгласил мир свободу… и что же мы видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство!» Поистине «проклят гнев их, ибо жесток»²⁰⁵.

Всю жизнь в революции Мао разжигал страсти людей. Не братскую любовь он им нес, а вражду и всеобщую подозрительность. «Долой „помещика“-дичжу!» «Долой „кулака“-фунун!» «Долой буржуа, торговца, интеллигента!» «Долой тех, кто не похож на нас!» «Долой образованных, деловых и талантливых!» Долой всех, долой их, долой! «Преступления» отцов ложились клеймом на детей. Классовая борьба не имела конца. «От драконов рождаются драконы, от фениксов — фениксы, а от крыс — крысы», — говорили в маоистском Китае. А потому продолжали разъединять людей и толкать их друг на друга. А Мао подводил под это «научный» базис, провозглашая бесконечность борьбы. «Кончится ли борьба, когда наступит коммунизм? — вопрошал он и отвечал: — Я не верю в это. Даже когда мы вступим в коммунизм, борьба все еще будет продолжаться, только это будет борьба между новым и старым, между правильным и ошибочным. И через несколько десятков тысяч лет с ошибками не будут мириться»²⁰⁶. Прекрасная перспектива, не правда ли?[154]

Вот и вынужден был он пожинать плоды собственной тирании. Одинокий и больной император!

Угасая, он тем не менее хватался за жизнь. И по-прежнему старался контролировать все. Умирать ему было рано. Надо было многое успеть. Его Китай еще не получил мирового признания. Вход в ООН для него был закрыт. Там, в Нью-Йорке, место КНР занимал Тайвань, за спиной которого стояли Соединенные Штаты. Именно они блокировали прием в мировое сообщество Китайской Народной Республики.

Революционный прорыв в дипломатии стал Мао особенно нужен в начале 70-х, после пограничной войны с СССР. Бывший «старший брат» оказался очень опасен, и урегулирование отношений КНР с Америкой могло существенным образом изменить баланс сил в Восточной Азии. В общем, сближение с США и вступление в ООН сделались для Мао еще одной «идеей фикс». И первые шаги к ее реализации он стал предпринимать уже в 1970 году. Именно ради этого он и пригласил тогда Сноу. Как оказалось, в последний раз (15 февраля 1972 года в 2 часа 20 минут утра старый друг Мао скончается от рака поджелудочной железы в своем доме в Швейцарских Альпах)[155].

Мао всегда считал, что этот американский журналист — агент ЦРУ. На самом деле он ошибался. Тем не менее, оставаясь в неведении, все время думал, что хитро использует его. Вот и на этот раз решил прибегнуть к тому же «каналу связи». 1 октября 1970 года он пригласил Эдгара Сноу и его жену постоять с ним на трибуне Тяньаньмэнь во время празднования 21-й годовщины КНР и даже сфотографировался с ними. Ни один американец не удостаивался такой чести. Мао явно посылал сигнал в Вашингтон.

Но его послание осталось без ответа. В Белом доме просто не поняли такой игры. Об этом спустя несколько лет вспоминал тогдашний помощник президента по национальной безопасности Генри А. Киссинджер. «В конце концов-то я пришел к пониманию того, что Мао хотел продемонстрировать, — писал он. — Что отношениям с Америкой он теперь уделяет личное внимание. Но к тому времени мое заключение носило уже чисто академический характер: мы упустили момент, когда оно имело значение. Чрезмерная тонкость обернулась потерей связи»²⁰⁷.

Да и как могло быть иначе, если у вашингтонских руководителей не выходили из памяти слова Мао, которые тот произнес не далее, как за полгода до этого, в мае 1970-го, вскоре после того, как войска США вторглись в Камбоджу, а национальные гвардейцы у себя дома, в Америке, устроили побоище на территории Кентского государственного университета, убив и ранив нескольких студентов, протестовавших против войны. Он тогда назвал Никсона «фашистом», заявив, что «американский империализм убивает» как «людей чужих стран», так и «белых и негров собственной страны». «Фашистские злодеяния Никсона разожгли бушующее пламя революционного массового движения в США, — подчеркнул он. — Китайский народ решительно поддерживает революционную борьбу американского народа. Я уверен в том, что мужественно борющийся американский народ в конечном счете добьется победы, а фашистское господство в США неизбежно потерпит крах»²⁰⁸. Такого резкого заявления по поводу политики Соединенных Штатов китайские официальные лица не делали с тех пор, как в июле 1966 года Лю Шаоци заявил, что «американская империалистическая агрессия против Вьетнама — это агрессия против Китая»²⁰⁹.

Но что было, то было. Теперь же Мао проявлял заинтересованность в урегулировании. Причем непременно хотел добиться приезда Никсона, так как именно визит президента мог колоссальным образом поднять мировой престиж как КНР, так и самого Председателя.

До начала 70-х официальные представители КНР поддерживали контакты с американцами лишь время от времени. Первые беседы, на консульском уровне, имели место в Женеве в 1954 году. После этого с 1955 по 1968 год было проведено 134 встречи между послами обеих стран в Варшаве. Они были мало результативны. Однако после инаугурации Никсона (январь 1969-го) по предложению КНР их продолжили. От Мао не укрылось, что именно Никсон еще в августе 1968-го, сразу после своей номинации, заявил: «Мы не должны забывать Китая. Мы должны все время искать возможности вести с ним переговоры… Мы должны не только наблюдать за изменениями. Мы должны стремиться осуществлять изменения»²¹⁰.

Никсон действительно был заинтересован в переговорах с Мао. И, разумеется, имел свои цели. К началу 70-х американская война во Вьетнаме зашла в полный тупик, и ему чрезвычайно нужна была помощь Председателя. Он понимал, что рано или поздно надо будет выводить войска из Индокитая, но хотел, чтобы это не выглядело поражением. Ему очень важно было, чтобы Вьетконг (южновьетнамские партизаны) и ДРВ дали хоть какие бы то ни было гарантии проамериканскому сайгонскому режиму. Только тогда мог бы он «с чистой совестью» отдать приказ об эвакуации. Вот зачем ему нужен был Мао: он хотел, чтобы тот оказал давление на своих вьетнамских товарищей, обязав их пойти на уступки. Равным образом Никсон рассчитывал использовать и Москву, обещав Советам в обмен на их услуги в решении вьетнамской проблемы продовольственную помощь²¹¹.

Таким образом, стремление наладить отношения двух стран было обоюдным. В начале октября 1970 года в интервью журналу «Тайм» Никсон выразил желание посетить КНР. «Если бы я и хотел что-либо сделать перед тем, как умру, так это съездить в Китай. — сказал он. — Если же я не съезжу, я хочу, чтобы мои дети сделали это»²¹². В начале декабря Чжоу через пакистанского посредника направил ему письмо с предложением прислать в Пекин для «переговоров об освобождении Тайваня» специального представителя. В Белом доме это послание поняли правильно: вопрос о Тайване на самом деле ничего не значил, это был просто «стандартный оборот речи». Речь же на предложенных переговорах должна была идти о визите Никсона. Киссинджер набросал ответ: «Встреча в Пекине не должна была бы быть ограничена только проблемой Тайваня»²¹³.

