Мария Антуанетта

Людовик XV все чаще чувствовал возраст: за короткое время смерть унесла сразу нескольких близких к нему придворных одних с ним лет. «…Все замечают, как король все чаще испытывает недомогание и скуку. Его страсть к фаворитке со временем притупилась, а так как эта женщина не отличается ни остротой ума, ни достоинством характера, то король все чаще находит в ней лишь способ отвлечься, посредственный и сопряженный со множеством неудобств, последствия которых он ощущает каждую минуту. Ему постоянно надоедают просьбами о милостях, зачастую незаслуженных, и почти всегда для людей, живущих исключительно за счет интриг», — писал Мерси. Ему вторил шведский поверенный в делах при Версальском дворе граф Кройц: «Страсть, которую король питает к графине Дюбарри, будет продолжаться до тех пор, покуда здоровью его ничто не угрожает; но если он почувствует себя плохо, есть основания полагать, что на смену любви придет благочестие». Старое царство клонилось к закату, впереди вставала заря царства нового, от которого все ожидали благотворных перемен. Пока будущий Людовик XVI читал, ездил на охоту и мастерил замки, будущая королева примеривалась к жизни по своим правилам.

30 января 1774 года молодой шведский аристократ Ханс Аксель Ферзен, посетивший бал в Парижской опере, записал в своем дневнике: «Дофина долго разговаривала со мной. Но я не догадывался, кто это. Наконец ее все узнали и собрались вокруг; в три часа она отправилась в ложу. Я уехал с бала». И ничего о любви, навеки поселившейся в его сердце. А Мария Антуанетта? Была ли для нее их первая встреча решающей, или, опьяненная отвоеванной в дворцовых интригах свободой, она с удовольствием разговаривала со всеми, кто обращался к ней? Все в масках, а маска скрывает и уравнивает. К сожалению, дневника она не вела, а в письмах об этом не расскажешь. В настоящее время мало кто сомневается, что сильное чувство, соединившее графа Ферзена и Марию Антуанетту, возникло задолго до неудавшегося бегства королевской семьи в Варенн. Некоторые считают, что причиной сей неудачи является именно Ферзен, и называют его «злым гением королевской семьи». Кто же такой Аксель Ферзен, что занесло его в Париж, и могла ли не состояться его встреча с Марией Антуанеттой?

Ханс Аксель, из старинного дворянского дома Ферзенов, родился в один год с дофиной. Семья изначально имела настолько большой вес при дворе, что отец Ферзена, фельдмаршал Фредрик Аксель, самый богатый и влиятельный человек в Швеции, мог позволить себе отказать брату шведского короля, просившего руки Софи, младшей сестры Ханса Акселя. В 1770 году юный Ферзен, впервые покинув Швецию, отправился продолжать образование в Европе. Тогда же он начал вести дневник (journal intime), куда записывал события вплоть до 1808 года; часть записей (между 1776 и 1791) после бегства королевской семьи была уничтожена французским другом Ферзена. Лакуна отчасти восполняется письмами Ферзена к Софи, от которой у него не было тайн, и записными книжками (livre de correspondence), где с 1783 года Ферзен с присущей ему педантичностью отмечал написанные и полученные им письма, а иногда даже излагал краткое их содержание. Изучая поистине необъятный архив Ферзена, шведская исследовательница Альма Сьёдерхельм пришла к выводу, что в личной переписке граф для конспирации именовал Марию Антуанетту Жозефиной, а она его — Риньоном (Rignon). Письма к Жозефине не найдены, но из пометок в записных книжках можно сделать вывод, что в них были и политика, и размышления о жизни, и планы на будущее. Возможно, именно эти письма сжег внучатый племянник Ферзена барон Клинковстрём, опубликовавший переписку своего знаменитого родственника в приемлемом для него самого объеме. Уничтожив ряд документов и вымарав часть строк из писем, он, возможно, пожелал скрыть информацию, нежелательную для реноме семьи. Но сокрытое зачастую более красноречиво, чем лежащее на поверхности. Полагают, уничтожению подверглись письма, свидетельствовавшие, что роман Ферзена и Марии Антуанетты из стадии возвышенной перешел в стадию земную, что давало недругам королевы право обвинять ее в адюльтере. Все же, по мнению Альмы Сьёдерхельм, «когда мы на основании документов пытаемся понять, что связывало этих двух людей, следует соблюдать особую осмотрительность». Мы никогда доподлинно не узнаем, какими словами поверяли они друг другу свою любовь, остался ли Ферзен романтическим рыцарем своей дамы, или же Мария Антуанетта подарила ему свою нерастраченную страсть. История любви Рыцаря к Прекрасной Даме должна быть чуточку загадочной.

Путешествуя по Европе, Ферзен изучал языки, математику, философию и военное искусство. Молодой швед был чудо как хорош собою: высокий, стройный, с тонкими чертами лица, густыми «соболиными» бровями и темными глазами, чей пронзительный, чуточку меланхоличный взгляд буквально околдовывал и девиц, и дам. Настоящий герой романа, истинный джентльмен, образцовый кавалер — как только его не называли. 15 ноября 1773 года восемнадцатилетний красавец прибыл в Париж, а через несколько дней шведский посол граф Кройц представил его ко двору, где он, без сомнения, увидел Марию Антуанетту. Обратила ли она на него внимание? Возможно, нет, ибо в то время она могла смотреть в другую сторону или шептаться с подружкой. Во всяком случае, ни один из них об этом дне не вспоминает.

В Париже графу жилось прекрасно: он посещал занятия физикой и естественными науками в Сорбонне, ходил в театры и, покровительствуемый Кройцем, знакомился с французским двором. Вспоминал ли юный швед об очаровательной дофине? Вряд ли, ведь из Парижа ему предстояло отбыть в Англию, где проживала некая Кэтрин Лайел, которую отец Ферзена хотел увидеть женой сына. Вдобавок вскоре выпал снег, и Ферзен получил приглашение из Версаля на катание в санях; но заказанная им шуба запаздывала, что весьма его раздражало. В то время Ферзена, похоже, больше завораживал Париж и Версальский двор, нежели дофина. Когда в мае Ферзен уехал в Англию, Кройц писал Густаву III: «Юный граф Ферзен отбыл в Лондон. Из всех шведов, что побывали здесь за время моего пребывания, его лучше всех принимали в свете. Королевская семья отнеслась к нему особенно благосклонно. Невозможно вести себя более пристойно и разумно, чем он. С его красивым лицом, с его умом он просто не мог не преуспеть в обществе: и он преуспел». В Лондоне Ханс Аксель изучал английский и историю, не уставая удивляться различию в нравах между Францией и островным королевством; в конце концов он пришел к выводу, что ему больше по душе Франция. В Англии он «скучал как собака», оттуда отбыл в Берлин, и в декабре 1774 года вернулся домой. А Мария Антуанетта? Большинство биографов полагают, что в декабре 1774 года Амур выпустил две стрелы и обе попали в цель. Так ли это? В тот вечер, когда они разговорились на балу, оба были в масках, прикрывавших большую часть лица, кругом чадили свечи, мелькали ряженые, и Ферзен мог рассмотреть только белейшую прозрачную кожу, изящный изгиб шеи, плечи и маленькие ручки; затянутые в перчатки, они нервно теребили веер. Возможно, он разглядел и знаменитую выдающуюся вперед нижнюю губу. Голос, изящная фигура, грациозные движения — что в тот вечер произвело впечатление на избалованного женским вниманием Ферзена? Впечатлительную, сентиментальную, с нерастраченным жаром души Марию Антуанетту наверняка поразил глубокий звучный голос незнакомца, необычная мелодика его французской речи, не похожей на привычные стремительные переливы. Спокойствие и невозмутимость, кои средь шумного бала сохранял ее собеседник, придавали его облику ореол таинственности. Представленный двору, Ферзен получал приглашения и посещал придворные увеселения, и Мария Антуанетта наверняка узнала, что красавец швед и есть тот незнакомец, который целых полчаса разговаривал с ней в Опере. Стрела Амура вонзилась ей в сердце. Могло ли не случиться той встречи? Именно той, конечно, могло. Но не встретиться вовсе они бы не смогли. Отпрыск влиятельнейшего шведского рода, доверенное лицо короля Густава III, Ферзен так или иначе появился бы при Версальском дворе, а значит, не остался бы незамеченным.

Неумолимо надвигавшееся событие на время заслонило все прочие. 27 апреля Людовик XV заболел; его уложили в постель и собрали консилиум врачей. Вокруг больного хлопотали 14 медиков: шесть врачей, пять хирургов и три аптекаря. Когда пылающее лицо короля покрылось красными пятнами, сомнения рассеялись: у короля оспа. В нее долго не хотели верить, ибо считалось, что в детстве король переболел этой болезнью, и теперь она ему не страшна; сам больной был в этом уверен. Но действительность оказалась такова: Бурбоны оставались единственной королевской семьей в Европе, которая не ввела у себя оспопрививание. Переболевшая оспой в детстве, Мария Антуанетта хотела остаться подле короля, но узнав, что потом на 40 дней карантина будет разлучена с дофином, принялась упрашивать мужа отправиться к себе в апартаменты, находившиеся вдалеке от королевских. Порыв дофины вызывал восхищение у придворных.

10 мая 1774 года, в три часа дня свеча, стоявшая на окне спальни Людовика XV, погасла. Не дожидаясь объявления герольда, придворные ринулись в апартаменты дофина. Заслышав топот десятков ног, дофин и дофина поняли, что случилось страшное: они стали королем и королевой. «Боже милостивый, направь нас и защити! — упав на колени, взмолились они. — Мы еще слишком молоды, чтобы править!» Все, кому довелось стать свидетелями этой сцены, нашли ее очень трогательной. Но медлить было нельзя: со смертью короля опасность заражения в Версале не исчезла, и королевскую семью отправили в Шуази, дворец, расположенный в пяти километрах от Версаля. Когда первая карета, в которой сидели дофин с дофиной, отъезжала от дворца, раздались выкрики: «Да здравствует король!» Людовик и Мария Антуанетта переглянулись: им предстояло привыкать к своим новым ролям. В наследство от Людовика XV им достались расстроенные финансы, огромный государственный долг, конфликт с Парижским парламентом и шкатулка с 50 тысячами франков (а говорили о миллионах!).

Из Шуази королевская чета уехала быстро: тетки, заразившись от короля, заболели оспой, и их оставили во дворце лечиться, а молодая королевская семья переехала в Марли, где королю сделали оспопрививание; король тяжело переносил прививку, и королева преданно за ним ухаживала. Ла Мюэт, Марли, Фонтенбло… Полгода королевская чета переезжала из замка в замок, пока огромный Версальский дворец проветривали и вычищали от грязи и мусора прежнего правления. Вычищали в прямом смысле слова: те, кому довелось посетить дворец после отбытия королевской семьи, отмечали царившие в нем грязь и запустение. По традиции тело покойного короля следовало вскрыть и забальзамировать, но, опасаясь заражения и спасаясь от зловония, процедуру эту решили не проводить. Тело короля запаяли в свинцовый гроб, затем опустили в гроб обычный и без каких-либо торжеств отвезли в королевскую усыпальницу в Сен-Дени, где тотчас замуровали гробницу. Рабочий, запаявший фоб, скончался ровно через сутки.

«Дорогая матушка, полагаю, Мерси подробно сообщил вам о нашем горе; к счастью, король до последней минуты оставался в здравом уме, и кончина его была весьма поучительна; новый король уже завоевал сердца своего народа. За два дня до смерти деда он велел раздать бедным двести тысяч франков; сей поступок был встречен с большим воодушевлением. После смерти деда супруг мой усердно трудится и собственноручно отвечает на письма министров, которых не успел повидать лично, а также на другие письма. Нет никаких сомнений, что он является приверженцем экономии и хочет сделать свой народ счастливым. <…> Я не устаю удивляться силе Провидения, выбравшего меня, самую младшую из ваших детей, для самого прекрасного королевства Европы. Сейчас как никогда я чувствую, сколь многим я обязана моей нежной августейшей матушке, приложившей для этого столько усилий», — радостно писала через четыре дня после смерти короля Мария Антуанетта. Опечаленная императрица, как положено, объявила траур (при европейских дворах траур объявляли при кончине не только монархов, но и членов их семей); теперь ее снедала еще большая тревога за дочь. «Вы очень молоды, а бремя велико. <…> Могу только пожелать вам не спешить; оглядитесь, ничего не меняйте, пусть все идет как шло, иначе волна хаоса и интриг захлестнет вас… слушайтесь советов Мерси: он знает двор и город, предан вам и очень осторожен… дорогие дети мои, я не успокоюсь, пока не увижу вас обоих счастливыми», — писала она дочери; тревоги она поверяла Мерси: «Меня заботит судьба дочери: она может быть либо великой, либо несчастной… счастливые дни для нее закончились».

