Марина Цветаева. Письма 1933-1936

1-36. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

6-го января 1936 г. F*te des Rois-Ephiphanie[1446].

Дорогая Елена Ивановна,

Не могла быть никак, и очень жалею, потому что — говорят — было замечательно[1447]. Жажду Вас увидеть, чтобы услышать именно от Вас.

Во всяком случае — огромное спасибо, что вспомнили.

Это — первое.

Второе: огромная просьба <к> Б<орису> Г<енриховичу>. Пока Женя[1448] не взял негативов, умоляю Б<ориса> Г<енриховича> прислать мне в письме заказным (марки прилагаю) следующие негативы:

1) мы с Б<орисом> Г<енриховичем> в Кабассоне, сидя на берегу[1449].

2) Мур и я на моей лестнице[1450].

3) Аля одна перед своим домом (Го*льдэ)[1451].

У меня еще осталось чуть-чуть своих денег с вечера[1452], хочу заказать теперь же. А так как мы с вами редко видимся — и Женя может востребовать негативы — то и умоляю Б<ориса> Г<енриховича> послать мне их почтой. За сохранность — ручаюсь верну тотчас же по отпечатанию — и даже с прибылью.

Это — второе.

Третье же — потрясающая новость: бракосочетание[1453] — которое узнаете устно. Жду Вас к себе или себя к Вам — как хотите — только поскорее.

Целую Вас. Б<орису> Г<енриховичу> сердечный привет. Была у «Муни» — очень понравился муж[1454]. Допили с ним остатки новоселья.

МЦ.

Получила письмо от Гали[1455].

КОГДА ПЕРЕЕЗД и ДОКОЛЕ СТАРЫЙ АДРЕС? И КАК — НОВЫЙ?[1456]

И — то, с чего следовало начать —

— С Новым Годом! —

который я встретила так же, как та* — 1918 год:

(Москва, 31-го декабря 1917 г. — т. е. 18 лет назад: Але было четыре года, как Тане.)[1458]

Только теперь бы я как-нибудь перевернула та*к, что (будучи одной)… бедная оказалась богатой, и проклятая — крылатой.

А, в общем (1917 г. — 1935 г.)

plus (я, то есть) *a change — plus c’est la m*me chose![1459]

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 262–265. Печ. по тексту первой публикации.

2-36. В.Н. Буниной

65 [1460] , Rue JB Potin

Vanves (Seine)

7-го января 1936 г.

С Новым Годом, дорогая Вера! Желаю Вам в нем — нового; какой-нибудь новой радости. Я его встречала одна — при встрече расскажу — немножко по-своему трехпрудному сну. Когда увидимся? Слыхала про «бал прессы» — будут ли что-нибудь давать? Хорошо бы…

Целую Вас. Мур еще раз — и еще много-много раз! — благодарит за перо.

Жду весточки.

МЦ.

<Приписка на полях:>

«Бал прессы»: «кадриль литературы»[1461]. (Помните?)

Впервые — НП. С. 480. СС-7. С. 281. Печ по СС-7.

3-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, rue JB Potin (старый дом, но новый №)

7-го янв<аря> 1936 г.

С Новым Годом, дорогая Ариадна!

Давно жду весточки. Последнее от Вас — известие о Бутиной операции[1462], я тотчас же ответила (в Бельгию) — и молчание.

Надеюсь, что Бутя совсем уже поправилась и никаких новых болезней в Вашем семействе — нет.

Очень жду ответа, а пока сердечно приветствую и желаю Вам в Новом Году — нового.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 48. СС-7. С. 491. Печ. по СС-7.

4-36. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

15-го января 1956 г., среда

Дитя!

Где* вы и что* вы? Как квартира?

Не забудьте, что с большой радостью вызываюсь Вам помогать в устройстве: приколачивании, расколачивании (ящиков!), разворачивании, выворачивании — и т. д.

Я слишком знаю, как в тяжелую физическую минуту — человек всегда одинок. (С меня, как наверное и с Вас, люди всегда лизали сливки — в виде беседы, хорошего настроения, и т. д. — а когда нужно было — хотя бы дров наколоть — никого: НИ-КОГ-ДА.)

Итак, с удовольствием.

Жду оклика.

Буду приходить с Муром, к<отор>ый будет готовить уроки и вообще не мешает. Могу после 5 ч<асов>, либо — в четверг и в воскресенье — с утра.

Получила большое и очень милое письмо от Гали — захвачу.

Пока же целую. Б<орису> Г<енриховичу> сердечный привет.

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 265. Печ. по тексту первой публикации.

5-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

20-го января 1936 г.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Тогда с наступающим, ныне — с уже идущим.

Ваше большое письмо получила.

О таком (ручно-умственном) объединении мечтаю уже давно, хотя бы в самой элементарной форме: кто-то читает, я — шью. Но мне никто не читает, Муру — некогда (школа, уроки), С<ергея> Я<ковлевича> и Али нет никогда. Сижу вечерами и до одурения вяжу — уже три месяца — Муру огромное одеяло из всех остатков шерсти (Аля раньше много вязала на заказ, пока пол ей не ударил в голову — и в руки!)

Ручной труд есть — круг (вокруг лампы, лучше — керосиновой, на тяжелой лапе, была у нас такая в Трехпрудном, — медная: медведь лезет в улей). Кстати «Трехпрудный» — в моих вещах — Трехпрудный переулок, где стоял наш дом, но что был целый мир, вроде именья (Hof), и целый психический мир — не меньше, а м<ожет> б<ыть> и больше дома Ростовых[1463], ибо дом Ростовых плюс еще сто лет.

Еще в 1909 году — совсем девочкой — я писала.

Это я писала, еще будучи в нем, но уже зная, чуя…

А потом — 1919 г<од> — стоим с уже 6-летней Алей — перед нами: окна залы, и видим, как на подоконниках, из глиняных мисок, чужие люди хлебают вареную воблу.

А потом — 1920 г<од> — стою перед ним — и нету. Закрываю глаза — есть, открываю — нет: одни развалины камина торчат. — Снесли на дрова, ибо был деревянный: из мачтовой строевой сосны. Было ему около 100 лет. Его старик Иловайский (дед моих старших Halbbruder и Halbschwester[1465]) дал в приданое своей дочери Варваре Димитриевне. когда выходила замуж за моего отца.

Значит — не мой дом, и получил его после отца в наследство брат Андрей[1466], но любила и воспела его — я.

Видите — как далеко заводят: ручной труд и ламповый круг!..

Мне хорошо только со старыми людьми — и вещами. Из молодости люблю только молодую листву и траву.

Сейчас — культ молодости. В мое время молодость себя стеснялась. Сейчас: «мне 20 лет — кланяйся в ноги!»

А я не кланяюсь — п<отому> ч<то> это — кумир. На глиняных ногах, п<отому> ч<то> завтра 20-летнему будет сорок лет, как мне — вчера — было двадцать.

Хвастаться титулом — хвастаться состоянием — хвастаться молодостью. Но первое и второе хоть — если не твоя — то чужая заслуга! — Хоть чей-то — труд. Там — кичиться чужим титулом, здесь — обыкновенным ходом вещей, вне человека лежащим, то же самое, что гордиться — солнечным днем.

Помимо всего — мне с молодыми скучно — п<отому> ч<то> им с собой скучно: оттого непрерывно и развлекаются.

Аля месяца*ми ни вечера не проводит дома: «собрания», «лекции» (меньше всего — лекции, п<отому> ч<то> там нужно — слушать), «репетиции» — больше всего репетиции, п<отому> ч<то> повторение чужих слов — громких.

Презираю всякое любительство как содержание жизни. А здесь она жертвует моей свободой: я никогда не могу уйти вечером, ибо она — всегда. А «отпрашиваться» у нее — нет, я — феодал. Кроме того, она все равно сошлется на «репетицию» и уйдет, т. е. наплюет. (Вчера, кстати, был их спектакль, и С<ергей> Я<ковлевич> — бывший (я — не была) говорит, что она совсем не дала образа серьезной девушки — химички. (Ставили пьесу «Чудесный сплав»[1467] — м<ожет> б<ыть> Вы видели).

А теперь, дорогая Анна Антоновна, увидите нас с Муром на лестнице нашего фавьерского скворечника[1468] — видите, какая крутая? С нее я ежедневно сносила стол (с чернильницей, книгами и тетрадями) — в сад, пока Мур, днем, спал. И вот однажды полетела и страшно ссадила себе руку — хорошо, что не голову! Скоро пришлю другую карточку, где я в повязке. Шрам д<о> с<их> п<ор> не прошел.

Карточек — много: выкупила их нынче на Вами присланное, и теперь в каждом письме будет по карточке.

Пока же — обнимаю Вас и спешу на нашу ванвскую почту, чтобы нынче ушло. Пишите!

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 132–134. (с купюрами). СС-6. С. 431–432. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 242–244.

6-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

21-го января 1936 г.

Милый Вадим Викторович,

— Странно.

Вчера я с утра отвечала на залежавшиеся письма: целых семь, и Вы были седьмым, и я уже не смогла (два раза бегала на почту из суеверного и очень распространенного отвращения к виду запечатанного и неотправленного письма).

Словом, нынче утром Вы были (должны были быть) — первым И вдруг — Ваше письмо, одновременно с вестью о кончине Георга V[1469].

И я сразу подумала — с большой горечью — о нашем царе, его двоюродном брате[1470] — как он ужасно умер — и как этот — прекрасно: достойно, спокойно, окруженный любовью семьи и народа — а ка*к были похожи (ли*цами!)

И еще я подумала, что сейчас — вся Англия горюет, а во Франции (республике) никого такого нет, о ком бы она вся горевала, наоборот: умри любой — три четверти будут радоваться.

Очевидно, в республике нужна личность, а в монархии достаточно просто-порядочного человека + сан.

Словом, я очень расстроена: 17-го — Киплинг[1471], 20-го — король: два короля. И король еще 17-го посылал осведомляться о его здоровье.

Вес дни болезни Киплинга мы с Муром читали его книгу Джунглей, он — один том, я — другой. Гениальная книга. Он ведь тоже — из поколения отцов[1472], хотя на английский лад.

Возвращаю корректуру[1473].

Поправки:

1) Из фамильных богатств, —

(опущена запятая)

2) Вы, <запятая зачеркнута>

ребенку, поэтом

Вы — ребенку, поэтом —

(нужно убрать первую запятую и заменить тире)

(это нужно проследить, в корректуре вышло неясно)

3) Всё — внушившие — ЧТИШЬ

нужно — ЧТИТЬ

4) Поколенью с провалом — (опущено тире)

— И всё —

P.S. ОТЦАМ <точка зачеркнута> нужно уничтожить точку, ибо это — название.

О книгах Муру. Если будет Ваша милость — конечно I т<ом> Войны и Мира: не ему — мне. Ему — рано. Дала ему, напр<имер>, Детство и Отрочество[1474] — почему-то возненавидел отца (по-мо*ему — очаровательного) и не стал читать. Должно быть ничего (в таком отце) не узнал. Да и вообще рано — Толстой себя десятилетнего писал не для десятилетних. Да и мир — другой, в к<отором> он ничего не узнаёт. А я — всё, п<отому> ч<то> дом Ростовых[1475] — наш дом в Трехпрудном[1476], с сундуками, тополями и слезами. У этих детей — нет до*ма.

Итак, очень хочу Войну и Мир — для себя. А Мур пускай дорастает.

До свидания, сердечный привет и спасибо, что не се*рдитесь — я сама первая на себя сержусь.

МЦ.

P.S. У нас на старом доме — новый №: 65

Впервые Надеюсь — сговоримся легко. С. 89–90. Печ. по тексту первой публикации.

7-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

23-го янв<аря> 1936 г., четверг

Дорогая Ариадна,

Значит, Вы живы и всё хорошо.

А я уже думала, что Вы навсегда остались в Бельгии, и Ваше молчание истолковывала циническим * quoi bon?[1477] (раз всё равно уже не встретимся).

Нет, та*к лучше: Vaucresson и St-Lazare[1478].

Итак, встречайте нас в воскресенье с означенным поездом. Сердечно радуюсь встрече.

Я как раз на-днях написала Гартманам[1479] с запросом о Вас, а ответили — Вы. (Они мечтали нас с Вами совместно пригласить.)

Обнимаю Вас и девочек, Мур шлет мужской привет и тоже очень радуется встрече.

Итак, мы выезжаем с поездом 11 ч<асов> 30 с С<ен->Лазара и слезаем в Vaucresson’e.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Какая у Вас легкомысленная вилла! Особенно в соседстве с аббатом. Что-то мопассановское[1480].

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 49. СС-7. С. 491–492. Печ. по СС-7.

(Открытка с видом avenue du Bois de Boulogne в Кламаре.)

8-36. Л.Ф. Зурову

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

12-го февраля 1936 г.

Милый Зуров,

Простите за задержку — невольную: Вы написали 55 вместо 65, и письмо добрело только вчера, 11-го.

Выступить согласна.

Надеюсь — завтра будет оповещение, где и что — я ведь ничего не знаю[1481].

До свидания — в субботу[1482].

Сердечный привет В<ере> Н<иколаевне>, И<вану> А<лексеевичу>[1483] и Вам.

МЦветаева

Впервые — ВРХД. 1995. № 171. С. 179. Публ. Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина. СС-7. С. 558. Печ. по СС-7.

9-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

12-го февраля 1936 г.

Милый Вадим Викторович,

До сих пор не поблагодарила Вас за Ваш чудный подарок — книги, которые пришли как раз в день Муриного одиннадцатилетия[1484]. Читаем — все — с увлечением. (Я, из чтения, люблю только стихи, жизнеописания и путешествия.)

В субботу, 15-го, смотр всем поэтам, старым и малым[1485]. Не придете ли? (Где — не знаю, очевидно будет завтра в Посл<едних> Новостях.)

Сердечный привет и еще раз, от души, спасибо.

МЦ.

P.S. У нас зверская гололедица, вчера на моих глазах и на моей же обратной дороге — от Mairie d’Issy в Ванв — человек сломал себе ногу и был усажен в автомобиль, который м<ожет> б<ыть> потом его и доломал. Все население ходит в носках или тряпках поверх башмаков, некоторые в корзиночке несут золу. Я вчера перешеек в минуту — ползла десять: оледенелая булыжная зыбь.

Впрочем, у вас, в Булони[1486], наверное то же самое?

Да! Вы как-то спрашивали, собирается ли Аля в Россию. Собирается, но — вяло, вроде отдаленных перспектив[1487].

Я — не собираюсь[1488], но когда поеду — то поеду с книжками, с тетрадками.

Получила письмо от сестры[1489] из России: живет уроками англ<ийского> яз<ыка> — не только безбедно, но отлично (даже есть рояль), этим летом ездила к сыну[1490] на Алтай в гости: СКАЗКА: дичь, красота — и T.S.F.[1491], электрическая печь — ни грязи, ни мази. (Сын три года на Алтае: начинающий инженер, не партийный, а сестра очень религиозная и такая же непрактичная, как я. Очень зовет меня в Россию: вместе поехать на Алтай. Соблазнительно. Пишет, что лучше Альп. Верю. Землянику киргизята носят ведрами.)

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 91-92. Печ. по тексту первой публикации.

10-36. Б.Г. Унбегауну

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

13-го февраля 1936 г., четверг

Дорогой Борис Генрихович,

Премия Ва*с в моих глазах не повышает[1492] — Вы с первой минуты были в них — превыше премий — но повышает — французов. (Не удивляйтесь на тире: это моя интонация.)

Нам премии — не нужно, они нужны — для других: как паспорт или пригласительный билет.

Премии нужны — нашей немецкой скромности, нашему уединению и неумению (неможе*нию) пролезать, или хотя бы — с должной важностью входить в «салон». (В этом смысле Бунину премия совершенно не была нужна.)[1493]

Помните — та профессорская жена (фамилию забыла), учившая меня русскому яз<ыку>[1494] и на мое предложение пригласить Вас в качестве почетного гостя на юбилей Мережковского[1495], со снисходительной улыбкой возразившая: — Унбегауна среди русских никто не знает.

А теперь будут знать.

<Строка зачеркнута>

(Зачеркнутое не про Вас, а про ту «профессоршу»)

А теперь о другом: — хотите к нам на блины? Вечерние, уютные и, во всяком случае — первые.

Подробно пишу об этом Е<лене> И<вановне>.

По-мо*ему — чудный замысел!

Хорошо бы — не позже 8 ч<асов>, но если раньше не можете уйти из библиотеки, то можно и в 9 ч<асов>.

О дне сговоритесь с Е<леной> И<вановной>, а я — с С<ергеем> Я<ковлевичем> — авось окажется у всех свободный вечер.

(А м<ожет> б<ыть> Вы ненавидите блины? Тогда — без блинов. Бунин, напр<имер>, ненавидит пасху: видеть не может: зажимает глаза. Любит, в общем, только большую баранью кость.)

До свидания! Надеюсь — скорого.

Убеждена, что из всех Ваших друзей никто так не радуется — как я.

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 266–267. Печ. по тексту первой публикации.

10а-36. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

15-го февраля 1936 г., четверг

Дорогие — впрочем, не умею писать вместе:

— Дорогая Елена Ивановна,

Сердечно поздравляю Вас с удачей Б<ориса> Г<енриховича> и радуюсь вместе с Вами. Давно ничему (в газете) так не радовалась[1496].

(Не то слово — удача: удача бывает в лотерее, но если сейчас буду искать слова — не отправлю письма. Впрочем, и удача: в мире где настоящая заслуга награждается раз в сто лет и на десять тысяч человек!) То или не то слово — но радость — то слово. Самая горячая.

У меня есть для Тани к этому торжественному событию маленький подарок.

В субботу (15-го) читаю на каком-то огромном вечере поэтов[1497], но где не знаю — посмотрите субботние «Посл<едние> Нов<ости»>. М<ожет> б<ыть> — придете? Будут — все.

А не сможете — напишите, когда и как повидаемся. Я очень по Вас (и вас) соскучилась. Аля дважды встретила Вас в метро, но мне от этого — мало проку,

Что* Вы скажете о вечерних пробных преждевременных черновых блинах? У нас, часов в 7, 8. О дне спишемся. Я совсем не знаю, когда масленица, но по-моему — пора.

Если улыбается (верней: = ются) — отзовитесь и устроим. Не думайте, что — сложно, часть напеку у нижних, часть у себя, и холодные не будут. И ждать (часами!) не будем, тоскливо гложа селедку.

Напишите непременно: 1) хотите ли? 2) когда вечером на этой неделе не[1498] можете. Из можных вечеров сговорюсь с С<ергеем> Я<ковлевичем>.

И отпразднуем премию.

А пока — целую и бегу опускать.

МЦ.

P.S. Напишите — непременно — какой Б<орису> Г<енриховичу> подарить подарок. Что* он любит? М<ожет> б<ыть> что-н<и>б<удь> в комнату? (Помните то злосчастное зеркало?) Не на* стену! Что* ему нужно? Ибо такие люди любят только нужные вещи — и пра*вы.

Не забудьте ответить.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 267-269. Печ. по тексту первой публикации.

11-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

15-го февраля 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Когда я прочла Furchtlosigkeit[1499] — у меня струя по хребту пробежала: БЕССТРАШИЕ: то слово, которое я всё последнее время внутри себя, а иногда и вслух — как последний оплот — произношу: первое и последнее слово моей сущности. Ро*знящее меня — почти со всеми людьми![1500] Борис Пастернак, на к<оторо>го я годы подряд — через сотни верст — оборачивалась, как на второго себя, мне на Пис<ательском> Съезде[1501] шепотом сказал: — Я не посмел не поехать, ко мне приехал секретарь С<тали>на, я — испугался. (Он страшно не хотел ехать без красавицы-жены, а его посадили в авион и повезли.)

…Не знаете ли Вы, дорогая Анна Антоновна, хорошей гадалки в Праге? Ибо без гадалки мне, кажется, не обойтись, Всё свелось к одному: ехать или не ехать. (Если ехать — так навсегда).

Вкратце: и С<ергей> Я<ковлевич> и Аля и Мур — рвутся[1502]. Вокруг — угроза войны и революции, вообще — катастрофических событий. Жить мне — одной — здесь не на что. Эмиграция меня не любит, Посл<едние> Новости (единственное платное место: шутя могла бы одним фельетоном в неделю зарабатывать 1800 фр<анков> в месяц) — П<оследние> Нов<ости> (Милюков) меня выжили: не печатаюсь больше никогда[1503]. Парижские дамы-патронессы меня терпеть не могут — за независимый нрав.

Наконец, — у Мура здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних — они в тупике.

В Москве у меня сестра Ася, к<отор>ая меня любит — м<ожет> б<ыть> больше, чем своего единственного сына[1504]. В Москве у меня — все-таки — круг настоящих писателей, не обломков. (Меня здешние писатели не любят, не считают своей.)

Наконец — природа: просторы.

Это — за.

Против: Москва превращена в Нью-Йорк: в идеологический Нью-Йорк, — ни пустырей, ни бугров — асфальтовые озера с рупорами громкоговорителей и колоссальными рекламами: нет, не с главного начала*: Мур, к<оторо>го у меня эта Москва сразу, всего, с головой отберет. И, второе, главное: я — с моей Furchtlosigkeit, я не умеющая не-ответить, я не могущая подписать приветственный адрес великому Сталину, ибо не я его назвала великим и — если даже велик — это не мое величие и — м<ожет> б<ыть> важней всего — ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь.

И — расстанусь с Вами: с надеждой на встречу! — с А<нной> И<льиничной> Андреевой, с семьей Лебедевых (больше у меня нет никого).

— Вот. —

Буду там одна, без Мура — мне от него ничего не оставят, во-первых п<отому> ч<то> всё — во времени: здесь после школы он — мой, со мной, там он — их, всех: пионерство, бригадирство, детское судопроизводство, летом — лагеря, и всё — с соблазнами: барабанным боем, физкультурой, клубами, знаменами и т. д. и т. д.

Алю я — уже потеряла. Она — чужая. Чужая — всей природой. После длительного самообмана родства — полная чужесть. (Помимо непереносности, нестерпимости совместной жизни — лень, мелкая ложь, издевательства в лицо — говорю о самой сущности, вне взаимоотношения). А в Москве отпадет и Мур — по-другому, физически, фактически.

Может быть — так и надо. Может быть — последняя (-ли?) Kraftsprobe[1505]? Но зачем я тогда — с 18 лет — растила детей?? Закон природы? — Неутешительно. —

— Сейчас, случайно подняв глаза, увидела на стене, в серебряной раме, лицо Сигрид Ундсет — un visage revenue de tout[1506] — никаких самообманов! И вспомнила — Kristin[1507], как от нее постепенно ушли все дети и как ее — помните, она шла на какое-то паломничество — изругали чужие дети — так похожие на ее!

Ну*, вот. Как же без гадалки? Погадайте на меня, за меня! (Француженкам я не верю; ясно видят — только вещь в витринах!)

Положение двусмысленное. Нынче, напр<имер>, читаю на большом вечере эмигрантских поэтов[1508] (все парижские, вплоть до развалины — Мережковского, когда-то тоже писавшего стихи). А завтра (не знаю — когда) по просьбе своих — на каком-то возвращенческом вечере[1509] (NB! те же стихи — и в обоих случаях — безвозмездно) — и может выглядеть некрасивым.

Это всё меня изводит и не дает серьезно заняться ничем.

Обрываю письмо, чтобы сразу отправить. Могла бы писать Вам не отрывая пера еще два часа, но сделаю это в другой раз, сейчас это только отклик.

МЦ.

Сердечно радуюсь (тьфу, тьфу, не сглазить!) намечающейся удаче с обществом. Непременно закажу у Вас словацкий ковер — надеюсь, рисунки будет старые? Напишите подробнее.

Очень жду ответа и совета (знаю — как трудно!!) Простите за эгоизм письма, но мне не с кем, некому говорить. Обнимаю и благодарю за всё.

МЦ.

Есть еще три карточки, и еще будут…

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969 (с купюрами) С. 134–136. СС-6. С. 433–434. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 245–247,

12-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65. Rue JB Potin

15-го февр<аля> 1936 г., суббота

Дорогая Ариадна,

Ужасно жаль, но в воскресенье у нас две вещи: в 4 ч<аса> семейный визит и в 9 ч<асов> концерт — о<бщест>ва, в к<отор>ом я сотрудничаю (переводы нем<ецких> и русск<их> песен на французский)[1510]. Поэтому — дважды невозможно.

Другое предложение: нельзя ли было бы к Вам — с ночёвкой? (Можем с Муром на одной постели — неважно.) — Соблазнительно. — Уложив детей, целый вечер бы с Вами пробеседовали, никуда не торопясь и ни на что не озираясь. Без помехи. Приехали бы, скажем, в субботу (или среду) часам к 6-ти и уехали бы на др<угой> день в то же время. Отвечайте скорее и, если да, назовите поезд. Можем в эту среду (у Мура четверг свободный) и в эту субботу. А то ужасно неуютно именно вечером, когда хочется сидеть, уходить в какую-то тьму.

Но если места нет или вообще неудобно — предлагаю этот четверг (поездом 11 ч<асов> из Парижа) или следующее воскресенье. (Не примите за навязчивость: я думаю о нас обеих. Вы бы мне почитали — что* за это время написали, вообще бы побеседовали, — ведь вечером говорится и живется совсем иначе!)

Итак:

1) либо в эту среду или если с ночёвкой эту субботу в 6 ч<асов> (сообщите поезд: час отхода)

2) либо в этот четверг или в след<ующее> воскр<есенье> поездом 11 ч<асов> 30.

Жду ответа — возможно скорого.

Целую Вас и детей.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 50. СС-7. С. 492. Печ. по СС-7.

13-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го февраля 1936 г.

Дорогая Ариадна,

Sauf contre-ordre[1511] — выезжаем завтра (в среду) с Муром поездом в 6 ч<асов> и вылезаем в Вокрессоне.

Мечтаю, чтобы belle-m*re[1512] задержала свою поправку — что* ей стоит??[1513]

Девочкам везу подарок — только не говорите, пусть будет сюрприз. Обнимаю Вас и радуюсь.

МЦ.

Если же контрраспоряжение — то в четверг, поездом 11 ч<асов> 30.

Впервые Письма к Ариадне Берг. 1990. С. 51. СС-7. С. 493. Печ. по СС-7.

14-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го февраля 1936 г.

Дорогие Унбегауны,

Итак — в воскресенье, 23-го, к 7 ч<асам>.

Чудно — что любите блины.

Страшно огорчена, что тогда не застали: а Мур, как хищник, сразу накинулся на добычу, с криком: — Я знал, что — мне!!! (Еще не знал, кто и что*. Оказался — прав).

Может быть к воскресенью вернется T.S.F., отданный в починку на следующий день после катастрофы[1514] и до сих пор чинимый. Это называется (о Муре говорю) — faire beaucoup de besogne en peu de temps[1515].

Итак, ждем все. Без перерешений — да?

Я страшно по вас обоих соскучилась.

Расскажу о вечере поэтов[1516].

За обещание красной икры очень благодарю, только не преувеличивайте (не благодарности, а икры!)

Сердечно обнимаю обоих. Для Тани есть подарок «за папу» — но папе тоже будет.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Мур очень благодарит за память и шоколад и собирается писать — но боюсь — так же как Аля в Россию. Впрочем, для ускорения — в Мурином случае — еще существую — я. (— «Шоколад съел — а не написал?!» — т. д)

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С, 269–270. Печ. по тексту первой публикации.

15-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65. Rue JB Potin

2-го марта 1936 г.

Дорогой Вадим Викторович,

У меня к Вам большая просьба: не могли бы Вы сейчас выслать мне гонорар за стихи, доведя его (если меньше) до ровной суммы 50-ти франков?

Мне они до зарезу нужны, а книга — всё равно — скоро выходит[1517].

Я два месяца не платила в школу за Мура и нужно наскрести.

Очень, очень прошу!

Вчера видала старушку[1518] — приятельницу Бальмонтов, сейчас живущую с ними. Со вторника Бальмонт в Париже (район Al*sia) — сидит в комнате без воздуха, п<отому> ч<то> на улице даже обе его спутницы[1519] с <подчеркнуто два раза> ним не совладают. (Он восемь месяцев не пил, а всё еще не забыл!)

Он совсем не выздоровел[1520], всё время галлюцинирует: видит гоголевскую панночку и просит его перекрестить, часами выстукивает на машинке бессвязные строки, непрерывно курит, а если не дают — грозит (он очень сильный), спит по 3 часа в сутки, а все остальное время — говорит. При нем непрестанно дежурит либо жена, либо та старушка, их, можно сказать — по-жизненный: всю-жизненный друг. В комнате (одной на всех) огромное окно на асфальтовый двор. М<аргарита> Н<иколаевна> Лебедева[1521] — к<отор>ую Вы знаете — бывает у них и говорит, что может кончиться — трагически.

Живут они все на старушкин шомаж[1522].

Старушку зовут Анна Николаевна, и я знаю ее как скромного, честного, преданного и абсолютно правдивого человека.

Что* делать???

Подписные листы по заграничным богачам пока не дали ни одного франка[1523].

Возвращаясь к моим — умоляю о 50-ти — возможно скорее!

Сердечный привет

МЦ.

<Приписка на полях:>

А в Москве — лютая испанка. Боятся мора. Говорят — навели немцы!

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 92–93. Печ. по тексту первой публикации.

16-36. A.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Putin

6-го марта 1936 г., пятница

Дорогая Ариадна,

С радостью приедем к Вам (к вам!) в воскресенье, означенным поездом, — но с большой просьбой: возместить нам дорогу: железную — на 4 метро мы способны.

Иначе эта непосильная для меня трата может стать серьезным препятствием к нашему общению, — а жаль! Ведь не знаешь дальнейших судеб[1524], и жизнь чаще разводит — чем сводит…

Но заранее предупредите девочек, что мы уедем сразу после обеда (вечернего), т. е. что в 7 * ч<асов> должны быть в вагоне: до нас очень далёко, и доберемся не раньше 9 *.

А то — будут м<ожет> б<ыть> огорчены, что «так коротко»… (Впрочем — всегда коротко, кроме случаев, когда — очень длинно…)

Итак, целую Вас и прошу простить за откровенное признание — в несостоятельности.

Привезу Вам замечательную книгу — скандинавскую: историю чьей-то прабабушки[1525].

Итак в воскресенье, в 11 ч<асов> 30.

Детям — сердечный привет.

МЦ.

Мур еще ничего не знает, а то изведет — до воскресенья!

По арифметике (классной) он нынче получил — 0. Но почему-то убежден, что это «не считается».

Обратите внимание на марку и догадайтесь, что* это изображает.

Посылаю Вам младенческого Мура (3 года 1 мес<яц>)[1526]

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 51–52. СС-7. С. 493. Печ. по CC-7.

17-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

6-го марта 1936 г.

Дорогой Вадим Викторович,

Огромная и насущная просьба: мне необходимо попасть на завтрашний доклад Керенского о Царской семье — это моя тема[1527], у меня есть об этом большая вещь — к<отор>ую как раз сейчас привожу в порядок — это не праздное любопытство, а необходимость.

И, конечно — у меня нет билета, п<отому> ч<то> понадеялась на при входе, а никакого при входе нет и уже все распродано.

Картина ясная: будет толпа — таких же как я желающих, и я сквозь нее во всяком случае не продерусь, и никакие заявления о том, что я — такая-то — не помогут. В таких случаях — все такие-то, и все пролезают кроме меня.

Мне нужен билет, о котором — умоляю.

Умоляю ответить мне pneu (не ввожу в расход, п<отому> ч<то> мне за стихи, по расчету 1 фр<анк> строка, полагается 52 фр<анка> — так пусть недополученные 2 — на pneu) и умоляю ответить положительно, т. е. войти в мое положение и всё сделать, чтобы меня провести. Как бы ни была полна зала — вместить меня она еще может.

Самое лучшее бы, если бы в ответном pneu Вы указали, где будет билет и когда за ним, — Аля съездит. Только, ради Бога, не «в кассе»! <абзац отчеркнут карандашом>.

Либо — если уж действительно ни одного — однозначущую бумажку, но — верную: боюсь, что у входа будет полиция, не считающаяся с бумажками.

Вообще, я в таких случаях — совершенно беспомощна: помню, как я в России неизменно пропускала свою законную очередь.

Сделайте это для своего старого (шестнадцатилетней давности — первые стихи, еще заочные, приехавшие с Бальмонтом — в 1920 году!) сотрудника, по старой — все-таки дружбе?[1528]

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 93–94. Печ. по тексту первой публикации.

18-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

9-го марта 1936 г., понедельник (в России была — весна!)

Дорогая Ариадна,

— Увы, увы! — Я у Вас вчера забыла свою преданную зажигалку — на круглом столике возле большого кресла — там где вечная желтая стеклянная заря.

Умоляю положить ее в маленькую коробочку, которую крепко напихать ватой — чтобы не болталась — и отправить *chantillon sans valeur, recommand*[1529].

Зажигалка — моя правая рука, и не только моя — всего дома.

Спасибо за чудный день. Ваша belle-soeur[1530] очаровательна: именно belle и s*ur[1531]. (Красота + один ум дает страшную сушь, а сердце всё разряжает — и разоружает.)

Целую Вас обеих. Если О<льга> Н<иколаевна> решит идти 17-го на Керенского (будет отвечать на все вопросы) — прошу тотчас же известить: достану билет. Очень ей советую, это — 20-летние итоги и история.

Только — сразу ответ: билеты нарасхват.

Пока же целую обеих.

МЦ.

Мур сердечно приветствует детей и взрослых: сейчас он у зеркала яростно начёсывается, мечтая довести голову до зеркальной поверхности: хорошо, что еще не догадался, что есть — arachide![1532]

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 53. СС-7. С. 494. Печ. по СС-7.

19-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65. Rue JB Potin

11-го марта 1936 г.

Милый Вадим Викторович,

Во-первых — спасибо: попала — одобрила — и надеюсь еще попасть (17-го).

(Вообще — присылайте мне билеты на вечера С<овременных> 3<аписок> — я ведь ваша долголетняя сотрудница, кроме того — другие писатели ведь получают!)

Во-вторых: очень благодарна буду Вам, если пришлете мне на прочтение (не задержу) книгу Керенского[1533], — я ее никогда не читала, и она мне нужна для проверки других источников. (Все факты его доклада знала, как Вы и думали, но так как знала из других источников — <что> есть некая объективная правда. Это мне было важно, но в книге конечно подробнее.)

(Но чудак он — великий. Когда я на перерыве подошла (я когда-то сотрудничала в Днях, и мы вообще встречались)[1534] — он очень обрадовался и сразу:

— Пишите, пишите нам![1535] Только не стихи. И не прозу.

Я: — Так что же?

— Общественное!

— Тогда Вы — пишите поэмы!

(Он засмеялся, я тоже.)

Третье.

Оставьте мне, если можете, в следующих С<овременных> 3<аписках> лист на прозу — хочу написать о только что умершем в Петербурге поэте Михаиле Кузмине[1536] — свою единственную встречу с ним в Петербурге, в войну.

Больше листа не будет, но и меньше — нет: он, дом, где мы встретились, эпоха, его стихи (чтение вслух) — хочу дать островок.

Очень благодарна буду, если отзоветесь — что* Вы об этом думаете. И не забудьте книгу К<ерен>ского.

Сердечный привет и еще раз благодарность, — билет.

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 95–96. Печ. по тексту первой публикации.

20-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

12 марта 1936 г., четверг

Дорогие,

— Ein Einfall[1537] —

Хочу быть у вас в субботу 14-го — одна — (у Мура examens trimestriels[1538]) — поездом, выходящим в 10 ч<асов>утра, чтобы уехать в 4 ч<аса> 30. — С рукописью «Лазарет Ея Величества»[1539], которую бы мне хотелось прочесть вам обеим — это ведь последний день Ольги Николаевны? (Отъездный — не в счет.)

И мы бы серьезно сговорились о моей бельгийской поездке — назначили бы хотя бы приблизительный срок, сговорились бы о визе, чтобы это потом не помешало «исполнению желания» (как на картах).

Вообще — хорошо провели бы вместе полдня.

Меня это осенило как раз в ту минуту, когда садилась писать благодарность за зажигалку — и не только.

Только большая просьба: встретьте, если можете, я без Мура — запутаюсь, О*Н — мой Orientierungssinn[1540]: глаза — и здравый смысл.

Да! у меня для О<льги> Н<иколаевны> — приятная весть: совершенно неожиданная — и даже немножко чудесная.

Но хочу — устно.

Есть и две грустные, но уже не личные.

Целую обеих.

— До субботы!

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 54 СС-7. С. 494–495. Печ. по СС-7.

21-36. Б.Г. Унбегауну

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<Март 1936 г.>

Дорогой Борис Генрихович,

Не хотите ли в следующее воскресенье — в Зоологический сад, мне почему-то кажется, что с Вами в Зоологическом должно быть — чудно.

Если будет хорошая погода, конечно, потому что — какая грусть: мокрые львы! (И мокрые — мы. А СУХИЕ моржи тоже грусть…)

Словом, давно собираюсь с Муром открыть весенний звериный сезон, но без Вас — как-то грустно: и Вы ведь — тоже любитель…

Итак, буду ждать ответа. По-моему — если ехать — непременно пораньше с утра (можем с Муром за Вами (вами) зайти в любой ранний час — без опоздания. Еду* можно взять с собой — чтобы im Gr*nen и im Thierischen (сверху слово: Viehischen)…[1541] Утром, — народу мало, и поэтому зверей — много.

Если и Е<лена> И<вановна> соберется — буду бесконечно рада: давайте все вместе обновим приезжего морского льва? (Весит 180,000 тонн, ест сразу 40 кило рыбы)

МЦ.

<Приписка на полях:>

Если да — пиши*те точно: час, берем ли завтрак, степень приемлемой дурной погоды и, главное: так же ли Вам хочется в Vincennes[1542], как мне (мне — страстно!)

…Как «Урсо*ны» и «Бо-Мино*ны?»[1543]

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 270–271. Печ. по тексту первой публикации.

22-36. Б.Л. Пастернаку

<Март 1936 г.>

Борис! Ты был бы собой, если бы на своем Пленуме[1544] провозгласил двадц<атилетнее> <над строкой: юношеское> вещание, сорокалетнее безумие и бессрочное бессмертие Гёльдерлина (о котором Горький, кстати, запрашивал меня в письме, и когда я всё живописала[1545] — оказывается, недоразумение: ошибся немецким именем), итак провозгласил бы имя <вариант: неизвестное имя> Гёльдерлина, а не мазался бы, полемизируя с Безыменским[1546]. Литературная газета (где твоя речь) — о, Господи! «Мы в непогодь, в стужу шли на подъем (хотя бы — напролом!) Мы пляшем и дружим и песни поем — Ласкаем детишек, растим города…», впрочем это уже не Безыменский, а Беспощадный[1547], т. е. та же бездарь, только с другой начинкой, что здесь, на всепарижском смотре поэтов, то же, ибо то же чувствую: встать и уйти.

То, что у вас счит<ается> бесстрашием (очевидно, так надо понимать твою речь) — не у «нас» (у нас — нет), не у нас, в Париже, а у нас — в Лирике —

Ничего ты не понимаешь, Борис (о лиана, забывшая Африку!) — ты Орфей, пожираемый зверями: пожрут они тебя.