В то же время Мао пригласил Сноу, все еще находившегося в Китае, на завтрак, во время которого, в частности, сказал: «Между китайцами и американцами не должно быть предубеждений. Взаимное уважение и равенство возможны». Он выразил уважение народу США, отметив, что возлагает на него надежды. После чего заявил напрямую, что «был бы счастлив переговорить» с Ричардом Никсоном²¹⁴.

25 декабря «Жэньминь жибао» на первой странице опубликовала одну из фотографий Мао и Сноу, сделанных на трибуне Тяньаньмэнь во время празднования 21-й годовщины КНР. С ними на фото был запечатлен и Линь Бяо, а также переводчик Цзи Чаочжу (жена Сноу почему-то отсутствовала). В верхнем правом углу страницы была напечатана цитата Мао Цзэдуна: «Народы всего мира, в том числе америанский народ, — наши друзья».

Мао был уверен, что Сноу тут же передаст его приглашение в ЦРУ, но тот, конечно, этого не сделал. Он опубликовал интервью только в апреле 1971 года²¹⁵, когда для Никсона и Киссинджера оно было уже не актуально. В те дни в Китай из Нагойи, где проходил 31-й чемпионат мира по настольному теннису, по приглашению китайских теннисистов прибыла команда из США. Понятно, что решение пригласить спортсменов принималось на высшем уровне: Мао лично дал соответствующее распоряжение своей внучатой двоюродной племяннице по материнской линии Ван Хайжун, являвшейся в то время заместителем начальника протокольного отдела МИДа. 14 апреля американцев (а также участвовавших в чемпионате теннисистов Канады, Колумбии, Англии и Нигерии, приглашенных заодно с ними) торжественно принимали в здании ВСНП. А Чжоу Эньлай, присутствовавший на встрече, сказал, обращаясь к президенту американской ассоциации настольного тенниса Грэму Б. Стинховену: «Вот друг пришел издалека — разве это не удовольствие?»²¹⁶ Знаменитая фраза Конфуция, прозвучавшая из уст премьера, не осталась незамеченной иностранными журналистами, которые тут же стали делать прогнозы о возможном установлении «дружеских связей» между КНР и США. Языки всех стран мира обогатились новым выражением: «пинг-понговая дипломатия».

А вскоре, 9 июля, в Пекин через Пакистан прибыл специальный представитель Никсона Киссинджер. В течение трех дней он имел интенсивные беседы с Чжоу Эньлаем и сотрудниками МИДа КНР. Забавно, что Чжоу демонстративно встречался с Киссинджером в зале ВСНП, названном «Фуцзяньским» (Фуцзянь — провинция Китая, расположенная напротив Тайваня), но до американцев этот символизм не дошел. Киссинджер удивился другому символу, чисто случайному. После переговоров он обнаружил, что все три дня беседовал с Чжоу в рубашках, сделанных на Тайване!

Мао, разумеется, с посланцем Никсона не встречался и не только из соображений протокола. В то время он был невысокого мнения об этом бывшем профессоре Гарварда. «Киссинджер — вонючий ученый», — сказал он одному из руководителей Северного Вьетнама Фам Ван Донгу за несколько месяцев до визита советника президента США в Пекин²¹⁷.

Визит Киссинджера был секретным, однако по результатам переговоров стороны решили обнародовать коммюнике. По словам Чжоу, оно должно было «потрясти мир»²¹⁸.

Так и произошло. Заявление о прошедшем визите было сделано одновременно обеими сторонами 15 июля. Президент Никсон, объявивший об этом, подчеркнул, что его помощник по национальной безопасности привез ему приглашение от премьера Чжоу, которое он «с удовольствием» принял²¹⁹. Во всем мире затаили дыхание.

И вот, наконец, 21 февраля президент США с супругой прибыл в Пекин. В аэропорту их встречал неизменный Чжоу. Мао же нетерпеливо ожидал Никсона у себя в резиденции. В течение трех недель до его приезда он интенсивно лечился. И к моменту исторической встречи чувствовал себя гораздо лучше. «Его легочная инфекция не развивалась, а сердечная недостаточность почти исчезла, — пишет лечащий врач. — Отек уменьшился, но… из-за обострения хронического тонзиллита ему было трудно говорить. Его мускулы атрофировались после нескольких недель неподвижности»²²⁰. Он очень волновался перед встречей и жадно ловил телефонные сообщения о передвижении кортежа президента, беспрерывно поступавшие к нему в кабинет. Медицинские приборы из его комнаты были вынесены в коридор, а кислородные баллоны и все, что могло понадобиться в случае экстренной необходимости, спрятаны либо в огромный сундук из лакового дерева, либо за большие растения в горшках.

В 2 часа 50 минут пополудни Никсон в сопровождении Чжоу Эньлая и Киссинджера, а также помощника последнего Уинстона Лорда (будущего посла США в КНР), Ван Хайжун и переводчицы Нэнси Тан вошел в кабинет Мао. Никсон и Киссинджер нашли эту комнату не слишком прибранной. «Несколько книг были раскрыты на разных страницах и лежали на журнальном столике недалеко от того места, где он сидел», — отметил потом в своем дневнике Никсон²²¹. «Кабинет Мао… скорее выглядел как пристанище ученого, нежели как комната для приема гостей всевластного лидера самой многонаселенной нации мира», — вспоминал Киссинджер²²². Поддерживаемый Чжан Юйфэн Мао поднялся навстречу гостям и с трудом сделал несколько шагов²²³. Он взял руки Никсона в свои и пожал их. «Я не могу хорошо говорить», — промолвил он²²⁴. «Было заметно, что слова выходили из его могучего тела с большим трудом, — писал Киссинджер. — Они извергались из его голосовых связок отдельными рывками, и каждый раз казалось, что ему снова нужно собраться с силами, чтобы разразиться еще одной резкой тирадой»²²⁵. Он выглядел опухшим, то ли от водянки, то ли еще от чего-то. На самом деле он все еще не оправился от сердечной недостаточности.

Чувствовалось тем не менее, что Мао получал удовольствие от встречи. Он все время острил и старался создать непринужденную атмосферу. На все попытки Никсона придать беседе деловой характер Мао махал рукой в сторону Чжоу: «Это все не те вопросы, которые надо обсуждать здесь. Их следует обговорить с премьером. Я обсуждаю философские проблемы». Никсон трижды пытался вовлечь Мао в разговор о советской угрозе Китаю, но Председатель каждый раз уходил в сторону.

В итоге разговор перескакивал с одной посторонней темы на другую. Особенно Мао оживила шутка Никсона о «подружках» Киссинджера. Президент вспоминал: «Мао отметил сообразительность Киссинджера, который держал свою поездку в Пекин в секрете. „Он не похож на секретного агента, — сказал я. — Он просто единственный из всех занятых людей, который может съездить двенадцать раз в Париж и один — в Пекин, и никто об этом не узнает — за исключением, может быть, пары красивых девушек“. [Чжоу засмеялся.]

— Они этого не знали, — вступил в разговор Киссинджер. — Я их использовал для прикрытия.

— В Париже? — спросил Мао с притворным недоверием.

— Тот, кто использует красивых девушек в качестве прикрытия, должен быть величайшим дипломатом, — сказал я.

— Так вы часто используете ваших девушек? — спросил Мао.

