Марафон нежеланий

Глава 7. Кузьма Петров-Водкин. «1918 год в Петрограде»

Утром 8-го я встала с таким приятным грустным ощущением, когда накануне ты выплакал все слезы и сегодня все проблемы кажутся отрешенно-далекими. И сама я как будто далеко-далеко. Со стороны наблюдаю, как эта лохматая красноглазая девушка заваривает кофе и, уставившись на пушистые заснеженные ветки, жадно глотает морозный утренний воздух. Мама всегда пугала меня ангиной, а для меня с детства не было прекраснее воздуха, чем свежий и обжигающе ледяной ранне-весенний. В нем столько обещаний и надежд. Наверное, это будет первая весна без каких-либо мечтаний и планов. Буду просто плыть.

Из метели невеселых мыслей меня вырвал сигнал телефона.

Зачисление средств. На 50 тысяч больше! И сообщение: «На ошибку или на будущую учебу. Решай сама. В квартире можешь остаться до конца месяца».

Сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за минуту! Но все заглушал восторг! Я все-таки смогу поехать. В глубине души я и не сомневалась – брать или нет. Хотя для приличия поспорила с собой, уговаривая отправить деньги назад.

Куда отправить? Ведь я не знаю номер Его счета, домой к Нему приходить нельзя. Да я и не знаю Его точный адрес.

Передо мной мелькали образы великих женщин, которым тоже приходилось зависеть от мужчин, но от этого они не становились менее великими, а красота их жизни насыщалась оттенками трагичности. Той трагичности, которая делает будничные биографии особенными.

Сашка как-то сказал: «В биографиях мужчин привлекает трагизм, а в биографиях женщин – их сила». А я считала, что наоборот.

Хотелось написать Ему что-то благодарное, но гордость пересилила, и я отправила: «Теперь я знаю, сколько стою. Спасибо».

Следующие недели проходили в приятной суете: я купила билеты (какой он предусмотрительный, отправил больше, зная, что на билеты у меня тоже денег нет), парочку летних платьев, новый чемодан.

Я никому не говорила о своем решении – Саша думал, что я обиделась, и ждал, когда остыну.

Он не звонил и не писал – видимо, понял, что я выбрала. Я прилежно ходила в универ – просто боялась, что может что-то случиться и я не улечу. Маме я решилась сказать за пару дней до вылета, когда перевезла свои вещи обратно к ней, из Его квартиры.

Не успела я переехать, как захотелось остаться одной. Как же меня раздражала эта ее простота. Чай – какая-нибудь «Принцесса Зита-Гита», чтобы не тратить лишнее время на заварку и ожидание. Да ей и не нравился вкус натурального травяного, она не получала удовольствия от интеллектуального понятия вкуса. Вкус должен быть ясным сразу и одинаковым. Приготовить сложный обед только для себя? Это же столько времени! Зачем вообще делать что-то для себя? Все подаренные мною маски для лица, бомбочки для ванной, скрабы и масла лежали нераспечатанными.

Как всегда, за едой она смотрела телевизор. По-моему, это самое любимое занятие в ее жизни. Ей все равно, что смотреть. Если спросите ее, что она смотрела вчера, а тем более что она об этом думает, она вряд ли вспомнит и сформулирует мысли. Все, что ей нужно, – отключить уставшее от работы сознание и поглощать скандалы поселков городского типа, сериалы о тяжелой доле провинциалок в столице, постановки судов с бездарными актерами, выступления юмористов, которые плагиатят анекдоты из дешевых газет, и детективы с «неожиданным» финалом.

– Какая тебе разница, окончу я универ или нет, если ты даже не знаешь, какую специальность я получаю.

– Экономист… – рассеянно то ли спросила, то ли ответила она.

– Экономический факультет, но специальность «Менеджмент организации», – напомнила я, хотя понимала, что она забудет.

Зачем запоминать то, что не интересно? Это же не расписание сериалов, не дни рождения ее любимых детишек, не перечень продуктов по акции в «Пятерочке». Поэтому к рассказам обо мне в конце она всегда добавляла «что ли?».

