Мария Антуанетта

2 ноября 1755 года в Лиссабоне произошло сильнейшее землетрясение. В этот же день 38-летняя императрица Мария Терезия родила пятнадцатого ребенка — хорошенькую девочку, нареченную Марией Йозефой Антонией Иоганной, которую в семейном кругу станут звать на французский манер — Антуан. Говорят, когда ей настал срок появиться на свет, императрица вместе с акушером позвала заодно и хирурга, дабы тот наконец выдрал у нее больной зуб. В тот раз Мария Терезия хотела родить мальчика, и, желая угодить императрице, португальский герцог Тарука заключил с ней пари, утверждая, что будет именно мальчик. А когда пари оказалось проигранным, он подарил Марии Терезии фарфоровую статуэтку коленопреклоненного юноши, державшего в руках лист с четверостишием Метастазио: «Я проиграл. Августейшее дитя велит мне заплатить мой проигрыш. Но если правду говорят, что дочь на вас похожа, то выиграем мы все».

Король и королева Португалии, избранные крестными родителями новорожденной, прибыть в Вену из-за землетрясения не смогли, их представителями стали старший брат малышки эрцгерцог Иосиф и старшая сестра эрцгерцогиня Мария Анна. Многие трактовали португальское землетрясение как плохое предзнаменование для младенца, поэтому Мария Терезия при случае спросила известного чародея и заклинателя бесов доктора Гасснера, будет ли Антуан счастливой, на что тот ответил: «Кресты найдутся для всех плеч». А монахиня, у которой императрица попросила совета, как воспитывать дочь в набожности, сказала, что следом за переменами настанут несчастья, вследствие которых Антуан сама обратится к Богу. В 1757 году Антуан переболела оспой, к счастью, не оставившей на ее румяных щечках никаких следов. В том же году во Франции произошло покушение на Людовика XV — несчастный Дамьен бросился с перочинным ножиком на короля и слегка оцарапал его величество, за что был казнен с изощренной жестокостью. Намекают на незримую связь между этими двумя событиями: будто бы Судьба специально сохранила красоту одной и жизнь другому, чтобы потом свести их вместе. Казанова описывает, как придворные с любопытством следили за мучительной казнью несостоявшегося убийцы, а Стефан Цвейг, напомнив о новых умонастроениях общества, подчеркивает, что через 30 лет Жанну де Ла Мотт, вывалявшую в грязи честь королевы, те же придворные будут жалеть как «жертву деспотизма». Кто-то усматривает в выздоровлении и сохранении красоты Антуан волю Провидения, предназначившего ее для французского трона.

Неординарная судьба Антуан сложилась по воле матери-императрицы; неординарная судьба Марии Терезии — по воле отца, австрийского эрцгерцога и императора Карла VI, подписавшего 19 апреля 1713 года «прагматическую санкцию», согласно которой во владениях австрийских Габсбургов допускался переход власти по женской линии. И когда дочери исполнилось четырнадцать, отец стал брать ее с собой на заседания Государственного совета. Прилежание в науках и целеустремленность не мешали Марии Терезии, слывшей в юности одной из красивейших принцесс Европы, танцевать до упаду на балах, ездить на охоту и всячески развлекаться.

В 1736 году Мария Терезия вышла замуж по любви за молодого герцога Франца Стефана Лотарингского, передавшего их детям капельку французской крови: матерью герцога была Елизавета Шарлотта Орлеанская, сестра герцога Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XV. За время союза с Францем Стефаном Мария Терезия родила 16 детей: пятерых сыновей и 11 дочерей. Франц Стефан оказался заботливым отцом, но неверным супругом. Когда в 1740 году Карл VI скончался и 23-летняя Мария Терезия оказалась во главе одного из наиболее значимых государств Европы, она обнаружила, что любимый супруг не может стать ей помощником ни в нелегком деле управления государственным кораблем, ни на полях сражений. Упорная в достижении целей, способная к самоограничению, она сама взялась за дело и в 1745 году вернула в семью корону императора Священной Римской империи, которой короновали ее супруга, а в 1748-м завершила Войну за австрийское наследство, заставив европейских государей признать за ней право управлять унаследованными ею землями Австрии и Венгрии.

Во всеуслышание заявляя, что женщина рождена повиноваться мужу, сама Мария Терезия заповедь сию не соблюдала и мужа-императора к управлению не допускала. Создав в Вене полицию нравов, призванную блюсти повседневную мораль венцев, сама она закрывала глаза на многочисленные измены супруга. Обаятельная, энергичная и по-житейски мудрая, императрица умела находить и привлекать к себе в помощники людей талантливых, среди которых прежде всего следует назвать князя Венцеля Антона Кауница, с 1750 по 1753 год пребывавшего послом Австрии при Версальском дворе, а затем занявшего место у руля внешней политики Священной Римской империи. Именно Кауниц первым заговорил о смене приоритетов во внешней политике императрицы.

Единственным поражением императрицы стала утрата богатой Австрийской Силезии, захваченной прусским королем Фридрихом II. Но так как с восшествием на трон Фридриха Пруссия, традиционно выступавшая союзницей Франции, поменяла внешнеполитические ориентиры и заключила союз с Англией, Мария Терезия пошла на союз с Францией, положив конец трехвековой вражде австрийских Габсбургов и французских Бурбонов. 1 мая 1756 года оба государства подписали союзный договор, направленный против экспансионистской политики Пруссии; вскоре к противникам Пруссии присоединилась Россия. Фридрих назвал новый альянс «союзом трех юбок»: Марии Терезии, Елизаветы Петровны и маркизы де Помпадур[1]. Впоследствии Россия из альянса вышла, но «эпоха юбок» в европейской политике продолжилась: на российский трон взошла императрица Екатерина Великая. В Семилетней войне (1756—1763), пожар которой охватил не только Европу, но и заморские территории, отчего эту войну иногда даже именуют первой мировой, Франция и Австрия выступили как союзники. А что может лучше скрепить союз, если не брачные узы? Однако единственный сын Людовика XV, дофин Людовик Фердинанд, франко-австрийский альянс не поддерживал, а сыновья дофина были еще слишком малы, чтобы всерьез разыгрывать брачную карту…

Французская королева из рода Габсбургов могла бы стать одной из царственных «юбок», наводивших порядок в европейском доме, границы которого в целом наконец определились. Но «чтобы быть королевой, надо учиться быть ею», в свое время в отчаянии воскликнет Мария Антуанетта, видя, как рушится здание тысячелетней монархии, а она не в силах предотвратить его крушение. Но ее в отличие от матери не готовили управлять государством. Унаследовав юную красоту императрицы — большие серо-голубые глаза с поволокой, густые светло-пепельные волосы, тонкую молочную кожу с нежнейшим розоватым оттенком, — она не взяла от нее ни упорства, ни работоспособности. Зато уже в детстве обаяние ее было столь велико, что на нее никто даже рассердиться не мог. Как и мать, она умела очаровать собеседника, и это очарование с лихвой искупало мелкие недостатки внешности, к которым причисляли выступавшую вперед фамильную нижнюю губу, придававшую девочке надменный вид. Она была самой младшей дочерью, ее образованием толком никто не занимался, а ее успехи в учебе являлись успехами добрейшей графини Брандейс, ее гувернантки, выполнявшей за свою подопечную все письменные задания, включая рисование картинок. Антуан не умела концентрироваться на каком-либо деле и доводить его до конца. Брат Иосиф (будущий император) считал большим недостатком Антуан нелюбовь к чтению. Из-за отсутствия систематического образования у нее сформировался поверхностный взгляд на все, что ее окружало; не умея беседовать на серьезные темы, она предпочитала посмеяться и поболтать о чем-нибудь обыденном и понятном. Наделенная неповторимой грацией, она обожала танцы и музыку, что впоследствии позволило ей быстро освоить «летящую» версальскую походку — ту, при которой со стороны казалось, что женщина не идет, а летит над полом.

В 1765 году скончался Франц I. Несмотря на любвеобильный характер, он уделял немало времени воспитанию детей: «…дети мои, вас часто будут окружать люди, кои станут вам льстить и потакать любым вашим наклонностям единственно ради того, чтобы втереться к вам в доверие и получить милости или деньги… Поэтому советую вам скоропалительно не даровать вашу дружбу и доверие тому, в ком вы не уверены, ибо люди способны подолгу скрывать свое истинное лицо». Импульсивная и бесхитростная Антуан пропускала отцовские назидания мимо ушей. Только когда смерть превратится в повседневную спутницу ее жизни, она вспомнит слова отца: «Дети мои, я советую вам два дня в году уделять приготовлениям к смерти. Проведите их так, как если бы вы знали, что это последние ваши дни. И не обязательно, чтобы кто-либо замечал это или знал об этом. Это только для вас. Разумеется, мысли эти не веселые, но иначе у вас может не оказаться времени для них».

Наверное, от отца Антуан унаследовала нелюбовь к помпезности, раскованность и свободу повседневного общения. Император всегда предпочитал жить как частное лицо и свое отстранение от решения государственных вопросов воспринимал, скорее, как освобождение от ненужного ему бремени.

Он с удовольствием переустраивал сады и парки, окружавшие императорский дворец в Шёнбрунне, организовал зоологический сад. Он стал инициатором разграничения личного и официального, отделения публичной стороны жизни, где царил этикет, от стороны частной, привольной и уютной. Император в тапочках и в тюрбане, императрица в простом домашнем платье без украшений разливает чай, а дети резвятся вокруг стола — так изобразила семью за чаем в День святого Николая Мария Кристина.

Облачившаяся в траур вдовствующая императрица являла собой суровый монумент скорби, и младшие дети, которые и прежде трепетали перед матерью, стали ее побаиваться. Императрица даже хотела удалиться в монастырь, но властная, волевая натура взяла свое, и она с удвоенной энергией погрузилась в дела государственные. Соправителем ее стал старший сын; под именем Иосифа II он принял после отца императорский титул. Однако привыкшая править практически единолично, Мария Терезия не намеревалась менять своих привычек и, как могла, не допускала сына к государственному рулю.

Одной из важнейших политических задач для нее по-прежнему являлось сохранение франко-австрийского альянса. А для придания ему длительности и стабильности лучшим средством был брак представителей обеих династий. Чтобы обойти ярого противника альянса дофина Людовика Фердинанда, возникла мысль женить овдовевшего Иосифа на одной из четырех перезрелых дочерей Людовика XV, прозябавших при дворе, где они с удовольствием перемывали кости своим ближним. Именно они впоследствии наградят дофину Марию Антуанетту презрительным прозвищем «австриячка». Иосиф от чести скрепить союз такой ценой отказался, а смерть в 1765 году Людовика Фердинанда открыла путь к началу переговоров о брачном союзе — юного дофина и одной из равных ему по возрасту дочерей императрицы. Но оказалось, что вдова дофина, Мария Жозефа Саксонская, настроена к союзу еще более враждебно, чем ее покойный супруг. Не желая ни с кем ссориться, король Людовик XV отвечал уклончиво — и Марии Жозефе, и австрийцам.

Не намереваясь отказываться от поставленной цели, Мария Терезия обратила взор на сестер-подружек — Антуан и Шарлотту (как называли дома Марию Каролину, бывшую на три года старше Антуан). Кто станет невестой французского дофина — Антуан или ее сестра Мария Каролина? Внезапно накануне отъезда к жениху, королю Обеих Сицилии Фердинанду I, от оспы скончалась их старшая сестра Мария Жозефа, и, чтобы политически выгодный брак не сорвался, место ее заняла Мария Каролина, а потенциальной невестой французского дофина осталась Антуан. «Теща и свекровь всей Европы», как прозвали Марию Терезию из-за множества матримониальных союзов, заключенных отпрысками Австрийского правящего дома с ее благословения, при выборе партий для своих детей руководствовалась исключительно государственными интересами. Поэтому кто именно из дочерей заключит выгодный Австрии союз, значения не имело.

Когда замысел выдать Антуан за наследника французского престола приобрел отчетливые контуры, Мария Терезия стала интересоваться ее образованием, и Антуан, понимая, что успехи ее не велики, трепетала при каждой маменькиной проверке; в ней незаметно укоренялся страх не оправдать надежды императрицы. Ибо она не только писала с ошибками, но и обладала корявым почерком и часто ставила кляксы; выправить эти недостатки она смогла только спустя много времени, уже будучи дофиной Франции. Гораздо лучше дело обстояло с музыкой, которой Антуан обучал прославленный австрийский композитор и оперный реформатор Глюк, и танцами, которые преподавал известный французский танцовщик и балетмейстер Новер. Став дофиной, ученица пригласит для работы в Парижской опере и Глюка, и Невера. Французские актеры Дюфрен и Сенвиль давали Антуан уроки пения и декламации.

Видя, как юная Антуан вместе с братьями и сестрами весело носится по дворцовым покоям, грациозно двигается в танце и всеми способами увиливает от занятий любыми науками, будь то история, география или математика, императрица сознавала, что главными достоинствами невесты французского дофина станут красота, непосредственность и жизнерадостность. Вряд ли их будет достаточно для королевы, но чтобы очаровать французского посла — вполне. Мария Терезия стала брать Антуан с собой на официальные приемы, дабы та могла продемонстрировать свою красоту и приобрести навыки поведения, подобающего будущей королеве.

По себе зная, что правитель обязан уметь скрывать свои истинные чувства, Мария Терезия считала необходимым обучать детей выступать на сцене. В Шёнбрунне она даже построила дворцовый театр, открытый в 1747 году. Свою первую роль Антуан получила, когда ей исполнилось немногим более года: в честь празднования двадцатилетней годовщины свадьбы родителей императорские дети сыграли спектакль. С тех пор Антуан нравилось играть на сцене, но еще больше — ловить устремленные на нее восхищенные взоры зрителей, пусть даже немногих и пристрастных.

