Марафон нежеланий

Глава 10. Питер Брейгель Старший. «Детские игры»

– Все, что переступает черту реализма, – уже не искусство, это механическое воспроизведение, не превосходящее по своему мастерству ксерокс. Истории – это личные образы, а не фотокопии. – С этих слов Адам начал утреннюю лекцию.

После медитации под напевы Забавы хотелось спать, но эти слова подействовали как ледяной ливень.

Как-то раз Саша отправил меня в литкружок при университетской библиотеке. Отчего-то участниками литкружка преимущественно были не студенты, а пожилые господа и дамы, словарный запас которых был наполнен выражениями «приятельницы», «моветон», «моцион». Рассказы студентов (свой я так и не решилась зачитать) они безжалостно критиковали (а больше в этом литкружке ничего и не делали) за фантастичность, за неправдоподобность, за кружево фраз, сплетающихся в полстраничные предложения.

В тот вечер, вернувшись домой, я попыталась написать так, как они советовали – про настоящую жизнь, без прикрас и витиеватостей, без магического реализма и неоднозначных толкований, без поэзии, закованной в прозаические предложения.

Вышло настолько тошнотворно, как будто я прошлась по улице на городской окраине, оплеванная предложениями, в которых мата больше, чем приличных слов, отхлестанная по щекам совестью при виде старух, продающих домашние заготовки на ящиках у входа в супермаркет, со слезящимися глазами от подъездных запахов. И подумала, что лучше вообще не писать, чем описывать то, что мы видим каждый день.

– Искусство – это наше личное понятие мира, оно не должно соответствовать общепринятой реальности. Поэтому оно и восхищает остальных. Они могут посмотреть на мир под другим углом, увидеть чужие желания и мысли. Оно не должно быть понятным всегда и всегда быть принятым всеми. Его цель – показать точку зрения автора, его личную философию, его идеи, его вселенную.

– Слышал бы это мой дедушка, – усмехнулся Сава.

– Твой соцреалистический дед, конечно же, был уверен в обратном?

– Конечно. Он говорил, что за магическим реализмом люди прячут неумение писать логично, а в фэнтези просто бегут от реальности, так как не приспособлены к жизни.

– О, сколько раз я это слышал! – начал Лев, разбрызгивая слюни.

– Да-да, а абстрактные картины – это просто мазня.

– А перформансы делают сумасшедшие.

Следующие часы мы болтали без неловких пауз. Каждый делился своими историями о «непонятости». Я рассказала про литературный кружок и о том, что, кроме Саши, никому не показывала свои рассказы.

На что Адам заметил:

– Текст или картина не существуют, пока их никто не читает и не видит. Скоро мы познакомимся с вашими предыдущими работами.

Если бы не напоминание Миши про обед, никто бы не осмелился встать и оторваться от нашего разговора. С каждой историей мы как будто бы ближе притягивались друг к другу. Страшно было отвлечься на что-то постороннее – вдруг нас оттолкнет обратно?

Видимо, до Адама дошли слухи о вчерашнем неудачном практическом занятии. В этот день вел его он. И это действительно был, как он выразился вчера, «взрыв энергии».

Вообще удивительно, как точно он характеризовал все происходящее. Его фразы как будто записывались на пленку памяти внутри моей головы – я могла прокрутить все сказанное вчера с той же яркостью и тем же тоном голоса. Он был из тех людей, которые не могут незаметно зайти в комнату, даже если захотят этого. Они заходят и сразу же беспрекословно, с естественного согласия остальных, становятся хозяевами этой комнаты. Теперь он был хозяином в комнате моего сознания.

– Боль – самое завораживающее. – С этими словами Адам полоснул ножом свою левую ладонь и размазал кровь по холсту. – Мы не можем радоваться чужому счастью так, как радуется его обладатель. Мы не можем на сто процентов понять его. Но чужая боль ближе и яснее, все мы испытывали ее когда-то. Она более красива, чем счастье. Счастье уродует людей, уродует творчество, заставляя дрожать над ним, боясь потерять. А боль заставляет нас двигаться вперед, карабкаться вверх, становиться лучше и сильнее с каждым днем.

Он повернул к нам холст с несколькими ярко-красными разводами.

Одна из подруг, Маша, шепнула своей соседке, что ее сейчас стошнит.

– Кто хочет продолжить нашу картину?

– Я! – вскочила со своего места Поэтесса и слишком уверенно подошла к холсту. – Prego!

Она протянула свою худую руку и победно улыбнулась.

– Сделай это сама. – Адам протянул ей бритвенное лезвие и сел на траву, лицом к нам. – И прочитай нам что-нибудь из твоих стихов, когда будешь резать себя.