Тебя сейчас любят все, п<отому> ч<то> нет Маяковского и Есенина, ты чужое место замещаешь — надо же кого-нибудь любить! — но, любя, уже стараются <над строкой: ломают, обкарнывают по своему образу-подобию> («Откровенный разговор» кстати, без подписи[1548] — откровенностию заборов, где тоже всё сказано и даже нарисовано — только не подписано) по белому месту своего лица.

Тебя никакие массы любить не могут, так же как ты — никаких масс любить не можешь п<отому> ч<то> для тебя это либо: самум или урожай вообще стихийное бедствие или благодеяние — либо 160 миллионов одиноких голов: разновидностей — но душ, что тоже массы не дает.

И, по чести: чем масса — судья? (твоим стихам и тебе). На 40 учеников в классе сколько — любящих стихи? Ты — да я? (Процент по моему великодушию) <над строкой: а на самом деле — на 400, 4.000, 40.000 — один>. Так почему же эти четырежды сорок миллионов нелюбящих тебе — судья? Ты скажешь, целая страна и есть единица. Согласна. Но единолично явленная, через единицы, т. е. через тех же тебя и меня. Я тебе судья — и никто другой.

Откуда взял свои слова Montaigne, нет — тот безымянный, на кого Montaigne ссылается: Il me suffit de pas un[1549].

Судья тв<оим> стих<ам>, Борис — твоя совесть, неуют от не того слова: слога, судья тебе — твой локоть, твой висок, твоя тетр<адь>.

Зачем ты объявл<яешь>, что будешь писать по-другому. Это твое дело — с утробой[1550]. Кому до этого дело? («Я рождала всё черных, а теперь решила породить рыжего». Или у вас это уже практикуется?)

Знаю, что т<ебе> — трудно. Но Новалису в банке тоже было трудно. И Гёльдерлину — в дядьках (няньках). И Гёте — в Веймаре (настаиваю)

С<ергей> Я<ковлевич> говорит: — Там, по крайней мере, им (Пастернаком) живут, здесь бы его просто замолчали.

Господи, mais c’est le r*ve![1551]

Т.е. — не мешали бы ему хотя бы… надеждами!

Милый Борис, если бы мне дали тысячу франков в месяц за расп<иску> ни одной строки при жизни больше не напечатать — …

Но, милый Борис, если бы мне всю родину с ее Алтаем, Уралом, Кавказом и Б<орисом> П<астернаком> — как на ладони подали — за согласие никогда больше не увид<еть> своих черновиков — еще всю Канаду и всю…. прибавь — нет.

Мур мне говорит: — Мама <над строкой: как странно>, Вы в маленьком — совсем не эгоист: всё отдаете, всех жалеете, но зато — в боль-шо-ом — Вы страшный эгоист, и совсем даже не христианин. Я даже не знаю, какая у Вас религия.

— Не христианин, Мур, а фараон, всё забираю в гробницу! — дабы через тысяч<елетия> проросло зерно.

Я знаю, что я своими делами больше права, чем вы с вашими словами. Постарайся дожить до девяноста лет, чтобы это застать. П<отому> ч<то> слова о стихах не помогают, нужны — стихи.

Впервые — Души начинают видеть. С. 562-564. Печ. по тексту первой публикации.

Письму в тетради предшествует запись: «NB! Если я думаю так, а не иначе, как же с меня можно требовать, чтобы я говорила (жила, писала) иначе, а не так? Написать Старовера» (Там же. С. 705).

23-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

19-го марта 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Последние мои сильные впечатления — два доклада Керенского о гибели Царской Семьи (всех было — три, на первый не попала)[1552]. И вот: руку на сердце положа*, скажу: невинен. По существу — невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным. Та*к, смешной случай. На перерыве первого доклада подхожу к нему (мы лет 7-8 назад часто встречались в «Днях», и иногда и в дома*х[1553]) с одним чисто фактическим вопросом (я гибель Царской Семьи хорошо знаю, и К<ерен>ского на себе, себя — на нем (NB! наши знания) проверяла) — кто был при них комиссаром между Панкратовым и Яковлевым. — Никого. Был полковник Кобылинский[1554]. — Но он же не был комиссаром. — Нет. Комиссара три месяца не было никакого. (И вдруг, от всей души): — Пишите, пишите нам!! (Изумленно гляжу. Он, не замечая изумления, категорически): — Только не стихи. И не прозу. Я: — Так — что* же?? — Общественное. Я: — Тогда Вы пишите — поэмы!

Он — слепой (слепой и физически, читает на два вершка от книги, но очков носить не хочет[1555]). Увидел меня: ассоциация: — пишет, а писать — значит — общественное (…«нам» в его возгласе означало — в новый, его, журнал[1556] — не знаю, как называется).

О докладе, в двух словах: хотел спасти, в Царском Селе было опасно, понадеялся на тишину Тобольска[1557]. О царе — хорошо скатал: «Он совсем не был… простым обыкновенным человеком, как это принято думать. Я бы сказал, что это был человек — либо сверхъестественный, либо подъестественный…» (Говорил это по поводу его невозмутимости).

Открыла одну вещь: К<ерен>ский Царем был очарован — как все хоть раз с ним говорившие, и Царь был К<ерен>ским — очарован, ему — поверил — как вся Россия.

Царицы К<ерен>ский не допо*нял: тогда — совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь пытается, но д<о> с<их> п<ор> претыкается о ее гордость — чисто — династическую, к<отор>ую, как либерал, понимает с трудом. Мой вывод: за 20 лет — вырос, помягча*л, стал человеком. Доклад — хороший: сердце — хорошее.

Публика на втором (последнем) докладе ставила вопросы и возражала. Был вопрос: — Почему Вы из России бежали и правда ли что в женском платье? — но он на него (было за*-полночь — и зал закрывали) не успел ответить. Отвечает — блистательно и с обезоруживающей правдивостью.

Этот человек — куда лучше всех «гениальных», «великих», «незабвенных» тамошних — вместе.

Это — человек. (Спаси нас Бог от правящих «Гениев»! Последний — Наполеон).

Второе: смерть поэта Кузмина, Михаила Кузмина — петербургского, царскосельского, последнего близкого друга Ахматовой[1558]. Я его встретила раз — в первых числах, а м<ожет> б<ыть> и 1-го января 1916 г<ода> — последнего года старой России. В Петербурге. В полную вьюгу. В огромной (домашней) зале.

Сейчас — пишу: его — и себя тогда. Он был на 20 с чем-то лет меня старше: такой — тогда, как я — теперь. Доклад К<ерен>ского о Семье и мое о Кузмине — вот и тогдашняя Россия.

Руднев обещал взять в Современные <3аписки>[1559].

Дома — всё то же. Открываю в углу темного коридора пять тазов с непрогорелым углем вперемежку с бумагами и очистками. (NB! Купила отдельную протрясалку, механически протрясающую золу — остается уголь). Говорю Але (NB! дело ее рук, т. е. недели две сваливала всё в кучу, давшую пять глубоких тазов) — Ответ: «Вытрясать не буду». (Отец слышит и молчит). Стою у окна и час протрясаю, — мой утренний письменный час. Она — невидимым крючком поднимает петли на тончайших — тоже невидимых! — шелковых чулках, к<отор>ые упорно покупает, хотя прорываются в первый день.

Это называется — стахановка[1560].

Вообще — издевательство.

(А Мур всё свободное время читает газеты, к<оторы>ми наш дом наводнен. — Тоже мало радости).

Спасаюсь — в одиночество тетради.

Спешу отправить, целую, благодарю, помню всегда.

МЦ.

Пишите.

P.S. Конечно, ни на какое смирение (в России) неспособна. Наоборот!!!

Есть — что* — сказать!

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 136–137 (с купюрами). СС-6. С. 434–435. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 248-250.

24-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

29-го марта 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Живу под тучей — отъезда. Еще ничего реального, но мне — для чувств — реального не надо.

Чувствую, что моя жизнь переламывается пополам и что это ее — последний конец.

Завтра или через год — я всё равно уже не здесь («на время не сто*ит труда…»[1561]) и всё равно уже не живу. Страх за рукописи — что*-то с ними будет? половину — нельзя везти! а какая забота (любовь) — безумная жалость к последним друзьям: книгам — тоже половину нельзя везти! — и какие оставить?? — и какие взять??[1562] — уже сейчас тоска по здешней воле; призрачному состоянию чужестранца, которое я так любила (stranger hear[1563])… состоянию СНА <подчеркнуто дважды> или шапки-невидимки… Уже сейчас тоска по последним друзьям: Вам, Лебедевым, Андреевой (всё это мне дала Прага, Париж не дал никого: что* дал (Гронского) — взял…

Уже сейчас ужас от веселого самодовольного советского недетского Мура — с полным ртом программных общих мест — уже и сейчас нелады из-за С<ергея> Я<ковлевича>, Али, газет <подчеркнуто дважды>, но здесь за меня — все-таки — школа, здесь — уважают мать…

Мне говорят: а здесь — что*? (дальше).

— Ни-че-го. Особенно для такого страстного и своеобразного мальчика — иностранца. Знаю, что отчуждение все равно — будет, и что здешняя юношеская пошлость отвратительнее тамошней базаровщины, — вопрос только во времени: там он уйдет сразу, здесь — оттяжка…

(H* дал мне Бог дара слепости!)

Та*к, тяжело дыша, живу (не-живу).

То, встав утром радостная: заспав! — сразу кидаюсь к рукописи Царской Семьи (поэма, дописанная до половины и брошенная 5 лет назад, ныне — возобновленная), то — сразу вспомнив — * quoi bon?[1564] все равно не допишу, а — допишу — все равно брошу: в лучшем случае похороню за*живо в каком-нибудь архиве: никогда не смогу перечесть! (не то, что: прочесть или — напечатать)…

С<ергея> Я<ковлевича> держать здесь дольше не могу — да и не держу — без меня не едет, чего-то выжидает (моего «прозрения») не понимая, что я — такой умру.

Я бы на его месте: либо — либо. Летом — еду. Едете?

И я бы, конечно, сказала — да, ибо — не расставаться же. Кроме того, одна я здесь с Муром пропаду.

Но он этого на себя не берет, ждет чтобы я добровольно — сожгла корабли (по нему: распустила все паруса).

Всё думаю, что сделала бы на моем месте Сельма Лагерлёф или Сигрид Унсет, которая (которые) для меня — образец женского мужества. — Помните, в сказке, Иван-Царевич на раздорожье: влево поедешь — коня загубишь, вправо поедешь — сам пропадешь.

Мур там будет счастлив. Но <подчеркнуто трижды> — сохранит ли душу живу (всю!)

Вот франц<узский> писатель Мальро[1565] вернулся — в восторге. М<арк> Л<ьвович> ему: — А — свобода творчества? Тот: — О! Сейчас не время…

Сколько в мире несправедливостей и преступлений совершалось во имя этого сейчас: ЧАСА — СЕГО!

— Еще одно: в Москве жить я не могу: она — американская. (Точный отчет сестры).

С<ергей> Я<ковлевич> предлагает — Тифлис. (Рай). — А Вы? — А я — где скажут: я давно перед страной в долгу.

Значит — и жить не вместе, ибо я в Москву не хочу: жуть! (Детство — юность — Революция — три разные Москвы: точно живьем в сон, сны — и ничто не похоже! всё — неузнаваемо!)

Вот — моя ли*чная погудка…

О лете — не знаю ничего. Туда, на Юг — не хочется: не было места, где работать (я там почти ничего не сделала) — очень трудные бытовые условия — и не будет моих друзей Унбегаунов: они, счастливцы, едут в Чехию в командировку (ждите подарков!)

Но С<ергей> Я<ковлевич> страстно хочет — именно на Юг. Всегда* так.

Больше всего бы мне хотелось — к Вам в Чехию — навсегда. Нашлись бы спутники, обошла бы пешком всю Чехию, увидела бы за*мки, старые городки… А — лес!!! А — Вы!!! Дружба — с Вами! (Меня ни один человек по-настоящему не любит.)

Мне бы хотелось берлогу — до конца дней.

В следующий раз опишу свой инцидент с Керенским[1566]. Пока же целую и тороплюсь опустить.

Пишите!

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 137–139 (с купюрами). СС-6. С. 436–437. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 250–253.

25-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

3-го апреля 1936 г.

Милый Вадим Викторович,

Когда Вам нужна рукопись о Кузмине?

Я сейчас так вовлеклась в свою большую поэму[1567], что без срочной — или по*лу-срочной — необходимости не выберусь. (Мне ведь ее нужно переписывать.)

Кроме того, мне необходимо ее — до напечатания — в целях заработка прочесть. Когда — номер?

Если нужны и стихи — известите.

В книге К<ерен>ского — ничего нового, но мне нравится общий (человеческий) тон, а кроме того — она мне вроде сводки.

Большое Вам за нее спасибо: обернула — и скоро верну.

Итак, жду весточки и сердечно приветствую.

МЦ.

М<ожет> б<ыть> увидимся на Лифаре?[1568]

<Приписка на полях:>

PS. Если обнаружите меня на Лифаре (ложа № 2) окликните, пожалуйста, а то ведь я — слепая.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 96–97. Печ. по тексту первой публикации.

26-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

12-го апреля 1936 г., первый день Пасхи

Христос Воскресе, милый Вадим Викторович,

Что же Вы меня обманули? Или — забыли?

В пятницу я ждала Вас. По условленному, с 4 ч<асов> и даже до 7 ч<асов>, и был даже пробный кулич.

И Мур ждал, т. е. на каждый стук выбегал.

Надеюсь, что Вы здоровы, и неприход — случайный.

Только что закончила свое о Бальмонте[1569] — для вечера «Поэту — писатели» (хорошее — название!) — минут на 15 чтения.

Вчера стояли с Муром в нашей трубецкой Кламарской церкви[1570], верней — перед нею — и вспоминали, как лет пять подряд стояли та*к — с Бальмонтом.

И вдруг сгорел — заполыхал и прополыхал — большой одинокий рыжий фонарь в черном кусту.

— Жду весточки.

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 97. Печ. по тексту первой публикации.

27-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

12-го апреля 1936 г., первый день Пасхи.

Христос Воскресе, дорогая Ариадна!

Жду весточки.

Надеюсь, что переезд совершён[1571] и завершён и вообще очень по Вас соскучилась.

Вчера получила милейшее — сердечное и деловое (а это — редкость!) письмо от О<льги> Н<иколаевны>[1572].

Думаю, что мой вечер в Брюсселе состоится в конце мая.

Ваши книги — целы и здоровы.

От души обнимаю Вас и детей. (Я наверное очень не понравилась Вашему мужу, — да оно и понятно: я тогда так неожиданно ворвалась.) Пишу по старому адр<есу>, ибо нового не знаю.

Мур дружески жмет руку девочкам. Он их — любит.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 55. СС-7. С. 459. Печ. no СС-7.

28-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

22-го апреля 1936 г., среда

Милый Вадим Викторович,

Кузмина — и страничка о Гронском — и стихи[1573] — всё принесу на Бальмонта, ибо раньше, все равно, не до-перепишу.

То, о Гронском, вышло моим невольным ответом на Газданова[1574], но без противупоставления его правды — моей: ибо 1) он говорит о прозе — я о поэзии (а это — разное) 2) он говорит о немощных, я показываю — мощь: человека — смогшего. Давшего. Я говорю о самой сути лирической поэзии: ее — от всего — свободы, ее — по существу — одиночности — и одинокости.

Словом — прочтете.

А о прозе — я, боюсь, — ничего сказать не смогу, ибо моя проза — та же лирика, либо — мысль, а обе эти вещи с местом не связаны.

Кроме того, всегда защищая слабых — в жизни (слабые в жизни обыкновенно бывают сильные в духе) — обиженных, униженных, оскорбленных и побежденных — я никогда не защищаю слабых в творчестве, т. е. духовную слабость.

— Вам дана полная свобода писать всё. Почему же вы не пишете? — Потому что нам не* о чем!

— Значит, вы — нищие.

Я этого не говорю, п<отому> ч<то> говорить такое — <больно>, я этого не пишу — лежачего не бьют! — но защищать этого духовно-лежачего — я не могу, — п<отому> ч<то> его не понимаю. Я, сама, в своей трудной и даже невыносимой жизни — завалена богатством тем: всё — тема! что* — не тема?! И Гронский был такой — избыточный[1575].

Трагичен случай, когда человек, задыхающийся от избытка, приставлен к станку или припаян к шоферскому рулю, — но такого среди молодых писателей — нет: большинство даже не шоферы и время у них на кафе есть, а духовного (и творческого) избытка — нет.

Им не помочь. И в России они будут писать так же безлично, — только общественное, от чего — не легче. Всего этого — в отзыве о Гронском — не пишу. Показываю обратное — мощь.

Очень прошу Вас (и заклинаю — не потерять дорогой! — единственный экземп<ляр>, а все черновики сожгла жена — ушедшая к другому: потому и открыл под Новый — 1934 — Год — газовый кран![1576]). Стало быть, очень прошу Вас принести на Бальмонта — Обедню[1577].

Только Вы меня на Бальмонте сами окликните: я — слепая.

Если же на Бальмонте — не будете, буду у Вас в субботу, в 11 ч<асов> утра (6, Rue Daviel[1578]) — с рукописями и за рукописью.

Очень интересно — как Вам понравилась или не-понравилась «Обедня» У меня другая его рукопись есть — «Записки безработного»[1579] (была, в переводе, напечатана в Esprit, — на русском — нигде.)

Итак — до пятницы, 24-го.

Сердечный привет

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 98–99. Печ. по тексту первой публикации.

29-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

22-го апреля 1936 г., среда

Христос Воскресе, дорогие!

— Позднее — но от всей души.

Не было дня, чтобы я о вас обоих не думала — «— НО —

Словом: утром — писала и готовила, после обеда стерегла спящего Мура (а спал он — запоем: отсыпался за весь задачник!) — а там — чай, и обычное малодушие: застанем ли? — и законная одумка: не помешаем ли? — « — "завтра с утра напишу"», а — завтра с утра — опять рукопись, даже две: Кузмин и Бальмонт[1580], и опять — рынок, и опять — Мур спит, а я штопаю (все наши семейные залежи!) — и дрожу, ибо мы ни разу за холода* не топили — потому что весна.

Всё это усугублялось тем, что не было ни малейшей бытовой помощи: Аля из-за своего союзного вечера уходила с утра[1581], та*к что — всё на мне.

За всё время только раз вырвалась к моему дорогому Сергею Михайловичу (Волконскому) — в лечебницу[1582]. Это были все мои «гости».

Так прошли каникулы.

Сейчас гоню переписку рукописей: 24-го должна сдать Рудневу целых две и прочесть третью. (Да, мне поручили, верней — разрешили написать в Совр<еменных> Зап<исках> о книге Гронского. При встрече расскажу разное интересное современно-записочное.)

Когда — встретимся?

Умоляю (NB! Елену Ивановну) придти на Бальмонта[1583], если разрешит нога — или рука — то, куда вспрыскивают, ибо вспрыскиванья эти — лютые, и от разу к разу будет хуже: болезненней: в конце концов от лечебницы поползете.)

Нынче на Ладинском быть не могу, п<отому> ч<то> напригласился Икар[1584], а оставлять его перед глухой дверью — жалко: он всегда приезжает на последние.

Таня чудно написала. Мо*лодец! И молодцы вы — что не боитесь «слишком раннего развития». Дай ей Бог всегда писать так чисто и твердо.

Обнимаю обоих и очень надеюсь на скорую встречу.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Б<ориса> Г<енриховича> на Б<альмон>та не зову 1) из-за ноги 2) из-за скромности. (Нога — его, скромность — моя. Кроме того, у вас — Таня, а у него вечернее писанье. А Вас, Е<лена> И<вановна>, очень зову — хотя у Вас тоже нога — и Таня.)

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 271–274. Печ. по тексту первой публикации.

30-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

30-го апреля 1936 г., среда

Дорогая Ариадна,

Страшно счастлива, что Вы нашлись. (Вы всегда теряетесь!)

На Бальмонте[1585] встретила Гартмана[1586], очень про Вас расспрашивал и говорил, что мечтает нас совместно пригласить, но больна — жена (ее — не было).

Нынче наконец подала прошение о бельг<ийской> визе[1587]. Было очень сложно, п<отому> ч<го> во-первых — пропало (т. е. переехало) консульство, во-вторых — множество непредвиденных вопросов: полная анкета непредвиденностей!

Был и комический эпизод, к<отор>ый расскажу при встрече.

В Брюссель собираюсь (тьфу, тьфу!) 20-го мая — на десять дней. Больше всего мечтаю о его садах — и о лесе. И — безумно — о Брюгге, если удастся попасть. Еду с неизменным Муром, к<оторо>го дома не с кем оставить, ибо: мой дом — это я. (Вам ли — не знать???)

Очень надеюсь повидаться еще до отъезда. Чем больна Вера?[1588] Грипп?

Бальмонтовский вечер прошел — лучше нельзя. Полный зал, и слушали всей душой.

Читали: Шмелёв[1589], я[1590], — ПЕРЕРЫВ — Б<орис> Зайцев[1591] — Поляков-Литовцев[1592] — Тэффи[1593]. Ремизова не было — болен. Сколько набрали — не знаю. Повод: 50-летие литер<атурной> деятельности, а по существу — на лечебницу. М<ожет> б<ыть> прочту свою вещь о нем в Брюсселе. Жена[1594] сказала, что Бальмонт у меня ЖИВОЙ и что я сказала всё то, что хотела бы и не решилась бы сказать — она.

Для меня это — высшее из признаний, ибо она на Бальмонта положила — жизнь.

Итак, буду ждать Вашего зова, пока же от души обнимаю Вас и детей. Привет Вашей маме и брату[1595], когда увидите.

Мур тоже очень рад, что Вы (вы все) нашлись.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 55–56. СС-7. С. 495-496. Печ. по СС-7.

31-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

2-го мая 1936 г., суббота

Дорогие,

Увы! — завтра мы с Муром на целый день приглашены в другой загород, а С<ергей> Я<ковлевич>, к<отор>ый было мысленно к вам направился, пожелал воочию убедиться — упомянут ли и он, и себя на бумаге не увидев — отступил. Хотя я его и убеждала, что конечно и его звали.

Итак до другого раза.

Сердечный привет и сожаления

МЦ.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 274. Печ. по тексту первой публикации.

32-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

6-го мая 1936 г., среда.

Дорогая Ариадна,

Итак, жду Вас в пятницу, начиная от 4 ч<асов>.

Если Вы действительно отчаялись потребить весь салат самостоятельно — привезите, пожалуйста! мы за чтением о нем совсем забыли и я потом раскаивалась (o* le remords ne va-t-il pas se nicher![1596]).

Верну Вам Большого Meauln'а[1597] — замечательного.

Обнимаю Вас и жду.

МЦ.

От станции Mairie d’Issy — мимо кафе, где стоят автомобили, всё вверх до небольшой площадки с небольшими деревцами. Перейдя ее влево наискось — попадаете по правую руку на Rue Baudin, пройдя ее, идете вправо по Av de Clamart и на той ее стороне, очень скоро, наш угловой дом (руина) — второй этаж — стучите.

<Приписка на полях:>

И сирени!!! —

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 57. СС-7. С. 496–497. Печ. по СС-7.

33-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

6-го мая 1936 г., среда

Милый Вадим Викторович,

Получила письмо и корректуру.

О Есенине, в Нездешнем вечере, я сознательно не распространяюсь, ибо мне не*чего сказать о нем хорошего: я его знала годы (1916 г. — 1922 г.) и все годы подряд дивилась малости этой личности, мелкости ее. Поэтому ни словом не отозвалась на его смерть: не смогла, ибо кроме: «как жаль! такой молодой! и такой даровитый поэт!»[1598] — ничего бы не смогла сказать, а это — меньше, чем ничто — для человека, знавшего — годы. Ряд же живых его высказываний[1599] — о людях: о друзьях (Блоке, Леониде К<аннегисере>, Айседоре Дункан) — я просто унесу с собой в гроб, чтобы не унизить понятия поэта.

Отзыв о Гронском. Во-первых — я говорю о поэте и, раздвигая это слово: о лирической сущности, Газданов же и другие молодые прозаики — бытописцы. (Конечно, могла бы прибавить, что и быт не ограничивается бытом своего отечества (не забудьте, что речь больше об отечестве, чем о родине: многие из молодежи родины просто не помнят, а молодой Савинков[1600] кажется и родился* в Париже — между тем его книга неотличима от книг советских молодых поэтов, просто — написана там.) Итак, и бытописец не обречен на исключительный быт своего отечества. Ремизов[1601] — самый русский из писателей! — отлично дал немецкий и бретонский быт — и дал его по-русски. Но я нарочно не трогала бытописателей, чтобы не оказаться заодно с заинтересованными наладчиками, ибо для меня это — вопросы творческие, человеческие, а отнюдь не политические.

Убеждена, что Газданов себя задетым не почувствует, а Эйснер[1602], напр<имер>, — почувствует — очень, ибо я говорю о поэтах, и ей-богу не знаю, что* мне можно возразить.

…Могу, конечно, приписку или вставку: де вполне одобряю мужество и скромность Гайданова[1603], но — боюсь — не будет ли хуже? Ибо, по слову обо мне — 19 лет назад — Бальмонта:

Мальчишки и девчонки — отпали, но лишку — осталось. Итак, думайте.

В корректуре Нездешнего вечера[1605] два важных места. Одно на стр<анице> 2 (вторая половина) — Моя реплика: Я: — Это был Есенин! поставлена в строку, а нужно отдельно, п<отому> ч<то> весь диалог — отдельно. Я поставила такой знак (нарисована «ступенька»). Я: — ЭТО БЫЛ ЕСЕНИН!

Другое, на стр<анице> 3 — опущено слово ДРУГОМ (в стихах Германии)

В * ЗАБЫТОМ ГОРОДКЕ * ДРУГОМ

(Есть еще пропущенные слова, везде вставлены.)

И, главное:

Стр<аница> 6 последняя — низ:

Везде где СМЕРТЬЮ надо ЖИЗНЬЮ (ошибка уже — моя) т е. должно быть:

И — ВСЕ ЗАПЛАТИЛИ. СЕРЕЖА И ЛЁНЯ[1606] — ЖИЗНЬЮ, ГУМИЛЕВ — ЖИЗНЬЮ, ЕСЕНИН — ЖИЗНЬЮ

(Тут — смысловая ошибка, за выразительностью незаметная. Ибо отдают жизнь, а не смерть.)

Ну*, вот. Буду ждать корректуры стихов и Гронского. Не бойтесь, что меня неверно поймут: Гиппиус, Бунин[1607] и все им-подобные никогда не примут меня за своего, а молодежь — за врага. Я просто говорю — правду.

До свидания, корректуру вышлю завтра — не позже.

Да! У меня только I ч<асть> Записок безработного[1608], не знаю — дописал ли он их, могу осведомиться, тогда — вещь большая. Та часть. к<отора>я у меня — очень мрачная и сильная. Зря не взяли Обедню[1609], в ней же никакого богоборчества, только одиночество и страдание.

Назначьте мне, пожалуйста, день и час — только наверные! — когда я смогу получить аванс (просила бы — весь гонорар) — только не позже 15-го, если можно <абзац отчеркнут сбоку карандашом>.

Всего доброго

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 100–102. Печ. по тексту первой публикации.

34-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

15 го мая 1936 г., среда.> [1610]

Дорогая Ариадна,

Увы — страшно жаль — но завтра 77-летний день рождения моего дорогого Сергея Михайловича Волконского, который вот уже полтора месяца лежит в лечебнице с переломом бедра. Дай Бог — чтобы когда-нибудь встал![1611]

Я должна ехать 20-го, а визы все еще нет. Написала вчера и нынче Ольге Николаевне[1612] с просьбой нажать оттуда, ибо с моей стороны — всё сделано.

Увидимся уже после моей Бельгии, ибо сейчас должна буду приводить в окончательный вид 1) рукописи 2) нас с Муром — хотя бы и приблизительно.

Целую и жалею. Муру даже не сказала о приглашении — чтобы не огорчать[1613].

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 57–58. СС-7. С. 497. Печ. по СС-7.

35-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

17-го мая 1936 г., воскресенье

Милый Вадим Викторович,

Вот стихи.

Порядок напечатания — таков[1614]:

РОДИНА

ДОМ

ОТЦАМ

Это необходимо.

Очень буду просить Вас о корректуре стихов — и Гронского. Вернусь я не позже 1-го июня. Мой брюссельский адрес[1615]:

Mme Wolters

Pour Mme Zvetaieff

47, Bd-St Michel

Bruxelles

Belgique

Корректуру — если спешно — смело шлите туда, ибо неизменно приходит на другой день, и я тотчас же верну, на этот раз — не забыв (забыла я тогда только из-за этой самой поездки, а там стол у меня будет — чистый).

Вчера Аля ездила за*-город и привезла ведро ландышей: я ничего подобного в жизни не видела и — не обоняла: мы должны пахнуть до самой Porte de Versailles[1616].

Итак, буду ждать корректуры — там, или уже здесь — Вам виднее.

Как Вам понравился Степанов?[1617] Узна*ю про рукопись и напишу.

Сердечный привет и пожелание хорошего отдыха.

МЦ.

Не потеряйте адреса. Он годен с 21-го.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 102–103. Печ. по тексту первой публикации.

36-36. З.А. Шаховской

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го мая 1936 г., понедельник

Милая Зинаида Шаховская, очень рада буду встрече в «Журналь де Поэт»[1618] — поблагодарите Вивье[1619], — но визы нынче, 18-го, у меня еще нет. Всё же надеюсь не позже пятницы быть в Брюсселе и выехав ранним поездом к поэтам поспею. Виза может быть и завтра, тогда поеду в среду, 20-го.

Очень глупо — сидеть и ждать и знать, что ничего не попишешь, — закон, а он, если захочет, меня вдребезги.

До свиданья, сердечное спасибо за память.

МЦ.

Впервые — Новый журнал. 1967 (2). С. 136. СС-7. С. 558–559. Печ. по СС-7.

37 36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

28-го мая 1936 г., четверг

Дорогая Ариадна, — с радостью. Множество впечатлений и рассказов, очень по Вас соскучилась и давно бы Вам написала, но в Брюсселе всё время была спешка, п<отому> ч<то> одна неделя — на всё.

Итак — до воскресенья, нашим поездом.

Обнимаю Вас, привет детям.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 58. СС-7. С. 497. Печ. по СС-7.

38-36. З.А. Шаховской

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

28-го мая 1936 г., четверг

Дорогая Зинаида Алексеевна,

Дошло ли кольцо и как пришлось?[1620] Ждала с ним до последней минуты — хотелось с пальца на палец. Мои «Лэтр»[1621] через неделю — 10 дней попросите у О<льги> Н<иколаевны> Вольтерс, а если их еще нет, попросите, чтобы она напомнила вернуть. (Они у господина, которого зовут Люсьен[1622], дальше не знаю.) И потом непременно напишите впечатление.

Сердечный привет от нас с Муром.

МЦ.

Впервые — Новый журнал. 1967 (2). С. 136. СС-7. С. 559. Печ. по СС-7.

39-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

1-го июня 1936 г., понедельник

Дорогая Ариадна,

Большая просьба: я у Вас вчера забыла свою рыжую тетрадь, из к<отор>ой читала (школьную, на первой стр<анице> Lettre * l’Amazone[1623], — на столике), а, как раз, вернувшись, застала письмо Шаховской, где просит поскорее выслать рукопись, чтобы показать Journal des Po*tes[1624]. Поэтому очень прошу Вас по возможности тотчас же выслать тетрадку (recommand*, ибо у меня есть только первый черновик и многое найдено — в процессе переписки). Буду Вам очень благодарна (Фрейд говорит, что забывающий вещь у другого забывает ее для того, чтобы не совсем уйти. В такой забывчивости — прежде всего — доверие.)[1625]

Хотите к нам в субботу? Если можно — к 4 ч<асам>, чтобы побольше успеть прочесть и проштудировать Вашего[1626], — возьмите любой отрывок: дело в принципе. Если не опоздаете, пойдем с тетрадью в ближний парк или на вал.

От О<льги> Н<иколаевны> нет ничего, Шаховская написала сразу, очень мечтает о моей франц<узской> книжке, но торопит с рукописью, поэтому еще раз прошу Вас, дорогая Ариадна, — высылайте сразу, не ждя до субботы, п<отому> ч<то> день-два должны уйти на окончательные поправки.

Целую Вас и жду в субботу, к 4 ч<асам>.

МЦ.

P.S. Пришлите мне, пожалуйста, адрес и точное начертание фамилии Люсьэна[1627]: (de Neck? Denek? или — третье?) Хочу запросить его о судьбе моей другой рукописи, оставленной у него, — я как кукушка, разбросавшая птенцов — и рассказать о Вас, о нашей совместной о нем дружественной беседе — ему приятно будет. Он — тоже птенец (как и мои рукописи!)

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 58 59. СС-7. С. 497 498. Печ. по СС-7.

40-36. <Люсьену де Неку>[1628]

<3 июня 1936 г.>[1629]

«Милостивый Государь, я мыслю о Вас, но для письменных мыслей требуется время. И чем они стихийнее, тем больше его надо, ибо записать мысль — значит уловить ту первую, первичную, стихийную, мгновенную форму, в которой она появилась изначально. Как и вся работа жизни с нами (NB! Говорят: „работать над чем-то“. Я работаю над рукописью. Но нельзя сказать: работа жизни над нами. Тогда надо с нами?) состоит в том, чтобы возвратить нам первую и единственно истинную форму нашего облика и ощущений. Совсем маленькие дети — совсем старые старики. Всё, что между и называют „жизнь“, — только черновик, бумага с тьмой помарок, только затмение. Я не только мыслю о Вас, я действую. Так как Вы первый, кто увидел настоящее во мне в моей французской транскрипции[1630], я посылаю Вам — Вам одному — несколько листков, продолжающих те письма, которые Вы имели глубину счесть глубокими. „Послесловие к Послесловию“[1631]. Сначала я их писала для себя, потом для Вас. Вы будете их единственный читатель и даже автор, поскольку без Вас я бы их не написала. Это наименьшее, на что я способна. У моей благодарности всегда один и единственный жест: дать другому узнать меня еще глубже. Возможно, было бы тактичнее и даже более по-моему, не предупреждать Вас, но жизнь медленна, и есть вещи, которые должно если не делать, то по меньшей мере постичь вовремя. Спасибо за всё.

P.S. Только что посмотрела в „Лярусс“[1632] слово „Послесловие“ (Postface) и вот, что я прочла: postface — существительное женского рода (от латинского post — после и fari — говорить); извещение, помещаемое в конце книги. NB! Странное извещение! Если это извещение, не находите ли Вы, что оно делается слишком поздно? Смотрю слово „извещение“ (avertissement) и читаю: Сообщение, информация, род предисловия. Итак, получается: предисловие, помещаемое в конце книги — нонсенс»

Впервые — Клюкин Ю.П. Иноязычные произведения Марины Цветаевой. — Филологические науки. М., 1986. № 4. С. 70. СС-7. С. 564 565. Печ. по СС-7 (пер. Ю.П. Клюкина).

Настоящее письмо (вернее его набросок), написанное Цветаевой по французски, без конкретного обращения, было приведено С. Витале на последних страницах рукописи первой редакции «Письма к Амазонке» во вступительной статье к кн.: Marina Cvetaeva. Lettera al l'Amazzone. Milan, Guanda, 1981, C. 17–18.

41-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

5-го июня 1936 г., пятница

Сердечно радуюсь завтрашней встрече, — только не передумайте.

Большая просьба: привезите нам завтра салату и вообще зелени — какой можете: мы все зеленое*ды и даже — жо*ры, словом: jegliches Gr*n ist willkommen[1633].

— Получила письмо от О<льги> Н<иколаевны> — и деловое, и, если хотите, личное (пишет о своей тоске) — и все-таки прохладное. Эта женщина заперта (сама от себя) на семь, а м<ожет> б<ыть> семижды семь — замко*в. Уж если я не развязала ей уст… и чувств

и — неожиданное заключение:

…развяжет только тот, в к<оторо>го влюбится — если влюбится.

Маршрут: от terminus Maine d’Issy — наверх мимо кафе со стоянкой автомобилей — и всё наверх до небольшой площадки с деревцами (молодыми), ее перейти наискосок влево и первая улица направо: Baudin, пройти Baudin насквозь и оказаться на Av de Clamart, по которой немножко пройти направо, и наша улица первая налево (NB! нужно перейти), с нашим же домом (руиной) на углу и на нем дощечкой с названием улицы.

Возьмите листок и идите по нему, никого не спрашивая, ибо есть другая дорога — и она — час.

Захватите любую из рукописей, ведь дело в принципе[1634]. Всё дело у Вас в заострении эпитета и избежании общих, напрашивающихся образов и оборотов. Но это можно показать только на примере. Кроме того — не думая об этом пишет большинство пишущих французов, это, увы, в самом языке, так что я «требую» с Вас — не как с француза.

Словом, очень радуюсь и жду. Скромно напоминаю про салат. Детям сердечный привет.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Огромное спасибо за пересылку Amazone[1635]. Спешно переписываю.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 59–60. СС-7. С. 498–499. Печ. по СС-7.

42-36. 3.А. Шаховской

Vanves (Seine)

65. Rue JB Potin

5-го июня 1936 г., пятница

Милая Зинаида Алексеевна, — а вот Вам другая пара[1636], и, верьте мне на слово: они страшно похожи — по благородству и сиротству — на Бальмонта с Еленой[1637]: на Елену с Бальмонтом («О, Елена! Елена! Елена! — Ты красивая пена морей»[1638]. — 35 лет назад сказано, а живо в нем — и посейчас).

О рукописи, хотя она на машинке, — дайте ее прочесть, по собственному прочтению, кому нужно из «Журналь де Поэт». Мне очень хочется издать ее отдельной книжкой, но так как на книжку — мало, у меня есть еще другая однородная, физически ме*ньшая. Та и эта дали бы томик, вроде «Проз д’Анфан»[1639]. Ту вышлю (а вот Вам еще другая пара)[1640] Вам, когда Ваша редакция отчитает «Лэтр» и как-то выскажется… Словом, буду ждать Вашего ответа. И личного отзыва — независимо от возможностей издания о «Лэтр» как Вам «пришлось»? На 50-летнем юбилее Ходаеевича видела весь Монпарнас[1641], — и милее, живее всего — женщины: очевидно, по живучести в них души. Подарила Ходасевичу хорошую тетрадку «для последних стихов» — может быть — запишет, т. е. сызнова начнет писать, а то годы, — ничего[1642], а — жаль.

Один из пишущих, узнав, что я из Брюсселя, сказал: «А Шаховская там в роли Рекамье?»[1643] Я: — «Не заметила. Она просто очень любит литературу — и очень серьезно работает». Тогда тот — перестал.

До свидания! Жду весточки. Вашим поэтам — привет.

МЦ.

Привет Петру в овраге[1644].

Можно Вас попросить передать при случае прилагаемую открытку Ольге Влад<имировне> Орловой?[1645] Cпасибо заранее!

МЦ[1646].

Впервые — Новый журнал. 1967 (2). С. 136-137. СС-7. С. 559–560. Печ. по СС-7.

43-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

7-го июня 1936 г., воскресенье

Дорогая Анна Антоновна,

Из Бельгии я Вам писала коротко[1647], — там у меня не было письменного стола: только круглый, качкий, о нелепость! соломенный — заранее обескураживающий, кроме того я всё время была на*-людях и в делах. И чужой дом — особенно такая крепость быта, как на той открытке, всегда для меня — труден.