25 миллионов французов уповали на своего нового двадцатилетнего короля — набожного, примерного семьянина — и на его девятнадцатилетнюю королеву — красивую, милосердную, с обворожительной улыбкой. Скандальная личная жизнь его предшественника, проходившая у всех на виду, заставляла забыть о тех улучшениях, которые он привнес в управление Францией; от нового царства молодости ожидали прежде всего благопристойности и порядочности. И чуда — нового золотого века: мира, спокойствия, изобилия и исполнения обещаний, не выполненных прежними правителями. Почему бы и нет? Разве новый король не начал свое правление с того, что отказался в пользу бедных от 20 миллионов, причитавшихся ему по случаю вступления на трон? И разве юная королева его не поддержала, отказавшись от положенного ей по традиции солидного кошелька? Разве первым указом нового короля не стал указ о ссылке бывшей фаворитки в монастырь Понт-о-Дам? (Через год жалостливый Людовик XVI разрешит Дюбарри перебраться в ее поместье Лувесьен, где та будет жить до начала революции.) Никто не сомневался, что, положив конец господству расточительных фавориток, король станет сам, не слушая жадных и лживых придворных, мудро и экономно управлять королевством. Разве не отослал он прочь интенданта Лаферте, заведовавшего королевскими развлечениями, когда тот явился к нему получать приказания? «Мое любимое развлечение — это пройтись пешком по парку вместе с женой», — ответил ему Людовик.

Народ с энтузиазмом встречал новое царствование. Возле саркофага покойного короля нашли надпись: «Hie jacet, Deo gratias»[6], намекавшую на избавление от Людовика XV, а на постаменте статуи Генриха IV на Новом мосту написали: «Resurrexit»[7], напоминая, что молодой король — прямой потомок доброго короля Анри, мечтавшего о том, чтобы у каждого крестьянина по воскресеньям была курица в супе. Однако до сих пор молодой король не был замечен ни в одном государственном деянии; за время своего совершеннолетия, иначе говоря, после свадьбы, он ни разу не проявил желания хотя бы постоять у руля государственного корабля. В этом вопросе молодая королева проявила солидарность со своим супругом; побывав однажды вместе с Людовиком XV на заседании парламента, она мгновенно выбросила из головы несколько скучных часов, проведенных в обществе мрачных зануд в мантиях. «Королеву не назовешь бестолковой, однако полученное ею образование и воспитание никак нельзя признать удовлетворительными. Кроме нескольких романов она никогда не прочла ни одной книги, и даже не пыталась разобраться в тех идеях, кои господствовали в обществе; как только беседа начинала принимать серьезный оборот, на ее лице тотчас появлялось выражение скуки, и беседа приостанавливалась. Разговор ее обычно обрывочен и бессвязен, она постоянно перескакивала с одной темы на другую. Не имея иных оснований для веселья, она забавлялась анекдотами из придворной жизни, предпочитая всем прочим сплетни, как их умеют подавать при дворе; это ей нравится. <…> Она быстро и легко забывала о людях, которых сама же к себе приблизила», — вспоминал один из ближайших друзей королевы барон де Безанваль. В письмах к матери Мария Антуанетта признавалась, что не готова к выпавшей ей роли: «Я должна признать, что склонна к расточительству, а также ленива, чтобы заниматься серьезными вещами; я хочу постепенно исправляться и, не желая принимать участие в интригах, надеюсь завоевать доверие короля, с которым мы по-прежнему живем в большой дружбе».

Шли дни траура, а значит, охота отменялась. Во время траурной церемонии принятия соболезнований едва ли не вся почтенная дамская часть двора стала врагами королевы. Согласно этикету придворные дамы, одетые в черное, по одной подходили к королеве и приседали перед ней в печальном реверансе. Дам было так много, что молодые и пожилые лица постепенно слились в единую черную безликую массу. Неожиданно молоденькая маркиза де Клермон-Тоннер, по должности стоявшая позади королевы и приближенных к ней дам, утомившись, присела на пол, спрятавшись за широкими юбками королевы и фрейлин. Сидеть ей быстро наскучило, и она стала дергать стоящих впереди за юбки. Заметив ее маневр, королева не выдержала и, прикрыв лицо веером, рассмеялась прямо перед носом у нескольких почтенных герцогинь, которые тотчас постановили, что «маленькая насмешница» издевается над шестидесятилетними особами и оказывает внимание только молодым. К партии противников королевы примкнули и молодые — например обе невестки; подружившись с тетками короля, они стали часто бывать у них и с упоением разбирать по косточкам приятельниц королевы и судачить о ее личной жизни, зачастую выдавая вымысел за действительность.

И в Шуази, и в Ла Мюэт, и в Фонтенбло королевская семья в полном составе выходила в парк, где принцы гуляли под ручку со своими женами, как простые буржуа. Король время от времени обнимал жену и даже украдкой целовал ее в щечку. Толпа, всегда собиравшаяся поглазеть на королевскую семью на прогулке, умилялась и кричала «Да здравствует король!», «Да здравствует королева!». Желая внести больше сердечности в семью, Людовик попросил братьев называть его не «величеством», а «братом». Однако идиллии не получалось. С первых дней граф и графиня де Прованс и граф и графиня д'Артуа отказались по утрам свидетельствовать свое почтение королю и королеве, в то время как к покойному королю в эти часы они являлись ежедневно. Артуа еще больше задирал старшего брата, наступал ему на ноги, прерывал на полуслове; Прованс действовал более осмотрительно, однако среди бумаг покойного короля нашли доказательства двойной игры Месье[8].

Во время прогулок к Марии Антуанетте подходили люди с прошениями, и она принимала их, одаривая просителей ласковой улыбкой. Многие считали, что именно благодаря ей от двора удалили Дюбарри, отправили в отставку непопулярного генерального контролера финансов аббата Террэ и еще более непопулярного канцлера Мопу, разогнавшего прежние парламенты и насадившего вместо них новые суды, где назначаемые королем магистраты фактически превратились в государственных чиновников на жалованье. Людовик XVI открыл публике доступ в Булонский лес, закрытый для посторонних во время правления его деда. В этом лесу королева часто гуляла как пешком, так и верхом, без специальной охраны, и подданные, проходя мимо или проезжая в экипажах, приветствовали свою королеву и восторгались ею как очаровательной женщиной. В отличие от Людовика, имевшего вид совсем не королевский (в нем не было ни величия, ни шарма, ни приставшей государю твердости), Мария Антуанетта, наоборот, была рождена королевой. «Высокая, превосходно сложенная, с восхитительной формы руками; у нее была самая легкая походка во всей Франции, гордая посадка головы, шея, как у античной статуи, а кожа столь прозрачна, что не допускала оттенков», — вспоминала художница Луиза Виже-Лебрен, написавшая, по признанию современников, самые удачные портреты королевы. По рассуждению Кауница, Мария Антуанетта идеально подходила на роль, к которой готовила ее мать: роли королевы, управляющей королем. Иначе говоря, той роли, которую прежде исполняли королевские любовницы, с небольшой поправкой: управлять нынешней королеве следовало в пользу Австрии. Она же дочь Марии Терезии, всю жизнь правившей империей Габсбургов твердой рукой не женщины, но императора.

Не занимаясь серьезными вещами, королева, тем не менее, была все время занята: ведь на нее смотрела вся Франция! Английский парламентарий Эдмунд Бёрк[9], посещавший Французское королевство как в мирные, так и в роковые годы, писал: «…никогда доселе не появлялось в Версале существо столь восхитительное; она едва вступила в эту сферу, украшением и отрадой которой стала; я видел ее в момент, когда она только всходила над горизонтом, подобная утренней звезде, излучающая жизнь, счастье и радость». Вся Франция пребывала в восторге от своей королевы, а та с упоением занималась тем, что «подавала себя», обдумывая туалет для каждого нового выхода. Многие, в том числе обстоятельный биограф королевы Антония Фрэзер, помещают фигуру Марии Антуанетты у истоков гламура, говорят о ней как об одной из первых гламурных личностей, которые, разрушая традиционные барьеры, создавали свой образ как исключительный, необычный и неотразимый. Женская красота первой начала разрушать сословные преграды: и маркиза де Помпадур, и графиня Дюбарри вознеслись на вершину власти благодаря своей красоте и женскому обаянию. Но если красота фавориток принадлежала, так сказать, лично Людовику XV, красота и обаяние Марии Антуанетты стали достоянием целой нации. Королеве подражали не только знатные дамы, но и жены зажиточных и не очень горожан. «Жена приказчика или лавочника может наряжаться как герцогиня. Правительство в это не вмешивается», — писал проницательный писатель Луи Себастьян Мерсье. Фасоны платьев, туфель, шляп, украшения и прически, которые носила королева, немедленно входили в моду. Любой мог увидеть королеву: помимо публичных трапез в Версале, королева посещала парки, театры и балы. Королева очень хотела нравиться; поклонение толпы отчасти вознаграждало ее за супружескую полужизнь.

Мария Антуанетта не задумывалась, почему на нее обрушилась всеобщая любовь, а главное, чего в этой любви больше — восхищения ею самой, обаянием ее юности или нелюбви к фавориткам и усталости от придворной амурной чехарды. Новое, непривычное сознание того, что королева, обитательница монархического Олимпа, стала ближе и доступнее в прямом смысле этого слова, что ей можно бросить цветок и коснуться подола ее платья, кружило головы и рождало толки. Мадам Кампан вспоминает, как десять лет за королевой буквально по пятам ходил некий шевалье де Кастельно из Бордо, о котором все знали, что он влюблен в королеву. Во время игры в карты шевалье становился напротив королевы; когда она выходила из кареты, он делал все, чтобы попасться ей на глаза; в церкви пробирался в тот угол, где она могла его заметить; в театре находил место рядом с ее ложей; он следовал за ней в Шуази, в Фонтенбло, даже в уединение Трианона, где бродил среди деревьев, издалека любуясь предметом своего обожания. «Ах, как он мне надоел, — вздыхала Мария Антуанетта, — но нельзя же его за это лишать счастья пребывать на свободе!»

Доступность сопровождалась утратой священного трепета перед коронованной особой и, как следствие, сравнением и критикой. Издавна главной обязанностью французских королев являлось обеспечивать монархию наследниками, поэтому долгое бесплодие королевы не могло не вызывать кривотолков. Сочинялись небылицы, слегка приправленные правдой, в которые легко поверить. Широкую огласку получило невинное развлечение королевы, названное согласно заголовку выпущенного по случаю памфлета «Восходом зари». Под впечатлением «Истории инков» Мармонтеля королева, подобно древним инкам, захотела полюбоваться восходом дневного светила. И когда двор пребывал в Марли, она с разрешения короля, который в это время вместе с братьями находился под наблюдением врачей после оспопрививания, в три часа ночи повела своих придворных дам в сады Марли, на холмы, где они встретили первые лучи восходящего солнца. «Ах, как это прекрасно, как это прекрасно!» — неустанно восклицала королева, глядя, как горизонт постепенно окрашивался пурпуром и золотом. Мадам де Ноайль и принцесса де Ламбаль не покидали ее ни на минуту. Но авторы брошюрки «Восход зари» утверждали, что когда компания вышла в сад, Мария Антуанетта покинула общество и в одиночестве удалилась в парк. В дальнейшем невинное увеселение обросло большим количеством скабрёзных подробностей. Мадам Кампан, рассказавшая об этой вылазке на природу, сетовала, что находившийся среди свиты ее величества герцог Шартрский, поклонник королевы, быстро превратившийся в злейшего ее врага, много способствовал распространению дурных слухов о королеве, нанимая борзые перья для сочинений пасквилей. Молва о том, что королева в обществе мужчин по ночам отправляется на поиски приключений, а несчастный супруг-рогоносец (конечно, рогоносец, раз такое позволяет!) спит один в холодной супружеской постели, роняла в глазах подданных не только королеву, но и короля. Распуская сплетни, антиавстрийская клика постепенно превращала образ легкомысленной королевы в «австрийскую волчицу» и «распутную гадину-австриячку», подосланную погубить французов, пока Людовик XVI «занимается народным ремеслом в ожидании, когда народ займется ремеслом короля». Этот зловещий образ бросит тень на Людовика XVI, ибо молва будет утверждать, что королева вертит мужем как хочет.

В самом начале царствования Марии Антуанетты в кулуары Версаля прилетел стишок:

Спустя два столетия можно говорить, что появление подобных стишков являлось своеобразным предупреждением о надвигающейся грозе; но тогда их воспринимали как колкость очередной клики интриганов, которых всегда хватало при дворе и которые в борьбе за подачки и выгодные должности без стеснения прибегали к клевете.

Борьба клик началась буквально с первых дней нового царствования. Пробным политическим камнем, брошенным молодым королем, стало назначение главного министра. Герцог д'Эгийон, занимавший это место при Людовике XV, был тесно связан с одиозной Дюбарри, и его ненавидела Мария Антуанетта, поэтому король с облегчением принял отставку герцога, которую тот, не дожидаясь, пока ее спустят сверху, сам вручил его величеству… Мария Антуанетта предполагала, что освободившееся место займет Шуазель, к которому она по старой памяти питала привязанность, и многие придворные были уверены, что она настоит на своем. Желая порадовать королеву, Людовик XVI вызвал Шуазеля из ссылки и дал ему аудиенцию; но ничто не могло сломить его предубеждения против бывшего министра, и он не предложил ему никакого места в правительстве. Говорят, немногословный король удостоил навязанного ему гостя лишь одной фразой: «Вы сильно постарели, господин Шуазель, и облысели». Пробыв несколько дней в Версале и убедившись, что продолжения карьеры не будет, Шуазель вернулся к себе в Шантелу Королева спокойно восприняла его отъезд: она хотела, чтобы король принял Шуазеля, и он ее желание исполнил.