Движение началось в июне 1767 года. К этому времени скончалась мать дофина, Мария Жозефа, единственная представительница антиавстрийского клана, с мнением которой Людовик XV всегда считался. Усилив давление на короля, министр иностранных дел герцог де Шуазель добился принципиального согласия короля на «брак с Австрией», и посол получил официальное дозволение просить руки младшей эрцгерцогини. Пока шли неспешные переговоры, организм Антуан, которой в 1769 году исполнилось 14 лет, засвидетельствовал, что будущая дофина готова произвести на свет наследника. Мария Терезия, пристально наблюдавшая за созреванием дочери, с удовлетворением сообщила об этом французскому послу: события интимной жизни принцесс крови являлись делом государственным.

Проявляя внимание к невесте дофина, Версаль с возмущением узнал, что французским языком с эрцгерцогиней занимаются гистрионы, и срочно прислал в Вену аббата Вермона, протеже епископа Тулузского. Аббату предстояло не только усовершенствовать французский язык Антуан, но и познакомить ее с историей, литературой и обществом Франции. По мнению ряда современников, он лестью завоевал доверие своей юной ученицы, ибо потакал ей во всем. Но когда императрица спросила Антуан, каким народом Европы ей хотелось бы править, та, не раздумывая, ответила: «Французским, потому что у него были добрый король Генрих IV и великий король Людовик XIV». Сам Вермон в тайном отчете, направленном во Францию, писал о своей ученице: «…до двенадцати лет никто не приучал ее к усидчивости. Она не столько ленива, сколько легкомысленна, и обучать ее довольно сложно. <…> Впрочем, хлопот она никому не доставит, ибо, живая и смешливая, она не отличается ни выдающимся умом, ни хитростью». Примечательно, что отчеты свои аббат Вермон отправлял австрийскому послу графу Флориману Мерси д'Аржанто, преданному слуге Марии Терезии и ее недреманному оку при французском дворе. Неудивительно, что ни Людовик XV, ни Людовик XVI не любили Вермона, смотревшего главным образом в сторону Вены[2]. С помощью Мерси и Вермона императрица намеревалась держать младшую дочь под неусыпным контролем и руководить ею с пользой для Австрии. Так, с самого начала пути к французскому трону Марию Антуанетту окружили советчики, для которых она являлась безликой фигурой в их политической игре.

Наконец в июне 1769 года из Версаля пришла официальная депеша: король Франции Людовик XV просил Марию Йозефу Антонию Иоганну в жены для своего внука Людовика Августа. По такому случаю в Лаксенбурге, летней резиденции Габсбургов, устроили грандиозный бал, разослав восемь сотен приглашений. После бала началась подготовка к свадьбе, назначенной на май 1770 года. Отныне Антуан называют не иначе как Мария Антуанетта — так, как будут звать ее во Франции. Спешно начался ремонт дорог, по которым будущая дофина проследует во Францию.

В конце лета Мария Терезия вместе с младшей дочерью совершили паломничество в Мариазель, главное австрийское святилище, посвященное Деве Марии, в честь которой императрица и все ее дочери носили имя Мария. Известная своей истовой набожностью, которую многие современники считали ханжеством и пуританским лицемерием, Мария Терезия опасалась, что, очутившись в Версале, где нравы царили отнюдь не благочестивые, ее юная дочь собьется с праведного пути. К несчастью, тамошними записными блюстителями морали выступали дочери Людовика XV, являвшиеся костяком «партии святош» — активных противников франко-австрийского союза и его поборника герцога де Шуазеля. Желая оградить дочь от тлетворного влияния безнравственных французов, императрица в письме Людовику XV просила его стать отцом для юной и неопытной девушки. «…Я отправляю вам ее в качестве залога нежной дружбы, к счастью, воцарившейся между нашими странами…» Хотя подобного рода письмо — скорее, дань вежливости. Ибо при всех дворах знали и о любвеобильности французского короля, и о его неразборчивости в любовных интрижках, и о том, что недавно у него появилась новая фаворитка графиня Дюбарри, в прошлом девица непочтенного занятия по имени Жанна Бекю. Но об этой стороне жизни французского двора и его стареющего короля юную Марию Антуанетту, разумеется, никто не просветил. Незнание закулисной стороны жизни Версаля станет для дофины настоящим камнем преткновения.

Жених юной эрцгерцогини, дофин Людовик Август, ни в чем не походил на свою невесту. Если Марию Антуанетту называли «кузнечиком», то его сравнивали со снулой рыбой. Старше невесты менее чем на год, по мнению многих современников, он напоминал старичка. Высокий, с водянистыми голубыми глазами, нескладный и склонный к полноте, он передвигался боком, без всякого намека на королевское величие, из-за близорукости не узнавая кланявшихся ему придворных. Застенчивый, скованный, уверенный, что его «никто не любит», он чурался общества даже собственных братьев и патологически никому не доверял, включая себя самого. Он любил учиться, и учение давалось ему без мучительного труда; он хорошо знал историю, право, географию, с удовольствием вычерчивал географические карты, знал латынь, говорил по-английски и немного по-итальянски. Перед Людовиком родилось еще два принца, поэтому никто не помышлял, что когда-нибудь он станет наследником трона. Как его дед, Людовик XV, он был не способен на решительные поступки. Как его отец, Великий Дофин, он в душе порицал деда за безнравственный образ жизни. Известие о предстоящей женитьбе не вызвало у него восторгов: он знал, что и мать его, и отец возражали против этого брака. К тому же в обществе еще не забыли о поражении Франции в Семилетней войне, из которой Австрия вышла победительницей, и многие придворные намеревались встретить юную эрцгерцогиню в штыки.

Мария Терезия знала о нелюдимом характере дофина, но ставить под угрозу брак, призванный скрепить альянс бывших врагов, не собиралась: конечно, этот мрачный увалень нисколько не подходил ее девочке, но удел женщины — повиноваться мужу и следовать за ним. «Думая о величии ожидающего тебя положения, можно сказать, что ты — самая счастливая из сестер», — говорила императрица дочери. Словно наверстывая упущенное время, Мария Терезия использовала каждую оставшуюся минуту для общения с дочерью и, повелев поставить ее кровать у себя в спальне, перед сном с ней беседовала. Убедившись, что дочь не подготовлена к придворной жизни, являющей собой запутанный клубок интриг, она написала дофину, отправив письмо сразу после отъезда Марии Антуанетты: «Дорогой дофин, ваша супруга только что рассталась со мной; она составляла счастье моей жизни, и я надеюсь, составит и ваше счастье. Так как я изначально предвидела, что ей суждено разделить вашу судьбу, я воспитала ее в благонравных понятиях. Я внушила ей, что ее долг — любить вас нежно и делать все, чтобы вам понравиться. <…> Моя дочь полюбит вас, я в этом уверена, ибо я ее знаю; но, уверенная в ее любви к вам и в ее заботливости, я прошу вас не лишать ее нежной своей привязанности. Прощайте, дорогой дофин, будьте счастливы и сделайте счастливой ее… я все в слезах… Ваша матушка Мария Терезия». Предчувствовала ли императрица несчастья, ожидающие юную чету, или, исходя из житейского опыта, понимала, что королевская власть тяжким бременем ляжет на плечи обоих совершенно не подходящих друг другу людей, и заранее им сочувствовала?

Пока австрийская сторона хлопотала о поездке, пока камергер Хевенхюллер и многочисленные слуги сбивались с ног, организуя парадный кортеж, которому предстояло сопровождать дофину во Францию, для Марии Антуанетты началась череда празднеств, продолжавшаяся вплоть до дня отъезда. Враг роскоши, император Иосиф II пребывал в смятении и призывал придерживаться режима экономии. «Мы должны продемонстрировать союзнику наше величие и могущество», — отвечали ему и продолжали швырять деньги на малиновую тафту и розовый бархат с золоченой вышивкой, коим обили не только карету дофины, но и всю взятую с собой мебель, включая обстановку королевской уборной. Десятки карет, экипажей и повозок, туча слуг, 20 тысяч лошадей, включая бесценных белоснежных липпицанов, кавалерийский эскорт… и все только для того, чтобы доехать до границы с Францией!

19 апреля 1770 года в шесть часов вечера под готическими сводами венского монастыря августинцев папский нунций монсеньор Висконти совершил брачный обряд «по доверенности», соединивший австрийскую эрцгерцогиню с дофином Франции, и благословил обручальные кольца. Дофина представлял брат невесты, эрцгерцог Фердинанд; невеста, в длинном платье из серебряной парчи, трепетала от восторга: никогда еще на нее не было устремлено столько восхищенных взоров! На следующий день канцлер Кауниц лично продиктовал «мадам дофине» ее первое письмо французскому королю. «Государю брату[3] моему и дорогому дедушке…» — старательно выводила девочка.

21 апреля, в половине десятого утра, Мария Антуанетта, заливаясь слезами, покидала Вену. Для путешествия Людовик XV прислал невестке два роскошных экипажа: один, обитый синим бархатом, был расписан символами четырех стихий, а другой, обитый бархатом малиновым, — картинами четырех времен года. Как свидетельствует Йозеф Вебер, молочный брат Марии Антуанетты, при расставании плакали все — и императрица, и жители Вены, словно провожали не парадную карету дофины Франции, а похоронные дроги. Императрица снабдила дочь подробнейшей инструкцией, озаглавленной «Рекомендации для ежемесячного прочтения». Вот несколько выдержек из этих «Рекомендаций»: «Пробудившись, без промедления встаньте и, опустившись на колени, прочтите утреннюю молитву, а затем не менее четверти часа посвятите душеспасительному чтению, ибо все зависит от правильного начала дня и тех желаний, с коими вы день начинаете. <…> Читайте только те книги, которые одобрит ваш исповедник: сие правило необходимо соблюдать, ибо во Франции даже почтенные познавательные сочинения могут содержать нападки на религию и нравственность. <…> Не стыдитесь у всех спрашивать совета и не принимайте самостоятельных решений…» Действительно ли императрица опасалась, что ее младшая дочь начнет совершать необдуманные поступки или хотела сделать ее послушной исполнительницей воли венского двора, своего рода агентом австрийского влияния при дворе давнего врага и недавнего друга? Судя по тому, каким всепроникающим вниманием окружит Марию Антуанетту граф Мерси, как будет сообщать императрице мельчайшие (в том числе интимные) подробности ее жизни, политические цели брака Бурбонов с Габсбургами всегда будут стоять на первом месте. Письма, касающиеся дофины, а потом и королевы Франции, Мерси будет помечать словами tibi soli (для одной тебя) и отсылать императрице со специальным курьером.

Первой остановкой свадебного каравана стало бенедиктинское аббатство в Мельке, где Марию Антуанетту встретил ее брат Иосиф. Вечер прошел уныло: несколько учеников дурными голосами в сопровождении игравшего вразнобой оркестра исполнили скучную оперу, которую сонная принцесса слушала вполуха: предшествующая неделя, насыщенная многолюдными торжествами, утомила ее. Утром, подставив брату щеку для поцелуя и подхватив любимого мопса, Мария Антуанетта с тяжелым сердцем села в карету. По дороге заморосило, а когда караван прибыл в Линц, небо окончательно затянуло, и дождь полил как из ведра. Принцессе очень хотелось приказать повернуть назад, в Вену, но она понимала, что это невозможно: многочисленная свита из знатных и почтенных князей и графов ни за что бы не позволила исполнить подобный приказ — даже если бы она осмелилась его отдать. Путешествие продолжалось. Везде — в Аугсбурге, Гюнцбурге, Ридлингене — жители с восторгом встречали, принимали и провожали принцессу, восхваляя ее добродетели и сравнивая ее красоту с красотой юных богинь Олимпа.

Утром 7 мая состоялась долгожданная передача невесты, точнее дофины, французской стороне. Чтобы не нарушать государственного паритета, для торжественной церемонии избрали островок на Рейне, возле крохотного городка Кель, откуда рукой подать до Страсбурга, первого французского города, которому выпала честь приветствовать новую дофину.

На этом удобном для вручения немецких невест островке (предыдущую дофину также передавали на этом острове) соорудили большой павильон, состоявший из двух больших залов — австрийского и французского, и маленького срединного, где должна была состояться собственно передача. Обстановку для залов собирали буквально «с миру по нитке» — из университета, из муниципалитета и даже из дворца епископа, откуда, в частности, привезли гобелены, на которых, по словам студента Гёте, допущенного осмотреть павильон, была изображена трагическая история Язона, Креузы и Медеи — кровавая свадьба и гибель сыновей Язона. К счастью, Мария Антуанетта была не сильна в мифологии, а потому, поглощенная сложной церемонией, не обратила внимания на рисунки на стенах. Хотя имеются и иные версии. По словам баронессы Оберкирх (в девичестве Луиза Вальднер фон Фрейндштейн), увидев гобелены с Медеей и Язоном, Мария Антуанетта сказала своей немецкой горничной: «Ах, какое мрачное предзнаменование».

Ритуал передачи австрийской эрцгерцогини французской стороне включал в себя подписание соответствующего документа, вокруг которого немедленно разгорелся яростный спор: подпись какой стороны должна стоять первой? После долгих препирательств решили, что во французском варианте документ первыми подпишут французы, а в немецком — австрийцы. Согласно ритуалу передачи дофину освобождали от всего австрийского, включая чулки и рубашку, и облачали во все французское. Ее провели в срединный зал, где, испуганно глядя на сновавших вокруг нее женщин, она застыла, крепко прижав к груди мопса, и молча позволила переодеть себя. Она впервые подвергалась процедуре публичного переодевания. Когда наконец процедура завершилась, чьи-то властные руки отобрали у нее собачку: строгий ритуал не дозволял оставить даже домашнего любимца, ибо тот был австрийского происхождения. Пройдет некоторое время, и Мерси выпишет в Версаль собак дофины, включая крупного боксера, но потом пожалеет об этом, ибо, по его мнению, они отвлекали Марию Антуанетту от серьезных дел.