Я Вам тогда писала до моих чтений, — они прошли очень хорошо — и французское, и русское. Читала — для бельгийцев — «Mon P*re et son Mus*e»[1648]: как босоногий сын владимирского священника (не города Владимира, а деревни Та*лицы) голыми руками поставил посреди Москвы мраморный музей — стоять имеющий пока Москва стоит[1649].

Для русских читала: Слово о Бальмонте[1650] и, второе, Нездешний вечер[1651] — памяти поэта М<ихаила> Кузмина: свою единственную с ним встречу в январе 1916 г<ода>.

На заработок с обоих вечеров имела счастье одеть Мура, и еще немножко осталось на лето.

Вечера были в том самом доме, к<отор>ый Вы видели на открытке, — частные, организованные моей недавней бельгийской приятельницей[1652] (русской, вышедшей замуж в бельгийский дом, тот самый).

Но — я мечтала о дружбе с ней, за этим и с этим ехала — а дружбы не вышло: она поглощена домом и своей женской тоской по любви и от надвигающихся неженских лет (ей сейчас 32 года, но она живет вперед) — и для меня в ее душе не оказалось места. Поэтому, несмотря на всю успешность поездки, вернулась с чувством неудачи: с пустыми руками души. Мне все еще нужно, чтобы меня любили: давали мне любить себя: во мне нуждались — как в хлебе. (И скромно — и безумно по требовательности.)

Ездила с Муром, и только там обнаружила, насколько он невоспитан (11 лет!). Встречает утром в коридоре старушку-бабушку — не здоровается, за обед благодарит — точно лает, стакан (бокал, каких у нас в доме нет) берет за голову, и т. д. Дикарь. Я к этому, внутри себя, отношусь с улыбкой: знаю, что всё придет (от ума!) другие же (молча) меня жалеют и… удивляются: на фоне моей безукоризненной, непогрешимой воспитанности, вдруг — медведь и даже ведмедь!

Не понимая, что воспитанность во мне не от моего сословия, а — от поэта во мне: сердца во мне. Ибо я получила столько воспитаний, что должна была выйти… ну, просто — морским чудищем! А главное — росла без матери, т. е. расшибалась обо все углы. (Угловатость (всех росших без матери) во мне осталась. Но — скорей внутренняя. — И сиротство.)

К сожалению, нигде кроме Брюсселя не была: мои хозяева и их дети все время болели, да и времени было мало: на седьмой день выехала. Да и не умею «бывать», я хочу жить и быть, пребывать. В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины, над оврагом, на старую церковь) — где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной. Сто*ило оно, т. е. полагающаяся к нему комната, 100 бельг<ийских> франков, т. е. 50 французских… с услугами и утренним завтраком. Таковы там цены.

Но не могу уехать от С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый связан с Парижем. В этом — всё. Нынче, 5/18 мая, исполнилось 25 лет с нашей первой встречи — в Коктебеле, у Макса, я только что приехала, он сидел на скамеечке перед морем: всем Черным морем! — и ему было 17 лет.

Оборот назад — вот закон моей жизни. Как я, при этом, могу быть коммунистом.

И — достаточно их без меня. (Скоро весь мир будет! Мы — последние могикане.)

Жду весточки, дорогая Анна Антоновна! Как лето? Мое — неизвестно, из-за того же С<ергея> Я<ковлевича>. Хотелось бы, чтобы и ему перепало, а заедем далёко — он не выберется. Мечтаю об Эльзасе: говорят, что тот же Шварцвальд[1653], на к<отор>ый всю жизнь оборачиваюсь, как на рай. — Может быть. —

А о чем — Вы? (мечтаете). Как — и это важнее всего — Ваши все здоровы?

С кем встречаетесь (для души)?

Обнимаю Вас и жажду видеть Вашу руку на конверте.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 139-141 (с купюрами). СС-6. С. 437-439. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 253 255.

44-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

7-го июня 1936 г., воскресенье

Дорогая Ариадна,

У меня все дни этой недели заняты: то от 4 ч<асов>, то от 7 ч<асов>, т. е. не предвидится ни одного большого спокойного отреза времени — следующее воскресенье включая.

Итак, с понедельника, 15-го — когда хотите, только назначайте сразу, а то — не знаю, что* сталось с моей жизнью — сплошные приглашения и наглашения, хочу, чтобы нам никто не помешал ни с рукописью ни вообще.

Написала письмецо Люсьену. Приятно писать незнакомому: все возможности.

О<льге> Н<иколаевне> (дательный падеж) тоже написала, — м<ожет> б<ыть> резко. Не зная, от чего тоска, что* болит — помочь не могу. И еще о неправедности служения одному дому. (При встрече — расскажу подробнее.)

Милая Ариадна, Вы совершенно правы: события не в нашей власти[1654], и лучше всего — запастись стоицизмом. Это иногда — вернее керосина и муки. Честное слово.

Да чего бояться — нам, пережившим русскую революцию? Здесь такого быть не может: всё будет легче.

…Бестактность взрослых, и даже пожилых, не понимающих, что их опасения для детей — ужасы.

Оберегайте.

Целую Вас и жду весточки, а саму Вас — с понедельника, 15-го.

Любящая Вас

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 61. СС-7. С. 499. Печ. по СС-7.

45-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<Июнь 1936 г.>

Милый Вадим Викторович,

Вернулась и я, очень довольная Бельгией (и жизнью, и видами, и людьми) и даже с тоской по ней.

Но сначала о корректуре:

Опечаток нет, но

1) в стихотворении ДОМ прошу печатать строки подряд, без промежутков, т. е. не четверо- и двустишиями, а сплошь, — так выходит маленькая поэма. И — зрительно приятнее: единство. Это я в корректуре и отметила и надписала. Другие два с вилками, т. е. как отмечено Вами.

2) Вместо Из стихов «Отцам» я поставила просто — Отцам. Так получается цикл: Родина — Дом — Отцам.

3) — и в главных:

При перечтении Гронского я увидела некую небольшую смысловую неясность и уточнила, но пришлось вырезать и вклеить, ибо был ряд маленьких вставок и замен, к<отор>ые могли бы сбить наборщика с толку. (Стало — не длинней, но — куда ясней! И мне очень нравится формула: ПОДНОЖНЫМ КОРМОМ ВРЕМЕНИ И МЕСТА[1655])

Сейчас перевожу два лучших и труднейших стихотворения Пушкина[1656] — для юбилейного бельгийского сборника 1937 г., а именно: песню из Пира во время Чумы <приписка на полях, вставленная в текст:> (Когда могущая зима — Как бодрый вождь ведет сама — и т. д.) — и Пророка. Счастлива, что дали их — мне.

И дорабатываю свои отдельные стихи.

О лете не знаю ничего.

Мур одет — и это большое достижение.

Скоро пришлю Вам (с возвратом) статью Бема[1657] о сборнике Якорь, там есть лестное (NB! всё льстит моему сердцу и ничто — моему самолюбию) обо мне, т. е. о Соврем<енных> Записках. Редакции будет приятно. Но самое интересное — на обороте[1658].

До свидания. Кончаю с листком

МЦ.

<Приписка на полях:>

А П<авел> П<авлович> Гронский — совсем плох: убила — смерть сына!

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 103–104. Печ. по тексту первой публикации.

46-36. A.3. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

13-го июня 1936 г., суббота

Дорогая Ариадна,

Жду Вас, с большой радостью, во вторник, ибо понедельник у меня уже взяли — молодые муж и жена, оба пишущие[1659], — так что нам с ва*ми не удалось бы как следует ни побеседовать, ни почитать своё.

Итак, во вторник, к 4 ч<асам>, — дай Бог хорошую погоду, тогда пойдем в соседний парк, где даже есть павлин (один!) — а то та*к посидим[1660]. Приезжайте надолго, с обедом, постараюсь Вас хорошо угостить. Но ни за что уже не отменяйте. О четверге сговоримся устно.

Целую Вас и жду, захватите маршрут.

МЦ.

Прочту Вам свои переводы песни из Пира во время Чумы и Пророка[1661] — для бельгийского сборника 1937 г.

P.S. А листок оказался начатым с другой стороны — простите![1662]

Но нет времени переписывать, п<отому> ч<то> сейчас Аля едет в город и опустит.

И еще буду жаловаться на Люсьена.

— Уже?

— Да. [1663]

Словом — жду всячески.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 62. СС-7. С. 500. Печ. по СС-7.

47-36. З.А. Шаховской

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

22-го июня 1936 г., понедельник, жара.

Милая Зинаида Алексеевна,

Оба перевода давно готовы, сейчас они на рассмотрении у Поля Буайе[1664], — моя мечта, чтобы он дал мне весь Пир во время Чумы, — что значит «дал»? А то, чтобы потом — взял, ибо переводить себе в тетрадку — окончательный люкс… и глупость.

Переводы хороши[1665], и таковыми останутся, если даже Поль Буайе не одобрит. Нет ли еще чего-нибудь — для того же сборника, или для «Журналь де Поэт», м<ожет> б<ыть> они захотят (по прочтении Песни и Пророка) чего-нибудь пушкинского — в моей транскрипции? Отзывайтесь скорее — тогда сразу вышлю — мне всегда в фактическом осуществлении сделанного нужен стимул. Кроме того, я скоро уезжаю — и оттуда (пока что неизвестно откуда, все ближайшие дни буду смотреть по окрестностям) труднее будет: деревня, почты нет, почтальон потеряет и т. д.

Запросите О<льгу> Н<иколаевну> о моей рукописи. Дело в том, что я тому господину, который так хорошо меня слушал, которому я потом «на перемене» рассказала моего «Мо*лодца» и которому, в конце (очень быстрых) концов, дала свои «Лэтр», он — не пишущий, но чудно читающий, дело в том, что я этому господину (его зовут Люсьен, это приятель О<льги> Н<иколаевны>) написала — и он мне (как столько господинов и так мало господ! в моей жизни) не ответил[1666] — и я больше писать не могу. Почти всегда писала первая и НИКОГДА — вторично.

Хорошо бы эти «Лэтр» — выручить, ибо человек, который может не ответить на письмо, может и потерять рукопись, — кроме того, мне очень хочется, чтобы Вы и Ваше окружение их прочли. Я мечтаю, если они понравятся, набрать денег и напечатать их, с еще одной небольшой вещью как раз выйдет томик, в Вашем издательстве, а то всё это на мне лежит.

Но той вещи не могу Вам послать раньше Вашего и общего отзыва на «Лэтр», ибо — если они не подойдут, то и она не подойдет: вся я не подошла. Бывает.

Спасибо за стихотворную открыточку: чувство — близко, и вид (по-иному) — тоже.

О<льга> Н<иколаевна> не пишет, но на ней бремя дома.

На мне тоже — и может быть пущее — ибо всё — моими руками! Я — целые дни стираю и штопаю — но это во мне немецкая механика долга, а душа — свободна и ни о чем этом не знает: еще не пришила ни одной пуговицы!

Обнимаю Вас и жду отзыва.

МЦ.

Как только напишете, перепишу и вышлю обоих Пушкиных.

Впервые — Новый журнал. 1967 (2). С. 137–138. СС-7. С. 560. Печ. по СС-7.

48-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

23-20 июня 1936 г., вторник

Дорогая Ариадна,

У меня есть для Вас — для нас с вами — один план, не знаю подойдет ли Вам.

Дело в том, что мне безумно — как редко что хотелось на свете — хочется того китайского кольца — лягуша*чьего — Вашего — бессмысленно и непреложно лежащего на лакированном столике. Я всё надеялась (это — между нами, я с Вами совершенно откровенна, — в этом вся ценность наших отношений, но ОТКРОВЕННОСТЬ требует СОКРОВЕННОСТИ) — итак, я всё надеялась, что О<льга> Н<иколаевна>, под императивом моего восторга мне ею в конце концов подарит — я бы — подарила и всю жизнь дарила — вещи и книги, когда видела, что они человеку нужнее, своее — чем мне — но она ничего не почувствовала, т. е. — полной его законности и даже предначертанности на моей руке (у меня руки не красивые, да и кольцо не «красивое», а — mieux или pire[1667], — да и не для красоты рук ношу, а ради красоты — их и для радости своей) — но она ничего не почувствовала, п<отому> ч<то> она — другая, и к вещам относится не «безумно», а — трезво —

итак, возвращаясь к лягушке (в деревне их зовут ЛЯГВА).

Если бы Вы мне каким-нибудь способом добыли то кольцо (ибо Вы бы мне его — подарили — мы одной породы), я бы взамен дала Вам — теперь слушайте внимательно и видьте мысленно:

большое, в два ряда, ожерелье из темно-голубого, даже синего лаписа, состоящее из ряда овальных медальонов, соединенных лаписовыми бусами. Сейчас посчитала: медальонов — семь, в середине — самый большой (ложащийся под шейную ямку), потом — параллельно — и постепенно — меньшие,

но оба, против рисунка,

немножко меньше, ибо

я очерчивала,

черточки

указывают

настоящий

размер.[1668]

Вещь массивная, прохладная, старинная и — редкостной красоты: настолько редкостной, что я ее за десять лет Парижа надела (на один из своих вечеров) — один раз: ибо: —

овал требует овала, а у меня лицо скорей круглое, даже когда я очень худею

такая явная синева требует синих или хотя бы серых глаз, а у меня — зеленые, а иногда и желтые

такая близость к лицу (первый ряд почти подходит под горло, второй лежит на верху груди) невольно требует красоты, а ее у меня — нету

Но вещь, даже на мне, была настолько хороша, что — все сразу поняли мои стихи, потому что их не слушали, а только на меня — смотрели (на нее!)

И старый кн<язь> С<ергей> Волконский — виды видывавший! все виды красоты —

— Это одна из самых прекрасных вещей, которые я видел за жизнь.

— C’est quelque chose[1669]

Вам эта вещь — предначертана. Она настолько же — Ваша, Вы — как то кольцо — мое и я. У Вас лицо — с портрета, и даже — портрета, и вещь — с портрета. Вы — абсолютно похожи.

И мы бы только поменялись — своим, вернее — вернули бы вещи на их настоящие места.

Продать мою красоту я бы никогда не смогла, лучше бы зарыла в землю — для будущих.

Подарить Але? Но Аля с вещами (да и не только с вещами!) обращается так небрежно, — я ей когда-то, в числе многого другого, подарила дивные крупные серебряные бусы — каждая бусина другая — на цепочке, порвала цепочку, половину бус постепенно растеряла, — ничего. Сначала я ей говорила: собери, нанижи. — Да, да. — И так продадакала пять лет подряд. Колец моих тоже не носит, — бессмысленно.

Я люблю дарить в верные руки.

Но теперь главное:

Как выцарапать кольцо (которое им не нужно, — вещь среди других).

Если бы Вы, не упоминая о ме*не ни звуком, просто бы сказали (написали) О<льге> Н<иколаевне>, что я в то кольцо влюбилась и что Вам страшно хочется мне его подарить

— она бы — дала?

Или — выпросите у брата? Раз — его*. И предложите ему что-нибудь взамен — на выкуп. (Но что* он любит? и у него — всё есть.)

Как было бы чудно! У Вас — ожерелье, у меня — кольцо.

Ожерелье — сейчас держу в руке — холодное как лед, по холоду узнают настоящестъ камня. (Символ!)

А я бы Ваше кольцо — никогда бы не снимала.

(Оно — перстень)

— Словом, думайте.

И отвечайте поскорее, ибо я в страсти нетерпения, а м<ожет> <быть> и в нетерпении (нетерпеже*!) — страсти.

Прочла Cur* de campagne[1670]. Мрачная книга: все умирают или погибают. H* на чем отвести душу. И вся эта — кровь.

Я с самого начала почувствовала рак — а Вы?

Это verungl*ckte[1671] бордо + кровохарканье, всё одного буро-винного-кровавого цвета. И низкое небо. И вода под ногами. Мрачнее не читала.

Бедные — все!

Надеюсь немножко отойти на Petits Enfants Bleus[1672] (как ожерелье, нет, то — синее!)

А я, должно быть, скоро уеду. У Мура 28-го школьное празднество, а накануне я, кажется, поеду смотреть комнату в какой-то лесной и речной местности — час от Парижа[1673].

Кто знает — если устроюсь — м<ожет> б<ыть> ко мне соберетесь — на целый вольный синий беззаботный речной лесной блаженный бессрочный день?

Целую Вас и жду ответа.

МЦ.

<Приписка на полях:>

P.S. От Люсьена — ни звука, и звука не будет: все сроки прошли! Отослано 3-го июня (а ныне 23-ье)[1674]. Хорошо бы выяснить — дошло ли? Ради него — хорошо.

(Я — привыкла).

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 63–67. СС-7. С. 500–502. Печ. по СС-7.

49-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

28-го июня 1936 г., воскресенье

Дорогая Ариадна! Кольцо я видела только одно: с цветной (мне показалось — зеленой) лягушкой, значит — не Ваше. Сплошного серебряного с лягушкой я не видела — ни на руках ни на столах — а вдруг его уже нет?? (Подарили, потеряли, и т. д.) У нас с кольцами в семье — роман: моя мать, шестнадцати лет от роду, проезжая на пароходе по месту гибели Людовика Баварского и явственно услышав подводную музыку (все завтракали в каюте, она была одна на палубе, и музыка была для нее) бросила ему, т е. в воду, свое первое, обожаемым и обожающим отцом подаренное, кольцо[1675].

Моя сестра Ася, тех же шестнадцати лет, в ответ на какое-то слово ее 18-летнего мужа (он погиб двадцати одного[1676]), слово, разверзшее бездну непонимания глубже того озера, при мне сбросила с пальца — далеко* в зеленую херсонскую степь — из окна курьерского поезда — свое первое кольцо — его подарок[1677].

А я — всю жизнь — дарила[1678], надевала на все руки, это был мой рожденный жест, при встрече расскажу — и покажу — и перечислю[1679]. И все — теряли: кто дарил невесте, а один даже распилил на* два (и не получилось ничего).

А мне, кажется, никто не дарил. Нет, одна женщина — Таня — муж которой меня любил[1680] (и мне не подарил, подарила — она).

Возвращаясь к лягушке: если то*, с не — голубой, Ва*ше, — такое же: мужское, простое, тяжелое, не objet de luxe, а — de n*cessit*, и даже — de peine[1681], — еще страстнее хочу его — если оно только живо, ибо я его не видела, и — спрашивала Мура — на руке у Вашего Бориса[1682] его нет — «только такое желтое обыкновенное — женатое» (Мур).

Чудно, что не надо будет тревожить О<льгу> Н<иколаевну> и испытывать ее, ко мне, чувства.

Но как Вы объясните брату?? А вдруг он меня — возненавидит? Гостила неделю — да еще кольца лишила! А вдруг — внезапно ожаднев (смеюсь) не отдаст? Станет носить, не снимая? Влюбится? Бросив жену и детей — уедет в Китай? Никогда не вернется? Станет мудрецом с вислыми усами? Китайским святым?

И всё буду виновата — я.

О четверге. В четверг я неминуемо должна быть в 9 ч<асов> веч<ера> на Convention у дружественной (он — немец) пары[1683], я свято обещала и переменить нельзя, п<отому> ч<то> это последняя встреча до разъездов. Значит, пришлось бы от Вас уехать никак не позже 6 ч<асов>, а м<ожет> б<ыть> и в 5 * ч<асов>, ибо мне дома нужно еще накормить и уложить Мура, переодеться в гостевое, и т. д., — и вообще поспеть. Значит, милая Ариадна, предупредите детей, что мы не как всегда, до вечера, а я предупрежу Мура — чтобы не было огорчений.

Итак, с поездом 11 ч<асов> 30 мин<ут> — в четверг.

А Ваш лапис буду носить по ночам, из-за его красоты, и вообще приятно — чтобы никто не видел! Угревать его своими снами — и сном — так он будет совсем мой, ибо во сне я — на полной свободе: le moi du moi[1684].

Теперь до свидания. Пишу в 7 ч<асов> утра — Мур еще спит — о других говорить нечего, ибо если Мур спит — весь дом спит.

Привезу Вам еще один перевод: «Для берегов отчизны дальной», у меня вообще мечта перевести все мои любимые стихотворения Пушкина, — все самые любимые.

Обнимаю Вас и радуюсь встрече.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 67–69. СС-7. С. 503–504. Печ. по СС-7.

50-36. A.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<29-го или 30-го июня 1936 г.> [1685]

Дорогая Ариадна,

Судьба решительно против нашего последнего (на днях уезжаю) свидания, но будем — против судьбы, и всё же увидимся в четверг, только на еще — короче, ибо мне необходимо быть в городе в 5 ч<асов> по отъездным делам, т. е. выехать от Вас не позже 4 ч<асов>.

А то — совсем не увидимся, п<отому> ч<то> мне нужно убрать весь дом, уложиться — и т. д.

Но верю, что Вы ко мне выберетесь — хотя билет и дорог (21 фр<анк> aller et retour[1686], за Фонтенбло, на двух реках).

Итак — до четверга, хотя и нако*ротко.

Целую Вас, сердечный привет детям от нас обоих.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 69–70. СС-7. С. 504. Печ. no СС-7.

51-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<4 июля 1936 г.> [1687]

Милый Вадим Викторович,

Сердечно жалею, что книгу доставить не могу[1688], только что вернулась из города и получила pneu (6 ч<асов> веч<ера>), а завтра утром уезжаю на 3 месяца с Муром в деревню — и сейчас последняя уборка и укладка.

Простите.

Книгу поручу Але Вам отвезти завтра — или еще кому-нибудь — книга будет доставлена не позже понедельника, — это всё, что я могу сделать.

<На обороте открытки:>

Мой адр<ес>

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry [1689]

Moret-sur-Loing [1690]

(S et M)

Сердечный привет и простите

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 105. Печ. по тексту первой публикации.

52-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

<4 июля 1936 г.>[1691]

С благодарностью и сердечным приветом и надеждой на скорую встречу (только с непременным предупреждением!)

В Moret-sur-Loing

18, Rue de la Tannerie

chez Me Vve Thierry

— мы с Муром —

Тогда вышлю и хорошие поезда и точный маршрут[1692], а лучше всего — встретим.

Обнимаю обоих.

МЦ.

Суббота

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 274–275. Печ. по тексту первой публикации.

53-36. А.Э. Берг

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry

8-го июля 1936 г. среда

Дорогая Ариадна, вчера, в грозу и ливень въехали с Муром в Moret. Выгрузив вещи, зашли в кафе, а когда вышли — все улицы были превращены в глубокие и бурные потоки. Пока Мур изумлялся и негодовал, я быстро и молча разулась и пошла вперед — в воде выше щиколки, держась за край домов, ибо поток — уносил. (То же, конечно, пришлось сделать и Муру — но ка*к он потом ворчал! — «Все из окон на нас смеялись… Думают, что мы всегда ходим босиком»… и т. п. рассуждения горожанина.)

Квартира очень уютная и чистая, уличка тихая, за самой церковной стеной (спиной). Окрестности редкостной красоты: две реки — Loing и Сена — близкий лес (есть и сосна), холмы… Мы уже сделали две прогулки и уже нынче ели свои маслёнки.

Лавок — залиться: целая улица кооперативов и всяческих Familist*r’oв[1693]. Цены — не дороже Ванва. Словом, быт устрое*н, т е. — почти устранён.

За этой церковью я живу[1694], и у меня есть своя химера, и у Мура тоже: живем почти под ними. Церковь начата в 1166 г., т е. 870 лет назад, т е. без 30-ти — 900. — Население приветливое, а вот слово Мура: — «Как странно: отчего это в старых городах столько стариков? Наверное в Париже — их давят». (NB! — машины.) Это же слово, кроме реалистического толкования, я читала не то у Бодлера, не то у Верхарна[1695] — во всяк<ом> случае у кого-то Муром нечитанного.

Пишите о себе. Приехал ли Н<иколай> О<скарович>[1696] — и на сколько? Кончились ли детские экз<амены> — и каковы результаты? (Мне уже кажется, что мы с вами — сто лет не виделись.) А мандат???

Носится ли синее ожерелье и всё так же ли нравится? Отозвалась ли О<льга> Н<иколаевна> на кольцо — и есть ли надежда??!!

Словом, пишите все свои новости. И — непременно — когда (приблизительно) ко мне собираетесь? Лучше не в воскр<есенье> (хотя и дешевле) в воскр<есенье> у меня — именно из-за этого — всегда будет народ, и ничего не удается, не считая общеприездной толчеи на берегу.

Непременно напишите, когда приблизительно и сможете ли с ночевкой?

Погуляли бы по ночному городку — набережным — под химерами и с привидениями.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 70–71. СС-7. С. 504–505. Печ. по СС-7.

54-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie

chez Me Vve Thierry,

8-го июля 1936 г., среда [1697]

Дорогие Унбегауны! Этими воротами вы ко мне войдете. Городок и окрестности — чудные. Церковь, начатая в 1166 г., т. е. — без малого 900 лет назад. С химерами. Сам городок напоминает Борм, а у воды — Брюгге[1698]. Две реки: Loing и Сена. Жду вас к себе непременно. В воскресенье — вдвое дешевле и вдвое, а то и вдесятеро, хуже, ибо — не только мои гости, а вообще — парижане. Но, если временно бедны*, то приезжайте в любое из воскресений, только — непременно предупредив. Выписываю вам поезда[1699]:

Почт<овый> адр<ес>:

Moret-sur-Loing,

Ж<елезно->д<орожная> станция Moret-Sablons

G de Lyon

(позже выезжать, если воскресные alles-et-retour[1700] — не сто*ит.) Но вообще — отзовитесь, когда и как собираетесь: воскресным, простым, скоро, спустя? Непременно — а вот ворота на* реку —

непременно захватите аппарат: одни химеры чего сто*ят![1701]

Есть неподалёку сосновый бор. Слияние рек — в 20 мин<тах> ходу (как нога Б<ориса> Г<енриховича>?) Сло*вом лучше места не знаю, и от души приглашаю.

А каковы вообще ваши летние планы — и возможности? Куда?

Жду весточки.

Захватите, на всякий случай, и купальные костюмы, хотя пляжа я еще не обнаружила: наша речка — то мелка*, то — запруда, а к Сене я отношусь подозрительно, ибо хотя Мур и убеждает меня, что он отличный пловец… Думаю, однако, что вместе бы разыскали.

Ничего не везите из города, у меня примус, а что* смогу — приготовлю заранее, чтобы обедать на воле. Поэтому и прошу предупредить — когда и каким поездом, тогда — встретим. Воскр<есный> билет alles-et-retour 11 фр<анков>, в будни — вдвое,

Итак, жду 1) письма 2) вас. Дошли ли мои 50 фр<анков> (прост<ым> письмом)?

МЦ.

<Приписка на полях:>

У меня есть спинной мешок для еды.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 275–276. Печ. по тексту первой публикации.

Письмо написано на двух открытках с видами городских ворот.

55-36. З.А. Шаховской

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry

9 го июля 1936 г., четверг

Милая Зинаида Алексеевна, как видите — я уже на воле, а именно: в чудном старинном городке под Фонтенбло. Быт устроен, т. е. по возможности устранен, а для души — непосредственно над головой — две химеры: Мурина и моя (поделили) — ибо живем непосредственно за церковной спиной. Я сюда приехала, чтобы беспрепятственно работать, т е. переводить Пушкина — лучшие стихи, не взирая — переведены ли уже, или нет, ибо я ни одного перевода не знаю, да и знала бы — не слушала бы.

Хотите — чтобы я с этим осенью приехала в Бельгию, т. е. с вечером моих переводов + предисловие. Я серьезно запрашиваю. Давать заочно мои стихи мне бы не хотелось — и вот почему: у меня много вариантов, и Ваши поэты из «Журналь де Поэт» мне м<ожет> б<ыть> помогли бы утвердить лучший (беда, что один другого лучше: один — содержательно ближе, другой французски — или образно — лучше, вообще хорошо бы посоветоваться — устно, по горячему следу первого впечатления).

Пока сделаны: Когда могучая зима — Пророк — Для берегов отчизны дальной — К няне — и сейчас идет, именно волнами идет! Свободная стихия (К морю). Но я хочу — целый сборник: всё, что есть лучшего[1702]. Посмотрим, что успею за лето.

Как Вы думаете, есть ли надежда приехать с этим в Брюссель, т. е. с рядом стихов и с словом о Пушкине. Т. е. наработаю ли я на поездку (паспорт у меня есть).

Что будет с самой книжкой — не знаю: я могу дать бесплатно несколько стихов, я вообще бы с радостью работала бесплатно — если бы государство — или какой-нибудь меценат мне бы оплачивал мое скромное существование, но пока — это мой единственный источник существования, а напечатай я пушкинский сборник в Из<дательст>ве «Журналь де Поэт», не только ничего не дадут, а еще приплачивать нужно, — за много месяцев непрерывного труда… Но обещанное в Ваш сборник — дам.

Дальше: всего Пира переводить не буду: там лучшее — обе песни[1703], а остальное — для перевода мало увлекательно, ибо беспрепятственно. Я не люблю стиха без рифмы — и этого размера не люблю: скучаю.

Подумайте, пожалуйста, и ответьте — хотя бы предположительно.

Получили ли мою франц<узскую> рукопись (NB! машинную). Вот ее бы другую маленькую в из<дательст>ве издать — хотела, так как продать мне ее (при моем характере) навряд ли удастся, — у меня у французов нет имени, а в кредит — ничего не хочу. Я бы хотела, чтобы издательство «Журналь де Поэт» ее до моего приезда прочло и как-нибудь отозвалось. Тогда бы привезла ту другую — тоже письмо (если бы Вы знали — кому и о чем!) и получилась бы небольшая книжка, к<отор>ую бы и предложила из<дательст>ву — на его условиях (кажется 600 бельг<ийских> фр<анков> доплаты?)

Ответьте мне, пожалуйста, дорогая Зинаида Алексеевна, по обоим пунктам, если можно не открыткой, п<отому> ч<то> в открытки я как-то не верю, слова на ветер.

Я здесь буду до середины сентября, но ответ хотела бы поскорей. Мне бы очень хотелось съездить в Бельгию, у Вас хороший дух, поскольку я могла почувствовать и что я безусловно увидела в факте издания «Проз д’Анфан». Так вот, та моя проза — той же породы, оттого у меня есть надежда. (Неужели тот Люсьен — ее потерял?? Запросите О<льгу> Н<иколаевну> — она мне ни слова больше не пишет. И Люсьен — тоже не ответил.)

Итак — до письма!

Сердечный привет и пожелания хорошего — всячески — <нрзб.>.

Выросла ли собака и как на нее смотрят кондуктора? М<ожет> б<ыть> уже — снизу??

МЦ.

Впервые — Новый журнал. 1967(2). С. 138-140. СС-7. С. 561 562. Печ. по СС.-7.

56-36. А.А. Тесковой

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry >

10-го июля 1936 г., пятница.

Дорогая Анна Антоновна, а это — ответ на за*мок. Этими воротами выходили на* реку, собственно — речку, с чудным названием Loing (loin!)[1704]. Речка — вроде той, где купалась в Тульской губ<ернии>, 15-ти лет, в бывшем имении Тургенева, — там, где Бежин луг. Но — там не было ни души (только пес сидел и стерег), а здесь — сплошь «души»: дачи, удильщики, барки, — ни одного пустынного места.

Приехали — мы с Муром — 7-го, сразу устроились и разложились — и расходились: в первый же день — три длинных прогулки: и на* реку, и на холм, и в лес. Мур — отличный ходок.

Moret — средневековый городок под Фонтенбло, улички (кроме главной, торговой) точно вымерли, людей нет, зато множество кошек. И древнейших старух. Мы живем на 2-ом этаже, две отдельных комнаты (потом приедет С<ергей> Я<ковлевич>), выходящих прямо в церковную спину. Живем под химерами[1705].

Наша церковь (эта) основана в 1166 г., т. е. ей 770 лет. (И сколько таких церквей во Франции! Лучшие — не в Париже.) Но внутри хуже, чем снаружи. Чудные колонны переходящие в арки, купола покрыты известкой, не давая дышать старому серому камню, вместо скромных и непреложных ска*мей — легкомысленные суетливые желтые стулья. Церковь люблю пустую — без никого и ничего. Хорошо бы пустую — с органом. Но этого не бывает.

Хозяйки тихие: старушка 75 лет — с усами — и дочь, сорока, сорока пяти — в параличе: 7 лет не выходила на улицу. Мы им все покупаем и они за это нам трогательно благодарны. Дом — очень католический, и не без католической лжи: напр<имер> два достоверных портрета Иисуса Христа и Богородицы: один «tel qu’il fut envoy* au S*nat Romain par Publius Lentulus abors gouverneur de Jud*e»[1706], другой (Богородицын) «peint d’apr*s-nature par St Luc, Evang*liste, lors de son s*jour * J*rusalem»[1707] — и где Богоматерь 20 лет!!! (а писал — уже Евангелист).

Оба — с злыми, надменными, ледяными лицами и одеты в роскошные мантии. — Чудовищно! — А невинные люди — верят. (Носы у них орлиные.)

Перевожу Пушкина[1708] — к годовщине 1937 г<ода>. (На французский, стихами). Перевела: Песню из Пира во время чумы (Хвалу Чуме), «Пророка», «Для берегов отчизны дальной», «К няне» и — сейчас — «К морю» (мои любимые). Хочу за лето наперевести целый сборник — моих любимых. Часть (бесплатно) будет напечатана в бельгийском пушкинском сборнике. Знаю, что та*к не переведет никто. Когда отзоветесь, пришлю образцы.

У Али ряд приглашений на лето: и в Монте-Карло, и в Бретань, и на озеро, и в деревню. С грустью отмечаю, что меня за 11 лет Франции не пригласил никто. Спасибо за Прокрасться[1709]. Размер — тот, но это всё, о чем я могу судить. Как я понимаю перевод — увидите из моих. (Пришлю непременно, только отзовитесь.) Целую Вас и жду точного адр<еса> и вообще — весточки. Сердечный привет Вашим.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 141–142. СС-6. С. 439–440. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 255–257.

Письмо написано на трех открытках с видами города Moret-sur-Loing: Бургундские ворота и мост; дом Совэ, Бургундский мост и церковь; старые деревянные дома XV в., где продаются петушки-леденцы на палочках, изготовленные монахинями из Морэ. (Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 300).

57-36. А.Э. Берг

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry

15-го июля 1936 г.

Дорогая Ариадна, получила нынче письмо от О<льги> Н<иколаевны> — уже сюда, очевидно адрес мой у нее от Вас, т. е. — Вы мое письмо получили. От О<льги> Н<иколаевны> узнала о наконечном возвращении Вашего мужа[1710], — рада за Вас, авось Ваши бедствия кончились.

Оказывается, О<льга> Н<иколаевна> уже писала мне 12 дней тому назад — ничего не получила, хотя тогда была еще в Ванве. Не знаю, что в том письме, в этом — о кольце ни слова. М<ожет> б<ыть> не сочла нужным и даже возможным написать о нем мне, считая (как оно и есть) это ва*шим делом? Очень хотела бы знать, нашлось ли оно у них, и написали ли они что-нибудь Ва*м, — и что*??? (Сплю и вижу его во сне, честное слово!)

Живем под дождем, — привыкли. Вчера было событие рынка (раз в неделю). Вчера же — событие 14-го июля[1711]. (Первое для меня, второе — для Мура.) В оба праздника (воскр<есенье> и вчера) приезжали гости. Здесь чудные прогулки, но купанья нет, несмотря на две реки.

Отзовитесь — тогда напишу настоящее письмо.

Пока же целую — и желаю

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 72. СС-7. С. 505. Печ. по СС-7.

58-36. А.С. Штайгеру

Moret-sur-Loing (S. et М.)

18, Rue de la Tannerie,

chez Mme Vve Thierry

29-го июля 1936 г.

Первое (и единственное) разочарование — как Вы могли называть меня по имени-отчеству — как все (нелюбимые и многоуважающие). Ведь мое имя било из каждой моей строчки, и если я, написав мысленно — зовите меня просто М<ариной> — этого не написала письменно — то только из нежелания явности (грубости), как часто — не забудьте — буду умалчивать — вопиющее. Мне не захотелось своим словом становиться поперек своему имени на Ваших устах, не хотелось становиться между именем и устами, почти что entre la coupe et les l*vres[1712], Я знала, что Вы напишете — М<арина>.

Вся Ваша исповедь[1713] — жизнь Романтика. Даже его штампованная биография. Вся Ваша жизнь — история Вашей души, с единственным, в ней Geschehniss’ем[1714]: Вашей душой. Это она создавала и направляла события. Вся Ваша жизнь — ее чистейшее авторство. И что можно в ответ на всё это: всего Вас, с Тетей и с Fr<*u>l Martha[1715] — и с тем корабельным канатом, режущим жизнь и душу на*двое — и с нищенством — и с тем боевым прадедом — и с той ниццкой голубой рубашкой — и с Вашей белой санаторской (у Вас на руке перстень — по белизне блеска — серебряный — чей? Что — на нем — за ним — в нем?) что можно, в ответ на Geschehniss — Sie, — как не обнять? Всего Вас со всем внутри имеющимся: с Вашим безмерным сердцем — и недостаточными легкими, ибо — предупреждаю: мне в (…«таком как Вы» — Вам будет холодно, …«в Вас» — не поверите) — в НАС всё дорого, вплоть до ущербов, и недостаточные легкие — не меньше избыточного сердца

— и если я сказала мать — то потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и — ничего не изымающее. Слово перед которым все, все другие слова — границы.

И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда беру всё любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы — мой захват и улов, как сегодняшний остаток римского виадука с бьющей сквозь него зарею, который окунула внутрь вернее и вечнее, чем река Loing[1716], в которую он вечно глядится.

Это мой захват — не иной. (В жизни, я может быть никогда не возьму Вашей руки, которая — вижу — будет от меня на пол-аршина расстояния, вполне достижима, так же достижима, как мундштук, который непрерывно беру в рот. Взять вещь — признать, что она вне тебя, и не «признать», а тем самым жестом — изъять: переместить в разряд внешних вещей. С этой руки-то все расставания и начинаются. Но, зная, что, может быть все-таки возьму — потому, что как же иначе дать? … хотя бы — почувствовать.)

— Приеду к Вам показаться. Дитя, мне показываться — не надо. И наперед Вам говорю — каким бы Вы ни были, когда войдете в мою дверь, — я всё равно Вас буду любить, потому что уже люблю, потому что — уже случилось такое чудо — и дело только в степени боли — и чем лучше Вы будете — тем хуже будет — мне.

Я — годы — по-мо*ему уже восемь лет — живу в абсолютном равнодушии, т. е. очень любя того и другого и третьего, делая для них всех всё, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости — и боли: уезжают в Россию — провожаю, приходят в гости — угощаю.

Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту, под которой сразу оказалась моя родная живая бездна — куда сразу и с головой провалились — Вы.

…«Об этом пишет Andr* Gide (в том-то и том-то), но у меня это не вычитаете». Мы не только не вычитываем, мы — вчитываем, и нисколько не буду удивлена, если прочтя вдоль и поперек Faux-Monnayeurs и даже Journal de Faux-Monnayeurs[1717] (не читала ни того, ни другого), никогда и нигде не обнаружу Вашего «об этом пишет Andr* Gide»… Я так вдоль и поперек исчитала всего Lenau и никогда не нашла четырех моих любимых его строк[1718].

