Мария Антуанетта

Одна из поездок королевской семьи в Париж была приурочена к празднованию Дня федерации — первой годовщины падения Бастилии. Королеве очень не хотелось принимать в нем участия: зная, что народ настроен против нее, она боялась прибывших из глубинки делегатов, боялась повторения октябрьских дней. «Я с ужасом думаю об этом дне; на нем соберутся все те, с кем для нас связаны самые жестокие и горькие воспоминания; нам придется находиться среди них. Для такого дня нужна особенная смелость», — писала Мария Антуанетта Мерси. Чтобы провести самое грандиозное, по свидетельствам современников, революционное торжество, на Марсовом поле соорудили гигантский амфитеатр на 400 тысяч мест и возвели алтарь отечества; в строительстве принимал участие весь Париж.

С самого начала праздника зарядил дождь, но настроения никому не испортил. Делегаты шествовали торжественным маршем, возлагали цветы на алтарь отечества и клялись в верности нации, закону и королю. Король торжественно произнес присягу: «Я, король французов, клянусь употребить всю данную мне законами государства власть для поддержания конституции, принятой Национальным собранием и утвержденной мною». Одетый в форму Национальной гвардии, дофин радостно вертелся во все стороны и всем улыбался. Королева не раз поднимала сына, чтобы все увидели его, но, когда дождь усилился, обняла его и укутала шалью. Трехцветные ленты, украшавшие ее прическу, намокли и обвисли. Самые бурные аплодисменты снискал Лафайет, восседавший на белом коне в сверкающем золотыми эполетами мундире. (Говорят, Мария Антуанетта называла его «командиром лягушек» — так как парижане были для нее «лягушками».) Парижане зачитали адрес, в котором обращались ко всей Франции; адрес завершался словами: «Да здравствует нация, закон и король!»

По свидетельству Кампан, ликующие люди «любили короля так же сильно, как конституцию, и конституцию так же сильно, как короля, и невозможно было ни в умах, ни в сердцах их отделить одного от другой».

Праздник федерации 14 июля оживил симпатии к королевской семье. «Королю и его семье постоянно аплодировали; казалось, всюду царят исключительно единодушие и согласие», — писал русский посол в Париже И. М. Симолин. «Депутаты из провинций с восторгом взирали на короля и королеву и беспрестанно являли им трогательные свидетельства своего почтения, любви и преданности, а Их Величества столь же благосклонно на них отвечали. Они были в восторге от королевы, коя была величественна и любезна как никогда», — подчеркивал Ферзен. Возвращались под крики «Да здравствует король и его семья!». Федераты, прибывшие из самых дальних уголков Франции, с восторгом взирали на короля и королеву с детьми и до самого отъезда постоянно приходили в Тюильри выразить свою любовь к монарху и его семье. Дурное настроение королевы рассеялось, она вновь упивалась любовью подданных. По словам мадам де Турзель, это были последние счастливые дни королевы. К сожалению, король не смог воспользоваться роялистскими настроениями, царившими в провинциях. Возможно, потому, что, как виделось другой половине зрителей, во время праздника король и королева были мрачны, король сидел в кресле и равнодушно смотрел поверх голов, а королева и вовсе едва скрывала дурное настроение, ибо до ее слуха долетало только «Да здравствует народ!». Кто-то назвал праздник федерации торжественными похоронами монархии.

«Завтра мы уезжает в Сен-Клу, — писала 20 июля Мария Антуанетта Мерси. — …Признаюсь, я ужасно боюсь ненависти Собрания, которое было раскритиковано федератами». Покинув Париж и вернувшись к прежней жизни в Сен-Клу, королева несколько успокоилась. Мадам Кампан рассказывала, как однажды к окнам дворца пришла депутация из пяти десятков не богато, но опрятно одетых мужчин и женщин, пожелавших выразить свою любовь ее величеству; королева растрогалась до слез. В Сен-Клу Мария Антуанетта почти каждый день принимала Ферзена, снявшего в ближайшей деревне дом. Ферзен незаметно проникал в апартаменты королевы и подолгу оставался там; иногда караульные видели, как он покидал дворец глубокой ночью. Король делал вид, что ничего не замечает; может, он действительно ничего не замечал, ибо большую часть времени проводил на охоте, может, не хотел омрачать настроение королеве, а может, боялся потерять одного из тех немногих, на кого он мог полностью положиться. Ни королева, ни король не скрывали от Ферзена помыслов и надежд, связанных с Мирабо, так как хрупкое равновесие, сложившееся после июльских празднеств, в любую минуту могло быть нарушено. Неожиданно вскрылась попытка отравить королеву — кто-то подсыпал яд в сахарную пудру, которую королева разводила в стакане воды и выпивала перед сном. Мадам Кампан пришла в ужас: она же лично толчет для королевы сахар! Но Мария Антуанетта успокоила ее: «Нет, против меня не станут употреблять яд. Бренвилье[25] осталась в прошлом; настало время клеветы, она убивает вернее; меня погубит клевета». После упразднения сословий за границу хлынул поток эмигрантов-аристократов; постепенно образовалось два центра притяжения: Турин, где пребывал суетливый граф д'Артуа, засыпавший государей Европы письмами от имени брата, и Кобленц, где обосновался принц Конде и куда стекалась вооруженная эмиграция. Интриги роялистов за границей компрометировали короля и королеву, вынуждая их сторожей повышать бдительность и побуждая демократическую оппозицию еще яростнее атаковать королевские прерогативы. Мария Антуанетта опасалась за сохранение цивильного листа. В августе 1790 года в очередной записке двору Мирабо писал: «Четверо врагов наступают ускоренным шагом: налоги, банкротство, армия, зима. В двух словах: гражданская война неизбежна и, быть может, даже необходима; но к событиям надо готовиться, управляя ими. Вопрос: нужно ли подтолкнуть ее или, наоборот, предотвратить?» Людовик предпочитал плыть по течению, королева пребывала в смятении: ей очень хотелось верить в национальное примирение, хотя бы в том виде, в каком оно было явлено в июле. Позиция Мирабо ее пугала. «Неужели кто-то действительно думает, что мы можем развязать гражданскую войну?» — писала она Мерси. Мирабо продумывал и просчитывал ситуацию. Полагая гражданскую войну неизбежной, он считал, что к ней надо подготовиться, заручившись поддержкой армии, основой которой предстояло стать отрядам швейцарцев (тех самых, которые погибнут 10 августа, защищая Тюильри). Королю следовало наконец занять четкую позицию, ибо «нерешительность лишь накаляет противоречия, пробуждает недоверие и приводит к непредсказуемым последствиям».

Под влиянием Ферзена Мария Антуанетта стала возлагать все надежды на заграницу. «Только за границей мы сможем найти помощь и поддержку», — писала она брату Леопольду. Прежде королева растрачивала свое время в погоне за развлечениями, теперь вся энергия ее — при поддержке Ферзена — уходила в активную деятельность по восстановлению королевской власти старого образца. «Необходимо, чтобы королева сжигала оригиналы получаемых ею писем. Но не менее необходимо сохранять копии полученных ею писем. Эти копии должны быть переписаны рукой надежного человека», — наставлял королеву Мерси, по долгу службы обладавший навыками секретной переписки. Впоследствии королева обучится писать тайнописью, шифровать письма с помощью книги (романа Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния»), накалывать текст иголкой…

К заграничным советчикам королевы принадлежал Врете иль, отбывший в эмиграцию сразу после 14 июля 1789 года. Если Мирабо хотел восстановить монархию, видоизмененную по английскому образцу, иначе говоря, слегка ограниченную парламентом, то Бретейль намеревался спасать и восстанавливать монархию прежнюю, ту, что существовала до Генеральных штатов. Первым пунктом в плане Бретейля стояло спасение монарха. Поддержанный Ферзеном, Бретейль советовал Людовику XVI отправиться в Мец, крепость рядом с германской границей, где, окружив себя верными войсками под командованием генерала Буйе и призвав на помощь войска соседних монархов, начать наступление на революцию. Ферзен передал подготовленную Бретейлем записку их величествам. Немногословный северный кавалер оказался в центре интриг, плетущихся вокруг королевской четы с целью восстановления монархии, и, возможно, через некоторое время ему пришлось бы конкурировать с пылким южанином Мирабо за влияние на короля, а главным образом на королеву. Но судьба распорядилась иначе: 2 апреля 1791 года Мирабо скончался. 4 апреля его останки с великими почестями похоронили в Пантеоне.

Не приняв плана бегства Мирабо, их величества дали уговорить себя Бретейлю. Отныне Королевский совет рассредоточился между особняком Ферзена в Париже, штаб-квартирой Буйе в Меце и швейцарской деревушкой, где пребывал Бретейль. Под неусыпным оком королевы король начал писать манифест, Ферзен и Буйе готовились к предстоящему побегу, а Бретейль искал помощи у иностранных монархов. В центре подготовки к побегу стояла королева: она координировала, писала брату, вела переписку со всеми, кто, как ей казалось, мог хоть как-то помочь. Но главное — она поддерживала Людовика XVI, всегда склонного к компромиссам и бездействию. «Каждый день новые несчастья… но самое большое несчастье — это находиться в разлуке с друзьями», — писала королева Полиньяк. Но, понимая, насколько ее друзьям опасно оставаться подле нее, она сама убедила принцессу де Ламбаль, последнюю оставшуюся с ней близкую подругу, уехать в Лондон. Она даже придумала для нее вполне достойную миссию — уговорить премьер-министра Питта Младшего оказать королевской семье более существенную помощь, нежели расплывчатое обещание «не оставлять в беде французскую монархию».