В роскошном, сшитом по последней французской моде платье с пышной юбкой на каркасе, увешанная драгоценностями, Мария Антуанетта преобразилась: у нее высохли последние слезы грусти. Снедаемая любопытством, она вступила на французскую половину и среди многочисленной французской свиты принялась искать глазами графиню де Ноайль, о которой писала ей матушка. Распознав графиню, Мария Антуанетта с детской непосредственностью бросилась к ней на шею и звонким от волнения голосом попросила ее руководить ею, быть ее опорой и советчицей. От столь непринужденного поведения чопорная графиня растерялась.

Графине де Ноайль, назначенной первой фрейлиной дофины, поручили обучить Марию Антуанетту сложному версальскому этикету. Но, как пишет мадам Кампан[4], многие считали Ноайль сухой и высокомерной особой. По мнению Кампан, назубок зная все предписания этикета, мадам де Ноайль не сумела убедить принцессу в их важности, не разъяснила, что соблюдать их необходимо, чтобы внушить французам почтение к своей особе и оградить себя от ненужных сплетен. Сама Мария Антуанетта не прислушивалась к мадам де Ноайль, постоянно надоедавшей ей своими замечаниями, тем более что аббат Вермон, которому она привыкла доверять, высмеивал и Ноайль, и дорогой ее сердцу этикет. Склонная внимать скорее насмешкам, нежели доводам рассудка, дофина прозвала графиню де Ноайль «Мадам Этикет».

Из дверей французской половины Мария Антуанетта вышла в сопровождении своей новой — французской — свиты, в которой помимо четы Ноайль состояли герцогиня де Виллар и маркиза де Дюра (почтенные матроны, ранее принадлежавшие к свите матери нынешнего дофина), молодая и веселая графиня де Пикиньи (она станет первой задушевной подружкой дофины) и, молодая, любезная и рассудительная графиня де Майи (она сразу понравилась дофине). Среди мужчин значились граф де Тессе, граф де Со-Таванн, маршал де Контад и епископ Шартрский. Дальнейший путь дофины лежал в Компьень, где ей предстояла встреча с королем и будущим супругом. Первой остановкой на пути стал Страсбург, столица Эльзаса, провинции, окончательно присоединенной к Франции в правление Людовика Великого.

Страсбург встретил дофину триумфальными арками, почетным караулом, фейерверками и народными гуляньями. Кто-то из магистратов, желая польстить дофине, обратился к ней по-немецки, на что она громко и решительно заявила: «Не обращайтесь ко мне по-немецки. С сегодняшнего дня я говорю только на французском языке!» Ответ вызвал бурный восторг толпы. На улицах стояли столы с угощением для народа, на площадях жарили бычьи туши, били фонтаны вина, а хлеба вынесли столько, что, по словам баронессы Оберкирх, даже нищие перестали утруждать себя поднимать куски с земли. К вечеру начался фейерверк, сменившийся грандиозной иллюминацией: город словно утонул в слепящем море огней. «Казалось, наступил конец света», — вспоминала баронесса Оберкирх. На следующее утро Мария Антуанетта в восторге писала матери: «Какой чудесный народ эти французы! В Страсбурге меня принимали словно ребенка, вернувшегося домой после долгих странствий. Чиновники из капитула наговорили мне столько приятных вещей, что я чуть не расплакалась. Меня осыпали комплиментами. Это меня пугает, ибо я не знаю, смогу ли я заслужить их. Я давно питаю симпатии к французам и чувствую, что мне будет легко жить среди них».

В Страсбурге Мария Антуанетта впервые увидела принца Луи де Рогана, того самого, из-за самодовольства и тщеславия которого она окажется замешанной в громкое дело об ожерелье, ускорившее, по мнению многих, падение монархии. Но в 1770 году Роган был всего лишь симпатичным 35-летним коадъютором и, несмотря на сан, слыл ценителем и любителем женского пола. По случаю прибытия дофины ему вместе с дядей, князем-епископом Страсбургеким, предстояло служить торжественную мессу в Страсбурге ком соборе. Выйдя во главе духовенства встречать дофину, Луи Роган произнес речь, в которой специально для Марии Антуанетты вознес хвалы Марии Терезии: «Для нас вы станете живым воплощением образа любезной императрицы, вызывающей восхищение всей Европы, императрицы, чья слава навеки останется в сердцах потомков. В вас душа Марии Терезии соединится с душой Бурбонов». От этих слов девочка чуть не расплакалась: она очень скучала по матери.

На следующий день, выехав из Страсбурга, кортеж дофины сделал остановку в Саверне (примерно в 40 километрах от Страсбурга), в семейном замке Роганов. Был дан пышный бал, и дофина с упоением протанцевала до девяти вечера. Возможно, именно в этот вечер она и произвела на Рогана то неизгладимое впечатление, которое впоследствии подтолкнет его ввязаться в мутную историю с ожерельем. Как пишет маркиза де Креки[5], после отъезда дофины Роган набросал ее портрет: «Эрцгерцогиня-дофина отличается приятным ростом, худа, но не сухощава и очень складная, хотя она еще очень юна и не вполне сформировалась. Движения ее плавные и гибкие. У нее великолепные белокурые волосы без малейшей рыжины. Лоб высоковат, но очень красив; форма лица представляет собой безупречный овал. Брови настолько темные, насколько могут быть у блондинки. Глаза голубые и очень светлые, но их нельзя назвать бесцветными. Орлиный нос, возможно, чуточку заострен, но, на мой взгляд, это придает ей еще большую пикантность. У нее маленький, алый, как вишня, рот; пухлые губы, особенно нижняя губа. Кожа тонкая, ослепительной белизны. Ее естественные краски столь хороши, что румяна лишь испортят ее. Осанка ее сразу говорит о том, что перед вами эрцгерцогиня и императорская дочь. Лицо ее всегда дышит благородством. Кротость характера сочетается в ней с природным чувством собственного достоинства. Полагаю, что при виде ее французы станут испытывать чувство нежности в соединении с глубоким почтением».

«Ах, какие, однако, бывают странные стечения обстоятельств!» — скажет впоследствии баронесса Оберкирх, вспоминая пребывание дофины в Страсбурге. Баронесса тоже оставила нам свое описание дофины: «Высокая, прекрасно сложенная, хотя и немного худая. Слегка вытянутое лицо с правильными чертами, орлиный нос, чуть заостренный на конце, высокий лоб, маленький рот, живые голубые глаза, чуточку надменное выражение лица. Ее австрийская губа, похоже, выпячена больше, чем у иных членов ее семьи. Несравненный цвет кожи, соединивший в себе цвета лилии и розы. Волосы светлого пепельного цвета, почти без пудры. Величественная посадка головы, изящество и грация. Зримое благородство души ее притягивает сердца».

Современники сходятся в одном: дофина не красавица, но на удивление обаятельна, мила, очаровательна и блистает всеми красками юности. Габсбургская чопорность умеряется мягким характером, а живое выражение лица заставляет забыть о презрительно выпяченной нижней губе, придающей лицу надменный вид, который, впрочем, тотчас исчезает, стоит ей обратиться к собеседнику. «Я вместе с другими девушками из благородных семейств удостоилась чести быть представленной дофине. Ее простота и изящество мгновенно завоевали наши сердца. Спросив у каждой ее имя и место проживания, она для каждой нашла приятное слово», — писала баронесса Оберкирх.

От Саверна до Версаля немногим более двухсот миль, и на протяжении всего пути в городах, где останавливался кортеж дофины, власти устраивали торжественные встречи с речами, а горожане ликовали, осыпали юную дофину цветами и пили за здоровье ее и дофина. «Да здравствует дофин!», «Да здравствует дофина!» — за дорогу Мария Антуанетта привыкла к этим крикам и, утомленная постоянными торжествами и многолюдьем, научилась под них засыпать, а просыпаясь, все чаще обращала мысли к будущему супругу, пытаясь представить себе: какой он на самом деле? «Надеемся, что, проезжая по Франции, Мадам дофина сумела заметить рвение и энтузиазм французов, жаждавших увидеть ее и выразить ей свое восхищение и любовь», — писала газета «Меркюр де Франс». Газете вторил князь Штаренберг. «…Заверяю вас, что все французы в восторге от нее, а сама она держится гораздо лучше, чем я смел надеяться; никогда еще в этой стране так не встречали ни одну принцессу», — писал он императрице.

Из всех городов, что довелось проехать дофине, в два ей будет суждено вернуться еще раз: в Шалон-сюр-Марн и Реймс. В Реймсе состоится помазание Людовика XVI, а в Шалоне королевская семья, тайком бежавшая из Тюильри, остановится поменять лошадей, не подозревая, что бегство ее закончится падением монархии во Франции.

В Суассоне, последней остановке перед Компьенем, Марию Антуанетту встретил Шуазель, получивший специальное разрешение опередить его величество. «Сударь, я никогда не забуду того, кто устроил мое счастье!» — обратилась к нему дофина. «И счастье Франции!» — ответил министр. Приободренная Шуазелем, которого высоко ценила и которому доверяла ее матушка, Мария Антуанетта уняла дрожь и приготовилась к встрече с будущим спутником своей жизни.

Долгожданная встреча произошла 14 мая, в три часа дня в Компьенском лесу возле реки, рядом с мостом Берн, куда сбежались все окрестные жители, жаждавшие посмотреть на короля и будущую королевскую чету. Людовик XV, которому, похоже, гораздо больше, чем внуку, не терпелось увидеть австрийскую принцессу, приехал лично, взяв с собой помимо будущего супруга трех своих незамужних дочерей. Стоя на расстеленной ковровой дорожке, королевская семья ожидала церемонии представления. Но в нарушение всяческого этикета непосредственная Мадам дофина вместо положенного реверанса бросилась к королю, упала перед ним на колени и поцеловала ему руку. Довольный и растроганный, Людовик поднял невестку, обнял ее, поцеловал и представил ее дофину. Тот неловко ткнул будущую супругу носом в щеку и, замявшись, пообещал поговорить с ней позже. Эта трогательная сцена вызвала бурю восторгов зрителей. Несмотря на возбужденную обстановку, дофина не могла не заметить разительного контраста между дедом и внуком. Король — несмотря на возраст статный, красивый, с живыми черными глазами — смотрел на нее с нескрываемым интересом. Людовик все больше мялся и отводил взгляд, а когда в карете его усадили напротив будущей жены, всю дорогу вжимался в стенку, стараясь ненароком не коснуться ее пышного платья. Вспоминая портреты, присланные в Вену, Мария Антуанетта с грустью пришла к выводу, что художники изрядно приукрасили ее будущего супруга. Перед глазами встали строки из письма матери: «…жена должна во всем подчиняться мужу, ибо главное ее занятие — это угождать ему и исполнять его волю. Только удачный брак может сделать женщину по-настоящему счастливой. Все зависит от женщины; ей следует быть услужливой, кроткой и уметь развлечь супруга».

Дофин казался единственным, на кого не подействовало обаяние юной принцессы. Строгий к себе, суровый к другим, юный Людовик напоминал устрицу, закрывшуюся в своей раковине. Когда его спрашивали, какое прозвище он хотел бы взять, когда взойдет на трон, он отвечал: «Суровый» (Severus). Увы, так его не называли никогда. В начале царствования его именовали «желанным» и «благословенным», в конце станут звать Капетом, по имени основателя династии Гуго Капета, а посмертно прозовут Людовиком Последним… Если судить по дневнику, который он вел с девяти лет, он был чужд эмоциям. Иначе как можно объяснить запись, сделанную в день встречи с дофиной: «14 мая 1770 года — встреча с будущей женой». И больше ничего. А ведь ему сосватали самую обаятельную и красивую принцессу в Европе! Но, принимая во внимание, что самой частой записью в дневнике выступает слово «ничего», фразу, посвященную Марии Антуанетте, можно считать эпистолярным подвигом.

Вечером в Компьенском замке в домашней обстановке состоялось знакомство Марии Антуанетты с королевской семьей. Тон задавал Людовик XV. Став королем, как и его прадед Людовик XIV, в пятилетнем возрасте, он сначала находился под опекой регента Филиппа Орлеанского, а затем бремя управления государством взял на себя первый министр кардинал Флери. Когда Флери умер, Людовик решил править самостоятельно, но быстро понял, что не имеет к этому занятию ни малейшей склонности. Попав под влияние женщин, он помимо официальных фавориток завел себе целый гарем, разместившийся в павильоне под названием Олений парк, куда поставляли молоденьких простушек для утоления его моментальных любовных аппетитов.

Царствование Людовика XV пришлось на галантный век, поставивший в центр мироздания женщину, и король вовсю пользовался этим подарком судьбы. Правление Людовика XV? Это правление мадам де При, мадам де Майи, мадам Помпадур, мадам Дюбарри… В отличие от образованной поклонницы изящных искусств Помпадур, нынешняя фаворитка, мадам Дюбарри, политикой не интересовалась, к антиавстрийской «партии святош» примкнула ради укрепления собственных позиций при дворе, иностранных послов принимала, дабы польстить своему самолюбию. Эгоистичный Людовик XV почитал исконным правом монарха делать все, что он пожелает, и искренне считал, что нет ничего выше монаршей воли. В этом его полностью поддерживал внук Людовик, утверждая, что «основание всякого рода власти покоится только на личности короля». Полагая себя некомпетентным в делах государственных, Людовик XV не препятствовал своим министрам править. Ни новые веяния, ни приобретавшая все больше сторонников философия Просвещения на его взгляды никак не повлияли. Прозванный в молодости Любимым, к старости он станет ненавистен народу и нелюбим придворными, и, когда скончается (по одной из версий, от сифилиса), подданные будут провожать его гроб улюлюканьем и непристойными шуточками.

