Марина Цветаева. Письма 1933-1936

1-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

4-го января 1934 <1935>г.[936]

Милый Вадим Викторович,

Оказывается — 15-го терм. Умоляю прислать мне, если только возможно, мой гонорар — полностью, — он, наверное, маленький? «П<оследние> Нов<ости>» одну мою рукопись заваляли и за три месяца не напечатали ни одной моей строки[937], у них — свои, и перебороть я этого не могу. Доколе буду сопротивляться очевидности невозможности здешнего существования — не знаю. Одним здесь духовно нечем жить, а мне — физически.

Написала для «П<оследних> Н<овостей>» о поэме молодого Гронского «Белла-Донна»[938], но не знаю точки зрения другого П.Н. (редактора)[939] на происхождение поэта, к<оторо>го я веду помимо общества: эмиграции, революции, и т. д. — от природы[940].

Временами впадаю в отчаяние, ибо какая-н<и>б<удь> удача быть должна: либо духовная, либо материальная, а у меня — никакой[941].

И, возвращаясь к терму: умоляю выцарапать мой гонорар. Живу в нетопленой комнате, но мне совершенно всё равно, п<отому> ч<то> это мое дело с собой, а терм — мое с хозяином, и здесь конец покою.

Новый Год не встречала, но елка была. Спасибо за Мурину книгу, пока что читаю и услаждаюсь — я.

Всего доброго. Простите за просьбу. Но 60 фр<анков> Андреевой — в первую голову!

МЦ.

<Приписка на полях карандашом:>

Рукопись с письмом занесла 31-го — никого не было — опустила в ящик.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 69–70. Печ. по тексту первой публикации.

2-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

7-го января 1935 г. (с цифрой 5 я продолжаю ошибаться!)[942]

Милостивая государыня,

Мы не смогли приехать, ибо должны были нанести традиционный визит, полу-русский, полу-французский, скажем франко-русский, с тем оттенком лицемерия, заключенным в этом политическом слове. Была там очень старая дама, несколько дам менее старых и довольно молодой господин — все из высшей знати; забыла маленького мальчика, который с первого взгляда различал госпожей от не-госпожей для целования руки (в девять лет!) — словом, все было абсолютно ложным, начиная от маленького поцелуйщика вплоть до бутербродов, сделанных для глаза. Мур на все смотрел глазами судьи.

Подумайте, как мы пожалели — вспомнили, он и я, о Вашем доме с настоящими детьми и настоящей симпатией! (Самая старая дама была особенно страшна своей усиленной любезностью!)

Я буду очень счастлива Вас снова увидеть в субботу, но Вы наверняка будете заняты ужином или «возле-ужина», а я уверена, что не помню маршрута, потому пришлите мне пожалуйста подробный план с названиями улиц и поворотов, чтобы я могла Вас найти одна. Но главное — название улиц, чтобы у меня была какая-то уверенность в руках.

С каким поездом ехать, чтобы быть у Вас вовремя?

Я привезу переписанную прозу.

Итак, до субботы, и спасибо. Жду плана.

МЦ.

Выйдя из вокзала, я должна спрашивать Vaucresson или Garches?

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 17–18. СС-7. С. 475. Печ. по СС-7.

3-35. А.Э. Берг

Пятница <Около 10 января 1935 г.>[943]

Спасибо и до завтра (субботы) на вокзале в указанный час.

Мур еще ничего не знает, так как за 24 часа вперед он будет бояться, что опоздает.

Я очень радуюсь, что Вас всех снова увижу.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 18. СС-7. С. 475. Печ. по СС-7.

4-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue JB Putin

<Зачеркнуто: 9-го> 10-го января 1935 г.

С Новым Годом, дорогая Вера!

Я все ждала радостной вести о Вашем приезде, потом усумнилась в Вашем желании меня видеть из-за моего неответа, и вдруг, вчера узнаю от Даманской[944], что в редакции (П<оследних> Н<овостей> говорят, что Вы вообще не приедете, п<отому> ч<то> пять этажей, и что И<ван> А<лексеевич> не то уехал, не то на днях уезжает в Grasse. Конечно, это слух, но мне приятно, что нет доказательства Вашей на меня обиды. Знайте, дорогая Вера, что я вообще в жизни делаю обратное своим желаниям, живу, так сказать, в обратном от себя направлении, — в жизни, не в писании Ну, вот. —

Живу сейчас под страхом терма — я НЕ богема и признаю все внешние надо мной права на к<отор>ый (терм) у меня пока только 200 фр<анков> от Руднева, который по сравнению с Демидовым оказался моим добрым гением. На Демидова, кстати, жалуются все — кроме Алданова, которого все жалуют. Даманская спросила в редакции, почему не идет мой рассказ[945]. — И не пойдет, он слишком длинен, а она отказывается сократить. (Поляков[946], очень ко мне расположенный, но совершенно бессильный.) — Сколько строк? 384. — Но у меня (говорит Даманская) — постоянно бывает 360, а у других — еще больше. В чем[947] дело? — Молчание. Тогда она стала просить Алданова вступиться, но Алданов только развел руками[948].

Но с этим рассказом (qui n’en est pas un[949] — Сказка матери: говорят мать и две девочки — наперебой) — странная вещь. Ко мне пришел Струве[950] и заявил, что они требуют доведения его до 300 строк — и подал мне мысль обратиться к И<вану> А<лексеевичу> с просьбой урезонить Демидова. Я тут же написала письмо и приложила рукопись, с просьбой хотя бы глазами удостовериться, что сократить немыслимо, ибо всё — от слова к слову, или — как играют в мяч. Струве все это забрал и обещал доставить И<вану> А<лексеевичу> в собственные руки. Прошел месяц, — ответа от И<вана> А<лексеевича> нет (да я и не очень надеялась), но вот что удивительно — и от Струве нет, на два моих письма, достоверно — полученных. М<ожет> б<ыть> он просто рукопись — потерял?

— Второй эпизод. — Погиб Н<иколай> П<авлович> Гронский, оказавшийся (поэма Белла-Донна) настоящим, первокачественным и первородным поэтом. Я знала его почти мальчиком (1928 г.), потом мы разошлись. Я написала о его поэме статью на 2 фельетона, к<отор>ую мне его отец[951] («П<оследние> Нов<ости>») посоветовал разбить на две отдельные вещи под разными названиями. Я, из любви к ушедшему и сочувствия к оставшимся (родители его обожали, и каждое слово о нем в печати для них — радость), согласилась, т. е. подписала вещь посредине[952]. (Чудовищно!) И — молчание. А ведь это — отец, и этот отец — друг Демидова, Демидов его вел за гробом.

Дома мне очень тяжело, даже (другому бы!) нестерпимо — у меня нет Вашего дара окончательного отрешения, я все еще ввязываюсь. Все чужое. Единственное, что уцелело — сознание доброкачественности С<ергея> Я<ковлевича> и жалость, с к<отор>ой, когда-то, все и началось. Об Але в другой раз, а м<ожет> б<ыть> лучше не надо, ибо это — живой яд. А бедного Мура рвут пополам, и единственное спасение — школа. Ибо наш дом слишком похож на сумасшедший. Все — деньги: были бы — разъехались бы, во всяком случае поселила бы отдельно Алю, ибо яд и ад — от нее.

Но у меня над столом карточки Рильке и 3<игрид> Унсет, гляжу на них и чувствую, что я — их[953].

Простите за эгоизм письма, будьте таким же эгоистом, чтобы мне не было стыдно.

Обнимаю Вас и бегу за Муром в школу.

МЦ.

Впервые — НП. С. 480–482. СС-7. С. 281–282. Печ. no СС-7.

5-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

15-го января 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Спасибо за присланное, — очень помогло[954]. И спасибо также за андреевское, — она глазам своим не поверила, ибо давно считает на франки, а не на десятки. Словом, всё хорошо. И блины (в пользу С<овременных> 3<аписок>) — хорошо[955]. (Почему люди не могут дать без блинов? Неужели — такой уж соблазн??)

Бесконечно хуже у меня с Посл<едними> Нов<остями>: они уже четвертый месяц не напечатали ни одной моей строки, т. е. у них не заработала ни франка, и угробливают уже вторую мою вещь («Посмертный подарок» — о поэме Н<иколая> Гронского, — а отец в редакции и в восторге от статьи, кроме того личный друг Демидова.)[956] — Все меня посылают к Милюкову, но, боюсь, при моем нраве такой разговор — разрыв. Ибо не просительницей приду — на бедность, это особ-статья, а с простым запросом: почему всех, кроме меня?

Переписываю сейчас начисто I ч<асть> воспоминаний о Блоке, к<отор>ую буду читать на совместном выступлении с Ходасевичем[957]. — Придете?

Еще раз спасибо и, если не трудно, милый Вадим Викторович, наведите справки, в чем дело с Посл<едними> Нов<остями>. Ибо здесь что-то есть.

— И вовсе Вы передо мной не «буржуй». Буржуй начинается за чертой полной обеспеченности, т. е. безнаказанности.

А немножко лучше, немножко хуже — je n'y regarde pas de si pr*s[958] — и все там будем.

Вот, ниже меня (этажом) живут русские — в настоящей трущобе; советской: несказанной. И еще какого-то слепого с улицы у себя поселили. Так что Вы правы: все — относительно[959].

Сердечный привет.

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 72–73. Печ. по тексту первой публикации.

6-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

Ванв. 24-го января 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Ваше письмо я прочла матери Гронского, в ее огромной и бедной студии (она скульптор), где из стеклянного шкафчика глядит ее сын — то десятилетним фавнёнком (острые ушки!), то 16-летним почти-собой, и последняя скульптура — статуэтка во весь рост: сидит с чуть-наклоненной головой, руки в карманах, нога-на*-ногу, — вот-вот встанет: сидение, как бы сказать, на отлете, дано ровно то мгновение до-приподымания. Вещь меньше, чем в * метра: как в обратную сторону бинокля…[960]

А Аля только что дала пощечину — рукой в грязной у*гольной перчатке — Муру за то, что вез по комнате стул и «обещала» изрисовать все его школьные книги (21 год, а по чести — 22, п<отому> ч<то> ей случайно когда-то год убавили) за то, что он к какой-то картинке пририсовал усы. Я на удар ответила ударом, ибо не могу, чтобы Муру давали по лицу. Я ее ненавижу.

Сегодня утром молча отказалась идти за молоком и пошел отец, к<оторый> еле ноги таскает.

Но — довольно об этой язве.

…Счастлива, что так отозвались на поэму Н<иколая> П<авловича>. 21-го с его смерти было 2 месяца, я случайно оказалась в этот вечер у его матери (мать и отец живут врозь) и слезла на том самом метро Pasteur, где он погиб. Долго смотрела — спрашивала.

Совсем не знаю, возьмут ли Посл<едние> Нов<ости> мой «Посмертный подарок»[961]. Вещь, разрубленная пополам и подписанная мною ровно 300-ой строкой, чуть ли не посреди фразы, валяется. За 4 месяца не напечатали ни одной моей строки.

Нынче сговорилась с А<нной> И<льиничной> Андреевой о печатании на машинке, она это охотно сделает, тогда — пришлю. Она живет очень далеко и вижу се редко, это для меня большое лишение. И для нее.

Огромное спасибо за подарок. Были с Муром два раза в кинематографе и 1-го (десятилетие!) подарю ему от Вас какую-нибудь хорошую книгу.

Хочу отправить сейчас — это не письмо — привет и отклик. Будет минута — пришлю стихи. Я их почти никогда больше не пишу: нет времени: хотят прозы и все (!!!) время уходит на нее: а потом — не берут.

Обнимаю Вас и люблю. Спасибо за все.

МЦ.

Мать Н<иколая> П<авловича> — тех юношей везших мать в храм — знала[962]. Она, как и он, чудно знает античный и мифический мир.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 119 (с купюрами). СС-6. С. 419. Печ. полностью по кн. Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 206–208.

7/8-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

6-го февраля 1935 г.

Дорогая Вера.

Знаете ли Вы, что я ничего не получила с писательского вечера?

Было — так: я послала Алю с вежливым письмом к Зеелеру — 1-го февраля, решив, что достаточно ждать — и вот их беседа.

Он: — Привет принимаю, а суммы никакой не дам. Аля: — Почему? — П<отому> ч<то> мне сказали, что Ваша мать уже получила с бриджа для молодых писателей[963]. Мы же получили всего 89 прошений и 50 удовлетворили. Аля: — Моя мать ни о каком бридже не слышала. Он: — Да? Если это та*к — пусть подтвердит письменно — проверять не буду — и тогда постараюсь ей что-нибудь наскрести.

Вера! Я — взорвалась. Во-первых — на Алю, — вот уж не моя кровь! Стоять такой овцой, — ни слова негодования, ни звука в защиту — а как умеет дерзить! (мне). Во-вторых — на Зеелера. Кто-то сказал, и этот, не проверив, сразу исключил меня из числа получающих. И «наскрести», — точно я нищенка, последняя из последних.

Вот мое письмо к нему:

Послано 1-го, нынче 6-ое, ответа нет и наверное не будет. Нарочно сообщаю Вам точный текст письма, ибо наверное до Вас дойдут слухи, что я написала «ужасное» и т. д. письмо — чтобы Вы знали меру этих ужасов.

Я не знаю — кто распределяет. Если у Вас среди них есть знакомые — Вера, вступитесь — потому что я в нищенстве и в бешенстве и, если не дадут, непременно заявлю об этом с эстрады в свое следующее выступление «Последняя любовь Блока» — через месяц[964]. Я уже теперь хотела (2-го февр<аля>, совместное выступление с Ходасевичем)[965], но я только что отправила письмо, а кроме того — не хотелось вмешивать Ходасевича, т. е. устраивать скандал на общем вечере.

— Народу было — зрительно — много: полный зал, но зал маленький: «Soci*t*s Savantes», человек 80. Заработали мы с Ходасевичем ровно по 100 фр<анков>, так что я не смогла даже оплатить двух мес<яцев> Муриного учения (160 фр<анков> — как мечтала. 100 фр<анков>, два фр<анка> мелочью и метро*вый билет — на возврат.

Вера! Другое. Мне очень спешно нужен возможно точный адр<ес> Оли Иловайской (не знаю ее нынешней фамилии) для очень[966] важного для нее дела, пока — тайного[967]. Если Вы мне в следующем письме дадите слово, что никому не скажете, расскажу — всё. Повторяю, очень важное и радостное для нее.

С<ергей> Я<ковлевич> едет в город, хочу отправить с ним, обрываю и обнимаю.

Жду 1) впечатления от «писательского вечера» и по возможности содействия 2) Олиного адр<еса> 3) Слова.

МЦ.

Не забудьте Олину фамилию.

Впервые — НП. С. 483–486. СС-7. С. 283–284. Печ. по СС-7.

9-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

11-го февраля 1935 г.

Дорогая Вера,

Во-первых и в срочных: с Зеелером — улажено, т. е. очень обиделся и выдал мне 150 фр<анков>. Больше было дано только слепому Плещееву[968], слепому Амфитеатрову[969] и Миронову[970] — на похороны.

Оказалось, что Зеелера кто-то (кого он так, по благородству, и не назвал, но мне кажется — Ю. Мандельштам[971]) уверил, что я получила не то 300, не то 500 с какого-то бриджа, и он, естественно, усумнился — давать ли мне еще. Но — что* для меня самое важное — оказывается — он и «дамы» (Цейтлин[972], Ельяшевич[973] и еще другие мои b*te-noi’*ы[974] — совершенно разное: я-то ведь вознегодовала на их недачу (с какого права?!), их хотела посрамить, а оне в это дело и не влезали. Во всем виноват какой-то досужий сплетник и, даже, врец.

— В конце концов мы с Зеелером даже подружились: он тоже похож на медведя и даже-дя. (КАМЧАТСКИМ МЕДВЕДЁМ НА ЛЬДИНЕ…[975])

Значит, всё спокойно. Спасибо за готовность помочь.

Второе: я сейчас внешне закрепощена и душевно раскрепощена: ушла — Аля, и с нею относительная (последние два года — насильственная!) помощь, но зато и вся нестерпимость постоянного сопротивления и издевательства. После нее я — вот уже 10 дней — все еще выношу полные углы и узлы тайной грязи, всё, годами скрытое от моих доверчивых и близоруких глаз. Были места в кухне, не подметенные ни разу. Пуды паутины (надела очки!) — и всё такое. Это было — жесточайшее и сокровенно-откровеннейшее наплевание на дом. Сор просто заметался (месяцами!) под кровать, тряпки гнили, и т. д. — Ох! —

Ушла «на волю», играть в какой-то «студии», живет попеременно то у одних, то у других, — кому повяжет, кому подметет (это для меня возмутительней всего, после такого дома!) — всех очарует… Ибо совершенно кругла, — ни угла.

А я, Вера, нынче в первый раз смогла подойти к столу в 6 ч<асов>, когда начала это письмо — и уже гроза близкого ужина. С утра протрясла 3 печи, носила уголь, мела, выносила и приносила помойку, ставила и снимала (с печей) чайники, чтобы не жечь газа, 8 концов за Муром (total — 2 heures[976]), готовила, мыла посуду, мыла пол в кухне, опять подкладывала и протрясала… Всё в золе, руки — угольщиковы, неотмываемые.

Но — нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных набекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого, чтобы не сказать больше.

Нет современной парижской улицы — в доме.

Ушла внезапно. Утром я попросила сходить Муру за лекарством — был день моего чтения о Блоке и я еще ни разу не перечла рукописи — она сопротивлялась: — Да, да… И через 10 мин<ут> опять: — Да, да… Вижу — сидит штопает чулки, потом читает газету, просто — не идет. — «Да, да… Вот когда то-то и то-то сделаю — пойду…»

Дальше — больше. Когда я ей сказала, что так измываться надо мной в день моего выступления — позор, — «Вы и так уж опозорены». — Что? — «Дальше некуда. Вы только послушайте, что о Вас говорят».

Но было — куда, ибо 10 раз предупредив, чтобы прекратила — иначе дам пощечину — на 11 раз: на фразу: «Вашу лживость все знают» — дала. — «Не в порядке взрослой дочери, а в порядке всякого, кто бы мне это сказал — вплоть до Президента Республики». (В чем — клянусь.)

Тогда С<ергей> Я<ковлевич>, взбешенный (НА МЕНЯ) сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал ей денег на расходы.

Несколько раз приходила за вещами. Книг не взяла — ни одной. — Дышу. — Этот уход — навсегда. Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности. Но, Вера, я не бальмонтова Елена[977], которой дочь[978] буквально (а м<ожет> б<ыть> и физически!) плюет на* голову. Я, в конце концов — трезва: ЗА ЧТО?

Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное — последний. Разве что — ее дети.

Родство для меня — ничто. Т. е. внутри — ничто. Терпя годы, я внутри не стерпела и не простила — ничего. Это нас возвращает к «дедушке» Иловайскому.

— Вера! Через меня Оле будет большое наследство. Да, да, через меня, через «Дом у Старого Пимена».

Было — та*к. Летом я получила письмо от одного парижского адвоката, мне незнакомого, просившего о свидании. Пошла с моим вечным компаньоном и даже аккомпанементом — Муром.

— У меня для Вас радостная весть. Я знаю, что Вы очень нуждаетесь. Вы — наследница порядочного состояния.

— Я?? Но у меня же никого нет, — из тех, все же умерли. — Вы же внучка Д.И. Иловайского? Нет. — Но как же? (Объясняю.) — Значит, я плохо читал… Вот — жалость! Дело в том, что у Д<митрия> И<вановича> здесь остались бумаги, и на них заявила права одна дама в Ницце… (рассказ о явной авантюристке)… но я из Вашей вещи знал, что есть — внучка, только я понял, что — Вы…

— Не только внучка, но дочь — Оля Иловайская, в Сербии, и еще правнучка — Инна, дочь его внука Андрея. Но и внучка есть — Валерия. Три женских поколения: Ольга — дочь, Валерия — внучка, и Инна — правнучка[979]. А я ни при чем.

И опять refrain «какая жалость»…

Человек оказался сердечный, расстались друзьями, — все горевал, что Муру ничего не попадет (Мур его очаровал солидностью и басовитостью.)

Написала Асе — узнать адр<ес> Валерии и польских дедушки и бабушки этой самой «Инны» — Андрей был женат на польке[980]. Ответа не получила.

А на чтении о Блоке — опять он. — В чем же дело? Где же наследницы? А то — дама не унимается.

Нынче же сообщу ему адрес Оли. Не удивитесь, что тогда же не известила ее: мне важно было сперва снестись с теми, в России, хотя бы из-за трудности этого, — я знала, что Олю-то легко найти, мне хотелось — всех сразу. Еще напишу Асе — иносказательно, конечно.

Но Оля, во всяком случае, получит — и, как дочь — бо*льшую часть. А авантюристка — ничего. (П<отому> ч<то> мы обе — не внучки!)

Вот — мой секрет.

А тайна — от сглазу, просто — от глазу, не надо — до поры. Вот, когда — получит, или сама — объявит…

Но все-таки, Вера, здо*рово — через «Старого Пимена». Сослужил — святой.

И мне простите почерк. (Ваш — чудный! Не прощать, а — благодарить: ЛИЧНОСТЬ.)

Рада, что понравилось «Мать и Музыка». А сама мать — понравилась? Я ей обязана — всем.

Пишете ли? Пишите, Вера! Времени никогда нет, а писать — нужно, ведь только тогда из него и выходишь, ведь только та*к оно и остается!

Сердечно желаю И<вану> А<лексеевичу> быстрого выздоровления, — какая обида! Обнимаю Вас и люблю. Спасибо за все.

МЦ.

А Вы — никогда не приедете?

Впервые — НП. С. 486 489 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7. С. 284 286.

10-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

13-го февраля 1935 г., среда [981]

Милостивая государыня.

Хотите ли в воскресенье, 17-го февраля? (Это воскресенье?)

Я очень счастлива, что имела от Вас известия, я уже думала, что Вы нас забыли. Вы могли о нас подумать то же самое, я знаю, — раз я не давала никаких признаков жизни, но — видите, какое отсутствие логики! — я знала, что это не так, в то время как не могла быть столь же уверенной в Вас.

Словом — все хорошо.

Я также могу Вам сообщить кое-какие новости — в общем — хорошие.

Маленькое предложение. Я нахожусь в крайней нужде и хотела бы реализовать книгу — сочинение — которую получила вторично, и вот — как. У меня есть друг в Чехословакии — одна старая очаровательная чешская дама[982], которая мне присылает каждое Рождество в подарок книги. И вот она прислала мне снова ту же книгу, о которой я мечтала и которую получила в прошлом году — сочинение поэта (я говорю поэт, хотя он пишет прозой) Олава Дууна — Die Juwikingei[983] — история норвежской семьи в трех или даже четырех поколениях. Но тут важна не семья — а море, фьорд, труд, рок. Вещь самой первой силы. Написанная самими стихиями через людей. Дуун должен получить следующую нобелевскую премию[984].

По-немецки. Красивое издание. Два тома в переплете, совершенно новые, так как не раскрытые; я продаю оба за 50 фр<анков>, цена одного тома.

Я бы Вам их подарила от всего сердца, но я в такой полной нищете. Мур имеет только две пары чулок, которые я починяю (какое некрасивое слово!) каждый вечер, — только две рубашки, одну пару сапог (которые всегда сохнут перед часто негорящей печкой) — а вот и уголь кончается.

Может быть Вы купите эту книгу для Вашего мужа[985], — это будет чудный подарок. Если Вы сейчас не при деньгах, то я временно удовлетворюсь половиной суммы (25 фр<анков>) — что составит мне два мешка «булетов» (спрессированного угля). (Море, превращенное в огонь!)

До свидания, — до воскресенья: Я приеду с Муром и с моим товаром. Если он Вам не подходит — просто о нем не говорите.

Я Вас обнимаю, а Мур передает привет Вашим дочкам[986], которым он в конце концов простит их «женственность» — чтобы не произнести безобразное слово: пол.

МЦ.

Мы поедем с поездом в 2 ч<часа> 30. Мы: Мур, все живые герои и фантомы[987] «Juwikinger» — и я. Поезд будет перегружен.

<Приписка на полях: >

Я привезу стихи — на этот раз, русские. Прибавьте и это к грузу поезда.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 21–22. СС-7. С. 476 477. Печ. по СС-7.

11-35. А.Э. Берг

<15 февраля 1935 г.>[988]

Пятница

Увы с воскресеньем — и может быть надолго. У Мура грипп с воспалением ушей (среднее ухо) и большой жар. Бог знает, сколько это продлится.

Я Вас целую и детей также и скоро дам о себе знать.

МЦ.

Вагон в воскресенье уедет свободный от всех наших грузов.

Мур заболел (рвота, сильный насморк) сразу после того, как я Вам отправила письмо, — пять минут после!

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 23. СС-7. С. 477. Печ. по СС-7.

12-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

18-го февраля 1935 г.,

понедельник

Дорогая Анна Антоновна!

В этом письме всё— во-первых.

Во-первых — ушла — Аля[989].

Во-первых, у Мура и С<ергея> Я<ковлевича> грипп, у Мура — с воспалением среднего уха в обоих ушах, у С<ергея>Я<ковлевича> с ужасающим кашлем и сильным жаром. Оба лежат уже шестой день.

Во-первых — читала статью Бема в Мече. Хорошо. Всерьез — не только к автору и к поэме, но и к стиху[990].

Во-первых — огромное спасибо за освобождающее, окрыляющее письмо.

Во-первых — около двух недель не держала пера в руках: убирала и «умывала» — верней — отмывала квартиру после Али. Но еще одно во-первых: то, с чего началось:

2-го числа было мое чтение о Блоке, совместное с Ходасевичем[991]. Я — «Моя встреча с Блоком», он — «Блок и его мать». (Пишу себя первой п<отому> ч<то> читала первой). Да. До самого утра 2-го февраля не успела ни разу прочесть рукописи. И вот, утром — заболевает Мур. (Первая болезнь). Посылаю Алю за лекарством в аптеку. «Да, да» — «Иди скорей, а то надо принять натощак» — «Да, да». — Полчаса проходит. Захожу: сидит, штопает чулки. — «Аля, ведь надо в аптеку». — «Да, да». — «И еще вытрясти печку. (NB! их с Муром). Я — не успею, п<отому> ч<то> последний срок для рукописей». — «Да, да».

Словом, с 7 * ч<асов> до 10 ч<асов> не пошла. Штопала чулки, примеряла вязаные береты, причесывалась, — все это 2 * ч<аса>. Мур не ел, — ждал.

Наконец, я — после 10-го или 20-го напоминания: — Ты — издеваешься. Сегодня мое чтение, ты не даешь мне работать. Мур — болен, ты не идешь в аптеку. Печка не прочищена. Это — позор!

— По-моему, позор — с Вашей стороны, — та*к говорить с взрослой дочерью. Впрочем, Вас уже все знают! Я: — Все или не все, — иди тотчас в аптеку. — А если Вы будете со мной говорить таким тоном — я вообще не пойду. — Пойдешь. — Нет. — Берегись. — Очень я вас боюсь! Эти времена прошли. Вы — берегитесь! (и т. д.). Я несколько раз остерегала ее. что дам пощечину. Она не унималась и после слов: — Это Вы — лживая. Вашу лживость все знают! — ее получила. Тут С<ергей> Я<ковлевич> ударил меня, я бросила в него чашкой (попала в стену), Мур (больной!) побелев кинулся на отца.

Вот уже 2 недели живет у знакомых в Медоне, очевидно всех «очаровывает». За болезнь была два раза — и оба раза за вещами (не книгами: — тряпками). Зная, что я одна, видя мою работу — не предложила помочь. Заходит «на минутку». Нынче впервые пришла намазанная: щеки, и губы, брови, все. С огромными поддельно-бирюзовыми серьгами в ушах. Я попросила ее разобрать со мной ее вещи — их груда и они всюду и особенно у Мура: узлы тряпья, стопы кинематогр<афических> журналов, куски вязанья и т. д. — все замшенное многомесячной пылью. — Приду в четверг. — Аля, больше двух недель прошло, Мур болен и не может лежать в такой пыли, а я за тебя не могу разобрать. Приходи завтра. — Завтра я целый день рисую. — А в среду? — В среду у меня школа. — Не целый же день. Мне до четверга неудобно. — А Муру — удобно дышать грязью? — А Вы, пожалуйста, не кричите!

Кончилось полным одобрением Али — С<ергеем> Я<ковлевичем> и его руганью — меня: — «Вы выжили, из дому! Вы — мачеха! Вы — мопассановский тип! Вы мещанка!»

— ОБЫЧНОЕ. —

Я не узнаю ни его, ни ее. Оба меня когда-то любили — больше жизни. С<ергей> Я<ковлевич> меня давно уже не любит (иногда, все реже и реже — жалеет, а бессознательно — ненавидит, как помеху его отъезду в Россию. Я него — препятствие, колодка на ноге. И «мещанка»), А эта накрашенная, самоуверенная, беспощадная (не поухаживать за отцом, который ее любит до слепости!) современная барышня с поддельной огромной бирюзой в ушах (есть — настоящая, ее бросила дома) — явно не моя дочь: я с ней просто — незнакома.

— Бог с ней! —

Постепенно перестирываю все залежи, — простынь, — снимала и прятала по узлам и углам, чтобы не стирать. Не стирала — месяцы. То же — наволочки и полотенца. Стирала только нарядное и показное. (Вижу, что опять о ней, — но я полна негодования!). Если бы Вы знали, что* это были за пуды грязи, которые я вынесла! Комки чулок, носовых платков, которыми мыла кастрюли и потом прятала под шкафы и матрасы. Unkennbar![992]

После ее ухода я просто надела очки — и прозрела. Это было самое циническое издевательство над домом — годами. Та*к, в прошлом году обнаружила за шкафом в десяти сальных бумажных мешках — бутерброды за месяц, которые я ей давала на службу: масло, сыр, котлеты, — что было. Все выкинула и сгноила. В 21 год. Это уже не «детское». О, нет. А хлеб — годы бросала в уборную, от чего та затыкалась. После голодной Москвы и голодного приюта, где ее сестра 3-ех лет умерла — с голоду.

По-моему — это порочность.

Начала было — точно уже в ответ на Ваше письмо приводить в порядок все свои стихи после «После-России», — их много, но почти нет дописанных: не успевала. Но вот — уход Али (чистка) и болезнь Мура и С<ергея> Я<ковлевича>.

Но — ничего: постараюсь. Это — нужно сделать, чтобы что-нибудь от этих лет — осталось, кроме Алиного померанцевого румянца и бирюзовых пуговиц в ушах.

Сделаю.

Ибо никто из нас не знает — когда.

П<авел> П<авлович> Гронский в восторге от статьи А<льфреда> Л<юдвиговича> о Белла-Донне. Передайте, пожалуйста. Прямо — сиял. Матери, после чтения, еще не видела. Она все хворает.

…Мне очень нравится о сложности, которая не-сложность[993]. Тонко и точно. Я, в конце концов, человек элементарный, люблю самые простые вещи. Сложна я была только в любовной любви, да и то — если гордость — сложность. (По мне — сама простота. Но дает — сложные результаты.)

Да и Пруст[994] — прост. И Рильке. — Утверждаю.

Андреева переписала мне мое о Гронском на машинке, — только нужно вставить К (эта буква — выпала). Засяду, сделаю, пришлю.

Посл<едние> Нов<ости> вчера, 17-го, воскр<есенье>, напечатали мою Сказку матери, сократив и исказив до неузнаваемости. Сокращено в сорока местах, из к<оторых> в 25-ти — среди фразы. Просто — изъяты эпитеты, придаточные предложения, и т. д. Без спросу. Даже — с запретом, ибо я сократить рукопись — отказалась. Потому и лежала 3 месяца. И вдруг — без меня. Я, читая, — плакала. Пришлю Вам и Посл<едние> Нов<ости> — и свое.

Расскажите Бему. Сделал это негласный редактор П<оследних> Нов<остей> — Демидов. М<ожет> б<ыть> Бем его знает.

Книжку Белла-Донна? Было бы — чудно. Но надо запросить отца — он собирается издавать книгу стихов, но, кажется, одних стихов — без поэм[995]. Запрошу его — в виде отдаленного плана — при встрече.

Кончаю и отсылаю не успев перечесть.

Благодарю. Обнимаю.

МЦ

<К письму приколота фотография, на обратной стороне надпись рукой Цветаевой:>

Кусок комнаты Н. Гронского.

Книжный шкафчик, — тут и мои книги стоят. Наверху — горная фляжка. Над шкафом — альпийский топорик. Справа, внизу — горные башмаки. Так мы сняли, по частям, всю комнату. Покажите Бему и в каком-нибудь письме — верните.

МЦ.

Февраль 1935 г.

(Снято в первых числах декабря 1934 г.)[996]

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 119–120 (с купюрами). СС-6. С. 419–420. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С, 208–212.

13-36. А.Э. Берг

Понедельник, 18-го февраля 1935 г.[997]

Милостивая государыня,

У меня теперь двое больных: Мур, и мой муж — самый больной из двух. Жар не хочет спадать, кашель сокрушительный, тот же грипп, но в более острой форме.

Если Вы не опасаетесь заразы (кто знает?), приходите в среду к 4 ч<асам>, я буду бесконечно рада Вас видеть.