— Его девушек, а не моих, — ответил я. — Я бы оказался в большой беде, если бы использовал девушек как прикрытие.

— Особенно во время выборов, — заметил Чжоу, в то время как Мао расхохотался»²²⁶.

Вот так они шутили на «философские темы». Впрочем, некоторые замечания были серьезны. «Наш старый друг генералиссимус Чан Кайши не одобряет это, — сказал Мао, поведя рукой вокруг. — Он называет нас коммунистическими бандитами». Ему было очень интересно, что ответит Никсон. Но тот парировал: «Чан Кайши называет Председателя бандитом. А как Председатель называет Чан Кайши?»²²⁷ Так ненавязчиво тайваньский вопрос был оставлен в стороне. Президент дал понять, что ради новых «друзей» не будет бросать старых.

Как бы между прочим Мао и Чжоу рассказали Никсону о неудачном побеге Линь Бяо. Они дали ему понять, что последний был представителем «реакционной группы», которая якобы выступала против нормализации китайско-американских отношений. При этом, правда, Мао попросил Никсона не рассказывать журналистам ни об этом, ни обо всем остальном, что они обсуждали. Никсон, естественно, заверил его в том, что «ничто не выйдет за пределы этой комнаты».

Вместо запланированных пятнадцати минут встреча продолжалась шестьдесят пять. Председатель начал уставать, и Чжоу нетерпеливо поглядывал на часы. Никсон заметил это и закруглил беседу. Мао встал, чтобы проводить гостей. «Однако вы очень хорошо выглядите», — сказал на прощание Никсон. «Внешность обманчива»²²⁸, — ответил Мао.

После этого Никсон вел переговоры с Чжоу, в конце которых 28 февраля в Шанхае было опубликовано совместное коммюнике, в котором, помимо изложения различных позиций сторон по целому ряду вопросов международной политики, подчеркивалось, что «прогресс в деле нормализации отношений между Китаем и Соединенными Штатами соответствует интересам всех стран»²²⁹.

Вслед за этим во время очередных переговоров с северовьетнамскими коммунистами, 12 июля 1972 года, Чжоу Эньлай смог искусно надавить на руководителей ДРВ, вынудив их пойти на уступки американцам, сняв лозунг отставки сайгонского президента Нгуен Ван Тхиеу²³⁰. После этого началась волна дипломатических признаний КНР. В сентябре 1972 года премьер-министр Японии Танака посетил Мао, и между КНР и Страной восходящего солнца были установлены дипломатические отношения. А через месяц состоялся обмен послами между КНР и ФРГ, а затем и многими другими странами.

Официальные отношения с США на уровне посольств были, правда, оформлены чуть позже — 1 января 1979 года. К тому времени, 25 октября 1972 года, КНР уже заняла место в Организации Объединенных Наций. Соответствующая резолюция (2758) была принята Генеральной Ассамблеей. Американский представитель, до тех пор отстаивавший права Тайваня, снял возражения.

Мао был в полном восторге и даже стал быстрее поправляться. «Отек спал, легкие очистились, и кашель прекратился, — пишет его бывший врач. — Во время болезни он бросил курить. Кашель и бронхит больше не возвращались». Он все еще был, конечно, слаб, ходил медленно, руки и ноги тряслись, а изо рта иногда текла слюна, которую он не мог удержать²³¹.

И тем не менее разум его оставался светлым, а власть безграничной. Он по-прежнему контролировал ситуацию в партии и стране. И был готов к новой борьбе.

Этим его «боевым» настроением вновь постаралась воспользоваться Цзян Цин, для которой теперь главным врагом стал Чжоу Эньлай. С назначением его Мао Цзэдуном своим преемником она не могла смириться. Ее цель была ясна: добиться от Председателя продвижения на ключевые посты в руководстве, в том числе в кресло премьера, наиболее преданных ей лиц. А для этого надо было воспользоваться старым проверенным методом: очернить своего недруга в глазах Мао как «контрреволюционера» и «предателя», «плетущего козни» за его спиной. И заодно подставить под новый удар сторонников Чжоу, старых партийных функционеров, уцелевших или реабилитированных после «культурной революции».

Первым шагом на этом пути стало продвижение ею во власть молодого шанхайского радикала Ван Хунвэня, знакомого нам лидера цзаофаней. Именно на него она стала делать ставку как на будущего преемника вождя. Ван отвечал всем ее критериям: был предан до самозабвения, молод и энергичен, да к тому же еще и недалек, так что при нем она могла бы спокойно править Китаем. Он уже был членом ЦК, избранным на IX съезде, но Цзян желала видеть его заместителем Председателя. В сентябре 1972 года она убедила Мао направить Ван Хунвэня на работу в аппарат Центрального комитета²³². С этого времени началось его стремительное восхождение. «Ракета», — станут называть этого фаворита Цзян Цин обитатели Чжуннаньхая.

Во всех ее начинаниях Цзян поддерживали ближайшие единомышленники — Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань. На стороне жены Мао был и Кан Шэн, который, правда, в 1972 году тяжело заболел. У него обнаружили рак мочевого пузыря, и надежд на излечение не было. Он умирал. (Скончается он через три года, 16 декабря 1975-го.)

Неожиданно Цзян Цин в ее коварных планах по ослаблению группировки Чжоу помог случай. Через некоторое время после того, как Кан Шэн был диагностирован по поводу рака, в анализах мочи самого премьера тоже обнаружили раковые клетки. Приговор врачей был бескомпромиссен: так же как и Кан Шэну, жить врагу Цзян Цин оставалось недолго. Вот тут-то жена Председателя и решила развернуться на полную мощь. Спать спокойно она не могла. И даже тогда, когда 28 декабря Мао действительно назначил своим новым преемником Ван Хунвэня²³³, не могла успокоиться. Ей надо было добить ослабевшего Чжоу, вырвав у него должность премьера. Ее верный соратник Чжан Чуньцяо был готов занять этот пост.

Однако на пути Цзян Цин было немало препятствий. В руководстве партии Чжоу Эньлай пользовался поддержкой многих людей. Наиболее авторитетным из них был маршал Е Цзяньин, старый член Политбюро и один из руководителей Военного совета. Кроме того, сам Председатель не собирался во всем потакать жене, капризы которой, как мы помним, не раз надоедали ему. На смену Чжоу он подыскал другую кандидатуру, от которой Цзян Цин должна была прийти только в ужас. Летом 1972 года Мао всерьез задумался о реабилитации опального Дэн Сяопина. 3 августа тот послал письмо Председателю, в котором, в очередной раз покритиковав себя, попросил дать ему работу, хотя бы техническую. Через одиннадцать дней Мао наложил резолюцию: «Товарищ Дэн Сяопин совершил серьезные ошибки. Однако его следует отличать от Лю Шаоци… У него есть боевые заслуги»²³⁴. Цзян могла только скрипеть зубами. А в это время Чжоу, пользуясь моментом, перешел в наступление. В начале октября он выступил с двумя речами, в которых резко раскритиковал «ультралевацкое» поветрие. Говорил он в общем-то о Линь Бяо, но многим неравнодушным слушателям было ясно, кого он имел в виду. Через несколько дней, 14 октября, «Жэньминь жибао», исходя из установок Чжоу, опубликовала три статьи против анархизма, заклеймив это течение как «контрреволюционное орудие обманщиков-лжемарксистов». Цзян и ее соратники тут же бросились к Мао. Критика «левизны» грозила обернуться тотальным отрицанием «культурной революции». Им удалось втолковать Мао, чем дело пахнет. «Великий вождь» понял, что надо вмешаться. И своим хриплым голосом произнес, что Линь — «ультраправый. [Он проводил] ревизионизм, занимался раскольнической деятельностью, вынашивал тайные планы, предал партию и государство»²³⁵. Все встало на свои места. Козырная карта оказалась в руках Цзян Цин, и теперь «ультраправым» Линем она будет бить консервативного Чжоу.