Вторую скрипку после Людовика XV пытались играть его незамужние дочери — старые девы, лицемерки и интриганки. «Мадам тетки» или «королевские тетки». В детстве сестер называли «Мадам Первая», «Мадам Вторая», «Мадам Третья», «Мадам Четвертая»; когда они выросли, Людовик XV наделил их колючими прозвищами: старшая, Аделаида, прозывалась «тряпкой», пухленькая Виктория — «свиноматкой», София — «гусеницей», а набожная Луиза — «ветошью». Кружок теток возглавляла любимая и наиболее энергичная дочь Людовика XV Мадам Аделаида, обладательница мужеподобного голоса и мужеподобной же фигуры, чья вспыхнувшая, словно звезда в тумане, красота столь стремительно увяла, что ее мало кто успел заметить. Зато настойчивость и упорство ее были известны всем: когда воспитывать девочек при дворе стало дорого и было решено на время отправить их в аббатство Фонтевро, она одна сумела уговорить отца оставить ее в Версале. Не балуя дочерей посещениями, король тем не менее чаще заходил к Аделаиде. Тогда сестры провели в покои друг друга звонки, и, когда Людовик являлся к Аделаиде, она, дернув за веревочку, извещала об этом Викторию, та — Софию, а та — Луизу. Впрочем, Луиза — возможно, еще в Фонтевро — почувствовала влечение к монастырской жизни и в 1770 году удалилась в обитель Сен-Дени. Считая себя хранительницами этикета и хорошего тона, королевские дочери дружно ненавидели отцовских фавориток, противились франко-австрийскому альянсу и невзлюбили Марию Антуанетту: во-первых, за то, что она «австриячка», а во-вторых, за то, что брак ее был делом рук ненавистного им Шуазеля.

Дофине представили принцев крови: Конде, Конти, герцога Орлеанского и его сына Луи Филиппа Жозефа, носившего в то время титул герцога Шартрского (Орлеанским он станет в 1785 году после смерти отца). Сказочно богатый благодаря женитьбе на дочери герцога де Пантьевр, потомка признанного бастарда Людовика XIV, то есть принца королевской крови, этот повеса и щеголь станет настоящим злым гением Марии Антуанетты, всегда считавшей его интриганом и лицемером. Стоя первым в династической очереди наследников, он внесет весомый вклад в поток клеветы, который через несколько лет обрушится на королеву. Многие памфлеты, направленные против Марии Антуанетты, будут сочиняться и печататься на деньги Шартра. Возглавляя ложу Великого Востока и поддерживая философов, он создал себе репутацию вольнодумца.

Утром 15 мая королевская семья и двор отправились в Версаль. Дорога долгая, тем более что толпы восторженных французов выстраивались на пути следования кортежа, чтобы увидеть дофину. «Французы редко видят своего короля. Показывая мне, как они любят короля, которого я считаю своим вторым отцом, они тем самым выражают доброе отношение ко мне», — тактично высказалась Мария Антуанетта. В тот майский день кортеж до Версаля не доехал, пришлось остановиться в Булонском лесу, в замке Ла Мюэт. Там Марии Антуанетте представили братьев дофина: болезненно толстого Луи Станисласа Ксавье, графа Прованского, и стройного красавца Шарля Филиппа, графа д'Артуа. Прованс, образованный, начитанный и наиболее способный к политике, отличался коварством и тщеславием. Наставник «детей Франции» герцог де ла Вогийон прозвал его «плутом». Говорят, Прованс был тайно влюблен в Марию Антуанетту, а когда понял, что ничего не добьется, стал мстить, распуская порочащие ее честь слухи и оплачивая сочинителей скабрёзных куплетов и памфлетов. Артуа, обворожительный юнец, остроумный франт, легкомысленный и беззаботный, прозванный Вогийоном «сорванцом», сразу пришелся дофине по душе: она почувствовала сходство их характеров. Впоследствии их станут часто видеть вместе: они будут резвиться в Версальском парке, играть в спектаклях, ездить на прогулки и, надев маски, посещать балы в Парижской опере. Столь близкое общение не пройдет незамеченным, и поползет слух, что отношения Марии Антуанетты с Артуа более чем дружеские. А вскоре, подкрепляя сей слух, в книжных лавках из-под полы станут продавать грубый и непристойный памфлет «Любовь Шарло и Туанетты».

Вечер 15 мая омрачила сильная гроза — с громом, молниями и проливным дождем. Зато утром выглянуло солнце, и в его золотистых лучах Мария Антуанетта впервые увидела знаменитый дворец, которому отныне суждено стать ее домом и миром. Нарядное строение не оставило юную дофину равнодушной, и она без умолку выражала свои восторги сопровождавшим ее придворным дамам. С чем она могла сравнить версальское великолепие? Только с Шёнбрунном, однако при сравнении любимый дворец показался ей маленьким деревенским домиком. Несмотря на множество неудобств (отсутствие элементарных туалетных комнат, плохо обустроенные камины, отчего зимой все его обитатели, включая короля, мерзли; множество переходов и закоулков, где легко заблудиться), роскошное убранство большого Версальского дворца по-прежнему поражало всех, кому довелось в него ступить.

Приготовления к венчанию проходили в бывших апартаментах Марии Лещинской, показавшихся дофине огромными и ослепительно красивыми. А когда ей принесли великолепное свадебное платье и вручили драгоценности, среди которых было и роскошное жемчужное ожерелье, завещанное ее дальней габсбургской родственницей Анной Австрийской супругам французских королей, она с трудом удержалась, чтобы не захлопать в ладоши и не запрыгать от радости как дитя. В сущности, она и была ребенком, добрым, любящим и привыкшим, что ее все любят. Поэтому, когда ей представили двух младших сестер Людовика: И-летнюю толстушку Клотильду и шестилетнюю Елизавету, находившихся под опекой мадам де Марсан, она тотчас прониклась к ним искренней симпатией. Но общество Клотильды будет радовать ее недолго: в 1775 году брат выдаст ее замуж за Карла Эммануила, герцога Савойского и будущего короля Сардинии и Пьемонта. А Елизавета, живая, умная, с независимым характером, станет ее спутницей в самые черные часы жизни. Обожая старшего брата, Елизавета не захочет покинуть его — ни ради брака с иностранным принцем, ни ради спасения собственной жизни. Во время революции она добровольно последует за королевской семьей и разделит ее трагическую участь.

Около часа дня Мария Антуанетта в пышном серебристом платье вошла в кабинет короля, где ее уже ждал одетый под стать ей дофин, грудь которого украшал усыпанный бриллиантами орден Святого Духа. Взявшись за руки, юная пара пошла вслед за королем и принцами крови в дворцовую часовню. Вокруг гудела разряженная толпа придворных, с любопытством взиравших на молодых: так ли хороша невеста, как о ней говорят? И как там юный увалень? По свидетельствам современников, Мария Антуанетта экзамен выдержала: в платье с необыкновенно пышной юбкой она хоть и казалась совсем девочкой, однако осанка и походка у нее были поистине королевские. Дофин же, как не преминули отметить многие, дрожал от страха, краснел до ушей, руки у него тряслись, и он не сразу смог надеть кольцо на палец дофине. Тем не менее все обошлось, и архиепископ Реймсский окончательно соединил судьбу Марии Антуанетты с будущим Людовиком XVI. Затем молодожены отправились подписывать брачный контракт. Первым поставил свою подпись король, за ним скромно подписался дофин, а следом — Мария Антуанетта, ухитрившись при этом поставить жирную кляксу. И кляксу, и майскую грозу, разразившуюся вечером и заставившую отложить обещанный фейерверк на послезавтра, также сочли неблагоприятными знаками. На протяжении жизни Марии Антуанетты таких знаков будет немало, возможно, потому, что значительную их часть мемуаристы заметят уже после трагедии…

Гроза раздосадовала не столько молодоженов и придворных, сколько многочисленных посетителей парка, съехавшихся — как оказалось, напрасно — отовсюду, чтобы посмотреть на огненную феерию. Юной же новобрачной предстояло выдержать церемонию принесения присяги ее новым двором. К счастью, лично ей приносили клятву верности в основном «начальники служб» — главные интенданты, старшие конюхи, старшие горничные и т. п., иначе ей пришлось бы до утра принимать уверения в преданности ее особе. Ибо прислуги в штате состояло поистине бессчетное количество: горничные и кастелянши, привратники для каждой двери, лекари и аптекари, судомойки и полотеры, не говоря уже о кухне, где помимо поваров было занято невероятное множество слуг, начиная от водоносов и истопников и завершая точильщиками ножей. Собственный штат придворных и прислуги имели также принцы крови, так что Версальский дворец всегда кишел людьми, эффективно управлять которыми было практически невозможно. Ежегодно содержание дворца обходилось в кругленькую сумму, причем значительная часть денег вылетала буквально на ветер; на кухню, например, продуктов поступало в несколько раз больше, чем требовалось, и часть их успевала испортиться еще до приготовления; оставшиеся нетронутыми после королевских обедов блюда либо выбрасывались на помойку, либо распродавались слугами в соседние трактиры. Когда в будущем Марию Антуанетту станут упрекать в бездумных и безумных тратах, не в оправдание, но в объяснение, наверное, придется вспомнить, что манера «швырять деньги на ветер» существовала при Версальском дворе задолго до появления там австрийской принцессы и была чрезвычайно заразительна.

Одна многолюдная церемония сменяла другую. В Зеркальной галерее и в примыкающих к ней апартаментах расставили игорные столы, и король пригласил двор «на игру». В этот раз игра стала предлогом, дабы дать возможность подданным поглазеть на убранство дворца и полюбоваться на молодых супругов. В те времена вход в Версаль был открыт каждому, кто одет прилично; мужчинам предписывалось иметь шпагу и шляпу; впрочем, шпагу и шляпу всегда можно было взять напрокат у входа во дворец или в парк. Современники писали, что из-за множества темных закоулков и переходов некоторые бродяги, раз проникнув во дворец, ухитрялись жить там неделями, пока их наконец не обнаруживал дворцовый караул и не вышвыривал вон.

Волнующая церемония завершилась, и Мария Антуанетта, ставшая «настоящей дофиной Франции», снова нырнула в людское море, где чувствовала себя как рыба в воде. Природа словно создала ее быть королевой: благородная красота, величественная походка, горделивая осанка внушали всем неизъяснимое почтение. Несмотря на волнения и усталость, она держалась с достоинством, всем улыбалась, была исключительно приветлива и сумела завоевать сердца не только короля и придворных, но и всех французов, что прибыли в Версаль приветствовать ее. Всех, кроме собственного супруга, продолжавшего отмалчиваться или отделываться незначительными репликами.

День свадьбы завершился грандиозным пиршеством, начавшимся в десять вечера и затянувшимся за полночь. Когда торжество подошло к концу, едва державшихся на ногах от усталости дофина и дофину отвели в супружескую спальню, где, собственно, должно было произойти главное событие, ради которого затевался этот брак, — зачатие наследника, слияние крови двух великих династий: Габсбургов и Бурбонов. В спальне молодых не сразу оставили одних. Сначала архиепископ Реймсский благословил брачное ложе, затем Людовик XV лично передал дофину ночную рубашку, а герцогиня Шартрская вручила ночную сорочку дофине. Потом молодых подвели к брачному ложу и задернули занавески. Когда они легли, занавески снова открыли, и толпа знатнейших придворных, убедившись, что молодые на месте и готовы совершить то, чего все от них ждут, наконец удалилась, оставив замученных этикетом молодых наедине. Неудивительно, что этой ночью между ними ничего не произошло. Юные, неопытные, толком не знакомые, смертельно усталые — о какой любви могла идти речь? Ряд авторов пишут, что Людовик и вовсе покинул супружескую спальню и отправился спать к себе. Не исключено, ведь он изначально был настроен против «австрийской жены», а та была слишком юна и неопытна, чтобы его разубедить. В огромном дворце ничего нельзя утаить, и утром сразу пополз слух, что «брак не свершился». Кто пустил его? Неизвестно. Впрочем, если вспомнить о бессчетном количестве прислуги, к которой знать относилась как к необходимой мебели, не считая нужным ничего от нее скрывать, становится понятно, как интимная жизнь сильных мира сего делалась достоянием гласности. А многие любопытные еще и подкупали слуг, дабы те сообщали им сведения о своих господах…

На следующий день состоялось представление дофины, а вечером — приуроченное к свадьбе открытие Королевского театра. Устав от непривычной для него суеты, дофин в своем дневнике записал: «Ничего». День, проведенный без охоты, будущий король Франции считал пропащим. К счастью, на третий день торжеств не планировалось, и дофин, не попрощавшись, сбежал на охоту. Возможно, он хотел разбудить жену, а может, даже и предложить поехать вместе с ним, ведь тогда он наконец смог бы — как обещал! — поговорить с ней, ибо говорить об охоте он мог часами. Но, скорее всего, он испугался, что ему откажут, об отказе узнают и он станет предметом насмешек. Дофину было всего шестнадцать, нелестные отзывы о нем, без сомнения, до него долетали и причиняли немалые страдания, отчего характер его отнюдь не делался лучше.