Не имея более собственных кандидатур, она послушалась теток и присоединила свой голос в поддержку 73-летнего графа де Морепа, в свое время отстраненного от министерской должности Людовиком XV, обвинившим его в сочинительстве фривольных куплетов о тогдашней фаворитке Помпадур. Для Людовика XVI Морепа был хорош именно своей принадлежностью к прежнему двору, за который молодой король цеплялся как за соломинку. Он очень боялся править, тем более самостоятельно, и страх этот был заметен даже королеве. «Повсюду при виде короля звучали здравицы и восторги. Он их, несомненно, заслуживает, ибо он честен и искренне хочет творить добро; но меня волнует, как долго французы будут относиться к нему с восторгом. Я мало что понимаю в делах, но даже я вижу, что придется преодолевать много трудностей и препятствий. Надо признать, покойный король оставил дела в ужасающем состоянии, и очень трудно угодить всем, особенно в стране, где живость народного характера требует, чтобы все было сделано сразу и быстро», — писала Мария Антуанетта матери, явив при этом недюжинную прозорливость.

На беду свою Людовик XVI не доверял никому, включая самого себя, так что теткам даже не пришлось его особенно уговаривать принять кандидатуру престарелого Морепа. «Я король, а это накладывает множество обязательств, но мне всего двадцать лет, и у меня нет необходимых знаний», — признавался Людовик Морепа, призывая почтенного старца после 25-летнего перерыва занять пост министра без портфеля и королевского ментора. Общественность выбор юного короля не слишком удручил; пока молодости его прощали всё и, несмотря ни на что, уповали на будущее.

«Выбор Морепа меня удивляет; впрочем, его приписывают теткам», — сообщила свое мнение дочери Мария Терезия; одновременно она советовала ей не выставлять себя и пребывать в тени короля, ибо «салический закон требует, чтобы король был один». Но закон этот, согласно которому женщине нельзя занимать престол и передавать престолонаследие по женской линии, действовал только во Франции, поэтому, выросшая в Австрии, Мария Антуанетта не обратила внимания на предупреждение матери, ибо с детства привыкла видеть перед собой пример мудрой и суровой правительницы. С назначением Морепа Мадам Аделаида приободрилась: у нее появилась надежда, что она сможет руководить королем, и сестры, наконец, займут подобающее место при дворе. Министром иностранных дел король назначил графа де Верженна, опытного дипломата, долгое время служившего французским послом в Константинополе, а затем в Швеции, где он поддержал переворот, совершенный королем Густавом III. Генеральным контролером финансов, сменившим непопулярного аббата Террэ, стал бывший интендант Лимузена, философ и экономист Тюрго. Король доверял новому министру «Тюрго честный человек, — говорил он, — и мне этого достаточно». И со вздохом добавлял: «Жаль, конечно, что он не посещает мессы». Ряд мер Тюрго, направленных на оздоровление экономики, оказались непопулярными как среди народа, так и знати, чьи расходы за счет казны Тюрго старался всемерно сократить. Вскоре один только король продолжал поддерживать своего министра. «Я обращаюсь не столько к королю, сколько к доброму и справедливому человеку», — писал Тюрго Людовику XVI, предлагая провести очередные реформы: обложить налогом дворянство и духовенство и сократить привилегии дворян.

Внимательно наблюдая за молодой королевской четой, Мерси составил подробное донесение для Марии Терезии: «Королеве прекрасно известно о тех возможностях, коими располагают бездарные королевские тетки, а также об опасности, исходящей от их окружения… однако по причине кроткого, чувствительного и отчасти легкомысленного характера королева в минуты умиления либо в приливе услужливости может необдуманно дать обещания или взять на себя обязательства, коими другие могут легко злоупотребить. Так, после смерти покойного короля… тетки устремились в политику и посоветовали призвать графа Морепа; королева же по причине своей любезности донесла их советы до короля. Если с самого начала публика заметит, что король позволяет собой управлять <…> доверие к королеве резко упадет. Я умолял ее каждый раз как следует подумать, прежде чем впутываться в какое-либо дело, касающееся политики. Ей не следует мириться с тем, что в дела управления государством вмешиваются члены семьи. И прежде всего граф и графиня де Прованс и граф и графиня д'Артуа, а также королевские тетки; полагаю, в этом вопросе Ваше Величество должны меня поддержать. <…> Король, если я не ошибаюсь, обладает целым рядом достойных качеств, но любезность в их число не входит. Он позволяет себе резкие высказывания, занятия делами часто приводят его в дурное расположение духа; королеве придется мириться с этими недостатками: от этого зависит ее счастье. Супруг любит ее; если она будет вести себя сдержанно, услужливо и ласково, она получит полную власть над королем; однако она должна управлять им так, чтобы никто не смог об этом догадаться. Также крайне важно, чтобы она постоянно делила с королем ложе. Полагаю, Ваше Величество напомнит ей об этом в своих письмах». Мерси четко уловил: при дворе создалась своего рода «партия противодействия королю» и, разумеется, королеве, ибо, как прошел слух, королева управляет королем. Так это или нет — в любом случае ошибки и промахи можно взвалить на нее. Возглавили партию братья короля, обиженные, что никого из них не пригласили войти в состав королевского Совета. Особенных гадостей следовало ожидать от Прованса: он не мог простить брату, что тот родился раньше его.

Понимала ли Мария Антуанетта, насколько ее положение уязвимо? Скорее всего, нет. Она словно ребенок наслаждалась обретенной, наконец, свободой делать все, что ей заблагорассудится, не спрашивая ни у кого разрешения. Король, разумеется, не в счет. Став королем, Людовик, как и Мария Антуанетта, получил свободу действий, однако эта свобода ему вряд ли была нужна. Впрочем, теперь он, искупая свою беспомощность в постели, мог исполнять любые прихоти жены. Постройка внутренней лестницы, соединивший его версальские покои с покоями Марии Антуанетты, дала ему возможность, не привлекая внимания посторонних, сиречь любопытных придворных, посещать супружескую спальню. Но посещал ли он ее, а если посещал, то как часто? Испанский посол граф д'Аранда, по-прежнему бдительно следивший за интимной жизнью королевской пары, отмечал, что после прививки фигура Людовика стала менее рыхлой, он подтянулся и выглядел очень крепким физически.

Вскоре король сделал супруге подарок — Малый Трианон. Мария Антуанетта давно хотела иметь собственный дом, где бы она все устроила по-своему, и мечта ее сбылась. «Мадам, в этом дворце жили возлюбленные королей, значит, он должен принадлежать вам», — сказал Людовик, вручая бумаги жене. Радостно захлопав в ладоши, Мария Антуанетта заявила, что с удовольствием принимает подарок, но с условием, что супруг будет приходить к ней, только когда она его пригласит. Сказано со смехом, но исполнять условие Людовику придется всерьез. Все, кого допустят в маленький мирок королевы, получат специальные пропуска, а королю будут присылать специальные приглашения. Как вспоминает Кампан, злые языки тотчас окрестили творение Габриэля Маленькой Веной или Маленьким Шёнбрунном.

Во время траура, который должен был продлиться до 15 декабря, развлечения строго дозировались, что раздражало королеву, постоянно об этом забывавшую, — ей так хотелось наконец начать жить по-своему! В Марли она придумала еще одну потеху — кататься в кабриолете, самой исполняя роль кучера. Подобного нарушения этикета придворные еще не видели; мадам де Ноайль оставалось только разводить руками. Для шумных забав у королевы появились свои фрейлины, свои придворные. Первое место среди них занимала принцесса де Ламбаль. Желая сделать подруге приятное, королева назначила ее управляющей своим двором, специально восстановив эту давно отмененную должность. Вскоре оказалось, что Ламбаль не умеет находить общий язык с фрейлинами королевы, а ее вмешательство в хозяйственные дела и вовсе принесло плачевные результаты. Но хуже всего, что Ламбаль постепенно наскучила королеве. А скуки Мария Антуанетта боялась больше всего, ибо, как только она оставалась одна, в голову немедленно лезли неутешительные мысли: она замужем уже пять лет, но настоящей женой так и не стала, а главное, у нее нет детей и не предвидится. Осторожный Мерси разъяснил ей, что французы никогда не признают ее королевой, если она не станет матерью. А тут еще несчастье: графиня Артуа беременна! На следующий день после окончания траура Мария Антуанетта писала матери: «…графиня д'Артуа беременна. Признаюсь вам, дорогая матушка, мне очень обидно, что она станет матерью раньше меня. Но я выказываю к ней всяческое внимание; надеюсь, что скоро последую примеру сестры».

Впрочем, время поскучать Марии Антуанетте выпадало редко: король осыпал ее подарками, а ее маленькая личная свита, состоявшая из остроумных молодых людей, была горазда на выдумки. Вместе с Артуа королева пристрастилась к скачкам — новомодному развлечению, заимствованному из Англии; забеги устраивали на равнине Саблон (возле Булонского леса), в них почти всегда участвовали лошади герцога Шартрского, числившегося среди записных англоманов. Узнав о новом увлечении королевы, Людовик XVI приказал городским властям соорудить на скачках павильон, «достойный принять королеву с ее свитой, дабы Ее Величество получала удовольствие от зрелища». «Король сделал мне подарок: в моей шкатулке было 96 тысяч ливров, как у покойной королевы, чьи долги оплачивались трижды; он увеличил сумму вдвое, и теперь у меня 200 тысяч ливров в год», — радостно писала королева матери. Но даже такая шкатулка, иначе говоря, годовое содержание, выглядела ничтожным по сравнению с суммами, потраченными королевой на борьбу со скукой. Ей то и дело требовались деньги, причем срочно. Однажды, как пишет хроникер Башомон, она явилась к генеральному контролеру финансов и потребовала у него 300 тысяч ливров. Попросив пару часов отсрочки, контролер сообщил об этом королю; тот велел деньги выдать, однако принести всю сумму к нему. Когда же королева пришла за деньгами, Людовик сказал ей, что деньги эти происходят из чистейшего источника — их платит в виде налогов народ, и он просит не тратить их на пустые развлечения. Ему не пришло в голову, что королева свои развлечения пустыми отнюдь не считала. Это была ее жизнь, и другой она не мыслила.

С модисткой Розой Бертен из предместья Сент-Оноре, чья лавка под вывеской «Великий Могол» словно магнитом притягивала знатных дам, королеву познакомила герцогиня Шартрская. По преданию, знаменитые «блошиные» цвета пошли от платья из темной тафты, созданного Бертен для королевы. Увидев его, король шутливо воскликнул: «О, да это же цвет блохи!» Придворные модники подхватили шутку, цвет вошел в моду, и красильщики стали изощряться, придумывая «цвет блошиной спинки», «цвет блошиного брюшка», «цвет молодой блохи»… Модным цветом считался и «цвет волос королевы»: с возрастом волосы Марии Антуанетты утратили рыжеватый отблеск, и она превратилась в натуральную пепельную блондинку. «Министр моды», как в шутку прозвали Бертен придворные, дважды в неделю являлась в Версаль, где ее в нарушение всех правил этикета проводили в личный кабинет Марии Антуанетты, куда допускался очень узкий круг лиц. Там, в кабинете, отрешившись от суеты, модистка и королева приступали к работе: выбору тканей, обсуждению фасонов и украшений. Практически каждый туалет королевы становился предметом искусства. Примерно до 1780 года держалась мода на дорогие узорчатые ткани, оборки, кружева, шитье золотом, серебром, жемчугом и бриллиантами. Бриллиантами украшали даже туфельки, фасон которых Мария Антуанетта также обсуждала с Бертен. Знатные клиентки Бертен считали модистку высокомерной и заносчивой. У себя в лавке она повесила свой портрет рядом с портретами королевы и принцесс, одетых в созданные ею платья. По словам баронессы Оберкирх, модистку следовало постоянно осаживать, чтобы та «знала свое место»; тем не менее аристократки приводили к ней все новых и новых сиятельных клиенток, среди которых было немало русской знати.

К 1780 году парижские модистки создали уже около 150 моделей платьев, и каждая имела свое название. Мерсье писал в «Картинах Парижа»: «Из Парижа изобретательницы мод диктуют законы всему свету. Знаменитая кукла — драгоценный манекен, наряженный в платье новейшего фасона, — этот вдохновляющий всех образец парижских мод отправляется ежемесячно из Парижа в Лондон, а оттуда осчастливливает своими милостями всю Европу. Он путешествует и на север, и на юг; проникает и в Константинополь, и в Петербург, и каждая складка платья, заложенная рукой француза или француженки, повторяется всеми нациями — скромными последовательницами вкуса улицы Сент-Оноре!» Разве могла Мария Антуанетта устоять перед такими соблазнами? Королева — королева во всем, в том числе и в моде: она должна достойно представлять французскую элегантность. Мария Антуанетта начинала свой день с размышлений, какой наряд ей выбрать, в чем отправиться к мессе, а в чем на прогулку. Старшая горничная приносила ей толстую тетрадь с образцами тканей, и Мария Антуанетта втыкала булавку в те, платья из которых она намеревалась надеть в течение дня. Одна такая тетрадка сохранилась до наших дней. Обычно на день Мария Антуанетта выбирала три платья. Модницы во главе с королевой давали работу ремесленникам Парижа, занятым в основном производством предметов роскоши. К 1781 году, когда Людовик XVI признал модисток отдельной корпорацией, их уже насчитывалось около двух тысяч.