В то же время Мао ничуть не отказался от своих планов реабилитации Дэна. В начале 1973 года он принял решение вернуть его во власть. 10 марта Дэн получил назначение: он стал заместителем Чжоу. Позже Мао так объяснил это соратникам по Военному совету ЦК КПК: «У нас в партии были люди, которые, не делая ничего, умудрялись совершать ошибки, а Дэн Сяопин занимался делами и совершал ошибки… По-моему, внешне он мягок, как хлопок, а по своей натуре острый, как игла»²³⁶. На той же встрече с членами Военного совета Мао заметил, что деятельность Дэна «следует оценить как три и семь пальцев». Он имел в виду, что она была ошибочной только на три десятых, а на семь десятых — успешной²³⁷.

Цзян поняла, что надо действовать более напористо. В мае 1973-го «левакам» удалось добиться согласия Мао на участие Ван Хунвэня и еще одного радикала, мэра Пекина У Дэ, в работе Политбюро. Вместе с ними такое право получил и Хуа Гофэн, бывший секретарь парткома родного уезда Мао, которого Председатель не терял из виду с зимы 1962 года, с тех самых пор, как тот выступил с яркой речью во славу «вождя и учителя» на совещании семи тысяч кадровых работников. В самом начале «культурной революции» Хуа был выдвинут Мао на пост первого секретаря провинциального комитета КПК Хунани, а потом назначен исполняющим обязанности председателя хунаньского ревкома. В 1969 году, на IX съезде, Мао включил его в состав ЦК, а в 1971-м перевел на работу в Госсовет.

Новый бой за власть Цзян решила дать в преддверии очередного, X съезда партии. Последний должен был состояться во второй половине августа 1973 года. За полтора месяца до него, 4 июля, Ван Хунвэнь и Чжан Чуньцяо навестили Мао, добившись приема у Чжан Юйфэн. Эта тихая с виду, но очень сильная женщина к тому времени превратилась в главного посредника между Председателем и остальным миром. Даже Цзян Цин не могла войти к мужу без ее разрешения. Значение «Сяо Чжан» («Маленькая Чжан», как ее называли обитатели Чжуннаньхая) особенно возросло в начале 1973 года, когда речь «великого кормчего» стала почти нечленораздельной. Мао сильно хрипел и то и дело задыхался, так что разобрать, что он говорил, было действительно не так-то просто. Но Чжан, как ни странно, понимала его хорошо, что несомненно придавало ей дополнительный политический вес.

Речь на встрече вновь зашла о Чжоу. Лидеры «леваков» на этот раз самыми черными красками обрисовали Председателю его деятельность в сфере международных отношений. Что они могли здесь инкриминировать Чжоу, непонятно, но Мао почему-то согласился с ними, несмотря на то, что уж где-где, а на дипломатическом фронте дела Китая, как мы знаем, развивались весьма успешно. Как бы то ни было, но в завершение разговора он с раздражением бросил такую фразу: «Большие дела [Чжоу со мной] не обсуждает, а малые ежедневно притаскивает. Если ситуация не изменится, неизбежно возникнет ревизионизм». Это только и надо было услышать сподвижникам Цзян. Они тут же перевели разговор на, казалось бы, другую, «философскую», тему, рассказав Мао о том, что в доме Линь Бяо нашли целую картотеку с изречениями Конфуция. Кто бы мог подумать, что полубезумный Линь увлекался древней китайской философией? Мао, разумеется, знал об этом, но только сейчас заинтересовался находкой. Он сравнил Линя с гоминьдановцами, которые, как и его бывший маршал, чтили Конфуция. «Уважали Конфуция, боролись с легистами», — презрительно бросил он²³⁸. Ван и Чжан ушли от него совершенно довольные.

Дело в том, что как раз накануне визита они вместе с Цзян долго размышляли о том, как бы мобилизовать народ на открытую борьбу с «новыми каппутистами» в руководстве партии. Называть Чжоу и Дэна по именам было опасно: те оставались влиятельными членами Политбюро, и Мао пока не был готов их «кинуть», несмотря на свое периодическое недовольство премьером. Поэтому хитрые «леваки» решили совершить обходной маневр, повернув кампанию критики Линя против Чжоу. Находка в доме Линь Бяо множества карточек с изречениями Конфуция была им как нельзя кстати²³⁹. А брюзжание Мао по поводу того, что Линь и гоминьдановцы «уважали Конфуция», — просто подарком судьбы. Теперь они могли легко подверстать к старой, антилиневской, кампании новую: против Конфуция, а затем обрушить ее на ничего не подозревавшего премьера.

Чтобы понять ход их мыслей, надо вспомнить, что величайший философ Китая жил в конце правления древней династии Чжоу (родился он в 551 году до н. э., а умер в 479-м). Как раз в тот период, когда страна находилась в глубочайшем социально-экономическом кризисе. Традиционные общественные отношения стремительно разрушались, сакраментальные клановые связи рвались, а культ предков многими подвергался сомнению. Появились новые классы нуворишей, для которых общинно-клановые законы, базировавшиеся на уважении к старейшинам рода и авторитету династии, утрачивали значение. Китай раздирался бесконечными гражданскими войнами, в которых сын шел на отца, брат — на брата. Философ-гуманист Конфуций встал тогда на защиту уходившего строя, провозгласив: «Правитель должен быть правителем, чиновник — чиновником, отец — отцом, сын — сыном»²⁴⁰. В этом порядке он видел суть истинного правления. Иными словами, с его точки зрения, отношения внутри кланов должны были оставаться незыблемыми, а всякие попытки нарушить баланс социальных сил могли только усугубить хаос. Его учению противостояли так называемые легисты, последователи некогда любимого Мао Цзэдуном Шан Яна. Они отражали интересы богатых общинников и презирали отмиравшую клановую аристократию.

Вот эту-то древнюю ситуацию и экстраполировали на Китай начала 70-х Цзян Цин и ее единомышленники. Логика их была проста: раз Конфуций защищал старое общество (по принятой в Китае периодизации, оно считалось «рабовладельческим»), то, следовательно, был «реакционером». А так как легисты выступали против него, то они, понятно, являлись людьми «прогрессивными». Более того — «революционными». С точки зрения марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна. (Одним из легистов, кстати, был уважаемый Мао Цзэдуном император Цинь Шихуан.) Вывод из всего этого следовал такой: имевшая место в прошлом борьба между легистами и Конфуцием — лишь эпизод в вечной борьбе «революционеров» с «реакцией». «Новый Конфуций» Линь Бяо выступил против «легиста» Мао в начале 70-х, но на этом схватка «зла» и «добра» не закончилась. В Китае, в том числе в КПК, есть еще много «Конфуциев», которые только и мечтают, что повернуть страну вспять.