Метро до Mairie d’Issy (конечная станция), подымайтесь по Av Ernest Renan (на углу кафе, улица в гору), затем идите по Rue Baudin, которая Вас приведет к Av de Clamart, затем Rue J B Potin (мой дом № 33 угловой). Спрашивайте от времени до времени каждую следующую улицу, если Вы начнете с J B Potin — никто ее не знает, ибо это щель.

Я Вас жду и обнимаю.

Спасибо за посылку — Ваши книги Вас ждут.

МЦ

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 24. СС-7. С. 477. Печ. по СС-7.

14-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

23-го февраля 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна! Вчера тщетно прождала весь вечер А<ллу> Головину[998], к<отор>ая сама попросила придти ко мне вторично, чтобы прочитать свои стихи.

Мое впечатление? Совсем не очарована. Ни малейшего своеобразия, — чистейший литературный тип. И интересы только литературные. За весь вечер — ни одного своего слова, — чужие умные. Скучно! — Кроме того, каждые пять — для честности: десять минут — вынимала зеркало и пудрила нос, с напряженным вниманием вглядываясь, точно не ее (нос). Так же часто и peinlich[999] расчесывалась, прижимая волосы к ушам. Ничего личного — от нее ко мне, ни от меня к ней — я не почувствовала. Передо мной сидела литературная барышня (хотя она и «дама»), перед нею — усталая, загнанная, заработавшаяся, совсем не литературная — я. Я перед ней себя чувствовала начинающей, — нет, никогда и неначавшей! (Поймите — о чем я говорю: о причастности к литературной среде.) Она очень бойкая — все находит, всюду проникает, никого и ничего не смущается. Ни сло*ва (мне — всё равно, но характерно для нее) не спросила о моем писании, — все время о себе: напр<имер> стоит ли ей писать прозу. (Откуда я знаю?? Я — никого не спрашивала — и 6-ти лет.) Полная литературная поглощенность собой. — Что* мне с этим делать? — Намеревалась идти к Ходасевичу советоваться с ним о своих писаниях[1000]. Ну, он пожёстче, помэтристее (ma*tre) — меня, я — что*? могу только сказать — как я пишу, и совсем не возвожу этого в закон. Я — литературно — бесконечно, бездонно-невинна, — точно никогда и не писала.

Воспитана — неважно. Я, в ответ на ее запрос, просила ее придти в четверг, чтобы познакомить ее с отцом Н<иколая> Гронского (думала — о Вас), к<отор>ый должен был принести фотографии сына. Хотела, чтобы она рассказала, как понравилась поэма в Праге — он этим живет. Кое-что из этого упомянула в письме. Пришла в среду — «насчет четверга я не была уверена». (В чем??). Значит — мало-человечна[1001]. (Отец).

Дальше: сама попросила придти еще в пятницу — почитать, вчера весь вечер жду, — нет. (В Париже молниеносная почта pneumatique, всегда можно предупредить).

Бему обо всем этом — ни слова: не надо — огорчать[1002]. Это я — только Вам.

Мой вывод: до чужой души мне всегда есть дело[1003], а до чужой литературы — никогда. Ко мне надо — с душой и за душой, все остальное — тщетно.

Приготовила ей для передачи Вам: на машинке мое — о Гронском (Посмертный подарок) и подарочек — Вам: Думаю — уже не придет Тогда — почтой.

А вот стихи Н<иколая> П<авловича> Гронского — мне — тогда — (1928 г.) — которых он мне никогда не показал:

Осанна = спасение

(Его пометка)

Отец сидел и читал письма (его — ко мне), я сидела и читала его скромную черную клеенчатую книжку со стихами. Отец часто смеялся — когда читал про кошку[1005] — нашу, оставленную ему, когда уезжали на* море и которую он от блох вымыл бензином — и что* потом было — и еще разное, бытовое. Отец его очень простой и веселый и широкий — насквозь жизнерадостный (он перед смертью стал в тупик) — и веселье (жизнь) когда может — прорывается. Но все-таки он что-то в этих письмах — понял. — «Тут очень глубокое чувство, все это ведь писано та*к… на поверхности — а под этим…»

Хочу (как в воду прыгают!) дать ему и свои письма — к нему. Пусть знает ту, которую любил его сын — и то, как эта та его любила. Матери бы я не дала. (Ревность).

Говорили об издании стихов. Всего будет 3 тома. I — поэмы, Спиноза (драматическое) и немного стихов. II т<ом> — то, что он называет Лирика. III т<ом> проза (к<отор>ую я совсем не знаю, только письма). А лучший том — когда-нибудь — будет наша переписка, — ПИСЬМА ТОГО ЛЕТА. Этим летом непременно (огромная работа!) перепишу их в отдельную тетрадь, его и мои, подряд, как писались и получалось. Потом умолю Андрееву переписать на машинке и — один экз<емпляр> отцу, один экз<емпляр> — Вам. Самые невинные и, м<ожет> б<ыть>, самые огненные из всех Lettres d’amour[1006]. Говорю об этом спокойно, ибо — уже та*к давно, и один из писавших — в земле…

Самое странное, что тетрадь полна посвящений В Д. (его невесте, к<отор>ая вышла замуж за другого) — посвящений 1928 г., когда он любил — только меня. Но так как буквы — другим чернилом, он очевидно посвятил ей — ряд написанных мне, а мне оставил только это неперепосвяти*мое — из-за имени. (Марина: море).

Напр<имер> — рядом с этим, т. е. в те же дни — посвященные В.Д. стихи о крылатой и безрукой женщине[1007]. Прочтя сразу поняла, что мне, ибо всю нашу дружбу ходила в темно-синем плаще: крылатом и безруком. А тогда — никакой моды не было, и никто не ходил, я одна ходила — и меня на рынке еще принимали за сестру милосердия. И он постоянно снимал меня в нем. И страшно его любил. А его невеста — видала карточку — модная: очень нарядная и эффектная барышня. И никакого бы плаща не надела — раз не носят: Когда прочтете переписку, поймете почему двоелюбие в нем — немыслимо. Очевидно — с досады, разошедшись со мной. Или ей — как подарок.

С<ергей> Я<ковлевич> все болеет, — грипп не кончается. Мур нынче в первый раз вышел. Аля «заходит». Нынче стирала и даже не выжала своего белья: ушла, бросив на умывальнике. Увидев у меня на голове красный платок (от пыли) — «Это — мой». Ведет себя мелко: от еды неизменно отказывается: — Мне — некогда. Меня — ждут.

Дом немножко налажен. Выношу тазами Алино наследство: чем разбирать — выбрасывает всё. А м<ожет> б<ыть> отвратительно всё домашнее. Бог — с ней!

Почти не пишу. Работа, работа, работа. Дом невероятно запущен. (Кв<артира> темная, с большими коридором и полками, туда-то всё и пихала, зная, я не вижу). Выкрала у меня детский Мурин альбом и выдрала лист. Другие фотографии (оттуда же) нашла в ящике с грязным бельем. По-моему, это — порочность. Я ее — боюсь.

Кончаю, надо готовить ужин. Пишу ужасным почерком, — знаю. Подожду еще два дня (Головину) и вышлю рукопись. Бему — о ней — ни слова. Пусть — любуется! И верит…

Обнимаю Вас и жду письма.

МЦ.

Головина целиком занята собой: литературой и носом. А я ни тем ни другим никогда не была занята. Отсюда — разминовение.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 121 123 (с купюрами). СС-6. С. 420–422. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 212–216.

15-35. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

33, Rue J-B Potin

26-го февраля 1935 г.

Милый Юрий Иваск,

Пишу вам наспех — это письмо совсем не то — но те письма так и остаются, и корреспондент не получает ничего — кроме обиды.

Пишу Вам среди рукописи — даже-сей — целых трех! — Гронском, которые должна слить — сбить — в одну. Одна была для П<оследних> Нов<остей> (не взяли, т. е. заваляли — и я взяла)[1008], другая для сербского «Русского Архива»[1009] (мы с Гронским — в архив! Si jeu-eunes[1010]. Он — *ternellement, но я, кажется — тоже — *ternellement[1011]…), а третья — собственные мысли. Всё это буду читать 10-го, в Salle de G*ographie его и моим друзьям[1012]. Это — моя единственная гласность. М<ожет> б<ыть> — потом — возьмет Сербский Архив — по-сербски. По-русски мне о Гронском сказать не дали.

Наспех ответ:

Vanves — banlieue[1013] — пригород, в 15 мин<утах> ходу от последнего парижского метро. Развалина — 200 лет — каштан в окне — я.

Н<иколай> П<авлович> трагически погиб (случайность), но никаких «трагических» обстоятельств не было, — в полном цвете и силе. Обо всем этом — пишу, а Вы — не прочтете[1014].

Вы первый сказали «сын Цветаевой». Первый — осознали. Спасибо. Георгий (материнская транскрипция)[1015] — Мур — родился 1-го февраля 1925 г., в воскресенье, в полдень — в чешской избе — в метель — в синем пламени загоревшегося спирта.

В меня: квадратом плеч, крупной головой, упорством, мыслью, словесной, верней — филологической одаренностью и математическим ничтожеством (первый во всем, кроме) — и более всего в меня — тем, что — в себя.

Обрываю. Пишите.

МЦ.

Впервые — Русский литературный архив. С. 224–225 (с купюрой). Печ. полностью по СС-7. С. 394–395.

16-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

4-го марта 1935 г.

Милостивая государыня,

Я буду очень рада Вас снова повидать.

Я была глубоко, высоко удивлена, узнав, что я по отношению к Вам даритель, я, такая повязанная той маленькой жизнью, которую веду и буду вести вероятно до смерти. Вы меня никогда не видели на свободе — никогда — самое меня

Но дарителей нет, есть только берущие. (Я тоже из их числа.) И чувство неловкости, почти что унижения, испытываемое мною при чтении Ваших строк — я его (!) видела и слышала однажды — тому уже пятнадцать лет! — в глазах и в голосе старого князя Сергея Волконского, которому я сказала ту радость, что получаю от него: — «Я — чтобы давал? Я — такой мелкий и ничтожный…»

Но я тоже умела брать, и, быть может, беря давала. Как Вы.

До свидания в среду и большое спасибо. Мур еще ничего не знает, иначе он снова стал бы пожирать свои ногти (он больше их не пожирает — только маленько закусывает!) — от нетерпения.

Обнимаю Вас.

МЦ

Итак, в среду, поезд в 2 ч<аса> 30.

Вопрос Вашего поселения меня живо интересует[1017]. Или Вы будете его искать в другой стране, под другими небесами и деревьями? В Вашем письме как бы дуновение отъезда.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 25–26. СС-7. С. 477–478. Печ. по СС-7.

17-35. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

33, Rue J-B Potin

5-го марта 1935 г., пятница

Читая Ваше последнее письмо, я с третьей строки вслух сказала: — Умник! (Мур: — Кто? Я? — Нет, он, — Кто? — Иваск. — Что*-о-о?) — и еще раз: — Умник! — и еще, и еще. Ваше письмо читалось под вслуховой припев — «Нарцисс» Вы или нет (какая пошлость! 1) брать нарцисс — цветок — и миф — и кавычки, подразумевая им нечто недоброкачественное, развоплощать его — та*к. Ваша, пока, по мне, единственная погрешность — безвкусия <, в> котором всегда винили меня и которым я совсем <не> грешу — итак, самовлюблены Вы или нет, но — (несколько) перестроим фразу:

— Во всех Ваших писаниях — ко мне и, вообще, мне известных — если хотите — сознание своей силы, знание себе цены, радость своему уму, но самолюбования (влюбленности) во всей русско-интеллигентской земск<ой> и врачебной осуждающей невылазной бездарной чеховщине этого слова — нет. Самолюбуются все молодые парижские (пражские, варшавские, а также и царёвококшайские)[1018] поэты: бездари; самолюбуется, нап<ример> — Поплавский[1019] — предельный пошляк. Самолюбуются — когда нечем.

А не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому!), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепость или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная. (До Пушкина! Или, м<ожет> б<ыть> — кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так непереубедимо!). Цену своей силе. Свою силу (Не свою!).

«Я — последний из последних» есть предательство и чернейшая неблагодарность. (Не понимаю Серафима Саровского[1020] и вообще ни одного смиренного святого. Понимаю А<постола> Павла[1021], — Il faut ob*ir * Dieu plut*t qu’aux hommes[1022],) Если красавица невинно уверяет Вас, что она не красавица — она слепая. Или кокетка. Или дура. То же об уме. Не то же, ибо ум есть прежде всего зрячесть. Умный, не видящий своего ума только потому что это он — дурак. (Красавица же остается красавицей.)

Ум (дар) не есть личная принадлежность, не есть взятое на откуп, не есть именно*е. Есть вообще — дар: во мне и в сосне. И какая мелочность — не радоваться ему, п<отому> ч<то> он у тебя под черепом! Какое себялюбие! Какое сведение всего к только-сему.

Нельзя не знать своей силы. Можно только не знать ее пределов. Нельзя их знать.

Внешняя скромность — только воспитанность. Именно потому, что я Рокфеллер[1023], мне у тебя в гостях всё нравится. Но не подавай мне жареной подошвы, п<отому> ч<то> я — тоже человек.

Вся наша жизнь — сплошное снисхождение (человека в нас, а может быть — божества) к малым сим. Но как иногда от сих малых — тошнит и как хочется — великих тех! Не глотать. Встать во весь рост — не боясь испугать: убить.

Итак, нарцисс — достоверный, звездообразный, б<ывают> белые и желтые, — цветок, которым всегда зимой и летом, пахло в конце нашего пансионного коридора, возле огромной чугунной печки, гудевшей от моего бега — 1903—<19>04 г., Лозанна, Ouchy (3, Boulevard de Grancy, 3 Pensionnat de Melles Lacaze)[1024].

2) Миф о юноше, отчаявшемся когда-либо встретить еще такую красоту и обреченном на эту невозможную неизбежность: любить — себя, которого нельзя любить[1025].

Милый друг, я ведь сама, в они дни, выла (о, не громко! в стихах и внутри) от того, что я — я, я, а не мой сосед. Как бы я себя любила — и человека и поэта, и всё innombrable и innomable[1026], что* я есмь — если бы не была — я. Но не смогла (и Нарцисс не смог, хотя его дело было несравненно-проще) и всю жизнь напролет пролюбила — не тех, в моем мире (единственном мною ценимом) меньших, слабейших, неравных, неровень. (Есть другой мир, где я слабейшая, последняя из последних, но этот мир для меня сам — последний из последних: активизм, строительство — «жизни» и заводов, и т. д.). Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака. Одного — письменно, за полгода до смерти, другого — незримо. О, не только по силе — поэтической! По силе всей + силе поэтической. (Словесно-творческой.) Ибо вся сила вне словесной для меня не может быть. Для меня (во мне и в моих требованиях) они — одна. Немого себя — и Р<ильке> и П<астернака> — я не мыслю. А я на всех (кроме Наполеона, который знал. — Je d*sire que mes cendres reposent sur les bords de la Seine, au milieu de ce people fran*ais que j’ai tant a*m*[1027]) на всех, кроме Наполеона, в каком-то смысле гляжу как на глухонемого, которому не дано осознать, кто он и потому — сказать. А они на меня (те иные великие: великие действия) — как на безрукого. Которому ничего не дано сделать.

Об этом — с иного краю — Вы говорите, говоря о бескрылых вождях и крылатых ведомых. (Я доострила Вашу фразу. А можно и: о бескрылых тиранах — и крылатых рабах. А можно и — крылатых когортах. Так, кажется, всего лучше. Но формула (наблюдение, начало сопоставления) — Ваша)[1028].

О Н<иколае> П<авловиче> Гронском. Вы правы, Гронский был моей породы[1029]. Откуда вы знаете о нашей дружбе и ее плацдарме (ибо дружба была — боевая) — медонском королевском лесе и, даже, лесах? Я была его первая любовь, а он — кажется — моя последняя. Это был мой физический спутник, пешеход, тоже го*рец, а не мо*рец. Потом мы разошлись (c’est le cas de dire[1030], — мы, так много ходившие вместе, — сошедшиеся — как спевшиеся!) из-за вещи, которой никто не понимает (отец, мать — и даже я сама). Значит — не из-за нее. Значит, она — повод, и расхождение было заложено — м<ожет> б<ыть> именно в этом большом согласии нашего пешеходчества.

…Я читала его тетрадку, которая выйдет книгой, первой книгой (всех будет — три). И выйдет — в Ваших краях. Кажется, в нашем бывшем Юрьеве[1031].

(Отец сидел и читал его письма ко мне, а я его тетрадку — тоже ко мне.) Там одно посвящение мне[1032] (м<ожет> б<ыть> есть маленькая неточность, привожу из памяти)

Одно — мне — и все остальные — некоей «В.Д.»[1034], но — очень странно-с моими приметами. (Эту «В.Д.» я видела — между горной фляжкой и еще чем-то горным — в его посмертной комнате. Веселая хорошенькая современная барышня, снятая лежа, — лицом к зрителю. Смеется.) Я тогда ходила в пелерине, самой простой, грубой, темно-синей, сестре-милосердинской, только без креста. Так не только тогда, так никто никогда не ходил, — значит и «В.Д.» И такие строки — или вроде — о крылатом безруком существе (плащ дает крылья и лишает рук!) — посвященные ей, которая, очевидно, ходила в модном поколенном пальто. (Пелерина была дли — ин — на — я.)

Ясно, явно, что он, написав мне, потом, с досады, с обиды, одним махом пера — ей, ибо буквы посвящения — другими чернилами, — postfact’ными. (Вся книга — черными, все посвящения ей — лиловыми, видно, что надписал всё сразу, — решив.)

Уцелела вся наша переписка. «Письма того лета» — так бы я назвала А то лето было — тысяча девятьсот двадцать восьмое. Я была на* море, он — в Медоне. Двадцать семь — его писем, и, кажется, столько же моих. (Своих, естественно, не считала)[1035].

Я написала о Белла-Донне короткий исчерпывающий отзыв (ПОСМЕРТНЫЙ ПОДАРОК)[1036], который до сих пор — три месяца! — валяется в Послед<них> Новостях. О их же поэме, о сыне их сотрудника и даже больше — и не хотят: молча, как ничего (всего) моего. Статья разрублена мною, по подневольному требованию отца, — ПОПОЛАМ, просто под трехсотой печатной новостной строкой — подпись[1037]. Остающаяся часть, по тайному сговору с П<авлом> П<авловичем> Гронским, воровски должна была идти под другим названием (Корни поэзии) с ввинченной вводной фразой. Ибо двойного фельетона мне не дают, а вещей с продолжением — не печатают. Но и это не помогло. (Демидов, от которого всё зависит, П<авла> П<авловича> Гронского вел за гробом, и он знает, что* для отца каждое слово в печати — о его сыне, знает и мою дружбу с Н<иколаем> П<авловичем> — и именно мне не дают сказать о Белла-Донне. (Были уже статьи Адамовича и Бема (в Мече)[1038]. Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. (Защиты — нет.) Мою последнюю вещь (Сказка матери) — изуродовали: сорок самовольных редакторских сокращений посреди фразы. Убирали эпитеты, придаточные предложения, иногда просто два слова (главных! то, ради чего — вся фраза. Ведь это — детская речь!).

Сказка матери — не моя вещь. Отказываюсь[1039].

От меня, после 2-летнего невыносимого сосуществования, ушла дочь — головы не обернув — жить и быть как все[1040]. Та самая Аля. Да.

От черной работы и моего гнета. У меня — само-вес, помимовольный. Не гнету я только таких как я. А она — обратная. Круглая, без ни одного угла. Мне обратная — во всем.

<Приписка на полях слева.>

Письмо не кончаю, а обрываю[1041]. Если быстро отзоветесь — напишу еще. Сколько подчеркнутых мест! Я вся — курсивом. До свидания — в письме.

МЦ.

Впервые — Русский литературный архив. С. 221-224 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7 С 395-399.

17а-35. Ю.П. Иваску

<8 марта 1935 г.>[1042]

<…> Что пишу? Ничего. Зарабатываю переводами бездарных революционных <зачеркнуто: стихов> песен[1043]. Посылаю два образца — и переводы, <…> Мне жаль себя, своей головы, своих рук — на это.

Оплачивают — 12 строк из 40 — равно 25 франкам. Переводя песни, я работала неделю, всё свое свободное время, а денег еще не видела.

Топлю, вытрясаю из печи, все время гаснущей, готовлю, мою посуду, 4 раза (8 концов) хожу за сыном в школу, штопаю, стираю, мету. С уходом дочери весь дом на мне. От этой помощи и ушла. Бог с ней!

У меня позорно-черная жизнь, которой Вы не мыслите. Даже вечером не могу уйти продышаться — сын не хочет оставаться один, да я бы никогда и не оставила, ибо я немецкая мать, ежеминутная и комнатная. Так же растила и Алю. У меня вся жизнь (18 лет — 40 лет) ушла на детей.

Жизнь — как последний год в Советской России. Там тогда были — друзья. И мои стихи были нужны. Здесь — никому. Здесь я не числюсь.

Мое единственное утешение — сын (очень своеобразный и <нрзб.>, в меня по характеру) и дерево: каштан перед окном комнаты, в окне комнаты. Он скоро будет цвести.

Но у других природа — фон. У меня она сама — действующее лицо.

Н<иколай> П<авлович> Г<ронский> — литовского происхождения. Шляхтич[1044]. Невероятная самостоятельность (из-за нее и разошлись)[1045]. Из него ничего не могло выйти, кроме поэта, Это мой единственный поэт выкормыш, кость от кости.

Божнев? Андреев? Ничем не связана, кроме случайного личного (поверхностного) знакомства, и может быть — говорю об Андрееве, Божнева не знаю[1046] — <зачеркнуто: истинности призвания> приверженности к рабочему столу. А так — белокровие. Думаю, в конце концов, что единственна верное связующее между людьми — сила. Мне чуждая сила роднее родной (по содержанию) слабости. Просто весь Маяковский роднее — всех воспевающих старою мира. Завод, площадь Маяковского роднее белых колонн феодальною замка поэта Бунина[1047]. <зачеркнуто: Мне дано — маяковским голосом — феодальные замки> И эмиграция, не приняв меня в лоно права. Она, как слабое издыхающее животное, почуяло во мне врага. Ибо если сила всегда прощаем слабости, то слабость силе никогда, ибо это для нее вопрос жизни и смерти.

А сила силе всегда прощает — всё. Поэтому Советская Россия: чуждая мне и моему мировоззрению ненавистна — мне все наперед простит, зная, что я в какой-то мере — свой.

Почему не еду? Не хочу и не могу еще раз ломать жизни — мне вообще не хочется жить. Мне бы хотелось: большой пустой комнаты, одинокого чистого стола — и свободы двух локтей. Надоело бороться за жизнь, которую я вообще не люблю (процесс). Я бы хотела, чтобы кто-то взял бы меня на откуп как Сибирь[1048].

О другом. В моем Посмертном подарке о Гронском — 600 печатных строк Последних Новостей. Сделайте доброе дело, возьмите вещь в Новь[1049], — даром даю и больше в Вашем журнале просить не буду. Мне это нужно для него. А то — вещь появится на сербском и на чешском[1050], а на русском — нет. И это мне бесконечно — горько. Сделайте это для меня и для него в порядке исключения — хотя бы его, настоящего поэта из числа живых — для включения в число живых.

Сделайте это.

Жду ответа.

Но — без сокращения (написано очень коротко). Это была бы мне большая радость.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3. ед. хр. 26а. л. 10–13, 16).

18-35. Ю.П. Иваску

<Март 1935 г.>[1051]

Приезжайте в П<ариж>. Расскажу[1052]. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!

Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.

«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Медон — чужой морской бинокль. Мы с Г<ронским> под поезд с чужими Цейесами[1053] не бросаемся.

Впервые — НСТ. С. 505–506. Печ. по тексту первой публикации,

19/20-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

12-го марта 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Г<оловина> мне, с того письма, еще два раза назначала, второй — сегодня. Ждала ее с рукописью и подарочком для Вас, — конечно, не явилась. Мур уж мне с утра говорил: — «Какая Вы доверчивая! Разве Вы не видите, что она нарочно назначает, чтобы не прийти. Устроила себе такую глупую игру».

От себя добавлю, что даже если она больна — так не делают, ибо нужно знать — либо свою болезнь, либо свою любовь (ибо она меня, ведь, «любит!». «Мы все в Праге Вас так любим!» Если та*к — слабо!). Я бы, назначь мне Анна Ахматова свидание в 2 ч<аса> ночи — пешком бы пошла в Париж с t°— 40 (поднялась бы доро*гой от волнения свидания)[1054]. Я всю жизнь — та*к — любила. А э*то — вздор. Какой же ее минимум, если максимум — таков? Только время с ней потеряла на переписку. Характерно, что она не вызвала из (говорят, у, во, а по мне — из) меня ни одного живого слова. Это — литературная барышня, стихопи*сица. Я предпочитаю поживее — и без стихов![1055]

Не везет моему Гронскому. Вот мое письмо к литературному хозяину Посл<едних> Нов<остей>, некоему Игорю Платоновичу Демидову, ничем не соответствующему благородному звучанию своего имени (NB! вдобавок — потомок Петра, по боковой линии[1056] — из себя — огромный скелет с губами упыря).

— Многоуважаемый И<горь> П<латонович>.

Прошу считать мою рукопись о поэме Н. Гронского «Белла-Донна» — Посмертный подарок, пролежавшую в редакции Посл<едних> Новостей больше трех месяцев в ожидании «очереди» — аннулированной.

Подпись.

Вслушайтесь и вдумайтесь.

1) Н<иколай> П<авлович> Гронский единственный сын их соредактора П<авла> П<авловича> Гронского.

2) Демидов Гронского вел за гробом.

3) П<авел> П<авлович> Гронский каждые 5 дней в течение Зх месяцев запрашивал Демидова о судьбе рукописи — («Пойдет, пойдет»), (Варианты: — Когда-нибудь пустим).

4) Они сами напечатали Белла-Донну, и их прямая выгода — дать мой отзыв о вещи, у них появившейся.

5) И, что* громче всего — отец потерял единственного сына, так потерял — такого сына, и каждой строкой о нем — живет.

Письмо залежалось. Нынче уже 22-ое. Вчера как раз был день его смерти — 4 месяца. И — одна из сопутствующих странностей. Единственный человек, которого я люблю и с которым я вижусь — А<нна> И<льинична> Андреева. Она живет в Boulogn’e, другом за*городе, очень далеко и вижусь редко. Наконец — собралась. Мы должны были вместе идти на фильм «La Bataille»[1057]. Прихожу — она больна, никак не может. Сижу до 9 ч<асов> 40 мин<ут>, решаю пораньше вернуться домой, сажусь в метро, читаю Андерсена: «Nur ein Spilmann»[1058] (чу-удная книга!) и впервые подымаю глаза от книги на надпись: Pasteur. Выхожу как по команде (метро стоит 3–4 секунды) и иду к его матери, Вы уже поняли — матери Н<иколая> П<авловича>, Pasteur — станция его гибели, а она рядом живет, — ее метро!

Уже 10 ч<асов> 30 мин<ут>, вижу — ее окно освещено (она живет в общежитии бедных художников, с другим мужем[1059] — к<оторо>го никогда нет), вхожу. Она — и барышня. Ее ученица, евреечка из богатой семьи, к<отор>ая себя считала невестой Н<иколая> П<авловича>. (Он — нет, и родители — нет).

Первое слово Нины Николаевны — о сыне. — «Вот Николай всегда говорил»… и т. д. Говорим — она и я: обо всем (о нем, конечно) — о его будущей книге, о моей злосчастной рукописи, она показывает его фотографии, — детские и последние, говорим полтора часа, и полтора часа девушка молчит — ни звука. (Она у Н<ины> Н<иколаевны> учится скульптуре — из любви к нему.) Потом — вместе выходим. Она предлагает проводить меня на вокзал. Идем. И вдруг, она: — «Николай мне как раз в понедельник говорил о Вас». (Погиб — в среду, 21-го ноября). Я: — «Да? Мы с ним ведь так давно не виделись, — так давно разошлись».

Вдруг голос: — Марина Ивановна!

Оказывается — второй муж Н<ины> Н<иколаевны>, — шофер — едет домой с работы. — Давайте, подвезу!

Садимся. Я — ей: — А что* Н<иколай> П<авлович> говорил обо мне?

Она, нервно: — Я сейчас не помню (Молчу)… — Он тогда много говорил о Вас. Когда-нибудь расскажу.

Четыре месяца молчала. Видела меня на похоронах, слышала мое слово над могилой, нет — еще ямой! Знала, как я о нем горюю и — ни слова. И сейчас мне сказала. И — скажет ли когда-нибудь? И — то ли скажет?

Я — больше не спрошу.

Как беззащитны умершие! Как рукопись! Каждый может сжечь.

А Головина — уехала, даже не отозвавшись на мое последнее приглашение, — днем, когда ей удобно. И — ни слова привета. Какая она — невоспитанная!

У меня для Вас: 1) Посмертный подарок (о Н<иколае> П<авловиче>, для перевода — если не раздумали), 2) оттиск «Мать и Музыка»[1060] — Вам в собственность. Был еще прелестный платок, который собиралась послать с Головиной, но теперь даже рада: если бы не забыла в метро, заваляла бы у себя дома. Она — всяческая неряха, а стихи ее, по мне, — мозговые, homunculus’ные, — мертворожденные. (Не передавайте Бему, не надо — огорчать!)

Але С<ергей> Я<ковлевич> снял комнату в городе, но живет она в Медоне, у знакомых, п<отому> ч<то> «приятные, веселые, много народу».

Сколько я бы отдала за такую комнату — на 7-ом эт<аже>, почти пустую, — стол, локти, я.

Иногда заходит, — нарядная, веселая, в новом голубом платье, — щебечет… Уверяю Вас, что — ни малейшей трагедии. Я из ее жизни — давно ушла. Была всем — стала ничем.

Бывает редко, сидит недолго, даже не сидит, перебирает вещи, бродит.

— Вот и все. —

Решила свою рукопись о Гронском — расширенную и углубленную — читать на отдельном вечере его памяти. М<ожет> б<ыть> (сомневаюсь) возьмут «Совр<еменные> Записки» — для через следующей книги. Либо — в сербский «Русский Архив»[1061]. Жаль, что не пойдет по-русски.

Жду обещанного на красном листочке письма. М<ожет> б<ыть> — завтра?

Обнимаю.

МЦ.

«Посм<ертный> подарок» и оттиск «Мать и Музыка» постараюсь выслать завтра. В крайнем случае — в понедельник, ибо надо еще проверить опечатки.

<Приписка на полях:>

— Самое главное: оказалось, что я к ней пришла 21-го — в четырехмесячие его гибели. Ноги привели!

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 123 (с купюрами). СС-6. С. 422-423. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 217-221.

21-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine) 33, Rue JB Potin

22-го марта 1935 г., пятница

Милый Вадим Викторович,

Отлично сознаю свою вину перед Вами, о которой Вы имели деликатность и не упомянуть: не отозвалась ни на книгу С<овременных> 3<аписок>, ни на оттиски[1062] (а м<ожет> б<ыть> и на гонорар??)

Сейчас объясню: сначала спешно писала статью о молодом Гронском, чтобы первой сказать о нем. Статью (600 столбцовых газетных строк, — ровно два маленьких «подвала») пришлось разрубить пополам: под 300-ой газетной строкой — подпись. II же часть должна была идти обманом, под другим названием, с ввинченной вводной фразой[1063]. Я на всё согласилась — из-за отца и матери, которые живут памятью сына. Дни шли, недели, месяцы. О Гронском успели написать? Бем — в «Мече» и Ю<рий> Иваск — в «Нови»[1064], я же была обречена на молчание. Когда этому молчанию: валянию моей статьи в демидовском ящике — стукнуло 3 * месяца (за к<отор>ые я у них не напечатала ни строки), я изъяла ее оттуда[1065], и вот, ныне, дополненную и расширенную, буду читать на своем вечере памяти Н<иколая> Гронского. Это все, что мне осталось — глотка, к<отор>ой мне не могут заткнуть.

Еще — писала стихи его памяти[1066]. Посылаю три. Всего 52 строки. Очень прошу — не разъединять. Понятные.

Еще — уже подневольное! — переводила бездарные немецкие революционные песни для какого-то хора[1067]. Но пока не заплатили.

Еще — Аля отделилась, живет самостоятельно, и весь дом на мне, окончательно.

И наверное — еще найдется…

— Может быть Вы возьмете статью о Гронском — для через следующей книги?? (Далеко загадано!) Приходите на чтение, когда — извещу[1068]. Статья не только о Гронском, о судьбе поэта, корнях поэзии, поэтических жизнях и смертях… О страсти к горам (Гронский был альпинист.) — О многом. О — всем.

Отзовитесь на стихи! Мне очень важно — для отца и матери. Отец сейчас издает в Ревеле I том его стихов[1069], мать по памяти лепит лицо[1070] (она — скульптор, и очень даровитый, известна во французских кругах.) Их горем жила и живу. Так что просьба о всех трех стихотворениях целиком — вовсе не авторская, а человеческая, личная, в порядке сочувствия.