Воспользовавшись отсутствием молодого мужа, мадам де Ноайль приступила к ознакомлению дофины с придворным этикетом, благодаря которому двор напоминал отлаженный механизм, где каждое колесико имело свое место и совершало свое движение. Придворные наделялись привилегиями (например, стягивать с короля сапоги после охоты или подавать стакан воды королеве), за которые держались прочно, не уступая их никому. Чем знатнее придворный, тем больше прав находиться рядом с королевской особой. Борьба за приближение к королевской особе являлась формой борьбы за власть. В Версале королевские особы с первой минуты пробуждения начинали жить на публику. Утреннее одевание, равно как и вечернее раздевание — церемонии публичные, и те, кого допускали присутствовать на них, считались лицами привилегированными: ведь они первыми узнавали, в каком настроении встал король или королева, имели возможность первыми — а потому под нужным соусом — подать монархам свежие новости и сплетни. Трапезы королевских особ — тоже мероприятие публичное, но в отличие от пробуждения и отхода ко сну, не только для «своих», но и для «людей с улицы»: прийти поглазеть на вкушающих пищу монархов мог любой. И приходили, и толпились в коридорах и переходах дворца, дабы потом у себя в лавке или мастерской рассказывать, как король ест котлетку, а королевские тетки вкушают десерт. Впрочем, юного Людовика присутствие зрителей не волновало, он всегда ел с аппетитом, в то время как Мария Антуанетта едва притрагивалась к блюдам. По утрам чашечку любимого шоколада или кофе дофине приходилось выпивать в окружении нескольких лакеев, королевского врача и кого-нибудь из придворных. И так во всем. Мадам дофина изъявила желание принять ванну? В спальню тотчас приносили большую медную ванну в форме сапога, наполняли горячей водой, и несколько придворных дам и горничных, выстроившись вокруг, ожидали окончания купания, чтобы в согласии с этикетом осушить дофину полотенцами. А когда мадам дофине требовалось справить малую нужду, ночной сосуд приносила специально приставленная к сему предмету придворная дама. Дофина не могла ничего взять сама, ибо обязанность передать ей тот или иной предмет являлась привилегией, которой никто не намеревался ни с кем делиться.

Дамы, пажи, статс-дамы, фрейлины, камер-фрейлины… они плотным роем окружали дофину, заставляя ее подчиняться тирании этикета. Мадам Кампан рассказывает, как однажды зимним вечером, когда Мария Антуанетта, раздевшись, ждала, когда ей передадут сорочку, приготовленную мадам Кампан, и старшая придворная дама уже сняла перчатки, чтобы передать ей эту сорочку, в дверь легонько поскреблись (стучать было не принято) и вошла принцесса крови герцогиня Орлеанская. В соответствии с этикетом старшая придворная дама передала сорочку обратно Кампан, и та протянула ее герцогине, которая стала снимать перчатки. (Напомним: все это время Мария Антуанетта оставалась обнаженной, а зимой в Версальском дворце было холодно.) Тут в дверь снова поскреблись, и вошла еще одна особа королевской крови, графиня Прованская, которая, будучи членом королевской семьи, имела преимущественное право передать окоченевшей Марии Антуанетте сорочку. Видимо, сжалившись над замерзшей свояченицей, графиня, желая ускорить дело, взяла сорочку не снимая перчаток, но при этом нечаянно сбила с Марии Антуанетты чепчик. И тут, обнимая себя руками и стуча зубами от холода, Мария Антуанетта начала смеяться! Впрочем, Кампан слышала, как сквозь смех принцесса возмущенно выговаривала: «Это ужасно! Какой кошмар!»

Свадебные торжества продолжались. 19 мая в оперном зале состоялся грандиозный бал в честь новобрачных, в садах играли оркестры и 200 тысяч человек, съехавшихся из Парижа и окрестных городков и деревень, танцевали и веселились. Потом начался фейерверк, плавно перешедший в иллюминацию. Всю ночь в парке было светло как днем, и многие придворные, высыпав на освещенные аллеи и смешавшись с простым народом, радовались и забавлялись до утра. Старожилы говорили, что подобной иллюминации Версаль не видел со времен «короля-солнца».

Когда в Версале наступило затишье, торжества переместились в Париж. 27 мая граф Мерси дал пышный бал для иностранных послов. Потом бал дал испанский посол. А 30 мая, в ознаменование завершения торжеств, в Париже на площади Людовика XV (затем площадь Революции, сегодня площадь Согласия) подготовили очередной грандиозный фейерверк, которому, как ожидалось, предстояло превзойти версальский. Желая непременно посмотреть фейерверк, дофина уговорила дочерей короля поехать вместе с ней в столицу. Однако у фейерверкеров что-то не заладилось, и после первых залпов выстроенный на площади павильон Гименея загорелся, а сложенная в нем пиротехника стала взрываться. Началась паника, народ бросился бежать, но на прилегавших к площади улицах раскинулась ярмарка, привлекшая народу не меньше, чем фейерверк, и там образовалась давка. Единственный путь отступления лежал по широкой улице Руаяль, но там строители раскопали канавы и не успели их засыпать. Кареты давили людей, люди толкали друг друга, и все падали в канавы. По официальным подсчетам, погибли 132 человека и более пятисот были ранены. Опоздав к началу огненного спектакля, карета дофины подъезжала к площади, когда несчастье уже свершилось, и эскорт сумел своевременно повернуть ее обратно. Пока перепуганные дофина и королевские дочери возвращались в Версаль, парижская полиция оказывала помощь раненым и складывала тела погибших возле церкви Мадлен. Туда в свое время привезут тела Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Случившаяся трагедия потрясла дофину; сочтя ее дурным предзнаменованием, она то и дело вспоминала этот вечер и плакала. «Наверняка нам еще не всё сказали», — повторяла она, и была права: щадя молодых супругов, их постарались не посвящать в подробности катастрофы. Одна из придворных дам, желая утешить дофину, сказала, что в тот день погибло много мошенников, успевших набить себе карманы добычей. «Но ведь они погибли вместе с честными людьми», — ответила безутешная дофина.

Свадебные торжества завершились, жизнь постепенно входила в повседневную колею, ограниченную со всех сторон рамками этикета, за соблюдением которого следила мадам де Ноайль и которому юная дофина пока еще не решалась сопротивляться. Мария Антуанетта так описывала матери свой распорядок дня: «…встаю я в девять или в десять, одеваюсь, читаю утреннюю молитву, завтракаю и иду к тетушкам, где обычно встречаю короля; посидев полчаса, я возвращаюсь к себе, а в одиннадцать ко мне приходит парикмахер. К полудню я иду к себе, и ко мне может войти каждый, кто захочет; я при всех мою руки и накладываю румяна. Потом мужчины выходят, а женщины остаются, и при них меня одевают. В полдень — месса, и мы идем туда вместе с королем, тетушками и дофином; если король отсутствует, то я иду с дофином. После мы с дофином обедаем перед публикой, что меня утомляет; обед занимает полчаса, ибо мы оба едим очень быстро. Потом я иду к дофину, а если он занят, я возвращаюсь к себе и тоже читаю, шью или пишу. В три часа я снова иду к тетушкам, куда приходит король; затем в четыре приходит Вермон, и мы читаем, в пять приходит учитель музыки. В шесть я снова иду к тетушкам, куда почти всегда приходит мой муж; когда хорошая погода, мы идем гулять. В десять приходит король, и мы ужинаем; когда король задерживается, я дремлю на диване; если же король занят, тетушки приходят ужинать к нам, и тогда мы ложимся спать в 11 часов». Людовик всегда будет стараться соблюдать час отхода ко сну, и этим станут пользоваться приятели королевы. Желая поскорее избавиться от его скучного общества, они будут переводить стрелки часов вперед, и Людовик, видя, что час пробил, отправится спать, а общество, вздохнув свободно, продолжит играть и веселиться.

Играть и веселиться — вот чего хотелось пятнадцатилетней Марии Антуанетте, и она, позабыв об этикете, вместе с веселой компанией детей своих служанок и собак бегала по отведенным ей апартаментам и валялась на коврах, приводя в отчаяние графа Мерси, а через него и Марию Терезию. «…Ее Высочеству необходимо постоянно помнить о своем внешнем виде. <…> Но самое главное заключается в том, чтобы преодолеть крайнее отвращение Ее Высочества к серьезным занятиям, особенно к чтению; между тем для принцессы это единственный способ оградить себя от опасностей, окружающих ее в ее положении», — писал Мерси императрице. Говоря о внешнем виде, Мерси имел в виду отказ дофины носить жесткий корсет из китового уса, впивавшийся в тело и стеснявший любые движения, кроме скользящей версальской походки. Напрасно Мария Антуанетта убеждала мать, что во Франции носить корсет не принято. «Без корсета любое движение тела Вашего Высочества открыто взору любопытных <…> а при этом беспокойном дворе лучше заслужить одобрение сейчас, нежели откладывать на потом», — уговаривал дофину Мерси. От канцлера Кауница посол получил совершенно однозначную директиву: «Я желаю, чтобы Мадам дофина привыкла смотреть на мир исключительно вашими глазами». Задача не из легких, ибо Мадам дофина смотрела на мир глазами шаловливого ребенка, готового под любым предлогом улизнуть от серьезных занятий.

Привыкнув дома, в Шёнбрунне, разделять помпезный официоз и частную жизнь, Мария Антуанетта не могла ни понять, ни смириться с тем, что жизнь Версаля, с утра и до вечера, регламентировалась этикетом. Дофина, ставшая по положению своему первой дамой двора, невольно оттеснила в дворцовое закулисье дочерей короля, и они еще больше ощутили свою ненужность. Поэтому они ревновали Марию Антуанетту и к отцу, и к племяннику. А так как в свое время Мария Терезия советовала дочери заслужить дружбу тетушек дофина, простодушная принцесса охотно отдалась в их бархатные лапки, выпускавшие когти только за ее спиной. В этих немолодых особах она видела отражение собственной матери, и, тоскуя по материнской ласке и стремясь найти защиту от дававших о себе знать уколов двора, она стала поверять им свои тревоги и обиды. Людовик стремился к обществу теток по тем же причинам: не сумевший найти общий язык с братьями, запуганный гувернером и не доверявший собственной жене, он тянулся к ним в поисках душевной теплоты. Привечая молодых супругов, тетки стремились залучить их под свой контроль, ибо понимали, что в случае успеха они станут главными советниками будущей монархии. И, пытаясь прицепиться к колеснице власти, лицемерили, обманывали и интриговали.

Искренняя и непосредственная, Мария Антуанетта посвящала дочерей короля во все свои проблемы, включая супружеские, которые старые девы обсуждали особенно активно. Вскоре весь двор знал о том, что дофин откровенно избегает супружеской спальни. «Как можно быть такими бесцеремонными и публично обсуждать столь личные вещи?» — краснея, недоумевала дофина. Пришлось графу Мерси деликатно разъяснить ей, что в Версале не следует ни с кем делиться своим личным, ибо здесь у стен есть уши.

«Не поддерживайте ни один из кланов, занимайте нейтральную позицию; думайте о вашей душе, старайтесь доставлять удовольствие королю и исполнять желания вашего супруга», — наставляла Мария Терезия дочь. Но тетки вовлекли ее в борьбу с некоронованной королевой Версаля Дюбарри. Воспитанная в строгих рамках пуританской морали, Мария Антуанетта не сразу разобралась в истинной роли графини. Когда ей впервые указали на разодетую и увешанную бриллиантами фаворитку, она простодушно спросила: «Какую должность занимает эта женщина при дворе?» В ответ австрийский посол смущенно забормотал, что «дама сия развлекает короля», на что юная дофина со смехом ответила: «Что ж! Теперь у нее появится соперница!» Придворные мгновенно потупились, а Мария Антуанетта растерялась.

Ее высочество невзлюбила фаворитку, особенно когда узнала, что та активно способствует смещению Шуазеля, которого мать еще в Вене велела ей поддерживать. Но дофина не имела веса в политических играх, тогда как Дюбарри называли первым министром Людовика XV 24 декабря 1770 года под крики «Да здравствует Шуазель!» и «Долой Дюбарри!» бывший министр отбыл в свое поместье Шантелу, ставшее меккой оппозиционеров. «…Я не собираюсь выяснять, почему король дал отставку Шуазелю, а вам тем более этого делать не следует», — немедленно написала императрица дочери. Людовике тоже не одобрял вмешательство внуков в политику и радовался, что Мария Антуанетта вела себя как девчонка. И когда мадам де Ноайль пришла пожаловаться королю, что дофина гоняется за бабочками, тот лишь довольно рассмеялся. Вот если бы она стала протестовать против изгнания Шуазеля, он, возможно, и принял бы меры… По просьбам Дюбарри на место Шуазеля назначили герцога д'Эгийона, после чего уже никто не пытался умалить роль фаворитки — кроме Марии Антуанетты. Целомудренная поневоле, дофина инстинктивно ненавидела Дюбарри и не скрывала этого.

Противостояние еще-не-королевы и как-бы-королевы больше года развлекало скучающий двор. Зная, что со смертью короля (возраст которого уже перевалил за 60 лет) власть ее кончится, Дюбарри не стесняла себя ни в чем. Petite rousse (рыжая девчонка), как Дюбарри называла дофину, безмерно ее раздражала, ибо престарелый любовник относился к «девчонке» по-отечески нежно, а та в отличие от остальных дам никогда не забывала подчеркнуть свое к ней презрение, постоянно подогреваемое тетками. «Король бесконечно добр ко мне, и я нежно его люблю, но его стоит пожалеть за слабость, кою он питает к мадам Дюбарри, самому глупому и наглому существу, какое только можно себе представить», — писала дофина матери. От теток она знала, что Дюбарри ждет, когда она заговорит с ней.