Под современным «Конфуцием», разумеется, мог пониматься любой враг Цзян Цин. «Леваки» в данном случае не были слишком разборчивы. Главное, на что они рассчитывали в этой кампании, это вызвать в народных массах негативную реакцию к Чжоу, чей фамильный иероглиф совпадал с написанием названия «реакционной» династии, интересы которой, по их версии, защищал Конфуций. Для большинства китайцев 70-х годов иероглиф «чжоу» в газетах и журналах означал в первую очередь премьера. А потому безостановочное употребление его в отрицательном контексте являлось хорошо завуалированным ударом по главному врагу Цзян Цин.

Козни «левых», однако, не увенчались успехом. Их заумные и нудные статьи о борьбе «легистов» с «конфуцианцами» не были понятны малограмотным массам. Они вызывали у большинства людей скуку и апатию. А образ дорогого премьера не только не тускнел, а, наоборот, разгорался все ярче, тем более что по стране быстро ползли тревожные слухи о его страшном недуге.

Не стал триумфом «леваков» и X съезд партии, проходивший в Пекине с 24 по 28 августа 1973 года. В его заседаниях приняли участие 1249 делегатов, представлявших 28 миллионов членов партии. Но далеко не все из них принадлежали к фракции Цзян Цин. Группа Чжоу сохраняла большое влияние. И именно премьеру Мао Цзэдун поручил сделать отчетный доклад. В то же время ярко воссияла звезда Ван Хунвэня. Председатель посадил его по правую от себя руку (Чжоу сидел слева), и после того, как премьер закончил свое выступление, Ван произнес доклад о дополнениях и изменениях в уставе партии. Съезд подтвердил все установки культурной революции, восславил «великого кормчего», заклеймил позором Линь Бяо, исключив его имя из партийного устава, и избрал новый состав Центрального комитета. В него вошли 195 человек с решающим голосом и 124 — с совещательным.

В главном выборном органе — Политбюро — силы двух фракций распределились примерно поровну. Среди же членов Постоянного комитета (в нем на этот раз было девять человек) большинство было на стороне Чжоу²⁴¹. Правда, это ничего не значило: главные решения все равно принимал один человек.

И вскоре после съезда Мао вновь показал Чжоу его место. В ноябре 1973-го, после нового визита Киссинджера в Пекин, он обрушил на него град упреков, обвинив в том, что тот якобы не счел нужным проинформировать его о результатах своих бесед с теперь уже полюбившимся Мао представителем США. Обвинение было надуманным, так как в то время, когда Чжоу пришел к Мао сделать доклад, плохо себя чувствовавший Председатель уже спал, и Чжан Юйфэн не захотела его будить. Проснувшись, Мао был очень недоволен и тут же заподозрил премьера в «кознях».

Что делать? Он и раньше-то был подозрительным, а тут в связи с болезнью совсем перестал кому бы то ни было доверять. По его требованию поведение Чжоу рассматривалось на Политбюро, где, конечно, Цзян Цин и ее клевреты не постеснялись вылить на голову опечаленному премьеру ушаты клеветы. Дальше этого, правда, дело не пошло. Мао остыл, сменив гнев на милость²⁴². А в декабре высказал даже мысль о том, что хотел бы видеть Дэн Сяопина начальником Генерального штаба НОАК. (Официальное решение об этом его назначении он, правда, принял только в январе 1975 года.)

Более того, после съезда Мао все чаще и настойчивее стал критиковал Цзян Цин за ее попытки внести раскол в Политбюро, советуя не «раздувать мелочи» и даже обвиняя (причем публично, на заседании Политбюро) в том, что она сколачивает «сектантскую группу четырех» (которая соответственно состоит из нее самой, Ван Хунвэня, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюаня)²⁴³. Его выпады в ее адрес были настолько раздражительны, что испугавшийся Кан Шэн перед самой своей кончиной даже поспешил порвать с Цзян и ее сторонниками все связи.

Как видно, Мао бросало из стороны в сторону. Но это не было хаотичным метанием. Мао сознательно не хотел давать излишнюю власть ни одной из группировок. Даже находясь в тяжелом физическом состоянии, он не терял способности контролировать баланс сил в руководстве, поддерживая относительное равновесие между соперничавшими сторонами. Он потрясающе владел искусством политиканства и, балансируя между лидерами разных фракций, заставлял тех и других искать истину только в нем самом. Не случайно даже такой опытный политик, как Киссинджер, встретившись с уже больным Мао, ощутил на себе его мощный волевой импульс²⁴⁴.

Единственный фактор, который работал против него, было время. С 1974 года он уже не мог присутствовать на всех заседаниях Политбюро: болезнь брала свое. В начале года Мао потерял зрение из-за развившейся на обоих глазах катаракты. Различать он мог лишь свет и тьму. Но это было бы еще полбеды. Главное же заключалось в том, что летом у него начали проявляться симптомы очень редкой болезни Лу Герига, известной иначе под названием боковой амиотрофический склероз. Это заболевание — смертельное и характеризуется оно первоначальной слабостью в кистях рук, которая затем постепенно распространяется по всему телу. Человек теряет способность двигаться, глотать, говорить и в конце концов дышать. Вызывается эта болезнь отмиранием нервных клеток спинного мозга. У Мао она начала проявляться в прогрессировавшем параличе правой руки и правой ноги, который через некоторое время перекинулся на горло, гортань, язык и межреберные мускулы. Врачам стало ясно: Председатель не проживет больше двух лет²⁴⁵.

Помимо этого Мао по-прежнему страдал от легочно-сердечной недостаточности. Серьезный инфекционный процесс шел в обоих легких, в левом из которых к тому же развилась эмфизема. Низким было содержание кислорода в крови. Мао беспрерывно кашлял и мог лежать только на левом боку. Твердую пищу он уже глотать не мог, и Чжан Юйфэн кормила его куриным или мясным бульоном.

И тем не менее «великий кормчий» упорно хватался за жизнь. Мозг его по-прежнему энергично работал. А мир продолжал прислушиваться к сентенциям, которые изрекал лидер Китая. Особенно широкий резонанс имела высказанная им в конце февраля 1974 года мысль о глобальном разделении человечества на три мира. К первому из этих «миров» Мао отнес сверхдержавы США и СССР, ко второму — Японию, страны Европы, Австралию и Канаду, а к третьему — все остальные государства. Призвав народы «третьего мира» сплачиваться, он заявил, что Китай тоже принадлежит к «третьему миру»²⁴⁶.

Сформулированная в беседе с президентом Замбии Каундой «теория трех миров» тут же привлекла к себе всеобщее внимание. По указанию Председателя Дэн Сяопин подробно изложил ее на заседании Генеральной Ассамблеи ООН 10 апреля²⁴⁷.