П<авел> П<авлович> Гронский каждые 5 дней (3 * месяца!) напоминает Демидову о статье. — «Да, да, как-нибудь пустим!» А сам вел его за гробом.

Дико — для христианина. И вообще для человека. А чего только не печатают!

Итак, жду отзыва.

И еще раз прошу простить за немоту.

Всего лучшего. Спасибо за все.

МЦ.

Стихи пошлю в понедельник, — сейчас не успею переписать, а хочется поскорее снять с себя зуд неотвечания. Получите во вторник. Наверное.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С 73–74. Печ по тексту первой публикации.

22-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue J-B Potin

28-го марта 1935 г., четверг

— А обещала — во вторник! И даже — в понедельник. Но были хлопоты по съемке зала и с теми переводами для хора.

О стихах. Если <зачеркнуто> Очень хотелось бы — поскорее ответ. (Еще ничего не говорила родителям, а то обрадуются, а вдруг — не подойдут?)

Чтение мое о Н<иколае> П<авловиче> Гронском будет в Salle G*ographie, 11-го апреля, в через следующий четверг. — Будет в газетах[1071]. — Очень хотелось бы, чтобы Вы пришли

Пока до свидания, всего доброго, жду весточки.

МЦ.

«Белла-Донна» Гронского — настоящее событие в поэзии, это поняли уже и Бем (руководитель пражского «Скита поэтов») написавший о ней большую статью в «Мече», а сейчас пишет в ревельской «Нови»[1072] — Ю<рий> Иваск, выдающийся филолог и один из лучших знатоков поэзии.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 75. Печ. по тексту первой публикации.

23-35. А.А. Полякову

Vanves (Seine)

33, Rue J-B Potin

29-го марта 1935 г., пятница

Дорогой Александр Абрамович,

Не в службу, а в дружбу.

Умоляю поместить прилагаемое оповещение о моем чтении памяти Н<иколая> П<авловича> Гронского в это воскресение, по возможности на видном месте[1073]. Посылаю такое же оповещение и Струвэ[1074], на случай, если бы Вы эти дни случайно отсутствовали.

П<авла> П<авловича> Гронского не прошу, потому что он из деликатности (здесь — странной) поместит сына на последнем месте, а я хочу, чтобы многие прочли и пришли, потому что юноша этого — заслуживал, и п<отому> ч<то> у меня нет возможности общаться с русским читателем иначе, как устно. (Статья эта пойдет и по-сербски, и по-чешски.)[1075]

Буду очень рада, если придете.

Сердечный привет и, заранее, благодарность.

Марина Цветаева

Пока Демидов жив — я навряд ли буду у вас печататься, а такие люди иногда до-олго живут. Пока что, он меня — выжил.

Да! Предупреждаю, что буду беспокоить Вас этой же просьбой еще дважды, а м<ожет> б<ыть> и трижды (не считая этого воскресенья — в четверг, в то воскресенье и в день чтения: четверг), с небольшими вариантами.

Предупреждаю — чтобы не раздражались каждый раз заново.

Впервые — ЛО. 1990. С. 105. СС-7. С. 472. Печ. по СС-7.

24-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

в глупую дату 1-го апреля

Дорогой Вадим Викторович,

Если у Вас случайно сохранилось мое последнее письмо, там есть зачеркнутое слово. Оно: — Если <слово подчеркнуто>

Продолжение:…Вас огорчат или смутят (за читателей) «попы», можете упразднить всё четверостишие.

Потом я подумала: — Зачем наводить на мысль? — и зачеркнула.

А все-таки вышло — «по-мо*ему».

Итак, упраздняйте всё четверостишие[1076], — мне, лично, жаль — из-за последней строки, но именно она была бы тяжела — для родителей (ЧЕРВЬ — СЛИШКОМ ЧЕРВЬ!)

Обойдемся без червя.

Пока до свидания — надеюсь, 11-го.

Сердечный привет

МЦ

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 75–76. Печ. по тексту первой публикации.

25-35. Богенгардтам

<5 апреля 1935 г>[1077]

Милые Богенгардты!

Будем — мы с Муром наверное (час<ам> к 12-ти), Аля — наверное нет, С<ережа> — может быть, но не надолго.

Обнимаю всех и радуюсь встрече.

МЦ.

Пятница

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящейся в архиве составителя.

26-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

7-го апреля 1935 г., воскресенье [1078]

Милостивая государыня,

В этот четверг, 11 апреля, я читаю лекцию о поэзии Николая Гронского — и более обще, о судьбе поэта.

184, бульвар Сен-Жермен — Зал Географии

Четверг, 11 апреля, 8 ч<асов> * вечера

— ПОЭТ-АЛЬПИНИСТ —

Если можете — приходите.

Я Вас обнимаю и буду очень рада Вас снова увидеть.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 27. СС-7. С. 478. Печ. по СС-7.

27-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Patin

15-го апреля 1935 г., вербный четверг

Дорогая Ариадна,

— Простите, забыла отчество, но — хотите? пусть так и останется: без отчеств: у нас хорошие имена, а Ваше я настолько люблю, что 21 год назад назвала им свою дочь.

— А я ведь Вам совсем недавно писала — числа 8-го, 9-го, звала Вас на свое чтение «Поэт-альпинист» (11-го) — если не ошибаюсь даже вложила билет и очень была огорчена 1) не увидев Вас в зале, 2) так долго ничего не слыша. Я уже думала, что Вы, в горячке переезда, навек потеряли мой адрес, — и мы бы никогда не свиделись, ибо, очевидно, мое то письмо до Вас уже не дошло, и второе бы не дошло, и Вы бы навряд ли догадались написать мне на Посл<едние> Новости? (Кстати, не забудьте, на всякие случаи переездов и перемен — это мой (условно!) вечный адрес.)

Итак, очень счастлива, что опять сошлись.

Если хотите видеть и даже приютить нас с Муром на несколько дней (вдвойне соблазнена: дружбой и лесом: это — мои стихии! Не: море и любовь), итак, если хотите нас у себя — торопитесь. У Мура сейчас каникулы, кончая 29-тым апрелем, т. е. 2-ым днем русск<ой> Пасхи, но дома мы должны быть уже в Страстной Четверг, чтобы Мур успел говеть. Нынче — четверг, 18-ое. Мы могли бы приехать к Вам начиная от воскресенья, скажем — на три дня, чтобы в среду утром — уехать. Отвечайте скорее и подробно опишите маршрут, всё, всё, начиная от парижск<ого> вокзала и поездов, кончая остановкой и, если Вас бы не было на вокзале, маршрутом до дома.

Увести куда-нибудь на волю Мура на эти дни была моя большая и несбыточная мечта. Но, боюсь, очень дорога* дорога, видела в путеводителе, что 69 кил<ометров>, а мы только что, с большим трудом, уплатили терм и очень обнищали. Не забудьте — цену билетов!

Можем тоже выехать и в понедельник, но лучше в воскресенье, чтобы раньше вернуться — перед Пасхой много работы по дому, нужно натереть все полы, это уже дело чести. (С меня никто не требует, требую — я.)

Да! Сможет ли Мур спать днем? Это очень важно, т. е. будет ли у нас с ним отдельная непроходная комната? Простите за бесцеремонность вопроса, но для него дневной сон — очень важен, он очень малокровен, это мне говорят все доктора.

Будете отвечать — положите мое письмо перед собою.

Позже понедельника выехать не сможем, ибо в четверг, с утра — ему — говеть, мне тереть.

Целую и жду скорого ответа.

Любящая Вас и радующаяся Вам

Марина

Захвачу Поэта-альпиниста и м<ожет> б<ыть>еще что-нибудь (И последняя наглость) будет ли у меня кофе «* volont*»[1079]??? Целый мой кофейник, чтобы никого не спрашивать. Могу привезти свой.

Я еще ни разу — за всю весну — не была в лесу! (Наш от нас 45 мин<ут> не — хода, а бега.)

<Приписка на полях>:

А адрес, как эхо:

Vaumoise[1080]

(эхо): — Oise…

(И получились — стихи:

А адрес, как эхо:

— Vaumoise. (Эхо): Oise…

ТАК СТИХИ И ПИШУТСЯ.

М<ожет> б<ыть> так сделаем, если дорога* дорога, к Вам — мы, а от нас — Вы? (Иначе навсегда останемся! Состаримся…)

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 27–29. СС-7. С. 478-479. Печ. по СС-7.

28-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

22-го апреля 1935 г., понедельник

Дорогая Ариадна,

(Как хорошо, что вы мне не сообщили отчества, которого я, очевидно, так никогда и не узнаю, — разве что Гартманы[1081] воскреснут, в чем — сомневаюсь.)

Итак — телеграммы нет, стало быть — все в порядке (в Вашем порядке, т. е. в порядке Вашей жизни).

Хотите — следующее (единственно — возможное): мы приезжаем 30-го, на третий день русской Пасхи, т. е. в первый Мурин учебный день, который он пропустит + еще два. Ибо посреди учения, уже начав, — пропустить три дня — он первый не захочет. А так выйдет — законное продление русских праздников.

А я даже рада, что так случилось: 1) люблю ждать (хорошего), 2) успею убрать дом, все перестирать, и т. д. 3) подарю Муру лишних три свободных дня, 4) исправится погода (должна), 5) успею разыскать для Вас оттиск Тезея[1082] и др. (у меня — залежи!), 6) будем у Вас есть пасху, да, непременно, — чего бы не было, если бы мы приехали сейчас, на Страстной (м<ожет> б<ыть> Вы католичка и пасху едите как раз сейчас и всю съедите?? (Стон: о-о-о!) Впрочем, католики пасхи не едят, едят — русские, а так как Вы — русская, то будете есть на русскую пасху. В пасхе так уверена, потому что сама ее буду делать на днях и уже по инерции — у Вас, т. е. я так буду переполнена ею (NB! душевно), что мы с вами невольно пойдем покупать творог. Вот — разве что творога нет в Vaumoise… Тогда привезу (и приеду совершенно мокрая, п<отому> ч<то> он протечет). Нет, серьезно: если творогу у Вас нет, напишите — постараюсь привезти сухого, закажу заранее, только напишите — сколько. Но — так как aller guter Dinge sind sieben (а не drei)[1083] должен быть еще седьмой пункт радости; ах — май, 1-oe мая! Итак 7) увидимся в апреле, а расстанемся в мае, что длительнее и богаче только апреля.

Теперь, кажется, всё.

Итак, жду ответа.

Во вторник, 30-го апреля, третий день русской Пасхи. Предполагаю — поездом. Если будете отвечать, напишите, если помните: grande banlieue[1084] на кассе или что-нибудь другое? И № платформы. А если забыли — неважно, потычемся с Муром и обнаружим.

Итак: 1) подходит ли Вам 30-ое? 2) Касса и платформа. 3) Нужно ли везти творог и в каком количестве? 4) Сумеем ли мы с Вами, общими силами, сшить Муру рубашку с длинными рукавами, т. е. списать ее с уже имеющейся старой? Или Вы так же не умеете кроить, как я? (Умею только рабски шить…) М<ожет> б<ыть> Fraulein умеет?? Или — ее уже нет??? Будете отвечать — положите письмо перед собой.

МЦ

Сладкое очень люблю, а Мур — еще больше. Вы — en veine de[1085] кондитерства, а Мур — как раз en veine de потребления, но как раз ничего нет, так что он будет копить — жадность и привезет Вам целый клад.

Обнимаю. Сердечный привет детям.

<Приписка на полях>:

Я люблю поезд, п<отому> ч<то> он старый и скоро совсем кончится. Из чистой преданности.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 29–31. СС-7. С. 480–481. Печ по СС-7.

29-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

23-го апреля 1935 г.,

третий день католической Пасхи

и русский Страстной вторник.

Христос Воскресе, дорогая Анна Антоновна!

Ничего о Вас не знаю, кроме записочки о переезде — туда же. (Так оставаться — значит переезжать. Так, старое все же оказалось лучшим. Вам (нам!) не новая квартира нужна, а старая жизнь: террасы, деревья, тишина, — просто парк Кинского[1086]. Видели ли Вы, кстати, изумительный фильм, один из лучших за мою жизнь — Symphonie inachev*e («Leise flehen meine Lieder»[1087]) — с живым Шубертом?[1088] Не забудьте ответить. Начинается со старой Вены и гитары.

Должно быть Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда. Ничего, пришедшего после, я не полюбила. Та*к, моя «техника» кончается часами и поездами. (NB! Со светящимся циферблатом, очень удобных, но еще более — страшных, не выношу. На автомобили, самые «аэродинамичные», смотрю с отвращением и т. д.). Даже — такая деталь: почему-то у меня никогда, ни на одной квартире, в коридоре нет света. И вдруг, недавно, поняла: — Господи, да у нас в Трехпрудном[1089] был темный коридор, и я еще всегда глаза зажимала, чтобы еще темней… Ведь это я — восстанавливаю.

И жажда деревьев в окне — оттуда, где в каждое окно входил весь зеленый двор, — огромный как луг, настоящий Hof — феодальный: с сараями, флигелями, голубятней, и, еще, постепенностью каких-то деревьев сзади, не наших, чьих-то, ничьих, кончавшихся зеленоватым рассветным небом, и о которых я никогда не узнала — где.

Как бы я написала свое детство (до-семилетие) если бы мне — дали.

Был мой вечер Гронского[1090]. Я за два дня лишилась голоса (глубокая горловая простуда), но отменить уже нельзя было — зал был снят за 2 недели, даны объявления и т. д. И вот, прошептав два дня, в вечер третьего — прочла, громко. Сама удивилась, но чему-то в себе верила: не подведет. Зал был небольшой, но полный. Было много стариков и старушек. Был Деникин[1091], с к<отор>ым Н<иколай> П<авлович> дружил — сначала в Савойе, потом в жизни. Слушали внимательно, но вещь местами не доходила. Аудитория была проста, я же говорила изнутри поэмы и стихотворчества. А им хотелось больше о нем, а может быть — о себе. Родители отнеслись сдержанно. И С<ергей> Я<ковлевич> и Мур (порознь!), оба сказали: ревность. (К такой близости). Не знаю. Я сделала все, что могла. Во всяком случае, отец не подошел ни на перерыве, ни после, и не написал ни строки. Мать, к<отор>ую я много раз видела, отзывалась сдержанно. М<ожет> б<ыть>, им совсем другого было нужно, даже наверное. Я рассматривала Гронского как готового поэта и смело называла его имя с Багрицким[1092] и другими… Им это м<ожет> б<ыть> было чуждо, они сына — не узнали. Кончилось тем, что сюрпризом отдала две его карточки — впервые отпечатать и увеличить, — подарок на Пасху. Величиной с этот лист. Одну из них, самую лучшую, посылаю. Я знала его — моложе, мягче, с более льющимся лицом, менее твердым. Я знала его — между J*ngling и M*dchen[1093], еще душою. Мой о*н — другой. Это — и*х — все*х.

Но знаете, жуткая вещь: все его последующие веши — несравненно слабее, есть даже совсем подражательные. Чем дальше (по времени от меня) — тем хуже. И этого родители не понимают. (Они, вообще, не понимают стихов.) Приносят мне какие-то ложно-«поэтические» вещи и восхищаются. И я тоже — поскольку мне удается ложь. Какие-то поющие Музы, слащавые «угодники», подблоковские татары. — Жаль. — О его книге навряд ли смогу написать[1094]. Боюсь — это был поэт — одной вещи. (А может быть — одной любви. А может быть — просто — медиум.) Я не все читала — отец не выпускает тетрадь из рук — но то, что читала, — не нравится. Нет силы. Убеждена, что Белла-Донна лучшая вещь. Бему об этом ни слова: 1. не хочу, волей-неволей, влиять на его оценку 2) боюсь испортить его отзыв о будущей книге (появится в июне) и этим огорчить родителей 3) любопытно — проверить.

— Теперь Вы знаете героя Белла-Донны — спасшегося, чтобы затем погибнуть. Напишите — таким ли Вы его видели по стихам. Эту же карточку родители получат в величину с этот лист, и еще другую, где он у одного из трех озер Белла-Донны. Пасхальный подарок.

Мать сейчас лепит его большое лицо, а маску не сняла из-за того, что на лице были легкие ссадины. Я бы — сняла. Теперь она жалеет.

— Жду большого письма обо всем.

Все никак не соберусь выслать «Посмертный подарок», — сколько мелких дел! Но это Вы знаете…

Обнимаю.

МЦ.

Покажите карточку Бему.

<К письму приложен лист бумаги с оторванным верхом, осталась часть фразы>[1095]

— Вы: душа. У Вас и для Вас.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 123–125 (с купюрами). СС-6. С. 423-424. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 221–223. С уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 264–265.

30-35. Н.А. Гайдукевич

France

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

24-го апреля 1935 г., Страстная среда

Дорогая Наташа,

Как я обрадовалась виду Вашего почерка на конверте, — аккуратного, институтского, первоученического. Эти почерка похожи на жизнь прежних нас, непохожую на нас: с нами незнакомую.

…Думаю о Вашем горе[1096], о силе его и думаю, что так же Вы бы горевали о каждой и каждом, данном Вам на* руки — умирать. Есть вещи пуще, чем родство: родство — человеческое. Так Царица никогда не могла забыть своего солдата, который ее звал ночью — проститься — и не дозвался, ибо ее, вопреки приказанию, не разбудили[1097]. Думаю, это горе — безнадежность помочь: ибо умри Вы даже взамен — она бы все равно умерла. Ибо ей не Ваша любовь от Вас нужна — а ее жизнь.

Я всю эту зиму провела в чужом горе. 21-го ноября погиб на метро юноша, — Н<иколай> П<авлович> Гронский, сын одного из постоянных сотрудников Посл<едних> Новостей. Мы с ним дружили, и даже жили вместе, в 1928 г. — 1929 г., в Bellevue, — мы въехали в их квартиру, а они переехали рядом. Потом он у меня постоянно бывал в Медоне, мы с ним целый год прошагали по лесам. Он тогда безумно любил меня и мои стихи. Потом мы разошлись. И вдруг 21 ноября — читаю…[1098]

А 9-го декабря, также неожиданно — в тех же «Новостях» — поэма «Белла-Донна» (савойская Jungfrau[1099]), в которой непрерывно, ежестрочно, до улыбки — узнаю себя: свою хватку. И, самое изумительное, — не «под меня», а — я, живая я, — точно я написала. Это со мной случилось в первый раз в жизни. Написала о нем большую статью, с которой ткнулась туда-сюда, но кому нужен начинающий поэт в таком максимальном преподнесении? Словом, прочла ее в виде доклада — Поэт-альпинист — а затем сдала в Сербию — журнал «Русский Архив» — русские современные авторы по-сербски. Стихи (цитаты) будут даны по-русски, с сербским прозаическим подстрочником.

…Вижусь с отцом и матерью. Единственный сын, обожаемый. (Есть дочь, но она — замужем и чужая). Отец и мать в 1928 г. разошлись, — мать ушла к другому, тогда сын (19 лет) так ко мне и кинулся. Мать — скульптор. Красавица. Сын был также красавец, и в мать и в отца — живого Николая I. Отец — из литовцев, мать полька (Слободзинская). Юноша и видом и нравом был настоящий шляхтич. Теперь всё это в земле, под землей, под травой лесного медонского кладбища. Ему только что исполнилось 25 лет. Осталось три больших тетради стихов. I том выходит в июне[1100]. Отец (активист и общественник) — весь в стихах сына (NB! стихов не понимает), — радуется удачной бумаге, шрифту, сам написал предисловие, и т. д. — мать — мать «плачет о детях своих и не может утешиться потому что их нет»[1101]. С ними обоими у меня и прошла зима

— Осенью, постепенно, а в феврале — окончательно ушла из дому моя дочь — не к кому-нибудь, а от меня. Сосуществование давно уже было невыносимо: все обратное. А это ведь — не квартирант в доме. Видеть ее такой, как она есть — я не могла: моя дочь. И — предпочла не видеть вовсе. Т. е. приходит, «заходит», и внешне всё хорошо. А внутри — пусто. Конечно, я, по своей природной пассивности, и еще многому другому никогда бы не сделала окончательного шагу, но он — сам сделался, помимо меня, волей жизни. Одно знаю: никогда с ней больше жить уже не буду. Я ею, в доме, была — раздавлена. Годы. И терпела от нее такое, что даже вспоминать — дико. Она всем нравится, — пусть с ними (всеми) и живет. Я ей — НЕ нужна. Но сейчас даже уже и горечи нету. — Пусто. —

— А наше море? Или уже уплыло? Ответьте непременно, ибо начинаю думать о своем с Муром (на море не была с лета 1928 г., итого 7 лет)[1102]. Если уедем, то после 1-го июля. Думайте и отвечайте. Из Парижа есть билеты aller et retour[1103] 250 фр<анков>, на два месяца, т. е. почти вдвое дешевле. (Думаю о Средиземном море.) Я еще ничего не знаю, но надеюсь. Комнаты — недорого, кажется от 150 фр<анков> т. е. то же, что в Париже и окрестностях, без всякого моря.

Обнимаю Вас и жду скорой весточки

МЦ.

<Приписка на полях:>

Как Ваши дети? Как бы Вы сделали летом? С собой? Или — одна? Напишите обо всем. И поскорее, чтобы мне знать в каком направлении мечтать.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 87–92. Печ. по тексту первой публикации.

31-35. В.Н. Буниной

Дорогая Вера.

Хотите — в среду, т. е. послезавтра, 1-го мая, — только не к завтраку, а к обеду? Могли бы быть у Вас начиная с шести. А то, в четверг мы едем с Муром в другой за*город, с утра, а до воскресенья — далёко.

Если среда (6 ч<асов>, 6 * ч<асов>) подходит — не отвечайте.

Целую Вас, сердечный привет Вашим.

МЦ

Люблю не четверги и воскресенья, а среды и субботы: кануны (свободы, которой нет).

Vanves (Seine)

33. Rue JB Potin

29-го апреля <1935>, понедельник, 2-ой день Пасхи.

Впервые — НП. С. 489. СС-7. С. 287. Печ. по СС-7.

32-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33 Rue Jean-Baptiste Potin

29-го апреля, понедельник, 2-ой день Пасхи.

Милая Ариадна,

Ждали мы ждали с Муром какого-нибудь ответа и — ни слова, а завтра начинается его школа.

Может быть мое письмо пропало, где я предлагала приехать в понедельник, 29-го? (сегодня). Большое письмо.

А может быть Ваш ответ, — тот или иной? (пропал.)

Очень странно, что ни звука.

— Так или иначе, — Христос Воскресе!

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 31. СС-7. С. 481. Печ. по СС-7.

33-35. В.Н. Буниной

Дорогая Вера,

— Отлично. —

Будем в субботу к 6 ч<асам>.

Целую.

МЦ.

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

30-го апреля 1935 г., вторник

Впервые — НП. С. 490. СС-7. С. 287. Печ. по СС-7.

34-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

7-го мая 1935 г.

Дорогая Вера,

Я слышу — что-то дают писателям с Пушкинского вечера[1104], или — будут давать — (а писатели, как шакалы, бродят вокруг и нюхают…)

Я нынче написала Зеелеру[1105] и ему же подала прошение, но, м<ожет> б<ыть> — вернее — еще кого-нибудь попросить?

Мне до зарезу нужны деньги — платить за Мура в школу (2 месяца, итого 160 фр<анков> + неизбежные «fournitures»[1106], — в общем 200 фр<анков>).

— Почему он не в коммунальной? — П<отому> ч<то> мой отец на свой счет посылал студентов за границу, и за стольких гимназистов платил и, умирая, оставил из своих кровных денег 20.000 руб<лей> на школу в его родном селе Талицах Шуйского уезда — и я вправе учить Мура в хорошей (хотя бы тем, что в классе не 40 человек, а 15!) школе. Т. е. — вправе за него платить из своего кармана, а, когда пуст — просить.

Только всего этого, милая Вера, «дамам» не говорите, просто напомните, чтобы меня, при дележе, не забыли, и внушите, чтобы дали возможно больше.

В очередных «Совр<еменных> 3<аписках>» будут только мои стихи[1107], а это — франков сорок, да и то — когда??

Простите за просьбу, целую, спасибо за Мура, который в восторге от того мальчика, говорит: — умный и хорошо дерется.

МЦ.

Черкните, есть ли надежда на получку, чтобы мне знать, можно ли мне обнадежить директора.

Расскажу, при встрече, очень смешную вещь про Мура в школе.

— Когда увидимся?

Впервые — НП. С. 490–491. СС-7. С. 287–288. Печ. по СС-7.

35-35. В.Ф. Зеелеру

<7 мая 1935 г.>[1108]

Дорогой Владимир Феофилович!

Очень прошу уделить мне что-нибудь с Пушкинского вечера. Прилагаю прошение. И конверт с адресом и маркой — не обижайтесь!!то я, зная Вашу занятость, для простоты и быстроты — с большой просьбой черкнуть ровно два слова: есть ли надежда на получку и когда за ней. Я ведь по телефону звонить не умею, а ехать на авось мне невозможно, я ведь целый день (8 концов!) провожаю сына в школу.

Сердечный привет!

М. Цветаева

Впервые — Швейцер В. С. 417. СС-7. С. 442. Печ. по СС-7.

36-35. В союз русских писателей и журналистов

В Союз Писателей и Журналистов

Марины Ивановны Цветаевой

Прошение

Покорнейше прошу Союз Писателей уделить мне, что можно, с Пушкинского вечера.

М. Цветаева

Vanves (Seine)

33, Rue JB<-aptiste> Potin

7-го мая 1935 г.

Впервые — Швейцер В. С. 416. Печ. по тексту первой публикации.

37-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

7-го мая 1935 г., вторник

Дорогая Ариадна!

Вы, конечно, уже слышали о безумии Бальмонта[1109]. О нем (и норме) можно сказать как S*gur[1110] о Наполеоне в России: Sa mesure *tait grand mais il l'а d*pass*e quand-m*me[1111]. Он ненормален даже для поэта, даже для себя. 17-го его вечер[1112] (где, сейчас не знаю, узнаю — извещу) — будьте непременно, зову Вас не как на курьез, а как на конец поэта. Ибо это — конец, ему на днях 70 лет[1113]. Зал будет полный, необходима хоть горстка своих, предпочитающих безумие Бальмонта — разумию всех остальных.

Вечер будет непременно, он всё забыл, а об этом — помнит. (Верней, ничего не забыл, всё вспомнил — в этом-то и безумие!)

Обнаружились Гартманы. Были в Ницце, сейчас в Лондоне адреса не дают, просят писать на Courbevoie, а я совершенно забыла: 1) Courbevoie ли? 2) если Courbevoie — № и улицу, 3) ее имя-отчество. Очень прошу, сейчас же сообщить все три пункта. Про возвращение не пишут и хочется поскорее отозваться.

Если собираетесь в Париж, очень прошу известить намного заранее, — я ведь абсолютно связана Муром: его школой и, вообще, им. Лучше бы — Вы бы все же доехали до Ванва, к вечеру я свободней (от 5 ч<асов>). Пообедали бы у нас, а потом я бы Вас проводила На Париж у меня мало надежды, а пропускать Муру сейчас нельзя ни дня, — он и так затянул каникулы из-за русской Пасхи и 6-го (23-го апр<еля> праздновал Егорьев день — он ведь Георгий.

До свидания! Жду весточки. Целую.

МЦ.

Горячо сочувствую зубным бедам — и победам Вашей младшей.

Свирепая вещь — природа!

<Приписка на полях:>

Говорю о mesure[1114] бальмонтовской нормы, как Сегюр — о мере наполеоновского воображения.

Не теряю надежды на — когда-нибудь — поездку к Вам.

Но когда??

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С 32-33. СС-7. С. 481–482. Печ. по СС-7.

38-35. Н.А. Гайдукевич

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

10-го мая 1935 г., суббота

Дорогая Наташа,

Деловое, Если Вы серьезно решили ехать, напишите мне тотчас же: 1) во Францию — вообще или — на* море 2) так или иначе, на сколько времени на*-море 3) сколько у Вас на месяц жизни на*-море.

Я написала одной незнакомой даме[1115], у которой в Фавьере, деревеньке на Средиземном море — (хотя странно: «деревенька», — поселке) — пансион. Дешевый. Может быть подходящий — Вам, раз едете одна. Мне — нет, ибо нас двое, и самый дешевый пансион звучит уже угрожающе. Жду от дамы ответа, ибо запрашиваю ее про комнату (или — ты) со своим хозяйством, т. е. полной душевной свободой. Я — нелюдима и всё люблю по-своему.

Мне Ваш ответ нужен срочно, ибо все дешевые помещения и устройства разбираются уже сейчас, через две недели ничего не будет.

Могли бы, конечно, если на месяц (на меньше навряд ли сдадут, и нужно знать — на какой) тоже снять комнату и столоваться у нас: мне все равно: две или три тарелки мыть, но — м<ожет> б<ыть> Вы на диете? не всё едите? привыкли к разнообразию и, просто, к хорошей кухне? У нас просто — едят. Что* есть. И почти всегда два раза в день то же самое. Но зато много — и дешево. Вот. —

Надеюсь — ничего еще не знаю — выехать в первых числах июля, после Муриной «distribution de prix»[1116].

На*-море (океане) в последний раз была в 1928 г. — итого 7 лет назад, а на Средиземном — но это уже доистория — весной 1912 г., только что выйдя замуж, — в Сицилии, итого — 23 года назад![1117]

Да, м<ожет> б<ыть> даме придется сразу дать деньги, на снятие, п<отому> ч<то> без денег никто не поверит. Имейте и это в виду и при первом моем извещении действуйте молниеносно.

Где, в точности, Фавьер (Favi*res) — не знаю[1118], кажется — против крохотных Iles d’Hy*res. Но достоверно знаю, что: сосны, песчаный пляж (на Средиземном — редкость), море. И, главное — лохматые, курчавые горы. Знаю еще, что поблизости курорт Lavandou. Если есть большая карта Франции — найдете. (Ищите Iles d’Hy*res: d’Hier[1119] как раз для меня! В «Demain»[1120] бы — не поехала!)

Будете отвечать — положите письмо перед собою: ни один мой вопрос не зря.

А девочка похожа на козочку. — Старинное лицо, не только косами, но овалом. Ужаснулась многочисленности чужой семьи: вот меня бы посадить на такую карточку! Как страшно, что такая старая свекровь[1121]. Старость, ведь это власть. Всякая чужая старуха — свекровь и страшный суд У мужа очень польское лицо, кошачье. (Не обидьтесь!) А он — добрый?

Если собираетесь «осматривать» Францию, да еще ничего не пропуская — конечно, не отдохнете. Я после часа выставки — опустошена. Для меня самое мучительное — насильно, т. е. нарочно — глядеть. Это у меня — с до-семи лет, с младенчества. Я хочу с вещью (городом, собором, забором) — жить. Но м<ожет> б<ыть> Вы — как Мур — любознательная, т. е. способны познавать вещь извне, не сделав ее тут же собою: живым мясом души. Видеть вещь отдельно от себя, а не в своем (бездонном) колодце. Тогда Вам Франция — нужна.

Словом, отвечайте и по существу и применительно и возможно точнее — и скорее.

Я на-днях буду видеться с дамой, послала ей для верности конверт с адресом и маркой.

Спасибо за рябину (зарю: для меня она — заря, синоним). Вы одна — поняли. Все: — А что значит последняя строка? Почему оборвано? (Один даже: — А разве есть кусты рябины? Я: — Знаю. Дерево. Всё равно.) Всё стихотворение — из-за последних двух строк, что же понимают, когда их не понимают[1122].

— Эти стихи могли бы быть моими последними[1123].

А вот мой 1916 года:

<Приписки на полях:>

Я родилась 26-го сентября 1892 г., в полночь с субботы на воскресение, и мать меня пометила субботой, и этим всё предопределила:

…Между воскресеньем и субботой

Я повисла, птица вербная

На одно крыло — серебряная,

На другое — золотая…[1125]

А Мур родился в воскресенье, ровно в полдень 1-ro февраля 1925 г… звонил колокол.

Обнимаю и жду скорой вести.

МЦ.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 95–99. Печ. по тексту перво! публикации,

39-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

14-го мая 1935 г., вторник

Милый Вадим Викторович,

Вот — корректура[1126], кроме Ваших — поправок нет, только бы не забыли вставить в последнем четверостишии строку!

А письмо Вами пересланное — письмо сумасшедшего математика, всё в алгебре и геометрии, которых я не знаю. Но что сумасшедший — знаю, уже хотя бы потому, что идет со своей «новой математикой» — ко мне, явно не знающей и старой.

— Все-таки неприятно: старый человек и старался: 12 стр<аниц> мельчайшего почерка[1127].

А моего родного, однопородного и, даже, земляка — сумасшедшего[1128] (мой отец — того же Шуйского уезда Владимирской губ<ернии>, откуда и он) встретила дней пять назад в Кламаре, с невероятным глазом, который ему подбил «большевик» в кафе — в ответ на пощечину. (Разъяснения Елены[1129]: «они говорили о выборах, он приставал к ним, приставал — они отшучивались, очень мило себя вели. Наконец, я его увела. Но он вдруг заметил, что забыл папиросы. Подкрался к столу и дал одному пощечину. Тот ответил — в глаз»).