Двор гадал: удастся ли выскочке Дюбарри удовлетворить свое честолюбие и добиться признания от наследницы Габсбургов? Согласно этикету Дюбарри не вправе была обратиться к дофине, ибо стояла ниже на иерархической лестнице. Но, повелевая королем, Дюбарри вознеслась до королевских высот, а потому не могла смириться с нежным взглядом голубых глаз, смотревшим сквозь нее, словно она пустое место. Поддерживая дофину в неприятии Дюбарри, тетки убивали сразу двух зайцев: унижали ненавистную «распутную девку» и создавали сложности «австриячке». «Я всегда замечал, что тетки, побуждая дофину при виде Дюбарри умолкать и принимать строгий вид, сами не упускают возможности перекинуться с ней словом или оказать ей мелкую услугу; такое поведение кажется более чем странным, ибо таким образом они пользуются дофиной как инструментом для выражения собственной ненависти, кою опасаются выказывать сами», — писал Мерси Марии Терезии, не намеревавшейся идти на поводу у самолюбия дочери, ставившей под угрозу хрупкое строение альянса, державшегося после отставки Шуазеля исключительно на поддержке Людовика XV.

Дюбарри устраивала сцены королю, но Людовик XV не мог отважиться приказать супруге внука признать свою фаворитку, ибо в душе сознавал, что чистая простодушная эрцгерцогиня вправе не общаться с женщиной такого пошиба, как Дюбарри. И полагая, что дипломат обязан всегда находить нужные слова, он обратился за помощью к Мерси. «Я люблю Мадам дофину всей душой, но она так юна и непосредственна, что еще не умеет избегать ловушек, расставляемых интриганами, а супруг пока не в состоянии руководить ею. Поэтому я был бы признателен, если бы вы посоветовали ей обращаться должным образом с каждым придворным», — сказал он послу. Сообщив императрице о своем разговоре с королем и фавориткой, граф Мерси отправился к дофине и изложил ей просьбу короля. «Если Мадам дофина желает показать, что ей известно о роли при дворе графини Дюбарри, значит, ей следует потребовать от короля запретить сей особе появляться в ее окружении, что так или иначе бросит тень на короля. Если же она готова закрыть глаза на истинную роль фаворитки, ей следует обращаться с ней как с любой придворной дамой и при случае заговорить с ней», — объяснил Мерси. «У меня есть все основания не верить, что именно король хочет, чтобы я заговорила с Дюбарри», — отрезала дофина. Поддержка тетушек и мужа в противостоянии с фавориткой сделала ее менее податливой, чем обычно.

Пока маленькая дофина вела свою кулуарную войну, Австрия за спиной Франции начала переговоры с Россией и Пруссией о разделе Польши. В этой ситуации категорическое нежелание дофины признать королевскую любовницу грозило перерасти в международный скандал, обрушив гнев раздраженного Людовика XV на неверного союзника. Спокойствие короля, провозгласившего: «После нас — хоть потоп!» — следовало сохранить любой ценой. «Вы должны смотреть на Дюбарри только как на персону, допущенную ко двору и в общество короля. Вы — первая подданная короля, поэтому вы должны слушаться его и подчиняться ему. <…> Всего-то нужно одно ничего не значащее слово, несколько любезных взглядов, и не ради дамы, а ради вашего дедушки, вашего повелителя, вашего благодетеля! <…> Позвольте Мерси руководить вами, не следуйте дурным примерам. Вы должны задавать тон при дворе короля, а не позволять руководить собой, как ребенком. <…> Я хотела бы, чтобы вы чаще спрашивали совета у Мерси…» — увещевала императрица непокорную дочь. «Будьте уверены, в вопросах чести ничье руководство мне не нужно», — отвечала Мария Антуанетта.

Все же на компромисс пойти пришлось. «Я не утверждаю, что никогда не заговорю с ней, но не стану это делать в назначенный час, дабы она не торжествовала заранее», — скрепя сердце написала Мария Антуанетта матери. Спектакль наметили на 5 августа: в этот день дофина обещала поздороваться с входящей в зал Дюбарри. Но сцена сорвалась, ибо в решающую минуту Мадам Аделаида пригласила Марию Антуанетту присоединиться к компании тетушек, что та и сделала с нескрываемым облегчением. Видя, что дочь, пренебрегая ее советами, пошла на поводу у теток, Мария Терезия нанесла удар по больному месту дофины, напрямую напомнив ей, что ее пребывание в Версале зависит исключительно от расположения к ней Людовика XV. Дочь сдалась. В первый день нового, 1772 года, когда при дворе наносили визиты вежливости, Мария Антуанетта, проходя мимо Дюбарри, остановилась и, повернувшись в ее сторону, произнесла: «Сегодня в Версале очень многолюдно» — и тотчас заговорила с маршальшей де Мирпуа. «Я обратилась к ней один раз, и точно знаю, что это всё, впредь она не услышит от меня ни слова», — заявила Мария Антуанетта Мерси. А матери написала: «Дорогая матушка, я не сомневаюсь, что Мерси сообщил вам о моем поступке, совершенном в первый день нового года. Если бы наши семьи поссорились, это стало бы несчастьем всей моей жизни. Мое сердце осталось бы на стороне моей семьи, и мне было бы очень трудно выполнять свой долг здесь. При этой мысли мне становится страшно, и я надеюсь, что этого никогда не случится, по крайней мере, я не дам для этого никакого повода». Легкомысленная, своенравная, неспособная лгать и притворяться, юная дофина впервые ощутила мощь давления невидимой, но грозной силы под названием «государственная необходимость». А ведь она всего лишь хотела не иметь дела с «наглой выскочкой» Дюбарри…

«Моя семья» — на тот день для Марии Антуанетты это, без сомнения, Габсбурги. Габсбурги, которым как никогда требовалась преданность отправленной во Францию дочери. 19 февраля 1772 года, втайне от французского союзника, Австрия, Россия и Пруссия подписали конвенцию о разделе Польши, а 25 мая австрийские войска вошли в Польшу. «Видя, как чужеземные армии занимают территорию Польши, императрица рыдала от жалости и не заметила, как заняла больше земель, нежели ей отводилось по договору», — насмешливо сообщал из Вены отправленный туда послом кардинал де Роган. (Об этом донесении вспомнят в связи с громким делом об ожерелье.) Территориальные приращения за счет Польши стали для Марии Терезии своеобразным утешением за потерю Силезии, хотя, заключая за спиной французов договор с Фридрихом Прусским, она понимала, что предает союзников по альянсу, и уповала только на обаяние дочери. Она направила Мерси длинное послание, в котором, оправдывая обстановку секретности «обстоятельствами» и как бы косвенно извиняясь перед Францией («мы попали в такое положение, что не могли отказаться от раздела», «неожиданно нам было поставлено условие хранить все в тайне», «нам пришлось присоединиться к договору»), подчеркивала, как важно в этих непростых условиях сохранить альянс. Ибо не секрет, что Франция издавна имела свои интересы в Польше, а Людовик XV и вовсе был связан с ней тесными семейными узами. Тесть его, Станислав Лещинский, дважды избиравшийся королем польским, являлся прадедушкой нынешнего дофина. Отказавшись в 1738 году от претензий на польскую корону, он получил в пожизненное владение Лотарингию, ибо отец Марии Антуанетты потомственный лотарингский герцог Франц I, изъявив готовность занять престол тестя, Карла VI, от Лотарингии отказался, и после смерти Станислава Лотарингия плавно перешла к Франции.

От Марии Антуанетты требовалось любой ценой поддерживать шаткое здание франко-австрийского альянса. В сущности, ее сделали своего рода разменной картой — прекрасное настроение Дюбарри в обмен на невмешательство в расчленение Польши. «Если Франция начнет обхаживать Пруссию… тогда, к великому моему сожалению, придется менять политику. <…> Чтобы этого не случилось, ибо это станет несчастьем и для монархии, и для семьи, надобно использовать все средства, из которых основное — моя дочь, дофина, которая с вашей помощью и зная обстановку на месте, могла бы оказать услугу и родине, и своей семье. Прежде всего, она должна делать все, чтобы нравиться королю, снискать его милость, угадывать его мысли и оказывать уважение фаворитке. <…> Не исключено, что от нее зависит сейчас судьба альянса», — писала Мария Терезия своему послу в надежде, что раздел Польши не повлечет за собой крах союза, ибо за целостность Польши ратовал Шуазель, а нынешнему министру, являвшемуся ставленником Дюбарри, глубоко противно все, что связано с министром бывшим. Она не ошиблась. У короля не было ни сил, ни возможностей отреагировать на предательство союзника. «На расстоянии в пять тысяч лье трудно помогать Польше. Конечно, мне бы хотелось, чтобы она сохранила свою территориальную целостность, но я ничего не могу сделать, кроме как высказать свои пожелания», — философски заметил Людовик XV.

Твердая позиция короля не давала возможности новому министру иностранных дел герцогу д'Эгийону найти повод для расторжения франко-австрийского альянса. Но зная про склонность Людовика XV отдавать решения на откуп фавориткам и министрам, Мария Терезия понимала, что угроза разрыва альянса не исчезла. Поэтому Мерси по-прежнему напоминал Марии Антуанетте о необходимости ежедневно видеться с королем, угождать ему и оказывать внимание Дюбарри. Кауниц даже составил меморандум, посвященный вредному влиянию на эрцгерцогиню, и прислал его Мерси как руководство к действию. Устав от постоянного напора австрийской стороны, Мария Антуанетта написала матери: «Я делаю все возможное для сохранения альянса и нашего союза. Что станет со мной, если наши семьи разорвут свои отношения? Надеюсь, Господь упасет меня от такого несчастья; я искренне молю Его об этом». После раздела Польши над головой дофины сгустилось первое облачко общественного неудовольствия: противники франко-австрийского альянса стали говорить, что нельзя верить ни Марии Терезии, ни ее дочери.

Дофина облачка не заметила: она одержала первую победу в борьбе за право принимать собственные решения — добилась у короля дозволения заниматься верховой ездой. Это увлечение не поддерживали ни Мерси, ни Мария Терезия. «…Вы утверждаете, что и король, и дофин его одобряют… конечно, теперь они вправе распоряжаться вами, ибо в их руки я отдала мою милую Антуанетту: но верховая езда портит цвет лица и непременно испортит вашу фигуру… она также опасна для вынашивания детей…» — писала императрица. Но постоянно подчеркивая, что ее увлечение нравится супругу, дофина сумела настоять на своем. Почувствовав, что многие — особенно молодые — придворные с интересом смотрят в ее сторону, она начала собирать вокруг себя общество, не связанное рамками этикета. Карету, возившую дофину на охоту, загружали холодным мясом, легкими закусками и вином, дабы она могла съесть эту снедь на природе, в обществе таких же, как она, молодых и беспечных. Разумеется, «Мадам Этикет» и прочих «старух» на пикники не приглашали.

Зимой дофина сделала еще одно открытие: в это время года в Версале гораздо больше развлечений, чем в Вене. Людовик XV приглашал во дворец комедиантов, она ездила на охоту, устраивала прогулки верхом, давала у себя балы и посещала балы у мадам де Ноайль, каталась на санях «не хуже, чем в Шёнбрунне», а позже стала выезжать в Оперу, где в период карнавала городские власти устраивали балы-маскарады. «Мы, господин дофин, граф и графиня Прованские и я, посетили бал в парижской Опере; мы прибыли в строжайшей тайне и все были в масках; однако через полчаса нас узнали. Приехали герцог Шартрский и Бурбонский, которые танцевали в Пале-Рояль, что находится рядом с Оперой; они стали уговаривать нас ехать с ними и продолжить танцевать у графини Шартрской. Но я не поехала, ибо король разрешил посетить только Оперу. Все в восторге от кротости дофина, которому подобного рода развлечения обычно не нравятся», — отчитывалась Мария Антуанетта матери.

Проводя время в кругу веселых молодых людей, Мария Антуанетта остро ощущала потребность в подружке, с которой, забыв об этикете, можно обо всем поболтать и все обсудить — как в детстве, когда поверенной ее тайн была сестра Шарлотта. Выбор пал на принцессу де Ламбаль, вдову наследника герцога де Пантьевр, принца королевской крови, имевшего право именовать дофину «кузиной». Ее большие печальные глаза и состояние грустной меланхолии, в каковом постоянно пребывала принцесса, очаровали Марию Антуанетту. Еще принцесса обладала очень важным на ту минуту для дофины качеством — она умела слушать и сочувствовать. Мерси был от новой подруги в восторге: чистая, незапятнанная, не интриганка, не нуждающаяся ни в более высоком положении, ни в деньгах, она идеально подходила на роль незаинтересованной подруги, способной ослабить влияние теток.

Через год при дворе появилась еще одна царственная пара — король женил графа Прованского на Жозефине Савойской, дочери сардинского короля Виктора Амадея III. Невесту доставили в Версаль так же, как годом раньше Марию Антуанетту, — в карете, словно живую посылку. Описывая матери портрет графини де Прованс (слишком густые брови, слишком низкий лоб, длинный вздернутый нос, дурной цвет лица), Мария Антуанетта не преминула отметить, что «по прибытии она отвела меня в сторону и сказала, что очень надеется на мою дружбу и на мои советы». Дофина с радостью встретила сей посыл, хотя мать советовала ей не слишком доверять Провансу: «Ко всем поступкам графа Прованского следует относиться настороженно и с особым вниманием». Правоту императрицы дофина почувствовала на следующий день после свадьбы, когда утром Прованс громко сообщил королю, что у него прекрасная жена и этой ночью он четыре раза испытал неземное блаженство. Заявление, явно сделанное для старшего брата: чтобы позлить его, Прованс был готов на любую ложь. А в том, что он лжет, дофина не сомневалась. Прованс страдал ожирением, передвигался исключительно вразвалку и не мог ни быть половым гигантом, ни иметь детей.