«Моя Роза окончила школу с медалью, серебряной, что ли?..», «Учится и подрабатывает. Кем работает? В интернете что-то пишет, журналист, что ли?..».

– Доучись год и уезжай на лето. Нормальные девушки не бросают все просто так. Что скажут люди?

– Значит, я ненормальная. И мне пофиг, что скажут твои престарелые подружки, которые не видели мира дальше своего района и ничего не добились.

– Со своими подружками будешь так разговаривать!

– У меня их нет! И вообще никого нет, кроме тебя. А ты постоянно меня отталкиваешь. Твои гребаные детишки всегда важнее.

– Это ты всех отталкиваешь. Приходишь, только когда тебе что-то нужно от меня. От меня, а не я! Мать тебе не нужна!

– Наверное, потому что тебе не нужна дочь?

Я вскочила со старого продавленного дивана, быстро оделась и выбежала на улицу. И ведь понимала, что не права и она любит меня, просто по-своему.

Я очень хотела любить ее. Но не получалось, и от этого я ненавидела себя еще больше. А чтобы и она могла ненавидеть меня, я ставила точку в наших ссорах какой-нибудь гадко-пафосной фразочкой.

Даже имя Роза было не мое. Она души не чаяла в одной девчушке. Кудрявая лучезарная Розочка была настоящим солнышком интерната, в котором работала мама. Заразительно смеющаяся, до бесконечности всем благодарная, влюбленная в жизнь, несмотря на свою инвалидность.

Мама мечтала о такой же девочке. С ранних лет я слушала ее «А вот Розочка…», «Представляешь, Роза сегодня…».

На дни рождения Розочка получала самых красивых кукол, когда заболевала – корзину фруктов, которые мы себе редко позволяли. И это постоянное сравнение: «У Розы в комнате порядок, не то что у тебя!», «У Розы много друзей…», «Роза выиграла олимпиаду. Опять».

Даже сейчас мама поставила ее мне в пример:

– Розочка окончила университет с красным дипломом. Да, она не работает по специальности, но зато ей хватило силы воли доучиться до конца. И зато у нее осталось много друзей после учебы. Еще у нее уже есть любящий муж (прямо как из рекламы майонеза!). А у тебя есть кто-то? Как это не мое дело?! Он что, женат?!

Причем Розочку я не ненавидела – она была настолько милой, что я прекрасно понимала, почему ее все любят. Я ненавидела маму. И себя за то, что я не могу быть такой же, как Розочка. Чтобы лицо было прежде всего красивым добротой. А жизнь – прекрасной от помощи другим. Такой я никогда не буду.

К вечеру я вернулась, и мы стали общаться, будто бы не ссорились. Она вспомнила про свою молодость, и я даже задала пару вопросов не из вежливости, а из интереса.

В те редкие моменты, когда мы неожиданно находили общий язык, мы обе радовались этому и говорили друг с другом с осторожностью, боясь нарушить это хрупкое равновесие.

Наши разговоры были похожи на диалоги из старинных романов: «Может быть, еще чаю?» – «Нет-нет, благодарю, мне достаточно». – «Но вы еще не отведали клубничное варенье…»

Мне хотелось погладить ее по шершавой руке, нежно пройтись по распухшим костяшкам пальцев, сжать ее ладонь. Но самое теплое, что я себе позволяла, – это улыбка и какие-нибудь детские воспоминания.

Единственной нашей общей страстью были музеи. Хоть мама и не увлекалась трагичными биографиями, да даже не знала большинство художников по именам, она, так же как и я, замирала в немом восторге перед штормами Айвазовского и визуальными мелодиями Кандинского.

Мы никогда не обсуждали то, что видели, но обе понимали, какое наслаждение приносит нам эти пара часов в наших небогатых на шедевры провинциальных музеях. В летние каникулы, когда все дети ездили с родителями в зоопарк или Парк Горького, мы с мамой раз в неделю отправлялись в музей – смотреть на любимые картины, искать что-то новое, а после молча сидеть в скверике и пить молочные коктейли.

– Да куда нам, – мама махнула кухонным полотенцем. – Это же все для них… За нас все давно решено. Вот и не надо никуда лезть, только расстроишься и нервы потреплешь. Они же все, все эти писатели, актеры, художники – психи и наркоманы.