— «Да знаете ли Вы, что такое — я…?»

— Нет, но я знаю, кто такое — Я: хватит на обоих, т. е. на всю боль: Вашу от меня, мою от Вас, нас обоих — от нас — варьируйте как хотите, ибо комбинации неисчислимы — хватит.

…«НО, которого я боюсь больше всего на свете, и ненавижу — и всегда заранее на всех губах вижу —»

(— на моих, дружочек. Вы увидите только: — НА*.)

Насчет «приходит в пах»: — Вы меня не поняли. Это — им приходит в пах, нам — только в душу, и не приходит — было всегда. Знайте одно: когда душа есть, она — всё: не-души — нет, и никакого отдельного паха нет: это для докторов есть: «ранен в пах», мы — всегда в душу, как тот средневековый голый герцог, в ответ на удивление крестьянина — не холодно ли ему: — Ты же ходишь с открытым лицом, и тебе не холодно. Так я — «весь лицо». Я в очень раннем детстве например никогда не могла понять: — «Мама, у меня тоска или меня тошнит?»… А теперь утверждаю, что всегда — тоска, что тошнит — нет.

— «Ведь требовал я невозможного, понимая, что требую невозможного…» Не забудьте, что мнящаяся нам невозможность вещи — первая примета ее естественности, само собой разумеемости — в мире ином. Ведь все мы удивлены, что нельзя ходить по* морю: раз море есть — и ноги есть. И когда Христос идет по водам[1719] — мы сразу узнаем — и успокаиваемся. Как сразу, во сне, узнаём упругость (держательскую способность) воздуха. И разве, сейчас, не естественно, — что я Вам пишу — что* пишу? Разве не чудовищно было бы — мне (будучи мной) на Ваше письмо отозваться — иначе? Разве не то было бы — чудо (гнусное).

Всё, что не чудесно — чудовищно, и если мы в этом чудовищном обречены жить — это не значит, что оно — закон, это значит только, что мы — вне нашего закона.

(Всё о том же, т. е. Вашей «невозможности»)… Мы играем — не с теми. (Те есть). Мы от нетерпения (у души — свои сроки) опережаем настоящего партнера и клонимся к любому, внушая ему быть — любимым. Заметьте, кстати, какие мы не-с теми (с не-теми!) — жалкие: ни на что непохожие, нелепые, уроды какие-то… Когда Вы себе с другим перестаете нравиться (хотите «исправиться» — или развратиться) — уходите от него, потому что он Вам — яд.

Будьте только с тем, кто Ваше самоощущение повышает, подтверждает ( — Значит: будь один? — Да, значит — будь один. — Нет, значит — будь со мною) — на выбор, ибо оба ответа — одновре*менны и — предельно мои.

— Пишу Вам в свой последний свободный день. Завтра — 30-го — укладка, послезавтра — отъезд: пока что в Ванв, а оттуда — возможно — в тот самый замок[1720], где мы нынче были с Вами — в моем сне. У нас с Вами была своя собака, т. е. особая, отдельная от всех, и всё дело было в ней. Я была озабочена Вашей светящейся белизной среди других загорелых лиц. Ваше лицо сверкало как серебро, и по этому сверканию (я и во сне близорука) я Вас узнавала. Замок этот — в горах — и оттуда мне еще легче будет с Вами дружить. (Замок очень темный, весь в елях, — оттого Ваше лицо так и сверкало. —)

Спасибо за тетрадь о прадеде[1721]. Орел был! Я бы за такого прадеда — дорого дала и много из него сделала. Напишите о нем: его. Ведь, честное слово — сто*ит всех синих рубашек мира![1722] Напишите — поэму: ведь Вы умеете писать стихи. Дайте его в ряде видений. Кто был — должен быть всегда, а это — забота поэтов. Вспомните рильковского Корнета[1723], только Р<ильке> — в нем — почувствовал себя ребенком, а Вы в своем — почувствуйте себя мужем. (Это навряд ли Вам будет — в жизни — дано, на Вас неизгладимая женская печать: женских рук над Вашим младенчеством, та же печать, что на Р<ильке> — он никогда не стал мужем, хотя умер пятидесяти лет. Но дал он — и Мазепу[1724] и нашего Riese von Murom (Sass Ilya — der Riese von Murom)[1725] и Авессалома[1726] — и мужа из мужей — Царя Давида[1727], и ско*льких!) Дайте — деда и подарите его — мне.

Не пишите мне до верного адреса — не хочу пересылок. Т е. пишите — и не отсылайте, извещу — скоро.

Дома (в Ванве) постараюсь напасть на след своих Юношеских стихов — только не затеряйте, вторых у меня нет — (стихи 1912 г. — 1916 г., не печатались) и всё сделаю, чтобы достать Вам Стихи к Блоку (одна книжечка должна где-то быть) — я хотела Вам перстень[1728] (серебряный) — но у Вас есть, и двух — нельзя. (Мой перстень — который хотела — и который ношу на левой руке — абсолютно Ваш: весь — Вы, но, повторяю, не надо и нельзя — двух, у Вас тогда будет: «main bagu*e»…[1729] и каждый из двух потеряет свой смысл. Поверьте, мне очень трудно от этого видения отказаться (своего перстня на Вашей руке), но делаю это — для Вас. Когда Вы мне напишите, что на Ва*шем, я Вам напишу, что на моем-Вашем. Не забудьте!).

Карточку тоже пришлю: себя в 1916 г. и себя в 1936 г. (собственно, летом 1935 г. — mais c’est tout comme[1730], a 1916 — 1936 — дата).

Ну! — вот.

МЦ.

<Приписка на полях:>

Тетрадь сохраню и верну по первому слову. — Какая скука — рассказы в «Совр<еменных> Зап<исках>» — Ремизова и Сирина[1731]. Кому это нужно? Им — меньше всего, и именно поэтому — никому.

Прочтите: Письма оттуда[1732] и непременно напишите, дошли ли. Лучшая вещь в книге.

Впервые — Опыты. V. С. 45–50 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7. С. 565–568.

59-36. А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

31-го июля 1936 г.

Дорогая Ариадна,

Пишу в последнюю moret'скую минуту — обуянная страхом, что вдруг, не предупредив, приедете — а нас — нет!

Уезжаем из-за отчаянной сырости: двух рек, самого дома, небес и земли — а главное из-за подозрения, у Мура, ревматизма: болит то одна нога, то другая, иногда — до хромоты.

Из Ванва напишу о своей дальнейшей судьбе: возможно, что уеду в горы — было приглашение, но нужно еще проверить, а главное добыть деньги на билеты.

Если сразу напишете, застанете меня еще в Ванве (уедем, если (тьфу! тьфу!) не раньше 4-го/5-го).

Пока целую вас и детей, простите, что не отозвалась раньше, но необходимость решения дальнейшей (или ближайшей) судьбы — мешала.

Пишу на узлах (litt*ralement)[1733]. Горюю об этом чудном городке, где мне чудно жилось и работалось.

Жду скорой весточки, — как здоровье мужа, и где он — и что* дальше, намечается с вами и, главное — с Вами? Работаете ли?

Сердечный привет родителям и брату. Как здоровье отца?[1734]

МЦ.

<Приписка на полях:>

От О<льги> Н<иколаевны> получила большое приветливое письмо — давно уже.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 73. СС-7. С. 506. Печ. по СС-7.

60-36. А.С. Штайгеру

Vanves (Seine),

(55, Rue JB Potin

2-го августа 1936 г., воскресенье.

Дружочек! Пишу Вам из Ванва, где я до 7-го. Если очень поторопитесь — еще застанете. Но если Вам сейчас не хочется — или не можется — торопиться — ждите моего письма из того замка, куда я Вас с собой увожу 7-го, в 7 ч<асов> утра — как 31-го — с собой — увезла из Moret-sur Loing — как отныне буду увозить с собой — всюду (и, вещь маловероятная) — вплоть до того часа, когда повезу Вас — к Ва*м. Тогда познакомитесь: Sie — Ihrer mit Sie — meinem, Sie — Sie mit Sie — ich[1735], и может быть совпадут — совпадете — как совпадают наложенные друг на друга лица преступников и биографии поэтов. (Вот и объяснение тому штампу, который Вас может быть в том письме смутил. Я иногда думаю, что Вы — я, и не поясняю. Когда Вы будете не я — спрашивайте.) Но Вы, минутами, я — до странности: 1) игра в лодочку: вечно на ней проверяла себя и другого (отродясь!) — кого выброшу — выбросим (и всегда — меня!) Но одного Вы еще не знаете: вопля одной молодой женщины XVIII в. — Je sauverais mon mari et me noyerais avec mon amant![1736]

И ничего от нее не осталось, кроме этого вопля. Всё осталось. Вся осталась. Это ведь сто*ит — всех наших стихов?

Дальше: слово Уайльда, которого особенно (воинствующе, оскорбленно) люблю — сейчас из-за немодности, как когда-то сумела любить вопреки моде — еще более оскорбительной.

Только оно, в точности — та*к:

— Сначала дети родителей любят, потом дети родителей — судят, под конец они им прощают[1737].

Начинаю держать обещания (карточки).

Про дружбу с Вами не говорю никому.

МЦ.

Впервые — Опыты. V. С. 50–51. СС-7. С. 569. Печ. по СС-7.

61-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine),

65, Rue JB Potin

5-го авг<уста> 1936 г.

Милый Вадим Викторович,

Простите за долгое молчание. Всё получила[1738]: письмо, журнал и оттиски.

Я временно в Ванве, потом мы с Муром м<ожет> б<ыть> опять уедем, но, пока, адрес — ванвский.

В Moret оказалось очень сыро, у Мура стали болеть колени, и я испугалась ревматизма. Непременно напишу Вам подробно о журнале — вот только немножко справлюсь с домом.

Письма оттуда — замечательные: в них говорит — эпоха. Но та «Аня»[1739] — вовсе не Ахматова (под измененными именами узнала, приблизительно, всех). Есть там и обо мне (и сестре)[1740].

Писавшая их — большой друг Гершензона[1741] и некоторых еще ныне здравствующих писателей.

Сердечный привет!

МЦ.

P.S. Совершенно пуст рассказ Сирина[1742]. Но обо всем подробно — в другой раз.

Впервые — Надеюсь сговоримся легко. С. 105-106. Печ. по тексту первой публикации.

62-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcines

8-го августа 1936 г.

Вот, дружочек, поистине сыновний поступок: сложная операция — туберкулезная опухоль — на днях режут — может зарежут…

Если это сознательно, т. е. — чтобы сделать мне больно, т. е. — чтобы я больше Вас любила — дружочек, мне всё равно уже больно, и не забудьте, что я всегда всё обскакиваю.

(и что* важнее — всё).

Но есть животная боль, тревога за жизнь, — тот ланцет, перед которым я бессильна, ибо не я режу, и не меня режут — и если Вы этот ланцет хотели в меня всадить…

Если же бессознательно — то опять-таки Вы моего отношения недооцениваете — для меня это не может быть простой (хотя бы очень волнующей) новостью.

Но — в последнем счете — может быть лучше, что написали. Ибо — не напиши, напиши после операции — моя первая мысль была бы:

— Резали, а не знала — и прошел бы холод чужести. Лучше — живое мясо близости.

Как только сможете писать — напишите: что* у Вас, в точности, с легкими — и в легких? Я туберкулез — знаю, это моя родная болезнь[1744]. И что* это была за опухоль? Где? Словом, всю историю болезни. И о само*й операции напишите. Чем усыпляли? И что* Вы, последнее, ощутили? Подумали? И — как проснулись? С чем?

Всё, всё.

Это — тоже не письмо. Письмо — впереди, и — большое. Но не могу писать Вам, пока не знаю — что* с Вами (беседовать с Вашей душой, пока не знаю — что* с Вашим телом — которым Вы вольны пренебрегать, я — нет: потому, что оно — не моё.)

Между Вашей страной и моею — всего только 25 верст. Пришлите мне вид Вашего Heiligen Schwendi, а я — потом — свои. У меня есть для Вас две маленьких радости, верных, но это всё — потом.

Кончаю, потому что иначе начну беседовать с Вашей душою.

Жду вести, по возможности — скорой, если сами не можете — попросите написать своих — всего несколько слов: жив, здоров, благополучно.

Обнимаю Вас и непрерывно о Вас думаю.

МЦ.

Спасибо за Р<ильке>. И я Вам о нем расскажу

У меня чувство, что нам с вами надо прожить целую жизнь — назад и вперед.

(О прожить и жизнь напишу отдельно, я нынче с этим проснулась.)

Впервые — Опыты. V. С. 51 52. СС-7. С. 569–570. Печ. по СС-7.

63-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

9-го августа 1936 г. [1745]

Нынче начинается звездный дождь и, может быть, кончается мир. С нетерпением жду вести о благополучном исходе[1746]. Большего на открытках писать не полагается.

МЦ.

<Приписка карандашом:>

Ждите подарков.

Адрес: Monsieur А. de Steiger, Belpstrasse, 53, Bern, Suisse.

Помните? Пишите!

Впервые — Марина Цветаева и Франция. 2002. С. 99 (публ. Л. Шура). Печ. по тексту первой публикации.

Почтовая карточка стандартного размера (10,5 х 14,5 см), на обороте — вид Прачечного моста у Летнего сада и Летнего дворца Петра I в Ленинграде. Открытка издана в Ленинграде, вероятно, в конце 1920-х гг. На таких почтовых карточках Цветаева несколько раз писала Штейгеру.

64-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d ’Arcine

12-го августа 1936 г., среда

Первый ответ на вид Вашего письма: удар в сердце — и ком в горле и пока я письмо (аккуратно) вскрывала — ком рос, а когда дело дошло до вида букв — глаза уже были застланы, а когда я, приказав им — или себе — подождать — прочла и дочла — я уже ничего не видела — и всё плыло. И я сама плыву сейчас, вместе с глазами и буквами.

(Описываю, как с Марса — или даже — Сатурна — но это со мной — та*к редко, та*к никогда.)

Мой родной, ведь это тоже была — операция, вскрытие письма было вскрытие нутра, и я так же честна и точна в своем описании, как Вы — в своем — и я тоже больше сегодня ничего не напишу Вам, кроме

Любящая Вас

М.

Впервые — Опыты. V. С. 52–53. СС-7. С. 570–571. Печ. по СС-7.

65-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

13-го августа 1936 г., четверг.

Большое письмо, когда окрепнете: в нем много мыслей, и еще больше чувствований — много всего — вся я — а это (говорят) и здоровому — много. Будем ждать. Пока же — очередной Петербург[1748], и привет, и заверение в непрерывности моей памяти — и умоляю не писать, если трудно — и умоляю написать, если можно: как t°, боль, сон, хочется ли есть, можно ли читать, всё, всё, — но по слову обо всем, чтобы не уставать, п<отому> ч<то> я хочу во всем Вам быть радостью и силой, и никогда не сделаю Вам ни больно, ни вредно, и я готова целый месяц Вам не писать и даже о Вас не думать (оставить внутри) — если это нужно.

Мой мальчик родной. Вам сейчас надо вылежать — и отложить все мысли — на потом. Чувствуйте себя, пожалуйста, хотя бы на эти дни, в большом глубоком облаке (О Господи, насколько бы проще — подойти и взять за* руку — вместо стольких слов!). (Я вчера целый день переписывала Вам из записной книжки то* письмо.)

Если это Вас радует — и не утомляет — буду писать Вам понемножку каждый день. А большое письмо — когда по чести скажете: можно. А читать (книжки) Вам можно? У меня есть одна — чудная и очень легкая на вес.

Узнаете Петербург? М<ожет> б<ыть> на этом мосту — в детстве — стояли? Вчера, бродя по своему огромному замковому чердаку, вдруг вижу: какие-то снимки. Наклоняюсь; Тунское озеро[1749] — и двое юношей. И подпись: фотография С. Штейгера. Это — Ваш отец?[1750] Даже не знаю Вашего отчества.

Храни Вас Бог! Выздоравливайте, милый!

МЦ.

Впервые — Опыты. V. С. 53–54. СС-7. С. 571. Печ. по СС-7.

66-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rutnilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

14-го августа 1936 г., пятница.

— Это моя самая любимая открытка[1751] — из всех присланных — п<отому> ч<то> она самая бедная. Эти открытки, кстати, все краденые — их было очень много, и я скромно выкрала лучшие — Вы как раз тогда мне написали, что по зимам жили в П<етербур>ге. Теперь мой улов кончен и буду посылать Вам здешние виды: замка и природы, но лучшего (внутреннего) замка, увы — нет. Я из всего него больше всего люблю кухню — решетчатую, сводчатую — и чердак: самое жаркое (день и ночь кипят котлы) и самое холодное: день и ночь шум деревьев и каких-то верхних потоков а, может быть — шум времен. Я здесь живу совсем без людей — хотя их сорок человек — с одними Вами. Отсюда часто ездят в Женеву, т. е. в Швейцарию, и это немножко растравительно, но я не завистлива и знаю, что в конечном счете блага распределены правильно: у меня такая сила мечты, с которой не сравнится ни один автомобиль. Мне только — просто — жалко, что я сейчас не могу быть с Вами, п<отому> ч<то> Вам наверно скучно и долго лежать. Не прошу: пишите — п<отому> ч<то> наверно сами напишете, когда сможете. Не утомляет ли Вас мелкость моего почерка: мне всегда так много нужно Вам сказать.

Храни Вас Бог!

МЦ.

<Приписки на полях:>

Кончаю перевод пушкинских Бесов. — Увлекательно. Замечаю, что пишу Вам как здоровому, — но это не эгоизм, а ужас перед физической болью, которой не могу помочь. Я о ней просто стараюсь не думать, п<отому> ч<то> иначе — отчаяние.

Наверху над замком совсем одна в брошенной мельнице живет гадалка. Соблазнительно. Но — страшно. И немножко — как-то — недостойно. И наверное не пойду. Если она — гадалка — она ко мне должна придти.

Я Вам обещала спокойные письма и, видите — слово держу.

Впервые — Опыты. V. С. 54–55. СС-7. С. 571 572. Печ. по СС-7.

67-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

15-го августа 1936 г., суббота.

Милый друг, мне кажется — Вы не писали уже целую вечность, а на самом деле — только три дня. Но я сейчас немножко беспокоюсь, — беспокоилась бы и множко — если бы дала себе волю. Если бы я была уверена, что Вы не пишете для здоровья, а не от нездоровья… Теперь о другом (хотя о том же самом): м<ожет> б<ыть> Вам неловко — ведь это папа приносит Вам письма — ежедневно получать письмо тем же почерком и с тем же штемпелем: ежедневно всё то же письмо. Может создаться — у такого, как Вы, как мы — положение — etwas peinlich[1752]. Непременно ответьте, ибо, м<ожет> б<ыть>, лежать Вам придется еще долго, а я обещала писать Вам каждый день — и теперь боюсь остановиться, ибо — как сказал однажды Гёте одной девушке: Fahre fort mir zu schreiben und rechne mir die Bitte nicht zu hoch an — denn Gewohnheit ist ein gar zu liebes Ding[1753] — так, м<ожет> б<ыть>, у Вас уже — Gewohnheit, и — что важнее всех обещаний другому — я сама себе обещала никогда — ни в чем — ничем не огорчать Вас и не смущать.

Словом, решайте сами и знайте, что я всегда всё пойму.

Не спрашиваю о здоровье, п<отому> ч<то> это было бы просить писать. Не спрашиваю, но конечно — думаю. Помните, я Вам вчера писала о Женеве, а нынче с утра меня в Женеву — звали — на целый день — и даром. И я не поехала, п<отому> ч<то> не знала, что с Вами, и никакой радости, даже щемящей — от одной страны, одной земли — бы не вышло. А вчера вечером, когда хозяйка горного кафе, произнесла слово: Берн: — «J’ai vu cela * Zurich, et dans la cave de Berne. Car elle est immense — la cave de Berne»[1754] — я сразу обернула голову, точно меня позвали.

Я послала Вам отсюда: небольшое письмо (на которое Вы отозвались), 4 открытки — петербургские[1755] — и книжечку. Одну из открыток (конную) и книжку — с оказией из Женевы. Большое письмо лежит и, от времени до времени, — прирастает, но читать его — как и писать — работа, а м<ожет> б<ыть> и тревога, поэтому — пускай вылеживается — как Вы.

Если неудобно, чтобы я писала ежедневно — напишите непременно: хотя бы два слова.

Вчера лазила на высокую, высокую гору, собирала орехи и цикламены. Ваши орехи я съела (Вам сейчас всё равно нельзя), а Ваши цикламены стоят у меня в стакане.

МЦ.

Впервые — Опыты. V. С. 55–56. СС-7. С. 572–573. Печ. по СС-7.

68-36. A.C. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

17-го августа 1936 г., понедельник.

Пишу из соседнего городка — бывшей столицы Савойи — Бонневилл’я[1756].

От вас много дней ни слова, очень беспокоюсь о здоровье, если можете — известите.

Буду ждать и — пока — не пишу.

МЦ.

Ничего о Вас не знаю с 11-го.

Впервые — Письма Анатолию Штейгеру. С. 31. СС-7. С. 573. Печ. по СС-7.

69-36. A.C. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

18-го августа 1936 г., вторник.

Из непрерывности внутреннего письма

(день за днем, дойдем и до 12-го)

Еще в Moret, значит до Вашего Берна[1757]:

— Почему Ваши письма настолько лучше Ваших стихов? Почему в письмах Вы богатый (сильный), а в стихах — бедный. Точно Вы нарочно изгоняете из своих стихов всего себя, всё свое своеобразие — хотя бы своей беды, чтобы дать вообще-беду, общую беду: бедность. Почему Вы изгоняете всё богатство своей беды и даете беду — бедную, вызывающую жалость, а не — зависть. (Не думайте, что меня обольщает на-меня-направленность Ваших писем — это во мне никогда ничего не предрешало — и — все стихи всё равно на меня направлены.) — Вам в стихах еще надо дорасти до себя-живого, который и старше и глубже и ярче и жарче того. Вы (живой) из близнецов: Кастора и Поллукса — то*т близнец, которому отец — Зевес[1758].

Мой за*мок, 8-го августа 1936 г.

— Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам: у меня нет другого.

Вы тоже человек одной ночи — одного взгляда — и целой жизни тоски — Sehnsucht — оборота на*. (Потом этих взглядов становится много, но каждый — нож.)

Вы тоже сразу хотите не-жить, чтобы не было ни потом, ни дальше. (Продолжения не будет.)

Сколько бы мы раз уже умирали, если бы боги нас слушались!

Ваша младенческая привязанность к Тёте[1759], то есть: чистая страсть тоски — лейтмотив всей Вашей жизни. Другого не будет, ибо с душой ничего другого не бывает, ничего кроме нее самой, которая есть: чистая страсть тоски. Душа (когда она есть: ее нет — никогда) рождается готовая, не рождается — продолжается — со всем грузом бессознательной и бесполезной памяти. Бессознательной — так руки сразу узнают клавиши, плечи — волны. — Бесполезной — все ошибки за*ново, как будто бы никогда не расшибался — и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему — научились? Ни от чего. Ничему. И вся я к Вам этому — живой пример.

В который раз? И разве я не знаю, что всё кончается, и разве я верю, что (это во мне к Вам) когда-нибудь кончится, когда-нибудь меня отпустит, что я от Вас — опустею: стану опять пустым — и холодным и свободным домом: domaine’ом?[1760]

Ведь стоило Вам только подать мне знак — так ивы на краю дороги подавали мне в летящее окно — знак — как я на этот ивовый знак — вся ринулась, ринулась, кинулась, зная всё и не веря — ничему.

В жизни с этим делать нечего, и Вы это знаете. Давайте вместе нежить: действенно, воинствующе, победоносно.

Мой перстень был: сплошь ровный серебряный широкий с серединной лилией — по бокам по кресту — вокруг (всего пальца) розы. И он никогда уже не станет моим.

9-го августа 1936 г., понедельник.

Если бы можно было запустить руку в душу — как в море — Vous retireriez Votre main pleine de Vous[1761].

Не удивляйтесь. Если распределить всё это но годам нашего незнакомства (с Вашего рождения или даже с того часа, когда Вы впервые подошли ко мне на одном из моих чтений) — вышло бы вполне нормально, а сейчас Вы всё это получаете сразу — только не пугайтесь и не подломитесь и не усумнитесь.

Сколько сказок бы я Вам рассказала, если бы мы были вместе! Сколько — M*rchen meines Lebens![1762]

(Это о Царице с ее раненым: «Мой раненый» — помните?)[1764].

Нам с Вами эти дни (с получения мною Вашего первого письма, а может быть — и с его написания) нужно было бы жить вместе, не расставаясь — с утра до вечера и с вечера до утра — ведь всё равно, как эти пространства между — называются!

Никогда никто к Вам так всем существом не шел, как я сейчас. Так только море идет — всем собой. (Прилив.)

Ваше письмо (последнее) лежит у меня во Втором Фаусте: спит в нем, обнятое гётевским восьмидесятилетием — и всею игрою тех Нереид и Наяд[1765]. Это Ва*ш дом, Вы в нем живете. Сколько у Вас сейчас домов, кроме бернского: я, моя тетрадь, мой замок, Второй Фауст. Какой Вы сейчас любимый и сохранный — если бы Вы знали!

Раз мы всё равно не расстаемся (я говорю мы, п<отому> ч<то> иначе нет ничего, т. е. обычное: я и ein Idol[1766]) раз мы всё равно не расстаемся — бессмысленно не быть вместе.

Но я бы хотела быть с Вами совсем без людей, совсем одна в огромной утробе — за*мка — и нам прислуживали бы руки, как в сказке Аленький Цветочек[1767]. — Хочешь? — И я знаю, что к нам, привлеченные чистотой и жаром, пришли бы все прежние жители этого за*мка, все молодые женщины, и все юноши (я тебе скоро пришлю их портреты: я их для тебя украла) и все бабушки в чепцах и прадеды в халатах, и любили бы нас, и мы бы царили над ними и, в конце концов — незаметно перешли бы к ним в стены и когда пришли бы другие — никого бы не нашли.

Я хочу с Вами только этого, только такого, никак не называющегося, не: сна наяву, сна — во сне, войти вместе с Вами в сон — и там жить. Потому, что Вы тоже пленный дух[1768], как я, — не дух (духовность) a ein Geist: ein Gast[1769]. Я это знаю, поняла по первому зову.

(Всё еще 9-го, понедельник).

Нынче, открывая дверь в свою заведомо-пустую комнату, я на секунду задержалась на пороге с мысленным вопросом: — Можно? — И удивиться не успев (на свою рассеянность) поняла: она до того заселена Вами, что если меня в ней нет, то в ней, конечно — Вы.

Я не люблю детского общества: грубо, мальчишески и девчончески-профессионально, громко, и если я гуляю с детьми, то всегда внутренне-насильственно — а нынче я и внутренно согласилась, из соображения: — Раз я иду с другим, то естественно, чтобы и Мур шел с товарищем. И только потом установила, что я ни с кем не иду.

До Вашего письма я все время переводила Пушкина — целыми потоками — лучшие его стихи[1770]. (Когда-нибудь пришлю — или прочту.) С тех пор — ни строчки. Сейчас я думаю о Вас: думаю — Вас. Это очень серьезное занятие (Бедный Р<ильке>! Мне одна люба*я, любезная французская дама рассказывала: — Il nous lisait toujours ses *crits fran*ais, en nous demandant * mon mari et * moi (муж — корректный морской офицер-француз) — si c’*tait assez clair. Un jour il nous lit: — Cette femme a les mains sur les genoux. Elle ne bouge pas. Elle pense un enfant. — * un enfant? Non, non, elle pease un enfant. C'*tait lui qu’elle pense et non pas * lui. — Mais c’est absolument impossible en fran*ais, cher Rilke, personne ne comprendrait, on prendrait *a pour une erreur d’impression. On peut probablement dire *a en allemand, mais en fran*ais (NB! Прерываю: si on peut dire en allemand, c’est qu’on peut le sentir en allemand, car: «sie denkt ein Kind» n’est pas plus dit en allemand qu’en fran*ais… Toute la diff*rence est que le lecteur allemand croit le po*te sur parole, l’honore et la suit dans chacune de ses particularit*s, tandis que le lecteur fran*ais — le juge.) Тогда, Р<ильке>, жалобно: Alors, Vous dites — c’est absolument impossible? Incompr*hensible? Absolument. — Alors il ajouta — * —

Et moi je n’ajoute rien. Je Vous pense. Et un jour — nous en recauserons[1771].

10-го августа 1936 г., вторник.

Когда я нынче думала о комнате, в которой мы бы с вами жили, и мысленно примеряла и отбрасывала — одну за другой — все знаемые и незнаемые, я вдруг поняла, что такой комнаты — нет, потому что это должна быть не-комната: отрицание ее: обратное ее, а именно: комната сна, растущая и сужающаяся, возникающая и пропадающая по необходимости внутреннего действия, с — когда-на*до — дверью, когда не-надо — невозможностью ее. Комната сна (Вы видите сны?), та комната, которую мы сразу узнаём — и на которую немножко похожи, в памяти, наши детские.

(Нынче я начала пушкинских Бесов, и Вы* меня немножко отпустили.)

11-го августа 1936 г., среда.

Вчера, к концу вечера, я заметила (здесь больше сорока человек народу), что я стала бесконечно-ласкова, и как-то ро*вно-радостна — и заметила это по ласковости остальных — и поняла, что это — Ва*ше, к Ва*м, т. е. от Вас — идущее. И у меня было чувство, что я растрачиваю Ваши деньги.

— О ступеньке (на карточке). Сначала: — Нет, ближе! Потом: — Правильно, потому что — и Вы конечно об этом не думали — самое дорогое и драгоценное: голова — сама и сразу — на коленях.

— Где эта лестница??

Я себя сейчас чувствую своим за*мком, в котором Вы живете Пустынно, огромно, сохранно и обнимающе Вас со всех сторон — но таким просторным объятием![1772] — и сколько в нем места, и Вы всюду можете ходить, в нет запретной комнаты — а надо всем огромный пустынный гулкий чердак с готическим корабельным сводом — над которым — еще свод — а на самом верху — колокола. Которые никогда не звонят. И они бы сами зазвонили.

12-го августа, среда —, после письма.

Ва*м письмо принес — отец, мне — сын, и оба не знали, что* несут.

Когда я прочла: боль выносимая, т. е. глазами увидела слово: боль — у меня всё внутри — от горла до коленных чашек — физически задрожало, и я еще удивилась, как можно так неподвижно стоять — и та*к дрожать.

13-го августа 1936 г.

— Когда мы нынче — мы: три женщины, двое мужчин — сидели, в деревенском кафе, на воле, вокруг столика — у каждого была своя отсутствующая рана — у кого давняя, у кого свежая — и я, столько лет за такими столиками сидевшая без, прямая как ствол и неуязвимая — вдруг удивленно почувствовала, что и я — что и у меня (Ваша болезнь, Ваша судьба —).

Может, Вы оказали мне дурную услугу — позвав меня и этим лишив меня душевного равновесия. А может — это единственная услуга, которую еще можно оказать человеку?

14-го августа.

Когда Вы в печати когда-нибудь увидите моих французских Бесов Пушкина[1773], Вы будете знать. Вы один будете знать, ка*к они переводились — за какие тридевять земель от пишущей руки — и души. Но, может — и сам Пушкин их так писал?

Нынче, 17-го августа 1936 г., понедельник.

Я, м<ожет> б<ыть> несколько дней не смогу Вам писать. Во всяком случае, сразу известите о перемене адреса, чтобы я знала — куда думать.

Я ничего о Вас не знаю — с 12-го. Если бы Вы не были после операции — я бы этим не смущалась, а так — жестоко не знать.

Ну, будем надеяться, что причины — хотела сказать внутренние, но что — внутреннее операции? тогда скажем — душевные.

Как бы то ни было — пишете или не пишете, пишу или не пишу — я о Вас думаю.

Храни Вас Бог!

МЦ.

<Приписка снизу:>

Нынче, 18-го августа 1936 г., вторник.

Пришел мой огромный сын (11 л<ет> — почти с меня) — своим огромным шагом и, лаконически: Вот Вам письмо от Штейгера. И я, деловито: — Ну и отлично. А сейчас — волей судеб — иду на свидание с собакой, которая меня любила больше, чем все люди вместе, и которую я не видала шесть лет. (Собаки помнят два года, гениальные — четыре. Любящие — X лет.) Его зовут Подсэм[1775] (чешское: Поди сюда). Я Вам о нем напишу отдельное письмо, из к<оторо>го Вы меня больше узнаете, чем из всего доселе Вами читанного.

Это — большое — отсылаю не перечитывая. Оно Ваше, и я чужих писем не читаю.

Обнимаю Вас, моя радость (и боль).

М.

Впервые — Опыты. V. С. 56-64. СС-7. С. 573–578. Печ. по СС-7.

70-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

19-го августа 1936 г.

Что мне безумно хочется к Вам — Вы конечно знаете, но мне хочется к Вам на полную свободу — какой нет на свете: на свободу того света. Но даже примирившись с несвободой этого: если отсюда ездят в Женеву — то компанией, взяв сообща машину, к<отор>ая в вечер того же дня — отвозит. Едут без виз. Визы я получить не могу, п<отому> ч<то> у меня нет с собой нансеновского паспорта[1776] — остался в Ванве, в дебрях — так что и поручить нельзя. Итак, чтобы к Вам попасть, нужен был бы целый ряд (звено в звено) совпадений: во*-время выехать (не от меня зависит: едем «мы»), в Женеве сразу попасть на подходящий поезд, в Б<ерне> оказаться в Ваши приемные часы (которых я не знаю), от Вас не опоздать на обратный поезд и, наконец, — застать машину. — Видите? — Еще одно: я совершенно не ориентируюсь (ни даже в доме), это у меня — болезнь, я сразу теряю направление, верней отродясь его не имела — никакого — ни на час, — это моя пожизненная беда и вместе с тем услада (равно как и близорукость) — я всегда неизвестно где, но в быту это — неодолимое препятствие. (Подробность: я ведь Вас, конечно, в палате не узнаю 1) п<отому> ч<то> я близорука, а больница не театр, чтобы смотреть в лорнет, 2) п<отому> ч<то> я Вас вообще не знаю: ли*ца помню только выучив наизусть. Что* помню: чернота и белизна (та* хвоя и то* серебро), во сне я бы Вас сразу узнала, но — в жизни… — И главное: без Мура я в Женеву поехать не могу, а у всех там — свои дела: родня, покупки, встречи… Везти его к Вам?? За — чем? (Тире передает недоуменность интонации, но слово одно, — а не два.)

Если бы Вы сейчас не* были после операции — Вы бы ко мне приехали, ибо у Вас паспорт, очевидно, есть, и Вы, кажется, швейцарский подданный? Деньги бы я достала, Вы были бы мой гость — и мы были бы на воле. Звать Вас сюда сразу после операции — безумие, но если, мой дорогой и родной, Вы хорошо поправитесь и не будет ни малейшего риску — я здесь до конца сентября, и деньги на дорогу Вам вышлю по первому слову. — Идет? — Словом, Вы сейчас вылеживаетесь, затем едете к себе auf die Alm[1777] — и там пасетесь, гремя бубенцами моих писем. Поправившись, отпрашиваетесь на* два дня — по неотложным делам — и приезжаете. И здесь мы с Вами — воочию и воушию — дружим, если хотите перескочив — знакомство.

Сразу же ответьте, возможно ли, т. е. выпускают ли из Schwendi — на* 2 дня. Утомлять я Вас не буду, если не сможете подняться ко мне на* гору, я Вас устрою в деревенской гостинице у самой станции и весь день буду у Вас сидеть, или — сколько захотите. Ни шагу не будет подъема. Еще лучше — что не сейчас: 1) я всегда любила откладывать радость — на потом, 2) Вы за этот месяц окрепнете, в письмах мы еще больше подружимся, и это будет венец нашего лета, для меня начавшегося Вашим первым письмом. — Хорошо ведь? — Непременно сразу ответьте. Если нужно будет, сообща выдумаем неотложное дело — можно и литературное, — чтобы отпустили. Узнайте — если не сложно — и цену дороги: от Вашего Schwendi до моей деревни — и обратно. Ближе к делу — узнаю Вам женевско-с<ен->пьерские поезда, ибо в С<ен->Пьере (деревенька) останавливаются не все. Я во всем осуществительном очень точна: во мне немецкая кровь[1778]. Убеждена, что месяц спустя операции Вы поехать сможете: нынче 19-го авг<уста> не поздно будет и 19-го сентября (лучше — раньше, но — как сможете, я тогда задержусь до 25-го). Только — уговор лучше денег — Вы серьезно должны приняться за свою поправку: не делать глупостей, не переутомляться, не пить, ничем себе этот месяц не вредить, п<отому> ч<то> дело уже будет в Вас, т. е. всё зависит от степени Вашего желания («Я от Вас ни копейки не возьму» — этого я от Вас не услышу, ибо я от Вас миллион возьму, когда у Вас будет — два. Идет?).

Что еще очень важно: здесь я дома, т. е. сама-своя, т. е. больше всего на себя похожа, — я новых мест и неопределенных положений боюсь — здесь мне с Вами (Вам со мной) будет — вольно. Здесь — природа, покой, — только коровы, которые тогда уже спустятся со своих высот, будут бубенцами греметь, верней: в колокола звонить.

Ответьте молниеносно, чтобы я знала, что уже могу радоваться. Нам с Вами будет чудно. А месяц — скоро пройдет.

На Ваше письмо — отвечу завтра.

Храни Вас Бог! Я храню — ка*к могу.

МЦ.

Впервые — Опыты. V. С. 64–66. СС-7. С. 578–579. Печ. по СС-7.

71-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

20-го августа 1936 г., четверг.

Это еще не ответ на Ваше письмо — эти дни я почти не бываю одна — я даже нынче не смогла отправить Вам — хотя бы открытки, ибо отправляю, как пишу — собственноручно: не только не доверю другому, а не могу стерпеть, чтобы прошло через чужие руки (почтальон — не в счет, ибо — судьба: независящий от нас ход событий, так же не зависящий — как ход облаков или войск). Я каждое письмо (Ва*м) мысленно сопровождаю в ящик, как в колодец — куда камень летит сто лет. Всё не просто. Поэтому нынче Вы без привета. Но знайте наперед, что никогда я «просто» Вам не напишу (Я совсем не знаю, та*к ли Вам нужно и важно, как мне это кажется. Но мне ведь всё — «кажется». И с какой силой!)

На то* письмо, мой родной, отвечу непременно и отдельно, ибо оно — существенное: такое же серьезное, как объявление войны — или мира, в нем что-то от поединка, это — условия игры — Вами мне ставимые. Вы совершенно правы, ибо играть вслепую — достаточно.

В следующем письме напишу Вам еще об одной своей дружбе — в связи с Вами.

А сама буду ждать ответа на зов сюда — или в Annecy[1779] — если хотите, хотя там будет сложней, п<отому> ч<то> у меня там нет крова, и та*м я суток с Вами — провести не смогу. (Но там — дивное озеро и сновиденные дома, и всё, и мы сами — двести лет назад.)