Всплески деловой активности Мао были довольно часты, однако они, конечно, не могли полностью заглушить его страданий. Летом, разуверившись во врачах, Мао решил сам себя вылечить. «Он говорил, что „словам врачей можно верить на одну треть, ну максимум наполовину“, — вспоминает „Маленькая Чжан“. — Он полагал, что с ударами болезни можно справиться, опираясь на силы сопротивления, заложенные в организме»²⁴⁸. Ему захотелось сменить обстановку, глотнуть свежего воздуха провинции. В середине июля, сразу же после заседания Политбюро, на котором он ругал Цзян Цин, Мао отправился в новую и, как оказалось, последнюю поездку по стране. 18 июля он приехал в Ухань, где оставался до середины октября. После этого на всю зиму переехал в родную Чаншу. Тут он даже попытался поплавать в бассейне. Но у него ничего не получилось. Пришлось ему покориться судьбе.

Помимо преданной ему Чжан Юйфэн, которая уже могла понимать одряхлевшего Председателя только «по движению его губ и… жестикуляции», ему в тот период помогали общаться с миром еще две женщины: внучатая двоюродная племянница Ван Хайжун, ставшая уже заместителем министра иностранных дел, и переводчица с английского языка Нэнси Тан, возглавившая один из отделов МИДа²⁴⁹. Они то и дело курсировали между Уханью и Пекином, а затем и Чаншой и Пекином, передавая Председателю информацию от Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина, а иногда и от Цзян Цин. Их симпатии целиком лежали на стороне Чжоу, и именно с ним они консультировались по каждой поездке. До тех пор, разумеется, пока 1 июня 1974 года премьер не лег в госпиталь. Ему предстояла тяжелая операция по поводу рака, который поразил мочевой пузырь, толстую кишку и легкие.

Понимая, что Чжоу жить осталось недолго, Мао решил назначить Дэна на пост первого заместителя премьера. В то же время, верный своим принципам уравновешивания сторон, он поручил руководство повседневной работой партии Ван Хунвэню. Ни та ни другая фракция не были удовлетворены. Цзян Цин почувствовала, что нужно действовать стремительно. Вечером 17 октября она собрала своих ближайших единомышленников на тайное совещание, на котором было решено направить Ван Хунвэня к Мао, ничего не говоря другим членам Политбюро. Ван должен был передать Председателю, что «в Пекине сейчас очень сильно ощущается атмосфера Лушаньского пленума [1970 года]»²⁵⁰. Имелось в виду, что Чжоу Эньлай, маршал Е Цзяньин и Дэн Сяопин готовы были пойти по пути Линь Бяо. В таких условиях, считала «четверка», передавать пост первого заместителя премьера «контрреволюционеру» Дэну было нельзя.

Ван в точности выполнил возложенную на него миссию. По воспоминаниям Чжан Юйфэн, подтвержденным самим Ваном, он сказал Мао, что «хотя премьер болен и госпитализирован, но он проявляет активность, вызывая к себе ночами людей для разговоров. Почти каждый раз кто-то навещает его»²⁵¹. Однако Мао страшно разозлился, и «Маленькая Чжан» перевела его слова испугавшемуся Вану: «Если у тебя есть мнение, его надо высказывать прямо в лицо, а так делать нехорошо. Надо налаживать сплочение с товарищем Сяопином». После этого Мао добавил: «Возвращайся и больше общайся с премьером и товарищем Цзяньином. Не надо действовать заодно с Цзян Цин. Будь с ней осторожен»²⁵².

Позже, в середине ноября, он с возмущением объяснил навестившим его Ван Хайжун и Нэнси Тан: «Цзян Цин — алчная натура. Она рассчитывает сделать Ван Хунвэня председателем Постоянного комитета [Всекитайского собрания народных представителей], а сама хочет стать председателем партии»²⁵³.

Возможно, к тому времени Цзян действительно начала лелеять такие надежды. Но в январе 1975 года на 2-м пленуме Центрального комитета десятого созыва Дэн Сяопин по предложению Мао, все еще находившегося в Чанше, был избран одним из заместителей Председателя ЦК и членом Постоянного комитета Политбюро. А на состоявшейся вслед за этим сессии ВСНП — утвержден первым заместителем премьера. С этого времени именно он стал играть первую скрипку в Политбюро²⁵⁴. 18 апреля вернувшийся в Пекин Мао Цзэдун сказал посетившему его главе Северной Кореи Ким Ир Сену: «В этом году мне исполняется 82 года… Я не буду касаться политических вопросов; пусть вот он [Мао махнул рукой в сторону присутствовавшего на встрече Дэна] их обсудит с тобой. Этого человека зовут Дэн Сяопин; он умеет воевать; может и вести борьбу с ревизионизмом. Хунвэйбины расправлялись с ним, сейчас никаких вопросов нет, все в порядке. Во время „культурной революции“ он был на несколько лет повержен; сейчас опять поднялся. Он нам нужен»²⁵⁵. А вот что он заявил вождю северовьетнамских коммунистов Ле Зуану 24 сентября: «В нашем руководстве сейчас кризис. Премьер… плохо себя чувствует, у него было четыре операции за один год, и [ситуация] вызывает опасения. Кан Шэн и Е Цзяньин тоже плохо себя чувствуют. Мне 82 года. Я очень болен. Только он [Мао показал на Дэн Сяопина] молод и здоров»²⁵⁶.

Цзян Цин и ее соратники были вне себя. Но сдаваться не собирались. После того как маразматическая кампания критики Линь Бяо и Конфуция показала свою несостоятельность, они инициировали еще несколько идеологических движений: «за изучение теории диктатуры пролетариата», против «эмпиризма» и, наконец, против апологии «капитулянтства», якобы содержащейся в известном классическом романе «Речные заводи».

Последний, как мы помним, сам Мао когда-то в молодости очень любил. Теперь же, обожая пофилософствовать, он нашел, что знаменитое произведение «служит негативным пособием». Ведь в книге, описывающей повстанцев-«робин гудов» сунского времени (XII век), главный герой изменяет приятелям, то есть «капитулирует, встает на путь ревизионизма»²⁵⁷. Неожиданно «прозрев», Мао как-то в конце августа 1975 года высказал это соображение, которое тут же подхватили Цзян Цин с сотоварищами. В сентябре они начали всенародную кампанию критики романа²⁵⁸. Весь Китай погрузился в работу по разоблачению главного героя всенародно любимого произведения за «измену» революционному делу. А «леваки» вовсю стремились придать этой вакханалии ультрасовременное звучание. Им важно было внушить народным массам мысль о грядущем «капитулянтстве» кое-каких вождей КПК.

Ни одна идеологическая кампания, однако, не могла коренным образом изменить баланс сил в Политбюро, пока сам Председатель этого не хотел. Так что все усилия «левых», направленные на мобилизацию масс против внутрипартийных «ревизионистов», ни к чему не приводили.