— Звал меня в кафе — знаем мы эти кафе! — я, упорно: нет, злостно ломал мне руку, я — ничего, и в конце концов трижды меня проклял по французски: — «Je te maudis, je te maudis, je te maudis»[1130].

Кончится Ste Anne[1131] — вне всякого сомнения, удивляюсь, что еще на свободе.

— Ну*, вот. —

Не нужно ли прозы для следующего №, хотя бы — предположительно. У меня есть: «Встреча с Блоком», которой Вы, кажется, не слышали (читала совместно с Х<одасеви>чем)[1132]. И есть о Гронском «Поэт-альпинист» — которую бы сократила. При случае, отзовитесь.

До свидания ! Спасибо за хорошую корректуру

МЦ.

P.S. Встреча с Б<локом> совершенно невинная, без всяких незаконных детей и законных жен, — история моих стихов к нему.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 76-77. Печ. по тексту первой публикации.

40-35. Н.А. Гайдукевич

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

16-го мая 1935 г.

Дорогая Наташа,

Le sort en est jete![1133] Сняла мансарду за 600 фр<анков> в лето и уже дала 200 фр<анков>. — На полной свободе: можно готовить и, даже, некрупное — стирать[1134].

Всё остальное было дороже и хуже, т. е. «лучше» — с 10 % за обязательную хозяйскую уборку, т. е. проверку, — с запретом готовить, т. е. «хорошей обстановкой», и даже, в одном месте «без мальчика» (о-го-го!)

Теперь — о Вас и для Вас. Комнаты (без пансиона) сдаются только на сезон (3 месяца) — и они совершенно правы. Значит — остается пансион. Их — несколько. Я говорила с владелицей одного из них, Г<оспо>жой Богдановой: 20 фр<анков> в день с комнатой[1135]. По франц<узским> ценам, особенно морским — дешевка. Утром кофе — сколько угодно с чем угодно (NB! масло и мед), обед — много всего, фрукты и чай (NB! по-русски — много, т. е. на двоих!), ужин — легче, но тоже достаточный. В 4 ч<аса> — ничего, но это — везде. Мясо, в обед, — «жарко*е», на ужин — аранжировка (котлеты, зразы и т. п.) Решайте скорее и, если решите (решитесь), тотчас же пишите Г<оспо>же Богдановой по следующему адр<есу>:

<пустая строка>

и высылайте задаток — не менее 100 фр<анков>. Необходимо написать, когда собираетесь и на сколько (приблизительно).

Мы с Муром (тьфу, тьфу!) очевидно тронемся 21-го июня, с первым train de vacances[1136] — льготным. Так что увидимся уже — там[1137]. И — лучше: я перед отъездом — уже сейчас! — в непрестанной тревоге: дроби<,> дрожи: этого не забыть, то захватить, что захватить? — et n’ai ni d'yeux ni d’oreilles[1138] для чего бы то ни было. Вы бы от такой меня — просто пришли бы в отчаяние: тихая сумасшедшая. (Вот и сейчас, пока пишу: стиральная доска — но как везти?? — большой чан — брать?? — м<ожет>б<ыть> примус — в ведро — а ведро — в чан?? и т. д. и т. д., с припевом: «а во сколько всё это влетит???!!!») И та*к будет — до train de vacances, боюсь, что и несколько дней спустя. (А как везти Мурин горшок?? Неужели — в руках? Как букет или огромную бомбоньерку. А без горшка нельзя: он верный, преданный, — и я с 17 лет путешествую с горшками. — Да. — ) Милая Наташа, как люди возят горшки? В портплэдах??

Целую Вас и жду молниеносного ответа и решения.

МЦ.

Ж<елезная>д<орога> — Paris — Lyon — M*diterann*e[1139].

Маршрут: Тулон (рифма: Наполеон), а последняя ж<елезно-> д<орожная> станция — Levandou, или -doux, или Lavandou (от lavande, а лучше всего: Lavandoux (doux[1140] п<отому> ч<то> — lavande), но, кажется, всё-таки: Levandou[1141]. Поселок La Faviere, где будем жить — в 1 к<илометре с> * ходу.

Сосны, песчаный пляж, другой — каменистый, горы — крымские, курчавые (1200 метров), лаванда. Москитов — нет.

Везти: купальный костюм, побольше полотняной обуви (может купить здесь, есть чудная, цветная, непроноская: 6 фр<анков>), голые платья (спина!), рекомендуют гамак, но у меня — нету и меня в нем тошнит (даже от вида!) Сетку для креветок, но я слепая и не туда попаду. У Мура — будет.

Наташа, хотите меня осчастливить? Пришлите мне 50 фр<анков> на настоящий шведский примус, несокрушимый, который буду жечь, беречь и любить — всю жизнь[1142]. (До сих пор горюю о 13 лет назад оставленном таком в России, — забыть не могу: жжёт!)

Это будет главное действующее лицо моей фавьерской жизни, — главнее моря. В прошлом году у меня был чужой, я его починила, но пришлось вернуть. Так привязалась к нему, что насилу отдала. Обещаю Вам написать про него стихи и, даже, поэму. (Есть у Чуковского, но 1) я не читала 2) детское, — а мой взрослый.)[1143] Честное слово — напишу. И посвящу — Вам. Я даже знаю посвящение: — Ваше имя — с благодарностью за —

ПРИМУС

не повторяя слова вторично.

Жду скороспешных вестей. И таких же деловых, как мои. Я всю лирику из письма выкинула, а много есть: про даму, у которой сняла, — целая поэма! Но лирика — потом.

Самое важное — мне — знать Ваши точные планы. Торопитесь: места в пансионе разбираются загодя, т. е. сейчас.

Жду.

<Приписка на полях:>

У Вашего Пильсудского орлиное лицо[1144]. Нельзя было ждать иных последних слов — чем те, к<отор>ые, м<ожет> б<ыть>, — выдуманы. …Сейчас думаю: поэт не бесстрастен, а все-страстен, — даже против себя. Отлично могу понять ненависть к России — по*ляков[1145]. Но сама не умею ненавидеть — страну. И даже — человека. Только — особь. Но зато — страстно.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 101–104. Печ. по тексту первой публикации.

41-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

22-го мая 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Обращаюсь к Вам с большой заблаговременной просьбой: не могли бы Вы добыть мне в Современных>3<аписках> 300 фр<анков> авансу к 15-му — 20-му июня? Под какую-нибудь очередную прозу. Твердо решила этим летом увезти Мура на море, нашла дешевое помещение в Фавьере и уже часть платы — внесла. Но необходимо достать на 2 билета aller-et-retour[1146] в льготном поезде, т. е. 430 фр<анков>, которые нужно внести сразу. Касса на поезд, отходящий 2[8] июня, открывается 21-го, поэтому и пишу о 15-том. (Сколько цифр!)

Все дело в дороге, ибо стоимость помещения в Фавьере (Средиземное) только на 25 фр<анков> в месяц дороже нашей прошлолетней деревни[1147] с запретным (маркизиным!) лесом и загороженным (бычьим) полем.

А там — горы, сосновый лес, песчаный пляж, все в один голос говорят: рай.

Как Вы думаете — есть надежда?

И, если — да, напишите мне, какую из трех вещей Вы хотите? Встречу с Блоком? (никого не компрометирующую), Поэта-альпиниста (сокращенного) — или Чорта (из книги моего детства)[1148]. Я бы тогда стала переписывать — сейчас, чтобы не везти с собой толстенных черновых тетрадей. Напишите — предпочтительно, а то всех трех мне сразу не одолеть.

С большим волнением жду ответа. 15-го думаю устроить еще чтение, — ведь помимо дороги и комнаты на что то еще нужно — жить. Комната — мансарда, но зато можно стирать и готовить, чего в «хороших» комнатах — не разрешают.

Итак — до письма!

МЦ

<Поздняя приписка рукой В.В. Руднева:>

1) аванс невозможен под 59 книгу, — пока не обеспечена еще 58-я.

Из предлагаемых вещей прошу показать «Чорта», без обязательств пока для меня, размер — не больше 20 стр<аниц>.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 78–79. Печ. по тексту первой публикации.

42-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

23 го мая 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Буду рассказывать все по порядку.

Этим летом я твердо решила увезти Мура на море, ибо вот уже в течение семи лет (а ему — десять!)

Так вот я, на этот раз решила: е*ду — и — будет.

Стала раздумывать и узнала, что есть на Средиземном море, под Тулоном (рифма: Наполеон) местечко — несколько русских дач[1151]: песчаный пляж, сосны и — простота. Дали адреса здешних владельцев, пошла и нашла (перипетии — опускаю: когда-нибудь — устно) мансардное помещение за 600 фр<анков> в лето, с полной свободой, т. е. могу стирать и готовить. Тут же внесла накануне полученные 200 фр<анков> перевод «Поэта-альпиниста» на сербский. Т. е. внесла — треть.

Теперь: 400 остающихся фр<анков>, так или иначе, добуду: хочу устроить вечер числа 15-го июня.

Но на что* у меня нету и навряд ли будет — на 2 билета aller-et-retour в train de vacances[1152] т. е. 430 фр<анков> за обоих в два конца. Вносить нужно — сразу, в окошечко, к<отор>ое открывается 21-го июня в 7 ч<асов> утра (стоять надо с 5 ч<асов> — очередь огромная). Поезд идет 28-го июня (ходят они 2 раза в месяц) будет ад, которого — не мыслю. —

— И вот, я подумала о — когда-то Вашем — предложении: а что если несколько человек, к<отор>ые ко мне хорошо относятся и любят то. что я делаю, стали бы мне помогать, немножко, жить? Я тогда ответила: — А чем я заслужила?

Если бы Вы мне у них, дорогая Ариадна, могли раздобыть к 15-му деньги на билет — я была бы счастлива. Ибо подумайте: все дело — в дороге. В прошлом году — в безводной деревне Elaneourt под St Cyr’ом[1153] — с запретным (маркизиным!) лесом и загороженным (бычьим!) полем, за голые стены без мебели (пришлось всё вести из Ванва) я платила 175 фр<анков> в месяц, т. е. на 25 фр<анков> меньше, чем с меня просят — в этом раю!

А где взять? Ибо если я даже заработаю на вечере 300 фр<анков> (максимум!), то мне нужно за комнату внести еще 400 фр<анков>! И — до отъезда, и владельцы — совершенно правы: сдают дешево, но хотят — без канители. А то — въеду, а платить не буду! Кроме того, столько предварительных расходов! Примус, купальное себе и Муру, аптеку, кое-что из продуктов — там все втридорога, меня предупреждали. Обувь… Здесь — дешевка, а там каждый четвертак будет на счету. Но, опять-таки, все это, кроме купального, мне все равно необходимо — здесь, тот же примус (в прошлом году ездила с чужим) и та же обувь — только обидно на здесь, т. е. какую-нибудь дыру, п<отому> ч<то> хорошее под Парижем — дорого, Вы сами знаете.

Но — самое главное — дорога, т. е. 430 фр<анков> poids brut — и даже brutal[1154]. Этого мне — не осилить[1155].

О них прошу.

Можете сказать, если и когда будете просить, что у меня сильное малокровие (это правда, есть свидетельство от Маршака[1156]) — постоянные нарывы на этой почве — что я замучена черной работой, что мне никто не помогает, что у меня нет никакой стипендии (у всех писателей — есть!)

— что это — не partie de plaisir[1157], а — необходимость. Знаю, что жизнь там будет — не легче здешней! Мансарда, т. е. дикая жара, хождение на рынок в соседний городок и ношение на себе всех закупок (есть поставщики на машинах, но это — намного дороже), хождение на далёкий колодец (есть цистерна, но только для питья, а мне надо — стирать на двоих и мыть посуду) — словом, даже труднее чем здесь, где кран и на каждом углу — Магги[1158].

Но — сосны (мое до безумия любимое дерево! север и юг в одном) — море, имя которого я ношу, — и Мур на воле, голый, коричневый и соленый. Мур своим чудным учением — заслужил.

Вечер не состоялся: публика пришла, Бальмонт — не пришел[1159]. После нескольких месяцев благородного всегда идейного — буйства водворен, наконец, в лечебницу в Epinay. Собирают на него 2 тысячи в месяц, м<ожет> б<ыть> — отчасти из страха, что опять начнет среди ночи приходить из Кламара в Париж — в гости и говорить без конца… и все такие возвышенные вещи. Так или иначе — на безумного — нашлось, а пока был «разумен» ел манную кашу на воде, ибо в доме другого ничего не было, я свидетель, ибо сколько раз приносила ему есть. Нужда была — черная.

К нему никого не пускают и говорят, что он после первых бешеных дней немножко успокоился. Этим летом ему будет (а м<ожет> б<ыть> уже исполнилось) семьдесят лет.

Кончаю. Пишу Вам с утра, в еще неубранном доме. Идея: м<ожет> б<ыть> Вы и у Гартманов попытаетесь что-н<и>б<удь> извлечь Я — сама не могу, но за другого — за Вас бы — смогла и сумела. Ведь = сумму — 430 фр<анков> набрать не легко, а — Бог их знает — может дадут 100 фр<анков> — раз однажды послали 50 фр<анков> Бальмонтам на приезд в Courbevoie (а они проели, помните?). Они ко мне чудно относятся.

Нужно только живописать положение.

Словом, Вам видней. Ведь если Вы напишете: собираю по друзьям на поездку Ц<ветае>вой на* море — они навряд ли откажут. Только надо — скорей. И лучше: на билеты, это — конкретнее.

С волнением жду ответа.

Писала — с абсолютным доверием.

Обнимаю

МЦ.

<Приписка на полях:>

Простите за эгоизм письма. Ничего не спросила ни о Вас, ни о детях, ни о новом (?) жилище, к<оторо>го наверное уже не увижу.

Хорошо у Вас? А главное — Вам? Пишите обо всем.

А как зубки?

В нашей судьбе — что-то похожее.

«Звери в неволе».

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 33–37. СС-7. С. 482-484. Печ. по СС-7.

43-35. Октаву Обри

<1935 г.>

Месье, это письмо было начато давно — в марте, когда я в первый раз прочла Вашего «Наполеона на острове Святой Елены»[1160]. Я купила его в маленькой книжной лавке, где Ваш «Наполеон» почти безраздельно царил на витрине, затмевая все прочие редкости. Сколько раз я собиралась…

Месье, Вы за или против Гаспара Хаузера?[1161] За или против легенды о нем? (ибо и легенда, и Вассерман, воспевший его как поэт, — за него). Я спрашиваю потому, что люблю Вас — за исключительное благородство Вашего «Наполеона на Святой Елене» — и потому, что я Вам верю — и именно потому, что я Вас люблю и верю Вам, я не хочу читать Вашего «Гаспара Хаузера»[1162], если Вы против него. И причина лежит даже глубже: любя Вас и любя Якоба Вассермана, я остаюсь самой собой; я люблю Вас обоих за то же самое <и посредством того же самого>, что есть душа (единственное слово на всех языках, которое не нуждается в пояснениях, в прилагательных) и посредством того же самого, что есть душа, — и я не хочу разрываться, не допускаю, чтобы два человека одной породы — лирической (единственной, которую я чту и к которой имею честь, счастье и несчастье принадлежать — со всеми потрохами) — могли бы думать — нет, чувствовать по-разному применительно к одному и тому же, к явно одной и той же идее. Весь мир — Вы должны это знать, и Вы наверняка знаете, — разделен на два лагеря: поэты и все остальные, неважно, кто эти все: буржуа, коммерсанты, ученые, люди действия или даже писатели. Только на два лагеря: и Вы, Ваш «Наполеон на Святой Елене», герцог Рейхштадтский[1163], Гаспар Хаузер, Вассерман и я, пишущая Вам эти строки, принадлежат к одному лагерю. Мы защищаем одну и ту же идею — самим фактом своего существования. Поэтому поймите: как больно мне было бы осознать, что в этом лагере Великих Одиноких налицо разлад. Что, любя герцога Рейхштадтского, можно не любить Гаспара Хаузера; что Вассерман любил своего героя, а Октав Обри способен был бы этим пренебречь. На определенном высоком уровне уже нет ни имен собственных, ни конкретных адресатов. И герцог Рейхштадтский, и Гаспар Хаузер — это один и тот же вечный королевский сын, наследник без наследства, и у каждого свой вечный Верный Слуга, как Вы, как Вассерман <Орфей, Р<айнер> М<ария> Рильке, все лирические поэты>. Вы не обиделись на эти слова? <Ведь имена — верхний слой, шелуха>. Вся история — игра с участием всего нескольких персонажей; они всегда одни и те же и они больше, чем принципы, — они стихийные силы <стихии принципов>. Герцог Рейхштадтский и Прокеш[1164] — это же Давид и Ионафан[1165]. И я нашла наконец слово: Вы пишете миф.

Когда я читала Вашего «Римского короля»[1166] (ту часть, которая о герцоге Рейхштадтском), мне столько раз приходила в голову мысль: вот кто должен был бы написать историю Гаспара Хаузера — и можете себе представить мое потрясение <изумление, удивление>, когда я узнала, что эта история, оказывается, уже написана, что Вы до этого «додумались» раньше, чем я! Итак, все говорит за то, что Вы должны быть на стороне этого странного Гаспара Хаузера (это и моя любовь — звучит глупо, но другого слова все равно нет).

Это как чудо: было желание без надежды на исполнение — и вдруг оно осуществляется, уже осуществилось! И какая была бы обида, какая насмешка, если бы и правда все сошлось — кроме Вашего отношения к герою.

Я читаю у Вас о герцоге Рейхштадтском и думаю…

— Я ведь историк, и поэтому…

— Да, Вы историк. Вы и историк тоже, но Вы гораздо больше, чем историк. Историки пишут историю, а вы пишете судьбы, души. Вы — настоящий поэт. Поэт во всем, вплоть до удивительной смелости языка <…> Вас увлекают, ведут за собой ритм, интонация — да Вы это и сами знаете.

Я многое могла бы Вам сказать по поводу «Наполеона». (Но первое письмо не должно быть чересчур длинным. Я не пишу Вам, я Вас окликаю, как окликали когда-то паромщика.) По поводу «Наполеона», которого я еще раз прочла и еще раз увидела: это одна из трех книг, которые я взяла с собой на море, чтобы прожить их за лето — как бы ни повернулась жизнь[1167] — прожить именно их. <…>.

В Вашем случае хочется сказать: в документе иногда больше поэзии, чем в поэзии. Будучи точным в фактах, Вы безграничны во взглядах <выводах / мнениях>, в способности видеть. И тем самым вырастаете до настоящего поэта. Ибо поэт, милый Октав Обри, это прежде всего точность, безошибочность ведения[1168]. Он никогда не искажает естество факта[1169], он воссоздаст его истинную природу. Шиллер, приписав Жанне влюбленность в Дюнуа[1170], поступил не как поэт, а как автор авантюрного романа. Напротив, маленький Том из одной очаровательной английской книжки[1171] поступил как истинный поэт, когда написал в своем школьном сочинении такую фразу: «Дул ветер; ива подметала ветками землю». И, написав ее, специально прошел двенадцать миль до первой ивы, чтобы убедиться, что ее ветки на ветру действительно достают до земли. Вот и Вы — такой маленький Том: недаром Вы поехали на Святую Елену своими глазами увидеть то, что Вы знали и так от рождения. Все сходится, включая иву.

Вам, Октав Обри, — все права.

Мне очень понравился и Ж<орж> Ленотр[1172] (хотя он меня немало удивил и огорчил неблагородными высказываниями о Германии. Он писал это, правда, во время войны, но по мне это его не извиняет, а наоборот — обвиняет. Но не в этом дело). Итак, Ж<орж> Ленотр мне понравился, но я знала, что он далеко не молод и вряд ли обрадуется какому-то новому голосу. А Вас, Октав Обри, я представляю себе еще молодым (и восприимчивым) — и думаю, что у Вас есть достаточно мужества для того, чтобы принять благодарность полной мерой и даже с избытком.

Я чувствую, что говорю Вам слишком много, но чрезмерность всегда определяла мой внутренний мир.

Впервые — Труды симпозиума в Лозанне. С. 401–403 (на фр. языке, публ. Жоржа Нива по черновику в рабочей тетради Цветаевой). Первая публикация на русском языке: Нива Жорж. Миф об Орленке. Звезда. 1992. № 10. С. 141–142. Пер. с фр. И. Шафаренко. СС-7. С. 553–556. Печ. по СС-7.

44-35. В.А.А.[1173]

<Середина 1930-х гг.>[1174]

<…> Поэт: определенный духовный строй и определенный словесный дар.

Поэт: определенный духовный строй, осуществляющийся только в слове (певчем).

Поэт без стихов (т. е. только духовный строй) — не поэт. Стихи без поэта (т. е. голый словесный дар) просто рифмованные строки.

Можно ли быть поэтом «в душе»? А музыкантом? А живописцем? А инженером? Что бы вы сказали об инженере, строящем «мост в душе»? О летчике — в душе — летающем? Если ты инженер — строй, либо ты не инженер, а мечта об инженере.

У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта, у которого — всё (кроме)… <нрзб.>. Называя — постигает. А вот вам живая запись (внезапное озарение, в которое верю) — живая, ибо внезапная, ибо о вещи не думала — на полях же этой тетради:

Я ВЕЩЬ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОНИМАЮ ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ СЛОВО (СОБСТВЕННОЕ).

Слово для поэта совершенно самостоятельная единица ценности. Не звук (иначе бы нас удовлетворяло и — а — о, и др.), а данный звук, соответствующий данному смыслу. Ища слова, поэт ищет смысла.

Поэт неизбежно терпит крах на всех других путях осуществления. Привычный, приученный (собой же) к абсолюту, он требует от жизни то, чего она дать не может, ибо она то, из чего, а не то, что. Впрочем, бывают поэты-двоеженцы: Гёте, напр<имер>, Тютчев, сумевшие совместить. Но они были не только поэтами, м<ожет> б<ыть> и больше, Гёте — неизмеримо больше.

Поэт не самое большее, что есть, т. е. — самая высшая ступень на лестнице ремесла, и самая низшая от точки, где ремёсла полагаются. Ибо молитва (святость)[1175] не ремесло, а стихи — все-таки ремесло. Artisant du chant — вот что, в конце концов, поэт. Мастер певчего слова.

Еще. Область поэта — душа. Вся душа. Над душой — дух, не нуждающийся в поэтах, если нуждающийся — в пророках. Пророчество в поэте как соприсутствие, не как сущность — как поэзия в пророке. «Какие большие поэты пророки», так говоря — пророка снижаете. «Какие большие пророки поэты», так говоря — поэта возвеличиваете.

Слово «поэзия» вообще возвеличено и затуманено. Почему вы лучшее в человеке и в мире называете «поэзией» (иные — «музыкой»)? Бог в человеке — да. А ведь это несравненно больше и точнее. Бог в вашем эмбрионе, а не поэзия. Поэзией станет, когда вы его, в стихах, явите.

— Прозу люблю почти так же, как и стихи, и отнюдь не придаю ей оскорбительного общепринятого значения.

«Житейская проза» — не знаю. Проза — проработанная в слове жизнь. То есть, как всякое завершение, уже над-жизнь. Как ваш мост — над-река. (Мосты рушатся и книги проходят, но в данном отрезе — они — вечность; победа над хаосом — душ и рек.)

Прозу от поэзии отличает ритмическая стихия, иногда наличествующая и в прозе, но — иная. (Стихотворные и прозаические ритмы не согласны, а враждебны. Неслиянны). Прозу отношу более к сознанию, стихи к бессознанию (осознанному!) не даром все первые стихи — за*говоры.

Еще: проза поэта — отличная проза, стихи прозаика — дрянные стихи, ибо мог он их писать, он бы только их и писал. (Исключение — тот же Гёте, вообще — исключение). Проза Пушкина — проза поэта. Стихи Гоголя[1176] — стихи прозаика. У поэта, приступающего к прозе, та школа стихотворного абсолюта, которой нет у прозаика, приступающего к стихам. «В эту строку я должен вместить всё». У прозаика строка не считана, во всяком случае — не слог.

Работа прозаика протекает, главным образом, в мысли, а не в слове, в замысле, а не в слове — мысль переводится в слово — у поэта мысль и слово рождаются одновременно, вся работа протекает в слове, нельзя задумать прозой и написать стихами, нельзя переложить в стихи, что, впрочем, делают посредственные стихотворцы. Одно: писать стихами, другое — писать стихи. Вся Италия XVIII в. обменивалась сонетами, а поэты все-таки наперечет. Нужно, чтобы ты вещь не мог сказать нестихами. Тогда будут — стихи.

И еще: нет стихов без чар. (Не очарованы, а чарованы.)

Проза есть — и отличная, весь Толстой, например. Поймите правильно: чары беру не как прикрасу, а как основу, как одну из первозданных сил, силу природы. Нет чар — нет стихов, есть рифмованные строки. «И сквозь магический кристалл…»[1177] (Пушкин). Пушкин, всё это зная отлично, не даром кому-то сказал: «Если бы я мог (материальные причины), я бы никогда ничего не писал, кроме стихов», А — какой прозаик! Чары как исток прозаического дарования — Гоголь (полюс Толстого!). <…>

Впервые — Родные Перезвоны. Брюссель. 1952. № 1. С. 2–3. СС-7. С. 556–558. Печ. по СС-7.

45-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue Jean Baptiste Potin

2-го июня 1935 г., воскресенье

Дорогая Вера,

Я не так просто смотрю на Вас — и на себя, чтобы подумать, что Вы меня просто — забыли. Не увидься мы с Вами ни разу за все Ваше пребывание

— я бы этого не подумала.

О Вас говорят, что Вы — равнодушная. И этого не думаю.

Вы — отрешенная. От всего, что — Вы («я»). Все для Вас важней и срочней собственной души и ее самых насущных требований. А так как я — все-таки — отношусь к Вашей собственной душе, то и мною Вы легко поступитесь — для первого встречного, Вам ненужного — гостя или дела. Если бы я Вам была менее родная — простите за гиперболизм, но он уясняет: если бы я для Вас была менее — Вы, Вы бы со мной больше считались — в жизни дней, — и совсем уже гипербола: — и считали бы себя в большем праве на ту радость, которой — все-таки являюсь для Вас я.

Вера, хотите совсем грубо? — Ведь от меня — дому — никакого проку, а живете Вы — для дома. Я — не общая радость, а Ваша. А какое Вам дело до себя самой?? Вы меня «забываете» в порядке — себя.

И, конечно, Вера, никогда бы не променяла этой тайной полноты власти на явное предпочтение и процветание. Я — тайну — люблю отродясь, храню — отродясь.

Корни нашей с Вами — странной — дружбы — в глубокой земле времен.

— Знаю еще, что могла бы любить Вас в тысячу раз больше, чем люблю, но — слава Богу! — я сразу остановилась, с первого, нет — до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав — решила: приехала.

Вы — может быть — мой первый разумный поступок за жизнь.

А пошло бы по-другому (та же я и та же Вы), т. е. разреши я себе хотя бы укол — тоски:

— Боже, какая это была бы мука! (для меня: не для Вас). Я бы жила от встречи до встречи, от письма до письма: встречи бы — откладывались, письма — не приходили, или приходили — не те (всегда — не те, ибо те пишешь только ты сам!).

— Вера! я Бога благодарю за то, что люблю Вас в тысячу раз меньше чем — знаю — могла бы.

Теперь — дела*.

Вера, скажите: тьфу, тьфу не сглазить! (Трижды — в левую сторон) Едем с Муром в Фавьер. Мансардное помещение — 600 фр<анков> все лето. Внесла уже половину. Можно стирать и готовить. Есть часть сада, а в общем — 4 мин<уты> от моря. У Людмилы Сергеевны Врангель[1178], оказывается — рожденной Елпатьевской, т. е. моей троюродной сестры, ибо мои отец с С<ергеем> Я<ковлевичем> Елпатьевским[1179] — двоюродные братья: жили через поле.

Знаете ли Вы ее — и какая? Мне очень понравилась ее мать[1180], и — на свое удивление — я ей, кажется, тоже, ибо она во вторую встречу меня первая поцеловала, почуяв во мне современницу, как все старики и старухи свыше 70-ти лет.

Теперь все дело — в train de vacances[1181] (28-го июня) 1) достать билеты 2) оплатить. 430 фр<анков> — 2 билета — в оба конца. Билетных денег у меня нет. Просила у Руднева аванс — не дал ни копейки. Хочу устроить к 15-му — 20-му вечер, без предварительной продажи. Буду читать своего «ЧЕРТА», которого конечно не возьмут Совр<еменные> Записки[1182]. Эпиграф: «Связался черт с младенцем». (До-семилетнее.)

Бальмонт — сидит. Не сумасшествие, а начало белой горячки[1183]. В Epinay, в санатории Д<окто>ра Азербейджана[1184], со скидкой. Чудный парк, гуляет до 2 ч<асов> ночи. Влюбился в юную surveillante[1185] и предложил ей совместно броситься в Сену. «Отказалась. Тогда я предложил ей ее сбросить, а потом — спасти, ибо — не правда ли, дорогая? — я легко проплываю два километра? Отказалась тоже — и весь день пряталась — везде искал — чуть с ума не сошел. Дорогая! Я безумно люблю (следует имя) — как никогда еще не любил. Пришли мне 12 пузырьков духов — *chantillons[1186] — фиалку, сирень, лаванду, гвоздику, а главное — розу и еще гелиотроп, что* найдешь — для всех surveillantes, чтобы не завидовали. Я Жанне подарил весь свой одеколон и всю свою мазь для рук — у нее ручки — в трещинах! А ручка еще меньше, чем у (имярек, — женское). Дорогая! Пришли мне побольше папирос, — сумасшедшие выкурили весь мой запас»…

Кончается письмо диалогом:

— Bonsoir, mon premier, mon dernier, mon unique amour!

— Bonsoir, mon ch*ri![1187]

Отрывок — почти дословный, с разницей — словаря: Бальмонт, напр<имер>, не напишет «запас». Читала на улице, из рук Елены[1188]. Елену, пока, к нему не пускают, она убивается. Во вторник переезжает в Epinay.

Вера! Бальмонт безумно счастлив. Двенадцать девушек, которым всем вместе только 240 лет, т. е. столько же, сколько Бальмонту в его обычном окружении. Елены, тети Нюши и какой-то полу-датчанки-полу-швейцарки-полу-писательницы. Мечтает по выздоровлении остаться там садовником.

Наследство Оли?[1189] Была у юрисконсульта, по вызову. Долго убеждала его, что я НЕ внучка. Нарисовала нашу цветаевско-мейновско-иловайскую семейную хронику. Тогда он ПЕРЕСТАЛ ПОНИМАТЬ. — Как же Вы пришли?! — (Я):? — Т. е., неужели Вы только из дружеских чувств обеспокоили себя ответом на мой запрос и приездом, да еще с мальчиком?

Начал убеждать меня попросить что-нибудь у Оли — в случае…

Я: — «Сеньор! Я бедна, но душой не торгую…»

А знаете, Вера, в чем загвоздка? Оказывается — было два Дмитрия Ивановича Иловайских, да: два. Один — наш, настоящий пайщик, а другой — еще какой-то, не пайщик, но вдова не-пайщика представила расписку, а председатель Страхового о<бщест>ва отлично помнит, что пайщиком был именно наш Д<митрий> И<ванович>, но расписки у него нет. А та расписка — Бог ее знает…

Дала юрисконсульту адр<ес> Оли. Оля — боевая, авось взыграет в ней материнская кровь — и отстоит. Напишите ей всё это. Акции Страхового О<бщест>ва, пайщиком к<оторо>го был Д<митрий И<ванович>, 200.000 франков. Но упомяните, в случае удачи, и сонаследниц: Валерию и Андреину дочь — трехлетнюю Инну. Знает ли Оля и об Андреиной смерти (вербная суббота, апрель 1932 г.[1190], запущенный туберкулез: не лечился).

Письма Goethe к Frau Charlotte von Stein…[1191]

«Charlotte von Stein starb nach Vollendung ihres 85-ten Lebensjahres am 6. Januar 1827. Sie hatte noch angeordnet, dass ihr Sarg nicht an Goethes Haus vor*bergetragen werden sollte, weil ihn der Anblick angreifen k*nnte. Aber die st*dtischen Begrabnisordner richteten sich nicht nach diesem. Wunsch, da so eine vornehme Tote nur auf dem Hauptwege zum Friedhof geleitet werden d*rfte.

Goethe liess sich bei der Bestattung durch seinen Sohn vertreten»[1192].

Это Вы — знали?

У меня есть хорошая книга про Гёте — по-французски[1193]. (Выдержки из записей о нем современников.) Хотите — пришлю? Не забудьте ответить. Письма Goethe к Frau von Stein я читала 17 лет, равно как переписку с матерью[1194], — какая чудная! Напоминает мне Пра[1195].

Бедная Frau von Stein, слишком поздно — сдавшаяся. Как ужасно он с ней — после всего — шутит. («А кто моя деточка? А кто — мой цветочек? М<ожет> б<ыть> ты угадываешь?» и т. д. — после всего того чистого ада — и жара!)