Отец Ферзена, понимая, сколь опасно становится положение иностранца-роялиста во Франции, уговаривал сына вернуться в Швецию. «Мое положение при дворе отличается от обычного придворного. <…> Я очень привязан к королю и королеве, которые всегда очень добры ко мне, и с моей стороны было бы крайне неблагодарно покинуть их в такой момент, когда я могу быть им полезен. Помимо их доброты ко мне они со мной откровенны, что, разумеется, льстит мне, тем более что своим доверием они почтили всего трех или четырех лиц, из которых я самый молодой. Если мы сможем им помочь, мне будет приятно сознавать, что я оправдал их доверие! Сколь сладостно думать, что я смогу способствовать их счастью! <…> Только такое поведение достойно вашего сына, и, что бы со мной ни случилось, вы первый велели бы мне поступить так, а не иначе, даже если бы я того захотел», — отвечал ему Аксель. Сохраняя тайну, он, разумеется, ничего не писал родным о приготовлениях к побегу. Когда в октябре Францию покинул Мерси, Ферзен остался единственным советником королевы, которому она верила как себе, что налагало на влюбленного шведа особые обязательства. Мария Антуанетта болезненно переживала отъезд австрийского посла, которому доверяли ее матушка и братья, в котором она привыкла видеть если не отца, то мудрого опекуна и связующую нить с домом. «Ваш отъезд повергает меня в отчаяние; сейчас, когда дела идут все хуже и каждый день сулит новые печали, мне необходим такой верный и умный друг, как вы. Но мне прекрасно известно, что все державы под разными предлогами начинают отзывать своих послов. Невозможно постоянно подвергать их риску пребывания среди хаоса и вседозволенности. От этих мыслей мне становится еще печальнее. Но такова моя судьба: мне придется вытерпеть эти ужасы до конца. Однако я не хочу постоянно думать об ожидающих нас несчастьях; мне хотелось всего лишь встретиться с вами во вторник и выразить вам свои сожаления по поводу вашего отъезда», — писала королева Мерси.

Пребывая в страхе перед повторением прошлогодних событий, королевская чета тяжело переживала октябрь. Накануне случились солдатские волнения в Нанси, подавленные генералом Буйе, и по стране прошел слух о масштабном заговоре роялистов. Королеву обвиняли в устройстве концерта в честь победы контрреволюции в Нанси. Друг народа Марат призывал сделать бывшим аристократам «кровопускание, дабы исцелить их от аристократического вируса». Не в силах справиться с финансовым кризисом, Неккер добровольно согласился на отставку, остальных министров Людовик также сменил, оставив на прежнем месте лишь Монморена, заведовавшего иностранными делами, что немедленно вызвало подозрения патриотов и обвинения в сговоре с заграницей.

В ноябре обстановка еще больше накалилась. 27 ноября Собрание приняло декрет, обязавший священников приносить присягу конституции духовенства. Одними из первых принесли присягу депутат епископ Отенский Талейран, служивший мессу на празднике федерации, и конституционный епископ Грегуар; но их примеру последовали далеко не все священнослужители. Король, уповавший на благотворное влияние компромисса, скрепя сердце подписал сей декрет и даже попытался уговорить папу согласиться с ним. Но папа не пошел на уступки и предал анафеме и революцию, и Декларацию прав человека и гражданина, и гражданскую конституцию духовенства. Людовик XVI болезненно воспринял позицию папы, тем более что сам он, как истинный христианин и правоверный католик, не признавал присягнувших священников. «Как только был принят декрет о присяге священников, двор перестал ходить к мессе», — писала графиня де Ла Тур дю Пен.

На Пасху тетки короля Мадам Аделаида и Мадам Виктория (монахиня Луиза скончалась в 1787 году) пожелали причаститься непременно в церкви и непременно у неприсягнувшего священника, а потому отбыли в Рим. Отъезд их всем доставил множество хлопот: толпу, не желавшую выпускать карету, пришлось оттеснять силами драгунского полка; по мере продвижения к границе их постоянно останавливали, а однажды даже задержали на полдня, дабы испросить разъяснения у Парижа, подпадают ли тетки короля под закон Собрания о свободе путешествий. На короля и королеву вновь обрушился поток обвинений в стремлении бежать из Франции — именно тогда, когда приготовления к бегству находились в самом разгаре. Депутаты осознали, что статус королевской семьи все еще не закреплен законодательно, а так как король явно собирался бежать, определить его следовало как можно скорее.

Следующий декрет — о том, что служить в церкви могут только присягнувшие священники, а неприсягнувшие автоматически попадают в разряд подозрительных и за ними устанавливается особый надзор, — король принять не смог и наложил на него вето, вызвав возмущение левых трибун Собрания, а также революционно настроенной части общества. В дальнейшем, когда в мае 1792 года Законодательное собрание издаст декрет о признании вне закона любого неприсягнувшего священника, на которого укажут 20 активных граждан, возмущенный Людовик XVI также наложит на него свое вето. Но, несмотря на несогласие короля, неприсягнувших священников станут массово сажать в тюрьмы, где жестоко с ними расправятся, обвинив в этом короля: якобы его отказ санкционировать декрет пробудил ярость патриотов…

После отъезда Мерси королева еще активнее стала предпринимать шаги по спасению монархии и семьи. Мария Антуанетта всегда была деятельной натурой и не терпела оставаться один на один с пустым временем: ей всегда требовалось его занять. Но раньше она занималась только тем, что доставляло ей удовольствие, потому сейчас ей приходилось нелегко. Помимо бытовых неудобств от проживания в обветшавшем дворце, ей приходилось собирать воедино разрозненные нити, обдумывать комбинации, на каждом шагу проявлять особую осторожность — и все эти занятия требовали сосредоточенности, к которой она не привыкла. Прежде жизнь ее напоминала яркий калейдоскоп, теперь это был тяжкий путь среди трясины, где каждый неверный шаг грозил бедой и смертью. Граф д'Эзек вспоминал, что в 1786 году, впервые увидев королеву, он сразу понял, что перед ним одна из самых красивых из ныне живущих женщин. Маленький нос с горбинкой, придававший благородному лицу величественный вид, свидетельствовал о твердом характере, отваге и предприимчивости. Но в 1791 году, в свои 36 лет, удрученная горестями, «несчастная королева выглядела совершенно седой и сильно похудевшей. <…> Мне даже показалось, что набросок портрета, сделанный за несколько дней до ее казни, где в свои тридцать девять лет она выглядела дряхлой старухой, уже тогда был почти верен», — писал граф.

Озабоченная демаршами принцев за границей, сделанными от имени короля, королева была убеждена, что если вся честь восстановления порядка во Франции достанется партии из Кобленца, то по возвращении эмигрантов Людовик XVI немедленно окажется под контролем, что лишь умножит его страдания. «Если эмигранты преуспеют, они еще долго станут диктовать свои законы; и невозможно будет ни в чем им отказать; быть им обязанным короной означает заключить с ними договор со слишком тяжкими обязательствами», — говорила Мария Антуанетта. Чтобы этого избежать, Людовик в ноябре 1790 года назначил Бретейля своим официальным представителем за границей с правом вести от его имени переговоры с иностранными дворами. «Прошу вас, брат мой… не слушать никого, кто прибудет к вам от моего имени… если только у него не будет письма от графа Мерси или шифровки от меня. Отсюда сейчас нет возможности ни действовать, ни выехать. <…> Король направил послания королю Сардинии и графу д'Артуа, в которых официально заявил, что, если они не прекратят свои самовольные манёвры, он будет вынужден открыто их дезавуировать и призвать всех своих подданных, кои еще хранят ему верность, к спокойствию и повиновению. Надеюсь, это их остановит; совершенно очевидно, что только отсюда и только мы можем судить о моменте и благоприятных обстоятельствах, которые наконец положат конец страданиям нашим и Франции…» — писала Мария Антуанетта Леопольду II. С одной стороны, она надеялась на спасение из-за границы, а с другой — опасалась, что спаситель — например в лице Артуа — захочет взять в руки бразды правления хотя бы в качестве регента. Честолюбивые планы младшего братца короля ни для кого не являлись секретом. А Мария Антуанетта хотела спасти престол для мужа, но главное — для сына.

И Артуа, и Конде состояли в активной переписке со шведским королем, с первых же дней революции объявившим себя ее врагом. Но в одиночку Густав, особенно принимая во внимание отсутствие французской финансовой помощи, не мог ничего предпринять. Тогда он предложил Екатерине II создать Северную лигу, дабы через Балтику послать к берегам Франции мощный военный флот, высадить десант и покончить с «демагогами, осмелившимися в лице короля Франции дерзко оскорблять всех монархов». Пребывая в состоянии войны с турками, Екатерина не спешила принимать предложение северного соседа. Тем более что отношение к Людовику XVI у нее было весьма прохладное. «Что касается дел во Франции, — писала она Гримму, — то, несмотря на мое дружеское расположение к сей личности, я опасаюсь, да, пожалуй, что и уверена, что друг мой имеет голову, непригодную ни для его места, ни для его положения». С большим уважением она относилась к Марии Антуанетте: «…у нее такой же мужественный характер, как и у ее матери, и бесстрашие, присущее ее семье». «Вы хорошо сделаете, если привезете их с собой… в кармане, короля и королеву французов, чтобы они в добром здравии добрались до границы своего королевства», — всерьез уверяла она Гримма, намекая, что надо бы изобрести способ вывезти королевскую семью из Франции, ибо иного пути спасения для них она не видела. Екатерина II не спешила помогать принцам войсками, предпочитая роль банкира: в 1790 году она передала им полтора миллиона рублей, в начале 1791 года — 500 тысяч, а в сентябре того же года еще два миллиона франков — с условием, что они «освободят Францию от революционеров».