По сегодняшним меркам, Мария Антуанетта стала своего рода иконой стиля, с чем, разумеется, не могло смириться старшее поколение двора, презрительным шепотом называя ее «королевой модной лавки». Погоня за модой требовала денег. «Расходы моды превосходят в наши дни расходы на стол и экипажи. Несчастный супруг никогда не может вычислить заранее, какой цифры достигнут эти постоянно меняющиеся фантазии», — писал Мерсье отнюдь не о королевском дворе. Мадам Кампан считала, что из-за юных дам, желавших быть похожими на королеву и тративших все больше денег на модные товары, пошел слух, что королева задумала разорить француженок. В Париже рассказывали, как однажды королева упрекнула одну из дам в том, что та скупится тратить деньги на модные платья, на что та ответила: «Мадам, нам приходится платить не только за свои платья, но и за ваши». Если верить современникам, модные фантазии королевы обходились в астрономические суммы. Только в первый год своего правления Мария Антуанетта истратила на предметы красоты 300 тысяч ливров (при бюджете в 200 тысяч), и это притом что на платья выделялось отдельно еще 150 тысяч ливров. К концу 1776 года долги королевы составляли 500 тысяч ливров. И это не считая пары браслетов, приобретенных за 400 тысяч ливров, и роскошных длинных серег из чистейшей воды бриллиантов, купленных у ювелира Бемера, того самого, который через десять лет создаст невиданной красоты ожерелье; кража этого ожерелья окончательно погубит доброе имя королевы. Помимо платьев и дорогих украшений (а украшения от Бертен, будь то даже простенькая шляпка или косынка, всегда стоили дорого), Бертен ввела в моду прически под названием «пуф». Волосы поднимали высоко надолбом, при необходимости начесывая их на каркас, и делали из них своеобразный фундамент для последующего создания композиций с использованием самых разнообразных предметов: цветов, фруктов, овощей, чучел птиц, драгоценностей, специально изготовленных фигурок. «Пуф» мог рассказать о событиях в жизни своей владелицы: у герцогини Шартрской, например, в прическе были фигурки младенца с няней, напоминая, что у герцогини недавно родился сын. Мария Антуанетта придумала себе «пуф» в честь оспопрививания: оливковая ветвь, вокруг которой обвилась змея Эскулапа, угрожавшая прекрасному цветку. У кого-то на голове высился фрегат «Ла Бель Пуль», отличившийся в сражении с англичанами… Чтобы изготовить «пуф», времени требовалось от двух до шести часов, высота прически могла достигать метра. В сезон 1776/77 года особенно модной стала прическа «еж», по словам современников, окончательно разорившая шляпниц: волосы поднимались наверх и закреплялись лентами. Леонар, личный куафер королевы, приезжал в Версаль в карете, запряженной шестеркой отличных лошадей. «На женских головах появлялись последовательно: ветряные мельницы, рощицы, ручьи, овцы, пастухи и пастушки, охотники в лесной заросли. А так как все эти украшения и прически не могли помещаться в визави (двухместной карете. — Е. М.), то была создана особая система пружин, которые их поднимают и опускают», — усмехался Мерсье. Сколько стоили такие прически? Никто не мог сказать в точности, во всяком случае, экономными их никак нельзя было назвать. Прически украшали перья — эгретки, плюмажи, пучки перьев, сады перьев. Перья вызывали основной град насмешек, ибо в глазах публики колыхавшиеся султаны из перьев над женской головкой символизировали женское легкомыслие. Птичьи головки. На высокие прически появилось множество карикатур, причем, как замечает Кампан, некоторые придавали карикатурным лицам сходство с королевой. Прически с перьями возмущали и Марию Терезию: «Не могу не высказать своего мнения о ваших прическах, о которых я узнала из газет; говорят, что если измерять от корней волос, то высотой они будут целых 36 дюймов, и это без массы лент и перьев, что их украшают! Вы знаете, я никогда не пренебрегала модой, но следовала ее требованиям умеренно, чрезмерно же — никогда. Молодой, хорошенькой королеве, полной очарования, совершенно ни к чему подобные излишества!» «Да, я немножко украшаю себя. И почему бы мне не носить перья, когда их носят все? После окончания сезона балов высота причесок уменьшилась», — отвечала матери уже далеко не во всем покорная дочь.

Когда историки начали исследовать траты членов королевской семьи, оказалось, Мария Антуанетта не слишком выбивалась из общих рядов. Граф д'Артуа задолжал 21 миллион ливров, граф Прованский — 10 миллионов, поездка королевских теток на воды в Виши обошлась казне в три миллиона ливров. Вместе с тем дамы, приближенные к королеве, единодушно подчеркивали исключительно скромный и экономный характер ее величества. Ела королева мало, пишет мадам Кампан, больше всего любила жареную курицу, пила только воду, на завтрак предпочитала чашку кофе с особой булочкой, рецепт которой она привезла из Вены[11]. «Ванну королева принимала в длинной фланелевой рубашке, застегнутой до самого ворота, а когда выходила из ванны, требовала, чтобы две служанки держали перед ней большую простыню», — вспоминает Кампан. «Королева никогда не была повинна ни в расточительстве, ни в растратах», — пишет в своих воспоминаниях графиня д'Оссон, возлагая основную вину на «министра моды»: «Мадемуазель Бертен всегда выставляет полную сумму, не указывая конкретно, во что обходится отделка и прочие мелочи. Так, например, за платье к Новому году она запросила 6000 ливров! <…> Мадемуазель Бертен полагает, что заслужила, чтобы ей или, по крайней мере, ее ценам доверяли с закрытыми глазами». Растраты, по мнению графини, совершались вокруг королевы — горничными, белошвейками, кастеляншами, фрейлинами. В этом с ней не поспоришь. Мария Антуанетта (в отличие от Людовика) никогда не любила цифры и подписывала счета не глядя, что открывало простор для мошенников, не только завышавших суммы к оплате, но и выписывавших лишние метры кружев, лент, тафты, лишние пары туфель… Платья, надетые один раз, а иногда и вовсе не ношеные, раздавались придворным дамам, позволяя им экономить свой бюджет. Когда гардеробом заведовала мадам д'Оссон, она по мере возможности пыталась сократить количество платьев королевы, но безуспешно. Раздавая практически новые туалеты, Мария Антуанетта говорила: «Мои фрейлины недешево заплатили за свои должности, и я должна как-то вознаградить их». Королева любила радовать своих друзей щедрыми подарками; только спустя много лет она обнаружит, что большинство друзей вращались вокруг нее именно в расчете на милости, подарки и покровительство. Традиционный двор королевы, включая рассыльных, состоял примерно из пятисот человек, которым выплачивал жалованье министр Королевского дома. По тамошним меркам, штат не слишком большой: у короля значительно больше. Как и в любом штате знатной особы, множество служителей, подчиняясь этикету, исполняли всего одну — но очень почетную! — обязанность. Например, паж, носивший шлейф королевы, не имел право подать королеве плащ или занести шлейф на половину короля, ибо при входе его должен был подхватить другой паж. И никто не хотел расставаться ни с привилегиями, ни с синекурами. Тем не менее королева писала матери: «Матушка, вы можете быть спокойны: я не введу короля в большие затраты; наоборот, я отказываюсь принимать прошения, где речь идет о деньгах». Видимо, ее величество в самом деле жила в волшебной сказке, где королевы могут все, а потому, добиваясь выплат и пенсий для друзей, она старалась отлучить от казны всех остальных и полагала, что поступает справедливо и экономит государственные деньги.

Мария Антуанетта постепенно создала своего рода приватный двор, избранное общество записных остроумцев, которые потом получат «пропуск» в личное владение ее величества — Трианон. Вокруг королевы постоянно вращался неистощимый выдумщик граф д'Артуа. Он то возил королеву на маскарад в вызывающем костюме амазонки, то кататься в коляске, то на охоту (без короля!) на лань в Булонском лесу. На балах и королева, и Артуа танцевали до упаду, до последнего танца, и возвращались в Версаль к шести часам утра. Ни в чем не отказывая королеве, Людовик не любил сопровождать ее в ночных поездках, предпочитая ночью спать, дабы встать рано и приступить к работе или отправиться на охоту. Однажды на балу какая-то дерзкая маска (под которой скрывался актер Дюгазон из «Комеди Франсез») подошла к королеве и голосом базарной торговки принялась гнать ее домой, к муженьку, чтобы тот не замерз в холодной супружеской постели. Король понимал, что королева проводит непозволительно много времени с его младшим братом, знал, что многие считают такое поведение предосудительным. Сплетням король не верил, но однажды его терпению пришел конец и он запретил версальской страже после полуночи открывать ворота кому бы то ни было; в ту ночь королева с Артуа не смогли добиться, чтобы их пустили во дворец. Между супругами произошла бурная сцена, но все осталось по-прежнему. Ибо с Артуа скучать было просто невозможно! Но если легкомысленные похождения не могли повлиять на репутацию повесы Артуа, урон, наносимый репутации королевы, был очень ощутим. «Говорят, Артуа непозволительно дерзок, и вам не следует с этим мириться, ибо ничего хорошего из этого не выйдет, надобно оставаться на своем месте и уметь играть свою роль», — писала дочери обеспокоенная Мария Терезия. «Конечно, Артуа вертопрах и очень бойкий, но я умею поставить его на место», — беспечно отвечала Мария Антуанетта.

Еще одним членом личного двора являлся полковник швейцарского королевского полка барон де Безанваль, друг и бывший протеже Шуазеля. Несмотря на почтенный — по сравнению с королевой — возраст (он родился в 1721 году), он был умен, обаятелен, дерзок, хорош собой, не лез за словом в карман, гордился длинным списком любовных побед и более всего заботился о собственном благосостоянии. Мать Безанваля была полькой, и современники писали, что барон унаследовал от нее мягкое славянское обаяние, перед которым не могла устоять ни одна женщина. С детства привыкнув видеть в мужчинах старше себя наставников, Мария Антуанетта сделала Безанваля своим доверенным советником и прислушивалась к его мнению почти так же, как к мнению аббата Вермона или Мерси. Королева даже поведала Безанвалю кое-какие подробности интимной жизни короля, и барон, не удержавшись, сочинил эпиграмму, которая долго гуляла по коридорам Версаля:

«…Барон де Безанваль, в преданности которого Ее Величество твердо уверена, слишком беспечен и слишком любит совать нос в чужие дела, поэтому королеве не следует доверять ему», — писал Мерси. Но так как королева не прислушивалась к тому, что говорили о ней у нее за спиной, барон оставался безнаказанным. Однажды, когда королева пригласила его в свой личный кабинет, он увидел в этом приглашении скрытый аванс и, войдя в комнату, бросился перед королевой на колени. Тогда, широко распахнув дверь, Мария Антуанетта ледяным тоном произнесла: «Встаньте, сударь. Король не узнает о вашем заблуждении, которое могло бы навсегда отлучить вас от двора». Безанваль остался в «кружке королевы», однако после этого случая между ними установились прохладные отношения.

В любимчики королевы на некоторое время выбился герцог де Лозен — «красавчик Лозен», — чьи полковничьи шпоры, по словам современников, звенели во всех альковах и, как поговаривали, даже в алькове королевы. Многие считали его самым наглым клеветником на королеву, ибо, когда королева поставила зарвавшегося герцога на место, он перешел в стан ее врагов и язвительностью своей немало способствовал падению ее репутации. В своих воспоминаниях он оставил не слишком приглядную характеристику королевы: «Ум Марии Антуанетты не был обширен, но она быстро схватывала чужие мысли. Она была не глупа, но по причине веселости характера сторонилась серьезного разговора. Ее занимали пустяки, сплетни, она была склонна к насмешкам. Желая ей угодить, придворные злословили в ее присутствии, и она, выслушивая дурные отзывы о других, нажила себе немало врагов». Не менее ироничны и его зарисовки короля: «Людовик XVI был добрым малым, однако нравом угрюмый и застенчивый. Когда во время публичной церемонии отхода ко сну с Людовика снимали рубашку, он мог начать почесываться на глазах у посланников и прочих придворных, мог вскочить и бегать в расстегнутых штанах, мог бросить орден в нос кому-нибудь из вельмож, мог начать драться или грубо хохотать. <…> Поведение сие происходило от потребности в физических упражнениях. <…> Людовик любил поесть. Встав в шесть утра, он интересовался, чем сегодня кормят, и вполне мог съесть четыре котлетки и цыпленка. Когда этого ему казалось мало, ему приносили яичницу из шести яиц и кусок ветчины. Запив сей завтрак полбутылкой шампанского, он отправлялся на охоту, откуда возвращался изможденный и снова ел». Лозен быстро сойдется с главным недругом королевы — герцогом Орлеанским, как Орлеан, примкнет к левому крылу революционеров и в 1793 году сложит голову на гильотине.

Фаворитом двора Марии Антуанетты являлся герцог де Куаньи, полковник, получивший из рук Людовика XVI должность главного конюшего; так как Куаньи был старше королевы более чем на двадцать лет, та видела в нем друга и наставника; молва же приписывала ему любовную связь с королевой и даже отцовство королевского сына. В свиту Марии Антуанетты входили также полковник Валентин Ладислас Эстергази, венгр по национальности, принадлежавший к сторонникам Шуазеля, и полковник граф Адемар (почти ровесник Куаньи) интриган, неудавшийся дипломат, легкомысленный остроумец, умевший развлечь королеву и пользовавшийся покровительством клана Полиньяков. С помощью того же клана непременным членом двора стал граф де Водрей — остроумный, изобретательный, циничный и алчный. Если верить пятнадцатилетнему пажу королевы де Тийи, Водрей никогда бы не снискал милостей у королевы, если бы не его любовница Жюли де Полиньяк, находившаяся полностью под его влиянием, что не могло не вызывать ревности у Марии Антуанетты.