Цзян Цин надо было завоевать Мао! Но доступ к нему ограничивала Чжан Юйфэн, в конце 1974 года официально назначенная Политбюро «секретарем Председателя по особо важным и конфиденциальным поручениям». К тому же посредниками между Мао и Политбюро выступали сторонники Чжоу, неразлучные Ван Хайжун и Нэнси Тан. Цзян Цин пыталась задобрить Юйфэн, дарила ей подарки, заискивала, старалась завязать дружбу. Но ей не везло. «Маленькая Чжан» не очень-то ее баловала, а тут еще в мае 1975 года в окружении «великого вождя» появилась новая молодая женщина, некто Мэн Цзиньюнь, взявшая на себя обязанности помощницы Юйфэн. И этой красотке любить «леваков» не было уже никакого резона. С 1968 по 1973 год она находилась в тюрьме, будучи оклеветанной хунвэйбинами. И к Мао при посредничестве Юйфэн явилась просить «реабилитации». Когда-то, в 60-е годы, она танцевала в ансамбле песни и пляски Военно-воздушных сил, на одном из концертов которого впервые встретилась с «великим кормчим». Неимоверно хорошенькая, она сразу же понравилась Мао, который захотел с ней потанцевать. Во время танца он попросил ее «не быть такой скованной» и через несколько па увел к себе в спальню. Их роман продолжался недолго, и Чжан Юйфэн не ревновала. Даже наоборот, сочувствовала молоденькой «коллеге» (та была на четыре года ее младше). После этого Цзиньюнь какое-то время работала в Ухани медсестрой, а затем была арестована.

Вновь встретившись с Юйфэн в самом конце мая 1975 года, она попросила помочь добиться высочайшей аудиенции. Мао был опечален, узнав о злоключениях своей бывшей любовницы, «реабилитировал» ее и оставил при себе. Цзян Цин от этого в восторг не пришла, но вынуждена была смириться.

Но неожиданно в конце сентября Цзян и ее сторонникам повезло. Одряхлевший диктатор по каким-то причинам решил сделать своим посредником в контактах с Политбюро племянника Юаньсиня, вместо Ван Хайжун и Нэнси Тан. По-видимому, он просто соскучился по нему: ведь мы помним, с какой теплотой он относился к этому сироте. Умный и хитрый Юаньсинь, однако, смог воспользоваться ситуацией для того, чтобы оказать на дядю влияние в нужном для Цзян Цин направлении. Он являлся ее горячим единомышленником и, кстати, никогда этого не скрывал.

У «леваков» открылось второе дыхание. Через любимого племянника Мао они стали усиленно обрабатывать Председателя в антидэновском духе. «Надо опасаться ЦК, боюсь, как бы не произошел откат, рецидив, — нашептывал Юаньсинь дяде. — …Я очень внимательно слежу за выступлениями товарища Дэн Сяопина, и у меня возникло ощущение, что он очень мало касается достижений Великой культурной революции, очень мало говорит о критике ревизионистской линии Лю Шаоци. В этом году я не слышал, чтобы он затронул вопрос о том, как следует изучать теорию [диктатуры пролетариата], как критиковать роман „Речные заводи“, как критиковать ревизионизм»²⁵⁹. И далее: «Есть два подхода. Кое-кто [просто] не удовлетворен великой культурной революцией, другие хотят свести счеты… с великой культурной революцией»²⁶⁰.

Обработка продолжалась более месяца. И наконец Мао не выдержал. Он пришел в ярость, начав возмущаться Дэном. По его требованию члены Политбюро начали критиковать «зарвавшегося» противника Цзян Цин, а в стране в целом с ноября стало набирать силу новое движение: «критики Дэна и борьбы с правоуклонистским поветрием пересмотра правильных оргвыводов». Дэн Сяопина отстранили от большинства обязанностей, позволив ему только открывать и закрывать заседания Политбюро и заниматься внешнеполитическими делами. Особенно бурно новая антидэновская кампания развернулась в университете Цинхуа в Пекине.

В самый разгар этой свистопляски, 8 января 1976 года в 9 часов 57 минут утра, скончался Чжоу Эньлай. Его многие оплакивали: премьер остался в памяти большинства китайцев мудрым, честным и человеколюбивым. Был ли он таким на самом деле, мало кого в Китае интересовало. Имидж благородного лидера доминировал в сознании масс. В день похорон 11 января траурный кортеж с его прахом проследовал к кладбищу революционных героев, сопровождаемый плачем и скорбными криками пекинцев. Всем тем, кто вышел тогда в мороз на центральную улицу Чанъаньцзе (а таких было более миллиона), на всю жизнь запомнился бело-голубой автобус, увозивший в небытие дорогого Чжоу.

А вскоре по городу поползли слухи о том, что премьер пал жертвой ненавидевших его «леваков». Эти слухи усилились в марте в связи с тем, что шанхайская «Вэньхуэй бао» намекнула на то, что Чжоу был «каппутистом». В Нанкине сразу же появились листовки и дацзыбао, призывавшие население к выражению протеста. Об этом немедленно узнали в Пекине. И тогда на площадь Тяньаньмэнь, к возвышающемуся на ней памятнику героям революции, стали приходить люди, чтобы возложить в память Чжоу Эньлая цветы и венки. Все это развивалось стихийно в течение двух недель, и наконец 4 апреля, в традиционный в Китае День поминовения усопших, площадь оказалась запруженной народом. Люди были очень возбуждены. Тут и там слышались крики: «Защитим премьера Чжоу ценой собственной жизни!», «Да здравствует великий марксист-ленинец Чжоу Эньлай!», «Долой всех, кто против премьера Чжоу!». Многие пели «Интернационал»²⁶¹.

Цзян Цин и ее приближенные были напуганы. Они, разумеется, опасались массового неконтролируемого движения. Не менее взволнованы были и их противники. Все они давно отвыкли от демократии. Вечером 4 апреля на экстренном заседании Политбюро они приняли совместное решение подавить несанкционированный митинг. «Вылезла группа плохих людей, — заявил Хуа Гофэн, по поручению Мао исполнявший обязанности премьера. — В письменных материалах, распространяемых ими, содержатся нападки на Председателя Мао и на ЦК»²⁶². 5 апреля против демонстрантов была брошена полиция. Цзян наблюдала за избиением мирных людей в бинокль из здания ВСНП, расположенного на западной стороне площади²⁶³.

Подавление «контрреволюционного мятежа» поддержал и Мао, которому, разумеется, о случившемся «объективно» доложил Юаньсинь, всю вину за народные выступления возложивший на Дэн Сяопина. «Великий вождь» наложил резолюцию на доклад племянника: «Боевой дух высокий; это прекрасно, прекрасно, прекрасно». А затем дал директиву: «На основании этого лишить Дэн Сяопина всех должностей»²⁶⁴. Тем же приказом он назначил первым заместителем Председателя ЦК и премьером Госсовета пятидесятипятилетнего Хуа Гофэна. Через три недели, не будучи уже в силах говорить, он напишет этому своему последнему преемнику: «Иди медленно, не волнуйся. Следуй прежнему курсу. Когда ты делаешь дело, я спокоен»²⁶⁵.

Цзян и другие левые радикалы ликовали, а большинство пекинцев скорбело. В знак молчаливого протеста люди стали выставлять в окнах домов бутылочки. Дело в том, что при ином написании иероглифа «пин» имя Дэна («Сяопин») может означать «маленькая бутылка», в то время как иероглиф «тай» в слове «чуаньтай» («подоконник») переводится как «вершина». Выставляя бутылочки в окнах домов, противники «группы четырех» хотели тем самым сказать: «Дэн Сяопин все еще на вершине!»

Кампания критики Дэна, таким образом, была обречена на поражение. В народе она не получила отклика. Чисто формально участвовало в ней и большинство кадровых работников партии. Последний всплеск политической активности Мао явно был неудачным.