Используя всевозможные предлоги, королевская семья откладывала возвращение в Париж. К концу октября все предлоги были исчерпаны, и 1 ноября семья вернулась в столицу, встретившую их разнузданной кампанией стишков и пасквилей, направленных против королевы: «Королевский бордель», «Патриотический бордель», «Маточное безумие Марии Антуанетты»… Одна из листовок гласила: «Республиканцы, отправьте на гильотину это ничтожество Людовика XVI и эту шлюху Марию Антуанетту, если хотите, чтобы у вас был хлеб; а вы, депутаты-роялисты, читайте меня и слушайтесь моих советов, иначе мы и вас укоротим». И подпись: «Народный комиссар». Упорно ходил слух, что Лафайет намеревался обвинить королеву в супружеской измене и на этом основании развести ее с Людовиком. А так как для доказательства он якобы вознамерился заманить в ловушку Ферзена, встречаться влюбленным заговорщикам стало сложнее, хотя Ферзен и старался проскальзывать в Тюильри как можно незаметнее. Подготовка к побегу продвигалась медленно, к тому же приходилось постоянно тормошить короля, не давая ему впасть в ступор. Внутреннее несогласие с самим собой, начавшееся после санкционирования декретов, оформлявших гражданский статус священников, спровоцировало у Людовика болезнь — с лихорадкой, кашлем, сильными болями.

В феврале раскрыли так называемый заговор рыцарей кинжала; по словам графа д'Эзека, не было никакого заговора, был лишь коварный маневр Лафайета, пожелавшего разоружить дворян, явившихся в Тюльри защищать своего короля. Слух об очередном сговоре аристократов против патриотов вызвал новую волну ненависти к обитателям дворца. Крик измученной души Мария Антуанетта выплескивала на страницы писем брату: «Ах, дорогой брат, наше положение ужасно, я это чувствую, вижу… У меня есть неоспоримые доказательства, что по сути своей эта нация не злобна. Ее недостаток заключается в излишней суетности. У нее бывают великодушные порывы, однако ненадолго. <…> Каждый день мне угрожают и осыпают меня бранью. Народ словно сошел с ума, и я постоянно плачу. После того как мы пережили 5 и 6 октября, мы ко всему готовы. Смерть стоит возле наших дверей. Я не могу подойти к окну даже с детьми, чтобы не стать мишенью для оскорблений со стороны пьяной черни, которой я никогда не причиняла зла; напротив, уверена, в этой толпе найдутся те, кто получал от меня помощь. Я готова к любому развитию событий, сегодня я хладнокровно слушаю, как раздаются требования моей головы. <…> Я себе не принадлежу; мой долг оставаться там, куда поместило меня Провидение, а если понадобится, подставить свое тело под кинжалы убийц, жаждущих добраться до короля. Я буду недостойна имени нашей матушки, если бы, желая избежать опасности, покинула короля и своих детей».

«Император считает, что оставаться здесь нам очень опасно; он предлагает нам бежать как можно скорее. <…> Если Конституцию примут, пусть даже с некоторыми поправками, мы пропали, потому что иностранные державы нападут на Францию. <…> Меня предупредили, что принцы вооружают легионы в Австрии. Мы к этому не причастны, ибо такие приготовления могут только скомпрометировать нас и приостановить исполнение наших замыслов», — писала королева в Брюссель Мерси. Как и прежде, она поверяла ему все свои мысли. В пространном письме от 3 февраля 1791 года она посвятила его в подробности побега и изложила содержание манифеста, который собирался издать король, как только окажется на свободе. (Текст его Людовик XVI перед побегом положит на видное место у себя в спальне.) В этой декларации король, перечислив события последних лет, объяснял, почему он считал нужным не покидать Францию и почему теперь, когда у него осталась лишь «видимость королевской власти», решился уехать. Оказавшись вместе с семьей в безопасности и восстановив свою свободу, он с радостью и добровольно примет конституцию, по которой к религии будут относиться с должным почтением. Мария Антуанетта жаловалась Мерси, что «без субсидий» шведский король, столь расположенный к ним, «ничего не может сделать», что брат не понимает ее и не желает выступить посредником между ней и Испанией, дабы ускорить принятие решения испанцами, коим присуща «естественная медлительность»… Письмо это вместе с шифром доставил барон де Гогла, один из тех, кому предстояло сыграть печальную роль в неудавшемся побеге.

Мерси ответил королеве не менее пространным письмом от 7 марта. Смысл его сводился к тому, что на внешнюю помощь, включая помощь брата, рассчитывать не следует. «Не стоит скрывать, что великие державы просто так ничего не делают. Какой бы оскорбительной ни казалась эта истина, она от этого не изменится, ее всегда можно замаскировать под государственную необходимость. <…> Тот, кто хочет преуспеть в большой политике, должен с ней считаться. <…> У короля Сардинии всегда были виды на Женеву; ему хочется расширить свои границы в Альпах за счет французской территории; его также интересует территория департамента Вар. Поощряя эти виды, Франция вряд ли много потеряет. С Испанией также можно вести переговоры, намекнув на возможность расширения границ Наварры за счет Франции. Феодальных князей, имеющих земли в Эльзасе, можно купить не слишком задорого, а содействие их очень важно. Только от императора можно ожидать незаинтересованной помощи; но для этого надобно, чтобы он мог оказать ее без риска вступить в конфликт интересов с Пруссией, безраздельно преданной Англии. Учитывая вышесказанное, необходимо начать переговоры, которые будут вести лица преданные и опытные. <…> Но прежде всего надо бежать. Когда главная задача будет решена, вокруг короля объединятся верные ему силы», — писал Мерси, зная, что королева не сильна в политике. Чтобы суровая правда не была слишком горька, он обрушился на Англию, от которой, собственно, принимая во внимание давнюю взаимную неприязнь обоих государств, помощи не особенно и ждали. По мнению Мерси, Англии выгодно разорение давней соперницы, а потому есть опасения, что она станет препятствовать иным государствам помогать восстановлению монархии во Франции.

Письмо Леопольда II подтвердило мысли Мерси. «…Мне кажется, следует подождать более благоприятных обстоятельств, ибо, сколь ни велико мое желание и добрая воля, без помощи и содействия основных дворов Европы я вряд ли сумею оказать вам помощь и справиться с затруднениями», — писал император сестре. От урока большой политики у Марии Антуанетты остался горький осадок. Напрашивался единственный вывод: можно надеяться только на себя. И никакой дорогой ее сердцу Австрии. С этим смириться было значительно труднее.

Королевская семья становилась все более несвободной. Приближалась Пасха, и король, ослабленный тяжелой болезнью, захотел уехать в Сен-Клу, провести пасхальные недели вдали от враждебной ему и его вере столицы. Но окружившая дворец толпа не позволила карете короля и его семьи выехать за ворота Тюильри. Прибывший на помощь Лафайет ничего не смог сделать; национальные гвардейцы поддержали толпу и отказались исполнять приказы своего командира. Высунувшись из окна кареты, король произнес: «Удивительно, после того как я дал народу свободу, я сам оказался несвободен». Тогда, по словам Турзель, Лафайет предложил королю силой проложить дорогу, на что Людовик ответил: «Это вам, сударь, решать, как надо поступать, чтобы заставить исполнять вашу конституцию». В конце концов Лафайету пришлось заявить, что он ничего не может сделать, и король вместе с семьей вернулся во дворец. «Неужели вы и теперь будете утверждать, что мы свободны?» — выходя из кареты, презрительно бросила королева Лафайету и, не дожидаясь ответа, направилась во дворец. К вечеру королю доставили адрес, составленный от имени департаментов, в котором народ выражал обеспокоенность желанием короля окружить себя неприсягнувшими священниками и держать на отдалении людей, преданных революции. Не желая навлекать опасность на свое окружение, король повелел состоявшим при нем епископам, великому дародателю кардиналу Монморанси, а также герцогу де Дюра и герцогу де Виллекье — этот давно уговаривал короля бежать — покинуть его. Теперь короля не надо было уговаривать: у него не просто отняли свободу, у него отняли возможность исполнить свои обязанности христианина, что для него являлось крайне важным. Но, не желая оставаться узником в Париже, он не хотел покидать Францию, ибо эмиграция означала потерю трона. Как писал генерал Буйе, во время революции король много читал из истории Англии и пришел к выводу, что Яков II потерял корону из-за того, что покинул страну, а Карл I лишился головы потому, что начал войну против собственных подданных. Именно эти соображения побуждали Людовика XVI оставаться во Франции, не вставать во главе армии и не предпринимать никаких действий против взбунтовавшегося народа. Он говорил, что «предпочитает стать королем Меца», куда, по плану Бретейля, должна была уехать королевская семья.