Жюли де Полиньяк (урожденная Иоланда де Поластрон), или «злой демон» королевы, как называли ее некоторые современники, поистине поработила свою подругу Марию Антуанетту. Томный взор темных с поволокой глаз, постоянно полнившихся слезами, выразительное молчание, полуответы, понимать которые предоставлялось самому собеседнику, кротость, лень и полное отсутствие тщеславия — вот как описывали современники графиню де Полиньяк. Говорят, она обладала недурным голосом и королева любила слушать ее пение. Если верить баронессе Оберкирх, росту она была маленького, однако сложена дурно и сильно косолапила при ходьбе. Ко времени знакомства с королевой ей исполнилось 26 лет, но выглядела она гораздо моложе. Копна густых черных волос, крошечный носик, маленький рот с мелкими жемчужными зубками придавали ее облику что-то детское, ребяческое. Вялые натуры с мечтательными взглядами безудержно притягивали к себе королеву, казались ей наилучшими «жилетками» для женских излияний. Оба семейства, и Поластрон, и Полиньяк, состоятельностью не отличались, пример же Ламбаль, ради которой королева заставила восстановить никому не нужную должность, вдохновлял искателей фавора. Первая встреча состоялась в июне 1775 года, а спустя два месяца Мерси писал, что королева «привязалась к новой фаворитке гораздо больше, чем к предыдущей», и ему приходится ждать удобного момента, дабы открыть ей глаза, что «графиня де Полиньяк не наделена ни умом, ни здравым смыслом, ни характером, необходимым, чтобы пользоваться доверием королевы». Но «открыть глаза» Мерси не удалось: королева была буквально без ума от новой фаворитки. «Когда я с ней, — говорила ее величество, — я перестаю быть королевой и становлюсь собой». Вскоре зашелестел слух, что королеву и Жюли де Полиньяк связывают отнюдь не дружеские отношения. Но, как писал Альмера, «бедная королева, уставшая от своего величия, желала всего лишь быть любимой и любящей женщиной»; поверяя подруге свои маленькие, незначительные секреты, бывшие для нее очень важными, королева не замечала клеветников, подстерегавших ее повсюду. Полиньяк умело пользовалась своим положением, чтобы пристроить и озолотить всех своих многочисленных родственников и своего любовника — графа де Водрея. Граф де Полиньяк в нарушение обычаев получил должность главного конюшего королевы, рассорив королеву едва ли не со всем родовитым дворянством Франции. Но, как писала Мария Антуанетта матери, она это сделала, «потому что граф — муж женщины, которую я бесконечно люблю». Любовь эта обошлась казне в дополнительные 80 тысяч ливров в год. Возмущенный Мерси писал: «Подсчитали, что за четыре года семейство Полиньяк, ничем не отличившись перед государством, а исключительно по причине благосклонности королевы, обеспечило себе как в виде должностей, так и в виде иных благодеяний почти пятьсот тысяч ливров годового дохода! Видя, как распределяются дары, все заслуженные семейства возмущены несправедливым к себе отношением; если так будет продолжаться дальше, протесты и разочарования резко приумножатся». Когда Полиньяк собралась выдать замуж свою двенадцатилетнюю дочь Аглаю, король под давлением королевы выделил в приданое девочке 800 тысяч ливров, что вызвало возмущение всего общества: обычная сумма приданого, выделяемого королем, не превышала восьми тысяч ливров. В 1780 году Полиньяк стал герцогом и генеральным смотрителем почт, а его супруга — герцогиней; в 1782 году Полиньяк доверили должность гувернантки королевских детей, «детей Франции». Прекрасно пристроились братья и сестры графини де Полиньяк, а сестра ее мужа Диана, особа мстительная, некрасивая и злобная, возглавила фрейлин Мадам Елизаветы. Водрею назначили пенсию в 30 тысяч ливров, а граф д'Артуа подарил ему земли стоимостью в 30 тысяч ливров… «К несчастью, все это правда, и слухи вокруг ходят самые дурные», — писал Мерси практически о каждой очередной синекуре или подачке для клана Полиньяков. Вместе с многочисленными родственниками Иоланда де Поластрон обходилась казне более чем в полмиллиона ливров в год…

Неуемные развлечения дочери крайне беспокоили Марию Терезию, понимавшую, что пока королева не родит наследника, брак в любую минуту может быть расторгнут, тем более что, судя по донесениям Мерси, врагов дочь ее успела заработать себе немало, а значит, всегда найдется тот, кто готов запустить процедуру развода. Конечно, те же донесения извещали ее, что король любит и уважает королеву, стремится ей угодить и исполняет практически все ее желания. Но супруги по-прежнему спят в разных спальнях, а это совершенно недопустимо! «Вашей главной задачей, — писала она дочери, — является как можно больше времени проводить с королем, составлять ему компанию, быть его лучшим другом и доверенным лицом, стараться вникать в его дела, чтобы иметь возможность обсуждать их с ним и давать ему советы; он должен понять, что только в вашем обществе он чувствует себя наиболее приятно и надежно. Мы пришли в этот мир, чтобы делать добро людям, поэтому задача ваша очень важна; мы здесь не для самих себя и не для развлечения, а для того чтобы, отбросив искушения, приобрести царство небесное, кое просто так не достается: его надобно заслужить. Простите мне эту проповедь, но я обязана вам сказать: раздельная постель, прогулки с графом д'Артуа — все это меня крайне опечалило, ибо последствия сего мне прекрасно известны, и я не знаю, как мне поярче их описать, дабы спасти вас от бездны, куда вы стремитесь… не думайте, что я преувеличиваю». Но когда на Марию Антуанетту действовали проповеди, тем более проповеди матери из далекой Вены?! Она привыкла, что мать далеко, и слова ее, в сущности, остаются только на бумаге, вне зависимости от того, исполняет она ее повеления или нет. А став королевой, она и вовсе перестала читать неприятные для нее места в материнских письмах.

К концу траура королевская чета обосновалась в Версале и королева начала лихорадочно готовиться к приближавшемуся карнавалу. Первый бал состоялся в начале января 1775 года, затем последовал еще один и еще… Господин де Лаферте сбился с ног. Подготовка к балам-маскарадам занимала уйму времени и требовала усилий множества искусных портних, ибо для каждого бала полагались свои костюмы и свои маски: для одного — маски и костюмы лапландцев, для другого — индийцев, для третьего — костюмы XVI века… Балы были многолюдны, шумны и продолжались до утра. Король до утра не выдерживал, уходил раньше, а королева неизменно танцевала до рассвета. С таким графиком о совместной постели речи идти не могло. Как подчеркивал Мерси в разговоре с королевой, король привык четко и методично выполнять то, что он задумал сделать за день, поэтому очень важно не нарушать его привычный распорядок дня, а из-за постоянных репетиций нарушения происходят почти каждый день. Королева советам не внимала и, подхватив насморк, воспользовалась этим легким недомоганием как предлогом и отказала королю в постели до конца весны. Как сокрушался аббат Вермон, «король по своему характеру молчалив, а тем более не склонен рассказывать о делах… королева видится с королем только во время трапез и в присутствии других членов семьи. И получается, что о многих вещах королева узнает только из разговоров придворных». Самой Марии Антуанетте казалось, что диалог с мужем у нее не получается по причине неспособности Людовика чувствовать, из-за его эмоциональной неразвитости, замедленного восприятия и неумения действовать эффективно. В чем-то она была права: возможно, именно из-за отсутствия страсти, будь то задор или гнев, Людовик оказался совершенно неприспособленным к насыщенной эмоциональным накалом революции. «Король, скорее, боится королевы, нежели любит ее, поскольку он выглядит гораздо более веселым и естественным в компаниях, где ее нет», — писал давний друг Морепа аббат Вери. Яркая, склонная к публичному проявлению чувств, королева завораживала Людовика, его тянуло к ней, и одновременно он испытывал робость перед этой красивой женщиной, легкой походкой скользившей по Версалю, пока он, нерешительный тяжеловес, пытался управиться с государственной машиной.

Первой ошибкой короля стало возвращение прежних парламентов (судебных палат), выступавших хранителями законов, обычаев и сословных привилегий. В обязанности Парижского парламента, в частности, входила регистрация королевских указов, но парламент мог заартачиться и указ не зарегистрировать. Тогда устраивали заседание «ложа правосудия», король лично являлся в парламент и сам вносил закон, который судьи были обязаны одобрить. Но чем ниже падала популярность монархии, тем более независимо вели себя парламенты. Спаянные корпоративным духом, они от имени народа начнут бороться против короля, и только дело об «ожерелье» откроет Людовику глаза на новую роль парламентов, которую они, почувствовав слабость государственной власти, на себя взяли. Но будет поздно. Не умея мыслить государственно и не имея собственных политических идей, все восемнадцать с половиной лет царствования Людовик XVI, устроившись на корме, будет плыть по течению, обратив взор в прошлое.

Удачи и неудачи супруга на государственном поприще королеву не интересовали, точнее, у нее не хватало времени ими интересоваться. В начале января, втиснувшись между балов, состоялась новая постановка оперы Глюка «Ифигения в Авлиде». Когда хор начал петь «Позвольте нам прославить царицу нашу…», произошел очередной взрыв восторгов — зрительный зал вскочил и, обратившись к королевской ложе, зааплодировал Марии Антуанетте. Отовсюду неслись возгласы: «Да здравствует королева!» Многие плакали, включая королеву — она очень растрогалась. По окончании спектакля ликующая толпа долго эскортировала экипаж королевы, выкрикивая здравицы в ее честь и радостно размахивая руками и шляпами. Королева любила ездить в столицу, ибо, по словам Мерси, «всякий раз, когда она приезжала в Париж, горожане встречали ее громкими здравицами, и это несмотря на дороговизну хлеба и нищету, которая дурно влияет на настроение народа».

Неожиданно пришло радостное известие: в феврале в Версаль прибывал ее младший брат эрцгерцог Максимилиан; за то время, что они не виделись, он успел заработать прозвище «толстый Макс». Как повелось, эрцгерцог приехал инкогнито, под именем графа Бургау. По словам баронессы Оберкирх, придворный этикет Версаля был столь суров и высокомерен по отношению к иностранным принцам, что они всеми силами старались его обойти. Будучи инкогнито, они могли рассчитывать, что на приемах им будут оказывать почести, положенные им по рангу. Мария Антуанетта очень обрадовалась приезду брата, но радость вскоре омрачилась, так как братец повел себя совершенно неподобающим образом. Во-первых, он настоял, чтобы отвечать сестре по-немецки. Во-вторых, облачился в мундир, хотя ношение формы при дворе было запрещено. По воспоминаниям Кампан, весь визит эрцгерцога превратился в сплошную череду злоключений — прежде всего для королевы, ибо насмешки и косые взгляды адресовались главным образом ей. Грубоватый и бестактный Максимилиан остался равнодушен к произведениям искусства, с которыми его знакомили, а когда в Королевском ботаническом саду Бюффон преподнес ему том своей «Естественной истории», отказался его принять, сказав, что не хочет лишать ученого такой полезной книги. Парижане долго смеялись, вспоминая этот эпизод визита австрийского эрцгерцога. Особенно дурное впечатление на придворное общество произвел отказ Максимилиана первым нанести визит принцам крови — Орлеанам, Конде и Конти; посчитав себя оскорбленными, принцы все время пребывания эрцгерцога при дворе демонстративно его не замечали. Истинной причиной раздора стали гордыня обеих сторон и его величество замысловатый Этикет. Если бы эрцгерцог приехал официально, то, будучи сыном и братом императора, он оказался бы по рангу выше принцев; но он прибыл неофициально, инкогнито, как простой иностранный граф, следовательно, первым сделать шаг навстречу надлежало ему. Королева поддержала претензии брата, отчего публика немедленно заявила, что королева отдает предпочтение Австрии, и за спиной ее величества вновь послышалось ехидное шипение: «Австриячка!» Особенно оскорбило парижан пренебрежительное отношение к Орлеанам, чей дворец Пале-Рояль располагался в самом центре столицы. В связи с этим мадам Кампан отметила любопытный феномен: чем дальше уходила корона от принцев Орлеанского дома, тем чаще парижане взирали на них как на прямых потомков славного короля Анри. Возможно, это происходило потому, что Филипп Орлеанский, регент при малолетнем Людовике XV, оставил после себя гораздо более яркую память, чем дед нынешнего короля. Теперешний наследник Орлеанов, герцог Шартрский, пытался во всем затмить славу регента, который, помимо многочисленных достойных талантов, отличался не слишком нравственным поведением. Желая поспособствовать примирению, придворная дама королевы мадам де Косее решила устроить бал, пригласив на него и принцев, и приезжего гостя; но королева ответила, что придется выбирать: или она с братом, или принцы. Мадам де Косее выбрала принцев… Чтобы как-то успокоить брата и сделать ему приятное, королева и братья короля устроили на прощание празднество в Версале, обошедшееся казне в 100 тысяч ливров. Или в 600 тысяч, как написал в своей хронике Башомон. Итог визита: встав на сторону брата (названного парижанами «дураком»), Мария Антуанетта поссорилась с Бурбонами и дала повод памфлетистам взять в руки перья. Но главное, как подчеркивал аббат Вери: «Все, кто знает, что королева крайне бестолкова, без труда видят, как она дискредитирует себя в глазах супруга, которому нельзя отказать в проницательности, а также в решимости не позволять никому взять над собой верх». А ведь в планы Мерси и Марии Терезии входило именно «взять верх». Впрочем, многие полагали, что в провале визита эрцгерцога повинен Мерси, который, говоря языком современности, плохо подготовил сей визит. После отъезда брата королева писала матери: «Дражайшая матушка, отъезд брата меня крайне опечалил; ужасно сознавать, что мы, скорее всего, больше не увидимся. <…> Надеюсь, о дрязгах, начатых принцами, вскоре перестанут юворить, ибо эти люди постоянно ищут повод для раздора. <…> После отъезда брата король велел Орлеанам (кроме Шартра), Конти и Конде не приходить к нему ужинать дней десять-двенадцать. Но вчера на ужин пришли Конде с сыном, и я разговаривала с ними как обычно. Принцы Орлеанский и де Конти не пришли, но только потому, что у них подагра. Я очень веселилась во время карнавала, но сейчас все закончилось. Мы возвращаемся к нашей повседневной жизни, и я стараюсь пользоваться каждой возможностью, чтобы говорить с королем, который по-прежнему относится ко мне очень дружелюбно». В письме — никакого накала страстей. Видимо, королева все еще боялась получить от суровой матушки нагоняй, а потому старалась писать полуправду.