Впрочем, наследника ждали не от него, а от дофина, но тот продолжал обходить супружескую постель стороной. Мерси, в курсе всего, что происходило в спальне молодых супругов, писал Марии Терезии, что, застав однажды вечером дофину в слезах, Людовик, утешая ее, пообещал непременно сделать ее своей женой «по-настоящему», и только заботы о здоровье вынуждают его откладывать эту минуту. По словам посла, молодой Людовик считал, что «мужчина, вступивший в брак в раннем возрасте, рискует стать распутником, а дети, зачатые слишком юным отцом, рождаются слабыми и долго не живут». Всё же перемены были. При отсутствии супружеской близости между Людовиком и Марией Антуанеттой установилась близость дружеская, и теперь перед сном они иногда разговаривали: она жаловалась на бессмысленный и суровый этикет, он рассказывал ей про охоту и про свое увлечение слесарным делом. Слушая рассуждения юного Вулкана, юная Венера вспоминала слова матери: «Не доверяйте никому, кроме вашего супруга, но прежде проверьте, каков его характер».

В ноябре 1773 года король устроил брак своего последнего внука — графа д'Артуа. «У него будет такой же многочисленный двор, как и у графа Прованского. Но ему надобно иметь подле себя людей разумных и взвешенных. Хотя мой брат и очень мил, однако у него слишком горячая голова», — писала накануне свадьбы Артуа Мария Антуанетта матери. А Мерси добавлял: «Молодой принц грубо разговаривает с министрами и никого не уважает. <…> Многие отмечают его неумеренность в спиртных напитках и пристрастие к азартным играм». Невесту «горячей голове» тоже нашли в Савойском доме. Тереза, младшая сестра Жозефины, низенькая, грузная, с длинным носом, не могла составить конкуренцию Марии Антуанетте и претендовать на первую даму Версаля. Хотя некоторые хвалили ее ослепительно белую кожу, обходительные манеры и умение «доставлять удовольствие» супругу, стройному и обворожительному Артуа. Точнее, красавец Артуа умел получать удовольствие от ночей, проведенных в супружеской спальне. И не только в ней, ибо его любезный и легкий характер нравился женщинам, и они, если верить современникам, никогда не отказывали ему. У Артуа родится первый в молодом поколении Бурбонов ребенок. Когда он подрастет, по характеру он будет напоминать своего дядюшку, Людовика XVI.

Между братьями никогда не было особо теплых отношений, но после свадеб все трое вместе с женами стали проводить сообща много времени. В обычай вошли совместные ужины в апартаментах графини де Прованс: тогда для сотрапезников главным становились не блюда, а болтовня, кокетство и смех. Громче всех смеялся дофин, и Прованс называл его хохот «гомерическим», на что Людовик, обычно весьма обидчивый, отвечал еще более громким смехом. Иногда, по приглашению молодежи, к веселой шестерке присоединялись принцесса Елизавета и королевские дочери. Эти трапезы напоминали Марии Антуанетте патриархальные домашние вечера в Шёнбрунне, поэтому, установив обычай неофициальных семейных ужинов, она постаралась сохранить его. Постепенно вырисовывались контуры нового двора, главное отличие которого заключалось в приватности жизни первых лиц государства. «Все вместе мы самая настоящая семья, и я надеюсь, это поможет нам в будущем избежать ненужных раздоров», — радовалась Мария Антуанетта, слушая шуточки Артуа, которые Прованс называл «закусками». Устраивая музыкальные вечера, дофина играла на арфе и пела — к удовольствию обеих принцесс. Однако и игру, и пение дофины многие считали дилетантскими.

Три принцессы придумали еще одно развлечение. В своем кругу они решили ставить небольшие спектакли, комедии, и показывать их единственному зрителю — Людовику, который категорически отказался выходить на сцену в качестве актера. Опасаясь цензуры со стороны теток и запрета со стороны короля, молодые люди хранили новую забаву в секрете, что само по себе доставляло им великое удовольствие. Прованс, всегда блестяще знавший не только свою роль, но и все остальные, подсказывал слова. Артуа учил роли кое-как, зато умел импровизировать. Принцессы играли плохо; Мария Антуанетта плохую игру искупала живостью и той откровенной радостью, которую доставляли ей эти сценки. И все вместе радовались, наряжались в костюмы и изображали комических слуг и влюбленных субреток. Устраивая «тайные» представления, юные наследники трона бросали вызов скучному состарившемуся двору с его неповоротливым этикетом и наслаждались собственной дерзостью. «Пока вы вместе, мало кто осмелится сеять между вами раздор», — читала дофина в письме матери, от радости пропуская предупреждение, кое умудренная опытом императрица не преминула сделать: «Но как только вы охладеете друг к другу, вы тотчас ощутите нежелательные последствия сего похолодания».

Если оставить в стороне историю с признанием фаворитки, легкость бытия дофины не нарушалась ничем, кроме одной-единственной проблемы: она по-прежнему оставалась девственна, брак не свершился, все об этом знали, а супруга ее такое положение, похоже, нисколько не беспокоило. Понимая, что, пока брак не свершится «по-настоящему», она не может быть уверенной в своем будущем, Мария Антуанетта старалась обратить на себя внимание супруга, угодить ему, сделать ему приятное. Тот тоже шел ей навстречу и, как пишет Э. Левер, однажды даже заявил, «что будет одобрять все, что послужит ей развлечением, и никогда не будет ни в чем ее стеснять». (От своего обещания он не отступится никогда, даже когда поймет, что даровал жене свое молчаливое разрешение на любовь к другому.) Физическая сторона любви, скорее всего, была ему не важна, тем более что по причине определенного недостатка его органа, который, по выражению Ги Бретона, «должен был осуществить династические надежды Франции», соитие вызывало у него острую боль. Желая уязвить брата, граф Прованский громогласно рассказывал всем, сколько раз за ночь он удовлетворил супругу, и постоянно намекал на ее беременность.

Интимная жизнь коронованных особ вызывала пристальное внимание и двора, и народа, ибо отсутствие прямых наследников престола всегда ввергало страну в беды и катаклизмы. Поэтому граф Мерси подробнейшим образом докладывал императрице о протекании менструаций у дофины, а испанский посол граф д'Аранда в своих донесениях двору откровенно и по-медицински обстоятельно рассуждал о физических недостатках дофина. Он пристальнее всех следил за перипетиями интимной жизни молодой пары. Испанские Бурбоны (младшей ветви) в свое время подписали отказ от короны Франции, и, если все внуки Людовика XV оказывались бездетными, корона должна была перейти к Орлеанской династии, а этого испанские Бурбоны допускать не собирались.

Дофина уверенно приспосабливалась к миру, именуемому Версалем, и он все больше ей нравился. Особенно веселыми и уютными оказались его отдаленные уголки — Фонтенбло, Шуази, Марли, Ла Мюэт, Компьень. Но чтобы сохранить его, ей надо было стать «настоящей» женой дофина и нравиться королю. Она начала читать и под руководством аббата Вермона попыталась осилить записки Летуаля, посвященные царствованию Карла IX, Генриха III и Генриха IV. Желая угодить супругу, она попробовала прочесть любимое сочинение Людовика — «Историю Англии» Дэвида Юма, попыталась разобраться в польском вопросе и в отношениях Франции со Швецией, с которой летом 1772 года подписали договор о субсидиях. Людовик XV пресек ее желание заняться политикой. «Нам с вами не следует говорить о событиях в Польше, ибо ваши близкие не разделяют нашего мнения о них», — ответил он по поводу Польши. Об отношениях со шведским королем Густавом III (совершившим на французские деньги государственный переворот) он не стал разговаривать вовсе, намекнув, что на этот вопрос у него с ее братом-императором взгляды очень разные.

Выданные замуж сестры Марии Антуанетты беременели и рожали наследников: родила Мария Амалия герцогиня Пармская, родила любимая сестра Шарлотта — королева Неаполитанская… «Вы знаете, дорогая матушка, какое несчастье случилось с герцогиней Шартрской: она родила мертвого ребенка. Это ужасное несчастье, но я была бы согласна даже на это; но пока ничего не предвидится», — с горечью писала матери Мария Антуанетта. В первый год после свадьбы дочери Мария Терезия утешалась речами своего личного врача ван Свитена, полагавшего, как и Людовик XV, что не стоит торопить события, и такая очаровательная девушка, как дофина, непременно пробудит страсть в своем апатичном супруге. Через год императрица забила тревогу и отправила в Версаль осмотреть молодых супругов известного в те времена доктора Ингенхауза, не нашедшего в конституции дофина ничего, что могло бы помешать ему продолжить династию, равно как и недостатков в сложении Марии Антуанетты. Тут же прошел слух, что дофин наконец сделал супругу своей женой; но слух не подтвердился, о чем Мерси и сообщил императрице, добавив, что попытка не увенчалась успехом. Сколько пищи для злословия давали эти слухи версальским сплетникам! Жизнь дофины становилась неисчерпаемым источником для придворных пересудов.

«Еще ничего не потеряно, вы оба еще так молоды…» — утешала дочь Мария Терезия. Однако императрица не собиралась поощрять постоянное стремление дофины к развлечениям, особенно к таким, на ее взгляд, опасным, как верховая езда. Не проходило и месяца, чтобы из Вены не доносился очередной окрик: «…тешу себя надеждой, что вы из любви ко мне не станете нарушать ваши обещания и перестанете ездить на охоту верхом. Если бы я не знала, к каким неприятным последствиям это может привести, разве я стала бы лишать вас столь невинного удовольствия?» Последствия — это выкидыш. Но о каком выкидыше могла идти речь, если дофина еще не стала женщиной в полном смысле этого слова? Однажды, когда, садясь на лошадь, кто-то из фрейлин решил предупредить ее об опасности верховой езды для будущего потомства, она не выдержала и закричала: «Подите все прочь! Я не могу принести вреда наследнику, потому что никакой беременности быть не может!» Наверное, только легкость характера, способность быстро выкидывать неприятности из головы и переключаться на развлечения спасали Марию Антуанетту от депрессии и нервного кризиса.

Страсть дочери к развлечениям крайне беспокоила Марию Терезию: «Я каждый месяц жду список вашего чтения и ваших занятий, но все напрасно; неужели аббат Вермон вас покинул? Мне бы это не понравилось, но еще больше не понравилось бы, если бы он с вами занимался, а вы не извлекали пользу из занятий с ним. В вашем возрасте легкомыслие и ребячество еще допустимы; но если эти качества сохранятся у вас надолго, они станут досаждать всем, и вам в том числе, и у вас начнутся неприятности; вам следует читать, а также выбрать себе занятия полезные, способные пробудить к вам уважение и почтение; это особенно важно в стране, где образование очень хорошо поставлено, и каждый к нему стремится, невзирая на положение свое и титул. Не стану от вас скрывать, недостатки вашего образования уже замечены, и вы рискуете утратить то возвышенное представление, кое о вас сложилось; а для нас, тех, кто постоянно находится на виду у общества, крайне важно не испортить впечатление о себе». Назидательные письма матери не прибавляли дофине уверенности в собственных силах. Как любой подросток, она, с одной стороны, тосковала по материнскому теплу, а с другой — постоянный контроль во всем тяготил ее; развлекаясь, она забывала обо всех неприятностях, а серьезные штудии наводили на нее тоску.

Людовик XV также стал проявлять беспокойство относительно брака дофина и велел своим врачам осмотреть внука. После продолжительного консилиума врачи заявили, что природа щедро одарила дофина всем необходимым для супружеской жизни и зачатия наследника, и прописали ванны.

Мерси, ожидавший, что его высочеству порекомендуют небольшую операцию, удивился, когда увидел заключение, где говорилось, что осуществление брака зависит исключительно от желания принца. Возможно, врачи были правы, тем более что тогда не существовало сильных обезболивающих средств, и дофин, страшно боявшийся операции, мог навсегда утратить желание сделать Марию Антуанетту «настоящей женой».

Марию Антуанетту начинала тяготить вечная охота мужа. Ей становилось нестерпимо смотреть на супруга, который, если охота складывалась неудачно, отправлялся искать выход силам и чувствам на стройку: в Версале шли ремонтные работы, и дофин с упоением помогал каменщикам перетаскивать тяжелые глыбы, а кровельщикам — крепить стропила. И она жаловалась Мерси, что ее добрый, справедливый и здравомыслящий муж склонен к небрежности в одежде, манерах, словах и поведении, что его никогда и ничто не волнует. Все, что она говорила, для Мерси новостью не являлось; задача его заключалась в том, чтобы научить Марию Антуанетту управлять своим супругом, влиять на него, дабы, став королевой, проводить политику, выгодную альянсу, прежде всего его австрийской стороне. «Я, как умел, убеждал эрцгерцогиню в необходимости внушать дофину понятия, полезные ему как молодому правителю, и напомнил, что в любых обстоятельствах она должна подавать ему пример поведения», — писал граф Марии Терезии. Австрийский посол отмечал, что дофин все чаще ищет с ним беседы. «К несчастью, эти беседы бессвязны как по форме, так и по сути; сложность в том, чтобы уловить хотя бы несколько осмысленных фраз, дабы иметь возможность дать ответ. Но, насколько я вижу, это происходит не от того, что дофин не склонен разговаривать о серьезных материях, а что у него нет к этому привычки и он не уверен в себе». Сомнение и неуверенность, вспыльчивость и впечатлительность — как соединить столь непохожих и неопытных супругов, чтобы они подарили Франции наследника?

После того как ванны и консилиум врачей не помогли, Людовик XV призвал к себе внуков и велел им — как на исповеди — подробно поведать обо всем, что происходит у них в спальне. После обстоятельного рассказал его высочества о неприятных ощущениях, кои он испытывал при попытке исполнить супружеский долг, король сообразил, что препятствием служит небольшой физический недостаток, присущий подросткам. Тогда он направил к супругам доктора Лассона, состоявшего при дворе Марии Антуанетты, дабы тот объяснил молодым людям, как браться за дело. Сам Людовик XV, обладавший большим опытом в любовных делах, просвещать юную пару постеснялся. Или смутился. Ведь когда он с восторгом поведал, что Дюбарри открыла ему столько всего нового, спутник его ответил: «Разумеется, Ваше Величество, вы же никогда не бывали в публичном доме».