Ну вот, Вера, полночь. Устала — не от письма, а от целого дня работы по дому, и не от работы, а от толчеи: своей собственной. (Стала было перечислять содеянное, но самой стало скучно). Устала от несвоего дела, на которое уходит — жизнь.

В Фавьере тоже будет очень трудно: жара (мансарда), примус, далекий рынок, стирка без приспособлений и, кажется, даже без воды. Писать навряд ли придется, во всяком случае не прозу — требующую времени.

С Посл<едними> Нов<остями> у меня — конец. Они четыре месяца продержали ту мою статью «Поэт-альпинист», к<отор>ую Вы потом слышали в разросшемся виде[1196]. (Была — ровно 300 строк.) Тогда я, с резким письмом Демидову, взяла обратно и больше ничего не даю, зная, что не возьмут. Они меня выжили. Кстати, Гронские, и отец и мать, оба остались недовольны моим докладом. «Не сумела дать Николая»… Вопрос — какого?

Но все же — обидно. Я многое упростила — для отца. Он — совсем болен, разом рухнул, в санатории. Называется «острая неврастения». Просто — тоска, конец всему.

Вера, помните, Вы мне подарили книжку?[1197] Перепишу в нее нашу переписку с Гронским: его письмо, моё, — и т. д. — до последнего. Я писала с моря, он — из Медона, 7 л<ет> назад, лето 1928 г.

<Далее на полях и между строк:>

В следующий раз напишу про Мура. Очень обрадовался привету и сам приветствует. Вас он зовет «Вера».

Напишите впечатление от семейства Врангелей. Они Вас знают. Какой — он?[1198]

Пишите и не забудьте: прислать ли Гёте? Книга — стоящая. — Вы ко мне приедете летом? (Конечно — нет!)

Сердечный привет Вашим, Вас — целую.

МЦ.

Впервые — НП. С. 491-498. СС-7. С. 288–291. Печ. по СС-7.

46-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

3-го июня 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Спасибо за быстрый ответ и хлопоты. Пока что еще никто не отозвался, но — может быть — рано?

Провожу дни в обычных срочных делах и передотъездных задолгих мыслях Главная забота — Вы улыбнетесь — огромная стиральная доска, одно из главных действующих — и вспомогательных! — лиц моей жизни: брать или не брать? Много таких «стиральных досок»…

Мой вечер — кажется — будет 20-го[1199], буду читать либо Последнюю любовь Блока[1200], либо детское: черт. Когда вырешится (число) — извещу.

Неужели так и не увидимся до отъезда.

«Мой поезд» (как гордо!) идет 28-го, в 5 ч<асов> 20 мин<ут> дня, с Лионского (львиного) вокзала.

Привожу в порядок стихи за долгие годы. С тех пор как прекратился мой (эсеровский) журнал «Воля России» всё у меня бравший — заочно, по доверию и одну мою поэму печатавший (7 глав) — 7 месяцев[1201], — я перестала писать большие поэмы, ибо стала — прозу, которую люблю, но — все-таки не та*к — и не то*. А стихи есть хорошие, но ни одних — дописанных, а сколько — вовсе не записанных…

Хочу — летом, хотя жизнь будет очень трудна.

У Мура нарывы (малокровие). Совершенно неожиданные, но непрерывные. Сейчас — огромный ячмень. Очень бледен — до зелени. Ему отъезд еще больше нужен, чем мне. Учится отлично. Но убивает меня страстью к газетам и к событиям, — такой не моей!

Алю почти не вижу, заходит раз в две недели на пять минут. Говорит, что много работает в школе. Не знаю. Но — ее жизнь. Осенью ей будет 22 года[1202] — в ее возрасте ей, в моей жизни, было уже четыре года: четыре года моей ответственности. Но я была другая — вся.

— Ну, во*т…

Напишите, увидимся ли?

Целую Вас и, еще раз, спасибо за всё. Не можете ли Вы, в мою пользу, утянуть из своего хозяйства какую-нибудь среднего роста алюминиевую кастрюлю и нет ли у Вас лишнего алюминиевого кофейника? Я сейчас неспособна ни на франк, ибо — ведь еще примус! Купальные костюмы и халаты! Не найдется ли у Вас купального халата? Простите за вечные просьбы, но, мне почему-то — совсем не неудобно — просить у Вас. (Я вообще ничего ни у кого не прошу.)

Обнимаю.

МЦ.

Пишите о себе. Привет детям. Пишете ли и что*?

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 37–38. СС-7. С. 484–485. Печ. по СС-7.

47-35. Н.А. Гайдукевич

France Vanves (Seine)

33. Rue JB Potin

7-го июня 1935 г.

пятница

Дорогая Наташа,

Знаете, что мне в Вас больше всего нравится? Бесстрашие.

Есть вещи, которые человек не хочет говорить даже себе, Вы их говорите — вслух (не хочу говорить — «мне», во-первых потому что не хочу присваивать, во-вторых потому что: что* же я как не самый острый слух: дохождение по адресу всего сказанного «в воздух»?)

Я долго, долго, недели три носила в сумке письмо к Вам с подробной, но недостаточно (не узнала № дома и точной цены курса) отписью про Alliance Fran*aise[1203] — летний трехмесячный курс с экзаменами, три группы, возможность золотой медали, Париж, Boulevard Raspail, белый дом с толпящимися у подъезда преимущественно девушкам — если такие еще есть.

Всё мечтала и надеялась узнать цену старшей группы и — № дома (с лица дом знаю) — и, вот, нынче, когда должна была идти с этим зданием на свидание (ЧЕСТНОЕ СЛОВО! после Муриной школы) — именно нынче — Ваше письмо. Жаль, что не сохранила или сразу не отправила того, как вещественного доказательства моей заботы о Вас: убеждала Вас на юг (ко мне) не ехать, ибо «на время не сто*ит труда»[1204], а курс в старшей группе серьезный и увлекательный, с лекциями лучших профессоров в бывших отслуживших церквах — St Roch[1205] напр<имер>, где старик профессор читает с кафедры — проповедника! — про Виллона (если не Вольтера, — но это уже кощунство!)[1206]

Я в свой первый Париж[1207] (лето моих 16-ти лет) блистательно окончила старший курс, с медалью бы — если бы не полное, тотальное, изумленное и всех изумившее, невинное, грудного возраста незнакомство с грамматикой (теорией). Mais comment faites-Vous pour faire ce que Vous faites, sans avoir la moindre notion grammaticale?

— Je fais de la prose sans le savoir!

— Et de la po*sie aussi. Vous devez etre poete dans Votre langue.[1208]

(Слово знаменитого историка литер<атуры> Emile Faguet)[1209].

— Et voila.[1210]

Но медали — не получила. Синклит профессоров (экзамены были в Сорбонне!) сказал, что это первый такой случай за всё существование Alliance Fran*aise.

— Бесстрашие. Вы бесстрашней — даже меня![1211] Я всегда боюсь сглазить моих, когда на них жалуюсь, причинить им зло. (Не «жалуюсь», а бесстрастно и бесстрашно — оцениваю). А знаете, что*, Наташа, если кончилось с школой, — пишите! Напишите ту книгу, которую за Вас никто не напишет: себя. Помните, Толстой говорил: «Каждый человек может и должен написать за свою жизнь — одну книгу: книгу своей жизни». (Он не так сказал, у него — правда, наглость? — не было моей остроты формул, но смысл — его.)[1212] Вы будете в этой книге — жить, день за днем, те дни будут как на широких надежных бесстрашных крыльях нести — эти. Вам станет все равно — вокруг, Вы станете — неуязвимы.

Есть вторая жизнь — чтения, но есть неизмеримо-сильнейшая и уж никак не «вторая» — писания.

и — лет за 75 до сего:

Ведь не важно — стих или нет! Просто — тетрадь[1215].

Вспоминая начало нашей встречи, Вашу девическую семейную хронику и прибавляя… просто ту семейную группу — ах, Наташа, Vous etes bien servie![1216] Не много*нько ли — на одну женскую голову — и сердце?

Напишите — всех: мать, сестер, — Иловайский переплет, — любовь —, не их всех в мире, а их — всех, и на себе, как печать[1217].

Я — серьезно говорю. Это будет — урок Ва*шим детям, Вашей дочери.

«Лето». Нужно чинить Муру зубы и прививать оспу. А у него сейчас examens trimestriels[1218]. — А живем мы за 1 * ч<аса> езды (и ско*льких — ожидания в приемной?) от зубного врача, того, который — даром.

Взываю на-круговую к знакомым дамам, чтобы подарили прошлогодний прошлосредиземный или = океанский купальный костюм. Два: Муру и мне. Дамы — молчат. А нужны еще — купальные халаты, без них на берег идти не разрешено, а раздеваться на берегу — мне — с моими старомодными лифчиками на пуговках… (здесь все носят «бюстгалтеры», с полушариями, — преимущественно розовые и деликатные и, у меня, ничем не заполнимые! Шью на заказ. ( ! ! ! ) И не только — лифчиками: желтыми штанами и лиловыми рубашками, ибо покупаю всегда самое дешевое и недомерочное: вес — 50 кило и соответствующая худоба. Моей тальи (60) в большинстве магазинов нет, нужно брать «jeunes filles»[1219] а у jeunes filles всё соответственно-узенькое, я же в плечах — верста. «Идеально-спортивная… мужская фигура», как мне в полной невинности сказала 84 летняя старушка-соседка, которая на меня шьет… за соответствующую старинную цену. Как я бы хотела об этом написать!

Лето будет… трудное. Там ни молока, ни масла, ни мяса, а рыба, как всегда на* море, не по средствам. Яиц нет, п<отому> ч<то> курам слишком жарко. Есть, но — крокодиловы. Боюсь Муру — с непривычки. (А гомерическое зрелище — крокодилова яичница! А вдруг одно — с зародышем?? Уже — с зубами[1220]!)

Про крокодилов — вру.

Наташа, как я ску—учно живу, и сколько во мне неизбытого — неизбывного! — веселья.

— Почему я, как дура, верила что Вы — приедете? Так сразу и твердо поверила в наше лето? Так его — видела? (Яснее, чем — море.)

El voila[1221]. —

Если уеду, то 28-го. В 5 ч<асов> 20 мин<ут>. Подумайте обо мне, пожалуйста. И еще 22-го, в 5 ч<асов> утра — увидьте меня во сне: я в это время буду стоять у кассы Train de vacances[1222] на Gare de Lyon[1223], — которая открывается в 7 ч<асов>. Боюсь этого до содрогания.

20-го у меня очередной вечер. Чтение моего Чорта, чорта моего детства и, даже, младенчества[1224]. Эпиграф: — Связался чорт с младенцем.

Пишу эту вещь — с усладой.

Не пишите иронически о примусе, это — друг. Сниму его отдельно и пришлю. Спасибо за него — и за всё. Пишите чаще.

Бегу за Муром в школу.

Обнимаю

МЦ.

<Приписка на полях:>

Вы даже WILNO стали писать VILNO, через одну палочку, чтобы нанести ей моральный ущерб. Но я побоялась — что не дойдет и восстановила ее в правах.

А та*, наверное, из породы — чортовых старушек? (Вечных его внучек.)

<К письму приложена фотография Мура с надписью на обратной стороне:>

Мой сын Георгий Эфрон

Мур —

Пасха 1935 г., только что 10 лет

— живая я в том же возрасте —

(а немножко — и в этом!)

Дорогой Наташе —

МЦ.

Vanves, июнь 1935 г.[1225]

<Приписка на полях:>

— Храните! —

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 107—112. Печ. по тексту первой публикации.

48-35. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

11-го июня 1935 г., вторник

Дорогая Вера,

Хотя очень мало времени до 20-го[1226], — но может быть попытаетесь? Посылаю пять. (С Вами хорошо, что можно говорить без прилагательных (лгательных!) и даже, иногда — без существительных!)

Итак — пять.

— А у Мура третий день смутное нытье живота, и резкая боль при согбении и распрямлении — боюсь аппендицита — тогда, прощай наше лето! Завтра веду к врачу. А нынче до 12 ч<асов> ночи — буду писать собственноручные билеты и такие же, к ним, просьбы — ну-у-дные! Все-таки — противоестественно — вечно клянчить. Проще — деньги в банке, тем более отцом и дедом — делом! — заработанные. (Мой дед А<лександр> Д<анилович> Мейн был редактором московской газеты «Голос» — чей, интересно??)[1227]

До свидания, милая Вера, мне совсем не стыдно Вас просить. П<отому> ч<то> Вам все равно — как и мне.

Пишите!

МЦ.

Впервые — НП. С. 498–499. СС-7. С. 291. Печ. по СС-7.

49-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

21-го июня 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Что же Вы замолчали?

А вот — мои «новости»: у Мура три дня слегка побаливал живот (впервые за всю жизнь!) — повела к русской докторше, та обнаружила аппендицит и посоветовала немедленно показать Алексинскому[1228]. К концу второго дня безрезультатной езды, наконец, Алексинского застали, тот велел сегодня же доставить в клинику Ville-Juif[1229], чтобы завтра утром оперировать.

14-го утром его оперировали, нынче пошел седьмой день, пока всё благополучно. Вел и ведет себя мужественно, — лучше чем взрослый.

Все это, конечно, сильно расстроило наши материальные дела, ибо хоть с нас, с точки зрения клинической, взяли грош, но этот грош был насущно-отъездный — или квартирный, — насущный. (Алексинский за операцию ничего не взял.)

Но сейчас тверже чем когда-либо решила вести его на море: все последнее время он выглядел очень плохо, был желт, как лимон, и все ложился, — прикладывался — сам не сознавая, что болен. (Дети не жалуются.) А сейчас, после операции (пять дней приблизительного неедения) он конечно будет очень истощен.

Вчера был мой вечер: 200 фр<анков>. Из Ваших, пока, никто не отозвался, и — думаю — уж не отзовется. (Удивляют меня — Гартманы[1230], всегда такие сердечные. Но они так же «мои», как «Ваши».)

Ну, вот.

Тороплюсь, ибо каждый день езжу к Муру на три часа, итого, с дорогой — 6 ч<асов> — Это на краю света.

До свидания!

Вы меня совсем забыли.

Целую Вас и детей, — все ли вы здоровы?

МЦ.

Непременно пишите о себе.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 39–40. СС-7. С. 485–486. Печ. по: СС-7.

50-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

21-го июня 1935 г.

Дорогой Вадим Викторович,

Мне вчера не удалось подойти к Вам, потому что Вас всю «большую перемену» загораживала г<оспо>жа Федотова[1231]. — Я несколько раз пыталась.

Две просьбы:

1) Выслать мне гонорар за стихи (я ведь наскребаю на train de vacances[1232])

2) Написать Ваше впечатление о Чорте, применительно к Совр<еменным> Запискам. И что бы Вам — не хотелось (ибо весь Чорт — велик.)

Ну*, вот.

Простите, что не послала билета, но совсем замоталась с ежедневными поездками к Муру[1233] — на край света, и ежедневно на 3 часа, ибо скучает. Переписку рукописи кончила в последнюю минуту, но дать ее — на прочтение не могла бы, ибо опять оказалась — черновиком.

Сердечный привет

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 79–80. Печ. по тексту первой публикации.

51-35. Богенгардтам

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

29-го июня 1935 г., понед<ельник>

Дорогие Богенгардты,

Только что получила Цепь Благоденствия и тотчас же передаю ее вам. Очень прошу серьезно вчитаться и точно выполнить все (очень скромные) условия. Обойдется это вам ровно в 4 фр<анка> (5 писем по 50-ти сантимов и мандат в 1 фр<анк> 50 сант<имов>, (либо 3 марки по 50 сант<имов>). Риск — небольшой, даже для нас с вами, а прибыль может быть (не особенно верю в десять тысяч!) хоть в несколько сотен: и то хлеб! Получила я эту цепь из верных, очень озабоченных моей жизнью, не мистификаторских рук. Но — просьба: разошлите не только русским, но и французам, чтобы цепь в конце концов не оттолкнула последних видом своих иностранных фамилий. — Так делаю и я. Не спутайте: рассылать цепь будете своим знакомым, а не тем, что написаны: те — список. Впрочем, там все очень точно сказано, только не ошибитесь. Вам посылаю — в первую голову. Советую заняться этим делом — вечером, когда дети спят, а сам еще не спишь. (Интересно, кто больше всех увлечется? <)> Детям об этом говорить не надо, — я Муру не говорю: во-первых не люблю соединения детей с деньгами, во-вторых — м<ожет> б<ыть> тщетные надежды, в третьих — одолеют, в четвертых — разболтают.

(А что будет с почтальоном, к<отор>ый должен будет переносить 15.625 писем или мандатов?? Не могут за это — выселить из Франции???)

Как видите — мы на Юге. Ныне ровно месяц. Мур (тьфу! тьфу!) совсем поправился, отлично ходит, купается и загорает. Живем в дешевой мансарде в 5 мин<утах> от моря. Ехали train de vacances, т. е. за полцены. Но жизнь очень дорога, нет сравнения с нашими ценами. Рынка нет. Всё дорого: к рыбе не подступишься (самая дешевая — 4 фр<анка> фунт), овощи редки из-за сухости почвы, фрукты — тоже (персики — 3 фр<анка> 50 <сантимов>, груши — 2 <франка>, и очень плохие), молока нет совсем. Спасаемся кооперативом, где иногда бывает дешевка. За всем ходим в соседний курорт Lavandou. Фавьер — русский поселок, состоящий из хозяев пансионов и их пансионеров. Есть одна единственная лавка — тоже русская, но так как в ней всё дороже, предпочитаем ехать в Lavandou.

Живем мы пока одни, наши хозяева еще в Париже. Баронесса Врангель, у к<отор>ой мы сняли, оказалась рожденной Елпатьевской, дочерью писателя и врача Елпатьевского, который был двоюродным братом моего отца[1234]. Ее это мало взволновало, меня — очень (не ее врангельство, а ее елпатьевство: наше общее владимирство).

Природа здесь — слишком роскошная. Просто — всё: пальмы, мимоза, мирта, олеандр, кактус не куст, а дерево, похожее на змею, вставшую на хвост, эвкалипт, — целый ботанический сад. И море. И горы. Было бы меньше — было бы лучше. Я даже немножко томлюсь от такого пиршества.

Что очень хорошо — горный феодальный городок Борм, с XIII в<ека> так и не двинувшийся и знаменитый только своей чумою[1235]. Это — скромнее.

Сейчас перепишу Вам цепь, чтобы ныне же отправить.

Непременно известите о ее дальнейших судьбах — и, в первую голову, — о своих. В начале августа к нам собирается Сережа.

Обнимаю и жду вестей.

МЦ.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящейся в архиве составителя.

52-35. А.А. Тесковой

2-го июля 1935 г., вторник

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

(Не забудьте: France!)

Дорогая А<нна> А<нтоновиа>! Вкратце: перед самым концом блистательного учебного года и за 2 недели до нашего train de vacances — на юг (вместо 400 фр<анков> — 215 фр<анков> в оба конца) — у Мура стал побаливать живот: — аппендицит — немедленная операция. 14-го его оперировали: Алексинский[1236], еще российское светило. Пролежал 10 дней в Ville-Juif’cком госпитале (еврей — ни при чем: старинное название пригорода) и на 14-ый день с Божьей и дружеской помощью, выехали с ним — тем самым поездом — на юг.

Нынче морю и Югу — четвертый день. Сняли мансарду — просторное, но — пёкло, пёкло — но просторное — и дешевое: чердак баронессы Врангель[1237], к<отор>ая оказалась моей троюродной сестрой: ее отец, писатель-народник (и врач) — поколения Чирикова, — С<ергей>Я<ковлевич> Елпатьевский[1238] — был двоюродный брат моего отца. Но я — больше взволновалась этим открытием, чем она. (Баронесса она по мужу: не Главнокомандующему[1239], а земскому деятелю[1240], но — очевидно — одна семья). Хозяева еще в Париже, мы с Муром на чердаке — одни царствуем. Жизнь — тяжелая: продуктов нет (Favi*re — несколько русских вилл, между прочим — две милюковских, обе заколоченные), за всем нужно в соседний курорт, а мне из-за Мура — невозможно: 6 верст в два конца, а ему вообще, пока, ходить — опасно (17-ый день), а одного оставить — страшно: очень крутая внешняя лестница, — вдруг свалится и разойдется шов? Или на солнце снимет шляпу (неминуемый солнечный удар). Но завтра все-таки пойду, п<отому> ч<то> ни хлеба, ни марок. (Есть единственная — русская — и даже княжеская лавочка, но, естественно, на всем переплачиваешь, а денег — меньше, чем в обрез).

Вся русская колония знает, что у Мура была операция, здесь все бездельничают — и никто не предложит за ним присмотреть — всего 2 часа, у себя же в саду.

За 1 * километра с ближайшего ж<елезно->д<орожного> пункта до Фавьер’а с нас взяли 15 фр<анков> — на русском автомобиле. Имущие русские — беспощадны.

Единственный человек, пока, — старушка-докторша, 70-ти лет, сама подошедшая на пляже и предложившая снять Муру пластырь. Она же свела меня с овощником и она же, завтра, ведет меня в Lavandoux — тот ближайший курорт. (Нужно знать тропинку, — дороги — нет).

Море — блаженное, но после Океана — по чести сказать — скучное. Чуть плещется, — никакого морского зрелища. Голубая неподвижность — без событий. Пляж — чудесный: песчаный и дно очень долго — мелкое. Вода — изумительного цвета. Но (Вам — скажу) — скучно. Я плохой пловец, — не моя стихия, а лежать для меня — самый тяжелый труд. С Муром же ходить — нельзя, и долго нельзя будет. А какие вокруг горы! Сосна, лаванда, мирт, белый мрамор. И какие — доступные. Я нынче писала С<ергею> Я<ковлевичу>: здешние горы — Чехия, выигравшая 5 милл<ионов> в Национ<альную> Лотер<ею>, но — Чехия: то же обожаемое мною соединение сосны, камня и суши. (Чехия осталась у меня в памяти как один синий день. И одна — туманная ночь.)

Наш сад переходит в горку, немножко нынче с Муром побродили, я сразу влюбилась в какой-то куст, оказался — мирт, — посылаю веточку.

О встрече с Пастернаком[1241] (— была — и какая невстреча!) напишу, когда отзоветесь. Сейчас тяжело — и неуверенно, м<ожет> б<ыть> Вы уже переехали на дачу и письмо не дойдет? Но все же — надеюсь.

— О многом напишу, о чем не могу писать никому. О том, что я — aus dem Spiel, совсем, aus jedem[1242]. Смотрю на нынешних двадцатилетних: себя (и все же — не себя!) 20 лет назад, а они на меня — не смотрят, для них я скучная (а м<ожет> б<ыть> «странная») еще молодая, но уже седая, — значит: немолодая — дама с мальчиком. А м<ожет> б<ыть> просто не видят — как предмет. Горько — вдруг сразу — выбыть из строя —живых.

Вечера — самое тяжелое. Мур в 9 ч<асов> спит, в мансарде — жарко и крохотная керосиновая лампа, на воле темно и писать нельзя. К морю — тоже нельзя. Никуда нельзя. И никого нет. Вокруг русские радостные голоса: — идем? идем! — не забудьте кофточку: свежо! — палку взяли?

И — пошли.

А я хожу — быстрее их!

Мур на берегу — красивый: невероятной длины — ноги, что* всегда придает — полет. Очень выровнялся. С увлечением играет в песок и успел уже потерять — прозевать! унесло из-под носу — два ведра. Купаться нельзя — полощется. Дай Бог ему здоровья!

Я давно уже выбита из колеи писания. Главное — нет стола, а если бы и был — жара на чердаке тропическая. Но еще главней: это (вся я) никому не нужно. Это, в лучшем случае, зовется «неврастения». Век меня — миновал. Но об этом — в другой раз. Целую Вас, дорогая Анна Антоновна, и жду быстрой весточки, что — дошло.

МЦ.

<К письму приколот засушенный цветок.>

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 125–127 (с купюрами). СС-6. С. 424–426. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 223–226. С уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 267–268.

53-35. А.Э. Берг

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

4-го июля 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Пока — два слова. Ваше письмо долетело, верней — доползло, — спасибо. На 14-тый день после Муриной операции мы с Божьей и дружеской помощью тронулись, на train de vacances, на Юг. Фавьер — несколько русских вилл и французских ферм, без улицы и почтового ящика. Огромный пляж, на котором мы с Муром, от 4 до 6 ч<асов> — одни, не считая прибегающих собак.

Виноградники подходят прямо к морю, уступая последнюю близость — соснам.

Растительность — сосны, всякого рода деревца и кусты, среди которых — мирт. На миртовом дереве повесилась Федра, у меня говорящая:

Нет, не так, — так:

Кормилица: — Лавр орех — миндаль!

Жизнь здесь трудная, густо-хозяйственная, все нужно добывать — и весьма в поте лица.

Самое, для меня, тяжелое: нельзя ходить. Муру нельзя ходить, — значит и мне нельзя. А — какие горы!! И горный городок — Bonnes — феодальный: мой — и всего только в 6 кил<ометрах> всходу! Дразнит — пуще чем лисицу — виноград. Ногой подать!

Мур, конечно, не купается, полощется руками и ногами и ухитряется ходить на четвереньках, не моча бандажа. Он очень сознателен.

Спасибо Вам и Вашим дочкам за память. Мур с удовольствием писал им ответ. Это — первые девочки, к которым он хорошо относится.

— Жаль Вас на морковь и горошек! Как себя. Такая работа — сон, дурман, как всё, что не тетрадь, либо: не в тетрадь.

Целую Вас и сердечно рада буду, если еще напишете. От Г<артман>ов перед отъездом получила 70 фр<анков>, еще не успела поблагодарить. Courbevoie (Seine)? — Carle H*bert (37? Не помню, умоляю сразу, а то выхожу — невежей).

Дай Бог, чтобы и остальные последовали их примеру: перешлют.

Еще раз спасибо за память.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 40–41. СС-7. С. 486–487. Печ. по СС-7.

54-35. Н.С. Тихонову

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

6-го июля 1935 г., суббота

Милый Тихонов,

Мне страшно жаль, что не удалось с Вами проститься[1244]. У меня от нашей короткой встречи осталось чудное чувство. Я уже писала Борису[1245]: Вы мне предстали идущим навстречу — как мост, и — как мост заставляющим идти в своем направлении. (Ибо другого — нет. На то и мост.)

Что Ва*м этот край — по* сердцу и по силам — я верю и вижу. Вы сам — этот край. Факт своего края, а не свидетельство о нем. Вы сам — тот мост — из тех; что сейчас так много строят. Видите — начав с иносказательного моста, кончила — достоверным, и рада, как всему, — что — само*.

С Вами — свидимся.

От Б<ориса> у меня смутное чувство[1246]. Он для меня труден тем, что все, что для меня — право, для него — его, Борисин, порок, болезнь.

Как мне — тогда (Вас, впрочем, не было, — тогда и слез не было бы) — на слезы: — Почему ты плачешь? — Я не плачу, это глаза плачут. — Если я сейчас не плачу, то потому, что решил всячески удерживаться от истерии и неврастении. (Я так удивилась — что тут же перестала плакать.) — Ты — полюбишь Колхозы!

Словом, Борис в мужественной роли Базарова[1248], а я — тех старичков — кладбищенских.

А плакала я потому, что Борис, лучший лирический поэт нашего времени, на моих глазах предавал Лирику, называя всего себя и все в себе — болезнью. (Пусть — «высокой»[1249]. Но он и этого не сказал. Не сказал также, что эта болезнь ему дороже здоровья и, вообще — дороже, — реже и дороже радия[1250]. Это, ведь, мое единственное убеждение: убежденность.)

Ну — вот.

Рада буду, если напишете, но если не захочется или не сможется — тоже пойму.

МЦ.

А орфография[1251] — в порядке приверженности к своему до-семилетию: после 7 л<ет> ничего не полюбила.

Большинство эмиграции давно перешло на е. Это ей не помогло.

Впервые — альманах «Поэзия». М., 1983. № 37. С. 144 (публ. Е.Б. Коркиной). СС-7. С. 552. Печ. по СС-7.

55-35. В.В. Рудневу

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel 6-го июля 1935 г.

Милый Вадим Викторович!

Ваше письмо я получила за день или два до отъезда — очень трудного — так что при всем желании не могла ответить.

Сейчас нашему Фавьеру уже седьмой день, — обжились: знаем, что на той ферме бывают огурцы, а на той вилле — яйца (чаще не бывает ничего), знаем — впрочем, это я одна знаю, ибо Мур еще не ходок — как идти в Лаванду, т.е. на почту и в кооператив за всем, знаем, что море — всегда на том же месте (не как Океан!), а что змеи иногда появляются — непосредственно под ногой и от испуга — тан<цу>ют: вчера еле успела удержать ногу, с судорожным криком: — Мур! Змея! Назад! — а так как здесь только желтобрюхи в два метра — или гадюки, а змейка была светло-серая и очень остренькая, то ясно, что это — не желтобрюх. (Желтобрюхи подползают к самым дачам и жрут цыплят. Это мне рассказывают хозяйки пансионов, очень в цыплятах заинтересованные.)

Мур не купается, ибо операции его — всего 20-ый день (поехали на 14-ый — на волю Божию, предварительно еще, в один день, запломбировав три зуба и вырвав — один: бедный мальчик!) — Мур не купается, но полощется и плещется, как само Средиземное море. Жизнь трудна, но окружение — чудесно: сосны (седые, метелками), мирт, бесконечное разнообразие кустов, которых не знаю по имени, море — в 5 мин<утах> спуску, пока — пустынное: только собаки прибегают купаться, или famille peu-nombrouse[1252]: отец, мать, дитя (сопротивляющееся купанию) — с непременной собакой.

Живем мы на вышке у Л<юдмилы> С<ергеевны> Врангель, рожд<енной> Елпатьевской, а Елпатьевский и мой отец были двоюродные братья[1253] — росли через поле. (Село Талицы, Шуйского уезда, Владимирской губ<ернии>. Лет 70 — назад!) Хозяев еще нет, мы с Муром одни царствуем, к чердачной жаре уже привыкли. Зато — просторно.

Завтра начну переписывать Чорта — Вам на просмотр. Отошлю, примерно, через неделю. Здесь — негде писать (большое), внутри — пёкло, на воле только крохотная площадка от лестницы, на к<отор>ой и примостилась.

Шлю Вам самый сердечный привет

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 80–81. Печ. по тексту первой публикации.

56-35. В.Н. Буниной

Дорогая Вера! Вы уже видите: Фавьер[1254]. Живем 9-тый день, — Мур и я, я и Мур, Мур, морс и я, Мур, примус и я, Мур, муравьи и я (здесь — засилье!). Дом — дико беспорядочный, сад в ужасном виде — настоящее «Дворянское гнездо» (хотя здесь — баронское[1255]. А вдруг — я напишу повесть — Баронское гнездо??). Писать, еще, невозможно, почему — в письме. Вообще, ждите письма (целой жалобной книги на фавьерскую эмиграцию). С<ергей> Я<ковлевич> пе*реслал мне Цейтл<инские>[1256] 50 фр<анков> (собств<енно> — Ваши!).

МЦ.

<Приписка на полях:>

Огромное спасибо — Вам, не ей!

Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

8-го июля 1935 г.

Впервые — НП. С. 499. СС-7. С. 291 292. Печ. по СС-7.

57-35. А.А. Тесковой

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

12-го июля 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Начну с большой просьбы: подарите мне сто фр<анков>. Я совсем не знаю, что делать: я заехала сюда, а жить не на что, т. е. кормить. Мура — не* на что. Как раз хватило на дорогу и на первую неделю. Здесь у меня никого нет: русские либо равнодушны, либо (тайно) враждебны. А у С<ергея> Я<ковлевича> просить невозможно: он себя ободрал, чтобы нас отправить. Страшно подкосила Мурина операция — такая неожиданная! — за которую мы внесли 450 фр<анков> (и еще должны 400 фр<анков>, хотя проф<ессор> Алексинский за операцию — ничего не взял. Это долг — лечебнице).

Я не говорю о мясе или о рыбе (здесь цены — курортные) — мы их здесь и не видели, но масло Муру необходимо, так же, как и сахар. А едим одну картошку, и просвета нет. Просила у Совр<еменных> Зап<исок> аванс — под любую прозу (у меня — три вещи на выбор) — не* дали ничего. («Касса пуста», и прочие отговорки. Просто — я им не нужна).

Итак, если только можете, дорогая Анна Антоновна, выручите меня еще раз! Тяжело смотреть на разочарованную морду Мура (он после лежания в госпитале, а особенно сейчас, на* море, всегда голоден): — Ка*к, опять суп без ничего? А когда же мы будем есть — как в Ванве?

Беда в том, что ни в Фавьере, ни в ближайшем курорте Лаванду* — нет рынка. Большинство здесь живущих — здесь на пансионе, значит — им дела нет до цен, а ни на какой пансион, хотя бы 20 фр<анков> в день (а здесь есть такие, но — за одного, конечно) мы с Муром не способны, — мы и 10 фр<анков> в день на двоих не тратим, и не можем тратить.