Все, что скрывала или сглаживала Мария Антуанетта, императрица узнавала из писем Мерси. От посла она узнала, что, надавив на короля, Мария Антуанетта добилась от него обещания сделать маршалом герцога де Фиц-Джеймса, единственная заслуга которого состояла в том, что он пришелся ко двору компании, окружавшей королеву. Но когда король вынес его кандидатуру на совет, многие воспротивились, мотивируя тем, что есть много гораздо более достойных лиц. В результате, дабы угодить и нашим и вашим, король сделал маршалами сразу семерых, и в их числе Фиц-Джеймса. Насмешники тотчас прозвали новоиспеченных маршалов «семью смертными грехами».

Наиболее важным ожидаемым событием грядущего лета стала коронация, назначенная на июнь. Раньше помазание священным елеем совершалось не только для короля, но и для королевы (последней была помазана Мария Медичи в 1610 году), однако затем сложилась традиция короновать только короля, а королева лишь присутствовала на церемонии. Понимая, что помазание повысит престиж Марии Антуанетты в глазах публики, Мерси попытался убедить короля присоединить к церемонии и королеву, но Людовик на такой шаг не решился. Церемониал помазания на царство он считал сакральным действом, посредством которого заключается мистический союз монарха и народа. Только монарха. Впрочем, сей старомодный взгляд разделяли далеко не все подданные. Партия философов считала, что просвещенный суверен не должен придерживаться «языческих» обрядов. Тюрго выступал за упрощенную церемонию в Париже, дабы сократить расходы. Мария Антуанетта неожиданно проявила равнодушие и не поддержала Мерси в его демаршах. Но механизм был запущен: заказана новая коронационная корона (прежняя оказалась тесна), в которую вставили самый крупный в государстве алмаз «Регент», а королеве начали шить церемониальное платье, обильно украшенное бриллиантами. Лаферте со своей командой отбыл в Реймс, дабы все подготовить к прибытию королевской четы и двора. Так, например, в апартаментах королевы, разместившихся в архиепископском дворце, оборудовали дорогостоящий английский ватерклозет. Дороги, по которым предстояло проследовать веренице придворных карет, а также мосты отремонтировали за счет дорожной повинности, которую Тюрго намеревался заменить денежным налогом. Жители Реймса, те, кто видел коронацию Людовика XV, говорили, что предстоящая церемония превзойдет ее во всем.

Пока шла подготовка к коронации, в королевстве разразилась «мучная война» — бунты, прокатившиеся по всей стране в ответ на реформу хлебной торговли, сопровождавшуюся отпуском цен на хлеб. Бунт докатился и до Версаля — в первых числах мая 1775 года голодная оборванная толпа подошла к большому дворцу и потребовала хлеба. Испуганный король вышел на балкон и, постояв в растерянности, пообещал вернуть твердые цены на хлеб — 2 су за фунт. Будучи близорук (увы, во всех смыслах), он вряд ли разглядел хотя бы одно лицо; перед глазами его колыхалась грозная рыхлая масса, потрясавшая палками и кулаками, и он в ужасе отступил. Успокаивая Марию Антуанетту, Мерси убеждал ее, что «в подобного рода критических ситуациях королеве совершенно необходимо прекратить или хотя бы умерить свои развлечения, кои происходят на глазах у общества, ибо, когда народ страдает, он ждет от своих повелителей сочувствия, и от степени сего сочувствия зависит степень преданности народа своим повелителям». А «Ее Величество уже три недели как безоглядно предается развлечениям, на что жители Парижа смотрят косо», — писал Мерси императрице. Первая волна народного гнева, задев короля, миновала королеву, поглощенную увеселениями на свежем воздухе — май месяц!

5 июня королевский кортеж выехал в Реймс, подальше от Версаля, от мятежного народа. Везде вдоль ровных, посыпанных песочком дорог выстраивались люди с зелеными ветвями и букетами в руках, дабы приветствовать короля. В Суассоне пришлось разрушить арку проездных ворот: парадная карета короля оказалась слишком высока. Реймс преобразился: кругом цветы, гвардия и мушкетеры в парадных мундирах, парадные облачения священнослужителей. Ранним утром 11 июня Мария Антуанетта в сверкающем платье отправилась в собор и заняла место на балконе.

Под звуки труб, барабанов и гобоев ровно в семь утра началась долгая торжественная церемония, восходившая к глубокой древности, ко временам двенадцати пэров Карла Великого. В сверкающей белой хламиде Людовик выглядел помолодевшим и величественным: королева даже не сразу узнала его. Дрожащим от волнения голосом Людовик произнес традиционную клятву, обещая защищать свой народ, править по справедливости и еще многое другое, столь же возвышенное и благородное. Глядя на супруга, у королевы из глаз бежали слезы. Она никогда не видела его таким взволнованным, в таком приподнятом настроении. Неужели она ошибалась, и муж ее наделен чувствительностью сверх всякой меры, и она сама виновата, что не смогла пробудить в нем сильных чувств? Церемония отвлекла ее от грустных мыслей. Она во все глаза смотрела на преобразившегося супруга, а тот время от времени поднимал голову, устремляя на нее величественный и умиротворенный взор. Наконец, облаченный в синюю с золотыми лилиями бархатную мантию, подбитую горностаем, со скипетром и рукой правосудия, король воссел на трон, архиепископ со словами «Vivat rex in aeternum!» взмахнул рукой, двери собора отворились, и с криками «Да здравствует король!» в собор хлынул простой народ. Под своды взлетели сотни выпущенных голубей. Горели тысячи свечей, блестела позолота, герольды раздавали памятные медали. «Я точно знаю, что никогда не испытывал подобного восторга, — писал герцог де Круа, — я был очень удивлен, обнаружив, что по щекам моим потоком струятся слезы». От волнения у королевы закружилась голова, и ей пришлось выйти на воздух. Когда, справившись со слезами, королева вновь показалась на балконе, ей зааплодировали. По окончании церемонии король и королева покинули собор, но еще час стояли в галерее, кивая и улыбаясь людскому морю, затопившему площадь. Однако у каждой медали есть своя оборотная сторона. Стоя в тяжелой массивной короне и полном парадном облачении, Людовик пожаловался, что корона ему жмет, и кто-то тотчас вспомнил, что такие же слова произнес во время коронации Генрих III, погибший от кинжала фанатика Равальяка.

Рассказывая матери о коронации, Мария Антуанетта писала: «Коронация была великолепна. Казалось, все были в восторге от короля. <…> Я ничего не могла с собой поделать, слезы катились сами собой. Во время поездки я искренне восхищалась народным ликованием. <…> Я удивлена и в то же время чувствую себя счастливой, ибо спустя два месяца после мятежа и при нынешней дороговизне хлеба нас так тепло принимали. Во французах меня всегда удивляла способность поддаваться дурным внушениям и быстро возвращаться на путь добра. Глядя на людей, которые, несмотря на собственные несчастья, по-прежнему хорошо к нам относятся, мы обязаны еще больше трудиться на их благо. Король испытывает те же чувства. Я знаю, что никогда (даже если проживу сто лет) не забуду день коронации». Могла ли королева, понимавшая, что дороговизна хлеба является бедствием для многих ее подданных, сказать свою печально знаменитую фразу: «Если у народа нет хлеба, пусть ест пирожные»? Вряд ли. Как пишет А. Фрэзер, подобную фразу приписывали и супруге Людовика XIV, и испанской принцессе Марии Терезии, и одной из дочерей Людовика XV. И говорилось в ней не о пирожных, как мы понимаем их сейчас, а, скорее, о бриошах, сладких булках, которые трудолюбивый парижский ремесленник позволял себе по воскресеньям.

«Мы не будем ничего широко праздновать, мы будем экономить, но, главное, мы подадим добрый пример народу, который много страдал из-за дороговизны хлеба. К счастью, появилась надежда: поля радуют глаз, и мы уверены, что после жатвы цена на хлеб упадет», — через месяц после коронации писала Мария Антуанетта матери, искренне уверенная, что если двор устроит на один бал меньше, получится большая экономия. К сожалению, отправив письмо, она уносилась в вихре развлечений и о своих благих намерениях забывала. Свадьбу Мадам Клотильды отпраздновали с королевским размахом. В залах возле заставы Вожирар дали ужин на 300 персон, а через два дня устроили грандиозный бал-маскарад, куда, как пишет П. Нолак, были приглашены более двух тысяч человек, протанцевавших до девяти утра следующего дня. И среди них словно блестящая легкокрылая бабочка порхала королева, обожавшая танцы и не любившая размышлять о чем-либо серьезном.

Скабрёзные сплетни, рожденные дворцовыми интригами, не затихали даже на время коронации. Не успела королевская чета отбыть из Реймса, как прошел слух, что королева в Реймсе снимала отдельный домик с садом, где по ночам устраивали оргии, а Мария Антуанетта в саду, в кустах, предавалась преступной страсти с неизвестным любовником. «Не знаю, был ли это принц, вельможа или простой дворянин, но он оказался настоящим Геркулесом в облике Адониса», — якобы рассказывала потом сама королева.

В постоянных домыслах об интимной стороне ее жизни была отчасти повинна сама Мария Антуанетта. В Реймс на коронацию приезжал Шуазель; его присутствие прибавило активности его сторонникам, все еще надеявшимся протолкнуть его на министерский пост взамен Морепа. Активисты осаждали королеву до тех пор, пока она не дала аудиенции их любимцу. Но так как все мероприятия в Реймсе были расписаны заранее, ей пришлось известить об этом короля и в некотором роде попросить его согласия. В письме графу Розенбергу, состоявшему в свите эрцгерцога Максимилиана, королева похвасталась, как ей ловко удалось убедить мужа предоставить ей для встречи с экс-министром именно те часы, которые ей хотелось. «Вы, вероятно, слышали об аудиенции, которую я дала Шуазелю в Реймсе. Об этом столько говорили, что, боюсь, как бы старик Морепа не испугался, что ему придется уйти на покой. Вы прекрасно понимаете, что я не могла увидеться с Шуазелем без дозволения короля, но вы даже не представляете, сколь ловко я сумела представить дело… бедняжка сам предоставил мне самое удобное для меня время. Думаю, я мастерски сумела воспользоваться правами жены». Письмо это возмутило и императрицу, и Иосифа (которым его показал сам Розенберг). Особенно разозлило императрицу слово «бедняжка», небрежно брошенное в адрес короля. Конечно, она сама советовала дочери взять власть над мужем, однако делать это следовало незаметно для окружающих, а тем более не дискредитировать Людовика публично, ибо таким образом она дискредитировала самое себя. «Я с сожалением вижу, что продолжая изъясняться подобным образом, моя дочь ускоряет свою погибель. <…> Какой стиль, какой образ мыслей! Это лишь подтверждает мои тревоги; она торопит собственный крах, и хорошо еще, что стремясь к погибели, она сохраняет добродетели, приставшие ее рангу», — писала императрица Мерси.

Когда двор вернулся в Версаль, Мерси написал императрице, что встреча королевы с Шуазелем не возымела никаких последствий. Король своего отношения к бывшему министру не изменил, а королева, добившись своего, то есть разрешения на аудиенцию, тотчас переключилась на другое. Любые ее попытки вмешаться в работу государственной машины всегда диктовались личными симпатиями или антипатиями. Зная об этой особенности характера ее величества, Шуазель во время встречи вел себя предельно осторожно, ничего не просил для себя и всячески нахваливал королеву за поддержку графа де Гиня. А в конце беседы намекнул, что у ее величества есть два пути подчинить себе короля: либо кротостью, либо страхом. По словам Мерси, королева склонялась к последнему варианту: так как король робок от природы, путь сей мог оказаться вполне эффективным.