После неудачной попытки покинуть Тюильри жизнь во дворце словно замерла; королевская семья тайно готовилась к побегу; многие придворные захотели уехать, их никто не удерживал. Королева, всегда неохотно покидавшая дворец, теперь пользовалась любой возможностью выехать в город, чтобы приучить охрану к своим отлучкам. Собрание заставило короля написать обращение к своим представителям при иностранных дворах: «…враги конституции не перестают повторять, что король несчастен, словно для короля может существовать иное счастье, кроме счастья его народа. Они говорят, что его власть унижена, как будто власть, основанная на силе, более могущественна и прочна, чем власть закона. Наконец, они говорят, что король не свободен. <…> Это нелепая клевета, если принимают за лишение свободы согласие, многократно выраженное королем, оставаться среди граждан Парижа». Монморен, долго уговаривавший короля не подписывать эту ложь, способную сослужить ему плохую службу за границей, так как за нее тотчас уцепятся принцы-эмигранты, в конце концов поставил рядом свою подпись — опасаясь новых эксцессов со стороны Собрания. За это обращение Собрание устроило королю овацию. В день Пасхи Людовику XVI вместе с семьей пришлось отправиться в церковь Сен-Жермен-л'Осеруа, что в приходе Тюильри, где вел службу присягнувший священник.

«…О планах бегства известно только четырем французам, трое из которых находятся за границей», — писал Ферзен своему другу фон Таубе. Тем не менее парижане были уверены, что в Тюильри что-то замышляют, поэтому, чтобы удобнее было охранять королевскую семью, Прованса с женой и свитой заставили перебраться из Люксембургского дворца в Тюильри. Отчаявшаяся и измученная, Мария Антуанетта держалась из последних сил; государи соседних стран выражали сочувствие, однако, как и писал Мерси, вопрос о конкретной помощи, особенно финансовой, обходили стороной. Но если пару месяцев назад королева считала: «…прежде чем мы не уверимся в помощи нам Испании и Швейцарии, равно как и в помощи императора, мы не станем ничего предпринимать» — теперь она ждать не могла. А уверенность и поддержка Ферзена не давали ей опускать руки.

Ферзен принимал участие как в разработке тактики побега, так и в материальной его подготовке. От имени королевской семьи он сделал заем в два миллиона ливров, хотя на побег требовалось 15 миллионов. Ему приходилось отдавать свои деньги и деньги своей любовницы Элеоноры Сюлливан, точнее, ее покровителя Кроуфорда, но их все равно не хватало. Баронесса Корф также внесла свою лепту в финансирование побега. (Когда, наконец, брат решит предоставить Марии Антуанетте кредит, будет поздно.) Тем не менее за полгода до побега Ферзен заказал громоздкую берлину темного зеленого цвета, обитую изнутри золотистым шелком. В этом шестиместном экипаже с комфортом могли разместиться королевская семья и двое сопровождающих, ибо королева ни за что не хотела разлучаться ни с королем, ни с детьми. Берлина была заказана от имени русской баронессы Корф, вдовы, проживавшей вместе с матерью в Париже и собиравшейся отбыть на родину. В те времена в таких прочных тяжелых каретах ездили по Европе богатые русские путешественники и немецкие банкиры, так что на дороге она не должна была привлечь особого внимания. А вот во дворе дома Ферзена на улице Матиньон, куда ее доставили от каретника и где она простояла довольно долго, любопытных, являвшихся поглазеть на нее, оказалось хоть отбавляй. (И это в то время, когда все газеты писали, что король собирается бежать!) Так как дорога предстояла долгая, а рассчитывать на трактиры особенно не приходилось, в карете имелись ящики для запасов провизии и необходимых вещей, включая ночные горшки. Иного способа путешествовать королевская семья себе не представляла.

Та же баронесса Корф раздобыла для путешественников паспорт. Она действительно собиралась покинуть Париж и просила паспорт для себя и своей матушки, госпожи Штегельман. Через несколько дней она повторно обратилась к русскому послу Симолину, сообщив, что нечаянно бросила свой паспорт в печку вместе с ненужными бумагами, и просила выдать ей новый. Интересно, возникли ли у Монморена, к которому Симолин снова обратился за паспортом на имя баронессы Корф, подозрения, отчего русская баронесса столь рассеянна? Людовик своего министра иностранных дел в планы побега не посвящал. Говорят, паспорт на имя госпожи Корф получала Элеонора Сюлливан, которая и передала его Ферзену.

Встретить бежавшего из Парижа короля предстояло генералу-роялисту маркизу де Буйе, на «скромность и рвение» которого полагалась Мария Антуанетта. Но так как генерал, по его словам, мог доверять только двадцати своим батальонам, а Мец уже заразился якобинскими настроениями и вдобавок находился далековато от границы (что могло задержать прибытие помощи), он предложил ехать в Монмеди, укрепленный городок на границе с империей Габсбургов. Туда вели две дороги: короткая — через Реймс и Стенэ и в обход — через Шалон, Сент-Менегу и Верден или Варенн. Желая сократить расстояние, планировали ехать через Реймс, но король решил, что его могут узнать, ибо во время коронации все население этого небольшого городка высыпало поглазеть на своего монарха. В Вердене муниципалитет и население поддерживали патриотов и якобинцев, в Варение не было почтовой станции. Предпочли Варенн. В конце апреля король велел Буйе расставить солдат от Шалона до Монмеди. Буйе попросил разместить королевскую семью в двух легких английских дилижансах, а проводником взять надежного и знающего маркиза д'Агу. Еще он просил организовать движение австрийских войск со стороны Монмеди, дабы устранить подозрения о скоплении французских войск в этом направлении. Ферзен его просьбы поддержал. Король обещал взять с собой д'Агу, но ехать отдельно от королевы отказался. Вздохнув, Буйе отправил офицера своего штаба Гогла проверить дорогу между Шалоном и Монмеди. Напряжение нарастало. Король никак не мог решиться назначить дату побега.

Пока король колебался, королева готовилась к отъезду — именно к отъезду, ибо ее приготовления нисколько не походили на приготовления к бегству Не желая чувствовать себя гонимой беглянкой в собственной стране, она хотела прибыть в Монмеди во всем блеске. Она заказала два походных несессера (второй — для отвода глаз) в форме корзины для пикника со всем необходимым для наведения красоты и один послала сестре Марии Кристине, правительнице Нидерландов. Ей же она отправила и несколько роскошных платьев — также якобы в подарок, полагая, что, когда она окажется на свободе, сестра с легкостью перешлет их ей в указанное место. Так как на новом месте ко двору, без сомнения, съедутся все верные подданные короля, королева упаковала и корону. Одежду дофина и Мадам Руаяль тоже отправили в Брюссель. Для путешествия всем заказали новые костюмы, а для дофина, которого намеревались переодеть девочкой, — хорошенькое платьице. Самую горячую дискуссию вызвал состав тех, кому предстояло ехать в берлине. Сначала предполагали, что Мадам Елизавета бежит вместе с Провансом и его женой, иначе говоря, занимает место у них в карете. Но привычка никогда не разлучаться с братом взяла свое, и вопреки разуму Елизавета настояла на своем праве занять место в карете короля. На оставшееся место Ферзен рассчитывал поместить графа д'Агу, но о своих правах заявила мадам де Турзель. Гувернантка давала слово не расставаться с дофином и нарушать его не намеревалась. Из уважения к обычаю королева поддержала ее; она еще раньше включила ее в состав отъезжающих в королевской карете; неожиданностью для нее стало настоятельное желание Елизаветы ехать вместе с ними.

Наконец король назначил дату отъезда — 19 июня. Гогла, занимавшийся дислокацией отрядов, которым предстояло встретить и сопровождать короля, сосредоточил в заранее оговоренных местах 12 иностранных батальонов, заменив ими патриотически настроенные силы, и подтянул к Монмеди обоз с шестнадцатью пушками. Более сорока гусар из Варенна под предлогом охраны казенных денег, которые якобы везут из Парижа для жалованья войскам, должны были отправиться в Пон-де-Сомвель, что между Шалоном и Сент-Менегу, чтобы сразу после Шалона король оказался под охраной верных ему солдат. Эскадрон гусар ждал короля в Варение, два эскадрона — в Клермоне. Ферзен, взявший на себя роль кучера кареты, в которой предстояло вывезти королевскую семью из Парижа, хотел лично сопроводить берлину до Монмеди, но этому воспротивился король. Одни полагают, что у него не вовремя взыграла ревность, другие — он не хотел, чтобы его побег связывали с иностранцем, иначе говоря, что он состоял в заговоре с заграницей. Кучер, два конюших в качестве телохранителей, курьер и в арьегарде легкая коляска с двумя фрейлинами королевских детей. Верных слуг и придворных оповестили, что скоро их услуги не потребуются, точнее, потребуются, но несколько позже — словом, понятно, о чем шла речь, особенно когда весь Париж призывал к бдительности, а газеты предупреждали о готовящемся бегстве короля.