Поездка в столицу, где дофину — именно дофину! — восторженно встретил народ, приободрила обоих супругов, и прежде всего Марию Антуанетту. Императрица давно хотела публичного признания для дочери: доколе блистать на публике будут только королевские любовницы? Официальный визит дофина и дофины в Париж состоялся 8 июня 1773 года. Кортеж из открытых экипажей медленно ехал по запруженным народом улицам, и дофина, упиваясь великой всенародной любовью, радостной улыбкой отвечала на восторги подданных. Красивая, молодая, изящная, грациозная, она воплощала собой идеал королевы. «Больше всего на меня произвели впечатление нежность и энтузиазм простого народа, который хотя и задавлен налогами, но с великой радостью смотрел на нас. Когда мы отправились гулять в Тюильри, мы три четверти часа не могли сдвинуться с места из-за толпы; и я, и дофин несколько раз просили гвардейцев никого не отталкивать; на протяжении всего пути нас сопровождала толпа; когда, прощаясь, мы помахали руками, в ответ была буря восторгов. Как просто нам удалось завоевать любовь целого народа! Нет ничего более ценного, и я запомню этот день навсегда!» — писала Мария Антуанетта матери. Губернатор Парижа, почтенный маршал де Бриссак игриво спросил дофина, не ревнует ли он свою супругу. Ведь в нее влюблены все двести тысяч парижан! Затмив собой дофина, Мария Антуанетта купалась в восторгах парижан и, отвечая на рукоплескания, грациозно их приветствовала. «Когда перед отъездом Ее Высочество поднялась на балкон, чтобы приветствовать народ, со всех сторон полетели радостные возгласы. Надобно отметить, что господин дофин, который в целом вел себя прекрасно, смотрелся во время этой церемонии как своего рода приложение к Ее Высочеству», — писал австрийский посол.

Депутация рыбных торговок с центрального парижского рынка преподнесла юной чете букет роз и корзинку с апельсинами. Среди парижского простонародья рыбные торговки всегда считались самыми дерзкими и неукротимыми, и не удивительно, что одна из них без всякого смущения обратилась к дофину: «Господин дофин, сделайте, наконец, нам наследника!» Кто мог тогда предположить, что через 16 лет те же самые рыбные торговки, озлобленные и голодные, вооружившись чем попало, явятся в Версаль, чтобы заставить королевскую семью перебраться в Париж?

В то время Версаль являл собой подобие Олимпа: Вакх с его буйными радостями плоти господствовал наверху, в апартаментах короля, Венера и Грации обретались в покоях дофины, Вулкан царил в личных апартаментах дофина, Минерва — в покоях Месье и Мадам Прованс. Ближе всех к вершине стояли дофин и дофина; на них пока еще не упали отблески плачевной славы царствования Людовика XV; народ радовался, видя своих будущих властелинов, а особенно будущую королеву — такую юную, прекрасную, добрую, отзывчивую. Но на безоблачном горизонте молодой пары уже проступили темные точки, предвещавшие будущую грозу. После визита Их Высочеств в столицу желчный аббат Денуайе, бывший иезуит, не простивший Шуазелю изгнания его ордена из Франции, писал: «Хотелось бы, чтобы все королевы походили на супругу Людовика XIV или Людовика XV, которая не знала иных страстей, кроме как страсть к благотворительности. Я же вижу перед собой только ту, кто готовит явить народу, издавна известному своим непостоянством, зрелище неслыханных потрясений. Ей говорят лишь о ее будущем величии, ей обещают лишь удовольствия, она уже видит мир у своих ног, любострастие перед собой на коленях, удачу в покорных своих служанках. Эту иллюзию посланцы правящей при нашем дворе клики внушили ей, когда она еще жила при том дворе, где родилась… Королева, коронованная лишь для собственного развлечения, является гибельным приобретением для народа, призванного оплачивать ее капризы». Беспокойство одолевало также Марию Терезию: «Как бы лестно ни было слышать восторженные рассказы о въезде дочери в Париж, мне эти успехи доверия не внушают, принимая во внимание непостоянство короля, окруженного со всех сторон коварными и интригующими придворными. Именно поэтому я как никто желаю долголетия королю, чтобы моей дочери как можно дольше не пришлось принимать участие в управлении Францией. Она юна, неопытна и склонна к расточительству…» Один беспокоился о народе, другая — о будущем дочери, однако оба предчувствовали, что будущее королевы Марии Антуанетты не будет безоблачным.

Первую грозу сулили слухи о том, что дофина слишком много времени уделяет «своему братцу Шарло», иначе говоря, герцогу д'Артуа. Дойдя до дофины, они вызвали раздражение и слезы: ведь ее обвиняли в том, о чем она до сих пор не имела никакого представления, хотя уже более трех лет состояла в браке. Обида, досада, жажда любви, вполне естественная для красивой молодой женщины, переставшей понимать, муж ли ей уже Людовик или все еще не муж, а если муж, то почему она до сих пор не забеременела, расшатывали нервы впечатлительной дофины и заставляли придумывать все новые и новые шумные развлечения. «Развлечения не мешают мне размышлять о том, что меня ожидает», — словно оправдываясь, писала она матери.

Развлечения постепенно вытесняли из жизни Марии Антуанетты все иные занятия. Если апатичный дофин только на охоте становился сильным, энергичным и ловким, а общество утомляло его, то его жена в обществе чувствовала себя как рыба в воде. В ответ общество осыпало ее комплиментами, хвалами и лестью, к которым она начала привыкать, считая их в порядке вещей и забывая, что от любви до ненависти всего один шаг. «…Обилие лести, собственная лень и никакого желания сосредоточиться» — так определила Мария Терезия трех главных врагов дочери. Но дочь их не замечала, как старалась не замечать укоров матери. Наблюдательный Мерси подметил, что дофина «склонна к зависимости там, где следовало бы проявить характер»: окружив себя веселой компанией придворных, она постепенно все больше зависела от тех, кто умел ее развлечь. Муж к числу этих избранных не относился — муж охотился. Судя по его охотничьему дневнику, за 13 лет он настрелял 189 254 штуки дичи и убил 1274 оленя, не считая мелкой птицы. Самым крупным достижением в истреблении мелких пернатых следует считать день, когда он подстрелил 200 ласточек.

Мария Антуанетта все реже ездила на охоту и все чаще — в Париж, ибо король разрешил ей ездить в столицу запросто, без пышного кортежа, в сопровождении небольшого эскорта и кого-нибудь из королевской семьи или знати. Город широко раскрыл ей свои объятия, она упивалась его любовью, восторги парижан возвышали ее и придавали уверенности в себе. Казалось, за те 100 лет, что государство в лице монархов обреталось в Версале, парижане соскучились по своим повелителям и теперь обрушили на них нерастраченный запас восторгов. Париж стал для Марии Антуанетты новым миром, миром свободы и веселья, миром, где «счастливые часов не наблюдают», а значит, не подчиняются ни распорядку, ни этикету. «Я с каждым днем все лучше понимаю, что вы, дорогая матушка, сделали для моего устройства. Я была самой младшей, вы же поступили со мной как со старшей; душа моя исполнена нежнейшей признательности», — писала Мария Антуанетта. Неприятные вопросы, которые задавала императрица, она все чаще обходила стороной…

Особенно бурный прием парижане оказывали дофине в театрах. Увидев ее в ложе, они вскакивали и устраивали ей овации. Актеры тоже старались сделать приятное юной паре. Однажды, когда в «Комеди Франсез» давали «Осаду Кале», знаменитая мадемуазель Вестрис, повернувшись к королевской ложе, завершила свой монолог, обращаясь непосредственно к наследнику престола:

Дофин смутился, а зрительный зал, поняв намек актрисы, разразился бурными несмолкаемыми аплодисментами. Пьеса позволила их высочествам вернуть долг благодарности: по завершении монолога, восхвалявшего неприметных подданных, в трудную минуту спасающих своих государей, дофин и дофина встали и яростно зааплодировали актерам. В такие минуты Мария Антуанетта чувствовала себя по-настоящему счастливой; грациозно кивая и раздавая улыбки, она думала, что быть королевой Франции вовсе не так страшно, как ей казалось поначалу.

А чего стоили поездки в Сен-Клу, где дофина, смешавшись с толпой, гуляла по ярмарке и даже посещала танцевальный зал! «Да это же настоящая революция!» — воскликнул кто-то из современников. В сущности, он был прав: это была придворная революция. Сознание того, что она дерзко нарушает предписания этикета, наполняло Марию Антуанетту радостным чувством победительницы. Она не осознавала, что сложная система протокола, схожая с театральным действом, служила своего рода оптической преградой, ширмой, ничего не скрывавшей от зрителей, но придававшей величие и абсолютный характер любым, вплоть до естественных отправлений, действиям коронованных особ. В спектакле под названием Этикет, как в комедии дель арте, каждому отводилась своя неизменная роль, и любое отступление от нее воспринималось как нарушение. Борясь с этикетом, Мария Антуанетта постоянно стремилась забыть свое королевское амплуа, разрушая тем самым невидимую преграду между собой и подданными. Не умея и не желая исполнять свою роль, доставшуюся ей явно по ошибке (ставшей для нее роковой), она собственными руками убирала ширму, отделявшую ее от зрителей; а те, разглядев в ней дурную актрису, принялись метать в нее отравленные стрелы клеветы. Первые брызги грязи попали на белое платье дофины из памфлетов против Дюбарри. Не замечая, как на безоблачном горизонте заклубились облака, дофина видела только ликующую толпу и отвечала ей милой улыбкой.

Собирая благодаря молодости и красоте щедрую дань восторгов, она полагала ее неизменной.

Париж, интеллектуальная столица Европы, Париж с его почти шестьюстами тысячами жителей притягивал Марию Антуанетту исключительно как огромный парк развлечений. Обожая посещать места увеселений парижан, она пренебрегала самими парижанами. Жизнь всех этих лавочников, ремесленников, поденщиков казалась ей ужасно скучной, а сами они были для нее на одно лицо. Ей никогда не приходило в голову свернуть в узкую улочку, заглянуть в окошко покосившегося дома, посетить лавку старьевщика или купить пучок зелени на рынке. Она часто наведывалась в модные лавки, с удовольствием бродила по ярмарке Сент-Овид, что раскинулась на площади Людовика XV, посещала салон живописи в Лувре, но, кажется, ни разу не зашла в книжную лавку. Новинки литературы, труды философов, книги, формировавшие духовный облик Парижа, пребывали вне сферы интересов дофины. В личной библиотеке Марии Антуанетты преобладали любовные романы, но прочла ли она хотя бы один до конца, неизвестно. Современники говорили, что иногда в церкви королева открывала замаскированный под молитвенник фривольный роман и в течение долгой службы коротала время за полупристойным чтением; но в это верится с трудом.

Отправляя юную эрцгерцогиню Марию Антуанетту во Францию, Кауниц сказал: «С нашей крошкой все будет хорошо, лишь бы ее не избаловали». Опасения канцлера начали сбываться. Привыкая к всеобщему поклонению, Мария Антуанетта становилась безапелляционной в суждениях, позволяла себе больше свободы и уже не спрашивала разрешения провести в городе ночь. Ночная жизнь Парижа — это игра, танцы, спектакли, музыка, шум, суета, среди них дофина забывала о тяжком супружеском долге, а утром, когда она возвращалась в Версаль и бросалась на кровать, чтобы проспать до обеда, а то и до вечера, Людовик был на охоте. Нет, она не помышляла об адюльтере, который начинали ей приписывать, ей вполне хватало восторженной любви подданных и знаков внимания со стороны мужа. Но супруг был неловок, не умел острить, когда волновался, мог и вовсе утратить дар речи, не любил шумных многолюдных развлечений, а главное, не обладал ни чувствительностью, ни фантазией, с чем экзальтированная Мария Антуанетта не могла смириться. «Время от времени Ее королевское Высочество — по живости характера и без дурных намерений — принимается злословить о тех, в ком подмечает что-либо смешное. Это уже заметили многие, а потому последствия могут быть самые серьезные, ибо принцесса умеет придать насмешкам своим пикантность и остроумие», — писал Мерси. Он не только сообщал о своих наблюдениях Марии Терезии, он имел разговор и с Марией Антуанеттой, но та, со всем согласившись, немедленно выбросила предостережение посла из головы. Что поделаешь, если вокруг столько смешных людей! «Говорят, вы высмеиваете людей, смеетесь прямо им в лицо. Это ваша безмерная ошибка, заставляющая усомниться в доброте вашей души. Чтобы сохранить дружбу пяти или шести кавалеров и дам, вы готовы потерять всех остальных. Для принцессы это существенный недостаток, ибо, как следствие, двор такой принцессы станет притягивать придворных праздных и наименее уважаемых в государстве и отталкивать всех честных людей, не пожелавших подвергаться насмешкам; в конце концов останется только дурная компания, которая постепенно пустится во все тяжкие», — отчитывала императрица дочь. Сама того не сознавая, Мария Антуанетта ходила по краю пропасти, и только врожденное чувство собственного достоинства не позволяло ей туда упасть. Тем не менее она продолжала вышучивать придворных, чем нажила себе немало смертельных врагов. А когда речь заходила о серьезных занятиях, остроумие и энергия дофины исчезали, являя вместо себя «вялость ума». «Как только речь заходит о чем-либо серьезном, она приходит в смятение и не желает думать», — жаловались друг другу Мерси и Мария Терезия.