– Почему же ты читаешь и смотришь работы «психов и наркоманов»?

– Ой, Роза, перестань. Они созданы для этого. А нам-то куда тянуться? Без таланта-то? С ума сойти можешь, а создать шедевр как без таланта-то?

– Откуда ты знаешь, что у меня нет таланта?

– Ты у меня – самая умная. Но не надо изводить себя пустыми мечтами. Уже жизнь пора устраивать. Куда ты потом пойдешь без диплома-то? У нас дядька работал, трубы чинил – и то с корочками.

– Умнее он не стал, раз трубы чинил.

– Роза! Ты же не устроишься никуда потом. А на хорошей работе и мужа можно приличного найти.

Мама начала рассказывать, как ее Розочка познакомилась в колл-центре со своим мужем:

– Влюбился в ее голос! Как в кино, представляешь? А все потому, что она всегда вежливо разговаривает. Не грубит, как ты. Осталось следующий год отучиться. Год – и все! Ты свободна от учебы. Можно и мужа искать, и детей рожать.

– Мама!

– Ты так быстро выросла, я и не заметила. А мне так хочется с маленькими понянчиться, поиграться. Ты почему-то у меня вообще не любила играть. Такая серьезная была, книжки читала все время.

Мама очень хотела второго ребенка. Невзирая на бедность и ненадежность мужчин, с которыми она встречалась, она пыталась забеременеть, но не получалось.

На мой вопрос «Зачем?» она отвечала:

– Дети – это счастье.

– А я?

– А ты уже взрослая.

«Взрослой» я стала для нее очень рано. Сколько я себя помню, она называла меня взрослой. Когда я в пять лет тянулась за томиком поэзии вместо детских сказок, когда зачитывалась какими-нибудь «Темными аллеями» на пляже, вместо того чтобы со всеми детьми плескаться в грязной речушке.

Я и правда быстро потеряла интерес к детским книжкам. Мне не нравились ни дидактический тон, ни деление на черное и белое. Я же хотела читать про чужие ошибки, как про один из возможных вариантов проживать свою жизнь. И свою будущую жизнь видела как череду трагических, но красивых ошибок.

Какая еще «Наша Таня громко плачет»? Вот письмо Татьяны Онегину…

Оно пробирало меня до мурашек даже в семь лет – всего Онегина тогда не осилила, но письмо Татьяны казалось мне самыми интимными строчками на свете. Почти весь первый класс, пока мои одноклассники постигали великий русский алфавит, я перечитывала те волнующие слова. Но обсуждать литературу, а потом и кино я не любила. Хоть я и исправно читала все по школьной программе, на уроках литературы сидела с отсутствующим видом и ненавидела, когда меня спрашивали про дуб и Болконского, про Катерину – лучик света в темном царстве…

Творчество – это интимный разговор между создателем и читателем, я и сейчас так считаю. Обсасывание мотивов и поиск смыслов – это удел тех, кто потребляет и ищет оправдания потраченному времени: «Я вынес из этой книги это и то, а значит, не зря заплатил триста рублей и потратил неделю на чтение».

Я же с детства воспринимала творчество, особенно чтение, как погружение в другой мир – не в поисках морали и смысла, а за образами. Когда от картины захватывает дыхание, а от книги невозможно оторваться – какая разница, что хотел сказать автор? Он позволил мне погрузиться в мир его образов, его уникальную Вселенную. Он говорил со мной, мы были близки.

Хотя Сашка говорил, что я не люблю обсуждать произведения из-за того, что всегда додумываю смысл под себя и неверно трактую его.

Так, два наших самых горячих спора случились, когда мы обсуждали «Лолиту» и «Paroles, Paroles» Далиды.

– О чем мы вообще спорим, если я все уже решила. Не получится – я просто восстановлюсь. Это несложно, – сказала я с мыслями, что больше никогда не вернусь в университет.

– А вдруг на бюджет не восстановят?

– Мама, я узнавала, все нормально. Мне сказали, что восстановят.

– Ну, конечно, ты же у меня умная девочка. Они тебя ценят.