Неожиданно король перенес отъезд на 20-е, а затем на 21 июня — оказалось, что в спальне дофина должна была дежурить горничная, состоявшая в любовницах адъютанта Лафайета. 21 июня горничная сменялась, а на ее место заступала другая, преданная королевской семье. Предупредили Буйе и посвященного в план герцога де Шуазеля, племянника покойного министра, к которому со шкатулкой с бриллиантами королевы отправили «честного малого» — парикмахера Леонара. Шкатулку вместе с письмом Шуазелю вручила ему сама королева. Шуазель должен был выехать к Буйе за инструкциями, оставить у него шкатулку, дабы тот переправил ее в Брюссель, а потом, доставив в Варенн сменных лошадей для королевского экипажа, возглавить отряд гусар, который будет ожидать его в условленном месте возле Пон-де-Сомвеля, дождаться короля и проводить его до Сент-Менегу. На случай задержания короля и его семьи у Шуазеля имелся приказ собрать всех имевшихся в распоряжении людей и освободить короля.

21 июня в пять часов вечера королева, как обычно, отправилась с дочерью на прогулку, во время которой предупредила девочку, чтобы нынешней ночью она ничему не удивлялась, а главное, не шумела. Показавшись на людях, королева вернулась к себе и в последний раз перед дорогой переговорила с Ферзеном. Пока все шло по плану (впрочем, уже нарушенному чехардой с днями отъезда). Как обычно, в девять вечера королевская семья собралась к ужину. Прованс, предупрежденный о бегстве неделей раньше, наконец узнал, куда направлялся брат. Сам он решил бежать в Бельгию; ехать он намеревался верхом в сопровождении одного лакея; за ним в легкой коляске с одной лишь придворной дамой отправлялась его жена. Прощаясь после ужина, братья нежно обнялись, и Людовик отправился к себе. Как всегда, в одиннадцать. Говорят, перед отходом ко сну он даже успел коротко побеседовать с Лафайетом. С некоторых пор, опасаясь бегства своего почетного узника, Лафайет старался каждый вечер навещать его. Бегство Прованса прошло гладко: и он, и его супруга, поодиночке, по фальшивым документам, беспрепятственно пересекли границу.

У королевской четы сразу все пошло вкривь и вкось. Со стороны могло показаться, что чем больше рвения и преданности проявляли организаторы побега, тем неудачнее все складывалось. В десять часов вечера королева разбудила детей, их одели, для пущей безопасности нарядив дофина девочкой, и королева по запутанным коридорам вывела их вместе с мадам де Турзель на задворки Тюильри, где их ждал экипаж с Ферзеном на козлах. Посадив Турзель с детьми в экипаж, королева вернулась во дворец, успев вместе с королем попрощаться с Месье и Мадам. Затем она отправилась к себе в спальню, где едва дождалась, когда горничные завершат ее ночной туалет. Едва за ними закрылась дверь, она снова надела платье, черную шляпу, скрывавшую лицо, и вышла в коридор. С великим страхом она за спиной часового незаметно проскользнула на лестницу. Вновь пройдя по лабиринту коридоров, вышла на улицу, где ее ждал Мальдан, один из трех гвардейцев, которым предстояло сопровождать королевскую чету. Мальдан плохо знал Париж, и они заблудились; чтобы добраться до угла площади Карузель, где их ожидала карета, им пришлось спрашивать дорогу у часового.

В отличие от королевы, Людовик, изменившийся до неузнаваемости благодаря парику и скромному костюму лакея, лучше всех разбирался в топографии Парижа и пришел к месту встречи, как и было условлено, ровно в полночь. Вскоре подошла Мадам Елизавета с сопровождающей ее дамой; когда принцесса садилась в карету, показался патруль во главе с Лафайетом. Но Ферзен так естественно сыграл кучера, ожидавшего припозднившихся хозяев, что ни Лафайет, ни следовавший за ним караул не заинтересовались одиноким экипажем. Королева опоздала минут на сорок. Вместо того чтобы ехать прямо, Ферзен начал петлять по улицам, но на вопрос короля, не заблудились ли они, ответил, что хочет проверить, нет ли за ними погони. В результате заставу Сен-Мартен они пересекли на два часа позже условленного времени и долго искали опередившую их берлину. Пока знатные путешественники размещались, начало светать. Место кучера занял доверенный человек Ферзена, а сам он вновь стал умолять позволить ему сопровождать карету до Монмеди. Но король поблагодарил его и велел ехать в Бельгию, дабы затем из-за границы прибыть в Монмеди. «Прощайте, мадам Корф!» — произнес Ферзен, глядя на королеву…

Эта прощальная фраза, скорее всего, приписана Акселю Ферзену — ведь под именем баронессы Корф значилась мадам де Турзель. Королева значилась под именем мадам Роше, гувернантки; король — под именем Дюрана, лакея, Елизавета — под именем Розали, служанки, а Мадам Руаяль и дофин превратились в Амели и Аглаю, дочерей мадам Корф. Сопровождающие путешественников гвардейцы переоделись слугами. До ближайшей почтовой станции путники ехали молча, не веря, что им удалось незаметно выбраться из хорошо охраняемого дворца. На побег из дворца ушли все силы, и теперь, когда Тюильри остался далеко позади, все расслабились; дофин спал на коленях у Турзель. Чем дальше берлина удалялась от Парижа, тем больше беглецам казалось, что они разыгрывают спектакль с переодеваниями, какие в свое время любили ставить в Трианоне. А в театре Марии Антуанетты все пьесы всегда оканчивались хорошо…

В Шалоне, по словам Мадам Руаяль, многие, узнав короля, желали ему доброго пути. Людовик перестал бояться, охотно высовывался из кареты и милостиво кивал своим подданным. И он, и королева почему-то полагали, что, в отличие от столицы, в провинции по-прежнему любят своего доброго короля. Беглецы даже позволили себе сделать несколько остановок, чтобы размять ноги. Спокойствие короля передалось королеве. Поэтому, когда почти с трехчасовым опозданием беглецы подъехали к условленному месту возле Пон-де-Сомвель и обнаружили, что их никто не ждет, настроение у них не испортилось. Погода стояла хорошая, и они, не думая о дурном, отправились гулять, а потом устроили пикник, пока сопровождавшие их гвардейцы занимались мелким ремонтом кареты.

Тем временем продуманный план стремительно рушился. Не дождавшись короля, Шуазель решил, что ему не удалось выбраться из Тюильри, и не только увел гусар, но и выслал вперед Леонара, дабы тот предупредил в Сент-Менегу, Клермоне и Варение, что «казна сегодня не проедет». Поэтому посланный королем вперед курьер не встретился ни с одним из отрядов, которые столь старательно собирали для эскортирования короля. Утром в столице обнаружили, что король бежал, и к одиннадцати утра возле Тюильри собралась огромная толпа, выкрикивавшая угрозы в адрес беглецов. Видя, что ничего не происходит, толпа отправилась шататься по улицам, круша все, на чем были надписи с именем ненавистного короля. Отовсюду слышались требования провозгласить республику. Во все концы отправили гонцов, призывавших граждан к бдительности, дабы не дать королю бежать за границу. Воззванию, найденному в спальне его величества, никто не поверил; народ волновался и грозил королю, а главное — королеве.

Прождав до вечера, беглецы растерялись. Сопровождавшие короля гвардейцы были молоды и не привыкли командовать. Король никогда не отличался решительностью, а королеве было неудобно отдавать распоряжения в присутствии супруга. В конце концов решили ехать как запланировано — в надежде, что отряд встретится им по дороге. Карета покатила в Пон-де-Сомвель. Но ни там, ни дальше, в Сент-Менегу, они никого не встретили. Маленький Сомвель миновали быстро, однако в Сент-Менегу пришлось сделать остановку, чтобы сменить лошадей. К этому времени коммуну уже оповестили о бегстве короля, и ярые якобинцы пристально вглядывались в лица проезжающих. Заглянул в карету и почтовый служащий Друэ. Лицо человека, значившегося в бумагах как лакей мадам Корф, показалось ему знакомым. Вытащив из кармана ассигнацию (кажется, ту самую, которую он получил от короля в уплату за лошадей), он убедился: перед ним король и, судя по составу сидящих в карете, его семья. На всякий случай Друэ проследил за каретой до Клермона, где подслушал, что беглецы следуют в Варенн, и кратчайшей дорогой помчался в указанный городок.

В одиннадцать вечера измученные путешественники прибыли в Варенн. Кони выдохлись окончательно, но где взять смену, никто не знал: уверенные, что к этому времени у них появится целый полк провожатых, никто не поинтересовался названием трактира, где их ожидали сменные лошади. Равно никто из них не знал, что Варенн поделен на две части рекой Эрой, и отряд Буйе-младшего разместился на другом берегу, в нижней части города, куда увели и лошадей, ибо Леонар заверил офицеров, что сегодня ждать больше нечего. Когда в верхней части города забил набат, Буйе-младший, поняв, что произошло нечто важное, на всякий случай послал курьера к отцу, стоявшему неподалеку вместе с Немецким полком. Но гонец плохо знал местность, перепутал поворот и уехал в Верден.