Кончаю, — потому что пора. Впрочем, успею еще разъяснить Вам свое: скучаю по Вас. Никогда — без Вас. Ибо — скучать по хлебу — только о нем и думать. Скучать без хлеба — именно им пустовать. Я в жизни не скучала — без человека. Одно — переполненность, другое — пустота. Я никогда не буду пустовать — Вами. — Надеюсь. (Мне, кажется, я отродясь не пустовала ни секунды.)

— Ну, вот. Теперь по-настоящему пора.

МЦ.

Скоро Вам будет маленькая радость.

Впервые — Опыты. V. С. 66–67. СС-7. С. 581. Печ. по СС-7.

72-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

21-го августа 1936 г., пятница.

Ответ на тот ультиматум

Непроставленный эпиграф к Вашему письму: — На время не сто*ит труда…[1780] т. е. всё оно сводится к вопросу — и даже запросу: не уйдет ли объемлющее Вас облако — дальше, обронив пассажира. Друг, у облаков свои законы — простой природы, и облака — пар, а если не пар, то только потому, что мы их надуваем — как 16-летний Лермонтов свой парус[1781] — своим дыханием.

Мое отношение к Вам — дело не только непосредственного чувства, но и разума, и твердой памяти, и совести (погодите сердиться! я знаю, что этого слова — не любят), я уже за Вас перед кем-то — отвечаю, и знала это с первого слова своего первого письма к Вам. Любить пока любится, дружить пока дру*жится — вздор, надо чтобы не перестало любиться. Мое отношение к Вам — помимо моей отнесённости к Вам: так волна несется — решение.

А то — выходит обычное лизание сливок, занятие кошачье, а не человечье. Потому я сразу и сказала слово мать. Которое точно значит — навсегда.

— Конечно, дружочек, полноты материнской отдачи у меня с Вами быть не может, ибо иначе я бы эти дни от Вас физически не отходила (как сейчас — клянусь, — не отхожу от Вас — мысленно). Этого счастья — payer de ma pr*sence[1782] (счастья, между прочим, для меня самого трудного) — я с Вами лишена. Даже того (блаженнейшего!) возгласа той восемнадцатилетней восемнадцатого века[1783] — я с Вами лишена, — потому что мне и me noyer[1784] придется со своими — но закончу словом матери человека, которого я больше всех и мое*е всех, на свете, любила — еще молодой тогда матери ныне 76-летнего кн<язя> Сергея Волконского (ему написан мой Ученик, если его помните: «Быть мальчиком твоим светлоголовым…»), на вопрос подростка и любимца-сына: (Сын ее, очень робко и почтительно — и должно быть жгуче, — ибо вопреки легенде и очевидности он всю жизнь, с малых лет, любил только женщин, с матери начиная и мною кончая, говорю: любил, не другое! — итак, сын очень сдержанно и жгуче ревновал ее к дружбе с Владимиром Соловьевым: — Ты его больше всех нас любишь: больше меня…)

— Больше всего я, конечно, люблю вас, мои дети, но в просторах души моей…[1785]

Мой друг, я — совсем старинная женщина, и не себе — современница, а тем — сто лет — и так далее дальше — назад. Породив детей (говорю о сыне, об Але — когда-нибудь расскажу) — я обязана его, пока он во мне нуждается, предпочитать всему: стихам, Вам, себе, — всем просторам души моей. Фактически и физически — предпочитать. Этим я покупаю (всю жизнь покупала!) свою внутреннюю свободу — безмерную. Только потому у меня такие стихи. На этой свободе нам с Вами жить и быть. Наше царство с вами — не от мира сего. Конечно, будь я свободна, т е. не нуждайся во мне мои, я бы просто не отошла от Вас эти дни Вашей жизни —. (Но я совсем не знаю, поскольку Вам это нужно: живое присутствие. Ибо, если не нужно Ва*м — не нужно и мне. (Потом Вы узна*ете, что меня — просто нет.)

Поняв всё это. Вы теперь знаете, в какой области Вам может быть предпочтение — или — Ва*м — замена. Только в области живой жизни и родства, и проще сказать: моего долга. Внутри же, мой друг, на той свободе сна, Вы мне сейчас — самый близкий, Вы просто у меня больнее всего болите (другой меры близости — не знаю). Это место во мне Ваше и свято.

…Я Вас не знаю. Если Вы из тех соловьев, которых баснями не кормят[1786] — этого Вам будет мало (— письма и письма, а никогда ничего живого, а вечером опять один — и т. д.) — Вы просто в один прекрасный день запустите мне в голову всеми моими письмами и чувствами. (Это, в фейерверке, называется: le bouquet[1787]).

— Но я*-то — тако*й соловей, басенный, меня — хлебом не корми — только — баснями! я так всю жизнь прожила, и лучшие мои любови были таковы — так что здесь нам нужно сговориться, ибо здесь der Hund (могущего быть расхождения) begraben[1788]: в моей невозможности реально быть с Вами: отдать Вам жизнь.

Конечно, живи Вы в Париже — Вы бы у меня бывали, и я у Вас, — но — боюсь — это была бы грустная радость, одна растрава. «Бывать» — вместо быть. «Бывать» — т. е. непременно уходить, как вошел — уходить. Никогда не: — Который час? его спросили здесь. А он ответил любопытным — ВЕЧНОСТЬ[1789].

Я Вас не знаю, сужу по себе. Я отлично умею без всего — и насколько мне отлично — с немножким.

Такой непрерывности внутренней может быть не соответствует никакая непрерывность суточная, но заведомо-знать, что ее и тени быть не может — горько.

Вит в чем мо*я боль (от Вас): не мочь Вам быть всем тем, чем — могу и уже (внутри) — есмь. Потому что — как мало ни умей я жить — любить (хранить, служить) я — умею — до мельчайших подробностей заблаговременно пришитой пуговицы: отнять у другого и тень заботы! Непрерывно — руками — выручать. (Я бы никогда не могла любить богатого[1790]: мне бы нечего было с ним делать. Нельзя же целый день писать или читать ему — стихи. Для меня любить — прежде всего делать дело. Руками делать.)

Видите — совсем просто, и может быть даже проще, чем Вы бы хотели. Вы — может быть — мучиться от меня хотели? Тогда — не удастся.

— «Тогда я не играю».

— Да будет Вам известно, что в каждой моей игре — ставкой всегда была — я: вплоть до бессмертия моей души. И проигрыш всегда был — мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как я была бессмертная моя душа, то этого другому было — много — и часто ставка оставалась на столе — или смахивалась локтем под стол. Вот Вам ответ на игру. Можно только бояться серьезности моей игры. (Мне один умный еврей — в ответ на мои юношеские стихи: Легкомыслие (мне не было двадцати лет) очень серьезно сказал: Вы — легкомысленны? Вы — на фоне людского — и мужского и женского — легкомыслия — просто подводная яма по глубине. Вас — бояться надо.

И — боялись. <)>[1791]

Вчера вечером в большой за*мковой зале были танцы: сначала — ваши, потом — наши, и чудно танцевала одна пара — венгерку: люто. Вся Венгрия вставала — с Марией Вече*рой[1792]. А потом одна женщина пела — изумительные стихи Фета — помните?

Это Фет писал — чужую любовь: Наташу Кузминскую[1794], Наташу Войны и Мира, от которой в ту ночь, которую она всю насквозь пропела, навсегда ушел человек, к<оторо>го она любила (брат Льва Толстого — Сергей). Это было в Ясной Поляне, в Фет был гость — и его никто не любил — и благодаря ему — та ночь осталась — тот рояль по сю ночь раскрыт[1795]. Я бы все свои стихи отдала за строки:

Больше о любви я ничего не знаю.

М.

22-го августа 1936 г, суббота [1796]

Мой дорогой деточка! Разве мы с вами — оба вместе взятые — не стоим 50-ти швейцарских: 250-ти французских, да еще — дутых! — франков, да еще данных мне — ни за* что ни про* что — бельгийцами??? Ваш приезд у меня есть — и он собственно заработанный — двухчасовым стоянием и чтением — этим маем в Бельгии[1797]. Только я, за ненужностью, эти бельг<ийские> франки оставила в Ванве и всё дело в том, чтобы их здесь у кого-нибудь получить.

Теперь — всерьез: моей просьбы о Вашем приезде — не ждите. (Мне хочется — не резон, а пожалуй — и обратный резон.) Я — активист обратного направления: отказа. «Entbehren sollst du, selbst entbehren»[1798]. Ho entbehren[1799] я — только за себя.

Для меня — довод — Вы*, Ва*ше желание (или необходимость). Тогда — желайте сильнее — и приезжайте. Мне нужно — если Вам нужно. (Потому что я Вас люблю, а не себя.) Итак: деньги мои и настолько несуществующие, что даже (с мая) не разменяны. У нас е Вами — cause commune[1800]. Кроме того. Вы — весь — моя тайна, всё Ваше и к Вам у меня — втайне, это наше дело, мы — наше с Вами дело — поняли? Не считайтесь ни с чем, кроме своего здоровья и насущности своего желания. Вам — знать.

Не прогадайте! Не променяйте первенства на чечевицу бытовой (хотя бы самой похвальной) одумки. Нас с детства учили: деньги — грязь. Не промельчите — и себя, и меня, и всей чудесности нашей встречи. Разве это та*к уж часто бывает??

Итак: 1) Когда бы Вы могли приехать (надо предупредить, чтобы была комната), 2) Когда Вам нужны деньги? На возобновление паспорта вышлю по первому слову, к<отор>ое — просто — да. Остальное — по достаче.

Последний вопрос — уже не бытовой: почему Вам именно сейчас хочется (или нужно) меня видеть? Проверяете — кого и что*?

На все три вопроса ответьте возможно точней — и быстрей.

До этого, пожалуй, писать не буду. Потом — сообщу все бытовые детали.

М.

И пишите мне, пожалуйста, настоящие письма, а не картонки![1801] (Шучу). — Как новый госпиталь? Вы там один в палате? Расскажите подробно всё докторское: как рана (или уже шрам?) — когда встаете — всё, всё. А в ноябре я Вас в Париж не пущу — худший месяц. В Париж ты ко мне приедешь весной.

<Приписка на полях:>

Вам здесь со мной будет чудно. Хотите — сад, хотите — моя берлога, Вы будете лежать, а я буду сидеть рядом — можете даже спать при мне: я люблю спящего человека. За два-три дня отдохнете, я Вам не дам уставать. — Жду решения.

Впервые — Опыты. VII. С. 8–13. СС-7. С. 580–584. Печ. по СС-7

73-36. A.3. Берг

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

28-го августа 1936 г., русское Успенье

Дорогая Ариадна! А я Вам последняя писала — из Ванва, сразу после Moret.

Как видите — я в Савойе — (мы с Муром) — в настоящем феодальном замке — XIII века, для меня, к сожалению, слишком сохранном, слишком приспособленном к человеческому образу жизни — есть и вода, и электричество, и — увы — мебель, хотя и не новая, но явно — не та* — но я забралась на чердак, в никем не оценённую комнату — вроде пещеры, с крохотным оконцем, пробитым во всей толще стенки — и каменным полом en pierres de taille[1802] — и здесь блаженствую, т. е. пишу все утра. А Мур в ней только спит — целый день гоняет (как у Вас с Верой) с на* год младшим мальчиком и на* пять младшей девочкой — под надзором одного 15-летнего полуюноши.

Погода — дивная — и заслуженная.

Но спутников, увы, для пешего ходу — нет, все ездят на автомобиле — то в Chamonix, то в Annecy, а мне нужно — просто горы, без названия и — главное — без компании. Поэтому хожу одна — не особенно далёко, п<отому> ч<то> не только теряю чувство направления, а как родилась — потеряла. Рву орехи — единственное, что здесь есть в изобилии, ибо фрукты погибли — все.

Пишу немножко своё. Перевожу Пушкина[1803].

Очень жду от Вас весточки — о себе, о Вашей работе, о планах, о детях. Не поленитесь! Я здесь наверное еще пробуду дней десять.

Мур приветствует девочек — и Вас, конечно.

А я — обнимаю.

МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 74. СС-7. С. 506–507. Печ. по. СС-7.

74-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

29-го августа 1936 г, суббота, третий час дня.

(Списано из моей черновой тетради, куда записываю всё)

Чтобы делать пометки на Фаусте (на этот раз — не гётевском, а народном: «Historia von Doktor Johann Fausten, dem weitbeschrieenen Zauberer und Schwarzk*nstler, wie er sich dem Teufel auf eine gewisse Zeit verschrieben, was er hierzwischen f*r seltsame Abenteuer gesehen, selbst angerichtet und getrieben, bis er endlich seinen wohlverdienten Lohn empfangen — 1587. —»[1804]

— оттачиваю карандаш и обогнув спящий послеобеденным сном замок — мимо спящих собак — по страшной жаре, от которой сосны трещат, точно их жарят — иду с книгой — куда глаза глядят, т. е. приблизительно зная, что выйду на верхнюю скамейку по дороге в С<ен-> Лоран. И — внезапно понимаю, что иду к гадалке. Но для этого нужно отыскать те самые скалы, где, по слухам, она живет. Скал — много: верхних — нижних — дальних — ближних — где? Сверху вижу группу камней — что-то не ту, и без всякого дома, и нижнюю и — зная, что надо подниматься — спускаюсь. Три больших камня, внизу — Борн (как на мосту написано: Le Born (der Born, Oheim K*hlebom[1805] (Ундина). — Не то. — Обратно вверх по тропинке на кру*то-восходящее шоссе. Над головой — если очень закинуть — холм с смутным гребнем скал. Карабкаюсь мимо одинокого дома, по явно-принадлежащему ему свежее-скошен-ному — бритому — откосу, упираюсь в каменную стену — невысокую, но неудобную — смутно слышу мужской голос: — «En voil* encore une qui…» (a une[1806] — в голубом немодно-широком с воланами платье — и с седою головой! И лазит как коза: беспрепятственно) — итак, упираюсь в стену и не желая пуще изумлять — голос и его собеседника, т. е. откровенно по-козьему пересекать — отыскиваю в стене брешь, и так, по отдельным камням, перелезаю. Новый подъем, на этот раз уже отвес — уже лесной. Лезу и чувствую — то. Сердце гулко (ушами слышу) бьется: ух! ух! ух! — но — приятно, без задыхания, от чистого волнения. (Так, впрочем, бывает — и разрывается.) Перед самым верхом обнаруживаю всё время сопутствовавшую мне лесную тропинку, но решаю — кончить как начала* — по отвесу. Долезла. Те скалы. (Пот льет и сохнет. Слизала каплю — солёная как слеза. И кровь — соленая. Не может быть человеку — весело.)

Иду по вьющейся между скалами тропинке, местами — лестницы. Высота, даль, внизу Борн, никого и ничего. Тропинка огибает низ скалы — огибаю с ней и я, я ее просто слушаюсь, и до последней минуты ничего не видя (иду минут пять между скал и сосен) — упираюсь в дом. Старую ферму. (Hof.[1807]) Мину*ю одну дверь — запертую (очевидно — хлев) — и другую — тоже запертую — и такую же третью (кажется, всё разные постройки), а четвертая — открыта. Черно.

Круглолицая румяная очень старая старуха на черном (от старости) и чистом (от служения) столе гладит черную юбку — Bonjour, Madame… On m’avait dit — pardonnez-moi si je me trompe… — c’est bien Vous — la tireuse de cartes? — C’est moi, c’est moi, entrez, Madame[1808]. (В ее голосе — покой — знающей, в моем — непокой хотящей знать.) — Les autres m’avaient dit que Vous tiriez tr*s bien les cartes… Et je suis venue comme les autres[1809].

Проходим в комнату (та была кухня) — садимся. На столе разложенная колода. — Je viens de commencer un tr*s beau jeu de cartes, *a nous portera chance[1810]. — Сидим друг против друга, глядим друг на друга, посредине — колода. — Madame, avant de commencer * faire les cartes pour moi[1811] (чувствую молящесть своего голоса и стараюсь совладать: не испугать, ибо та*к просят — только о преступлении — если не о помиловании)… je voudrais Vous demander: est-ce que Vous pourriez aussi faire les cartes pour un absent?[1812]

Ее лицо неуловимо и сразу — настораживается. — Mais ce ne sera pas pour rire? Je n’aurai pas d’ennuis? ** ne sera pas pour me moquer? — Non, c’est tr*s s*rieux. C’est lui qui le veut, et il le veut tr*s s*rieusement. D’ailleurs — il ne se moque jamais[1813].

(Рассказ, как ей за правду досталось — гадала девушке на любимого — и обнаружила, что любимый хочет не-жениться, а — та*к… и девушке — сказала, а девушка сказала — ему, — и отказала — а любимый озверел в пришел к гадалке et m’a d*moli deux chaises «Et ce soir on public les bans»[1814] (ее — с другим).

— C’esi, c’est pour Vous ou pour l’absent? (Я, желая принять на себя первое — не знаю — что*.) — Ceci, c’est pour moi[1815].

— C'est comme *a qu’on brasser[1816]. (Перетасовывает трижды.) Ensuite. — Vous coupez[1817]. — Повторяю в точности. (Карты — тяжелые и идут с трудом.) Снимаю и — на какое-то мое смутное неуловимое движение к ней: — Oh, non, non! Je n’ose plus y toucher![1818]

Pour l’Absent

— Comment c’est — son petit nom? — Называю. — Повторяет. — Il y a beaucoup de jeux — car ce n’est pas le m*me jeu — c’est le grand cours des jours.

Le grand cours des jours

…Fatigu*, voyag*, souffrant. Des parcours dans des h*pitaux. — Voil* la lettre des grandes surprises! — Il est gu*ri, en ce moment. — Tout s’monde! Tout s’monde! — Il a tr*s souffert, c’est un brave gar*on, un tr*s bon gar*on. Il a eu beaucoup d’argent, *a lui reviendra un peu, il est tr*s intelligent. — Voil* la lettre! — *a le baisse un peu, la maladie, il est tr*s nerveux. Il aime beaucoup une dame (недоуменно и решительно): — il Vous aime beaucoup, et Vous l’avez vu — il y a bien dix mois — il y a dix cartes — ou c’est y dix ans?

Il Vous est cher, il est parent avec Vous. Il avait beaucoup maigri, mais il a un peu repris. Le petit cher — l'as de coeur. Il a tr*s bonne conduite, c’est le bon gar*on. Tr*s.

Il a *t* d*laisse de tout le monde, Vous *tes venue vers lui — il *tait bien en danger — il est hors de danger. Pas de mort — il l’aurait d*sir*e pass* un moment. Non! non! non! Ce n’est pas la mort… Il lui reste encore de beaux jours * vivre.

C'est quelqu’un qui Vous aime, c’est un parent, c’est comme Votre fils. Ne me dites rien, ne me dites rien!

— Voil* la lettre!

(Ce retard, cet homme, cet ami fid*le…)

Je l’ai * c*t* de Vous. Mais c’est lui — le petit valet de coeur! Il y a des *v*nements nouveaux qui Vous mettent pr*s de lui: Vous ne resterez pas dix ans sans vous revoir.

Il y a un autre jeune honune; il est aupr*s de lui? Oh nom d’un gueux![1819]

…Il y a une autre dame qui a pein* pour lui, malade elle-m*me. …grande surprise, grand bonheur…

…Il n’*crit pas, mais c’est parce qu’il est un peu insens* apr*s sa maladie. On ne fait pas ce qu’on veut dans un h*pital. Tr*s nerveux, un peu insens*. Je vois bien une lettre, mais ce n’est pas encore pour demain. C’est peut-*tre pas lui qui Vous *crira, c’est un infirmier.

(Большая пауза)

— Vous avez bien tout dit? — Il ne faut pas tout dire. Il y a des choses qu’on doit garder. Il ne faut dire que le trois par trois. Trois par trois. Je Vous en ai d*j* trop dit.

— Alors, Vous avez bien fini? — Bien fini, et ne Vous mettez pas en peine: il gu*rira. — Alors, Vous ne direz plus rien? — Ch*re dame, je Vous en ai dit long.

— Alors, c’est moi qui Vous dirai: il est dans un h*pital, il vient d’*tre op*r*, il ne m’*crit pas, je ne connais pas ses parents … et je n’ose pas trop souvent lui *crire — et je ne sais rien sur lui — et c’est pourquoi je suis venue — Vous demander * Vous — qui savez.

Она, показывая на трефовую даму внизу, сочувственно: — Pauvre gars! Je le savais: j'*tais * c*t*.

…Qu’est-ce que je Vous dois? — C’est toujours ce qu’on veut. Je suis toujours contente.

Кладу, — Oh, c’est trop, c’est bien trop! Vous allez *tre g*n*e…

— Prenez. Vous m'avez fait beaucoup de bien.

— Il a beaucoup de jeux. C’est le premier. Et j’aurai beau ne pas Vous reconna*tre — quand Vous reviendrez — il en vient tant! — je Vous reconna*trai * Votre jeu. Vous aurez beau avoir un grand manteau blanc, et avoir les cheveux arrang*s par le coiffeur, et *tre maquill*e — je Vous reconna*trai * Vos cartes, *a sera toujours le second jeu. J’aurai beau Vous oublier, comme j’ai oubli* Vos cartes — les cartes me diront. Il y a le grand cours des jours. Il y a le cours des jours — qui vont et viennent. Il y a le Trois par trois. Et tant d’autres encore…

— Qui Vous a appris * faire les cartes? Vous avez *a dans la famille?

— Non, Madame. J’ai commenc* * 17 ans. J’*tais avec une dame qui savait faire les cartes. Mais elle les faisait pour elle. Un soir elle m’a envoy*e en commission — o* j’ai eu peur. Le matin en faisant les cartes elle m’avait dit: — Je vois quelqu’un courir — et c’est moi qui ai d* courir, car le soir elle m’a envoy*e dans de mauvais lieux, et je lui ai dit que c’*taient des voyous qui *taient apr*s moi — mais c’*tait bien le contraire. Si j’avais su tirer les cartes — je n’y serais pas all*e… — Прощаемся. — Je reviendrai. Je reviendrai pour faire mon second jeu, nos seconds jeux. — Soyez heureuse, ch*re Dame, et t*chez de profiter un peu, et grand merci * Vous[1820].

<Приписка на полях:>

Записано у нее же, пока говорила, слово в слово — 29 авг<уста> 1936 г., на скалах над С<ен->Пьером, в субботу, в третьем часу дня.

МЦ.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 26–26 (с купюрами). Полностью — Письма Анатолию Штейгеру. С. 53–62. СС-7. С 584–589. Печ. по СС-7.

75-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

31-го августа 1936 г.,

тотчас же после получения Вашего письма, понедельник.

Дитя! Начнем с дела. Вы отлично сделали, что не приехали. Вы поступили как умный хороший зверь, который пошел отлёживаться в берлогу. (Если бы Вы тогда приехали — это был бы удар радости, которого я не мыслю. У меня всегда чувство — что я умру от радости — или от страха.)

Но оставим — неприезд, будем — о приезде.

Скованная Вашим молчанием, упорством его, всё бо*льшим и бо*льшим ростом его, на мне — весом его, скованная внешне как и внутренне, я ничего решительного не предприняла — и не могла предпринять. Я только запросила домой, докуда я здесь, и еще — и еще — одну свою приятельницу — сможет ли она временно одолжить требуемую сумму. Докуда — еще не знаю, деньги будут в любую минуту (Вашей в них надобности — любо*й — помните). Всё дело сейчас 1) в степени Вашей поправки, 2) в сроке моего пребывания, ибо не от меня зависит[1821].

— Голубчик, знаю, что пишу не о том, но ведь в том я (пока) бессильна — потому что не знаю точного состояния Ваших легких и, вообще, Вашей физики: сопротивляемости, едоспособности и способности усвоительной, не знаю Вашего физического материала — будьте другом, напишите мне серьезно и подробно — а не капризно (напр<имер> «резали что-то возле печени» — что* это за ответ? Неужели Вам самому не интересно — что*, а если самому не* — неужели Вы не понимаете, неужели Вы до сих пор не понимаете — что* для меня — Вы — весь, со стихами, — как с кишками). Но — к делу: напишите мне всё, что Вы о физическом себе знаете — и больше, чем знаете — узнайте, чтобы узнала — я. Тогда — можно говорить.

Другое: предположим, что этот Ваш приезд ко мне к 15-му сентября — не удастся — либо потому, что Вы недостаточно окрепнете, либо потому что мне придется уехать раньше, — что* Вы хотите, на выбор: чтобы я к Вам осенью в Schwendi приехала — и уже не на ча*с (сейчас, при максимальной удаче, это был бы час — если это вообще мыслимо — в один день — из Арсина в Швенди — в один день — с невозможностью ночевки, ибо я без заграничн<ого> паспорта и не могу получить визы) — уже не на час, а на несколько дней. У меня в Париже загр<аничный> паспорт есть, и есть друзья, и они мне с визой помогут. Только — важная подробность — где я в Schwendi буду жить? Можно там жить? Это (помимо санатории) — деревня? Комнаты — сдаются? Цены — астрономические или человеческие? (Хотя вся Швейцария — астрономическая, только зажигалки — человеческие.) А если не в Schwendi — так где? Чтобы каждый день видаться. А можно — каждый день видаться?

Второе: хочешь — ты — приехать осенью в Париж — и вот для чего. У меня есть друг — женщина — русская — изумительный врач и человек[1822] — и с изумительным врачебным даром (g*nie[1823]). Когда — в 1929 г. — у близкого мне человека[1824] никто в легких не находил ничего — она первая прослышала и забила тревогу и добилась немедленного отъезда сюда же — откуда пишу. Она абсолютно-подробна и, одновременно — le grand coup d’oeil[1825], т е. никогда не рассматривает больного только в данности больного органа, а — неизменно в совокупности всего его физического и духовного явления — в соответствии всего со всем. Я ей не только верю абсолютно (что* «я» — и что* — «верю») я знаю — своим, и всех своих друзей, и знакомых и даже чужих людей за 14 лет опытом — что лучшего врача быть не может.

Хочешь — пойдем к ней? Она скажет всю правду — все твои возможности и невозможности — и перспективы — и запреты, всего тебя физического даст как на ладони. Она очень любящая (и очень меня любит) и совсем особенная, с таким же душевным g*nie, как врачебным. (Она — эмигрантка еще царского времени, 20 лет в Париже, непрерывная практика, работает у самых больших профессоров, у нее ход ко всем именным врачам (светилам), которые всегда — не было исключения — подтверждают ее диагноз.) И это мне родной человек, и к тебе отнесется, как к родному.

— Хочешь? Тогда ты приедешь ко мне, я тебя устрою в Ванве, возле, и буду с тобой всё время, которое захочешь и сможешь. (А утром буду приходить здороваться.) Ты будешь мой гость. В город от нас — рукой подать: 7 мин<ут> ходу до метро и столько же до автобуса.

Но — как ты ходишь? (Сколько вопросов — и насколько бы проще…) Т. е. — как ходил до операции? Сильно ли задыхаешься? (Я теперь рада, что тогда проводила твою сестру[1826] — точно — немножко — тебя.) Одолеваешь ли подъем, — и какой? И есть ли такой, который не одолеваешь? (Говорю не о горах, а в размерах холмистого города. Впрочем, у самого метро — стоянка автомобилей, а до нас — на машине — минута.) Еще подробнее: сразу ли ты чувствуешь — что в го*ру? (Незаметный для глаза подъем.) Вообще — что* у тебя с легкими? В точности. (Есть правое и левое, есть верхушка и низ — и середина, наверное, так что — с каждым и в каждом??)

Значит, решай — как тебе лучше. И реши — немножко заранее, хотя бы в виде плана. Я бы бесконечно хотела тебя ей показать. (Ее зовут Маргарита Николаевна, ее дом в Париже — единственный, куда я прихожу без зова — могу придти в любой час суток — и несуток — в любой час души.)

Тогда вместе с М<аргаритой> Н<иколаевной> всё выясним: всего тебя — и будет легче — и тебе и мне.

Но о себе — сейчас — не хочу тебе писать, проглочу. Эти дни (твоего молчания) одни из моих самых тяжелых за жизнь. (Знай раз-навсегда, что я ничего не преувеличиваю: всё преуменьшаю.)

Сейчас одно важно: твоё здоровье, — и моё к тебе — только, поскольку я могу тебе помочь: от помочь до развлечь.

Еще одно: не оставляй меня та*к — подолгу — без вестей, ради Бога! Ведь есть — открытки. Только два слова, чтобы мне та*к не мучиться — как эти дни. (Ка*к — ты не узнаешь никогда. Да и я не знала, что так — можно. Каждую минуту целого дня, и всей моей силой — а сколько их было — дней!)

Но ты это — забудь, ты мне ответь:

1) что* показал снимок,

2) есть ли, в связи с этим, надежда на приезд в St Pierre не позже 15-го (позднее — боюсь — будет мой отъезд).

3) что* решаешь: мо*й Берн или тво*й Париж.

4) если Берн, т. е. Schwendi — ка*к там устроиться (цены).

Всего 4 вопроса и умоляю тебя ответить на них возможно скорее и точнее: можно вместить ровно в 8 строк. 5) Как ходишь? (Тогда — 10.)

Теперь жди — с завтрашнего дня — ряда приятных вещей, все дни подряд, ибо я тебе не писала только потому, что не знала, нужно ли тебе это, не слишком ли много? трудно? — вся я (хотя и пытающаяся уменьшить свой вес, как в детстве — физически — 17 вёрст в тарантасе, на чьих-то коленях — не давить, не весить, сплошь на мускулах сердечного страха).

Убеди меня, что я тебе — нужна. (Господи, в этом всё дело!) раз-навсегда убеди, т. е. сделай, чтобы я раз-навсегда поверила, и тогда всё будет хорошо, потому что я тогда могу сделать — чудо.

Итак, я жду — делового ответа, а ты жди — ряда непременных радостей.

(Знаешь сонет у Гёте, который называется:

(гениально, что он с этого — начинает! И гениально, что это самая законченная форма — сонет).

О твоих стихах (только сейчас, после перерыва Гёте, заметила, что всё время писала ты) напишу отдельно и внимательно.

Я всё делаю (пишу, перевожу, читаю, хожу, говорю) и у меня ни одной мысли в голове нет, кроме тебя и твоего здоровья.

Ты думаешь — я не писала «случайно»? П<отому> ч<то> чем-нибудь была «занята»? Мне это неписание тебе стоило бо*льших усилий, чем все мои писания вместе взятые: других усилий: другие мускулы работали: обратное.

Ну, жду, обнимаю, люблю — но не даром я не люблю глаголов (страшная грубость!), но чтобы обходиться бе*з — нужны стихи или присутствие. Будет и то и другое.

А завтра тебя ждет — верная радость.

М.

<Приписка на полях:>

Я больше не хочу писать Вам Monsieur[1828] — какой вы Monsieur? — Вы гораздо больше Herr[1829], чем Monsieur — только вспомните производные: herrisch, herrlich, Herrlichkeit[1830] — и Heer[1831] по соседству (himmlische Heere[1832])

Впервые — Опыты. VII. С. 14-18. СС-7. С. 589–592. Печ. по СС-7.

76-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

1-го сентября 1936 г., среда.

Письмо о стихах[1833]

— Что* я об этих стихах думаю?

Первое и резкое: убрать кавычки — отличные стихи[1834].

Зачем и откуда — с Вашим чудесным сердцем — кавычки на таких чудесных, чудодейственных вещах, как жалость, груд, страдание, любовь, подвиг?

Что такое кавычки? Знак своей непричастности — данному слову или соединению слов, как знак его условности в наших устах. Подчеркнутая чуждость их простому употреблению и толкованию. Знак своего превосходства — над той простотой. Кавычки — ирония. То же самое, что «так называемая жалость». Так называемая, а мною так не называемая, мною не та*к называемая, мною называемая — слабость (либо глупость).

Но, родной мой, вычеркнув из своего душевного обихода и словаря — слова (и понятия) — совесть, расплата, нищенство, больница, тюрьма, братство, любовь, труд — что* тогда от мира и от сердца останется?

Вы скажете: — М<арина> И<вановна>, Вы передернули. Вы подменили пошлые (ставшие пошлыми) словесные соединения — именами существительными, пошлыми быть не могущими.

Но, мой друг: что пошлого — в больничной палате? Это не пошло, — а точно. То же и о нищенской суме (я, кроме этой нищенской сумы, в России, с 1917 г. по 1922 г. ничего не видала, но ее зато — непрерывно). И расплата за день — не пошлость. М<ожет> б<ыть> немножко общё. Беря эти слова в кавычки, Вы в кавычки берете не словесные трафареты, ибо эти слова — не трафарет: слишком уж насущны, как слово «черный хлеб», как сам черный хлеб. Остаются другие: «равенстве, братстве, и труде» (привожу из памяти)[1835] и «мысли о ме*ньшем, страдающем брате» — да, эти слова — трафарет, но зачем же Вы их берете? Зачем же Вы пользуетесь грошовым орудием чужого неумения — чтобы разбить бессмертные вещи?

Ведь два вывода: либо Вы, в этих стихах, сражаетесь с словесными трафаретами, а не вещами, тогда — сто*ит ли? Либо Вы наивно отождествляете бессмертные понятия с пошлыми наименованиями (из которых половина не пошла,* а — до ужаса <не>выразительна). По* чему* Вы в этих стихах бьете? По громким фразам 60-тых годов? Но для них это не были фразы, они за них — умирали (вспомните последнее письмо Софии Перовской[1836] — матери — о «воротничках», сто*ящее последнего: «Mon cher Papa»[1837] …Шарлотты Кордэ)[1838]. По самим вещам (жалость, любовь, труд)? По себе — такому дураку, что в них — поверили и на них — оборвались?

Стихи эти я читаю — наоборот: без кавычек, и — честное слово — даже в «ме*ньшем брате» никакого трафарета не чувствую. Простая болевая правда их — уничтожает их некоторую о*бщесть, слова эти здесь (д<олжно> б<ыть> от Вашей внутренней правды) звучат за*ново, совершенно не смешно, — в полный и смертный серьез. (Как я хотела бы — чтобы они та*к были написаны, и до чего они та*к — внутри — написаны!)

Конечно (и в этом сочувствую Вам — как пишущий) куда тогда девать дребедень и ерунду (которым, кстати. Вы противупоставляете какую не-дребедень и не-ерунду?) Заметьте, что Вы здесь, в 8-ми строках израсходовали всё человеческое величие, что у Вас на противупоставление не остается ничего — кроме всей человеческой малости.

— Компромиссный совет: если Вы так уж держитесь за жестокие, неправедные определения жертвы — как ерунды и дребедени, всё же уберите кавычки, ибо помимо их оскорбительности и моей оскорбленности, в них, за Ва*с — нехорошо в стихах — столько кавычек, это уже — вроде статьи. Стихи должны писаться словами безусловными — а не условными. Сам прием — дешев — не сердитесь, то же самое, как какой-нибудь пурист из «Посл<едних> Нов<остей>», за ленью, употребляет какой-н<ибудь> советский ходкий, якобы ненавистный ему, а по существу — необходимый — оборот. Если Вы эти вещи (жалость, любовь, труд) — ненавидите, разбивайте их по существу. (Ницше.) Если Вы эти словесные трафареты ненавидите — не употребляйте их. Нельзя отказываться от вещи полным е*ю же — ртом. Отречение прежде всего — изъятие себя из её, её из своего оборота.

…Тут двое стихов, неслитых и неслиянных. Вторые — 5 строк, законченных и замечательных. Это совсем отдельные стихи, с теми незнакомые, связанные только одинаковостью размера. Прочтите сами, забыв начало:

Совсем, совсем хорошо

Но здесь начинаются прятки

Эта любимая, взрослых, игра.

— Всё, разумеется, в полном порядке.

(У собеседников с плеч гора)[1839].

Только, не у собеседников, а у собеседника. Непременно. 1) Та*к мне запомнилось, а мне всегда[1840] запоминается по лучшему. Так напр<имер> у Бальмонта — Морское дно — последние слова поэмы: — Два слова сказала мне дева со дна — Мне вам передать их дано. — Я видела солнце, сказала она — Что дальше — не всё ли равно. Так я, 14 лет, прочтя — запомнила. А у него оказалось: после[1841]. Ведь насколько хуже — и по звуку (да—а—альше и после) и по ограниченности понятия «после» — временем (дальше — и время, и пространство: даль годов и верст, просто — даль). Кроме того, с первой строки до последней мы видим у Вас не ряд лиц, а одно лицо, лицо одного человека — бедного, стареющего — работу жизни над одним, данным человеческим лицом. И (последнее, фактическое) нас всегда спрашивает (Как поживаете?) один собеседник, а не двое и не трое. Проведите стихи на единстве — показуемого и вопрошающего, тогда каждый в них себя узнает, ибо в этом назначение и победа стихов, чтобы каждый себя в них узнал, а невсе. (Всех — нет, т. е. есть — и тогда нет никого.)

Вот, мой родной, по полной чести и совести, что* я думаю об этих Ваших стихах. Пришлите еще, если есть. И — пишите еще, этого дыхания Вам ничто не сузит. Пусть стихи будут Вашим безграничным вздохом.

И опять возвращаюсь к письмам и стихам. Слейте. Берите из себя письменного (не из писем, а из того, кто — или верней: что* их в Вас) пишет.) Отождествите поэта с человеком. Не заставляйте поэта говорить ни жёстче, ни презрительнее, ни горше, чем говорит человек (не когда с другими говорите, и м<ожет> б<ыть> даже — не когда со мною, а — с собою).

Ведь смотрите: Ваше письмо и Ваши стихи — на той же бумаге, тем же чернилом, тою же рукою, тем же присестом руки — и два разных существа. Человек (Вы*) — несправедливо и неправедно — беззаботностью друзей и близких, пропустивших начало болезни — обреченный, 26 лет (?)[1842] — не-жить, отсутствовать, смотреть на горы — вместо того чтобы их брать, да еще — поэт, т. е. самая уязвимая, и в полном здоровье непрерывно ранимая природа — этот человек, почти мальчик, находит в себе мужество сказать: «…и умирают от чахотки под мостом, тогда как я сейчас в отличных условиях» тогда как в священном праве был бы прямой удар Богу: — Почему столько идиотов, моих сверстников, растрачивают свой избыток сил: мускулов — дыхания — сердца — крови — по футбольным и иным площадкам, топчут его — на этих площадках — ногами — Твое дыхание — ногами топчут! — тогда как я, существо разумное и одушевленное, а м<ожет> б<ыть> и избранное — просто не могу дышать. Кто взял мои легкие? За что?

— Нет, Вы думаете о несчастнейших себя: о подмостных, о вконец недвижных — во всем Вашем вопле (чистого отчаяния) ни звука — упрёка и справедливого бы негодования — никакого равнения по счастливейшим. Ваш вопль — чист.

А поэт — Вы* — больничную палату берете в кавычки. И Вы думаете я* ему — верю??

О Вашей болезни («так может длиться годами, десятилетиями…») я Вам напишу отдельно, я об этом непрерывно думаю — и тут нужно что-то решить раз-навсегда.

Но так как я Вам каждый день обещала — радость (а письмо невольно вышло серьезное) — вот стихи, единственное достоинство которых — тождество с бывшим (и сущим во мне каждый день и час моей жизни).

До завтра!

М.

МЦ.

16-го — 1 7-го августа 1936 г.

Савойя.

Впервые — Опыты. VIII. С. 21 25. СС-7. С. 592-595. Печ. по СС-7.

77-36. А.С. Штайгеру

Женева

3-го сентября 1936 г.[1844]

— Может быть только во времена Герцена и Огарева и их Наташ[1845] с такой горечью из Швейцарии — в Швейцарию же — посылались приветы

МЦ.