Дело графа де Гиня, светского льва, прекрасно игравшего на флейте, протеже Шуазеля и приятеля Марии Антуанетты, принадлежало к числу тех дел, вокруг которых возникал скандал именно из-за вмешательства ее величества. Граф несколько лет служил послом Франции в Лондоне. Неожиданно прошел слух, что секретарь посольства мошенничал, прикрываясь именем Гиня. На Королевском совете Тюрго напрямую обвинил Гиня в передаче секретных сведений англичанам; Гинь опроверг обвинение, заявив, что информацию передавал его секретарь; секретарь ответил, что делал это по приказу начальника. Гиня отозвали, и он явился в Париж оправдываться. Так как с прямым обвинением Гиня выступил Тюрго, шуазе-листы увидели в этом шанс, наконец, покончить с реформами и убрать ненавистного министра, настроив против него королеву Тюрго вызывал недовольство не только у двора, но и у парламента, ибо покусился на привилегии и дворянства, и корпораций, а также на иммунитеты, исключения и бенефиции, касавшиеся приходов и провинций (то, что потом сделает революция — только уже не мирным путем). Сопротивляясь парламенту, отказавшемуся зарегистрировать предложенные Тюрго реформы, король даже устроил «ложе правосудия»: явился в парламент и потребовал (безуспешно) зарегистрировать указы министра. Вопрос о привилегиях Марию Антуанетту не интересовал, но обвинение в шпионаже своего протеже королева стерпеть не могла и, разозлившись, пошла напролом. Король вяло сопротивлялся, выгораживая своего министра, королева рвала и метала. Ей было все равно, в чем обвиняли Гиня и насколько правдивы эти обвинения; ее возмущало, что какой-то министр посмел иметь собственное мнение! А когда Тюрго отказался выплачивать пенсион мадам д'Андло, родственнице ее любимой Полиньяк, королева и вовсе разъярилась. Желая показать свою власть, она решила, что король не только должен дать отставку Тюрго, но и препроводить его в Бастилию. Тюрго, понимавший, что отставки ему не миновать, отправил королю личное письмо, где нелицеприятно написал, что «слабому государю остается только выбирать между мушкетом Карла IX и эшафотом Карла I». Нерешительный Людовик не выдержал обрушившийся на него шквал негодующих голосов, среди которых громче всех звучали голоса фаворитов королевы. Заключить Тюрго в Бастилию у короля не поднялась рука, да и общественное мнение выразило недовольство: несмотря на непопулярность его реформ, Тюрго слыл честным и неподкупным. «Кроме вас и меня нет никого, кто бы принимал интересы народа близко к сердцу», — со слезами на глазах писал король Тюрго, перед тем как подписать приказ о его отставке.

Тем временем Верженн провел расследование, оправдавшее графа де Гиня. Мария Антуанетта убедила короля письменно выразить графу свое удовлетворение и пожаловать ему герцогский титул. Пойдя на поводу у жены, король со всем согласился, однако в записке к Верженну подчеркнул, что Гинь не может оставаться на дипломатической службе. Но такие мелочи королеву не интересовали; главное, двор во всеуслышание заговорил о ее победе. Сторонники Шуазеля распустили слух, что не только торжество де Гиня, но и отставка Тюрго является делом рук королевы. Тотчас вспомнили, что королева была причастна и к отставке предыдущего министра королевского дома герцога де Ла Врийера. Правда, она хотела видеть на его месте бывшего начальника полиции Сартина и даже устроила королю сцену, но тот, невозмутимо выслушав ее, произнес: «Вы изложили мне ваши пожелания, и этого достаточно. Принимать решение — мое дело». Тогда на это место король назначил Ламуаньона де Мальзерба, но вскоре, едва ли не следом за Тюрго, к сторонникам которого принадлежал Мальзерб, отправил в отставку и его. С присущей ему невозмутимостью, граничившей с равнодушием, король без всяких видимых на то оснований принимал одно решение, а следом совершенно противоположное. Впрочем, как уже сказано, перспективные результаты своих демаршей королеву не интересовали, она жила днем сегодняшним и требовала все и сейчас. Законодательница мод, она сама была переменчива как мода, по крайней мере так казалось со стороны. «Милость, которую король только что явил де Гиню, даровав ему титул герцога, является делом рук королевы. В нем она повела себя с несвойственным ее возрасту умением и ловкостью. За все это время она прилюдно не сказала де Гиню ни единого слова. Все думали, что она забыла о нем, и внезапно убедились, сколь безграничным доверием короля она пользуется. Никто более не сомневается, что она имеет влияние на короля», — писал в своем донесении шведский посол граф Кройц.

В присутствии королевы молодежь грубо нарушала предписанные этикетом правила поведения, а королева поощряла нарушителей и сама тоже нарушала. «Как только эти дамы, которым за тридцать, позволяют себе появляться при дворе», — бросила однажды королева, вызвав возмущение «старого двора» и ревностных хранителей этикета. Защитники королевы, тотчас за нее вступившиеся, принялись всех убеждать, что речь шла исключительно об особах, скомпрометировавших себя излишне тесной дружбой с мадам Дюбарри, которых ее величество действительно старалась удалить от двора. «Наша королева, щедро одаренная всеми привилегиями своего юного возраста, еще не знает, как быстро летят года, и расценивает старость как нечто очень отдаленное», — философски отметил в своей хронике Башомон. Всегда спокойный Мерси в растерянности писал императрице: «Я не могу и не должен скрывать от Вашего Величества, что вот уже несколько недель, как дела при дворе принимают неблагоприятный для королевы оборот, повергая меня в отчаяние. <…> Ваше Величество имеет все основания опасаться, что доверие, которым пользуется королева как у супруга, так и у народа, может в любой момент исчезнуть. В деле графа де Гиня король противоречит самому себе. Письма, написанные им собственноручно графу де Гиню и графу де Верженну, опровергают друг друга… известно, что возвышение Гиня произошло по воле королевы, оказавшей сильное давление на короля. <…> Из-за графа де Гиня Ее Величество хочет отправить в отставку и графа Верженна, и я не знаю, как отговорить ее от такого необдуманного поступка. Ваше Величество, без сомнения, удивится, когда узнает, что у Марии Антуанетты нет никакой заинтересованности в этом человеке, ставшем причиной стольких волнений. Решение загадки кроется в окружении королевы, объединившемся ради поддержки де Гиня». В ответ Мария Терезия отправила дочери гневное письмо: «…общественное мнение отзывается о вас не слишком лестно; говорят, вы запутались в мелких интригах, вами же сплетенных; на вашем месте это совершенно неподобающе. <…> Боюсь, вы только тем и заняты, что придумываете развлечения. Вы никогда не любили чтение и серьезные занятия, и меня это продолжает беспокоить. Я с радостью узнавала, что вы занимаетесь музыкой, и не забывала спросить, что вы читаете. Но вот уже год, как речи не идет ни о чтении, ни о музыке, я слышу только о бегах, об охоте без короля, но с неизвестно откуда взявшимися молодыми людьми, и это не может меня не беспокоить, ибо я вас нежно люблю. Ваши золовки так не поступают, и я хочу вам напомнить, что вам не пристало принимать участие в шумных развлечениях, если в них не принимает участия король. Вы говорите мне: “Он об этом знает, он их одобряет”. А я вам скажу, что король добр, а потому вы сами должны быть более осмотрительны и выбирать развлечения, подходящие для вас обоих. Ибо вы сможете обрести счастье только если союз ваш будет исполнен нежной и искренней дружбы». Обиженная Мария Антуанетта энергично оправдывалась, утверждая, что она всего лишь честно высказала свое мнение о людях, которыми «почти все были недовольны». И ни во что не вмешивалась. И очень далека от «происков и интриг». И «по-прежнему любит музыку и часто и с удовольствием ею занимается». И даже еженедельно устраивает у себя музыкальные вечера. «Вот уже два месяца, как нет никаких бегов. Король два раза в неделю ездит охотиться в Сент-Юбер, и я регулярно езжу туда ужинать, а иногда даже и на охоту вместе с королем. Я всегда внимательна к пожилым людям, когда они приходят выразить мне свое почтение. Признаюсь, в моем личном окружении пожилых особ не слишком много, но разве я должна напоминать дорогой матушке, что свой двор я набирала не по признаку молодости, а по знатности происхождения, и все те, кто занимает у меня какие-либо посты, пребывают в возрасте от тридцати пяти до сорока, и даже старше. Я ничего не имею против своих золовок, мы живем с ними в полном согласии, но если матушка внимательно приглядится, сравнение будет в мою пользу. Графиня д'Артуа имеет передо мной большое преимущество, потому что у нее могут быть дети; но это единственное преимущество, которое называют, вспоминая о ней, и не моя вина, что я такового преимущества не имею. Мадам Прованс, конечно, умнее меня, но я бы не хотела поменяться с ней репутациями».

Резкий, желчный, склонный к морализаторству Иосиф еще более жестко отчитал младшую сестру — словно строгий учитель двоечника: «…дорогая сестра, я буду с вами предельно откровенен. <…> Насколько мне известно, вы вмешиваетесь в тысячу вещей, которые вас не касаются, которых вы не знаете. <…> Зачем, сестра моя, вы заставляете смещать одних министров, высылать других, отдавать министерство в распоряжение той или иной кандидатуры, создаете новые, разорительные для вашего двора должности? <…> Как вы не понимаете, что у вас нет права вмешиваться в дела правительства и французской монархии? <…> Откуда вы взяли, будто ваше мнение или суждение может вообще иметь какое-нибудь значение в делах государственных, требующих углубленных знаний? Какие знания вы приобрели? <…> Вы молоды и легкомысленны, и целыми днями напролет только и думаете, что о развлечениях, о туалетах и фривольностях; вы не уделяете чтению даже четверти часа в месяц, не слушаете разумных речей и, уверен, вообще никогда не задумываетесь над тем, как вы поступаете и что говорите. Вы действуете под влиянием минутного импульса, на основании слов и доводов тех, кто находится под вашим покровительством; вы доверяете им настолько, что прислушиваетесь только к их советам, и ничьим иным. Как можно было написать столь неосторожные, неразумные и недопустимые строки, какие вы написали графу Розенбергу, когда рассказывали ему, как в Реймсе вы устроили себе встречу с герцогом де Шуазелем? Если подобное письмо случайно попадет в чужие руки или если у вас когда-нибудь вылетит подобного рода фраза — в чем я почти не сомневаюсь, — уверен, вас ожидают неприятности, и это причиняет мне бесконечные страдания, ибо я сердечно к вам привязан. Враги ваши — это те, кто подталкивает вас к подобного рода демаршам, те, кто больше всего хочет разрушить влияние, которое вы могли бы иметь. <…> Ваш долг — заслужить дружбу и доверие короля. <…> Никогда не приставайте к министрам ни с делами, ни с рекомендациями, и всякий раз, когда вас будут просить вмешаться, не обещайте ничего, кроме того, что поговорите с королем; не пытайтесь давить, чтобы ускорить принятие решений, отвечайте только то, что велит вам король. А в свободное время читайте, займитесь делом, тренируйте ум…» Длинное письмо, написанное в июле 1755 года, в котором все, что в обтекаемой форме излагал Мерси, высказано прямо и без прикрас. Конец письма не сохранился, но оно явно было в несколько раз длиннее, ибо Иосиф намеревался поведать сестре, что надобно знать каждой мудрой женщине, а этого в двух словах не объяснишь…

Но Марии Антуанетте было всего 20 лет, и она жила чувствами, а не мудростью. Чувства выхода не находили, и ее бросало из стороны в сторону. Версальский двор всегда считался пристанищем галантных утех, призванных дарить наслаждение. «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого дьявола она существует», — усмехались философы. Королева хотела любить и быть любимой, хотела испытать чувственную любовь и радость материнства. Но Людовик не дал ей полноценного чувства, а о детях она могла только мечтать. Не зная, не понимая, что ей делать, чтобы желания ее исполнились, королева убивала время в вихре развлечений, в то время как дворцовая камарилья у нее за спиной смеялась над ее личной жизнью и обвиняла ее в непристойных похождениях. Бессмысленные победы, вроде награждения де Гиня титулом герцога, быстро забывались, и вновь требовалось что-то новое, отвлекавшее от грустных мыслей.

6 августа 1755 года у графини д'Артуа родился сын, что повергло королеву в отчаяние: безумно завидуя золовке, она не могла ничего изменить, не могла выразить истинные свои чувства. А когда роженица, узнав, что родился мальчик, закричала: «Боже, как я счастлива!» — королеве захотелось провалиться сквозь землю. Король сразу даровал новорожденному титул герцога Ангулемского. В то время королева даже помыслить не могла, что через много лет герцог Ангулемский станет супругом ее дочери. Нежно поздравив родственницу, она отправилась к себе; по дороге ей пришлось пройти буквально сквозь строй рыночных торговок, которые, используя право находиться во дворце во время событий государственной важности, визгливо кричали ей вслед, не стесняясь в выборе слов: «Когда же ты родишь нам наследника престола?» «Королева, крайне взволнованная, почти бегом примчалась к себе в покои, где затворилась вместе со мной, чтобы поплакать, но не от ревности к счастью своей золовки, ибо на такое чувство она была неспособна, а от горя, которое причиняло ей ее положение», — писала мадам Кампан. Развязные повелительницы рынка выразили всеобщую озабоченность французов отсутствием наследника престола.