Она нервно сглотнула, но сразу же улыбнулась. Только улыбка получилась неровной и замерла, как будто бы мышцы лица парализовало.

Она попробовала улыбнуться еще раз, теперь получилось естественнее, хотя правый уголок рта заметно подрагивал.

Она лишь слегка сморщила носик, когда делала порез на левой ладони. Но когда повела лезвием дальше, мимо вен на предплечье, Поэтесса уже улыбалась широко и немного безумно. Все было лишь игрой – после ладони она вела лезвие легко, оно лишь оцарапало кожу. Но Машу вырвало, и они с Настей ушли в свой домик.

Лев прочитал монолог одного из своих многочисленных героев о боевых ранах, Журналист апатично надрезал палец и вытер его так, как будто это был не холст, а всего лишь подол футболки. Лера кокетливо смеялась и предложила мальчикам надрезать ее ладонь – откликнулся Макс. Он долго вычислял траекторию, что-то чертил на ладони под хихиканье Леры и вскрикивания: «Ой, щекотно!» В конце концов он надрезал ей большой палец, она размазала кровь по губам и несколько раз поцеловала картину, а потом чмокнула Макса в обгорелую щеку. Сам Макс бравадно хохотнул и быстро полоснул ладонь. Рита, громко ойкнув (вообще, она любила говорить «ой», с поводом и без), порезала палец и с серьезным видом размазала кровь. Придирчиво посмотрела, надавила на палец и сделала еще один мазок. Потом порезала другой палец, выдавила больше крови и что-то старательно вывела. Сава резко выдохнул, провел лезвием по ладони, сжал ее в кулак и занес кулак над полотном, имитируя кровавый дождь.

Кажется, все забыли о необходимости что-то сказать. Я же сочинила речь, но побоялась ее прочитать – вдруг это будет выглядеть слишком пафосно. Молча подошла, безразлично надавила лезвием на холмик Венеры и, делая вид, что рисую что-то осмысленное, вытерла ладонь о холст. Когда я посмотрела на получившееся полотно, в висках застучало и мне захотелось одновременно хохотать и рыдать. Я создаю искусство вместе с другими, что-то общее и невероятно прекрасное! В ушах шумели и море, и кровь.

Пока Миша обрабатывал наши ранки перекисью, все сидели с блаженными улыбками. Наша картина под яркими солнечными лучами как будто бы пульсировала и сияла. И пока мы сидели в ожидании, казалось, что каждая минута утекает зря. Что надо чем-то заниматься, создавать, творить каждую секунду, что мы дышим.

Адам куда-то ушел, и мы не понимали, занятие закончилось или будет продолжение. Готова поспорить, что каждый думал: «Боже, хоть бы это было начало!»

Вновь пришел Миша. Озорно улыбаясь, он артистично сдернул с подноса салфетку, под которой лежали пухлые круассаны.

– Попробовал новый рецепт и решил вас побаловать. Только ешьте медленно и делитесь своими впечатлениями.

Несмотря на то что вчера утром Адам сказал о том, что можно встать и пойти поесть, когда проголодаешься, никто не решался сделать это вне графика. Во-первых, кухня находилась на «левой территории», по которой мы пока стеснялись прогуливаться свободно. Во-вторых, бежать на зов своего желудка, когда остальные занимаются творчеством, – значит показать, что ты не можешь извлечь из дискомфорта своего тела ничего, кроме навязчивого желания избавиться от этого дискомфорта. Может, у кого-то были еще причины. Но то, что все голодали, – это факт.

– Ой, еще горяченькие, – воскликнула Рита.

– Вкусно, – промурлыкала Лера.

– Угу, – отозвался нестройный гул наших голосов.

Этим и ограничились наши словесные впечатления.

Предзакатный час мы проводили у своих домиков. В каком-то томном, полугрезящем состоянии лениво разговаривали, спокойно реагируя на то, что собеседник минутами не отвечает, а потом вдруг вспоминает о тебе, расслабленно бросает абстрактную фразу в ответ и вновь погружается в свои мысли.

Я писала обрывки словосочетаний, такие ярко-образные, что их жалко было окружать прозаичными словами, чтобы сформировать логичные предложения: «Примятая трава под порезанными ступнями», «Рубиновый дождь после встречи с металлом», «Прикосновение цветочного лепестка к обгоревшей коже», «Холодное солнце твоего взгляда», «Самая изысканная соль на губах»…

Рита, которой я, к своему удивлению, совершенно без страха показала записи, отметила, что это емкие названия для картин.