Но вряд ли «великий кормчий» полностью отдавал себе отчет в своих действиях. Он был уже наполовину мертв. Тяжелое физическое состояние сказывалось на его настроении. Мао все время был раздражен и возбужден. Ему очень трудно было дышать, легкие, сердце и почки отказывались нормально работать. Резко сократилось количество выделяемой из организма жидкости. Он то и дело покрывался испариной и жадно хватал ртом воздух. Ему все время требовались кислородные баллоны. Так как он постоянно лежал на левом боку, у него в конце концов образовались пролежни.

Единственное улучшение было со зрением. В середине августа 1975 года ему успешно провели операцию на правом глазу. Для того чтобы все прошло гладко, несколько врачей-офтальмологов накануне вволю попрактиковались на сорока подопытных стариках. Только после этого, выбрав правильный метод, они со страхом прооперировали «великого вождя»²⁶⁶. Чжан Юйфэн вспоминает: «Когда спустя неделю была снята марлевая повязка с глаза Председателя, то он открыл глаз, поглядел. Внезапно, взволнованно указывая на одежду одной из присутствовавших работниц обслуживающего персонала, он точно определил ее цвет и рисунок на ней. Он также, указывая на стену, сказал: „А она белая“»²⁶⁷.

Никаких других положительных изменений в ходе его болезни не было. В отдельные дни он настолько утрачивал силы, что, по воспоминаниям Чжан Юйфэн, «ему очень трудно было даже „открыть рот, когда к нему поднесена еда“ и сделать глотательное движение»²⁶⁸. В другое время, однако, он чувствовал себя немного лучше. И даже отваживался принимать иностранных гостей. 30 апреля, например, Мао встретился с премьер-министром Новой Зеландии Робертом Малдуном. Конечно, серьезных проблем с ним он не обсуждал, просто пожаловался ему на здоровье. «Ноги беспокоят меня», — сказал он. Потом помолчал и добавил: «В мире большие беспорядки»²⁶⁹.

11 мая 1976 года у него произошел первый инфаркт. Чжан Юйфэн и Мэн Цзиньюнь не отходили от него. Врачи делали все возможное. Но только через две недели Мао почувствовал себя немного лучше. 20 мая ему захотелось встретиться с прибывшим в КНР премьер-министром Сингапура Ли Куан Ю, а 27 мая — с премьер-министром Пакистана Бхутто и его супругой. Но после десяти минут общения и с тем и с другими он каждый раз очень уставал и вынужден был прекращать беседы[156]. Его гости тем не менее не остались разочарованы. «Он немолодой человек, — сообщил журналистам Бхутто. — Я и не ожидал, что встречу „Тарзана“»²⁷⁰. После этого МИД КНР официально объявило о том, что Председатель больше не будет принимать иностранных гостей, так как «сейчас очень занят, много работает»²⁷¹.

В середине июня Мао вызвал Хуа Гофэна, членов «группы четырех» во главе с Цзян Цин и свою внучатую двоюродную племянницу Ван Хайжун. Лежа в постели, он прохрипел: «С древних времен считалось редкостью, когда человек доживал до семидесяти. Мне уже больше восьмидесяти. В старости часто думаешь о смерти. В Китае говорят: „Судить о человеке можно только тогда, когда его накроет крышка гроба“. Хотя „крышка гроба“ меня еще и не накрыла, но скоро уже это случится, так что можно и подвести итоги. За всю жизнь я сделал две вещи. Во-первых, в течение нескольких десятков лет боролся с Чан Кайши и загнал его на острова. Через восемь лет войны с Японией попросил японских солдат вернуться домой. Мы завоевали Пекин и в конце концов захватили Запретный город. Не так уж много людей не признают этого. И всего лишь несколько человек прожужжали мне уши, советуя поскорее вернуть эти острова. Вторую вещь вы все знаете. Это инициирование Великой культурной революции. Тех, кто поддерживает ее, немного, а тех, кто выступает против, немало. Оба дела не закончены. Это „наследие“ надо передать следующему поколению. Как передать? Если мирным путем не получится, надо будет сделать это путем потрясений. Если этим по-настоящему не заниматься, то „дождь и ветер окрасятся кровью“. Как вы с этим справитесь? Одно небо знает»²⁷². Чжан Юйфэн стоило больших трудов перевести этот монолог.

26 июня у Мао произошел новый инфаркт, очень обширный. Ему стало настолько плохо, что он уже не мог сам есть. Его начали кормить через трубочку, вставленную в ноздрю. У постели вождя теперь посменно дежурили четверо членов Политбюро во главе с Хуа Гофэном, назначенные в комиссию по контролю за врачами. В начале июля в Китай для обследования Мао прибыл известный австрийский невролог профессор Вальтер Биркмайер, но он тоже не смог помочь Председателю²⁷³.

Мао умирал, но даже в таком состоянии пытался держаться за власть. Чуть приходил в себя, тут же требовал от Чжан Юйфэн читать ему партийные документы. Хотя бы по нескольку минут в день. 6 июля ему сообщили о кончине его старого боевого друга Чжу Дэ. Он встретил это известие спокойно.

Вместе с «Маленькой Чжан» он часто в последнее время смотрел кино. Тайваньские и гонконгские фильмы. Они ему нравились. Как-то отвлекали, позволяли забыться. Не изменил он этой привычке и после того, как в ночь с 27 на 28 июля из-за страшнейшего землетрясения его срочно перевезли в новое, сейсмически устойчивое здание, расположенное по соседству с «Плавательным бассейном». Это землетрясение (силой 7,8 балла) полностью разрушило находящийся недалеко от Пекина город Таншань. Под завалами погибло более 240 тысяч человек, свыше 160 тысяч были ранены. Толчки были настолько сильны, что ощущались в Чжуннаньхае. Даже кровать, на которой лежал Мао в Павильоне «Плавательный бассейн», перекосилась.

Новый корпус, куда перевезли Председателя, срочно переоборудовали и комнату Мао заполнили медицинским оборудованием. Здесь же ему устроили и кинозал, установив проектор и телевизор. Так Мао и проводил свои последние дни. Смотря «вражеские» фильмы и принимая еду через трубочку.

2 сентября у него произошел третий инфаркт. Самый серьезный. Врачи уже не могли бороться за его жизнь. Но мощный волевой организм не хотел сдаваться. Мао все время тревожно спрашивал докторов, насколько опасно его положение²⁷⁴. Те его успокаивали, но уже никаких надежд не питали.

8 сентября в начале девятого вечера у него заметно посинело лицо. Через несколько минут оледенели конечности, сознание помутнело. Ему попытались через нос откачать мокроту, но никакой реакции не наблюдалось. Без шестнадцати минут десять усилилось сердцебиение, через полчаса давление упало до 80 на 58. В пятнадцать минут двенадцатого наступила кома. Вскоре после этого сильно расширились зрачки, и Мао утратил реакцию на свет. В четыре минуты первого 9 сентября у него начались судороги. Через две минуты была зафиксирована полная потеря самостоятельного дыхания. В 00 часов 10 минут сердце Мао перестало биться²⁷⁵.

Великий диктатор, революционер и тиран скончался на 83-м году жизни.