Живем вторую неделю. Я — томлюсь. Сейчас объясню, и надеюсь Вы меня поймете. Мне вовсе не нужно такой красоты, сто*лькой красоты: море, горы, мирт, цветущая мимоза и т.д. С меня достаточно — одного дерева в окне, или моего вшенорского верескового холма[1257]. Такая красота на меня накладывает ответственность — непрерывного восхищения. (Ведь сколько народу, на моем месте, было бы счастливо! Все.) Меня эта непрерывность красоты — угнетает. Мне нечем отдарить. Я всегда любила скромные вещи: простые и пустые места, которые никому не нравятся, которые мне доверяют себя сказать — и меня — я это чувствую — любят. А любить — C*te d’Azur[1258] — то же самое, что двадцатилетнего наследника престола, — мне бы и в голову не пришло. (Пришло — Марии Вече*ре[1259], но тому не было — двадцати лет, было за* тридцать, а ей — семнадцать, и он не* был красавцем — и это она его одаривала!)

…Так же как не могла бы любить премированную собаку, с паспортом высокорожденных дедов и бабок (то, из-за чего обыкновенно и любят!)

Второе: я, из-за Мура, целый день должна сидеть или лежать у моря: на него (море) глядеть: ничего не делать, ибо писать на воле никогда не могла, а читать — это в каком-то смысле — тоже ничего-не-делать.

Третье: у меня здесь никого нет, ни души — для беседы, как у Мура — никого — для игры. Нас русские, явно, бойкотируют. Никто (а много — знакомых, напр<имер> вся семья кн<язей> Оболенских[1260]) за 2 недели нас ни разу не позвал к себе — хотя бы на террасу, не говоря о том, что — не зашел. М<ожет> б<ыть> наша явная бедность, — не знаю.

С 9 ч<асов> веч<ера>, уложив Мура, томлюсь. Ведь весь день, либо зажигала примус, либо бессмысленно переливала песок из ладони в ладонь. Сижу в кухне, открыв дверь на лестницу (окна нет), слушаю чужие голоса: кто-то идет на* море, кто-то — в гости, — Бог с ними, конечно, — и не мое это «море», и не мои это «гости» и м<ожет> б<ыть> я бы первая от всего этого веселья отстранилась: слишком много уж женскою визгу и мужского хохоту! — но все-таки, каждый вечер сидеть на кухне, без ни-души…

Купаюсь, но мало: я мало люблю — воду: плохо плаваю и сразу замерзаю. Муру доктора разрешили, сняв бандаж, немножко полоскаться. Но и он скучает: играть не с кем, а он в школе привык к детскому обществу.

Наш день: с 7 ч<асов> до 9 ч<асов> — примус, потом я пишу — пока что — только письма: и С<ергей> Я<ковлевич> — каждый день (он очень о нас беспокоится, и ему я — все хвалю), и разные благодарственные, и просто — дружеские, к 11 ч<асам> — на море, к 1 ч<асу> — домой — есть, от 2 ч<асов> до 4 ч<асов> Мур спит, я — томлюсь, ибо отойти от дому не решаюсь, да и ужасная жара! В этот час — все в домах, итак, томлюсь в той же кухне, к 4 ч<асам> опять на* море — до 7 ч<асов> Затем — есть, и к 9 ч<асам> Мур — спать. И так — каждый день, и не знаю, как я так буду жить до 1-го Октября.

Главная беда: у меня нет твердого места для писания: в хорошей комнате, с окном и сосной в нем, спит Мур (днем и с 9 ч<асов> веч<ера>, а в кухне — нет окна, и вся еда, и лук, и жара от примуса, и стол — непоправимо целиком расшатанный, на к<отор>ый гляжу с отвращением, всячески — взглядом — обхожу.

Еще беда, что здесь нет органического населения: что* я, всегда, так люблю, — ни одного старого дома, ни одной старой стены: только дачи и дачники, не считая нескольких франц<узских> ферм, тоже — со вчерашнего дня. Это — эмигрантский поселок в сосновом лесу. Зажиточно-эмигрантский, т. е. буржуазный. (Рядом со мной 2 дачи Милюкова, где никто не живет — и не будет жить.) Мы в этот поселок не вошли, здесь все — либо хозяева пансионов, либо пансионеры. Мы — сбоку, на вышке чужого (пока-пустого) дома, — как на маяке[1261].

Если не сразу ответите, на эту часть моего письма — не отвечайте вовсе, — может быть, к нам недели через две приедет С<ергей> Я<ковлевич>, он может спросить: — А что пишет А<нна> А<нтоновна>? — Мне придется прочесть, и он узнает, что мне здесь плохо, а я — не хочу: он так старался устроить нам этот отъезд!

Пишите о себе. Нашли ли дачу: На новом ли месте или на прежнем? Как здоровье Вашей матушки? Все ли Вы вместе? — Пишите о душевном: главном.

Обнимаю Вас и очень прошу простить за просьбу.

МЦ.

<К письму приклеен засушенный цветок с надписью>

Цветок олеандра.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 127–129 (с купюрами). СС-6 С. 426–427. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 226–229 С уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2009. С. 270–272.

58-35. Н.А. Гайдукевич

France

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

13-го июля 1935 г.

Дорогая Наташа,

Пишу Вам под пинией, рядом с кактусом, — и не думайте, что я от этого счастливее.

La Favi*re — роскошное место, природой — роскошное, а я никакой роскоши никогда не терпела, кроме — словесной (гоголевской и, иногда, — собственной: вся «Царь-Девица», например)[1262] — и бирюзы на серебре (у меня был такой курганный браслет, сплошь осыпанный, — его у меня в Медоне украли)[1263]. Здесь: пальмы, кактусы, эвкалипт, кипарис, мирт, мимоза, олеандр над головой, <пропуск одного слова> рукой и под ногой. (NB! Масса змей, но только две породы: либо двухметровые желтобрюхи, жрущие цыплят либо гадюки (и даже «чки»,) — на одну такую чуть было не наступила: еле удержала ногу, а она от страху совершенно исступленно затанцевала. — Змеи ведь тоже относятся к роскоши. — Дальше море, тоже — роскошь — драгоценное, раз «средиземное» (иначе бы земли его не хранили) — нестерпимо-великолепных цветов. И приморские Альпы. И — виноградники. Словом, по чести, угнетена этой роскошью — этой ответственностью[1264]. Сколько народу мне сейчас завидуют или — завидовало бы. (Я к этому не привыкла. Внутренним дарам никто не завидует всерьез, а внешней славы у меня слишком мало…)

Такую природу — трудно любить. Мне — трудно. Да ей моя любовь и не нужна. Она — красавица. Она любви — требует, и ее не понимает. Что* тут делать поэту? (Положим — Пушкин. Но Пушкин Гончарову любил обратным поэту — мужчиной. С некоторым трепетом и даже раболепством и, позже, злорадством черной крови перед белой). Возвращаясь к природе: я куда более любила мой единственный и одинокий можжевеловый куст в Чехии, чем все здешние олеандры и тамариски.

Нельзя любить Ботанический сад.

Это — пока. Нынче — ровно две недели с нашего приезда.

Назад — вкратце: за неделю до начала переходных, верней — триместриальных экз<аменов> — т.е. около 7-го июня — Мур вдруг стал жаловаться на живот, — сначала смешливо: — О — ох, живот болит, подымите меня, не могу встать! (не подумайте, что с горшка, — с постели), потом более серьезно, хотя все же с оттенком шутки (для детей живот сам по себе — вещь смешная, м<ожет> б<ыть> из-за пупка? к<отор>ый тоже смеется) на третий день (он всё время ходил в школу и, дома, бегал) повела к знакомой русской — докторше — обнаружила аппендицит и направила к Проф<ессору> Алексинскому[1265] (хирургу, — нашей еще московской и давнишней знаменитости, — Вы не могли не слышать). Два дня разыскивали А<лексин>ского, — исходили вёрсты и вёрсты! — наконец, 13-го вечером — добились. Посмотрел, опросил. Да, аппендицит. Я — «Не резать, конечно?» — Нет, резать — и завтра же.

(А 28-го с train de vacances — ехать. Понимаете мой ужас?)

Словом, 14-го утром был оперирован — первым. Лежал 10 дней. На 14-тый — поехали. Доехали. А завтра — ровно две недели как — здесь, и месяц — с операции. Еще носит бандаж, но уже можно снять. Уже ходили с ним за 1 * в<ерсты> за продовольствием и на почту. Уже — дня четыре — купается — тихонечко, конечно. И всё это — с разрешения и даже усиленного совета докторши, старой, русской и очень опытной.

Но — одна беда: почти что нечего есть. Верней: не* на что. Ему после операции нужно поправляться, а у нас в день на обоих — 7 фр<анков> при цене — мяса — 7 фр<анков> фунт, помидоры — 2 фр<анка> ф<унт>, яблоки — 3 фр<анка> 50 <сантимов>, и всё в таком роде. Здесь — обдираловка. Поэтому сидим на водяных супах и голой картошке. Умоляю, милая Наташа, если только можете, пришлите мне сто фр<анков> — Муру на еду. Как страшно подкосила операция: 700 фр<анков>, — причем А<лексин>ский от гонорару отказался, — только в лечебницу, да еще со сбавкой — и 10 дней пансиона, расходы по операции, оплата персонала, такое). Мы заплатили 400, и 300 остались должны. Уехали на деньги с моего вечера (читала своего «Черта» — повесть, о себе, конечно). Путешествие обошлось 500 фр<анков> — вдвоем, конечно, и с обратными билетами. Но на жизнь осталось — 7 фр<анков> в день. Совр<еменные> Записки в авансе отказали. А С<ергея> Я<ковлевича> просить невозможно: он 15-го должен заплатить кв<артирный> терм, т. е. 750 фр<анков>. Он и так себя ободрал, чтобы нас отправить. Ему я пишу (по системе Проф<ессора> Куэ[1266]) — Всё хорошо. Всё — очень хорошо. Всё — нельзя более хорошо. Он — живая совесть, т. е. — терзание, особенно, когда — в разлуке. И у него ничего нет. Кормится сейчас по знакомым, — его, к счастью (тьфу, тьфу!) все любят.

Мур пишет отцу (про Лаванду, — соседний курорт, куда бегаем опускать письма, когда пропустили почтальона:) — «Лаванду — довольно простой курорт. (NB! На курорте в первый раз!) Но есть и щеголи, и пальмы». Правда — хорошо? Пальма, ведь, сама — щеголь. (Не люблю.)

— Довольно эгоизма. — О Вас. — Как детские экзамены? Когда отъезды — и куда? Как семейные, даже семейственные дела (с карточки)? Как — душа? О чем — болит. (Душа есть — боль. Остальное есть — тело. Или — мысль.)

О встрече с Пастернаком и еще одной другой — когда откликнитесь[1267]. —Скорее. — А Ваш адр<ес> — никогда не помню адресов — отпечатался у меня зрительно: вижу оборот Вашего конверта: Poplawska, 27а m. 1. А вот фамилия — трудновата: всегда ее списывала: Hajdukiewiczowa? или ck. Лучше — одно К.

Пишу на тряском столе, сидя на ящике, — простите за почерк. Облеплена мухами и об=трещена?=тре*ска=на? цикадами. Я не знала, что они живут на деревьях и так диаболически трещат. Хуже мотора, ибо — сотни моторов, без устали, с 6 ч<асов> утра до 7 ч<асов> веч<ера>.

Обнимаю Вас и умоляю простить за просьбу.

Примус — чудный, блестит как негр (не цвет, а блеск!) и работает — (тьфу, тьфу!) как китаец. Настоящий, шведский с надписью — даже по-русски.

Вот его — люблю.

Когда снимут — пришлю карточки.

Целую

МЦ.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 117–121. Печ. по тексту первой публикации.

59-35. Б.Л. Пастернаку

<Июль 1935 г.>[1268]

Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se pr*te * toutes les formes[1269]. Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.

У тебя, напр<имер>, уже есть вся я, без всякой моей любви направленная на тебя, тебе экстериоризировать меня — не нужно, п<отому> ч<то> я все-таки окажусь внутри тебя, а не вне, т. е. тобою, а не «мною», а тебе нужно любить — другое: чужое любить.

И я дура была, что любила тебя столько лет напролом[1270].

Но мое дело — другое, Борис. Женщине — да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой — унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы — не могла. Раз в жизни, или два? — я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.

Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я — очень глупа.

Логически: что* ты мог другого, как не звать меня <оборвано>. Раз ты сам не только в ней живешь, но в нее рвешься. Ты давал мне лучшее, что* у тебя есть. Но под всеми твоими навязанными в любовь бабами — была другая правда: и ты со мной был — по одну сторону спорящего стола.

Я защищала право человека на уединение — не в комнате, для писательской работы, а — в мире, и с этого места не сойду.

Ты мне предлагал faire sans dire[1271], я же всегда за — dire[1272], к<отор>ое и есть faire:[1273] задира этого дела!

Вы мне — массы, я — страждущие единицы. Если массы вправе самоутверждаться — то почему же не вправе — единица? Ведь «les petites b*tes ne mangent pas les grandes[1274]» — и я не о капиталах говорю.

Я вправе, живя раз и час, не знать, что* такое К<олхо>зы, так же как К<олхо>зы не знают — что* такое — я. Равенство — так равенство.

Мне интересно всё, что было интересно Паскалю[1275] и не интересна всё, что было ему не интересно. Я не виновата, что я так правдива, ничего не сто*ило бы на вопрос: — Вы интересуетесь будущим нарсуда? ответить: О, да. А я ответила: нет, п<отому> ч<то> искренно не интересуюсь никаким и ничьим будущим, к<отор>ое для меня пустое (и угрожающее!) место.

Странная вещь: что ты меня не любишь — мне всё равно, а вот только вспомню твои К<олхо>зы — и слёзы[1276]. (И сейчас пла*чу.)

Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказа<ли> бифштекс и мясник, я так же сразу заплакала — от нестерпимого унижения, что мне (кто я, что*бы…) приходится «защищать» Микель-Анджело.

Мне стыдно защищать перед тобой право человека на одиночество, п<отому> ч<то> все сто*ющие были одиноки, а я — самый меньший из них.

Мне стыдно защищать Микель-Анджело (одиночество) — оттого я и плачу.

Ты скажешь: гражданские чувства М<икель>-А<нджели>. У меня тоже были гражданские — т. е. героические — чувства, — чувство героя — т. е. гибели. — Не моя вина, что я не выношу идиллии, к к<отор>ой всё идет. Воспевать к<олхо>зы и з<аво>ды — то же самое, что счастливую любовь. Я не могу.

<Запись после письма:>

(Набросок письма карандашом, в книжку, на скворешной лестнице, в Фавьере, пока Мур спал. Письмо было лучше, но Б<орис> П<астернак> конечно его не сберег.)

Впервые — НСТ. С. 506 507. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 554–556.

60-35. Е.И. Унбегаун

<Лето 1935 г.>[1277]

Милая Елена Ивановна,

1) Что Вы сейчас делаете, т. е. где сидите?

2) Если идете на море, захватите с собой бормскую группу[1278] — мне очень хочется посмотреть.

3) Если Вас нет — зайду в 4 ч<аса>, 4 * ч<аса>,

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 253. Печ. по тексту первой публикации.

61-35. А.А. Тесковой

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

11-го августа 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Я недолго жила в Чехии и собственно жила не в Чехии, а на краю деревни, так что жила в чешской природе, за порогом культуры, т. е. природы + человека, природы + народ. И руку на сердце положа люблю. Люблю бескорыстно и безответно — как и полагается любить. И — может быть — даже безнадежно, ибо: увижу ли еще когда? (Люди, когда безнадежно — перестают любить.) То малое, что я видала от Праги — так далеко живя — навсегда для меня включилось в M*rchen meines Lebens[1279], как свою жизнь назвал Андерсен[1280].

А Пражский Рыцарь — навеки мой[1281].

Еще расскажу Вам: иногда в T.S.F.[1282] слышится музыка, от которой у меня сразу падает и взлетает сердце, какая-то повелительно-родная, в которой я всё узнаю — хотя слышу в первый раз. И это всегда — Сметана[1283]. Вообще — чешское. Так я под прошлое Рождество прослушала целый концерт чешских народных песен — нечаянно попала — и была заворожена.

Ваша русская пианистка (простите!) — бревно, ей бы столбом у рояля стоять, а не сидеть за клавиатурой. Народ — весь — в пении, а чешский народ есть пение, знак равенства.

Но — будьте уверены — Ваши соседи-патриоты и своей Patria[1284] не знают, разве что казачий хор по граммофону и несколько мелких рассказов Чехова. Ибо — знающий Россию, сущий — Россия, прежде всего и поверх всего и самой России — любит всё, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви. И если есть тоска по родине — то только по безмерности мест: отсутствию границ. Многими же эмигрантами это подменено ненавистью к загранице, тому, что я из России глядя, называю замо*рщиной: за*морьем. Вспомните наши сказки, где всегда виноград, которого ни одна баба в глаза не видала. И всегда — орел. И всегда — в самых степных местах возникшие — горы, да еще свинцовые или железные. — Мечта. —

А вот эти ослы, попав в это заморье, ничего в нем не узнали — и не увидели — и живут, ненавидя Россию (в лучшем случае — не видя) и, одновременно, заграницу, в тухлом и затхлом самоварном и блинном прошлом — не историческом, а их личном: чревном: вкусовом: имущественном, — обывательском, за которое — копейки не дам.

Презрение к Чехии есть хамство. И больше ничего. Жаль только, что чехам приходится так долго таких гостей терпеть.

Недавно, на пляже — пристает лодка. Трое в купальных костюмах: отец, мать, дочь. (Все молодые.) Слышу родное, но не русское. И вдруг, к своему удивлению, хотя не русское — все понимаю. — Чехи! — (Удивилась, п<отому> ч<то>не ждала, Фавьер — не курорт: глухой уголок.) Было приятно смотреть как они радовались. Вот уж воспользовались «заморьем»! Ныряли, валялись в песке (как дети, как собаки!) лазили на камни, скакали с них в воду, всё это громко крича и даже визжа и совершенно не думая о зрителях. Потом по команде отца вскочили в лодку и совершенно мокрые, песочные и счастливые — отплыли — поплыли. Больше я их не видала. Очевидно на своей лодке объезжали всю C*te d’Azur. Какой-нибудь чиновник, наверное долго мечтавший и копивший — и ждавший, чтобы дочь кончила школу.

Сейчас у нас С<ергей> Я<ковлевич> — на короткий срок. В первый же день, воровски уйдя на* море (уже был с нами и купался) сразу заснул — и спал неизвестно сколько — и дико обжегся: ноги — колоды, жар, тошнота, — солнечный удар. Следующий день пролежал, а через следующий провел в тени, на третий же обошелся, — но жаль: из 10-ти дней потерял два и все из-за непослушания, ибо от 2 ч<асов> до 4 ч<асов> на море — самое пёкло и никто, даже собаки не выходят из тени.

После С<ергея> Я<ковлевича> приезжает Аля, к<отор>ая сейчас гостит в Савойе, в том замке-пансионе, где однажды долго лечился С<ергей> Я<ковлевич>[1285].

В следующий раз напишу о короткой и прелестной встрече с русской швейцаркой[1286], д<окто>ром Базельского Университета, которая мне напомнила Вас

Я здесь (тьфу, тьфу, не сглазить!) до конца сентября, так что еще долго можно писать сюда.

Спасибо за все, обнимаю Вас, сердечный привет и пожеланье здоровья и хорошего конца лета всем вам. Есть ли у Вас зверь? (Собака, кошка, хотя бы чужая)

Пишите.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 128–130 (с купюрами). СС-6. С. 427–429. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 229–232. С уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 273-274.

62-35. Н.А. Гайдукевич

France

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

14-го авг<уста> 1935 г., четверг

Дорогая Наташа! Одно мое письмо явно пропало — раз Вы спрашиваете, получила ли я 70 фр<анков>. Конечно сразу ответила — большим письмом (три таких листка) и давным-давно уже. Одного сейчас не могу восстановить: опустила ли его в Лаванду* на почте — или в местный фавьерский — несколько сомнительный — ящик, в который никогда не опускаю без ущемления сердца (не забудет ли почтальон забрать, не вытрясет ли лавочница в песок — висит на лавке и вручает почтальону — для верности — лавочница, потому что почтальон… задумчивый: бывший пастух, привыкший к однообразию овец: к волнам овец и гор. Недавно научился подписывать свою фамилию.)

Так или иначе — сердечно жаль, что я — писала, а Вы — не читали и, главное, что могли счесть меня за простую невежу.

Еще раз спасибо — за прежнее, и — новое — за нынешнее, за всю Вас ко мне, за всё.

Только что проводила мужа, прогостившего у нас неделю: довез на автомобиле знакомый — через всю Францию (я бы умерла от морской болезни и от страха). И вот, проводив, вижу — насколько для меня чужая радость действеннее — радостнее — собственной.

Пока он был здесь, я с радостью купалась, с радостью ходила за продовольствием, с радостью пила местное rose[1287], словом — купалась, ходила и пила через него: его радость всему этому. А сейчас, когда его нет, ничего нет, кроме обиды — что всё это мне, а не ему. Не в коня корм, вся красота даром — зря пропадает.

Он за эти семь дней — помолодел, поздоровел, подобрел, всё городское — отпало, купался с упоением, как Мур, не мог нарадоваться волне — тишине — водорослям — песку — всему — каждому шагу и виду, каждой минуте дня. А я —

Что-то во мне оборвалось: гоню дни и рада когда кончаются. Может быть — потому что у меня совершенно нет будущего, что всё — было. Чего мне ждать? Внуков? Но это сердце у меня уже растрачено.

Мне иногда кажется, что жизнь — слишком длинная, а когда думаешь, что вся эта нескончаемость — из минут…

— Почему все думают, что я сильная и полная, когда я полна — только вдохновением, как грудь — дыханием. Разве вдохновение (дыхание) — содержание? Я в себе чувствую пустоту и огонь.

А может быть — все эти бесконтрольные признания — только потому, что день — без колеи? (Проснулась сначала в 3 ч<аса>, потом в 5 ч<асов>, подняла Мура, провожали на поезд, словом, весь день сдвинут, а я этого больше всего боюсь, — я ведь себя, как монашка, уколейла[1288] — от самой себя.)

Простите, милая Наташа, за бессвязное письмо, но лучше такое, чем еще один день Вашей мысли, что я — невежа.

На «историю» сейчас нет пороха, — длинная повесть[1289]. Расскажу только конец:

— Тогда я написала ему: «Гете — только взвесьте в себе звук этого слова — всю жизнь пролюбил безнадежно, и той женщине, которую любил больше всего, дольше всего, безнадежней всего, сказал:

— Любите — та*к. Ибо Stern любить даже сам Herrgott[1291] не может запретить»[1292].

Потом расскажу начало — чудное, и середину — которой не было — и совсем — конец.

Словом, еще раз своими руками — разрушила — как делала — всю жизнь. Может быть — в последний раз.

А Мур об отце не скучает. И это ужасно. (Я отродясь скучавшая обо всех! Не — без всех, обо всех: тоска как устремление, нет: СТРЕМНИНА! как основной двигатель.) Отец его безумно любит и был с ним — нежнее нельзя, добрее нельзя, всё исполнял: задарил. (Посильно!)

Что* это за беспощадное поколение!

Вот он — новый человек.

БОЮСЬ его.

Нужно всё отдавать детям без всякой надежды — даже на оборот головы. Потому что — нужно. Потому что — иначе нельзя — тебе.

Мур не будет ходить на мою могилу. (Неприятно. Зачем? Всё равно, там никого нет. И т. д.)

Физическая энергия — и головная. (Силён и умён.) А — душа?? Где? Когда?

И даже не знаю — желать ли. Хороша я — со своей «душою». Живого места нет.

Простите, Наташа.

Следующее письмо будет в колейный день, более моё. С утра, со свежей головой и с поменьше-сердца.

Обнимаю Вас

МЦ.

Я здесь до 25-го сентября.

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 123-126. Печ. по тексту первой публикации.

63-35. В.В. Рудневу

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

17-го авг<уста> 1935 г., суббота

Дорогой Вадим Викторович[1293],

Мне ужасно жалко тех полутора страничек про двуголосое пение, тем более, что я после чтения получила четыре письма с просьбой прислать текст песни:

Если набор немецких слов — мой, конечно плачу* — я, — и вовсе не пла*чу, потому что эту песню люблю до безумия, и ее нигде нет, кроме как в моей памяти, и хочу, чтобы она осталась.

Это просьба.

Сейчас занята своими стихами, запущенными — годы. Прозы не пишу по еще одной причине: отсутствию стола и твердого места. Один стол (кухонный и весь расшатанный и весь загроможденный) — в комнате без окна, а другой — с другим соломенным таскаюсь по ноголомной лестнице в сад, но так как тоже не стоит, вообще весь — ходит, прислоняю его к огромной кадке (подложить невозможно, у него пляска Св<ятого> Витта[1294]) и подперев коленом — пишу. А в кадке живут змеи сына хозяина, а я их безумно боюсь (не хозяев, а змей) верней — меня тошнит от мысли — такого соседства, и я больше думаю о них, чем о стихах, — честное слово. Все время поверх тетради кошусь на бак с ними, они — в какой-то жиже, их — три, одна через другую, и Мур говорит, что — свистят.

Живем очень хорошо, единственная беда — продовольствие: почти все утра уходят на доставку. Утешение — дынная и виноградная дешевка, но Муру злоупотреблять нельзя и нужна пища посолиднее, за ней и бегаю, с неизбежным спутником — мешком. (Ах, если бы мне немецкий мешок с ремнями, я с таким бы — танцевала!)

Юг — уже свежеет, вечера просто свежие. Был за все время один дождь и один — незабвенный — день мистраля. (А змеи, пока пишу, плетут узлы).

До свидания и, если только можете, подарите мне эти полторы страницы — как подарок. Если можете.

Сердечный привет и пожелания доброго конца лета.

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 82–83. Печ. по тексту первой публикации.

64-35. В.Н. Буниной

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

28-го августа 1935 г.

Дорогая Вера,

Я знаю, что мое поведение совершенно дико, но знаю также, что я совершенно взята в оборот фавьерского дня. Во-первых — у меня нет твердого места для писания, во-вторых — при нетвердости места — отсутствие твердого стола: их — два: один — кухонный, загроможденный и весь разъезжающийся от малейшего соприкосновения, к тому же — в безоконной комнате, живущей соседним окном, другой — на к<отор>ом сейчас пишу — плетеный, соломенный, стоящий только когда изо всех сил снизу подпираешь коленом, т. е. — весь какой-то судорожный. С этим столом я в начале лета таскалась в сад — пока Мур днем спал — от 2 ч<асов> до 4 ч<асов> — но это была такая канитель: то блокнот забудешь, то папиросы, то марки у Мура остались, кроме того — в двух шагах кверху — тропинка, по к<оторо>му <которой> весь Фавьер на пляж или с пляжа — и всё слышно, все отрывки, и я сама — видна, а я никогда не умела писать на людях, — словом, я совершенно прекратила писать письма, — только Сереже — коротенькие листочки.

Конечно, будь я в быту нрава боевого — я бы добилась стола, и мне даже предлагали ходить на соседнюю дачу, — но это — душевно-сложно: похоже на службу — и все те же сборы: не забыть: блокнота, марок, портсигара, зажигалки (не забыть налить бензин), — тетради на всякий случай (вдруг захочется перечесть написанное утром) — и т. д. Нет, стол должен быть — место незыблемое, чтобы со всем и от всего — к столу, вечно и верно — ждущему. (Так Макс возвращался в Коктебель.)

Мой день: утром — примус и писанье своего — до 11 ч<асов>, с 11 ч<асов> — 1 ч<аса> купанье, т. е. пляж, около 2 ч<асов> обед, от 2 ч<асов> — до 4 ч<асов> — Мурин сон в комнате с окном и моя беспризорность (бесстоловость), 4 ч<аса> — чай, 5 ч<асов> — 7 ч<асов> прогулка или пляж, около 8 ч<асов> — ужин, а там — тьма и ночь, т. е. опять Мурин сон, а я в кухне — при открытой двери освещенная, верней — светящая — как маяк, при закрытой — закупоренная как бутылка, и опять нет стола, а доска годная разве только для кораблекрушения[1295].

Словом, у меня третий месяц нет своего угла, и поэтому я очень мало сделала за это лето, хотя как будто было много свободного времени. (Вот сейчас пишу Вам вместо стихов, т. е. утром, и к тетради за весь день уже не прикоснусь: не смогу. Т. е. буду таскать ее на пляж, и буду сидеть с ней на коленях на своей скворешенной лестнице, но в лучшем случае — несколько строк. Повторяю: без стола — не могу, не говоря уже о карандаше: символе бренности и случайности.)

А все входы и выходы! Один Мур чего стоит: — Мама, скоро купаться? — Мама, огромный паук: наверное тарантул! — Мама, мяч раздулся (т. е. выдохся). — Мама, я кончил «Dimanche Illustr*»![1296] и лейтмотив всех каникул: — Ма-ама! Что-о мне де-е-е-лать?!

Но лето (помимо писанья, а оно главное: после Мура — главное, второ-главное) — было чудное. Говорю было, п<отому> ч<то> оно явно кончилось. Остатки. Улыбки. И если бы я могла быть как все — или хотя бы — жить как все — я этим летом была бы счастлива. Но все — отдыхали от работы: службы, очевидно нелюбимой, мой же отдых и есть моя работа. Когда я не пишу — я просто несчастна, и никакие моря не помогут.

Теперь — о другом. За последние годы я очень мало писала стихов. Тем, что у меня их не брали — меня заставили писать прозу. Пока была жива «Воля России»[1297], я спокойно могла писать большую поэму, зная — что возьмут. (Брали — всё, и за это им по гроб жизни — и если есть — дальше — благодарна.) Но когда В<оля> Р<оссии> кончилась — остался только Руднев, а он сразу сказал: — Больших поэм мы не печатаем. Нам нужно на 12-ти страницах — 15 поэтов.

Куда же мне было деваться с моими большими вещами? Так пропал мой Перекоп — месяцев семь работы и 12 лет любви — так никогда не была (и навряд ли будет,) кончена поэма о Царской Семье. Так пропал мой французский Мо*лодец — Le Gars[1298] и по той же причине: поэмы не нужны. А мне нужно было — зарабатывать: и внешне оправдывать свое существование. И началась — проза. Очень мной любимая, я не жалуюсь, Но все-таки — несколько насильственная: обреченность на прозаическое слово.

Приходили, конечно, стихотворные строки, но — как во сне. Иногда — и чаще — так же и уходили. Ведь стихи сами себя не пишут. А все мое малое свободное время (школьные проводы Мура, хозяйство, топка, вечная бытовая неналаженность, ненадежность) — уходило на прозу, ибо проза физически требует больше времени — как больше бумаги — у нее иная физика.

Отрывки заносились в тетрадь. Когда 8 строк, когда 4, а когда и две. Временами стихи — прорывались, либо я попадала — в поток. Тогда были — циклы, но опять-таки — ничего не дописывалось: сплошные пробелы: то этой строки нет, то целого четверостишия, т. е. в конце концов — черновик.

Наконец я испугалась. А что* если я — умру? Что же от этих лет — останется? (Зачем я — жила??) И — другой испуг: а что если я — разучилась? Т. е, уже не в состоянии написать цельной вещи: дописать. А что* если я до конца своих дней обречена на — отрывки?

И вот, этим летом стала — дописывать. Просто: взяла тетрадь и — с первой страницы. Кое-что сделала: кончила. Т. е. есть ряд стихов, которые — есть. Но за эти годы — заметила — повысилась и моя требовательность: и слуховая и смысловая: Вера! я день (у стола, без стола, в море, за мытьем посуды — или головы — и т. д.) ищу эпитета, т. е. ОДНОГО слова: день — и иногда не нахожу — и — боюсь, но это, Вера, между нами — что я кончу как Шуман, который вдруг стал слышать (день и ночь) в голове, под черепом — трубы en ut bemol — и даже написал симфонию en ut bemol — чтобы отделаться — но потом ему стали являться ангелы (слуховые) — и он забыл, что у него жена — Клара, и шестеро детей, вообще — всё — забыл, и стал играть на рояле — вещи явно-младенческие, если бы не были — сумасшедшие. И бросился в Рейн (к сожалению — вытащили). И умер как большая отслужившая вещь[1299].

Есть, Вера, переутомление мозга. И я — кандидат. (Если бы видели мои черновики, Вы бы не заподозрили меня в мнительности. Я только очень сознательна и знаю свое уязвимое место.)

Поэтому — мне надо торопиться. Пока еще я — владею своим мозгом, а не о*н — мной, не то* — им. Читая конец Шумана, я всё — узнавала. Только у него громче и грознее — п<отому> ч<то> — музыка: достоверный звук.

Но — пожалуйста — никому ничего.

Во всяком случае, пока — я справляюсь.

— Ну* вот. Я ничего не написала о людях, но в конце концов я никого сильно не полюбила за это лето, а только это — важно.

Мур (тьфу, тьфу!) совсем поправился. Говорят — очень красив. Мне важно, что — живой Наполеон: раскраска, сложение, выражение, не говоря уже о чертах. Только — светловолосый. — Еще бы написать Святую Елену[1300]: дань любви — за жизнь.

Обнимаю Вас. Простите и пишите.

МЦ.

Впервые — НП. С. 500-504. СС-7. С. 292-294. Печ. по СС-7.