Впервые — Труды симпозиума в Лозанне. С. 75. (публ. С. Карлинского). СС-7. С. 595. Печ. по СС-7.

78-36. Б.Г. Унбегауну

Приветствую дорогого и милого Бориса Генриховича из Женевы, где я зайцем — на несколько часов[1846].

Очень, очень жалею, что не дождалась Вас в Moret.

До скорой встречи! — которой очень жду и радуюсь.

МЦ.

Женева, 3-го сент<ября> 1936 г.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 277. Печ. по тексту первой публикации.

79-36. А.С. Штайгеру

Я сама хотела бы быть этой курткой[1847]: греть, знать, когда и для чего — нужна.

МЦ.

3-го сентября 1936 г.,

кажется — четверг.

С<ен>-Пьер — Женева

Впервые — Труды симпозиума в Лозанне. С. 74 (публ. С. Карлинского). СС-7. С. 595. Печ. по СС-7.

80-36. А.С. Штайгеру

St Pierre de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

3/4-го сентября 1936 г.

МОЯ ЖЕНЕВА (3-го сент<ября> 1936 г.)

Вчера, после женевской поездки, я окончательно убедилась в полнейшей безнадежности нашего личного свидания. — И вдруг мне вспомнилось странное по жестокости слово совсем молодого Государя — земцам, кажется: — Не смейте мечтать[1848]. (И — посмели.) Итак, я после вчерашней поездки поняла, что не смею и мечтать. Теперь слушайте внимательно, ибо во мне, как Вы уже могли заметить, живет тот самый пастернаковский — Всесильный бог деталей[1849] — и я бы себя определила как некоего «miniaturiste en grand» et m*me — en geant — et m*me en immense[1850].

Итак — накануне меня запросили: — Хотите завтра в Женеву? — И я сказала да, п<отому> ч<то> у меня были для Вас вещи, и я не хотела отправлять через чужие руки — чтобы другой писал квитанцию. И — одинаково-главное, ибо я не* эгоист — хотела показать Муру Женеву, т. е. дать ему возможность, в близком уже, классе его — хвастаться.

На другое утро и целое утро — занималась упаковкой Ваших посылок и приведением нас с Муром в более или менее швейцарский вид. Жду машины с 10 ч<асов> и — со страхом: башмаки еще не начищены, identit*[1851] еще не вынуто, Мур еще не мыт — и т. д. Но 10 ч<асов> — 11 ч<асов> — 12 ч<асов> машины нет. Вылезаю из своей пещеры — в сад, наведаться. Хозяйский сын (тот, что пишет о Радищеве, — мой умственный друг)[1852] — М<арина> И<вановна>, Вы с Муром одни поедете в Женеву — ни мама ни Вера[1853] не едут. — Тогда я не поеду — ибо я в Ж<еневе> ничего не найду — ни даже озера — а если найду, то там и останусь и уже во всяком случае не найду машины. Что* я буду делать одна, да еще с Муром, в чужом городе, без паспорта и будучи мной?? — Бегу оповещать Мура. Он — убит, но не показывает. Но как всегда в моей жизни — я-то приняла всерьез — да еще в какой, а — оказывается, так, слова, неопределенность. Иду к хозяйке и слегка уговариваю (знаю одно: мне нужно отправить вещи!). Она неопределенно отказывается и соглашается. А уже — час, уже обед (бесконечный), — уже два, автомобиля — нет. Словом, чтобы не изводить Вашего внимания и зрения зря — машина приехала в 4 ч<аса> (вместо 10 ч<асов>!) — ее заказывали по телефону через почту и произошла путаница — а выехали мы — со всеми сборами — в 4 * ч<аса>. Дорога — дивная, но я думаю о своих пакетах, уже совсем готовых и надписанных[1854].

Мне — все — советуют развязать, но я — противлюсь, ибо завязанная вещь — уже Ваша, то же самое, что распечатывать свое же письмо. Границы — три: бензинная, французская и швейцарская. — Pas de marchandises? — Rien[1855]. (Ибо я же — не продаю!) — Миновали. — Новая забота: я в Швейцарии не была с 1903 г.[1856] — и тогда посылок не посылала — сумею ли на чужой почте отправить? И — наберусь ли мужества остановить полный автомобиль людей — перед своей почтой? По дороге мне показывают Jardin Anglais, Rade[1857], озеро, но я ни на что* не смотрю — велю смотреть Муру. Но и это — одолено. (В Швейцарии люди так же вежливо отвечают, как я — спрашиваю.) Теперь я могу ехать назад. Но — начинаются Uni-Prix[1858], пассажи, сло*вом, тот самый хозяйственный и женский ад. Мур сразу просит stylo[1859] и еще ряд вещей, я непрерывно заставляю его множить на пять, хозяйка замка (русская швейцарка[1860] — милейшая) выбирает воротнички для дочек, к<отор>ые в России (посылает в письмах), полковник-хозяин[1861] хочет пива. Муру на* пять не множится — словом, добрый час стояния над вещами, погруженности — с мордой — в те детали, к<отор>ые я ненавижу — в ответ на шоколадный избыток не покупаю ничего (Вам, наверное, после операции нельзя, а Муру купила хозяйка) — сидим в кафэ, внутри жара безумная, пишу Вам открытку, чем пользуясь Мур заказывает себе невероятную кружку пива (Gargantua!)[1862] — и опять Uni-Prix — и опять требования stylo, (у него — два), а тут еще и автомобильчики за 40 и 75 швейц<арских> санти<мов> — занимаемся умножением — (хозяева все время тут же — только в продовольст<венном> отделении: закупают для пансиона) — и когда с Муром наконец выходим — нет никого. Долго нет. Совсем нет. Умоляю Мура отыскать автомобиль. Пересмотрев штук 50 — отыскивает (я бы в жизни не узнала, для меня они все на одно лицо: нечеловеческое) — вовсе не на том месте, где было условлено. Вижу — Tabac, покупаю зажигалку, чудную, за 1 швейц<арский>> франк — но так как у меня уже моя есть и будет граница, кладу ее себе за пазуху — поглубже. Потом влезаю — в раскалённый автомобиль — и жду. Мур мотается возле, то возникает, то пропадает, боюсь машин, выхожу, гляжу, опять сажусь. 7 ч<асов>, 7 * ч<асов>. Подходит от времени до времени возница: Et alors? Vous n’avez pas vu le colonel? — Non. — Et moi non plus[1863]. Потом уводит Мура пить пиво. Все магазины закрылись. 8 ч<асов>. И — усугубите внимание — начинаю чувствовать, что жжет. Т. е. давно жжет, с первой минуты. В ямке между расхождением ребер. И — здо*рово жжет. Она. Зажигалка. Как на грех на*литая бензином. Пытаюсь извлечь, но — как? Платье сверху узкое (застежка на спине) достать сверху — невозможно. Словом — примите на веру: чтобы извлечь зажигалку, нужно платье — снять. Кроме того, у меня чувство, что она вроде как приросла, пытаюсь рукой — сверху — двинуть: не двигается. Начинаю думать — обсуждать — может она или не может загореться, т. е. бензин — от моего жару — загореться. На это ведь есть — законы. Т. е. точно известно может или не может. Но я-то их не знаю и могу ждать — всего. Пытаюсь себя утешить (а жжет — болит — нестерпимо!) что никогда о таком случае не слышала. Но м<ожет> б<ыть> потому, что никто наполненной зажигалки в продолжение 2 ч<асов> в такой тесноте на теле не держит? А вдруг загорится — как раз, на границе? Со мной — бывает. (И платье сгорит, и автомобиль сгорит, и граница сгорит!) От времени до времени (а час да-авно девятый) справляюсь рукой сверху — не тлеет ли платье — и нюхаю — не пахнет ли горелым? Нет! но пахнет — бензином. Та*к — точно меня в нем выкупали. А — спутников всё нет, а Мур непрерывно пьет с шофером пиво, и потом оба подходят — и опять уходят; другая группа ждет нас в Аннемассе[1864] с 7 ч<асов> — Сейчас девять. Заблудились? Но хозяйка — уроженка Женевы. Что случилось? — Ох, жжет!

В 9 * ч<асов> — явление полковник: жене в Uni-Prix стало дурно — упала — отвез к врачу, ей сделали вспрыскиванье (сердце), нас искал на каком-то Mol* (?) где якобы уговорились с шофером — и т. д. Едем — за ней — к врачу. Ей совсем плохо, полу-сводят, полу-вносят. И — в обратный путь. Граница. 1, 2, 3-ья. Rien * d*clarer?[1865] Мур протягивает автомобильчик за 40 сант<имов> и 2 шокол<адные> бутылочки — обе за 20 — он серьезен, пограничники хохочут — хозяйка — слабой рукою «raisins sees»[1866], а я — ничего, ибо то*, что могла бы и должна бы — непоказуемо в данную минуту никакими человеческими способами. Да! еще одно: перед отъездом прошу шофера взять на себя мои папиросы (у меня уже есть — в портсигаре) и тут же думаю: не получу обратно, он — забудет, а я не напомню, ибо папиросы — вещь мужская, а не женская, и нельзя у мужчин отбирать папиросы — хотя бы свои же. (Своих женских папирос — нет.) (NB! Пишу Вам — уже третью страницу — глупостей, но — нынче пятница, 4-ое — я на те мои вопросы еще ответа не получила, значит — не могу говорить о Ва*с: просто ничего не знаю: бело*, а я надеюсь Вас немножко развлечь: отвлечь.) Кончены — границы. Возница — мне — пакет. И я, сраженная его памятью, в полном смущении благодарности — чтобы чем-то эту свою радость — компенсировать — возвратным движением — Gardez. — Merci alors[1867].

Курим оба: он угощает и я, конечно, не отказываюсь. В Аннемассе берем отчаявшихся спутников. Дорога — дивная. Прохлада. Весь жар дня, машин, шоколадок, покупок и пр. сосредоточился в одном месте: зажигалочном. Но раз — 2 * ч<аса> жжет и не загорается — значит, уже не загорится. Событие восходящей луны. (А есть другое:

Над черным краем горы — золотая проволока. (Не золотая — медная.) И вдруг — мы ли вынырнули, гора ли ушла — весь шар на небе: красном. Голос из кузова машины — Неправда ли, М<арина> И<вановна>, луна похожа на русскую красавицу? Я, любезно: — Да, очень. (Для меня луна — самоё одиночество. Всё нечеловечество одиночества. Всё одиночество нечеловечества. Я ее не как поэт чувствую, а как волк.)

Дорога кружит, мы курим, те внутри молчат и вдруг: — Ох! Кошка перед прожектором. Закрываю глаза. И когда уже проехали 3 кил<ометра> — соседи, философски: Vous auriez mieux voulu que *a soit nous?[1869] И еще через километр: D’ailleurs — il est pas tu*, il a pass* entre les roues. J’en ai tu* deux cette ann*e *a aurait fait le troisi*me[1870]. — Зубец — и даже зуб башни. Огромные тополя. Наш Bonneville. Словом, после нескольких отчаянных заворотов по узкой дорожке — ветки вот-вот оторвут голову — за*мок. Бегу наверх и — зажигалка целой одной своей поверхностью — пристала. Не без труда отдираю: живое мясо. Громадный ожог — и две зажигалки (я ее однажды — передвинула).

Теперь могу сказать по опыту (живого мяса): зажигалка, наполненная бензином и уплотненная за пазухой — 1) не зажигается 2) но прожигает.

Вот Вам, дружочек, моя Женева — и навряд ли будет вторая.

— Не рассказала Вам о своих дорожных (под сурдинку зажигалочного жжения) мыслях — о том, как я согласилась бы всю дальнейшую жизнь быть так жго*мой (привыкла бы) — чтобы вместо шофера рядом со мной сидели — Вы. Но — трезвая мысль: — Но тогда он должен был бы уметь править, а если бы он мог править — я бы м<ожет> б<ыть> так не хотела сидеть рядом с ним, — Но, если не он — то все-таки кто бы правил? — А — никто. Автомобиль бы стоял. Потом я подумала, что Вам было бы холодно и я бы за Вас беспокоилась, п<отому> ч<то> на себе у меня ничего теплого не было — чтобы отдать. (Кроме зажигалки внутри.) Потом я подумала, что ведь всегда можно обнять, чтобы согреть. Видение полюса. Все полярные экспедиции в одном видении: двоих в обнимку: старшего, согревающего младшего своим телом. (Когда пришли — младший оказался жив.) А мой спутник наверное думал о доме, и о завтрашней поездке, и о нас всех, внезапно заболевающих — и внезапно пропадающих — и внезапно дарящих папиросы, — Dr*le de gens, les Russes, mais bien gentils quand-m*me…[1871]

Что же нам остается, Russes или не Russes — как не быть bien gentils — друг с другом — до одиночества лунной планеты?

М.

4-го сент<ября> 1936 г.

Впервые — Звезда. 1992. № 10. С. 39-41 (публ. С. Карлинского и И. Кудровой). СС-7. С. 595–599. Печ. по СС-7.

81-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

5-го сентября 1936 г.[1872]

Дружочек, вот наш за*мок. Справа с краю — Мур, а я еще правей — за краем карточки.

А вот тот плющ[1873].

МЦ.

Впервые — Письма Анатолию Штейгеру. С. 85. СС-7. С. 599. Печ. по СС- 7.

82-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

7-го сентября 1936 г. понедельник.

Родной! Нашла. Как по озарению, т. е. всем напряжением необходимости Вас выручить — во всем — всегда — следовательно — (прежде всего) — сейчас[1874]:

<Приписка на полях:>

NB! Скобками при кавычках Вы себя окончательно отмежевываете. Скобки + кавычки здесь дают чью-то пошлейшую скороговорку, физически дают.

Только — та*к. Но опускаю все доказательства, ибо если сам вид и смысл стихов не убедит — все мои слова — бессильны. Но, вместо всех доводов — один (живой) голос:

я, обеспокоенная за Вас в этих стихах с первой минуты их прочтения (не за Вашу бессмертную душу, в которой не сомневаюсь, но за Ваше доброе имя) сразу дала прочесть Ваш листок (не говоря — кто) — своему здешнему пишущему другу[1875].

— Что скажете? Не думайте, не думайте! Самое, самое первое!

— Aigreur[1876], — досада, что во всё это — поверил, всему этому — служил, и в конце концов — оказался в дураках. Такой же дурак был — как ты. (Пауза.) Тяжелое впечатление.

И это, мой друг, лучшее толкование Ваших стихов: Вы, морально, в лучшем случае. И я, и этот Миша — абсолютные читатели (читатели умыслов!) — и это всё, что мы по прочтении стихов в их первой транскрипции, можем сказать в Ваше оправдание, т. е. помнить, что: «— и я, и если дурость — так общая».

Когда же, только что, сгоряча моей огромной радости, я в огороде достала Мишу и доставила его к себе на чердак — листок с данной транскрипцией в руки — читайте! — он, просияв: — замечательно! То, что нужно. Так — это для других — сантиментальная ерунда и дребедень, а для него — святая святых. Под этими стихами — подпишусь.

Вот Вам — читатель. (Я не сказала — ни слова.) Да и не только — он. И ребенок не ошибется. (Проверю на Муре.)

Теперь, на Ваше усмотрение:

либо:

Чистые — люблю и слово и вещь, и чудесное противопоставление сантиментальной ерунде клеймление — чистотой — всей той грязи (NB! не то*й, а — этой!)

Второе — в противувес шестидесятности: временности их — ВЕЧНЫЕ. ВЕЧНЫЕ, т. е. которые никогда не кончатся.

Выбирайте — что ближе и дороже, ибо — равноценны. Острее — чистые, глубже — вечные. Товарищеский совет: подчеркните (либо чистые, либо вечные) чтобы еще, еще*е ударить — и пометку: прошу подчеркнутое слово — в разрядку. Чтобы не набрали жирным шрифтом, к<отор>ый нечто вроде физического воздействия, тогда как в разрядку — воздействие нравственное: молчаливая остановка внимания.

Тогда физически вид будет таков:

— смотрите, как хорошо[1877],

А — русские — они всё равно — русские, не-русских (таких) не было, и если русские — не выходит противовеса ерунде. Говорю Вам как себе, собственности на слова* нет, и — равно как в вопросе нашей встречи — не будем считаться копейками, которые (копейки или слова) нам всё равно не принадлежат (вот — зажигалка моя мне принадлежала — верней: я — ей — когда меня прожигала), не будем этими малостями мешать возникновению вещи — встречи или стихотворения, — но третьего, которое больше нас.

Возвращаясь к первой транскрипции:

Ваша (да еще нарочитая) confusion[1878] — словесных штампов — и простых обиходных выражений — и бессмертных понятий — больше, чем неудачная — невозможная. Вы хотите быть понятым вопреки себе, вопреки знакам, и смыслу слов, — * rebours[1879]. Это можно только в любви, в дружбе — нельзя. Не можете же Вы рассчитывать на точь-в-точь такого же как Вы (чего и в любви не бывает), даже не на близнеца: на двойника. Лучший читатель — только абсолютный друг, а абсолютный читатель — только любящий, т. е. всё равно — другой, непременно — другой: для того и другой — чтобы любить. (Себя не любят.)

Если я усумнилась, то что же будет — с любым, с первым встречным?

— Я не для него пишу. — Нет, здесь — для него и о нем, ибо кто же лежит в больнице, сидит в тюрьме и т. д., как не Ваш первый встречный читатель — и подзащитный? Но — его защищая и о нем вопия — делайте это та*к, чтобы он первый Вас понял, чтобы он, по крайней мере, Вас — понял: ведь это — тоже помощь! (Память.) (Как одна меня безумно любившая молодая женщина — смертельно-больная и совершенно-нищая — мне — из своих далеких: со своих высоких — Пиреней: — Марина! Я не могу вернуть Вам чешского иждивения, я не могу послать Вам ни франка, но я изо всех сил — из моих последних сил, Марина, — непрестанно, день и ночь о Вас думаю.)[1880]

Что же Вы, со своим безымянным подзащитным, своими кавычками — делаете?

Простой умирающий (русский шофёр в госпитале — а сколько их — госпитале*й и шофёров!) Ваши стихи примет как последний плевок на голову (с бельведера Вашего поэтического величия). — Стоило жить!

Нет, друг, оставьте темно*ты — для любви. Для защиты — нужна прямая речь. Да — да, нет — нет, а что больше — есть от лукавого.

Вы приво*дите строки Г<еоргия> Иванова: Хорошо, что нет Царя — Хорошо, что нет России[1881]. — Если стихи (я их не помню) сводятся к тому, что хорошо, что нет ничего — они сразу — понятны, — первому встречному понятны, ибо имеют только один смысл: отчаяния.

Эти стихи какого-то древнейшего греческого поэта — мы все писали.

Нет, друг, защита, как нападение, должна быть прямая, это из мужских чувств, это не чувство — a acte[1883]. (И Ваши эти стихи — acte), a acte не может иметь двух смыслов — иначе Вы сами не обрадуетесь — какие у Вас окажутся единомышленники, и иначе сама Cause и Chose[1884] от Вас отвернется: своего защитника не узнает.

Тут умственные — словесные — и даже самые кровоточащие игры — неуместны. Направляя нож в себя. Вы сквозь себя — проскакиваете — и попадаете в То*, за что… (готовы умереть). Нельзя.

Я с горечью подозреваю Вас в ницшеанстве? — Ого! —

Во-первых, ницшеанство — и Ницше.

Ницшеанство — как всякое «анство» — ЖИРЕНЬЕ НА КРОВИ. — Заподозрить Вас в нем, т. е. в такой вопиющей дармовщине — и дешевке — унизить — себя.

Но был — Ницше. (NB! Я без Ницше — обошлась. Прочтя Заратустру[1885] — 15 лет, я одно узнала, другого — не узнала, ибо во мне его не было — и не стало никогда. Я, в жизни, любила Наполеона и Гёте, т. е. с ними жизнь прожила.)

Но помимо нашей необходимости в том или ином явлении, есть само явление, его необходимость — или чудесность — в природе. И Ницше — есть. И рода мы — одного!

(Гёте — Flammentod:

Итак 1) горевать о Вашем «ницшеанстве» (и писать — брезгливо!) я не могла, ибо — если бы я могла заподозрить Вас в ницшеанстве — Вас бы для меня — не* было (был бы любой позвавший — и любой — отозвавшийся. Любой с любым).

2) я не о ницшеанстве (нище-анстве!) горевала, а сказала: — Тогда — будьте как Ницше, т. е. открыто и горько и беспощадно — жгите.

(Знаете, что последней подписью под его последним письмом безумца было:

— Так видите, что* ему Ницше — сто*ил?!

Ницше — одно из предельных воплощений человеческого (нечеловеческого!) страдания. И если я сказала: — тогда будьте как он — это только значило: страдайте с его чистотой. Убивайте (прежде всего — себя) бескавычечно.

Но и любите — бескавычечно.

На сегодня — ни о чем другом.

М.

<Приписки на полях:>

Спасибо за собеседника[1889]. Первая транскрипция — как сразу сказалось — часто — лучшая.

P.S. Нынче еще буду опрашивать — в этой транскрипции и дословно — как гадалку — сообщу.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 43–47. СС 7. С. 599–603. Печ. по СС-7.

83-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcines

8-го сентября 1936 г. — ровно месяц, как я здесь.

Родной! Вчера было письмо о стихах, а сегодня — о делах.

Но, чтобы кончить о стихах — вот Вам еще один отзыв — на этот раз читательницы: «Противно стало от всей нашей гадости — материализма, практицизма — вот и вспомнил — тех. Пусть сейчас все это называют сантиментализмом и глупостями — а для него это единственное, что* есть».

Словом, тот самый: bon — tr*s bon — brave — tr*s brave. Tr*s[1890] — который, очевидно, Вас задел (Обидно быть «brave»[1891]…) Но — к делу: — вот Вам уже два свидетельства, мое третье. Если убедила во второй транскрипции — счастлива. Если нет — спокойна. (Переправьте, пожалуйста, в моем списке: И о почившем на: И о почивших — нечаянно[1892]. Неприятно, чтобы та*к осталось — хотя бы на час.)

Дело же — следующее. Вчера, по прочтении Ваших стихов, она* — Ваша читательница[1893] — сама предложила мне устроить ряд моих чтений по Швейцарии — этой осенью. Т. е. — я просто спросила, можно ли жить в Leysin[1894] в-непансионе, ибо я ни на какой пансион неспособна, она спросила: зачем? — я сказала: к автору этих стихов — повидаться — тогда она сразу и очень подробно предложила мне столовую для неимущих (я думаю — беспризорных, или, как их раньше называли — бродяг) — «и там 15 сант<имов> суп. Это Вы можете?» Я, очень серьезно: — Могу. (И, точно, уже этот суп съела:) — Спасибо большое. — Словом, нечто антиалкоголическое — для chemineaux (и cheminelles[1895] — мысленно добавила я, и, уже совсем обнаглев, вслух): — А на какие же я деньги поеду? (точно она мне предлагала эту поездку).

И — но тут начинается полный серьёз — вполне серьезное, реальное, достоверное, с именами и отчествами — даже фамилиями — предложение: организовать мою осеннюю — нужно думать — ноябрьскую поездку по Швейцарии: Женева — Лозанна — Цюрих (Берна — не было) — с рядом чтений. И тут же написала письмо одному из действующих лиц, которое я опускаю одновременно с этим. В письме (лицо — в Аннемассе)[1896] просьба назначить нам обеим свидание на ближайших днях. Словом (тьфу, тьфу, не сглазить!) дело — пошло*.

Но, дитя, взываю к Вашему серьёзу: моя Швейцария — дело очень трудное: мне, помимо всех чужих усилий — нужно огромное свое: — устроить Мура в надежные руки, каковых у меня в доме нет: отец его всегда занят, Аля — не в счет. Значит — отдать его той же М<аргарите> Н<иколаевне>[1897] — в Париж, но этим самым — изъять его из школы, к<отор>ая в Ванве, т. е. найти и оплатить учителя. Вся история с паспортом и визами, помноженная на всю мою роковую бытовую неумелость. Наконец, моя невозможность никакого пансиона — самого дешевого, не говоря уже о швейц<арских> ценах, хотя бы шв<ейцарских> 5 фр<анков> в день. Т. е. Ваша необходимость отыскать мне «там» — комнату.

Но — всё это — ничто — при одном условии: Вашей уверенности в необходимости Вам моего приезда.

…Второе (бытовое) — если хотите меня видеть у себя в Швейцарии в ноябре — я должна начинать это сейчас. Т. е. должна быть твердо уверена, что Вы осенью в Париж не приедете, ибо если Вы — осенью, я к Вам в Швейцарию (если всё будет хорошо) — весной, а то нелепо — всё сразу, а потом — никогда — ничего.

Думайте, решайте, но — решив — не перерешайте, ибо я перерешить — не смогу. Сборы — для таких вечеров — весьма громоздкие, всё на доброй воле нескольких чужих людей, а я да*ром ничьей силы не трачу, т. е. даже если Вы в это время (неожиданно) окажетесь в Париже — поеду.

A Leysin или Schwendi или ещё что — мне всё равно: т.е. равно*желанно — лишь бы не оказался Тироль — или Шварцвальд — куда мне ходу — нет.

Ну* — думайте.

МЦ.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 47 49. СС-7. С. 603-604. Печ. по СС-7.

84-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

10-го сентября 1936 г.[1898]

— Я как раз думала над Вашей болезнью, выясняла ее для себя, чтобы выяснить для Вас — но это не сразу, мне нужно <> понять — отложим <и обратимся> к срочному: Вашим стихам[1899]. Первое и твердое <правило> никаких <кавычек> кроме о слов — разве Вы не видите, что <невоз>можно одними знаками <> — разная — «сантиментальная ерунда» не <> место <> не словесно, а по содержанию, то <> «страдающего брата» Вы берете только словес <> младшего брата (<>: — начиная от Вениамина[1900]) — и брата — и <> неудачна здесь только словесная ассоциация, и — мой друг — un petit effort[1901] — о <> grand effort[1902] — стерпите, примите всерьез — и на себя, реабилитируйте — хотя бы ценой упрека Вас, поэта, в общем месте. (Стихи настолько серьёзны, что никому в голову не придет. Либо — какому-нибудь «ницшеанцу», тогда это — патент на благородство. Реабилитации сущности путем взятия слова в кавычки быть не может. Наоборот: снимите кавычки. Тогда эта строка будет звучать как детский и смертный серьёз. И — поверяю на последнюю чистоту — еще одно: если всё же боитесь, на себя — не берёте, можете прибегнуть к другому типографическому знаку: разрядке. Глядите:

или:

— сразу остановка внимания, и обогащение смысла, и достоверность: Вы эти слова почему-то — подчеркиваете, т. е. произносите их не случайно: для Вас они (вопреки всему) значат. Так сразу снято подозрение в общем месте, и общее место — становится болевым, точным местом Вашей (нашей) боли. И такая чудная, в таком начертании, настойчивость: да, именно — младшем, и именно — страдающем, и именно — брате. Только еще не знаю: одно ли слово в разрядку, или оба, во всяком случае не брате.

Ведь разрядка есть указание — и даже приказание — ударения. Проверьте вслух. (Я клонюсь к выделению страдания, т. е. к первому начертанию строки. Не забудьте: тут глаз и слух.)

<Приписки на полях:>

О разрядке: это самая скромная остановка внимания, то же самое что указать глазами.

А — чаще без разрядки, проще, мужественнее. Я бы — без: пусть думают — что* хотят.

Второе: — никакого то есть, ради Бога! Вы просто — портите. 1) — мозговое, статейное, 2) неверно, ибо страдание и нищенская сума — не однозначущее: страдание без сумы и сума (mon cas[1904]) — без страдания, Вы этим стихи губите.

Третье: нельзя «свободу, равенство и братство» — в кавычки, Любовь и Труд — вольно, это уж сплошной миниатюризм и микроскоп, и — простите — введение в большое человеческое — чего-то мелко-личного: автобиографического: для меня «свобода, равенство и братство» — ничто, зато* вот — Труд и Любовь… Но кому, в этих стихах, до Ва*с (данного) дело, эти стихи не Вы пишете — и не о себе — а главное не для себя: только — из[1905] себя. Кроме того, все перечисленные вещи — большие, и все — тысячу тысяч раз повторены, это — родня, нельзя ро*знить семьи понятий, и — честное слово — никто Вас не поймет, а если поймет — то только через остановку внимания на Вашем личном (частном) случае — значит в полный ущерб стихам.

В мое бескорыстие Вы верите. У меня две корысти: сами стихи — Ваш правильный облик.

— Конечно, вечные, а не чистые. И очень рада, что мы с вами совпали. В ВЕЧНОСТИ шестидесятых годов — предельный вызов. Бо*льшего мы о них сказать не можем.

О других стихах.

Первое[1906] — оставите как есть, в первой транскрипции. Т. е.: Но не каждый ведь скажет: — «Брось, — Не надейся» — слепцу, калеке. (Если: скажешь — Вы вместо другого подставляете себя — и не выходит противопоставления.)

Третье[1907]:

— я бы сделала:

— это непосредственнее, нечаяннее, невиннее, беспомощнее: — сам гляди, что же мне делать?! — В вот — данная сия минута. И — сама рука.

Последнее: (Мы произносим дружба, счастье, Бог…)[1908]

1) О, если б человек вдруг научиться мог — в одну строку, иначе нарушается единство вздоха.

2) Есть о, есть но, и есть а. О — возглас, но — рассуждение, а — вопрос, запрос на авось (соответствующий французскому: et…) Я за а — чище, беспомощнее и отчаяннее. И — человечнее, похожее (А что* если…)

С последней строкой — не знаю, что делать. Во-первых Вы из трех вещей берете меньшую и всегда составную, т. е. отродясь пустую, как данность и са*мость — несуществующую. (Бог — Бог, дружба — дружба, а — счастье? И начинается: — Покой. — Отсутствие желаний. — Исполнение желаний — и т. д. Самой вещи — нет.) — итак, берете самую малую и выделяя ее — даже помимо ее личной малости — умаляете обе, другие — и себя. (Только-то!) Во-вторых — взамен чего? Что* это, в точности, значит? Человек перестал лгать, т. е. научился говорить правду, и сказал: Бога — нет, дружбы — нет, счастья — нет, и взамен получил счастье. Какое? Единственно-возможное: веру — и еще лучше — достоверность: Бог — есть, дружба — есть, счастье — есть. Так где же у Вас об этом сказано, если Вы это хотели сказать. (Если же не это — то не знаю что*.)

Всё будет спасено, если Вы в одной последней строке сумеете дать всю эту получку. «Господи, воззвах к Тебе и услыши мя»… Это, а не другое. Иначе — какая-то сделка: я — правду, а Бог мне — счастье. Разве Вы не чувствуете, что это вещи — несоизмеримые? Что Вы и Бога-то здесь умаляете. (А себя — так совсем продешевляете!)

Куда лучше: То неужели Бог ему бы не помог

И смерти не нашлось, взамен, для нас — у Бога.

(Пробовала: веры, верно, но — слабо. Чуда лучше, но — слишком уж элементарно. Но и вера и чудо — тысячу раз лучше счастья. А смерти — лучше всего, ибо чистое отчаяние. Вопль. — Думайте, ибо это совершенно меняет Ваш смысл. Смерть (прекращение муки) — как высшая награда. Хорош, должно быть — мир был. Хорош и есть.)

Стихи эти очень элементарные, их может спасти только острота и сила последней строки, к<отор>ая (все они — рассуждение) может быть только воплем.

— Думайте. —

Но и о другом думайте — и решайте. На самых днях я должна буду сказать одному из устроителей писательских швейцарских поездок — когда хочу читать. Скажу — ноябрь — будет ноябрь — а ноябрь по всей вероятности 1) и п<отому> ч<то> подходящий для чтений месяц, и п<отому> ч<то> еще будет действовать мой 1936 года паспорт. Загадывать на 1937 г. — далёко. Особенно — на весну.

Мой друг, поймите меня: мне Швейцария не нужна: вне Вас — не нужна.

Но — не хочу лишать Вас Вашего парижского ноября, ноябрьского Парижа: у Вас друзья — дела — Вам в санатории надоело — Вы уже сейчас рветесь — что* будет через два месяца?

М<ожет> б<ыть> — так сделаем: сначала я свое отчитаю, а потом вместе поедем — в Париж? Лучше та*к, чем: сначала Ваш Париж, а потом — вместе в Швейцарию. По-разному — по-многому — лучше. Начнем с Вас: как бы мы ни встретились (в Швейцарии) — остается Париж, и Париж остается Парижем, т. е. либо радостью, либо необходимостью, либо развлечением — вне моего, в нем, присутствия. Учтите и свое сравнительно-здоровое, после долгой санатории, состояние. А из Парижа Вы поедете — растраченным — как зверь в берлогу, зализываться, обрастать мясом и мехом, а вдруг — Вам встреча со мной не даст всего, или хотя бы — того, что Вы ждали? — Физическая растрата, (возможная) душевная утрата, и перспектива санатории.

Для меня же — если наша встреча не удастся — Швейцария потеряет всякий смысл, т. е. — свой единственный. Это будет — повинность. Очень тяжкая.

Но, опять-таки, — решайте, как хотите — Вы. (Я знаю как трудно — хотеть.) Только — твердо и сразу. Если Вы уже твердо решили — к 1-му ноября, то мой план — не удастся, ибо до этого в Швейцарии побывать навряд ли успею. Но — на сколько, в таком случае, Вы едете в Париж? П<отому> ч<то> в декабре в Швейцарию мне — может оказаться — уже поздно. Тем более, что мне предстоит еще бельгийская поездка — и тоже осенняя. Так или иначе, я мысленно ноябрь оставляю на нас. Боюсь, что моя поездка придется на середину ноября, т. е. в самое для Вас неудобное время. Но все-таки что-то решить надо. Со дня на день (того господина зовут Фелькнер[1909] — он женевец — м<ожет> б<ыть> Ваш отец его знает) жду письма из Аннемасса — и тогда дело пойдет вне моей воли. Не забудьте, что я назначать — не могу. Перерешать — тем более.

— М<ожет> б<ыть> Вы все это совсем иначе увидите? Может быть Вам грустно будет ехать одному в Швейцарию (не забудьте: мой план — ехать вдвоем в Париж после моей Швейцарии, т. е. после нашей черновой встречи) — с чувством то*й или ино*й утраты, и, во всяком случае, без перспективы, — Парижа. Есть люди, которым от всего больно, по-всякому — больнее.

Да, да, иным всё удар. И эти Ваши стихи — сплошное sous le coup[1910]. А последнее слово третьего стихотворения мне напоминает слово какого-то маленького принца крови — в XVIII в<еке> — своей воспитательнице: Je t’aimerai — m*me mort.

Не — jusqu’* ma mort не: apr*s ma mort — a: mort[1911]. И это — пяти лет. (Больше ему — никогда не стало.) И как она могла — потом — жить?

R*capitulons[1912]: Вы откладываете свой отъезд дней на 10, ждете меня в Швейцарии, там мы начерно встречаемся и вместе едем в Париж, в котором встречаемся уже на*бело. Теперь, если Фелькнер назначит мои чтения в конце ноября — придется сделать иначе, т. е. сначала Вы — в Париж, а потом видно будет, поедем или нет — вместе — в Ваш обратный путь. Самое трудное — если мне ехать к 15-му, та*к я разбиваю Ваш ноябрь. Думайте. А я Вас тотчас же извещу, как только договоримся с Фелькнером — если сразу договоримся, чего, кажется, быть не может: ведь читать мне придется в трех городах, и он — не один, а только один из… и го*рода целых три.

Где Вы в Париже будете жить? С сестрой?[1913] А где и ка*к — она? (живет). Хотите у меня? Я Вам уступлю свою комнату и буду о Вас заботиться, — я к заботе привычна — и знаю меру. Сыты тоже будете. — Думайте. Одна беда: поздно вечером автобусы ходят редко (подходят близко), а от метро к нам большой подъем. Кроме того, нет ни центр<ального> отопления, ни ванны, дом старый — лет полтораста — и скорее холодный, а Вы — санаторией избалованы. Но — чудный воздух: улица — сплошные каштаны, и вообще — простор: форт, огороды, — ни одной трубы. Думайте — как Вам лучше, я совсем не знаю Ваших дел и предлагаю Вам на всякий случай. И совсем не обижусь — если найдете лучше. До свидания, родной — у меня голова разболелась от всех этих aller-et-retour’ов[1914].

МЦ.

<Приписка на полях:>

Самое сердечное спасибо за точный ответ — про легкие. Тронута Вашим вниманием и пониманием. Сегодняшнее письмо — о болезни. Оно — во мне уже давно пишется.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 49–54. СС-7. С. 605–609 Печ. по СС-7.

85-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

12-го сентября 1936 г., суббота (мой любимый день — и день моего рождения: с субботы на воскресенье: в полночь. Мать выб<рала> субботу, т е. назад)[1915]

— О Вашей болезни. Мне хочется самой понять и об этом Вам сказать раз-навсегда. Поверим, что Ваша болезнь по существу неизлечима, что Вы уже никогда не будете здоровым человеком. Примем это — и попробуем найти лечение — неизлечимости, выход — из явного тупика. Я всегда работаю на примерах и вне примеров не понимаю ничего. Поэтому — оборотом головы — на Р<ильке>.

Это был отродясь больной: больной уже потому и тем, что мать хотела SOPHIE, а получила — Rene[1916] (так его звали в детстве, Rainer’a он открыл et imposa[1917]), что его до 5 л<ет>, а м<ожет> б<ыть> и позже, водили девочкой, этим подтачивая без того уже половинную мужественность поэта. (А потом сразу отдали в корпус. Сохранился один вопиющий отрывок, страшнее которого я ничего не знаю.)

В его письмах жене — женился рано[1918] — непрерывные таинственные упоминания о каком-то — недуге, хотя внешне был совершенно здоров. Нечто вроде «mon mal»[1919]. (Знаю, знаю: — «Но у меня не mon mal, а вообще — mal, весьма даже достоверное», — погодите.) Ему всю жизнь немоглось: ни жить, ни есть, ни спать, ни писать. Писанье было для него — мученье, терзанье. Он — от России до Египта — весь свет исколесил, ища места, где может писать (мне это совершенно чуждо, я бы скорей искала места, где не могу писать, но моя обязанность понять его — и Вас). И не только места искал, — и срока. — Здесь, может быть, и сейчас, может быть, я начну — то… Здоровому человеку — дико. Даже мне — дико. Мне — особенно-дико. Ибо, как я говорю о столе:

Но пусть — дико, пусть он — по-докторски был здоров, — жил-то он внутри себя, в том внутри, где доктора* не бывают.

Из себя он выделил ряд — себя, ряд — я, которых неопределенно назвал и пустил по свету, чтобы хотя бы они — жили. Об одном из них — mein Nachbar Ewald — из его юношеской книги «Geschichten vom lieben Gott»[1921] — хочу Вам сказать. Эвальд не мог ходить и всю жизнь сидел у окна, у которого иногда, проходя, останавливался Р<ильке>. И Р<ильке> Эвальду — завидовал. Он никуда и ни за кем не должен был идти, к нему всё само приходило, всё отовсюду само притекало. Он не знал отказа выбора, даже простого выбора на карте не знал: куда именно, ибо каждое место исключает все остальные. К нему приходили все места. Он не знал человеческой измены, ибо к нему приходил только тот, кому он был нужен. Он был — единственное недвижное среди всего кружащегося, единственное пребывающее среди всего преходящего. Он был — дерево.