– Моих воображаемых картин, – ответила я не сразу.

Журналист дремал в гамаке, заслонив глаза от солнца правым предплечьем. Макс начал писать картину. Лев, вчера обгоревший до багрянца на носу и плечах, остался в домике. Услужливый Сава делал массаж Поэтессе. Лера красила ногти на ногах, отвлекаясь на какие-то забавные мысли – подолгу смотрела в небо и блаженно улыбалась. Маша и Настя не выходили из домика – после того как они ушли с занятия, с ними никто не общался.

За десять минут до вечерних бесед впервые в нашем саду появился Адам. Справа от него шел Миша, а слева – Венера. Он медленно кивнул каждому из нас, как бы одобряя, что мы сейчас здесь, работаем над собой. Но не остановился, не сказал ни слова, а прошел дальше, к домику Насти и Маши.

Он зашел, а Миша с Венерой остались сидеть на крыльце, полушепотом разговаривая, судя по выражению их лиц, о чем-то будничном.

Из домика донеслось холодное и очень повелительное:

– Мы поговорим вдвоем.

Потом были слышны возгласы возмущения со стороны Насти, но она все-таки вышла. Сердито посмотрела на нас, скрестила руки на груди и оперлась спиной о стенку дома.

Если в домике и разговаривали, то шепотом, мы ничего не слышали. Все старались делать вид, что они заняты, но даже шорох ручки по бумаге и перелистывание страниц звучали неестественно.

Макс попытался уменьшить напряжение и спросил Мишу, не остались ли у него еще круассаны. Миша мягко улыбнулся и покачал головой. Больше никто ничего не говорил.

Вдруг послышались судорожные рыдания. Настя рванулась к двери, но Миша схватил ее за ногу. Венера встала, приобняла ее, что-то шепнула и потянула на крыльцо. Настя оттолкнула ее руку, но присела, злобно сузив глаза и поджав губы. Вскоре рыдания затихли, послышался смех с истеричными нотками. Еще через пару минут Адам вышел вместе с Машей, расслабленно обнимая ее и шутливо улыбаясь.

Они так и прошли вместе до пляжа: Адам, обнимая Машу, и Настя рядом с Машей, недоверчиво косящаяся на Адама. У подушек, на которые мы начали рассаживаться, он убрал руку, погладил Машу по щеке и ласково улыбнулся.

– Мне печально, что мы до сих пор не доверяем друг другу. – Адам еле слышно сказал эту фразу.

Последние слова как будто обглодал шум морских волн. Он отвернулся к темной блестящей воде и молча стоял не меньше минуты.

– Вы доверяете мне?

– Да, – прозвучал нестройный хор неуверенных голосов.

Он тяжело вздохнул и сел в позу лотоса на свой камень, теперь лишь слегка возвышаясь над нами. С печальной улыбкой оглядел нас.

– А друг другу?

Все стали медленно поворачивать головы по сторонам и, встречаясь взглядами, кивать друг другу.

– Ну ладно, – Адам резко вскочил на ноги. – А себе вы доверяете?!

Все закивали, и только Поэтесса крикнула:

– Да!

– Вы честны с собой? Отдаете отчет в том, что вы когда-то делали больно другим? А себе? Признаете свою неправильность? Или маскируетесь?

Все растерянно молчали.

– Давайте сыграем в игру, – сказал он строго, прищурив свои черные глаза. – Встаньте!

Мы почти синхронно поднялись на ноги, только Настя отстала, делая вид, что отряхивает с ног песок.

– Настя! Всем встать!

Она дерзко посмотрела на него, но промолчала и встала, высоко задрав подбородок.

– Хорошо, – Адам замер и стал рассматривать нас. Наверное, он встретился своим холодным черным взглядом, таким пугающим сегодня, с каждым из нас. – Я называю какое-то действие, и если вы этого никогда не делали, то можете присесть; если делали – остаетесь стоять. Если вы сидите, но следующее действие про вас, то вам снова нужно подняться. Все понятно?

Мы закивали, а Макс весело крикнул:

– Разберемся!

Адам ответил:

– Конечно, разберетесь.

– Я никогда не крал чужие вещи. – Он сказал это резко и непривычно громко.

Рита сразу присела, остальные задумались. Я вспомнила, как в детстве украла у соседской девочки сумочку для Барби, такую пластмассовую, розовую. Мама не покупала мне ни одежду, ни мебель для кукол – зачем, если можно сделать все самостоятельно? А ее Розочка к тому же еще и шьет замечательно. У моей соседки этих сумочек было, кажется, пять или шесть – для каждой куклы. Я задумалась, считается ли это кражей.