65-35. А.А. Тесковой

France

La Favi*re, par Bormes (Var)

31-го авг<уста>1935 г., суббота

Дорогая Анна Антоновна,

Началось с того, что разлила на хозяйскую клеенку чернила — и час замывала — я во всех таких работах неловка* и тщательна: в шитье, в мытье… Неловкость — мужская, тщательность — немецкая. Подвела —чернильница: яблоко ванька-встанька, с очень небольшим вместилищем для чернил: я нечаянно налила с краем и желая перелить обратно в бутылку — что* невозможно: лить из яблока! — залила* — стол. — Ну* вот. —

Сейчас — наконец!! — вечер, и если бы не качкий стол — все было бы хорошо. Вторую неделю здесь живет Аля — даже не здесь, а через три дома — и все же изводит меня до головной боли — пустой болтовней, хихиканьем, дразнением Мура, непрерывным напеваньем (чего не выношу!), аккуратными запаздываниями к каждой еде, ленью, — напр<имер> упорным отказом участвовать в фильме с платой 25 фр<ранков> в день и полным содержанием — участвует статистами вся местная молодежь и многие уже заработали по 300 фр<ранков> — «Не хочется». Зная, что отец — надрывается. Да и я. — Кроме быта, в котором нестерпима и возмутительна: вытирает посуду чуть ли не половой тряпкой, а выстирать — «как-нибудь»… т. е. за 10 дней не удосужилась: еле терплю! кроме быта — есть еще внутреннее: неприемлемое. Уезжает один или одна — сразу дружит, т. е. непрерывно проводит время — с другим, одна не остается ни часу, — все равно с кем — лишь бы болтать и хохотать. (Со мной почти не бывает, — только за едой и — изредка — на прогулках. Ей со мной — неинтересно). Отцу, к<отор>ый с величайшим трудом устроил ей эту поездку, за 10 дней не написала ни разу, — всем, кроме него. Она — неверная. Я ей ни в чем не верю, ни ей — ни в нее.

Жить зимой я с ней не буду: уйдут остатки сердца (физического). Мура непрерывно учит глупостям и он при ней — просто труден. Напр<имер>, каждый раз как спать — смешит, дово*дит до хохота, зная, что он нервен, а главное — видя, как я извожусь. Иногда — просто ее выгоняю.

Она не зла, но недоразвита морально: ни ответственности, ни обязанности, ни воли, ни верности.

Других чарует. Заговорит — хоть кого.

Причем — с виду, с боку — виновата — я*: я* громко говорю, ее — не слышно. И — главное — она молода и привлекательна, я — ни то, ни другое — и у всех мужчин права* будет — она. (Я — тиран, тяжелый характер, нелюдим[1301], — она полна радости и прелести — и т. д., не зная, что «тяжелым характером» меня в большей степени сделали последние годы — с ней).

Нет, жить с ней я больше никогда не буду.

(Кроме всего, у нее еще смутное поползновение — думаю: инстинкт — отбивать всех моих друзей — как кошка. Там, где это невозможно — в силу настоящей ко мне привязанности — она просто не бывает. Но там, где — начало дружбы — она сразу налицо, — а меня легко вытеснить: когда я вижу, что человек — мне: моим стихам, душе (больше у меня нет ничего) предпочел болтовню и молодость (ибо больше у нее нет ничего, ибо остальное — мое, сильно ослабленное), часу со мной — час с ней — я не оглядываюсь: для меня человек — осужден. Вы скажете — гордыня. Да. Она. Но она, а не смирение, спасала, спасает и спасет меня всегда — от всего: не только низостей (не соблазнялась!) — но от малейшей d*faillance[1302].

— На пляже много молодых чудесных лиц — юношеских. А я все-таки — поэт. И еще — женщина. И ни одного укола сожаления — что меня никто уже не будет любить — никогда, что я не в счет: потому что у меня взрослая дочь и седые (незакрашенные!) волосы. Мне — смешно (иногда — с добротою). А сколькие — голову бы себе разбили! И — разбивают! Гляжу на все это — из такого далёка. Без сожаления. Без вожделения.

Так ли будет смотреть Аля — через 20 лет?

Бог с ней.

Сейчас она «отбила» у меня одного моего молодого — моложе меня на 10 лет — собеседника[1304], каждый вечер до ее приезда приходившего ко мне на лестницу — поглядеть на звезды. Теперь не приходит — никогда, ибо весь день с ней не расстается: «проводит время»[1305]. Мне не жаль (ибо это оказался — хлам), мне презрительно. На нее и на него.

МЦ.

Спасибо за все. Простите эгоцентризм письма: вопль души. Но этот вопль — к Вам. Здесь мы до 25-го сентября.

Карточки будут осенью: много снято, но проявляться будут в Париже, здесь все втридорога. Пришлю непременно.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 232–235. Печ. по тексту первой публикации.

66-35. А.Э. Берг

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

2-го сентября 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Я конечно сразу ответила Вам на письмо, но это уже не первый случай недохождения по адресу; я так же писала Буниной в Грасс[1307] — давным-давно — и от нее ждала ответа, а получила запрос — почему молчу. Дело в том, что в начале лета не было почтового ящика и я оставляла свои письма то на одной, то на другой даче, то в лавке — на милость частного внимания — «когда пройдет почтальон». Очевидно — кто-то забыл, тем более, что клала их то на подоконник, то на кухонный стол, вообще — ненадёжно. Очень жаль, что не дошло, но сердечно рада, что не усумнились в моей дружественности.

Я, как видите, еще на Юге — приблизительно до 25-го, на Юге, который постепенно перестает быть югом (так же неуловимо и неуклонно, как друг — другом (на этот раз и смысловая — рифма!) — напр<имер> ныне сосна в окне — явно северная, п<отому> ч<то> сквозь нее — не синь, а серебро: прохладного равнодушного неба. Купаться уже не хочется: либо жарко на воле — холодно внутри, либо обратно, но всегда — предвкушение, верней — угроза — озноба. Да я вообще землю (сухую, горную) несравненно предпочитаю морю: хождение (восхождение) — своему плохому плаванью, ибо я глубины — боюсь: трус, самый простой — физический.

Прогулки здесь чудные, но — скучно о чужих чудных прогулках? Нам и открытки чужие — скучны, если не особенно уж красноречивы. Но спутника — верного у меня за лето не нашлось: такого, с которым бы одинаково хорошо — идти, говорить, молчать. Были либо ходящие и неговорящие (говорящие — не то и не о том), либо говорящие — и неходящие — одна замечательная русская швейцарка[1308], написавшая огромную книгу-труд — о русском при*чете (плачу по мертвым) — умница, красавица, но с больной ногой. И побыла недолго. Остальное — сменялось. Был у меня и молодой собеседник — моложе меня на десять лет — который приходил ко мне по вечерам на мою скворешенную лестницу — вечером гулять нельзя, п<отому> ч<то> совершенно черно и все время оступаешься, а в комнате спит Мур — вот и сидели на лестнице, я повыше, он — пониже, беседовали — он очень любил стихи — но не та*к уж очень, ибо с приездом моей дочери (я не хотела, чтобы она летом сидела в Париже, да и случай был хороший — даром, на автомобиле) — сразу перестал бывать, т е. стал бывать — с ней, сразу подменив меня, живую, меня — меня, — понятием «Votre maman»[1309]. Пишу Вам об этом совершенно просто, ибо я все еще — на верху лестницы, и снижаться не собираюсь, рада бы — да не выйдет. Положение ясное: ей двадцать лет, мне — сорок, не — мне, конечно, — мне никаких лет, но — хотя бы моим седым волосам (хотя начались они в 24 года: первые) — и факт, что ей — двадцать. А у нее — кошачий инстинкт «отбить» — лапкой — незаметно. Там, где это невозможно — она и не бывает, т.е. заведомо неравный бой: всех средств — и их полного отсутствия: ибо — у меня ни молодости, ни красоты, ни — не только воли к бою (нра*влению), а мгновенное исчезновение с поля битвы: меня не было. Там где может быть другая (другая, чем голая душа: я) — меня не было. Такова я была и в 20 лет. И меня так же променивали. Не думайте, что это — рана. Честное слово: даже не царапина. Может быть — крохотная заноза, которую лучше всего — йодом.

У меня бесконечная трезвость, до цинизма. Я все знаю вперед — и все знала — и на этот раз. (Какое маленькое «всё»!) Кончилось тем (он нынче уезжает) что вчера он совершенно официально обратился ко мне за разрешением пригласить Алю (Votre fille)[1310] на прощальный обед в ресторан, на что последовал ответ: — «Il у a un an qu’elle est majeure. (— Marina, que dois-je faire dans la vie? Puis-je *tre *crivain? Je ne puis demander cela qu’a Vous. Etre *crivain — comme Vous l’*tes…» и т. д. — Soyez grand. Soyez plus grand que nature. Quant * *crire — personne ne Vous le dira, m*me moi: surtout — moi[1311]. — Таковы были первые разговоры. И «Marina», без разрешения — но и без наглости — под наплывом душевной тревоги — к большой птице — под крыло. Было еще и: — Comment ferai-je sans Vous? Я, мо*лча:— comme tous)[1312]. Вот и вышло — comme tous.

Мур — чудный, как вы точно сказали — белый негр. Но белого — мало: он совсем коротко — острижен, вот только — глаза, совсем беспощадные на этой бронзе. Страстный купальщик — частые скандалы по этому поводу: закупывается. Научился отлично плавать и нырять. Пляж здесь (тьфу! тьфу!) слава Богу — мелкий. И ходок отличный. Единственный из здешних детей, ходящий с нами на далёкие прогулки — и не устающий. Это в меня — моё.

Душевно — томится без дела, скучает по школе, читает всякую рвань (лучшее из рвани, но — рвань: Benjamin, Mickey, Dim Illustr*>[1313], но и Диккенса — «Лавку Древностей», — ему бы лучше всего в хорошую — швейцарскую или английскую — мальчишескую колонию: спорт, дисциплина, себе — подобные. Я ему — ни к чему, да я и слишком (словесно и душевно) — уязвима, требую всё обратное — веку, а он весь — свой век: весь свой век.

— Ну, вот. Это письмо опущу собственноручно в ближайшем городке Lavandou.

— Никаких вестей от Вашей belle-soeur[1314] — нет. (Хорошо бы! Но не надеюсь.)

Принят в Совр<еменные> Зап<иски>, в сокращенном виде, мой Чорт (из детской жизни).

Писала — мало. Приводила в порядок стихи последних лет. Кое-чего — добилась.

Целую Вас и детей и жду письма.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 42–45. СС-7. С. 487–489. Печ. по СС-7.

67-35. <Б.Г. и Е.И. Унбегаун>[1315]

Mittell*ndischer Sommer[1317]

<Сентябрь>1935 г.

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 253. Печ. по тексту первой публикации.

68-35. В.В. Рудневу

La Favi*re, par Bonnes (Var)

Villa Wrangel

21-го сентября 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Простите за долгое молчание. Домой возвращаюсь к 1-му, во всяком случае — не позже, а так как может быть и раньше — то корректуру лучше туда, т. е.

33, Rue JBPotin Vanves (Seine)

А самое лучшее — в самый день приезда извещу Вас, чтобы корректуру чего доброго не переслали мне в Фавьер, если придет на день-два раньше меня.

Посылаю стихи. Если в 4-ой строке 1-го четверостишия преткнетесь о слово СПОРТСМЕДНЫЙ (лоб), то прошу его подчеркнуть, т.е. напечатать в разрядку, чтобы остановить внимание. (Игра слов: спорт — смэнский — спортсмедный — т. е. медный лоб спортсмэна)[1318]. В этих стихах — ряд подчеркнутых слов, чтобы знать куда ударять, все эти слова прошу не жирным шрифтом (навязчиво и уродливо) а вразрядку, у цель достигнута (остановка внимания) — и вид скромный. А то — жирный шрифт — сразу орет!

Кончается мое фавьерское блаженство и начинается расплата: умножившиеся (морскими ценностями, в частности двумя пробковыми спасательными собственноручными — от сетей — поясами, и ценностями сухопутными: мешками лаванды и эвкалиптового листа) багажи*, полная неизвестность расписаний, страх, в Париже, не вместиться со всем этим в такси — и т. д.

Так что последние дни — изгажены.

Слава Богу — обратные билеты есть!

А жаль уезжать: погода — блаженная, пляж — почти пуст и будет пуст — совсем, всюду — ведра и кадушки винограда, скоро все виноградники будут красными, вообще — осень, мое любимое время года, да еще — морская.

Но Мур рвется в школу — и ничего не поделаешь.

Итак, к 30-му — 1-му присылайте корректуру в Ванв — к 30-му извещу на почту, чтобы пересылку сюда прекратили, не беспокойтесь, будет сделано — и корректуру верну молниеносно.

Сердечный привет — и, еще раз, простите за долгое неотвечание.

МЦ.

О судьбе стихов, если захотите, успеете сообщить мне еще сюда, ибо раньше 27-го не тронусь. Но время терпит (особенно после моего промежутка!). А спортсмедный подчеркну сейчас: яснее. Только помните разрядку.

<Приписка на полях:>

Умоляю о сохранении под стихами года: 1932 г.[1319]

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 84–85. Печ. по тексту первой публикации.

69-35. <Б.Г. и Е.И. Унбегаун>[1320]

— МЦ.

La Favi*re, par Bormes (Var)

27-го сентября 1935 г.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 254. Печ. по тексту первой публикации.

70-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

30-го сентября 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Ваше письмо в Фавьере получила последним, — прямо в последнюю минуту, так что читала его уже в вагоне.

Переезд был трудный и сложный, — я с 18 лет путешествую с кастрюлями (дети!) — но море до последней минуты было блаженно-синим, и часть души моей — надолго там.

Итог лета: ряд приятных знакомств (приятельств) и одна дружба — с молодым русским немцем — в типе Даля, большим и скромным филологом, — о нем был отзыв в последней книге Совр<еменных> Записок: специалист по русскому языку XVI в<ека> с странной фамилией (Унгеб) — вот и ошиблась: Унбегаун[1322].

У него милая молодая шалая жена — такая же жгуче-черная, как он — белый, и так же страстно танцующая, как он — пишущий. Кончится плохо, ибо пишут наедине, а танцуют — с кем-нибудь. Он допишется до славы, а она дотанцуется — до непишущего.

Итог другого лета — не людского — три пробковых пояса из таких вот <нарисованы два концентрических кружка. — Примеч. сост.> круглых аккуратных пробочек от сетей, морем выброшенных и мною подобранных, и благодаря им — полная свобода в воде — как на земле, свобода в страшной для меня стихии воды. Могу сказать, что плавала даже не в море, а над морем (я очень мало вешу, так что пояса* меня выносили) — вроде хождения по вода*м. И целые связки эвкалипта, мирта, лаванды. И еще итог — несколько стихов: немного, и половина поэмы (о певице: себе)[1323] — чудный мулатский загар, вроде нашего крымского. Люди думают, что я «помолодела», — не помолодела, а просто — вымылась и, на 40—50-градусном солнце — высушилась. Много снимали, но проявлять будем здесь — там было втридорога. Непременно пришлю карточки, — и свою.

Дом в ужасном виде (без меня хозяйничали С<ергей> Я<ковлевич> и переехавшая из города Аля) — уборки на добрую неделю.

Аля прожила с нами месяц — в отдельной комнате, но обедала и т. д. с нами — и ни разу не пришла вовремя, заставляя греть и ждать Но в общем вела себя сносно. Сейчас, до 15-го, живет у нас, — потом переедет в город. У Мура завтра начинается школа. На Ваш подарок (огромное спасибо!) купила ему все школьное: тетради, карандаши и т. д. Он страшно рвется в школу и совсем не оборачивается на Фавьер, — вот уж не в меня! Я в его возрасте, да и раньше, — с тех пор как себя помню — прощалась с каждым деревом, с каждой тропинкой, с каждым видом, — он все последнее утро читал дрянной бездушный комический детский журнал. — Другая раса. —

Но — не надо об этом.

Получила от той, что Вас напоминает (Frau Dr Elsa Mahler, Basel[1324], — в Праге ее знают филологи) — сказки Андерсена в изд<ательстве> Reclam, — я как-то при ней сказала (длилось это всего 3 дня), что скучаю без Андерсена — и вдруг — подарок! Ваш жест.

Кати Кист я не видела, ибо приехала только 29-го, а Юлия (сестра) совсем поселилась с О. Сергием (Булгаковым) в порядке духовной дочери, а жена — выехала, живет с сыном[1325]. Старая жена, преданная и глубоко-обиженная. Юлия, конечно — умнее, но добрее — та. Она летом была в Фавьере, и часто — такие фразы: «Почему Юлия не увезла О. Сергия в горы? Ему бы так полезно»… или: — «Не знаю, мне этот институт духовных дочерей — не по сердцу…» (Еще бы!)

Кончаю, даже обрываю, ибо хочу, чтобы письмо пошло нынче же: обрываю — и обнимаю.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 130-131 (с купюрами). СС-6. С. 429. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 235–237.

71-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue JB Potin

3-го Октября 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Вот корректура[1326].

Важнейшие пункты:

Стр<аница> 1 — прошу оставить поддержание, к<отор>ое здесь значит поддержка и являет собою сознательную игру слов.

Стр<аница> 2 самый низ — неясен шрифт, прошу проверить.

Стр<аница> 3 середина: Михаил Иваныча Покровского[1327]: м<ожет> б<ыть>придется заменить Иваныча, ибо речь о впоследствии знаменитом Михаиле Покровском (кажется, советском историке, во всяком случае известном коммунистическом деятеле), к<отор>ый и был Валерииным женихом. Мне помнится — Иваныч, но м<ожет> б<ыть> Михайлыч, выясню и тотчас же извещу.

Стр<аница> 3. Потом, чтобы успокоить читателя, обнаружилось… чтобы успокоить читателя прошу взять в скобки, тогда — ясно. (Отметила на полях, последите, пожалуйста.)

Стр<аница> 7 спасибо за незазубренный рубль. Заменила ОТТОЧЕННЫМ[1328].

Перед ангелами прошу пропуск, ибо новая тема и главка.

То же перед: Вечерами, сначала…

Очень важное на 8 стр<анице> gar treu, а не war[1329], как Вы думали, ибо полный текст гётевского стихотворения такой:

(gar — значит: очень, весьма, сильно. Нельзя опечатки, ибо стихотворение — классическое).

Почему Вы убрали: Ванв, 1934 г.[1331] Читатель всегда радуется времени и месту, а автору это — необходимость.

А что же со стихами?[1332] Чем не подошли? Неужели неясно? Или «революционно»? Ведь та*к сейчас открыто говорит три четверти эмиграции. Я эти стихи читала в Фавьере самой разнообразной публике и они никого не задели и всех взволновали — и все поняли.

Умоляю к 15-му — немножко раньше — аванс к терму, я абсолютно обнищала с переездом. Если можно — 300 фр<анков>. Без них пропаду.

Сердечный привет и спасибо за внимание, корректуру.

МЦ.

Мура без его ведома перевели через класс за отличные успехи. Сидит и учит английские стихи.

<Приписка на обороте листа:>

Восстановите gar, боюсь, что выйдет недоразумение.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 85–87. Печ. по тексту первой публикации.

72-35. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

8-го Октября 1935 г.

Дорогие Унбегауны!

Смотрели вас и в Марселе и на Лионском вокзале — тщетно[1333]. Затем ежедневно вспоминали — и тоже тщетно. Затем звонили Littr* 55-39 (утром) — всё с той же тщетой. Вы точно провалились в глубокую ямину (Борм, старый скелет или Силен, топчущий виноград)[1334].

Наконец — пишу.

Свободны ли вы в воскресенье? (13-го, тьфу, тьфу!) Так, чтобы надолго? К 4 ч<асам>, чтобы пойти в соседский парк Falleray (от нас в 5 мин<утах>), а если плохая погода — просто пить чай и потом ужинать, а потом слушать T.S.F.[1335] или граммофон, и показывать карточки, и вспоминать Фавьер.

Самый простой маршрут: на метро до Mairie d’Issy (последняя остановка), вылезши — мимо кафе, где стоянка такси[1336], по улице вверх и всё вверх пока не завидите слева большого белого дома 29, rue Barb*s, не доходя до него повернуть налево и по первой большой пересекающей улице (Avenue de Clamart) несколько шагов влево. Наш дом с правой ее стороны, угольный (угол Av de Clamart и JB Potin) с двумя нумерами: 33 и 65. Входите в угрюмого вида дверь по мрачнейшей лестнице 2-ой эт<аж>, правая дверь — стучите. — Всё. —

Будьте в 4 ч<аса>, чтобы успеть погулять — и непременно надолго, до позднего вечера, потому что «на время не стоит труда»[1337].

Жду, верней — ждем — ответа, надеюсь (=емся) — утвердительного. Если спутаетесь, спрашивайте Av de Clamart, а не J B Potin, к<отор>ую никто не знает.

Самый сердечный привет от нас всех.

Ждем.

МЦ.

<Приписка на полях:> Непременно ответьте и непременно: да.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 255. Печ. по тексту первой публикации.

73-35. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

11-го Октября 1935 г.

Если письмо действительно затерялось — потеря невозвратная, ибо в нем был негатив Гронского у подножья Белла-Донны. Молчите об этом, ибо родители даже не знали, что он у меня остался, — да и остался случайно: я отдавала увеличивать (для них) ряд его карточек, все негативы вернула, а этот случайно застрял[1338].

А заказным я не послала — вот почему: Ваша марка (как и сегодняшняя: возвращаю обе) оказалась недействительной, ибо просроченной (срок — 6 месяцев) и мне бы сразу пришлось платить 3 фр<анка>, а я этого не могла. Вот и положилась — на почты: французскую и эстонскую. Очень печально, тем более, что снимок был отличный: юноша у горного (ледяного, снежного) озера, над ним — Белла-Донна. Лицо — веселое, горячее, обожженное снегом: тёмное.

В том письме я просила Вас отозваться немедленно, чтобы я не успела выйти из строя мыслей о Гронском. Была его краткая биографиях[1339] с рядом показательных случаев. Родословная. Физический портрет. Письмо, если Вы его любите. для Вас — незаменимое — и невосстановимое, как тот негатив. Обратно не пришло — и конечно не придет.

У Гронского-отца (тоже писала) был удар, даже два, один на Пасху, другой летом, сейчас он в санатории и, в общем — конченый человек, во власти первого сильного волнения. Ему даже запрещена карточка сына. Книгой ведает мать — и книга выйдет.

Мать лепит его большую голову — по прежним своим работам — и карточкам. Он, но — собирательный, основной, и — жёстче, чем в жизни. Он — че*рт, не он — выражений. Да этого должно быть скульптура дать не может. Можно будет добыть — для Вас, если очень захотите. Но так как она — нищая придется оплатить отливку. Не думаю, чтобы это превзошло средние возможности. Лепит она его в терракотовом пластилине: живом цвете и материале.

Да, если хотите книгу одним из первых — вышлите матери 12 фр<анков> по адресу:

Mme Nina Gronsky

14, Cit* Falgui*re

Paris, 15-me

Ряд его и ее друзей вносят сейчас, чтобы помочь оплатить типографию. А Вам корысть — полу*чите до официального выхода. Экземпляров — всего — 300.

Там есть посвящение и мне, которого он мне никогда не прочел[1340].

А вот — случайно сохранившиеся записи, в ответ на предыдущее письмо (я его не очень помню, м<ожет> б<ыть> вспомните — Вы) — тогда — Гронский занял всё место — в дело не пошедшие.

Просто — списываю:

«Уразумевать» нечего, ибо вещь — чисто внешняя. Психея — не этап (физический), это — сборник, т. е. собранные стихи, написанные в разное время (от 1916 г. до 1920 г., а м<ожет> б<ыть> и позже), если хотите — избранные стихи, выбранные по примете романтики: чистой душевности. Все мои книги — хронологические этапы: что в жизни — то в тетради, что в тетради — то в книге. (В жизни, читай: в мне данного дня.) А Психея — отбор, поэтому не этап: не часть пути, а, если хотите, вечное сопутствие.

Психея частично входит в Версты I, в Версты II[1341] (никогда не вышедшие), в Ремесло. Психеи — как книги — нет. Последовательность: Вечерний Альбом (1910 г.), Волшебный Фонарь (1912 г.). Юношеские стихи (неизданные: 1912–1916 г.), Версты I (изданные частично в советском сборничке того же имени: моем сборничке), — 1916 г., — Версты II (неизданные: 1916 г-1921 г.), Ремесло (1921 г.), После России (1921 г. — 1925 г.; кажется)[1342]. После 1925 г. не издано ничего. Ясно? Это — мои этапы: мои тетради. А Психея — из разных тетрадей, т е. разных лет. Психею, как всё, что написала — очень люблю. Вот уже не:

Не люблю только привередливости, внюхивания, предпочтения одного в ущерб другому. Скажем, не люблю Психею в известных руках: самих рук не люблю!

По поводу чувства (NB! наивный вопрос: есть ли у меня чувства) — чувство у меня всегда было умное, т е. зрячее, поэтому всю жизнь упрёки: Вы не чувствуете, Вы — рассуждаете.

Если чувство есть слепость — я никогда не чувствовала.

(Das Gef*hl seiner Jugend ist schon *bersinnliche[1344] Jugend[1345]) Все мои Gef*hle были — *bersinnlich, потому-то они и были — Gef*hle.

A Sinne[1346] — их кажется, 5, нет — 6 (Orientierungssinn[1347]). Единственно-острое (до болезненности) — СЛУХ. Зрение — никакое (никогда бы не взяли в солдаты), осязание — среднее (обоняние впрочем — исключительное, но оно так сразу становится душевным состоянием, что его никогда отдельно не ощущала) — пошла спрашивать Мура, какое пятое, деловито высунул язык, итак, вкус — самый непритязательный. И — минус — чувства места: идиотизм на места*: чувство контрнаправления.

И основное — над всеми и под всеми — чувство КОНТР — чисто-физическое: наступательное — на пространство и человека, когда он в количестве. Отсюда — мое пешеходчество и полное одиночество: передо мной всё отступает.

«Чувств» много в После России, почти сплошь. Если это не чувства, то у меня их — нет.

«По-русски трудно мыслить». — По-русски (по-всячески) ЧУДНО мыслить. Были бы косточки, а мясо вырастет.

О кубизме[1348] ничего не знаю: мне пришлось бы не говорить, а слушать.

Стихи двух родов, — и не двух: больше. Есть чистая лирика, есть гражданские страсти (1917 г. — 1920 г. — Царская семья — Перекоп (заграница), есть ПЕСНЯ, — ЧЕГО — НЕТ???

Неудача в Молодце и Переулочках???[1349] Здесь придется воззвать — к большинству голосов моего читательского меньшинства (+ мой голос: большой, большинство моих голосов, ибо я — не забывайте — довоенная Россия по составу народонаселения!).

Переулочки (Вы этого не знали?) — история последнего обольщения (душою: в просторечии: высотою).

Если Вы не любите этих вещей — Вы просто чужды русской народной стихии. Народной стихии. Стихии.

(С. Маковский[1350] (оцените эпоху: Аполлон, Золотое Руно, Весы[1351], примат Петербурга) мне — обо мне, в 1924 г. — Это не всегда стихи, но это всегда — стихия!)

Русская стихия во мне обескровлена? обездушена?[1352]

NB! Стр<аница> 7.

О Мо*лодце только один отзыв: — Живой огонь![1353] — Что это? Революция? Любовь? — так говорят самые неискушенные. Вы бы прочли отзыв Пастернака[1354].

Мне Ва*ш отзыв просто смешон, как если бы мне сказали: — Такая брюнетка, как Вы.

До того — не по адресу!

А «греческим» Вы обольщены из-за Вашего тяжкомыслия, -думия (у Вас Schwerblut[1355], вообще, Geist der Schwere[1356] это не плохо — я только отмечаю…)[1357].

Вам труднее понять непосредственное.

«Народный элемент»? Я сама народ, и никакого народа кроме себя — не знала, даже русской няни у меня не было (были — немки, француженки, и часть детства — к отрочеству — прошла за границей) — и в русской деревне я не жила — никогда. В русской природе — да. И отец — владимирский: из старого (непрерывного и непрервавшегося) священнического рода: дремучего. Мы, по отцу с Бальмонтом — земляки[1358].

Лучшая вещь Гронского — Белла-Донна. Вещь его 18—19—20-летия: когда дружил со мной. О его книге[1359] я бы написать не взялась[1360]: всё было дано в Белла-Донне, и всё дальнейшее — постепенное отбирание этого всего. «Муза Горных Стран»[1361] — просто скучна. После меня он впал в церковность, а от священников — какие стихи?? У Гронского одна вещь Белла-Донна. (Впрочем, Спинозы[1362] я не знаю. Есть кажется еще одна моя (т. е. сильная — и в мои времена) — о летчике[1363]. Отец мне читал отрывки. Но увидите, что Б<елла>-Д<онна> окажется — лучшей.)

и еще, в 1 ч<асти> Тезея — Ариадне, сейчас словами не помню, но то же самое[1365].

Когда вещь сильна, она еще не переимчивость, а — преемственность. В слабой вещи — о лесах севера[1366] — у Г<рон>ского явное подражание Блоку (кажется 1932 г. — т. е. давно* — о — расставшись со мною).

Гронского в Белла-Донне я чувствую своим духовным сыном[1367].

Он был собой — пока он был мной.

Поплавского не только последним певцом, но вообще поэтом — не считаю[1368]. У него была напевность, ничуть не лучше чем у Д<аниила> Ратгауза[1369]. Только Ратгауз брал у Фета, скажем, а Поплавский КРАЛ у раннего Блока и всегдашнего Пастернака.

ПЛАГИАТ.

Доказать — берусь.

Ну, вот. Устала. Возвращаю два купона. — Жаль негатива. — Повторяю: — молчите.

Простите, что перепутала страницы, но писала с зверской головной болью: отписывалась, зная, что если не сразу — то никогда.

МЦ.

Пример «дубасят…» (М<аяков>ский и Ц<ветае>ва «дубасят»)

Это, по-моему, называется — ПЕТЬ. И таких примеров — ТОМА.

Нет голубчик, ни в какие Вы меня схемки не загоните![1371]

Вам придется либо признать простое чудо, либо — сознательно его искажать — и, третье либо:

— отказаться. —

В Ваших стихах хороши строки:

Впервые — Русский литературный архив. С. 225–228 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7. С. 399–403.

Марина Цветаева

74-35. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

33-65, Rue JBPotin

12-го Октября 1935 г.

<Приписка на полях:>

NB! 33 — бывший, № 65 — новый,

пишите оба, учитывая консерватизм французов.

Милая Ариадна,

Начну с срочной просьбы: добыть и вернуть мне обе рукописи: 1) le Gars (поэму) и 2) Neuf lettres (прозу), данные Вашему знакомому французу[1373] (секретарю? какого-то журнала) на просмотр.

Мне обе вещи срочно нужны для (возможного) выступления в Швейцарии[1374] и, тогда, — возможного их напечатания — там же.

Других экз<емпляров> у меня нет, есть только черновики, а дело спешное, ибо мне, чтобы получить приглашение, нужно сначала послать материал.

Я в отчаянии при мысли, что француз мог их потерять — ибо так уже однажды, в салоне Nathalie Clifford-Barney[1375] — со мной (теми же вещами) — было. Ничего не сделала (всё обещав! у нее было свое издательство) и потеряла. (Я не ассоциирую Ва*с с Barney — сохрани Бог! Я знаю Вашу добрую волю ко мне, но ведь вещи — у чужого!)

Умоляю.

Если бы вещи были у меня на руках этим летом — швейцарское выступление было бы наверное, — я на Юге встретилась с русской швейцаркой, д<окто>ром словесности при базельском Университете[1376], и от нее всё зависело, но без вещей она не смогла и не сможет — ничего.

— Умоляю! —

Приглашения делаются в течение Октября, чем раньше пошлю — тем лучше, собственно давно должна была бы послать, но все надеялась, что обнаружу еще оттиски у себя[1377]. Наконец, перерыв все свои архивы (работала пять дней!) удостоверила, что все раздала и ничего не имею. Те, французу — последние.

Из факта письма видите, что я в Ванве. Лето было чудное, но с вынужденным безделием (писательским). Теперь — навёрстываю.

У нас все простужены, холод и беспорядок.

Жду отклика и целую. Детям сердечный привет.

МЦ.

<Приписки на полях:>

На Юге были еще и Паррэны[1378] (N R F, и я отлично могла уст роить свою прозу (Lettres)[1379]. РОКОВОЕ. Когда немножко обойдусь, попытаемся устроить встречу.

Мура за «esprit trop m*r pour son *ge»[1380] перевели через класс. Сейчас он учит англ<ийский> яз<ык>.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 45–46. СС-7. С. 489–490. Печ. по СС-7.

75-35. В.В. Рудневу

15-го Окт<я6ря> 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Приехала за авансом нынче, 15-го, в 2 * ч<аса> дня, согласно Вашему приглашению — письмо оставляю: датировано 14-тым и написано: завтра — и никого и ничего.

Завтра уже выбраться не смогу, потому очень прошу Вас тотчас же выслать мне обещанные 300 фр<анков>.