Резко-другое. У меня здесь есть друг — Миша[1922]. Всё, что он хочет от жизни — он, здоровый, на редкость — сильный (пришлось!). Ваш сверстник, постоянно какой-нибудь одной, а иногда и несколькими сразу — любимый, всё, что он хочет от жизни — трех свободных утренних часов для писания, и ради этого отдаст всё, вплоть до своей молодости. Уже — без них — отдает. (Работает на огороде, шофёрствует, прислуживает, но каждая свободная минута — столу.) Он, в распоряжении которого весь Париж, со всеми его сборищами, зрелищами, ночами, встречами, остается на* зиму — здесь, со старыми, добрыми, мало понимающими его родителями, и старым цусимским адмиралом[1923], и еще с одним стариком-садовником — чтобы писать. Он сам выбрал Ваш затвор — и выбрал его на всю жизнь, ибо он никогда не женится — не нужно — «я и ребенка бы не хотел иметь, п<отому> ч<то> я его бы слишком любил. А это ведь мешает писать, — а, М<арина> И<вановна>?»

И, наконец, — я, но то*, что я имею Вам сказать о себе — не пишется, да с трудом и произносится — когда-нибудь (любимое наше с вами слово). Но, пока, в кредит, поверьте, что моя жизнь была и есть не легче Вашей, и mon mal — еще неизлечимей Вашего.

…Мой друг, что* Вы называете жизнью? Сиденье по кафе с неравными: с бронированными, тогда как Вы — ободранный (без кожи). Ибо — на сколько? бессонных ночей — одна сто*ящая — чтобы ее не-спать? Хождение по литературным собраниям — и политическим собраниям — и выставкам — что-то основное, видно, забываю.

Вспомните le petit Marcel[1924], в последний 12-тый час опомнившегося и изъявшего себя из «жизни» и закупорившего себя в пробку — чтобы сделать дело своей жизни. В агонии жалевшего, что не может написать еще раз смерть Берготта[1925], п<отому> ч<то> теперь знает — как умирают.

— Да, но он до того — жил. Но Вы — тоже жили. У Вас было Ваше детство, и юность, и столько, наверное, кроме — жили и Вы. Лермонтов в Вашем возрасте умер, Вы ведь не скажете, что он — не жил?

Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль.

Знаю, больно. И 27-летний Бетховен, не могший не знать своей избранности, в своем Heiligenst*dt-Testament (начало глухоты) возопил: — «Schon in seinem 28. Lebensjahre verurteilt dem Leben zu entsagen — das ist hart. F*r den K*nstler-h*rter, den f*r irgendjemand…»[1926] Ho — говорю очень издалека — не думайте, что люди Вас забывают, потому что Вас нет на глазах. Забыли бы — и на глазах, и на груди — потому что не умеют дружить, не умеют любить, п<отому> ч<то> есть другие — новые — п<отому> ч<то> нужна смена — п<отому> ч<то> Вы сами любите — п<отому> ч<то> Вы всегда больше любите — п<отому> ч<то> Вы der Liebende[1927], а не — любимый — потому что Вы поэт, а она — нет. (Schubert — Heine — H*lderlin — Beethoven — кто их любил??) И Вы бы там — за стойками и столиками — без туберкулёза сгорали бы — и сгорели бы — в недостойном пожаре: на Lustfeuer[1928] их увеселений.

Не* на что рассчитывать, кроме чуда. (Кстати — проверила — чудо в тех стихах совсем не плохо: несоизмеримо лучше и счастья и веры. Но — дальше:) А чудо так же — и даже легче может придти за Вами — в горы, чем — в город: просто — на повороте горной дороги. Та*к Вы его, по крайней мере, разглядите.

Конечно, горько — насильно быть спасенным. И кому, как не мне — это знать! Иногда — живого жизненного жара хочется больше чем воды — когда ее хочется. Найду об этом Вам дома стихи — и ради Вас — для Вас — за Вас их докончу. (Мне было столько же лет, как Вам.) Я всё знаю, и если до сих пор своей души не продала за этот живой жар, то только потому, что эта продажа, эта придача — никому не была нужна. Я со своей бессмертной душой — Бог знает что делала, и на такие — свои же — утешения — зубами скрежетала, но — где верх, где низ, где Бог, где Idol, где я*, где не* я — я всегда знала. Думаю, что главная и тайная жажда Вашего существа — отродясь: не быть. Потому-то Вы так и противитесь «нежизни», так хватаетесь за «жизнь», что это — быстрый конец: Вам, Вашей душе, Вашей прирожденной, от всего, муки: спать.

Вы, — настоящий Романтик (определение не мое): живете последними вещами, тогда как нужно (якобы) жить — предпоследними. А Вы — 60-той секундой 60-той минуты 12-го часа. Как Вам (ежедневно) жить с людьми? Та*к можно жить только со своей душой (внутри души) — или с себе равными. Подите — найдите их. Искать среди поэтов — но, поэты, увы, — среда, и настоящий поэт среди поэтов так же редок, как человек среди людей. Если иного хватает на стихи, то на жизнь — не хватает. Пишут люди из последних сил: из последних запасов — тратят. Проверьте на Ваших друзьях — поэтах. Георгий Иванов — Новалис?[1929] Поплавский — Clemens Brentano?[1930] Нет, то время прошло, мы были и нас — нет. (Пишу Вам сейчас тоже из последних сил, разрываясь от головной боли, но знаю, что потом, м<ожет> б<ыть>, этих слов не найду, сейчас Вы сами себя во мне пишете, как стих.) Простите за правду — желаю, чтоб не сбылась.

Итак — терпите. Живите у себя auf der H*he (как я: — in der H*hle)[1931] — прорывайтесь эпизодическими «счастьями», «жизнью», — пусть это будут побывки, plongeons[1932] — наглатывайтесь, нахватывайтесь — и возвращайтесь — в себя.

Но есть еще одно: Вы же с людьми, да еще с больными — любите их. Не все ведь — счастливые и любимые. Это — тоже занятие. Вы скажете: им я не нужен, — ну, м<ожет> б<ыть> не Вы (весь) нужны — а Ваша рука, улыбка, привет, просто — взгляд. Это страшно держит на поверхности жизни. Больные — ведь все дети, все — невинные, и тут уж никакого греха денег и т. д. — нет, они — все неимущие. Помню, когда Мура оперировали — я полюбила всю его палату, и на третий день приходила уже ко всем, и<отому> ч<то> мне было бы стыдно делить на своего и не-своих, п<отому> ч<то> этого деления во мне — не было, п<отому> ч<то> меня вообще не было, я ее оставляла за порогом, и часто — за порогом — не находила. И мое горе было, увозя Мура, что я не могу больше к ним ходить — на следующий день увозила его на Юг, в train de vacances[1933]. Конечно, будучи больным, м<ожет> б<ыть> трудно их любить, п<отому> ч<то> нет вины здоровья, тогда вспомните, что Бог Вам дал — душу живу, тогда как им — только больные тела.

О роде Вашего поэтического дара — в другой раз. Пока же — скажу: у Вас аскетический дар. Служебный. Затворнический.

Бог Вам дал дар и — к нему — затвор.

— Мой друг, письмо из Аннемасса, только что. Вот — отрывок: «…Ваше сообщение душевно нас порадовало и ждем Вас с глубокоуважаемой М<ариной> И<вановной> у нас в наступающее воскресенье 13-го сентября к часу — обязательно к обеду — простому деревенскому — но от всей души. …Прилагаю маршрут: правда, он уступает по точности и по количеству стрелок и крестиков тому, к<отор>ым снабжал М<арину> И<вановну> Андрей Белый, поджидая ее в Цоссене… (Подробный внимательный старческий маршрут)[1934].

…Сегодня же напишу моему старому другу 30-летней давности Вл<адимиру> Вл<адимировичу> Муравьеву-Апостолу, а завтра повидаю Федора Степановича Гонч-Оглуева[1935] (NB! совершенный Гоголь). Словом, вопрос будет двинут.

Разумеется, перспективы для пушкинского Комитета весьма соблазнительные, несмотря на то, что в Феврале М<арину> И<вановну> уже законтрактовали»[1936].

(NB! оцените деликатность и хитроумие моей приятельницы: я, не зная, что Вы в ноябре будете в П<ариже> и стро*я на Вашем цело-зимнем Leysin’e, сразу сказала ей, что хорошо бы — еще в 1936 г., чтобы мне не покупать нового загр<аничного> паспорта — а она дело изложила — та*к, чем, конечно, повысила мою, для швейцарцев, сто*имость.)

— Словом, дружочек, завтра еду к тому господину на целый день — и совсем не знаю, что* ему говорить — до того запуталась с нашими aller-et-retour’ами (голова болит с тех пор, т. е. второй день, и именно от этого: я совсем не умею жить). А не лучше ли действительно — в феврале, на пушкинское поминание, а Вы — в Париж — в ноябре. П<отому> ч<то> тогда у нас будет перспектива — ещё-встречи, и промежуток уж не такой большой — 2, 2 * месяца. Как жаль, что я так сразу в Ваш сплошной зимний Leysin поверила, но м<ожет> б<ыть> еще исправимо?

Словом, жду точного отчета. Постараюсь завтра окончательно не связываться. Умоляю ответить мне что-нибудь разумное, здравосмы*сленное, совершенно со стороны — если умеете. (Я — не.)

Устала — и давно уже нет папирос — сосу пустую соску мундштука, удивляясь, что ни — че — го. Я уже недели 2 как ничего не делаю, ибо когда я Вам письма* не пишу — я его думаю. Но это скоро кончится — п<отому> ч<то> скоро — домой, а дома проснется — совесть — и здравый смысл: что* я буду делать на пушкинских вечерах? Весь мой расчет (для Бельгии и Швейцарии) на прозу: Мой Пушкин. А ее и первой строки нет. Мне нужно будет временно из нас выключиться. Но это — потом. Пока я здесь — будет та*к.

Обнимаю Вас

МЦ.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 54 59. СС-7. С. 609-613. Печ. по СС-7.

86-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

12-го сентября 1936 г., суббота (вчера — ошиблась)

…У меня так мало дней осталось — Ваших: почти ничего — и из этого ничего еще весь завтрашний день уйдет на того — гоголевского и даже державинского — старика. (А нынче жена написала — ответно — подтвердить приглашение.) До отъезда постараюсь успеть переписать Вам все из моей с<ен>-пьерской «хроники», не вошедшее в письма и Вам по праву принадлежащее. И, хотя Вы ничем не отозвались на стихи, переписать и отослать Вам другие.

Но боюсь — та*к, как всё это время, мне уже отсюда Вам не* будет писаться — п<отому> ч<то> нынче наконец решила, и вслух объявила — дату, и уже всё считанное.

Вчера я поднялась на 1600 метров высоты, т. е. на 1100 от С<ен>-Пьера и оттуда еще раз прощалась с Вами. Вообще, эти дни будут — сплошная растрава. Теперь Вы м<ожет> б<ыть> понимаете мой — как будто бы гадательный и даже ошибочный — стих:

т. е. всех, когда-либо и где-либо отсутствовавших в моей жизни, и еще: всех, когда-либо и где-либо мне (и всей лирической поэзии) — приснившихся.

…Есть однородное в моем вчерашнем с Вами, с горы, прощании — по всем одиноким домам, и колокольням, и зубцам — где нас с вами не было.

Никогда нигде нам с вами уже не будет та*к… (и вот, честное слово, не знаю сло*ва) как: было бы? или: было? — здесь. Но писать буду каждый последний день.

М.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 60. СС-7. С. 613. Печ. по СС-7.

87-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d'Arcine

14 го сентября 1936 г., понедельник.

Дружочек! В феврале — либо 11-го, либо 15-го, — с моим французским Пушкиным. Ноябрь — сам отпал, ибо для моего выступления в ноябре понадобилось бы 1) кому-то уступить мне место, 2) м<ожет> б<ыть> мне самой оплатить * дороги, ибо данный комитет — нищ, а есть другой какой-то, с крупнейшими швейцарскими писателями и филологами во главе, — и тот способен на всю дорогу[1938]. Но тот — только в феврале. (Просто: первый — русский, второй — швейцарский.)

Что* это был за день, за визит, за комната! Начав с последней: ни приметы обой, ни приметы стен: сплошь лица: от эмигрантской девицы в боярском кокошнике до родственного Суворова[1939] (жена Фелькнера — потомица Суворова), весь XIX в<ек> в родственных и неродственных лицах и Widmungen[1940] — на всех языках — четыре стены знаменитостей. А хозяин — не державинских, а Александра III-го времен[1941], с лица — немецкий пастор — кудри, голубые глаза — в прошлом attach* financier et commercial[1942], в настоящем — член всех существующих (и существовать перестающих) комитетов, а по призванию — оратор непрерывный. Что ни фраза — то комитет, и он его активный член, и он приветствовал X, и подносил адреса Y, и отвечал на приветствие Z, и на всех на них возлагал венки. Из имен (м<ожет> б<ыть> Вам что-нибудь скажут) запомнила: Robert Traz и Chenevi*re (?) и Bernen Bouvier и Ziegler — больше не смогла: пока учила наизусть эти — проскочили все остальные[1943].

Реально: за 5 дней уже 4 письма его* к лицам и 4 — лиц к нему, читал и показывал — отношение к моему приезду самое благоприятное, но пока речь только о Женеве, — а мне нужен Берн — как его добьюсь — не знаю — надеюсь — тогда до Вас близко — либо Вы сами спуститесь на* день в Берн — на целый весь наш день. Я к Вам в Швейцарию приеду на Пушкине (на — Бесах)[1944].

Да! Оказывается он был в Варшаве слушателем моего дяди — историка — Д<митрия> В<ладимировича> Цветаева, и безумно умилился тому, что я его племянница — и стал вспоминать Варшаву — и как нас ненавидели поляки — и как ни один польский студент ни копейки не дал на похороны русского (NB! насильного) профессора Барсова[1945] (?) и как мой дядя шел за гробом Барсова, а студенты обоим грозили кулаками — мой дядя после Варшавы был один из самых видных черносотенцев Москвы — Союз Русского Народа — очень добрый человек — иначе как жид не говорил. У него я, девочкой, встречала весь цвет черной сотни. Но — passions[1946] — а то я — в роли Фелькнера.

Предок Фелькнера 200 л<ет> назад пришел из Саксонии в Россию с уставом Горного Института, который Анна Иоанновна и утвердила[1947]. В честь его — минерал на Урале: фелькнерит («в витрине — если большевики не разбили». NB! — и витрины и минерала).

…И бывший секретарь незабвенной Марии Гавриловны Савиной[1948]. (— «Ваш секретарь? Это больше, чем статс-секретарь!») И сводил Художественный Театр с немцами. И устроил ввоз в Россию тела Чехова[1949]. («Мы с Ольгой Леонардовной ехали в ландо и она так была рада»…)[1950]

Я сжимала и разжимала руку на ручке кресла и старалась не глядеть на всё, что на меня глядело (желтыми фотографическими глазами) с четырех стен его чиновно-артистического прошлого.

Несколько раз у меня был соблазн спросить о Вашем отце, которого он не может не знать (знает всю прошлую чиновную и аристократическую Россию — всю нынешнюю русскую и нерусскую Швейцарию) — но каждый раз удерживалась — из сложных чувств, одно из которых — словами: — я не хочу, чтобы среди этого потока равнодушных мне имен было произнесено Ваше имя — ради которого я этот поток имен и лиц — на себя и приняла, которым (непроизнесенным) его и вызвала.

Ибо знайте одно: мне Швейцария не нужна: мне нужна Ваша радость, нужна своя нужность — Вам, мне нужен наш день (по возможности — два, по невозможности — один). И только ради этого — все эти комитеты, комиссии и express’ы (NB! у меня уже есть свое dossier, глазами видела!) — и даже моего Пушкина, т. е. впервые настоящего Пушкина по-французски[1951] — швейцарцы услышат из-за Вас.

Итак, нуждайтесь во мне и радуйтесь мне до февраля.

Иногда, когда уже совсем нестерпимо становилось — слушать и воображать (у меня роковой дар — тут же — глазами — видеть — всё)… все эти безразличные вещи («Лига Наций», «председатель», «вице-председатель», Вильгельм, надевающий брошку Савиной — и вдруг — Савинков кн<язь> Львов, <19>19 г<од>, зеленый стол, Париж — и вдруг Сэр X, а за ним Литвинов, и только за нам — какой-то поляк)[1952] я вдруг мысленно ставила перед собой Ваше лицо — которое так мало знаю, в которое никогда не глядела — (но я знала: Ваше!) и словами говорила себе:

— Ничего. Только та*к достают — сокровище.

И мне самой смешно и радостно, что все это (до февраля не меньше 60-ти писем: людей друг к другу, их — мне, моих им) из-за человека, которого я не знаю, лица которого не помню и который мне, очевидно, дороже дорогого.

…Обстановка нищая, 2 комн<аты> — 5 человек. Жалобная мебель. Жалобный (наш, ванвский — наизустный) обед. Сердечность.

…А поток — покойников. (Ф<елькне>ру минимум 70 лет). — «Когда я хоронил такого-то»… — …Мой 45-летний приятель, к<оторо>го я на днях хоронил… — «Когда мы с вами (обращ<аясь> к моей спутнице) хоронили милейшего Григория Иваныча»… и т. д.

После обеда я читала свои переводы — Пророка — Чуму — К няне — Для берегов отчизны дальной — и, конечно, победа (я знаю, что во всем мире никто так не может) — но особенно поняли и отозвались, как всегда, женщины — даже 14-летняя швейцарочка, даже паралитичная 75-летняя тетушка, — не он, он с трудом слушал, на глазах разрываясь от накопившихся очередных покойников и комитетов, стерегших щель его рта — проскочить и затопить.

У него были свои няни, свои дальние отчизны, — и он сам был ПРОРОК и ЧУМА.

— Жара была до*бела, до*синя.

Чуть было не опоздали на поезд (они живут за Аннемассом, на пустыре), галопировали всем семейством по всему воскресному удивленному городу, и он, под галоп, успел рассказать мне свою встречу с Милюковым, а кстати и с Платоновым[1953] — а поезд явно уходил, а до следующего — 5 часов (комиссий и мертвецов!) — но поезд не ушел, и мы из последнего дыхания в него сели, и минут пять сидели — дама и я (NB! нынче она совсем больна, а я — совершенно здорова) дыша широко, как рыбы и громко, как моржи.

Итак, мой родной, без нас решено — февраль. Жаль, что не будет совместного поезда (уносящего третьего!) я бы дорого дала (такие вещи живут сослагательными наклонениями!) за несколько часов поезда с Вами, но м<ожет> б<ыть> к лучшему, и м<ожет> б<ыть> эти часы когда-нибудь все-таки будут. Мне с Швейцарией — из-за Вас — необходимо связаться: необходимо, чтобы меня там полюбили — и полюбят.

Видите — вот и вышло письмо навстречу: сначала ноябрю, потом февралю.

Я отсюда уезжаю 17-го, в четверг — в 11 ч<асов> 23 мин<уты> утра.

С 15-го пишите мне уже на Vanves:

65, Rue JB Potin

Vanves (Seine)

без себя и адр<еса> на обороте, я их знаю, и — как мне сейчас кажется — никогда уже не забуду.

Прилагаемый листочек[1954] прошу прочесть не сразу, а — вечером — да? Перед сном.

МЦ.

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 60 63. СС-7. С. 614 616. Печ. по СС-7.

88-36. Б.Г. Унбегауну

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

14-го сентября 1936 г., понедельник

Дорогой Борис Генрихович! Жажду Вас видеть; чтобы рассказать Вам (в лицах) — ту свою Женеву (на к<отор>ую Вы так мило отозвались) и вчерашний Аннемасс. Оба неожиданные. Но теперь уже писать не стоит: мы с Муром 17-го отсюда уезжаем, а Вы — со своими — когда?

Лето было чудное: и Moret и Савойя, но пора уезжать: Мур совершенно ошалел от полноты свободы и непрерывности людского общения: ведет себя, как тогда в Борме, т. е. с утра лезет на стену. Впечатлений от него в замке останется, что «шутит шутки не гораздо хорошие».

Было одно большое горное восхождение — на Mont Brizon[1955], где один горный восхитительный щенок от любви чуть не выкусил мне глаз — на высоте 1600 метров.

Если не лень, напишите уже в Vanves, когда думаете возвращаться.

Очень интересно будет увидеть и услышать выросшую Таню.

Обнимаю всех троих и сердечно радуюсь встрече.

МЦ.

<Приписка на полях:>

65, Rue JB Potin — Vanves (Seine)

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 277-278. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на открытке с изображением стаи городских собак.

89-36. А.С. Штайгеру

St Pierre-de-Rumilly

Haute Savoie

Ch*teau d’Arcine

15-го сентября 1936 г. — вторник — чердак — под шум потока

Я вовсе не считаю Вас забытым, заброшенным и т. д. Я уверена, что Ваши родители, и сестра, и друзья — Вас — по-своему — как умеют — любят.

Но Вы хотите, чтобы все Вас любили не по-своему, а по-Вашему, не как умеют, — а как не умеют: Вы хотите, чтобы все Вас любили — как Вас люблю — я.

И если Ваша мать[1956] сейчас, как я нынче в 5 ч<асов> утра, не просыпается от ожога: с такими легкими навряд ли можно танцевать, это не значит, что она Вас мало любит, это значит, что sie denkt Sie[1957] не так подробно, как я — м<ожет> б<ыть> и потому еще, что она Вас знает больным — 10 лет, а болезненным — и все 26, я же впервые и одновременно узнаю, что у меня где-то — сын — и что этот сын — больной, и не могу не потрястись этим всей своей привычкой ко всему исключительно-здоровому — и даже как бы несокрушимому — от меня исходящему.

То же самое, как если бы обо мне сказали, что у меня больные стихи.

Встречи с Вами я жду не как встречи с незнакомым, а как встречи с сыном — не только заведомо-родным, но мною рожденным, и которого у меня в детстве, в моем и его сне, отняли. Встречи с Вами я жду как Стефания Баденская[1958] встречи с тем, кто для людей был и остался Гаспаром Гаузером, и только для некоторых (и для всех поэтов) — ее сыном: через сложное родство — почти что Наполеонидом.

— О чтении. Давно хочу. Живете в книгах? — Не о стихах говорю: Вы — поэт. Потребность? Вторая жизнь? Развлечение?

Способны на трудное (и физически-трудное).

Ибо раньше чем не узнаю Вашего отношения к книгам — не могу прислать Вам на прочтение — ни одной любимой, а сколько их у меня (Не даю — никому).

Wassermann’a — знаете? Fall Maurizius — Etzel Andergast — Kaspar Hauser?[1959] Немецкий — знаете?

Итак, отнеситесь так же серьезно, как к вопросу о ходьбе, на который так хорошо ответили — пожалуйста, к вопросу себя — чтеца. Ибо до ноября — 1 *, 2 месяца, сможете прочесть ряд чудных немецких (да и французских) книг. — Или хотя бы одну. — Пруста знаете (всего)? Vigny — Journal d'un Po*te?[1960] — Ведь y Вас — пласты времени. Вы же не целый день пишете. (Что Вы целый день делаете?) — Не бойтесь: не завалю: только одну зараз. И с непременным условием (мое первое Вам, кажется) — никому из рук, так и говорите: прислана на самый короткий срок, отсылаю обратно. Ибо — и это мое единственное чувство собственности — книга не должна ходить по рукам, уж лучше — автор! Если Вы ничего не знаете о Kaspar Hauser’e и мне верите, пришлю Вам его тотчас же по возвращении в Ванв — с тем, чтобы Вы его мне либо прислали, либо привезли. Это мой любимый немецкий современник (недавно умер от разрыва сердца, а до него — вскоре после Р<ильке> — большой австрийский поэт Hugo von Hoffmansthal — выстрелил в себя после смерти единственного сына. Я думаю — в нестерпимую боль выстрелил — чтобы кончилась).

Wassermann очень большой писатель. Вашей породы — страдальческой. И герой — Вашей породы, — и конец обоих — одна из самых больших человеческих, общественных и исторических низостей.

Тогда же, после почты:

— Ничего Это похоже на мою жизнь. Постоянно-повторяющаяся случайность есть судьба. Но, по крайней мере, Вы этим освобождаете меня и от Цюриха и от Берна, а в Женеву — ненадолго, и в конце концов — почему швейцарцам не узнать настоящего Пушкина?

О Вашем Париже — жалею. Там — сгорите. Париж, после Праги, худший город по туберкулезу — в нем заболевают и здоровые — а больные в нем умирают — Вы это знаете.

Ницца для туберкулеза — после гор — вредна. Жара — вредна. Раньше, леча ею — убивали. Так убили и мою мать, но может быть она счастливее, что тогда — умерла.

Может быть Вы — внутри, — больнее чем я думала и верила — хотела видеть и верить? Ибо ждать от Адамовича откровения в третьем часу утра — кем же и чем же нужно быть? До чего — не быть!

Если Вы — поэтический Монпарнас[1961] — зачем я Вам? От видения Вас среди — да все равно среди кого — я — отвращаюсь. Но и это — ничего: чем меньше нужна Вам буду — я (а я не нужна — когда нужно такое: Монпарнас меня исключает) тем меньше нужны мне будете — Вы, у меня иначе не бывает и не может быть: даже с собственными детьми: так случилось с Алей — и невозвратно. Она без меня блистательно обошлась — и этим выбрала — и выбыла. И только жалость осталась (на всякий случай) — и помощь (во всяком) — и добрые пожелания.

Без меня — не значит без присутствия, значит — без присутствия меня — в себе. А я — это прежде всего уединение. Человек от себя бегущий — от меня бежит. Ко мне же идущий — к себе идет: за собой, как за кладом: внутрь себя: внутрь себя — земли, и себя — моря, и себя — крови, и себя — души.

Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью — постольку пренебрегаю — духовной. «Нищие духом» не для меня. («А разве Вас не трогает, что человек говорит одно, а делает другое, что презирает даже дантовскую любовь к Беатриче, а сам влюбляется в первую встречную, — разве Вам от этого не тепло?» — мне — когда-то — в берлинском кафе — Эренбург. И я, холоднее звезды: — Н Е Т.)[1962]

И Вам — нет. На всё, что в Вас немощь — нет. Руку помощи — да, созерцать Вас в ничтожестве — нет. Я этого просто не сумею: ноги сами вынесут — как всегда выносили из всех ложных — не моих — положений:

Я не идолопоклонник, я только визионер[1964].

МЦ.

Спасибо за Raron[1965]. Спасибо за целое лето. Спасибо за правду.

<Приписка на полях:>

А рождение мое — 26-го русск<ого> сентября (9-го Окт<ября> по-новому)[1967]

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 64–66, СС-7. С. 616–618. Печ. по СС-7.

90-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

— но пишу еще из Савойи:

последний день! —

16-го сентября 1936 г., среда.

Дорогая Анна Антоновна — Вы меня сейчас поймете — и обиды не будет.

Месяца два назад, после моего письма к Вам еще из Ванва, получила — уже в деревне — письмо от брата Аллы Головиной — она урожденная Штейгер, воспитывалась в Моравской Тшебове — Анатолия Штейгера, тоже пишущего — и лучше пишущего: по Бему — наверное — хуже[1968], но мне — лучше.

Письмо было отчаянное: он мне когда-то обещал, вернее я у него попросила — немецкую книгу[1969] — не смог — и вот, годы спустя — об этом письмо — и это письмо — вопль. Я сразу ответила — отозвалась всей собой. А тут его из санатории спешно перевезли в Берн — для операции. Он туберкулезный, давно и серьезно болен — ему 26 или 27 лет. Уже привязавшись к нему — обещала писать ему каждый день — пока в госпиталь, а госпиталь затянулся, да как следует и не кончился — госпиталь — санатория — невелика разница. А он уже — привык (получать) — и мне было жутко думать, что он будет — ждать. И так — каждый день, и не отписки, а большие письма, трудные, по существу: о болезни, о писании, о жизни — всё сызнова: для данного (трудного!) случая. Усугублялось всё тем, что он сейчас после полной личной катастрофы — кого-то любил, кто-то — бросил (больного!) — только об этом и думает и пишет (в стихах и в письмах). Мне показалось, что ему от моей устремленности — как будто — лучше, что — оживает, что — м<ожет> б<ыть> — выживет — и физически и нравственно — словом, первым моим ответом на его первое письмо было: — Хотите ко мне в сыновья? — И он, всем существом: — Да.

Намечалась и встреча. То он просил меня приехать к нему — невозможно, ибо даже если бы мне швейцарцы дали визу, у меня не было с собой заграничного паспорта — то я звала (мне обещали одолжить денег) — и он совсем-было приехал (он — швейцарец и эта часть ему легка) — но вдруг, после операции, ухудшение легких — бессонница — кашель — уехал к себе auf die H*he[1970] (санатория в бернском Oberland’ е). Дальше — письма, что м<ожет> б<ыть> на зиму переедет в Leysin, и опять — зовы. Тогда я стала налаживать свою швейцарскую поездку этой осенью, уже из Парижа, — множество времени потратила и людей вовлекла — осенью оказалось невозможно, но вполне-возможно — в феврале (пушкинские торжества, вернее — поминание, а у меня — переводы). Словом, радостно пишу ему, что всё — сделано, что в феврале — встретимся — и ответ: Вы меня не так поняли — а впрочем и я сам то*чно не знал — словом (сейчас уже я говорю) в ноябре выписывается совсем, ибо легкие — что* осталось — залечены, и процесса — нет. Д<окто>р хочет, чтобы он жил зиму в Берне, с родителями, — и родители тоже, конечно, — он же сам решил — в Париж

— п<отому> ч<то> в Париже — Адамович — литература — и Монпарнас[1971] — и сидения до 3 ч<асов> ночи за 10-ой чашкой черного кофе —

— п<отому> ч<то> он все равно (после той любви) — мертвый.

(Если не удастся — так в Ниццу, но от этого дело не меняется.)

Вот на что* я истратила и даже растратила le plus clair de mon *t*[1972].

На это я ответила — правдой всего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога — и ко мне дорога — уединенная. И все о Монпарнасе. И все о душевной немощи, с которой мне нечего делать. И благодарность за листочек с рильковской могилы. И благодарность за целое лето — заботы и мечты. И благодарность за правду.

Вы, в открытке, дорогая Анна Антоновна, спрашиваете: — М<ожет> б<ыть> большое счастье?

И, задумчиво отвечу: — Да. Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна. А оказалось — не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я — а Адамович и К⁰.

— Горько. — Глупо. — Жалко.

Никому ни слова: ни о нашей дружбе, ни о его Париже — уезжает он, кажется, обманом — ибо навряд ли ему удастся убедить родителей и врачей, что единственное место, где он может дышать — первое по туберкулезу место Европы.

Есть у меня к нему несколько стихов. Вот — первое:

Лето прошло как сон.

Все утра уходили на: ежедневное письмо — ему, ежедневное письмо — домой. В перерыве переводила Пушкина. Много ходила. Мур был на полной воле и совершенно одичал — но не моей дикостью: одинокой, а — дикостью постоянного и невозбранного общения — здесь были дети и подростки — совсем вышел из берегов. Поскольку он легок, послушен и даже покладист — наедине, постольку труден (для меня!) — на*-людях. Он глубоко*-невоспитан, просто — диву даюсь — при моем постоянном нажиме — и примере. Об осно*вах человеческого общежития не имеет понятия. Знает только свои страсти и желания.

Но — правдив, полная невозможность позы, умен, по-своему добр (особенно — к животным), вообще — внутренно — доброкачественен. Но формы — никакой.

Ростом почти с меня, это ему очень вредит, ибо обращаются с ним и требуют с него как с 15-летнего, забывая, что это просто — громадный ребенок.

Скоро — школа, и, авось, войдет в берега.

Не се*рдитесь, дорогая Анна Антоновна? Просто — я вся была взята в оборот этой моей огромной (и м<ожет> б<ыть> — последней) мечты. Еще раз — поверила.

Но ни Вас, ни о Вас я не забываю — никогда.

Итак, буду ждать весточки в Ванв.

Ежедневные письма кончились — с летом, но не только из за лета.

Теперь усиленно принимаюсь за Пушкина, — сделано уже порядочно, но моя мечта — перевести все мои любимые (отдельные) стихи.

Это вернее — спасения души, которая не хочет быть спасенной.

Обнимаю Вас, люблю и помню всегда.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 142-145 (с купюрами). СС-6. С. 440–442. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 257–261.

91-36. А.С. Штайгеру

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<16 сентября 1936 г.>.[1974]

<…> Мне для дружбы, или, что то же, — службы — нужен здоровый корень. Дружба и снисхождение, только жаление — унижение. Я не Бог, чтобы снисходить. Мне самой нужен высший или по крайней мере равный. О каком равенстве говорю? Есть только одно — равенство усилия. Мне совершенно всё равно, сколько Вы можете поднять, мне важно — сколько Вы можете напрячься. Усилие и есть хотение. И если в Вас этого хотения нет, нам нечего с Вами делать.

Я всю жизнь нянчилась с немощными, с не хотящими мочь, и если меня от этого не убыло, то только потому, что меня, должно быть, вообще убыть не может; если меня от этого не убыло, тем от меня — не прибыло. С мертвым грузом нехотения мне делать нечего, ибо это единственный, которого мне не поднять.

Если бы Вы ехали в Париж — в Национальную библиотеку или поклониться Вандомской колонне[1975] — я бы поняла; ехали бы туда самосжигаться на том, творческом, Вашем костре — я бы приветствовала. Если бы Вы ехали в Париж — за собственным одиночеством, как 23-летний Рильке, оставивший о Париже бессмертные слова: «Я всегда слышал, что это — город, где живут, по-моему — это город, где умирают»[1976] — ехали в свое одиночество, я бы протянула Вам обе руки, которые тут же бы опустила: будь один!

Но Вы едете к Адамовичу и К⁰, к ничтожествам, в ничтожество, просто — в ничто, в богему, которая пустота бо*льшая, чем ничто; сгорать ни за что — ни во чью славу, ни для чьего даже тепла — как Вы можете, Вы, поэт!

От богемы меня тошнит — любой, от Мюргера[1977] до наших дней; назвать Вам разницу? Тогда, у тех, был надрыв с гитарой, теперь — с «напитками» и наркотиками, а это для меня — помойная яма, свалочное место, — и смерть Поплавского, случайно перенюхавшего героина (!!! NB! всё, что осталось от «героя») — для меня не трагедия, а пожатие плеч. Не жаль, убей меня Бог, — не жаль. И умри Вы завтра от того же — не жаль будет.

Да, недаром Вы — друг своих друзей, чего я совершенно не учла и не хотела учитывать, ибо свое отношение к Вам (к Вашему дару) — построила на обратном.

Бедное «дитя города»! Вы хотите за такое — жизнь отдавать? Да такое ее и не примет.

Этой зимой я их (вас!) слышала, — слушала целый вечер в Salle Trocad*ro — «смотр поэтов»[1978]. И самой выразительной строкой было:

Честное слово, этим человеком я себя почувствовала — после этого вечера.

Когда человек говорит: я — мертв, что же: попробуем воскресить! (И воскрешала!) Но когда человек говорит: я — мертв и НЕ хочу воскреснуть, — милый друг, что же мне делать с трупом???

Мертвое тело с живой душой — одно, а вот живое тело с мертвой душой…

Я могу взять на себя судьбу — всю. Но не могу и не хочу брать на себя случайности (тей). Лень и прихоть — самые меня отвращающие вещи, слабость — третья <…>

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 209-210 (с купюрами, публ. А.С. Эфрон). СС-7. С. 618–619. Печ. по СС-7.

91а-36. А.С. Штайгеру

<16 августа <сентября> 1936 г., среда>[1980]

Послесловие к последнему лету

На прощание или на встречу, <зачеркнуто: послесловие не предисловие> — как захотите и сможете.

Мой друг, мне для <зачеркнуто: работы как живому существу> дружбы, или, что то же, — службы — нужен здоровый корень. Дружба и снисхождение, только жаление — унижение. Я не Бог, чтобы снисходить. Мне самой нужен высший или по крайней мере равный. О каком равенстве говорю? Есть только одно — равенство усилия. Мне совершенно всё равно, сколько Вы можете поднять, мне важно — сколько Вы можете напрячься. Усилие и есть хотение. И если в Вас этого хотения нет, нам нечего с Вами делать.

Мой друг, я всю жизнь нянчилась с немощными, с не хотящими мочь, и если меня от этого не убыло, то только потому, что меня, должно быть, вообще убыть не может — и если меня от этого не убыло, тем от меня — не прибыло. С мертвым грузом нехотения мне делать нечего, ибо это единственный, которого мне не поднять.

Если бы Вы ехали в Париж — самосжигаться на том Вашем костре (вероятно — блудном коне) я бы — претерпела. Если бы Вы ехали как Гронский[1981] — в Национальную библиотеку или поклониться Вандомской колонне: стати — я бы приветствовала. Если бы Вы ехали в Париж — за собственным одиночеством, как 23-летний Рильке, оставивший о Париже бессмертные слова: «Я всегда слышал, что это — город, где живут, по-моему — это город, где умирают» — ехали в свое одиночество, я бы протянула Вам обе руки, которые тут же бы опустила: будь один!

Но Вы едете — к Адамовичу и К⁰, к ничтожествам, в ничтожество, просто — в ничто — сгорать ни за что — ни во чью славу — ни для чьего даже тепла

— как Вы можете, Вы — написавший такие стихи.

Конечно, я бы за Вас постояла. Поплавский — вообще справедливо — ибо это во всяком случае верный и быстрый рецидив, а так — конечно — как Бог. Но боюсь, что я за Ваш такой Париж — и страдать то не смогу, ибо нет наличия трагедии.

Т.е. буду, конечно, но как за всякое <зачеркнуто: милое существо> погибшее, но малое создание — которое здесь обернется милым, но погибшим, — без тех городских утех даже, что встретили Вы меня — и ничего <зачеркнуто: иного не сталось>, а это для меня большое признание, некая объективная мера ценностей, ибо я вещь не субъективная,

Мой друг — сказать Вам разницу? Тогда у тех — был надрыв с гитарой, теперь у всех — надрыв с кокаином, а это для меня помойная яма, свалочное место, — и смерть Поплавского — случайно перенюхавшего героина (!!! — NB! всё, что осталось от героя) для меня не только не трагедия, а пожатие плеч. Не жаль — убей меня Бог, — не жаль. И умри Вы завтра от того же — не жаль будет, себя жаль, что на такое —.

Да, недаром Вы брат Вашей сестры[1982], чего я совершенно не учла и не хотела учитывать. Я всего Вас, все свое отношение к Вам построила на обратном всей ей и своему отношению к ней: определенно — сразу — и навсегда — оттолкновению. Ваша сестра — дитя города, теперь вижу, что Вы — тоже, что Вы с ней споетесь, с ней сойдетесь — а не со мной.

Мой друг, я их (вас!) этой зимой слышала, — слушала целый вечер в Salle Trocad*ro — «смотр поэтов». И самой выразительной строкой было:

Честное слово, этим человеком я себя почувствовала — после этого вечера. И не только я, но и все читавшие и слушавшие.