К концу года, по словам Марии Антуанетты, началась «настоящая эпидемия сатирических куплетов». «Куплеты сочиняют обо всех придворных, о мужчинах и женщинах, и в легкомыслии своем они затронули даже короля. Не пощадили и меня. Хотя злословие весьма распространено в этой стране, куплеты столь пошлы и дурного тона, что они не имеют успеха ни у народа, ни в приличном обществе», — оправдывалась королева перед матерью. Ей вторил Мерси: «…жалкие пасквильные стишки в этой стране сочиняли всегда и по любому поводу», ибо стихоплетство является «признаком легкомыслия сей нации». Но куплеты разлетались по всей Европе, и Фридрих II, которого его посол при Версальском дворе барон фон Гольц обильно снабжал памфлетами против Марии Антуанетты, даже велел тому осторожно намекнуть Людовику XVI, что супруга ему изменяет. Наибольшей популярностью в Париже пользовалась песенка, написанная от имени Марии Терезии:

Через год, когда графиня д'Артуа родила дочь, королева совсем приуныла и впала в депрессию. У нее было все, но исполнить свое предназначение — стать настоящей женой и матерью — она не могла, причем, как это понимали уже и в Вене, не по своей вине. «Я в руках Господа, и я молю его изо всех сил, ибо понимаю, что не могу быть королевой Франции, не имея дофина», — писала она матери. Она отказалась от всех развлечений, перестала ездить в Париж, стала ходить в церковь слушать проповеди и даже составила себе график добрых дел, расписав их на 50 лет вперед. Бертен создала для нее специальные темные платья с кружевными косынками, прикрывавшими плечи и грудь. Королева буквально грезила ребенком: ей хотелось о ком-то заботиться, кого-то называть «дитя мое»… Повинуясь сиюминутному порыву, она взяла на воспитание деревенского малыша, которого чуть не задавила ее карета. Умиленные фрейлины отмыли мальчика, нарядили в шелк и кружева и, заменив простонародное имя Жак на аристократическое Арман, стали приводить к ее величеству каждый день к девяти утра, и он завтракал вместе с королевой. «Он мне не мешает», — говорила Мария Антуанетта всем, кто в недоумении взирал на обретавшегося в королевских покоях ребенка. Людовик при виде мальчика лишь пожал плечами. Он никогда не был речист, а чем больше подпадал под действие чар супруги, тем молчаливее становился, не в силах передать обуревавшие его чувства. За спиной его иногда даже называли Людовиком Молчаливым. Мария Антуанетта держала при себе малыша до тех пор, пока у нее не родилась дочь. Но и после королева не оставила его своими заботами: его, как и его сестер и братьев, отдали в пансион за королевский счет. Когда настанет революция, Жак-Арман, опасаясь, как бы ему не припомнили проведенное во дворце детство, станет одним из самых ярых санкюлотов и погибнет в сражении при Жемаппе. Благочестивого настроения королеве хватило ненадолго — благочестие требует сосредоточенности. Как только у нее появлялась не занятая какими-нибудь пустяками минута, ей в голову лезли невеселые мысли. Ей требовалось постоянно пребывать в состоянии эмоционального возбуждения, каждый шаг должен был сопровождаться выбросом адреналина, позволявшим забыть о невыполненном предназначении. Новым будоражащим кровь развлечением стала игра, в которую втянул ее «братец Шарло». «Хотя королева прекрасно знает графа д'Артуа и прекрасно осведомлена о его недостатках, однако притягательность устраиваемых им развлечений заставляет ее постоянно пребывать в его обществе, что чрезвычайно ей вредит, ибо поведение д'Артуа становится все хуже. Нет таких пороков, к которым он не был бы склонен. С недавнего времени он с азартом играет по-крупному, и уже основательно проигрался», — писал Мерси в Вену. При дворе играли всегда, даже «образцовая королева» Мария Лещинская любила играть, но она играла «по маленькой», все больше в каваньоль и лото. Мария Антуанетта увлеклась фараоном и ландскнехтом, играми, запрещенными при дворе из-за слишком больших ставок. «Игра одно из наиболее дурных развлечений, оно притягивает дурных людей и дурные речи… Особенно много дурного притягивает фараон», — писала Мария Терезия, узнав от Мерси о новом увлечении дочери. В карты играли по вечерам, и это еще больше отдаляло королеву от короля, ибо тот, устав за день, предпочитал отправляться спать. Из-за игры финансовые проблемы Марии Антуанетты возросли, и хотя она играла не ради выигрыша, а ради процесса, партнеры ее своей выгоды упускать не намеревались. В те времена не считалось зазорным обогащаться за счет карточных выигрышей. Ярая противница этикета, королева допускала за игорный стол любого, кто был прилично одет и мог сделать ставку. Среди карточных партнеров Марии Антуанетты попадались шулера и проходимцы, выигрывавшие нечестным путем кругленькие суммы. Однажды, накануне своего дня рождения, когда двор отбывал в Фонтенбло, королева упросила короля разрешить устроить там игру. И сев за игорный стол 30 октября, встала из-за него только утром 31-го; к вечеру игра возобновилась и продолжалась до трех часов ночи. «…Королева много проигрывает, и это случается почти каждый день. Я обратил внимание Ее Величества на то, что, помимо веских оснований воздерживаться от игры вовсе, она играет столь беспечно и невнимательно, что неизбежно проигрывает; она согласилась; но мои увещевания последствий не возымели. Суммы, предназначенные на погашение долгов королевы и выдаваемые королем каждую неделю, частично идут на погашение ежедневных проигрышей, и ежели сей беспорядок будет продолжаться, королева попадет во вдвойне затруднительное положение, ибо не только увеличит свои долги, но и злоупотребит снисходительностью короля», — сообщал в Вену Мерси. А рукописные новости известили общество, что, желая развлечь королеву, герцог Шартрский за один раз проиграл 30 тысяч ливров.

Вопрос денег становился все острее, а слушать морали, которые при каждом удобном случае читал королеве Мерси, — все скучнее. Но недоволен был не только Мерси, недоволен был французский народ, подданные, в глазах которых их королева уже ничем не отличалась от «распутной девки» Дюбарри. Но Дюбарри цеплялась за короля, а Мария Антуанетта словно не замечала Людовика. На одном из балов его величество даже не смог найти себе свободного стула и ему пришлось довольствоваться половинкой, которую, подвинувшись, ему уступила какая-то дама. «То-то еще будет, — ворчал Морепа. — Наш народ привык, когда король торжественно вступает в зал в сопровождении гвардии в сверкающих мундирах…» И в этом он был прав. «Бедняжка», — презрительно бросали парижане в сторону Людовика XVI, «змея австриячка» — в сторону Марии Антуанетты.

К страсти к новомодным туалетам добавилась страсть к бриллиантам. В начале 1776 года королева втайне от короля купила подвески за 460 тысяч ливров (ювелир просил 600 тысяч, но ей удалось несколько снизить цену, попросив убрать по небольшому бриллианту из каждой подвески); не сумев вовремя заплатить всю сумму, она прибегла к великодушию короля, и тот безропотно оплатил счет. Затем, продав несколько собственных драгоценностей, она приобрела еще пару бриллиантовых браслетов стоимостью в 250 тысяч ливров. Разумеется, об этом стало известно Мерси, а от него — Марии Терезии, упрекнувшей дочь за транжирство. «Я ничего не сказала о браслетах, ибо не намеревалась злоупотреблять добротой моей матушки, отягощая ее такими пустяками», — написала королева в ответ на укоры матери. Любовь и ностальгия, страх и досада — Мария Терезия вызывала у дочери противоположные чувства. Она скучала по матери, по ее письмам, но, получая их, снова чувствовала себя маленькой девочкой, которая боится неодобрения строгой матушки, и досадовала, что шагу не может ступить без недреманного ока императрицы.

Постоянных расходов требовало любимое детище Марии Антуанетты — Малый Трианон. Маленький двухэтажный дворец с перистилями из четырех колонн со стороны сада и внутреннего двора, скорее не дворец, а павильон, расположенный в конце парка Большого Трианона. Рядом — настоящий ботанический сад, где выращивали экзотические растения, привезенные из заморских плаваний, и даже кофейные деревца, дававшие урожай. По воспоминаниям современников, Людовик XV во время ужинов в малых апартаментах лично варил кофе из зерен, созревших в его оранжерее. Увлекшись обустройством своего личного владения, королева быстро позабыла и о Шуазеле, и о шуазелистах с их претензиями. Праздная, без любви, без детей, назойливо преследуемая мыслью о своем невыполненном предназначении, она, наконец, нашла себе занятие по душе, занятие, требовавшее времени и не дававшее скучать. В Трианоне она забывала обо всех неприятностях. Уходила она туда, как подчеркивает Кампан, в сопровождении одного лишь лакея, и — в отличие от Версаля — не заводила в Трианоне многочисленной прислуги: ей вполне хватало привратника и его жены, которая при необходимости исполняла обязанности горничной. Обжившись на новом месте, Мария Антуанетта принялась обустраивать его согласно последним модным веяниям. Регулярный французский сад Ленотра морально устарел, душные оранжереи с экзотическими растениями королеву не устраивали; в моду входили романтические английские сады с тщательно состаренными «руинами», живописные «китайские садики» с пагодами и павлинами. Переобустраивая парк вокруг дворца, королева создавала территорию, свободную от протокола и этикета, территорию частной жизни.

Повелев убрать оранжереи, она невольно погубила множество экзотических растений, не выдержавших переезда в Королевский ботанический сад. Садовник Антуан Ришар, в чьем ведении находился сад Трианона, заболел от горя и возненавидел королеву. Место «управляющего садами королевы» занял маркиз де Караман, устроивший в своем имении в Руасси английский сад, отвечавший вкусам ее величества. Вспоминая парк в Шёнбрунне, отца, любившего разбивать сады, Мария Антуанетта лично приняла участие в оформлении парка, явив утонченный вкус и невыполнимое желание сделать все и сразу.

Никаких отсроченных удовольствий. Фантазии королевского архитектора Мика и певца руин художника Юбера Робера пришлись королеве по душе, она приветствовала и деревянный мостик с узкими выгнутыми пролетами, и изящный, похожий на шкатулку, павильон Бельведер, отразившийся в зеркале вод, и Храм любви, где в окружении коринфской колоннады под легким куполом установили статую «Амура, делающего себе лук из палицы Геркулеса» работы Бушардона… Потом появятся Театр, Хижина… Прекрасная мечта осуществилась. Словно фея, в легком, специально сшитом для Трианона платье она порхала по саду, куда скучным людям хода не было. Оставив в Большом дворце корону, суровые требования этикета, навязчивых придворных, официальные приемы, публичные обеды и ужины, в своих маленьких владениях королева принимала только близких друзей.

Время от времени работы в Трианоне приходилось останавливать из-за нехватки денег; особенно часто денег не хватало, когда казной заведовал Тюрго, прилагавший все усилия для ограничения сумм, требуемых на переустройство Трианона. Впоследствии говорили, что к несусветным тратам королеву якобы подталкивал Мерси, желая, таким образом, проверить, насколько велика ее власть над королем, и убедить всех, что король слаб и не в состоянии противостоять капризам супруги. «Равнодушный к тому, какие развлечения придумывает себе королева, Людовик XVI никогда не разговаривал с ней серьезно, а только отшучивался», — писал барон фон Гольц. Согласно подсчетам Мерси, в начале 1777 года личные долги Марии Антуанетты составляли 487 тысяч 272 ливра, а всего с 1774 по 1789 год королева истратила пять миллионов ливров; за этот же период долги обоих братьев короля составили 28 миллионов, которые Людовик оплатил точно так же, как и расходы Марии Антуанетты. По сравнению с королевской семьей сумма получилась довольно скромная. В Версале тратили, а в Париже пели:

«Вы покидаете короля на всю ночь, бросаете его в Версале, а сами, смешавшись с толпой, веселитесь вместе с парижским сбродом! Когда у вас наконец откроются глаза, вы сами придете в ужас… подумайте только, какое представление сложится у публики о ваших вкусах, о вашем рассудке…» — гневался на сестру Иосиф. Анонимный наблюдатель сообщал в Вену, что королева «часто не оказывает знаков внимания тем, кто вправе их от нее ожидать, а именно знатным вельможам и министрам, послам и министрам иностранных дворов, а также иностранным гостям, с которыми она не считает нужным даже перемолвиться словом». Она небрежно «обращается с королем, называет его бедняжкой (это слово время от времени слетало у нее с уст), считает, что может распоряжаться им по своему усмотрению и использовать его для своих личных целей. Король не располагает к себе, его манера вести себя далека от совершенства, он говорит плохо и мало, признает превосходство королевы и позволяет ей ясно это показывать. Она совершенно очевидно не любит его, да это было бы трудно, однако ей приятно сознавать, что он относится к ней снисходительно и даже почтительно, поэтому, несмотря на различие темпераментов, характеров и вкусов, они вполне ладят, чего и следовало желать. <…> Но у нее все отчетливее прослеживается стремление к абсолютной независимости. <…> Иных мыслей у нее, похоже, нет; помимо этого желания, она более ни о чем не думает, а то, как она использует свою независимость, подтверждает наши выводы, что она стремится только развлекаться или заниматься разными пустяками…». Наблюдатель, чей подробный отчет был переписан секретарем австрийского кабинета Пихлером, сообщал также, что когда королева «хочет угодить кому-либо, она действует необычайно ловко, но в целом похоже, что ее либо боятся, либо уважают, но не любят, хотя во всем, что касается чувств, во Франции нельзя ни в чем быть уверенным, ибо умы здесь готовы в любую минуту броситься из одной крайности в другую. <…> В сущности, вполне естественно, что, прибыв во Францию в очень юном возрасте, она приобрела тон и вкусы здешней нации, а потому ищет и находит удовольствие в посещении общества, которое в этой стране называют хорошей компанией. <…> Кажется, она еще не знает, что такое настоящая дружба, а ее предпочтения, до сей поры недолговременные, являются скорее привязанностями, как их именуют во Франции…».