Не обнаружив ни трактира, ни подставы, король с королевой вышли на темную улицу и принялись стучать в дома и будить хозяев, в надежде прояснить положение, а провожатые метались в поисках сменных лошадей. Когда наконец договорились о лошадях, набежали вооруженные люди и потребовали документы. Не удовлетворившись паспортом «мадам Корф», они попросили беглецов выйти из кареты и подождать до окончательного выяснения их личностей. Мадам Сое, жена прокурора местной коммуны, предложила свое гостеприимство. Путешественники устали, дофин спал на руках мадам де Турзель. «Король устроился в самом темном углу комнаты. Королева и Мадам Елизавета сели рядом, постаравшись загородить его от нескромных взоров». Тем временем местный отряд Национальной гвардии выкатил на мост пушки, преградив путь отряду Буйе-младшего. Забил набат. Толпа вокруг дома Coca росла, из окрестных селений прибывали радикально настроенные национальные гвардейцы. Людовик перестал сопротивляться и обратился к толпе с речью, напоминавшей оставленный им в Париже манифест. Добрые подданные сочувствовали, но отпускать монарха не намеревались. Королева пыталась уговорить мадам Сое потихоньку отпустить их, но та отвечала, что это слишком рискованно и, как бы она ни любила короля, мужа она любит больше.

Среди ночи в Варенн прибыл Шуазель с шестью десятками драгун; пробившись к Людовику, он протянул ему саблю, умоляя отдать приказ освободить его силой. Король отказался, опасаясь, что в схватке ненароком может пострадать кто-нибудь из его семьи. Вскоре прибыл драгунский капитан Делон и тоже стал просить короля отдать приказ его солдатам разогнать толпу, окружившую дом. Людовик ответил, что, будучи пленником, не имеет права отдавать приказы. Делон заговорил с королевой по-немецки, но из толпы немедленно раздались выкрики: «Прекратите разговаривать на немецком!» Все переплелось в один запутанный клубок нелепостей: ненужного почтения, неуместной робости, непонятной глупости, ленивого нелюбопытства, привычного легкомыслия, устоявшихся привычек, неверно понятых слов, случайно выбранных людей… Королева наверняка могла настоять, чтобы Ферзен сопровождал карету на всем пути ее следования. Зачем она отправила вперед Леонара, не отличившегося ничем, кроме умения сооружать фантастические пуфы? Неужели потому, что не захотела расставаться с личным парикмахером? Почему не велела до неузнаваемости загримировать короля, почему не уговорила его сидеть в углу кареты, надвинув шляпу на глаза? Почему операция, подготовка к которой длилась более полугода, столь бездарно провалилась? Возможно, свою роль сыграло отсутствие привычки к сосредоточенной работе, к доведению задуманного до конечной цели: с великим напряжением выбравшись из города, королева перестала думать о бегстве и поддалась чарам природы и прекрасного солнечного дня. Она привыкла, что ее замыслы всегда исполнялись, и, вырвавшись из плена угнетавшего ее Парижа, вновь почувствовала себя полновластной королевой…

К утру на взмыленных конях из Парижа примчались комиссары Ромеф и Байон: они доставили декрет об аресте короля и о препровождении его в столицу. «Во Франции нет больше короля», — прошептал Людовик XVI. Увидев, как кто-то положил декрет на край кровати, где спал дофин, королева в порыве гнева схватила его и швырнула на пол. «Я не хочу, чтобы он порочил светлое имя моих детей!» — воскликнула она. После прибытия парижан толпа стала еще гуще, еще шумнее, то и дело раздавались выкрики: «В Париж!», «В Париж!» Последняя надежда королевской четы — генерал Буйе, к которому ночью отправили курьера, мог появиться с минуты на минуту. Стремясь оттянуть время, король попросил поесть, Мадам Елизавета притворилась, что у нее обморок, королева пожаловалась на мигрень. Не помогло ничего. В семь часов тридцать минут король в сопровождении королевы, сестры и детей, за которыми следовали мадам де Турзель и фрейлины, вышел из дома и сел в карету. Вокруг ярилась толпа; национальные гвардейцы оттесняли людей, хотевших то ли прикоснуться к своему королю, то ли ударить его, порвать рукав… Генерал Буйе и его Немецкий полк прибыли через полтора часа после отъезда короля. Один из офицеров, стоявший в толпе, вспоминал: «Карета проехала мимо меня; она двигалась так медленно, что я явственно видел, как королева ответила на мое немое приветствие. Король кивнул мне, и в этом движении выразилась его великая скорбь и угнетенное состояние. Но королева страдала еще больше <…> Никогда в жизни я не испытывал такой жалости…»

Поездка из Парижа в Варенн на крыльях надежды заняла 22 часа. Отчаяние влекло королевскую семью из Варенна в Париж четверо суток. От одной деревни до другой берлина буквально прокладывала дорогу среди толпы воинственно настроенных санкюлотов, потрясавших вилами, пиками, серпами и дубинами, выкрикивающих грязные ругательства в адрес короля и королевы. Возле Сент-Менегу озверелая толпа на глазах у монархов растерзала графа де Дампьера, старца преклонных лет, снявшего шляпу перед поверженным величием. По воспоминаниям одного из гвардейцев, охранявших берли-ну, санкюлоты «догнали карету и с криками “Да здравствует нация!” окружили ее, сжимая в руках свои трофеи: куски щёк, руки, ноги, бедра и кишки несчастного дворянина…».

В Реймсе, где некогда его принимали с таким восторгом, король надеялся найти поддержку у горожан, но королевскую карету встретили бранью и улюлюканьем. В Эпернэ Марию Антуанетту пытались застрелить из ружья. Когда один из сопровождавших карету гвардейцев пожаловался на голод и королева предложила ему поесть, со всех сторон закричали, что она хочет его отравить. Возмущенный король схватил кусок, прожевал, а потом дал попробовать детям. Гвардейцы смягчились. В Шалоне, в доме, где их величества остановились на ночлег, королю предложили бежать, воспользовавшись потайной лестницей, но в одиночку он бежать отказался. Возле Шен-Фандю берлина поравнялась с каретой депутатов, присланных из Парижа сопровождать королевскую семью и, если потребуется, защищать от излишне рьяных санкюлотов. Двое — Барнав и Петион — тотчас сели в королевскую берлину, а маркиз де Латур-Мобур поехал вместе с фрейлинами. В берлине стало очень тесно, и королеве пришлось взять дофина на руки. Погода стояла жаркая, карета ехала медленно, окна гвардейцы открывать не разрешали, и внутри стояли духота и удушливый запах немытых тел. Лица у всех покрылись слоем пыли. Но депутатов ничто не смущало. Как рассказывает мадам де Турзель, по дороге они вели разговор с Мадам Елизаветой, и та, обращаясь к Барнаву, разумно и достойно объясняла причины, побудившие короля покинуть Париж. «Вы слишком умны, господин Барнав, — говорила она, — чтобы не оценить любовь короля к французскому народу и его искреннее желание сделать его счастливым. Чрезмерная любовь к свободе ввела вас в заблуждение, вы подсчитали только ее преимущества, не подумав о тех разрушениях, что ее сопровождают». «Всю дорогу Барнав был молчалив и почтителен, — писала Турзель. — Петион же, болтливый и невоспитанный, часто хотел пить и бесцеремонно требовал утолить его жажду».

Хотя королева в основном молчала, за время дороги она произвела на Барнава неизгладимое впечатление; как священную реликвию, он до самой смерти хранил клочок от ее платья. Петион попытался вызнать у королевы имя ее сообщника, шведа, который помог им выбраться из Парижа. «У меня нет привычки спрашивать имя кучера, который меня везет», — ответила она. Когда приходилось перекусывать, не выходя из кареты, король разливал вино, дамы разрезали мясо, королева раздавала тарелки — все как в обычных семьях. Простота и сердечность в отношениях между членами королевской семьи произвели на Петиона самое благоприятное впечатление.

На подъезде к Парижу королевскую карету встречала огромная толпа горожан. Здесь толпы можно было не бояться. На этот раз Лафайет позаботился о безопасности королевского семейства и по обеим сторонам дороги выстроил плотный кордон национальных гвардейцев. Под грозное молчание толпы карета проследовала в Тюильри. Исполняя повеление Лафайета, никто не снимал головных уборов. А те, кто их не носил, напротив, прикрыли головы чем могли. Повсюду висел приказ: «Того, кто будет аплодировать королю, ждет наказание. Того, кто его оскорбит, ждет смерть». К восьми часам вечера карета подкатила к воротам дворца. Измученные, усталые, покрытые дорожной пылью беглецы проследовали в комнату короля. Мадам де Турзель, двух фрейлин и трех гвардейцев отправили в тюрьму, дабы толпа под горячую руку не разорвала их на части. (Потом их оправдают, и они покинут Францию, а мадам де Турзель вернется на свой пост гувернантки детей Франции.) Отвечая на вопросы депутатов Собрания, королева величественным презрением воздавала за нанесенные ей обиды. Унижение могло ее убить, но не победить. «Королева обладала сердцем героя, король — душой мудреца, но обоим недоставало гения, который бы соединил мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться; но ни один не умел царствовать», — писал Ламартин.

Европейских монархов, уверенных в успехе предприятия, известия из Парижа крайне разочаровали. 21 июня Густав III, находившийся в Спа, даже отправился гулять к городским воротам, надеясь первым встретить кареты беглецов. Провал побега стал для него полнейшей неожиданностью. Екатерина II, полагавшая, что в лице Симолина Россия была причастна к побегу, писала: «Думаю, что самой большой трудностью, с которой король столкнулся во время бегства, был он сам, и мне сие крайне досадно; королева, зная все про своего мужа, не расстается с ним, и она права, но это еще одна причина, отчего побег не задался». С французских эмигрантов, коих в России прибывало все больше, Екатерина стала брать клятву верности королю и монархии, а тех, кто не клялся, выставляла вон. «Сидя в тюрьме, король поступает очень дурно; самим фактом своего пребывания в тюрьме он совершает преступление, ибо тюрьма не место для королей», — писала императрица.