Корректуру — стихов[1381], сгоряча оставленную дома, вышлю нынче же: поправок нет.

Всего доброго.

Итак, надеюсь

МЦ.

<Приписка на полях:>

Немецкую цитату выправила на Вашем листке[1382].

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 87. Печ. по тексту первой публикации.

76-35. Б.Г. Унбегауну

Милый Борис Генрихович!

К сожалению, фотографии все перепутались и Вам отобранные, очевидно, потонули. Привезем в субботу все и выберете заново.

Итак — до субботы. Приедем с Муром сразу после школы, т. е. у вас будем около 5 ч<асов>.

Спасибо за детскую группу.

Сердечный привет обоим. Танин корабельный шоколад привезем.

МЦ.

17-го Октября 1935 г., (NB! историческая дата)[1383] — четверг

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 256. Печ. по тексту первой публикации.

77-35. А.Э. Берг

65 (ancien 33), rue JB Potin

Vanves (Seine)

18-го Октября 1935 г.

Дорогая Ариадна,

Убеждена, что операция удалась и что Бутя[1384] на Ваших глазах начнет поправляться — начиная с первого пюре — так было с Муром.

Только одно: после операции — непременно — бандаж: что бы Вам ни говорили. Сейчас «мода» — не надевать бандажа, но мода может завтра пройти, а живот (Бутин) останется, и важно, чтобы остался в наилучшем виде. Алексинский — светило аппендицита и вообще виртуоз операции — бандажа не предписал, а Мур носил — недолго — ровно месяц после того как встал, и снял по предписанию врача, в Фавьере. Не забудьте, что у детей вообще резкие движения, а инстинкта самосохранения — как у животных — нет. И, вообще, неопрятно, ненадежно — говорю о самом ощущении — ничем не защищенный живот, после такой встряски. (Мур упорно не хотел снимать бандажа и проносил его несколько лишних дней — в бандаже-же, к концу третьей недели, бегал.)

Ну — вот.

Бандаж заказывается заочно, точно (не стягивая и не прибавляя) сняв мерку, какую — Вам скажут в магазине, только не забудьте резинки (Муру не сделали, ибо был июль и никто не носил чулок), а то все время лезет вверх.

Рукопись от Juillard’a уже получила. — молодец! Не только не затерял, но выслал заказным. Теперь смогу заняться своей поездкой: пока что выслала им свою прозу о Рильке (1927 г. — Твоя смерть) — м<ожет> б<ыть> найдут переводчика: моя проза, говорят, трудна (NB! — точна) — я бы сама перевела, но сейчас, после 12-ти лет Франции[1385] — физически отвыкла от немецкого, хотя на глубину знаю его лучше французского, ибо он — роднее. (Только что заметила, что Жюльяра произвела от Juillet, а не от Julie[1386]: надо Julliard…)

Напишите, когда собираетесь домой и всё об операции и ходе выздоровления.

Целую Вас и девочек, особенно — пострадавшую. Мур тоже о них вспоминает с большой дружественностью. Учится он — перескочив — отлично.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 47–48. СС-7. С. 490–491. Печ. по СС-7.

78-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го октября 1935 г.

Дорогой Вадим Викторович,

По уши виновата — не поблагодарила ни за что, а благодарна за всё.

Прилагаю — может быть слегка-искупительный — билет на свой вечер стихов[1387] — 20-го.

Всего доброго! Не сердитесь.

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 88. Печ. по тексту первой публикации.

79-35. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

<Между 17 октября и 5 ноября 1935 г.>[1388]

Дорогие Борис Генрихович и <пропуск слов>. Не окликала так долго, потому что <зачеркнуто: мне показалось, что> ведь — вот как было дело. Я сказала: когда Вы к нам? Назначали сейчас. А Е<лена> И<вановна> ответила: следующая неделя у нас вся занята, а потом — видно будет. Ну, видно, так видно. И стала ждать — пока увижу и ничего не увидела, а если теперь пишу — так для очистки совести: во избежание недоразумения.

Я в отношениях не самолюбива, но совершенно разумна: пока я нужна — нужны мне. Любить можно не взаимно (я совершенно не понимаю, как можно любить взаимно: толчение на месте) но дружить не взаимно — бессмысленность. Дружба — 2 — <зачеркнуто: совместная дорога> <над этим словом: спутнический>: вместе идти в Борм: с одним главным действующим «лицом» Бормом, но с соединенными усиляниями (sic!) и объединенными заботами <над этими словами: в четыре ноги, в две души, головы и так далее>.

(Для меня нет частных случаев, я всегда ищу закона.

Итак, мне совершенно не жаль будет потерять Вас обоих, если я Вам не нужна, ибо я так понимаю, что наше <нрзб.> спутничество было чисто — физическим (случайным) — спутническая ночь. (И руки, Е<лена> И<вановна>, виноградно-грабительские!) Руки и <запись оборвана>

<…> не жду (к себе, и вообще).

Я — как вы.

P.S. Пишу только для себя. Аля, вообще, над такими вещами не задумывается, живет в инерции данного места, круга и т. д.

А Мур вас обоих очень любит.

А С<ергей> Я<ковлевич> недостаточно успел с вами сблизиться, чтобы замечать ваше отсутствие. Но, во всяком случае, у него к вам обоим полная приязнь.

— Ну*, вот. —

МЦ.

<На обороте листа>

Разница любить и дружить видна и в падежах:

Любить — кого-нибудь.

Дружить — с кем-нибудь (взаимность)

И еще:

«Я люблю собаку» Это не значит, что собака меня любит.

«Я дружу с собакой» Это значит, что собака со мной дружит.

Поэтому, не ждите, дорогие, что я буду по вас скучать — если вы по мне не скучаете. Я так же забуду вас — как вы меня, а — если вы меня уже забыли — уже забыла.

Начало письма (кончая словами «Руки и») печ. впервые по черновику, хранящемуся в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 113). Продолжение письма впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С, 257. Печ. по тексту первой публикации.

80-35. Б.Л. Пастернаку

<Октябрь 1935 г.>

Дорогой Борис. Отвечаю сразу, — бросив всё (в то полу-вслух, как когда читаешь письмо). Иначе начну думать, а это заводит далёко.

О тебе. Тебя нельзя судить как человека, ибо тогда ты — преступник <вариант: чудовище>. Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери, на поезде — мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет — не жди. Здесь предел моего понимания, нашего понимания, человеческого понимания[1389]. Я, в этом, обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться (хотя м<ожет> б<ыть> так же этого боюсь и так же мало радуюсь). Не проси понимания от обратного (обратнее нет. Моя мнимая резкость). И здесь уместно будет одно мое наблюдение: все близкие мне — их было мало — оказывались бесконечно-мягче меня, даже Рильке мне написал: Du hast recht, doch Du bist hart[1390] — и это меня огорчало, п<отому> ч<то> иной я быть не могла. Теперь, подводя итоги, вижу: моя мнимая жестокость была только — форма, контур сути, необходимая граница самозащиты — от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Б<орис> Пастернак. Ибо вы в последнюю минуту — отводили руку и оставляли меня, давно выбывшую из семьи людей, один на один с моей человечностью. Между вами, нечеловеками, я была только человек. Я знаю, что ваш род — выше, и мой черед, Борис руку на сердце, сказать: О не вы! Это я — пролетарий[1391]. Рильке умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. А все — любили. Это было печение о своей душе. Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м<ожет> б<ыть> в лучшем, эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики. М<ожет> б<ыть> от того, что буря (как женщина) любит домоводство.

Собой (ду-шой) я была только в своих тетрадях и на одиноких дорогах — редких, ибо я всю жизнь — водила ребенка за руку. Но именно п<отому> ч<то> всю жизнь — заботилась, всю жизнь и огрызалась — отгрызалась. На «мягкость» в общении меня уже не хватало, только на общение: (служение, бесполезное) жертвоприношение. Мать-пеликан, в силу создавшейся системы питания — зла. — Ну*, вот. —

О вашей мягкости. Вы — ею — откупаетесь, затыкаете этой ватой <над строкой: гигроскопической> дыры <варианты: зевы, глотки> ран, вами наносимых, вопиющую глотку — ранам. О, вы добры, вы при встрече не можете первыми встать, ни даже откашляться для начала прощальной фразы — чтобы не обидеть <над строкой: человек не подумал, что…>. Вы «идете за папиросами» и исчезаете навсегда[1392]. И оказываетесь в Москве, Волхонка, 14, или еще дальше. Роберт Шуман забыл, что у нею были дети, число забыл, имена забыл, факт забыл, только помнил <вариант: спросил> о старшей девочке: — Всё ли у нее такой чудесный голос?

Но — теперь ваше оправдание — только такие создают такое. Ваш был и Гёте, не пошедший проститься с Шиллером и X лет не проехавший во Франкфурт повидаться с матерью — бережась для Второго Фауста (или еще чего). Но — скобка — в 74 года осмелившийся влюбиться и решившийся жениться — здесь уже — сердца (физического!) не бережа. Ибо в этом вы — растратчики, ты — как «все». И будь я не я, Рильке ко мне бы со смертного одра приехал — последний раз любить! Ибо вы от всего (всего себя, этой ужасной жути: нечеловека в себе: божества в себе), как собаки <над строкой: собственным простым языком от ран> лечитесь — любовью, самым простым. И когда Ломоносова мне с огорчением писала о твоей «невоздержанности», по наивной доброкачественности путая тебя с Пушкиным и простой мужской страстностью истолковывая твой новый брак, — да, милая, — слава Богу! ибо это его — последний прицеп.

Только пол делает вас человеком, даже не отцовство.

Поэтому, Борис, держись своей красавицы.

«Абсолюты»… Слова не помню (да и не личное) — очевидно: «рассчитывала на тебя, как на каменную гору, а гора оказалась горбом анаконды (помнишь, путешественники развели костер на острове, а остров, разогретый <над строкой: раздраженный огнем>, перевернулся — и все потонули <вариант: пошли ко дну>…» Такое?

Ну, что ж… И все-таки на меня со стены глядят: твоя Мария Стюарт (Car mon pis et mon mieux — sont les plus d*serts lieux[1393], эту строку, подаренную мне тобой, у меня перед смертью выпросил Рильке, словами, робкими. Это было им последнее на земле полученное. Последняя получка) — в бок глядит, с условным коварством всех женских лиц того времени (Марины Мнишек время?) — подавленная <варианты: утвержденная, держимая, упроченная> своим кольчужным платьем — в одной руке перчатки, в другой, взятый на отвес, медальон — и руки не знают <вариант: ведают>, что творят[1394]. И Рильке глядит — ею, последней, одаренной (М<ария> Стюарт — ты — я Рильке — о, цепь!) и годовалый Мур глядит с сен-жильского плажа[1395] (Ich kann nicht zu Dir nach Wallis, ich habe einen einjahrigen Riesen — Napoleon — Sohn, der meiner <пропуск одного слова> bedarf[1396]) и еще, Борис, мой пражский каменный рыцарь[1397], самый человечный из всех вас.

Я сама выбрала мир нечеловеков, что же мне роптать???

— Это как Розанов, однажды, Асе: — Ты же понимаешь, что кроме Людей Лунного Света — нет никого[1398] (нет ничего стоящего).

Моя проза. Пойми, что пишу для заработка: чтения вслух, т. е. усиленно членораздельно, пояснительно. Стихи — «для себя», прозу — «для всех» (рифма — успех). Моя вежливость не позволяет час стоять и читать моим «последним верным» явно-непонятные вещи — за их же деньги. Т. е. часть моей тщательности (то, что ты называешь анализом) вызвана моей сердечностью. Я — отчитываюсь. — У меня было так, но (ряд примеров) ведь и у вас было так, вы только забыли… А Бунин еще называет мою прозу: безумно-трудной <над строкой: (Прекрасная проза, но безумно трудная)>, когда она для годовалых детей.

— Скоро пришлю тебе летние фотографии, посмотришь — передашь Асе. (Ты ведь всё жжешь: не хочу, чтобы Мура сожгли.) Вообще, давай переписываться — спокойно. А из-за тебя я разошлась с человеком, который меня любил весь прошлый год и во всем помогал[1399]. Помнишь, ты с внезапной мужской подозрительностью (нюхом!) — А кто этот человек? — Это шофер, русский. — Я знаю, что русский. Но вообще — кто? — Это мой сосед, с Юга России… <над строкой: семья>

В тот же вечер (ночь) — он всегда у меня что-нибудь чинил, и свободен был только от 12 ночи — А Вы Пастернака давно знаете? — Это самый мой близкий человек.

Вслух — не посмел, в письме поставил на вид, я — рассмеялась <вариант: задохнулась от негодующего смеха> — Как? Я — перед Вами отчитыв<аться>. Я, из-за каких-то соображений, должна скрывать, что Б<орис> П<астернак> мой самый близкий человек (Он думал, что самый близкий он!) Словом — разошлись (я только и умею!). Перестал писать и после моего приезда ни разу не пришел. И не придет. А я — очень рада. П<отому> ч<то> еще раз защитила невидимое от видимого и еще раз — всё проиграла. (Ибо ты же меня первый будешь укорять за жёсткость)

Образец взрывчатой силы вещества поэта. Бровью не повел, дыхание затаил — и уже обрушился свод. Вот видишь, Борис, ты на меня и не посмотрел, а от твоего непосмотрения я потеряла человека.

Про отъезд (приезд) я ничего не знаю[1400]. <Над строкой: Очевидно — Москва.> Поеду — механически, пассивно, волей вещей. Про твой приезд? Тебе нужно приехать с женой, иначе ты истерзаешься. Приехать, чтобы пожить, чтобы не быть новинкой <над строкой: никуда не ходить>, чтобы на тебя не ходили. Просторно — приехать, с <пропуск одного слова> (м<ожет> б<ыть> стол не столь широк[1401] — ах, Борис, Борис). Совсем и ни в чем не считаясь со мной: наша повесть — кончена. (Думаю и надеюсь, что мне никогда уже от тебя не будет больно. Те слёзы (а ты думал п<отому> ч<то> не хочу ехать) были — последние. Это были слёзы очевидности: очи видели невозможность и сами плакали. Теперь — не бойся после того, что ты сделал с отцом и матерью ты уже мне никогда ничего не сможешь сделать. Это (нынче, в письме: проехал мимо…) был мой последний, сокрушительный удар от тебя ибо я сразу подумала — и вовсе не косвенный, а самый прямой, ибо я сразу подумала: если так поступил Б<орис> П<астернак>, лирический поэт, то чего же мне ждать от Мура? Удара в лицо? (Хотя неизвестно — что легче…)

Твоя мать, если тебя простит, та самая мать из средневекового стихотворения — помнишь, <над строкой: он бежал и сердце выпало> сердце упало из рук, и он о него споткнулся. «Et voil* que le coeur lui dit: T’es-tu fait mal, mon petit?»[1402].

Ну*, живи. Будь здоров. Меньше думай о себе.

Але и С<ереже> я передала, тебя вспоминаю! с большой нежностью и желают — как я — здоровья, писанья, покоя.

Увидишь Тихонова — мой сердечный привет <вариант: поклонись>.

Я тогда принесла твоему сыну глобус-чинилку, и всё время держала <вариант: нащупывала> в сумке, а ты всё говорил про ненависть к вещам — и я так и не решилась дать. А тебе — старинного Бальзака. Ты не знаешь всей бездны моей робости.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4 (с купюрами; публ. А.С. Эфрон). С. 197–198. СС-6. С. 276–278. Печ. полностью по кн.: Души начинают видеть. С. 558–562.

81-35. В.Ф. Ходасевичу

<Начало ноября 1935 г.>[1403]

Наоборот, я о Вас всегда с большой любовью говорю и думаю (у меня — это одно). Так, этим летом — с русским немцем, филологом Унбегауном, с которым <над этим словом: которого> я очень хочу, автором большого труда о русском языке XVII века[1404]. И — оцените наглость! — даже обещала ему его с Вами познакомить.

И, помимо Унбегауна, всегда, во всем стихотворческом, лирическом, поэтовом (попранном, конечно) оборачиваясь на Вас за подтверждением, п<отому> ч<то> кроме Вас и тверда-засевшего Бальмонта, а здесь поэтов — никого, а оборачиваться на Бальмонта, — пожалуй, сам сядешь.

И когда Струве восторженно стал рассказывать мне Вашу статью о Поплавском[1405], я ему все подсказывала, потому что, поняла, что это — защита лирического поэта вообще и еще больше — обвинение его всегдашнему убийце — обществу. (Струве мне обещал этот фельетон у Вас для меня по телефону выпросить и, конечно, ничего не сделал, п<отому> ч<то> у него такая же короткая память, как у обезьян, которых я недавно в Toussaint[1406] (!) наблюдала в огромном количестве в Parc de Vincennes[1407] и от которых у меня потом до вечера болела голова — и тошнило. (Да. Простите за грубую игру слов: это было не Toussaint, а Toussinge[1408].)

Ну*, вот.

Свидание. Так как я живу замурованная — уже нечаянная игра слов: у меня сын — Мур — (и разваленный дом) то есть в непрерывном состоянии сторожа разваленного дома — и меня никто не заменяет — то я с большим трудом отпросилась у своих на <зачеркнуто: пятницу> какой-нибудь вечер и мне дали эту пятницу <пропуск слова> * prendre ou * laisser[1409]. Лучше * prendre, потому что, Бог знает, когда еще такое счастье выпадет. Честное слово, я за целый месяц как приехала отлучилась одна из дому вечером тот раз. Была Алей отпущена только раз <зачеркнуто: не потому что я хочу сидеть дома>. Ко мне дома у них отношение как к старой кляче: есть стойло — и ладно. Но это уже и семейная хроника…

Итак, хотите пятницу?[1410] Я у Вас в 9 часов. Если да — не отвечайте.

Господи, про свое то чтение я Вас[1411].

Вы конечно не могли всерьез подумать, что я могу на Вас сердиться — мы за что бы то ни было — мы уже из этих детских игр выросли. Убейте завтра, честное слово — оправдаю, потому что, Вы поэт. Про тот свой вечер я и думать забыла: начинаю думать про очередной[1412], но это раз — стихи, сплошь — стихи: первых и последних лет, начиная с первого:

и более старшее, плагиатическое:

и кончая последней строкой последнее

Итак, не жду ответа, вернее: жду не-ответ. Дорогу помню. Дом помню — с чей-то купальней и, кажется, кошкой в сухой ванне[1416].

Обнимаю Вас и О<льгу>Б<орисовну>[1417].

Любящая Вас

МЦ.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 26, л. 112–113).

82-35. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

5-го ноября 1935 г., вторник

Милая Елена Ивановна!

Только вчера вечером я отправила Вам (вам) свое письмо, как сегодня утром Ваше — Але, из которого явствует, что Вы и меня не забыли[1418].

— Очень приятно. —

А теперь — срочная просьба.

Завтра (в среду, б-го) большой открытый доклад советских архитекторов, виднейших, — между ними и строитель московского метро[1419] — с множеством снимков (волшебный фонарь) советских городов и построек. Нужно дать возможность придти всем интересующимся, — жаль, если русские своего не увидят.

Поэтому очень прошу Вас, взывая к Вашему — в Последних Новостях[1420] — всемощию, срочно добиться к завтрашнему дню помещения соответствующей заметки в хронике, — естественно не называя меня, ибо я там ни престижем, ни успехом не пользуюсь. А они, по-моему, подобные заметки уже помещали.

Вечер — совершенно не политический, доказательство — что будем мы с Муром. И будут, конечно, все французы, — важно, чтобы были и русские.

Сердечный привет Вам и Борису Генриховичу от нас всех.

Не забудьте, что дело срочное (доклад — завтра) — и простите эту срочность, но не получая от Вас так долго ничего, я, естественно начала думать, что Вы меня забыли и не решалась напомнить о себе — просьбой. А теперь, раз оказалось — помните, я и — прошу.

Надеюсь завтра с вами обоими увидеться.

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 258. Печ. по тексту первой публикации.

83-35. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

28-го ноября 1935 г., четверг

Дорогая Елена Ивановна!

Во-первых — огромное спасибо за билеты: будем все и очень надеемся Вас (вас) увидеть.

Во-вторых — если Вас на Шмидте[1421] не будет сердечно-рада буду Вашему прибытию в воскресенье, хотя очень огорчена, что без Б<ориса> Г<енриховича>, которого я тоже очень люблю и по которому тоже очень соскучилась.

Если бы весна — чудно было бы взять с собой Таню, потому что пошли бы в парк Фальрэ — или на зеленый форт — но в доме ей конечно будет скучно, да и простудиться можно — при нашем ледяном коридоре и кухне.

Итак, либо до Шмидта (завтра), либо до воскресенья — если можно к 4 * ч<аса>, п<отому> ч<то> до этого Мур спит: отсыпается за школу.

Как жаль Вашу тетю, вернее — Вас, утратившую[1422]. Я отлично помню, как Вы мне о ней рассказывали в море, около правых камней…

Да! Если мы (у нас дома) будем все вместе и если Вы вздумаете пригласить нас к себе — не зовите меня вместе с Алей — она отвратительно себя со мной (да и с отцом, да и вообще —) ведет, и моя вся радость будет испорчена.

Когда через 20 лет (а м<ожет> б<ыть> и раньше!) Ваша Таня[1423] Вам покажет то, что Аля — мне, Вы меня вспомните — и поймете.

А пока — верьте на*-слово. И мы просто сговоримся с Вами о моем приходе (м<ожет> б<ыть> с Муром, но он мне никогда ни в чем не мешает, я им очень довольна: он мне по-настоящему: по-мужски — серьезно — безусловно — предан.)

Тем более, что мы с Алей нигде вместе не бываем: ни ей, ни мне — в голову не придет!

Целую Вас, и еще раз благодарю за память — и жду.

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 259-260. Печ. по тексту первой публикации.

84-35. В.Н. Буниной

Дорогая Вера,

Тоже ежедневно о Вас думала.

И убеждена была, что виноватая — я.

А так как, оказывается, виноваты мы обе, то виноватого — нет, вины — нет. Есть — жизнь; быт.

Буду у Вас завтра, в пятницу, одна, на минутку — с билетами[1424] — в четвертом часу (дай Бог только найти улицу!).

А пока целую и благодарю и радуюсь встрече.

МЦ.

Vanves (Seine) 65, Rue J-B Potin

дом — старый, номер — новый

5-го декабря 1935 г., четверг

Впервые — НП. С. 504–505. СС-7. С. 294. Печ. по СС-7.

85-35. Б. Г. Унбегауну

Милый Борис Генрихович,

Зеленое кашнэ оказалось если и ангорским, то вовсе не таким прекрасным, поэтому совместно с Алей (моя шерсть (NB! точно баран говорит) ее — работа) осуществили и преподнесли Вам прилагаемое.

Носите на здоровье!

Оно — непроносное.

Сердечный привет!

Очень надеюсь увидеть Вас 20-го[1425].

МЦ.

11-го декабря 1935 г.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С, 261. Печ. по тексту первой публикации.

86-35. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

25-го декабря 1935 г.

Дорогая Елена Ивановна,

Не то*, что Вы думаете: — мы придем, но, боюсь, что нас придет слишком много: т. е. все четверо, ибо я на вечере так и поняла — и передала — и С<ергей> Я<ковлевич> очень обрадовался приглашению (Аля тоже) — и даже отложил из-за него какое-то дело, и — оцените! — самолично — 24-го декабря — отправился в Самаритэнку[1426] (NB! до сих пор не опомнился!!!) выбирать Тане игрушку.

Так-что-я, получив Ваше письмо, где Вы говорите о нас с Муром, никак не могла его и Алю разочаровать.

И вот — на гнев или на милость — все четверо в полном составе.

Но — чтобы Вы и Б<орис> Г<енрихович> не испугались — оповещаю pneu[1427].

Целую Вас и самый сердечный привет Б<орису> Г<енриховичу>. Как-нибудь завтра совместно нас стерпим!

МЦ.

P.S. Опять была у Буниных, и опять была речь о вас обоих. Завтра — в лицах.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 261–262. Печ. по тексту первой публикации.

87-35. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Putin

26-го декабря 1935 г.

Милый Вадим Викторович,

Спасибо, что не сердитесь.

А вот стихи[1428] — бесспорно мои лучшие за последнее время.

Очень прошу известить о их судьбе.

Сердечный привет и пожелания к Новому Году — что-то даст??

МЦ.

Если стихи подойдут, умоляю о корректуре: абсолютно важны знаки, курсив и т. д.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 88. Печ. по тексту первой публикации.

88-35. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

28-го декабря 1935 г., суббота

С наступающим Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Встречу его, по-видимому, одна — с спящим или неспящим Муром и сторожащим мое окно каштаном — скоро! уже зеленым (для меня сущее, — сейчас зима, например, — уже всегда прошло: вплоть до жизни!)

Предлагают идти на вечер русск<ого> Красного Креста (помощь политическим, вся интеллигенция)[1429] — и на вечер Союза возвращения (где я никогда не была!)[1430] — но для первого у меня нет денег (там нужно: нравственно-нужно — тратить, ибо весь сбор — тюрьмам), а для второго — охоты, да вообще нет охоты на* люди, в залу, Год — вещь серьезная, нужно Ehrfurcht[1431].

Со всех сторон слышу вопросы: правда ли, что Ваша дочь едет в Россию? — И уже раскрыв рот для правдивого ответа, сразу его закрываю: конфликт между естественным, рожденным состоянием прямоты и правды — и страхом предать «своих». (Физически. Вернее, что* касается Али: фактически-своего: в ней ничего моего: ни кровинки). Правда была бы: — «да, собирается»… Т. е. все время проводит среди возвращен-ческой молодежи, где, ввиду культурного превосходства и приятной наружности, имеет легкий успех… Не верит — ни во что. Убеждений — никаких. Стыда — никакого. Совести — никакой. Достоинства — никакого. Поэтому-то и «собирается», а не — едет. Ибо — ехать: ехать на работу, а работать — не желает, кроме как языком болтать. Очень удивлена буду, когда и если действительно уедет. Впрочем, возможно, что как «парижанка» и дочь своих родителей (нас обоих в России, во всяком случае — в Москве — знают, и с хорошей стороны) — устроится и без работы, т. е. «удачно» выйдет замуж: с прицелом, — помяните мое слово: непременно за имя, а имя там — положение, и т. д.

Моей блаженной семнадцатилетней глупости — да и всей жизни — глупости! — она не повторит.

Продолжает жить дома — у отца нет денег — отдельно ее содержать, а работать — не хочет, итак, живет дома, верней, с утра до вечера «гуляет» (сюда включаю и всю союзную ее «деятельность»: доклады по сов<етским> газетам, о советской матери и ребенке, лекции по Политграмоте, — все это на шаромыжку, пользуясь низким уровнем слушателей, — да и память у нее отличная) — ходит по гостям, домой возвращается в час, утром валяется, шляется от зеркала к зеркалу (кстати: 22 года! — красится, и губы, и щеки — недавно случайно встретила ее в дешевом магазине — Uni-Prix[1432] — прямо пожар, а не лицо!). И все это под аккомпанемент изречений из Бухарина[1433] или Сталина.

Я ни одного вечера не свободна, никуда и никогда не могу без Мура уйти, вообще живу в предельном унижении — если бы что-нибудь внешнее могло меня унизить.

Мур живет разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом — отца. Уже судит того и другого, не в смысле: осудить, а рассудить («рассуди ты нас», как в сказках, т.е. — кто прав?)

Растет с развращающим примером Алиного безделья и бессовестности. Она для него — яд[1434].

Очень серьезен. Ум — острый, но трезвый: римский. Любит и волшебное, но — как гость.

По типу — деятель, а не созерцатель, хотя для деятеля — уже и сейчас умен. Читает и рисует — неподвижно — часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб — вся надежда.

Менее всего развит — душевно: не знает тоски, совсем не понимает

Лоб — сердце — и потом уже — душа: «нормальная» душа десятилетнего ребенка, т. е. — зачаток. (К сердцу — отношу любовь к родителям жалость к животным, все элементарное. — К душе — все беспричинное болевое.)

Художественен. Отмечает красивое — в природе и везде. Но — не пронзён. (Пронзён = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)

Меня любит как свою вещь. И уже — понемножку — начинает ценить. Часто и даже почти всегда — защищает. Видит мое унижение.

О себе: так как выгребаю и топлю три печки, стираю на троих — всё, хожу на рынок, готовлю, мо*ю посуду и т. д. — прислуга за всё и на всех — пишу мало, урывками, последнее время — стихи. Весной будет легче: отпадет весь уголь и вся зола. (Я бы и золу любила — и все — да и любила: в Советской России — и в Чехии — и в сказках — если бы меня на нее не обрекали, если бы рядом со мной не зевала, не потягивалась, не хихикала и не красовалась — та*, старшая сестра из сказки, которая — на бал[1435]. (Я сейчас вспомнила расхождение Ж<орж> Занд и Шопена — из-за дочери Ж<орж> Занд, с нарядным именем — Solange[1436] — Шопен считал, что Ж<орж> Занд холодно к ней относится (NB! девушка была — как лед). Другие же биографы Ж<орж> Занд предполагают, что она хотела Шопена у матери — отбить: не любя, конечно — из спорта: утвердить власть. Так или иначе Ж<орж> Занд и Шопен, Ж<орж> Занд и «Solange» — разошлись, и не сошлись уже — никогда. Если бы меня любил — скажем, по старой памяти — Борис Пастернак — Аля всегда была бы у него права, а я виновата: ибо ей 20 лет. И кончилось бы так же.

Вот Вам, дорогая Анна Антоновна — пример: образец.

Я — годы — дружу с Верой Буниной, урожденной Муромцевой, бывшей подругой моей Halbschwester[1437] Валерии[1438], ученицы, по истории искусств, моего отца, — счастливейшие дни своей жизни проведшей в нашем доме в Трехпрудном — Вы, наверное, о нем читали. Познакомилась и подружилась я с ней — здесь. Она мне написала, я отозвалась — и пошло, и продолжается, и никогда не кончится — ибо тут нечему кончаться: всё — вечное[1439].

Вы, м<ожет> б<ыть>, знаете, что у Бунина — лет 10 как молодая любовь (приемная дочь? роман? — любовь) — бывшая пражская студентка, Галина Кузнецова[1440]. Живет с ними, ездила с ними в Швецию, ихняя. Вера стерпела — и приняла. Все ее судят, я — восхищаюсь: Бунин без нее, Веры, не может, значит — осталась: поступила, как мать.

С Галиной я — вежлива.

С Буниным у нас дружественные отношения[1441], без близости: прихожу к Вере.

— Ну, вот. —

Недавно, на моем вечере стихов[1442], Бунин у кассы познакомился с Алей, не зная, что моя дочь. — «Милая барышня» — и так пробеседовал, прошутил с ней мин<ут> 10. В антракте — опять к ней. Тут — выяснилось. Всю вторую часть в залу не входил, сидел с ней у кассы. Тут же пригласил ее к себе — на завтра — обедать.

Весь обед (по ее отрывочным, торжествующим рассказам) был занят ею одной, провожал до лифта (этого с ним не бывает) и — как выяснилось только сегодня, накануне) — пригласил ее на следующее воскресенье в кинематограф.

Ему — 67 лет, ей 22, т. е. втрое.

Что*? Душа*? («Милая барышня»…) Ум? — Нет, двадцать лет.

И вот я постепенно начинаю понимать: прозревать. Я всю жизнь была — душою. И в двадцать лет. И — в два. Я была красивее Али. Но если бы мне большой писатель сказал: — «Милая барышня…», я бы и в 15 лет ответила: отметила: Меня зовут — Марина — (и, подумав:) — Ивановна.

(Bin weder Fr*ulein, weder sch*n — kann imgeleitet nach Hause gehen![1443]) Потому меня не любили. (Так — мало! Так — вяло!) По-мужски — не любили. Даже — тогда (Ду*хи любили, души — любили: поэты, одинокие старики, собаки, чудаки…)

Забыла прибавить, что сейчас Кузнецова в отъезде, кажется где-то лечится… а м<ожет> б<ыть> — другое: устала. Словом, ее в доме давно нет. И Аля это знает.

Поэтому я и говорю: ни малейшего собственного достоинства. Ей — лестно. И — особенно-лестно: уязвить меня, которую Бунин никогда не приглашал. Завтра (воскресенье, 29-го) у нас гости — фавьерские друзья Унбегауны и Замятины[1444], он и она. И Аля, в последнюю минуту: — А я у Буниных. Мы с ним сговорились в кинематограф. — Почему раньше не сказала? — Говорила. — В первый раз слышу, иначе бы не звала всех на 29-ое. — Значит, Вы плохо слышите.

Это — русалка: и лед души, и лед глаз, и вечный хохот, и желание заиграть. Она никого не любит.

Кончаю. Стемнело. Бегу на почту опускать — хочу (хоть письмо и невеселое!), чтобы получили к Новому Году. (А м<ожет> б<ыть> лучше — еще в этом? ибо нового в письме — ничего. «Es ist eine alte Geschichte»…[1445])

Целую Вас, помню, очень жду весточки.

Дай Вам Бог в Новом Году — того же, что и мне: душевного покоя. Лучше — не знаю ничего.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 131-132 (с купюрами). СС-6. С. 430–431. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 237–242. С уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 280–283.