Так я лучше — из дома выходить не буду. (Вполне достоверно: и во сне не видите, что я Вам буду сопутствовать по таким местам. Мне от этой мысли — просто смешно: до чего человек не знает моих невозможностей.)

У Вас готовая отговорка: я и не думал. А что тогда думал? Приходить ко мне после четырех тех ночей на пятую, опустошенным от всего слышанного и сказанного. За — чем? (Одно слово. Тире — изумление). Зализываться? Ну что ж, в этом у меня никогда никому отказа не было.

Друг, я могу на себя взять судьбу — всю. Но не могу и не хочу брать на себя — случайности (тей). Лень и прихоть — самые меня отвращающие вещи, слабость — третья.

Когда человек о себе говорит: я мертв — что ж: попробуем воскресить! (И воскрешала!) Но когда человек о себе говорит: я — мертв и не хочу воскресать, хочу быть мертвым — друг, что же мне делать с трупом??? (Я, совсем молодая, много над настоящими мертвыми стояла, — и над своими, и над чужими, — и если боялась, так перебарывала из сознания необходимости кого-то над человеком, в эти последние его часы на земле).

Но над живым… Был такой — Тихон Чурилин[1983] — большой поэт, один из самых больших русских поэтов — и он, после встречи со мной (а мертв был до того, что на улице отшатывались) — в 1916 г.

Но мертвое тело с живой душой — одно, а вот живое тело с мертвой душой… Но я и это могла.

И старый Вячеслав Иванов недаром — поговорив со мной в 1921 г. в первый и в последний раз — 2 часа — вдруг, неожиданно, сказал напоследок мне в передней[1985]:

Ressuscitans <sic!> resurgam[1986]

(может быть путаю первое слово, но смысл: Воскрешая — воскрешаю.)

Друг, я не ухожу — Вы сами уходите — туда, где <зачеркнуто: мне доступа нет> моей ноги не было и быть не может. Я оставаясь на том же самом непреложном недвижимом месте, могу быть преданной и готовой — служить, когда буду нужна.

Итак: живите — как хотите и как можете. Где меня найти — Вы знаете, а чего и за чем ко мне идти — Вы знаете.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 27, л. 106-108).

92-36. З.А. Шаховской

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

21-го сентября 1936 г.

Милая Зинаида Алексеевна,

Все это — недоразумение: спешно уезжая в Савойю, забыла закрепить в своей памяти — или, что лучше: на бумаге — Ваш адрес, который совершенно — канул.

На днях вернувшись — разыскала: 4, рю Вашингтон, и одновременно получила Вашу недоуменную открытку — и вот — пишу: спешу снять и тень в могущей — не могущей! — быть у меня на Вас обиде — за что?

Я, наоборот, сохранила о нашей встрече — Петре в саду[1987], рытье в книжках, псе, лесе — самую хорошую память, ничем не омраченную. И Ваш черный идол[1988] до сих пор мне благоприятствует.

Желаю Вам успеха с Вашим сборником и шлю самый сердечный из приветов.

МЦ.

Впервые — Новый журнал. 1967 (2). С. 140. СС-7. С. 562. Печ. по СС-7.

93-36. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

23-го сент<ября> 1936 г., среда

Милый Вадим Викторович,

1) Буду у Вас на завтра, в четверг, к 3 ч<асам>.

2) Теряюсь в догадках — что бы такое могло случиться с «Совр<еменными> Записками»[1989] — кроме обычного: нет денег.

Словом, завтра побеседуем. Стихи доставлю завтра же[1990]. Только будьте непременно, мне очень трудно выбираться: я только что вернулась и полны руки работы по дому.

Сердечный привет!

МЦ.

Впервые — Надеюсь — сговоримся легко. С. 106. Печ. по тексту первой публикации.

94-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

24-го сентября 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

С большой грустью получила Вашу скорбную весть, ибо знаю, что для Вас была мать[1991]. И никаких слов, конечно — нет. Ибо ее стул — пуст.

Когда сможете, напишите мне — ка*к пришла смерть: ушла — жизнь. …Я как раз переводила в те дни «Брожу ли я вдоль улиц шумных», и кончается — так:

Обнимаю Вас и, если разрешите — Августу Антоновну[1993].

Nicht verschwunden, nicht verschollen, nur vorangegangen[1994].

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 261–262. Печ. по тексту' первой публикации.

95-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

25-го сентября 1936 г., пятница

Дорогие Унбегауны,

Сердечно приветствую обоих — и даже всех троих.

Елена Ивановна! Я ни звука от Вас из Спа[1995] не получала, а Б<орису> Г<енриховичу> написала отдельно, потому что — получила (пересланное из Ванва) — и никакого разочарования в Вас у меня нет и быль не может, и если были обижены — раз — обидьтесь, пожалуйста! Кроме того, в письме Б<ориса> Г<енриховича> я Вас приветствовала, правда — совместно с Таней. Так-что все обвинения и подозрения — напрасны.

Очень рада буду всех вас видеть — когда и как? В воскресенье и в понедельник я занята, а 2-го в пятницу у Мура начинается школа. Думайте и зовите. Вас позову, когда вернется С<ергей> Я<ковлевич>[1996], а то жаль без него — он вас очень любит.

Сердечно ваша (общая).

МЦ.

P.S. Если бы Вы мне не нравились, я спокойно дружила бы с Б<орисом> Г<енриховичем>, п<отому> ч<то> дружба — вещь вольная. Но Вы мне — нравитесь,

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 278–279. Печ. по тексту первой публикации.

96-36. А.С. Штайгеру

29-го сентября 1936 г.

— Что* бы Вы сказали о человеке, который получив два рукописных стихотворения от Ахматовой, — не посвященных, а обращенных — не отозвался о них ни одним звуком, так сказать — даже не расписался в получении??

А ведь это, а не иное произошло.

Или я, писавшая Вам ежедневно письма, этим самым перестала быть поэтом? И мои стихи, оттого что они мои, или оттого что они Вам — стали хуже? Перестали быть стихами?

Круг, есть форма. И это говорю — я[1997].

Я — убит, я — разбит… и т. д. Но это ведь — чудовищный эгоизм. Если двое дружат — то есть другой, и этот другой сегодня — я. Значит, в наших отношениях меня не было, в Вашем — ко- мне — меня не было, было Ваше к себе, только глядение в прикрашивающее — вернее окрашивающее — и совсем верно — усиливающее зеркало. И вдруг это зеркало отразило Ваше лицо: простое, как простое стенное… Но я не зеркало, я — человеческое лицо.

Печ. впервые. Письмо (набросок) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, on. 3, ед. хр. 27, л. 84).

97-36. А. С. Штайгеру

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

30-го сентября 1936 г., четверг.

— Между первым моим письмом и последним нет никакой разницы…[1998]

— Да, но между Вашим первым письмом и последним была вся я к Вам — Вы скажете: два месяца! — но ведь это не людских два месяца, а моих, каждочасных, каждоминутных, со всем весом каждой минуты — и вообще не месяцы и не годы — а вся я. Вы же остались «мертвым» и — нехотящим воскреснуть. Это-то меня и убило. В другом письме, неотосланном, я писала Вам о мертвом грузе нехотения, который, один из всех, не могу поднять[1999].

Я обещала никогда Вам не сделать больно, но разве может быть больно от того, что человек не может тебя видеть в ничтожестве, что он для тебя хочет — самого большого и трудного, что он в тебя верит — вопреки очевидности, что он требует с тебя — как с себя. Поверьте, что если бы я Вас только жалела — Вы бы правды от меня не услышали: чем бы дитя не тешилось, лишь бы…

Но я приняла Вас за своё дитя, которое лучше пусть — плачет, только не тешится. Только не тешится. В моем последнем письме была вся настойчивость моей веры в Вас, оно, единственное из всех, было не любимому, а — равному (и только потому — суровое) — и может быть в нем я Вас больше всего — любила. И об этом стих моих — тогда — 26-ти лет:

В этом письме я с Вас хотела — как с себя.

Поймите меня: я Вам предлагала всю полноту родства, во всей ответственности этого слова. И получаю в ответ, что Вы — мертвый, и что единственное, что Вам нужно — дурман. Это был — удар в грудь (в которой были — Вы) и, если я не упала — то только потому что никакой человеческой силе меня уже не свалить, что этого людям надо мной уже не дано, что я умру — сто*я.

Друг, я совершенно лишена самолюбия, но есть вещи, которые я не могу перенести, напр<имер> — физически, на строке — себя и Адамовича вместе[2001]. Мой первый ответ: там, где нужен Адамович — не нужна я, упразднена я, возможен Адамович — невозможна я, — не потому что мы поэты разной силы, я встану и становлюсь рядом с самым бедным, а перед некрасовским: Внимая ужасам войны[2002] — как встала на оба колена — так и осталась — но Адамович (и все ему подобные) — не бедный, и даже не нищий духом, а — немощный духом — и не хотящий мочь, и не верящий что можно мочь — и не хотящий в это поверить — это уже не не*мощь, а не*хоть, т. е. самое безнадежное и неизлечимое, ибо не с чего начать, — и в таких руках видеть мое чудо — и знать, что из этих рук (даже не держащих! уже заведомо — выронивших!) не вырвать — потому что другому в этих руках (которых — нет) — хорошо — бесполезное — и унизительное — и развращающее страдание. Тут только одно — отойти.

…Конечно, есть больше. Есть материнское — через все и вопреки всему. Есть старая французская баллада — сердце матери, которое сын песет любимой, и которое, по дороге, споткнувшись — роняет, и которое:

Но — идете ли Вы на это, хотите ли Вы так быть любимым: жаленным? Ибо, если Вы этого хотите от меня, этого от меня — хотите, оно — будет, т. е. я в вашем отношении окончательно перестану быть, сразу сниму все требования (и первое из них — равенство), приму заранее и заведомо — всё: Бог с тобой только живи…

Но не будучи в состоянии Вам дать — ничего, кроме материнского зализывания ран, звериного тепла души, — связанная по рукам и по ногам Вашим нежеланием другого себя, невмещением, невынесением другой (всей) меня — смогу ли я Вам быть радостью? — С зашитым — отказом — ртом.

Думайте.

Я Вас хотела (мечтала) большим, свободным, сильным, родным — та*к чтобы на улице узнавали, шагающим в шаг.

Не можете — что же, буду стоять над Вами, клониться, когда холодно — греть, когда скучно и страшно — петь.

Я хотела — оба (и шагать, и греть), Вы хотите — одного, пусть будет та*к, пусть будет как Вам нужно, всё, что Вам нужно, то, что Вам нужно, та*к много — та*к мало — как Вам нужно. Во весь рост я живу в стихах, в людях — не дано, и меньше всего (как ни странно) дано в любимых — нам — быть и жить. Друзьям от нас не больно, мы можем им говорить всю правду, не страшась — живого мяса. Я хотела Вас не только сыном, не только любимым, а еще — другом: равным. Но пора понять, что для себя мы ничего не должны хотеть, даже нашей радости чужому росту, что и это — себялюбие («другому — как себе» — нет: другому — как ему) пора принять, что любовь — окончательное и единственное нам на земле данное небытие: не будь, иначе ты другого заставляешь быть — «не даешь ему жить» (небыть).

И — возвращаясь к Вашей боли: — мой друг, после Вашего письма о 3-м часе утра за 10-й чашкой кофе — у меня и мысли не могло быть, что что-нибудь — от меня Вам может сделать больно. Это письмо меня так предельно упраздняло. Я написала Вам — для очистки совести, воззвала — с последней и малой надеждой быть услышанной, сказала — потому что не могла не сказать. Вы мне в этом письме сказали, что Вы — после двух месяцев дружбы со мной и со всем будущим этой дружбы — мертвый, и я, как всегда, поверила, а мертвому больно быть не может, потому что ему уже было больно, та*к было — больно — что и стал мертвый. Гарантия. Думать о том, что я могу Вам сделать больно — после такого Вашего заявления — было бы самомнением, а если б Вы знали — как я от него далека!

Мой друг — совершенно уже по-иному — без той радости — но может быть еще глубже и моее —

Я Вас из сердца не вырвала и не вырву никогда.

Вы — моя боль, это был мой первый ответ на то Ваше письмо, я сразу поняла: — беда! И с тех пор — почти непрерывная боль: сначала Вы сам, потом операция и страх за жизнь — потом известие об ухудшении — потом известие о почти-приезде в С<ен->Пьер — потом разминовение с моей Швейцарией — потом конечный удар — последнее письмо: перспектива Вашего Монпарнаса и расписка в смерти… Потом — молчание на стихи, которого я не могла принять иначе, как оскорбления, в моем лице, всех поэтов… И, наконец, последняя боль — что невольно, невинно — только тем, что встала во весь рост — на секунду распрямила наклон своей нежности — и сказала во весь голос — на секунду вышла из того вполголоса нежности — Вам сделала больно: только тем, что на секунду была — всей собой.

Родной, неужели Вы думали, что это так просто: очаровалась — разочаровалась, померещилось — разглядела, неужели Вы правда поверили — в такую дешевку?

Конечно, не напиши Вы мне, я бы Вам не написала — никогда (я себя знаю) ибо в Вашем молчании было оскорблено бо*льшее меня, то — за что жизнь отдам, — в моем лице (я — последняя моя забота!) — все та*к оскорбленные до меня: от Франца Шуберта, чья любовь не понадобилась[2004] — до le petit Marcel[2005]… в этом молчании было оскорблено всё мною на земле любимое — обычным оскорблением — незаслуженного презрения. И такое прощение было бы предательством.

Но, если бы Вы мне даже никогда не написали, и этим лишили меня возможности когда-либо окликнуть Вас — у меня навсегда, всюду, даже с очередной горячей головой на груди, в этой груди осталась бы трещина.

Не надо — другой головы. Ибо — верьте мне — я человек такой сердцевинной, рожденной верности, такого единства, что — вовсе не уверенная, что это другому нужно или хотя бы — радостно — одна, для себя, из-за себя, сама с собой, сама перед собой, в силу своей природы не могу раздвоить своего существа иначе чем та река в моих стихах: чтобы остров создать — и обнять[2006]. (Как я счастлива, что это точнейшее подобие мне дали — Вы! И как я Вам за него благодарна.)

Я ухожу от человека только когда воочию убедилась, что я[2007] (такая как я есть) ему не нужна — просто по бессмысленности положения. Но до этого — много еще воды утечет — и беды притечет!

Итак —

М.

<В черновой тетради приписка:>

Отослано 1-ro Октября 1936 г., вечером, вместе с Ch des Touches[2008].

(PS. Это я уже для себя при перечитывании).

Это называется — как в действительности — давайте помиримся (а я хотела — померимся)[2009].

Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 70–74. СС-7. С. 619-622. Печ. по СС-7.

98-36 А.Э. Берг

Vanves (Seine)

65, Rue. JB Potin

30-го сентября 1936 г.

Дорогая Ариадна,

Почему Вы ни разу не отозвались — голосу не подали за все лето? Писала Вам дважды: из Moret и из Савойи. Неужели Вам было так плохо, что даже мне не захотелось написать??

В 20-тых числах мы с Муром вернулись из Савойи — и я все надеялась на весточку от Вас — но вместо Вашей получила наконец (4 месяца спустя!) от Люсьена, но — если бы Вы знали какую никакую: Ch*re Madame и — pardonnez — и enchant* — в таком роде, а какие, по существу, всё слова и вещи — чудесные: и ch*re и ma dame (Dame!) и pardon и enchantement[2010], но не дано людям осознавать что* говорят! Ни — чувствовать.

Итак, дорогая и неверная Ариадна, как видите — не сержусь, а верю, люблю и надеюсь (вчера как раз был этот тройной праздник)[2011].

Если Вы нынче — 18-го русск<ого> сентября — имянинница — поздравляю и желаю.

МЦ.

Мур завтра идет в школу, и мы вчера купили пуд тетрадей — еле дотащили.

Он очень приветствует Вас и девочек.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 75. СС-7. С. 507. Печ. по СС-7.

99-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Ждем вас в четверг, 8-го, (Сергиев день: 25-го русск<ого> сентября)[2012] к 7 — 7 * ч<асам>.

Обнимаю и радуюсь.

МЦ.

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

5-го сент<ября>1936 г., понед<ельник>[2013]

— Одевайтесь потеплее!! —

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. С. 279. Печ. по тексту первой публикации.

100-36. А.С. Штайгеру

21-го Октября 1936 г.[2014]

Сердечно рада за Вас — что все так оказалось, а не по-другому, — слишком выходит по-обычному, пошлому, мужскому, по-обычному бездуховному. Теперь Вы оказывается — только легкомысленный, уезжать не оставляя адреса и, так, заезжать дальше, имея все основания предполагать, что мое письмо Вам жест, и, в письме, живой <пропущено слово> — человек, ибо что* письмо, как не протянутая рука, — жест, к которому не приравняю ни один из человеку данных…

— Ну*, ладно. —

Из Вашего письмеца вижу, что переписку нашу Вы решили закончить.

Что до встречи — поскольку я Вам нужна, я всегда Вам рада. Но если Вы приходите ко мне — чтобы благодарить — бросьте! Единственная благодарность, которая мне не в тягость, это — чистая радость дару <зачеркнуто: (и владение им — себе на здоровье)> радуйтесь мне — вот и будет благодарность. И так как мой дар был — моя душа — радуйтесь ей без меня, которую моя душа не спросила.

но благодарность — оставьте: единственную. <…>

<нрзб>

но если мое, нужное Вам равенство сводится к желанию выразить как благодарность — мне благоверной — не нужна, предположим, что Вы уже поблагодарили, а я — уже выслушала. Помните, как в балладе:

и еще:

и даже:

Blut — Lied — Flut — все это одно

лишь бы — dringt.[2018]

А та*к я еще Ваш — в прошлом — должник!

МЦ.

Печ. впервые. Письмо (набросок) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 27, л. 88–88 об.)

101-36. А.С. Штайгеру

23-го Октября 1936 г.

На Ваше короткое письмо многое можно было бы ответить, но так как оно, по-видимому, нашу переписку заканчивает, то отвечу на единственное в нем в ответе нуждающееся <сверху: требующееся> — ответа не требующее. Можно ли Вам придти ко мне в Париже, чтобы выразить свою благодарность на словах? <поверх строки: Вы спрашивали меня разрешения можно ли Вам навестить меня.>

<зачеркнуто: Нет, мой друг, я вполне удовлетворена Вашим письмом>

<зачеркнуто: Благодарить — за что? Мне кажется — и оправдываться трудно, и>

Нет, мой друг, не надо, мне этого совсем не надо, не надо — потому что не за что.

Но так всегда благодарят — каких-то дальних патронесс.

Это Вы сами решите.

Нет, мой друг, я вполне удовлетворена Вашим письмецом: и письмо и книгу Вы получите — и благодарите — и все в порядке.

А приходить Вам ко мне или нет — это Вы сами решайте, <зачеркнуто: хорошенько подумав, и даже — задумавшись.> Человек, который сам прерывает беседу, не должен спрашивать другого — что ему дальше делать. Здесь я ни помочь, ни посоветовать не могу. И если я на Вашу отписку отозвалась, то только потому что всегда отвечаю на каждый оклик, поскольку она не явное оскорбление или издевательство.

Ваше письмецо вежливо, и Вы в нем спрашиваете <поверх строки: в нем есть вопросы>. Вот и ответ.

Печ. впервые. Письмо (набросок) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп, 3, ед, хр. 27, л. 89).

102-36. П.П. Балакшину

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

25-го октября 1936 г., суббота

— На такое письмо нельзя не отозваться: если бы я на такое письмо могла не отозваться, я бы не могла написать Нездешнего Вечера и, следовательно, такого письма — получить.

Если бы я могла Вам не ответить — Вы бы не могли мне написать.

Такой отзвук — дороже дорогого. Рука через океан — что больше?

Рада, сердечно рада и Вашей зависти, которая есть не зависть, а чистый восторг, чистейшее из чувств.

Еще одному рада, что Вы из Нездешнего Вечера отметили не Кузмина, не фигуры несхожих друзей (кто «Леня» — Вы наверное догадались: лицо историческое и даже роковое)[2019]… а скромные, второстепенные, еле выведенные мною из уже вечного тумана фигуры моих дорогих редакторов, которые столько сделали добра писателям и особенно поэтам, и которых все забыли.

Вам спасибо — мы им позавидовали!

А теперь, после благодарности, просьба. Вы бы мне очень удружили, если бы — из Вашей колумбовой земли — на Вашем редакторском бланке (NB! сейчас объясню) написали бы несколько удовлетворенных слов о моей прозе — Современным Запискам. Каждый раз, когда посылаю свою прозу (да и стихи!) — мука настоящая. Здесь сократят, это уберут, это не относится к теме, то носит частный характер — там мне выбросили всю мать поэта Макса Волошина, выросшую на коленях пленного Шамиля, настоящую героиню романа, и, еще лучше, лесковской повести, — там, например, пытались выключить (и только письмо из заграницы — а именно: Штутгарта[2020], подписанное рядом лиц, подействовало) весь конец (конец поэта и конец вещи) моего Живого о живом (о М<аксе> Волошине), от последних слов поэта: — Схороните меня на самом высоком месте — до этих похорон его на головокружительном утесе в скале. Так, например, не взяли («читателям неинтересно») мою встречу с Блоком, с собственноручной записью моей тогда шестилетней дочери о Блоке[2021], — так и лежит вещь, никому не понадобившись[2022], а была она (да и есть) ничуть не хуже Пленного Духа или Нездешнего Вечера, а по теме (Блок) м<ожет> б<ыть> и покрупнее.

Дело в том (это совершенно между нами), что редакция С<овременных> 3<аписок> состоит из общественных деятелей, о Максе Волошине, напр<имер>, Осипе Мандельштаме и т. д. от меня слышавших впервые, а Белого знающих по берлинским скандалам: исступленным его танцам, пьянству и т. д.

Ваш отзыв, как редактора, да еще из такого далека, мне будет большим подспорьем. Я очень одинока в своей работе, близких друзей, верней — у нее (моей работы) среди писателей нет: для старых (Бунин, Зайцев и т,д.) я слишком нова (и сложна), для молодых — думаете: стара? — не-ет! слишком сильна (и проста). «Молодые» в большинстве — эстеты и воспевают неодушевленные предметы, либо — самый одушевленный из них — человека превращают в неодушевленный предмет. Мне здесь (и здесь!) ни с кем не по дороге.

Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — до-школьный, хрестоматический, тайком читанный, а дальше — юношеский — и т. д. — мой Пушкин — через всю жизнь — Вы же знаете, как я пишу — но поймите: буду работать по крайней мере месяц, поёт — Я, работаю: всем существом, ни на что не глядя, а если и глядя — не видя — а могут не взять (как не взяли моего Блока), а у меня же столько невзятых рукописей. Просто — руки опускаются.

Если бы Вы, например, посоветовали (Современным> 3<апискам> — в виде пожелания (да еще на бланке, да еще на машинке!) — «…Хорошо бы если бы Ц<ветае>ва написала о Пушкине». На них такие вещи (со стороны — да еще из другой страны — не говоря уже о другом материале) производят неотразимое впечатление[2023].

Благодарность. Просьба. И — должно же быть третье, и оно есть — подарок, а именно: в С<ан>-Франциско наверное будет мой большой друг Владимир Иванович Лебедев, бывший редактор пражской «Воли России»[2024]. (Он только что приехал в Нью-Йорк, будет объезжать обе Америки с рядом лекций.) Я напишу ему о Вас, чтобы он Вас посетил, и он Вам обо мне расскажет, и — что лучше — сможет быть Вам очень полезен в Вашем журнале, как опытный, долголетний, просвещенный («Воля России» — единственное место в эмиграции, где меня не обижали!) редактор. Ныне он редактор сербского «Русского Архива» — русского ежемесячника на сербском языке в Белграде, где я тоже сотрудничаю.

И что еще проще — вот его адрес, напишите ему сами, пошлите журнал, пригласите побывать, когда будет в С<ан->Франциско — и сошлитесь на меня. Дружу с ним с 1922 г<ода>, — моего приезда за границу. Человек он всячески редкостный.

И мне пришлите журнал: если не явно политический (я вне) с большой радостью буду участвовать, но до посылки Вам чего-нибудь хочу увидеть — и общий дух, и физические размеры. Напишите, если будете писать, и о гонораре (хорошее слово с хорошим корнем). Да и свое имя-отчество, пожалуйста.

Ну вот.

Вот и состоялось — рукопожатие через океан.

М. Цветаева

Впервые — Современник. Торонто. 1975 № 28 29. С. 63–65. СС-7. С. 636-637. Печ. по СС-7.

103-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

26-го Октября 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Всего несколько слов: что я в эти тяжелые Ваши дни[2025], в этой наступившей пустыне Ваших дней — неизменно с Вами, что если не писала — то только из своего прирожденного и здесь законного страха быть лишней — да кто в такой час не лишний? все, кроме того, кого нет — не писала, потому что не* о чем писать, потому что здесь нужно не писать, а присутствовать — молча (вместе пойти на кладбище, как я ходила с матерью молодого Гронского, на чудное просторное лесное кладбище, мимо которого мы так часто с ним ходили — в наши дни…) — потому что здесь невозможно — о себе, а о другом — страшно.

Так что не сочтите это, дорогая Анна Антоновна, за письмо, и из всех этих строк услышьте только два слова: люблю и помню.

МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 145. СС-6. С. 443. Печ. по кн: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 262.

104-36. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

26-го Октября 1936 г.

Дорогая Вера,

Мне О<льга> Б<орисовна> Ходасевич[2026] передала Ваш привет — значит я все-таки для Вас еще существую (сегодня), а то наша с вами дружба постепенно и неуловимо начала для меня перемещаться в родные туманы прошлого, где мы обе так охотно и свободно живем. Вы ведь тоже ничего не удерживаете, всё отпускаете. — Сколько я так отпустила и упустила! —

Но давайте попробуем еще — посуществовать друг для друга — нынче. Целую Вас и жду весточки.

МЦ.

Впервые — НП. С. 505. СС-7. С 294–295. Печ. по СС-7.

105-36. Б.Г. Унбегауну

<Без даты>[2027]

Милый Борис Генрихович,

Не хотите ли нынче с утра на семафоре? Погода дивная. Вы. Аля, Мур и я — и никого больше. (Е<лена> И<вановна> навряд ли соберется, но если бы да — чудно!)

Самое лучшее — возможно раньше. Чудно будет идти по ветру. Ответьте через Мура.

МЦ.

Курю из всех мундштуков.

С благодарностью возвращаю чашку.

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 279. Печ. по тексту первой публикации.

106-36. В.Н. Буниной

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

3-го ноября, 1936 г., вторник

Дорогая Вера,

Совершенно потрясена происшествием с И<ваном> А<лексеевичем> в Германии[2028]. Вот тебе и:

(Москва, 1914 г<од>, я)

Прочтя в П<оследних> Н<овостях>[2030], я раскрыла рот как рыба, я буквально захлебнулась негодованием, и так и живу эти дни с разинутым ртом, и еще удивляюсь, что нету — пены.

Милая Вера, перешлите пожалуйста это письмо Вере Зайцевой[2031], это чужое дело, за которое я взялась, срочное, а Аля сказала, что у них, кажется, новый адрес.

Целую Вас и жду весточки.

МЦ.

И<ван> А<лексеевич> очень хорошо написал, по-олимпийски, совершенно сторонне и созерцательно, и непричастно —

Не пишу ему лично, п<отому> ч<то> ему наверное надоели расспросы и сочувствия. Но пусть он эту мою sensibilit*[2033] не примет — как это обычно со мной бывает — за бесчувственность!

Будьте посредником.

Целую еще раз[2034].

Впервые — ВРХД. 1973. № 108–110, С, 193–194 (публ. М. Грин). СС-7. С. 295. Печ. по СС-7.

107-36. А.А. Тесковой

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

14-го ноября 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Вот Вам — вместо письма последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б<орис> П<астернак> — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (Процесс шестнадцати)?!)[2035]

Я ее называю — «Marina Elegie» — и она завершает круг «Duineser Elegien»[2036], и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит.

Только — просьба[2037]: никому — кроме Вас и сестры: никому. Это — моя тайна с Р<ильке>, его — со мной.

И к этой тайне я всегда возвращаюсь, когда меня так явно оскорбляют — недостойные развязать ремня его подошвы.

Обнимаю Вас. Сердечное спасибо за присланное.

МЦ.

Это последнее, что написал Р<ильке>[2038]: умер 7 мес<яцев> спустя. И никто не знает.

В декабре 1936 г<ода> — через полтора месяца — будет 10 лет с его смерти. Я помню день: утром 31-го пришел Слоним — приглашать на встречу Нового Года в ресторан — и: — «А Вы знаете? Р<ильке> умер».

(Умер 30-го.)[2039] Впрочем, м<ожет> б<ыть> Вы читали мое «Новогоднее» в «Верстах» — там всё есть.

— Десять лет. Муру было десять месяцев. Теперь он почти с меня, сороковой № обуви. У меня седая голова (я была совсем молодая — помните?). Рильковской второй внучке — почти десять лет (родилась после его смерти).

В России одни съели других…

Ну, читайте. Здесь ответ — на всё.

МЦ.

(Geschrieben am 8. Juni 1926)

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 145–147. (с купюрами). Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 263–267.

108-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го ноября 1936 г., среда

Дорогие друзья,

Если бы можно было переменить четверг на воскресенье — пришли бы все, а то завтра, в четверг, С<ергей> Я<ковлевич> никак не может, о чем очень сожалеет — п<отому> ч<то> вас обоих любит.

Давайте та*к: если в воскресенье — можно — молчите, а если нельзя — дайте pneu, тогда придем завтра вдвоем, Мур и я, — а то уж и так сто лет не виделись, а у С<ергея> Я<ковлевича> свободный день и вечер — неизменно и только воскресенье.

Итак, молчание — воскресенье. А не можете в воскресенье и хотите нас видеть завтра с Муром — дайте pneu. Только, по возможности, с утра.

В ожидании того или другого

— всегда любящая и помнящая вас.

МЦ.

Только (если мы одни с Муром) никаких пирогов и осложнений — это оправдывается только семейным составом!

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 280. Печ. по тексту первой публикации.

109-36. Б.Г. и Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<20 ноября 1936 г.> [2041]

Дорогие,

Ждем ровно к 7 ч<асам> — да? Лучше нам подождать блинов, чем блинам — нас, ибо мы не остынем.

И не забыли, что в воскресенье?

Радуюсь встрече[2042].

МЦ.

Пятница

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 280–181. Печ по тексту первой публикации.

110-36. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

23-го ноября 1936 г., понедельник

Милый Юрий Иваск,

Никакой статьи не получила — потому и задержала ответ, что каждый день я ее ждала, но очевидно она пропала в Совр<еменных> Записках или просто по дороге — если простое imprim*[2043] — так что не вините меня в небрежности. Очень жаль, что не прочту до печати (если появится!)[2044] но м<ожет> б<ыть.> — для Вас — лучше, та*к Вы будете вполне самостоятельны в своей оценке: всё равно всей меня не дадите, дадите свою меня — и пусть будет та*к.

Вчера у меня был молодой поэт А<натолий> Штейгер[2045], очень больной, хотя вид — здоровый — впервые в Париже после 1 * года санатории — я спросила, что* он делает, когда лежит (лежит — всегда) — ответ: — Составляю антологию русской поэзии, от самых ее истоков — для себя. — Тогда я подумала о Вас (эта антология — просто тетрадь его любимых стихов), знающем столько чудных старых, и дала ему Ваш адрес, чтобы послал Вам свои книги[2046] (он давно собирался, но никто из друзей (а по мне — «друзей») ему Вашего адр<еса> — по небрежности или другому чему — не давал, а я сама предложила, и он страшно обрадовался, и Вы наверно на днях получите от него письмо и книги. С ним сто*ит переписываться, и, во всяком случае, ему нужно ответить, он очень доброкачественен, несмотря на любовь к Поплавскому[2047] и дружбу с Адамовичем. И — не забудьте — трудно-больной.

А нынче получила книжку Kamena[2048] с переводом моего Прохожего. По-мо*ему — у меня — проще. Я бы нашла двусловный возглас (лейтмотив всей вещи) — Прохожий! Остановись. — Говорю, что нашла бы, п<отому> ч<то> только и делаю, что ищу и нахожу, переводя на французский Пушкина[2049] (стихами, конечно, и правильными стихами). М<ожет> б<ыть> некоторые мои переводы появятся, тогда пришлю Вам, — это сейчас моя главная работа.

Итак, статья не дошла и очевидно пойдет без моего просмотра. В добрый час! Во всяком случае Вы — первый (за 25 лет печатания и добрых 30 серьезного непрерывного писания) который отнеслись ко мне всерьез. Сердечный привет и благодарность.

МЦ.

P.S. Пришлите мне, пожалуйста, виды Печор[2050] — побольше, с природой. Я там никогда не была, но места — родные.

И нет ли там, у крестьян, старинных серебряных вещей, — я видела оттуда чудную огромную серебряную цепь, вроде как из серебряных ракушек привезла поэтесса 3<инаида> Шаховская — и на открытках с крестным ходом, у всех крестьянок — такие. И, кажется, у вас замечательный янтарь. Но искать нужно по домам, а не в антиквариате.

Узнайте и напишите мне цену (серебра и янтаря) — у меня за переводы могут быть деньги и хорошо было бы их превратить в такое, сказочное.

Переслать можно было бы с оказией.

Очень надеюсь на Вашу исполнительность — другого бы не просила.

Впервые — Русский литературный архив. С. 228-229 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7. С. 403-404.

111-36. В.В. Вейдле

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

30-го ноября 1936 г., понедельник

Многоуважаемый Владимир Васильевич,

Ряд моих пушкинских стихов сейчас на руках у М<арка> Л <ьвовича> Слонима, который обещал мне их, по возможности, устроить[2051] (упоминал о Mesures)[2052] — но это уже было давно, и я о дальнейшей судьбе их ничего не знаю.

Одновременно пишу и ему, выясняя — если взяты — то какие, и куда, и наверное ли. Тотчас же по получении ответа извещу Вас — надеюсь, еще до Вашего пятничного свидания с Mesures[2053].

У меня переводов много, хватило бы на ряд мест.

Итак — ждите весточки.

Сердечное Вам спасибо за участие.

МЦ.

Если увидите В<ладислава> Ф<елициановича>[2054] — сердечный мой привет ему.

Впервые — ЛО. 1990. С. 104. Печ. по СС-7. С. 638.

112-36. Л.Б. Савинкову

12-го декабря 1936 г., суббота.

Милый Лёва[2055],

Мне срочно нужен точный почтовый адрес Штейгера — в связи с его вечером[2056].

Во-вторых: не знаете ли Вы где он в данную минуту — в Париже или за*городом.

В-третьих: если он за*городом — не знаете ли Вы точный маршрут к нему: ехать до Chateau de Vincennes[2057] — а потом?

Очень прошу Вас сразу мне ответить, по возможности — pneu. Марки прилагаю.

Всего доброго. Спасибо заранее.

М.Цветаева

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

<Приписка снизу:>

Наш № 65, а не 33, а то может выйти путаница.

Впервые — Письма Анатолию Штейгеру. С. 142. СС-7. С. 640. Печ. по СС-7.

113-36. Ю.П. Иваску

Vanves (Seine)

65, Rue JB Potin

18-го декабря 1936 г., пятница.

Милый Юрий Павлович,

В Вашем отчестве я утвердилась после вчерашнего знакомства с Вильде[2058] — Вы его помните? Вы учились с ним во II или III к<лассе> гимназии — и Вас тогда звали Теленок. Все к Вам собираются летом: Штейгер, Унбегауны[2059] (он и она), Зуров[2060], Вильде — все кроме меня, которая ничего не знаю ни о лете ни о своих будущих ле*тах.

Вы заинтересовались Штейгером — расскажу Вам о нем. Это — обратное Гронскому — м<ожет> б<ыть> я уже всё рассказала — и сказала. Я с ним дружила (письменно) всё лето, теперь встретилась, и мне с ним трудно потому что он ничего не любит и ни в чем не нуждается. Всё мое — лишнее. Но Вы все-таки — попытайтесь, Вам — мужской дружбе — он м<ожет> б<ыть> и откроется (приоткроется). Живет он далеко за*городом, в русском доме отдыха, адрес — если Вам нужно — 26, Avenue Chilp*ric Noisy-le-Grand (Seine). Сейчас он приблизительно-здоров, т. е. зале*чен. А сестра его, Головина[2061], совсем погибает от туберкулеза — недавно был в пользу ее большой вечер поэтов[2062], но везти ее сейчас в Швейцарию нельзя — до того плоха. Оба они — существа городские.

— Ну, попытайтесь, м<ожет> б<ыть> и воскресите — не его (думаю, его тайна: Und wir sind von jenen Asren — Welche sterben wenn sie lieben[2063], я его тайны не выдаю, она в каждой его напечатанной строке) — не его, а что*-то — в нем, хотя бы интерес к самому себе. Мне это не удалось, и я с этим интересом к нему — одна осталась. Если когда-нибудь встретимся — расскажу.

В воскресенье, 20-го, его вечер[2064], два стиха прочтет сам, остальное — Смоленский[2065] и Одоевцева[2066], самые непереносимые кривляки из всех здешних молодых поэтов. Еще — Адамович почитает: Ш<тейге>р — его выкормыш[2067].

Вчера, у Унбегаунов (Вы о нем наверное слышали: блестящий молодой ученый — филолог — получил премию[2068] — читает здесь и в Бельгии — русский немец вроде Даля[2069] — неустанный пешеход — мой большой друг) — много говорили о Вас, с моей помощью — целый вечер. Wilde рассказывал про теленка, Зуров про летнюю встречу с Вами и биографическое, я противуставляла Вас одного — всем молодым парижским (м<ожет> б<ыть> были и обиды…), цитировала: — «Хочу в Испанию, хочу в Россию, хочу в Германию… — но мне хорошо и здесь» — (А Штейгер не хочет ни в Испанию, ни в Россию, ни в Германию, ни ко мне в Ванв, ни, главное, к себе).

Дать можно только богатому и помочь можно только сильному — вот опыт всей моей жизни — и этого лета.

Но не слушайте меня, Юрий Павлович, — попытайтесь. М<ожет> б<ыть> Ваши дары (в меру) — и придутся.

<Приписка на полях:>

Спасибо за Германию. С нею — умру.

Бальмонт совсем выздоровел, провела с ним недавно три часа в восхищенной им беседе, но продолжает жить в сумасшедшем доме[2070], п<отому> ч<то> там — больше чем за полгода — задолжал. (Так продолжают брать в кредит с отчаянья…)

Бунин то в Риме, то в Лондоне.

Зайцев потолстел, поважнел и всей душой предан Генералу Франко[2071] — так и ходит с поднятой рукою и даже — ручкой. («Merci, merci, merci…»)

О себе. Пишу Мой Пушкин (прозу) и жду у моря погоды с моими пушкинскими переводами, за устройство которых (с любовью) взялись Слоним и Вейдле, но о которых пока ни слуху ни духу[2072].

Еще о себе: погибаю под золою трех дымящих печей qui me prennent le plus claire de mon temps[2073] (пол-утра сжирают!) — под грудами штопки — сын растет и рвет, а у меня нет Frau Aja, которая бы посылала, как — помните? «Da — die neuen Hemde[2074] fur den lieben Augst! Mag er sie gesund und fr*hlich verwachsen und zerreissen…»[2075] и под грудами посуды — и под грудами стирки: нас четверо, а руки одни: мои.