Ферзен с письмами короля и королевы добрался до Брюсселя; новость о провале предприятия повергла его в отчаяние. Маркизу де Буйе пришлось покинуть страну. Возможно, потому, что именно он собирался с помощью иностранных полков защищать монархию, его имя попало в строки Марсельезы: «Буйе сообщники прямые, они не люди — тигры злые, что рвут грудь матери своей…» Говорят, Прованс, узнав о злоключениях брата, не проронил ни слезинки. Людовик, оправдывавший своей побег, под напором обвинений Лафайета согласился признать, что, видимо, французы действительно не согласны с его мнением. В дневнике короля неудавшийся побег описан следующим образом: «Понедельник 20. Ничего. Вторник 21. Отъезд в полночь из Парижа. В одиннадцать часов вечера прибытие в Варенн и арест. Среда 22. Отъезд из Варенна в пять или шесть часов утра. Завтрак в Сент-Менегу. В шесть часов прибытие в Шалон, там ужин и сон в бывшем Интендантстве. Четверг 23. В половине двенадцатого прервали мессу, чтобы ускорить отъезд. Завтрак в Шалоне. Обед в Эпернэ. Возле Порт-а-Бренсон встреча с комиссарами Собрания. В одиннадцать часов прибытие в Дорман, там ужин. Три часа спал в кресле. Пятница 24. Отъезд из Дормана в половине восьмого. Обед в Фертесу-Жуар. В десять часов прибытие в Мо. Ужин и сон в резиденции епископа. Прибытие в Париж в восемь часов, ехали без остановки».

Если раньше королевская семья ощущала себя в Тюильри несвободной, теперь дворец превратился в настоящую тюрьму. Часовые стояли везде — в саду, на этажах, возле комнат. Отменили свободный вход и выход. Каждого посетителя тщательно проверяли. Увеличили количество замков. При переходе из комнаты в комнату взрослых членов королевской семьи сопровождали караульные, они же присутствовали при всех разговорах. Однако Собрание довольно быстро «помирилось» с королем, чему немало способствовал Барнав, представив дело как «похищение короля роялистом Буйе». Составили оправдательное письмо (его тоже считали делом рук Барнава), в котором говорилось: «Король, введенный в заблуждение преступными внушениями, отдалился от Национального собрания. Сохраним же спокойствие. Национальное собрание — наш вождь, конституция — наш лозунг». Но этот документ скорее отражал политическую борьбу в парламенте: сторонники конституции, работа над которой подходила к концу, хотели, чтобы под ней стояла подпись короля — в надежде, что тогда ее признают за границей. В выпущенной за границей прокламации Буйе бегство Людовика также представили как похищение. Народ в похищение не верил; левые радикальные газеты называли бегство короля бунтом против народа. В Якобинском клубе подняли вопрос о низложении монарха. Герцог Орлеанский разъезжал по Парижу в открытой коляске, а его сторонники потихоньку агитировали депутатов за установление регентства. Впрочем, идея успеха не имела, и Орлеан сменил тактику: он торжественно отрекся от регентства и вступил в Якобинский клуб.

В страшный вечер 25 июня у Марии Антуанетты хватило сил продиктовать письмо к мадам Кампан: «Пишу вам из ванны, где пытаюсь восстановить силы и облегчить страдания физические. Про состояние души сказать ничего не могу, мы живы, а это главное. Прошу вас, не возвращайтесь, пока я не напишу вам». За четыре дня скорбного пути королева сильно изменилась. Когда мадам де Кампан вновь увидела ее, она ужаснулась: волосы Марии Антуанетты «стали совсем седыми, словно у шестидесятилетней женщины». «Вы можете быть спокойны: мы живы. Те, кто стоят во главе Собрания, кажется, не намерены обойтись с нами слишком сурово. Поговорите с моими родственниками о возможном вмешательстве извне; если они боятся, надо их убедить», — писала королева Ферзену 28 июня. Теперь ей приходилось писать по ночам, применяя шифры, которые время от времени надо было менять; она использовала симпатические чернила или лимонный сок, с большой осторожностью выбирала курьеров и зашивала письма в подкладку их одежды или прятала в коробках с печеньем, пересылаемых в качестве подарков. От слез и ночных бдений глаза у нее опухли, покраснели и постоянно слезились. «Мне никогда не приходилось этим заниматься», — жаловалась она Ферзену на тяжкий труд шифровальщицы. В письмах, отправленных после возвращения из Варенна, звучал единственный мотив: мы живы, значит, еще не все потеряно. Она перестала задумываться, как можно восстановить монархию во Франции. Это уже не имело значения. Единственной и главной задачей для нее стало спасение жизни — своей, детей, короля. Но спастись можно было только с помощью извне, тем более что люди, которым она полностью доверяла, то есть Ферзен и Мерси, находились за границей.

После неудачного побега король начал поддерживать жену в ее упованиях на заграницу. Когда к нему пришли депутаты, он выразил свою приверженность конституции и народу, иначе говоря, революции. Видимо, он лукавил, ибо через несколько дней отправил императору Леопольду II письмо, в котором «извещал Европу о своем пленении, и рассказывал шурину-императору о своих невзгодах в надежде, что тот примет меры, которые подскажет ему сердце, и придет на помощь ему и Французскому королевству». Тем временем королева писала Ферзену: «Я жива… я так беспокоилась за вас, так переживала, зная, что вы страдаете, не имея от нас известий! Надеюсь, Небо позволит этому письму попасть к вам. Не пишите мне пока, чтобы не подвергать нас опасности, а главное, не возвращайтесь ни под каким предлогом. Здесь знают, что это вы помогли нам покинуть Париж; если вы приедете, все пропало. Нас караулят днем и ночью, но мне все равно… Будьте спокойны, со мной ничего не случится. Собрание обходится с нами мягко… Сейчас больше писать не могу…» Прежде королева окружала себя друзьями, теперь она запрещала им приезжать к ней. «Не возвращайтесь, пока здесь все не уладится. <…> Повторяю, не возвращайтесь, дорогая Ламбаль, я буду слишком сильно волноваться за вас», — писала она принцессе де Ламбаль, отправляя ей кольцо с вплетенной в него седой прядью своих волос.

Все лето королевская семья провела, затворившись во дворце, стараясь не выходить даже во двор, ибо там размещались караулы. Даже маленький Луи Шарль не просился гулять. Если королева шла к дофину, ее сопровождал офицер охраны, он же сидел рядом, пока королева занималась с сыном. Когда ее величество поднималась по лестнице, караульный внизу кричал: «Королева идет!» — дабы Мария Антуанетта ни на минуту не оставалась одна. Некоторое время после возвращения офицеры дежурили даже в спальне королевы. Потом Лафайет ослабил надзор, и ночной караульный стал располагаться не в спальне королевы, а в ее апартаментах, однако дверь в спальню все равно предписывалось держать открытой. Храня достоинство, измученная королева училась не замечать постоянно направленных на нее враждебных взоров. Ее даже не обрадовало, когда ей сообщили, что звезда Лафайета стала меркнуть. Общество охватили республиканские настроения. После побега солдаты все меньше доверяли офицерам из «бывших». В Париже прошел слух, что Лафайет способствовал побегу короля, и на выборах мэра его кандидатура с треском провалилась.

Революционные силы составили петицию с требованием низложить короля и для подписания собрались вместе со своими сторонниками на Марсовом поле. В связи с указом о нарушителях общественного порядка Лафайет велел собравшимся разойтись и, согласно законам военного времени, выкинул красный флаг. Собравшиеся не подчинились и, как пишут, даже стали швырять в гвардейцев камни и палки. Лафайет приказал открыть огонь. В результате — 50 погибших и не менее сотни раненых. Назревал решительный раскол между конституционалистами и республиканцами. Сторонники монархической конституции вышли из Якобинского клуба и образовали клуб Фельянов. Тучи над узниками Тюильри сгущались. На все вопросы о побеге, которые ей еще долго задавали депутаты, Мария Антуанетта отвечала: «Если король с детьми пожелал уехать, я не могла сделать ничего иного, кроме как сопровождать их. В течение двух последних лет я не раз доказывала, что ни за что не расстанусь с семьей. И в этот раз я охотно последовала за королем, ибо была уверена, что он не намерен покидать пределов королевства. А если бы он так решил, я бы сделала все, чтобы отговорить его от сего намерения».