– Если не уверены в чем-то, оставайтесь стоять. Обязательно запишите свои сомнения, разберем их позднее.

Настя села, как будто назло, и посмотрела на Машу. Та дернулась, но все-таки осталась стоять.

– Я никогда не причинял себе вред намеренно.

Рита и Настя остались сидеть, к ним присоединились Антон, Лера, Маша и Сава. Быстро-быстро пронеслась в голове мысль о том, что Рита останется сидеть до конца. Своей солнечностью и идеальностью она напоминала мне Розочку. Видимо, поэтому у меня появилась какая-то зависимость от ее ободрений и лучащегося оптимизма, как у какого-то противного насекомого от огоньков света, совершенно бесполезного для него.

– Я никогда не думал о самоубийстве.

К нам, стоящим, присоединилась Лера. А я опять засомневалась. У меня никогда не было яркой, осознанной мысли о том, что я хочу себя убить. Но иногда, в разговорах с Сашей, полушутливых-полупафосных, мы говорили о том, как это ужасно, стареть, и что, если мы не умрем своей смертью, вместе сделаем что-нибудь, когда у меня начнет дрябнуть кожа, а у него выпадать волосы.

Я никогда не сомневалась в том, что мир не увидит меня вялой и пахнущей кошками. Но как я это сделаю – представляла только в абстрактных фантазиях. Эта идея была вроде чего-то само собой разумеющегося, как обычная смерть – когда наступит, там и посмотрим.

Впервые я задумалась о пугающей старости еще в детстве. Нам по почте прислали брошюрку какой-то религиозной организации. На картинках с раем все выглядели одного возраста.

Я спросила маму:

– Когда умирают дети, они остаются в раю детьми?

– Ну, конечно. Становятся маленькими ангелочками.

– А когда умирают старики?

– Роза, что за вопросы!

– Они не молодеют после смерти?

– Не знаю. В раю всем хорошо.

Тогда я испугалась, что если я умру ребенком, то навсегда буду заперта в недоразвитом тельце, а если умру старой, то меня ждет вечность в дряблом теле, когда в окружении нереалистично сочной зелени будут скакать обнаженные красавицы.

– Я никогда не любил.

Почти все встали. Мне тоже захотелось остаться на ногах, чтобы не сидеть одной. Но со мной сидел Сава. И я решила быть честной, хотя бы раз в жизни.

Адам посмотрел на нас удивленно и даже как-то снисходительно.

– Я никогда не бил другого человека.

Пощечина считается? Все время хотелось спрашивать, чтобы не оценить себя самостоятельно, чтобы отдать свои поступки под суд другим. Ведь в чужих глазах все эти мелкие грешки, почему-то до сих пор грызущие совесть, которая успела затвердеть с годами, но все равно подчиняется этим старым клыкам, выглядят пустяками. Сейчас стояли все.

– Я никогда не желал смерти другому.

Опять остались стоять все. Мы постоянно переглядывались, как будто бы проверяя соседей. Но на самом деле смотрели в чужие глаза – они так же растеряны и неуверенны или хладнокровно знают о себе все и принимают это. Каждый раз я с облегчением замечала, что все мы маленькие потерянные дети, играющие в очень опасную игру. Будто бы мы были школьниками, которые залезли на чердак полуразвалившегося дома: отдавали себе отчет, что это очень опасно, чувствовали общий страх, но при этом ощущали и общий кураж.

– Я никогда не делала аборт.

Парни со смешками сели, к ним присоединились мы с Ритой и Настя. Увидев, что Маша осталась стоять, Настя потянула ее за подол юбки. Маша дернула подол обратно и отошла на шаг от Насти.

– Я никогда не продавал себя за деньги.

Я сидела, но с ощущением, что обманываю себя. Я заметила, что от Адама не укрылось то, как вздрогнули мои плечи, когда я услышала эту фразу. Он заметил, что я это заметила. Я уже хотела встать – я была бы не одна, стояли Лера и Поэтесса. Но тут Адам сказал следующую фразу:

– Я никогда не был виноват в смерти другого человека.

Поэтесса осталась стоять. Мне казалось, что она делает это лишь из желания казаться не такой, как все. Встал Антон, который был для меня героем старого нуарного кино, всегда остающимся в тени. Спустя пару долгих секунд поднялся Макс, развел руками и сказал:

– Только косвенно.

Адам понимающе кивнул, а стоявшие позади него Тимур, Венера, Забава и Миша вдруг заинтересовались неровной поверхностью камня у них под ногами. По коже пробежали мурашки, а в голове пронеслась жаркая пугающая мысль, что мне хочется быть частью их тайны.