Пока верх одерживали конституционалисты, полагавшие, что наличие при конституции короля пойдет им на пользу: искупая свой опрометчивый поступок, король постарается вернуть во Францию своих родственников и убедить союзные Франции державы признать конституцию. «Сегодня обстоятельства оставляют место для надежды. Люди, обладающие большим влиянием, собрались и открыто высказались за сохранение монархии и короля, за восстановление порядка. <…> Власть Собрания распространяется на всю страну, и оно намеревается использовать ее для восстановления законов и завершения революции… Естественное завершение… избавит нас от дальнейших несчастий», — писала в июле Мария Антуанетта Мерси. Чтобы подтолкнуть к действиям императора, Ферзен отправился в Вену. В письме Леопольду II Мерси подтверждал положение Ферзена как доверенного лица французских монархов. Мария Антуанетта полагала необходимым собрать конгресс европейских государей, чтобы обсудить, каким способом можно восстановить порядок и королевскую власть во Франции. «Эти переговоры должны быть подкреплены солидными военными приготовлениями, однако войскам следует лишь издали пригрозить французской демократии, дабы не спровоцировать преступления и смертоубийства», — писала королева Мерси. Ферзену она также напоминала, что и она, и король надеются на переговоры и устрашение: «Король считает, что оказать помощь ему и его королевству означает начать переговоры; демонстрация силы должна быть явлена во вторую очередь и только в том случае, если переговоры не будут иметь успеха». Полномочия на ведение переговоров от имени Людовика XVI получил и граф Прованский, успешно добравшийся до Брюсселя. В письме к нему Людовик лично подчеркивал, что на первом месте должны стоять переговоры, а уже потом применение силы.

Собрание повело наступление на эмигрантов. 1 августа 1791 года оно издало декрет, предупреждавший, что всех эмигрантов, не возвратившихся в месячный срок на родину, обложат налогом втрое большим, чем остальных граждан. Королева, памятуя о том, с какой деликатностью — особенно по сравнению с Петионом — вел себя Барнав, решила, что в лице его нашла нового Мирабо. Как пишет Кампан, королева говорила: «…если когда-нибудь власть снова окажется в наших руках, прощение Барнаву уже записано в наших сердцах». Барнав имел немалый вес в Собрании: он принадлежал к так называемому либеральному «триумвирату», включавшему еще Ламета и Дюпора. «Пораженная благородством характера и искренностью, проявленной в те два дня, которые мы про вели вместе, я хотела бы спросить у него, что нам делать в создавшейся ситуации. <…> Он может рассчитывать на мою скромность и сохранение тайны. <…> Невозможно пребывать в бездействии; совершенно ясно, что надо что-то делать, но что? Я не знаю, а потому хочу спросить у него», — писала королева шевалье де Жаржею, другу Барнава и мужу одной из своих придворных дам. Мерси не одобрял кандидатуры Барнава на роль спасителя монархии. «Хотя королева, похоже, поверила в искренность намерений Ламета и Барнава, они всегда были негодяями, и вдобавок очень опасными, ибо первый наделен многими талантами, а второй обладает виртуозным красноречием, кое он обычно употреблял под руководством своего друга Дюпора, самого закоренелого противника королевской власти в Собрании», — писал он Кауницу Впоследствии многие указывали Мерси на ошибку, ибо после Ва-ренна «триумвират» стал активно поддерживать трон, не требуя — в отличие от Мирабо — вознаграждения.

Королева вступила в переписку с Барнавом и Ламетом. «Эти двое — единственные, с кем можно вести переговоры», — утверждала она. И одновременно тормошила брата с вводом войск: «Только от императора зависит положить конец смуте, именуемой французской революцией. Примирение невозможно. Сила с оружием в руках все разрушила, значит, только сила с оружием в руках сможет все восстановить». Но, пожалуй, лучше всего ее безрадостное настроение отразилось в письме Мерси: «Мы не можем доверять никому, ни внутри страны, ни за ее пределами. Злые делают свое дело, сиречь творят зло; у честных людей так мало мужества, выдержки и единодушия, что зачастую они более опасны, чем злые».

В августе на берегу Эльбы в Пильницком замке состоялась встреча Леопольда II и прусского короля Фридриха Вильгельма II; результатом ее стала так называемая Пильницкая декларация, в которой оба государя, «вняв желаниям и представлениям старшего из братьев французского короля и графа д'Артуа», договаривались совместно принять меры, дабы помочь королю Франции «свободно установить основы монархического правления», а также призывали европейских государей поддержать их намерения. Но действовать никто не спешил. Как полагал Мерси, ситуация была настолько сложна, что император предпочел подождать, чем она разрешится. Граф д'Артуа, который, по словам Ферзена, «не желает идти на переговоры, а мечтает только о силовом вмешательстве, невзирая на опасности такового», остался недоволен, равно как и бывший министр финансов Калонн, представлявший Артуа при иностранных дворах.

Декларация вызвала огромное возмущение во Франции; большинство было уверено, что Людовик вступил в сговор с заграницей. «Здесь говорят, что согласно договору, подписанному в Пильнице, обе державы (Австрия и Пруссия. — Е. М.) обязались не допустить принятия французской конституции. Разумеется, есть пункты, по которым державы имеют право выдвигать свои возражения, но что касается внутреннего законодательства, то каждая страна вправе устанавливать такие законы, какие ей подходят», — оправдывая Людовика, писала королева Мерси. Королю пришлось обратиться к братьям с призывом вернуться на родину; те ответили отказом, причем в довольно резкой форме, не задумываясь, насколько это может повредить королю. Впрочем, они давно уже просчитывали, как им освободить Францию не только от власти революционеров, но и от короля Людовика. «Примечательно, что народ не вмешивается в дискуссии о конституции, продолжая заниматься своими делами; тем не менее он хочет конституции и не хочет аристократов. <…> Месье вот-вот будет признан регентом, а граф д'Артуа его генеральным наместником. Такое назначение столь безумно и абсурдно, что мысль о нем могла зародиться только во французской голове. <…> Работа над конституцией завершена… скоро ее принесут королю. <…> Что же касается ее принятия, то любой мыслящий человек не может не понимать, что мы здесь не свободны. Сейчас главное для нас — чтобы окружающие нас чудовища ни в чем нас не заподозрили. Сообщите мне, где дислоцированы войска и каковы намерения императора. Нас могут спасти только иностранные державы. Армия развалилась; денег нет; теперь ничто не сможет удержать вооруженную чернь. Когда руководители революции начинают призывать к порядку, их перестают слушать. <…> Как видите, в этом письме я излила вам всю душу. Вы знаете, с кем мне приходится иметь дело. В ту минуту, когда все уверены, что наконец убедили его, одно слово, один довод, и он меняет свое мнение», — видя в бывшем посланнике надежную опору, писала королева Мерси. Ибо король по-прежнему страдал нерешительностью.

В Париже поддержкой королеве в те дни стал Барнав: он уговаривал ее сделать все возможное, чтобы убедить народ, что она и король добровольно принимают конституцию. Ибо тогда народ забудет о их бегстве и снова полюбит своих монархов. Был ли Барнав искренен, зная, какую разнузданную памфлетную кампанию открыли против королевы после неудачного побега? Возможно, он просто хотел приободрить ее величество, находившуюся практически в изоляции. «Я никого не вижу, последние новости узнаю только из газет, но на их основании я не могу составить правильного мнения», — писала королева Барнаву. Надо полагать, газету Эбера «Папаша Дюшен», которая в грубых площадных выражениях яростно обрушивалась на Марию Антуанетту, ей не доставляли.

Наконец 4 сентября текст конституции, утвержденной Национальным собранием, вручили королю, предоставив ему десять дней на ознакомление. В этот же день из дворца убрали охрану, королева получила право закрываться у себя в комнате, а сад Тюильри открыли для прогулок. Понимая, что конституцию принимать придется, королева заранее оправдывалась перед братом, а в его лице и перед остальными монархами Европы и призывала брата поторопиться с введением войск, ибо сия мера «становится особенно необходимой, потому что королю придется принимать конституцию; иначе он поступить не может, ибо племя тигров, что поглотило королевство, объявит его преступником; французы же, находящиеся за границей, наверняка заподозрят нас в сговоре с тиграми». Братья действительно прислали Людовику длинное письмо, в котором уговаривали его отвергнуть конституцию, а дабы укрепить его уверенность в помощи извне, приложили копию декларации, подписанной в Пильнице.

Желая вернуть королю доверие народа, Барнав набросал для Людовика текст выступления в Собрании в день принесения присяги конституции. Он был уверен, что королева сможет повлиять на супруга. Но Мария Антуанетта, уверенная в обратном, написала ему, что, скорее всего, король ознакомится с его речью и речью Монморена и на их основе составит собственную. Она была права: король сам составил свою коротенькую речь и 14 сентября торжественно поклялся в верности конституции. С абсолютной монархией было покончено. Монархия оставалась наследной, но отныне властью короля Франции наделяла нация. Как и в день коронации, королева сидела наверху в ложе и со слезами на глазах наблюдала за церемонией. «Боже мой, почему мне предназначено жить в такое время и в окружении этих людей! Но не думайте, что мужество меня покинуло. Не ради себя, ради сына я выдержу, пройду до конца свой долгий и тернистый путь», — писала она Мерси.

Депутаты Собрания овациями приветствовали обещание Людовика XVI блюсти конституцию и под звуки военного оркестра проводили его до Тюильри. 18 сентября в честь принятия конституции в Париже устроили народные гулянья. В небо взмыл аэростат с эмблемой конституции. Король и его семья в открытой карете ездили по Елисейским Полям и старались улыбаться как можно радостнее. Однако, как заметила мадам де Сталь, «за любезной улыбкой королевы таилась глубокая грусть». Вечером в городе зажглась иллюминация, был устроен фейерверк. Раздавались крики «Да здравствует король!», а иногда и «Да здравствует королева!». Но, как пишет Кампан, при каждой здравице высоченный субъект, то ли фанатик, то ли наемник, весь вечер следовавший за королевским экипажем, громогласно выкрикивал: «Нет, не верьте этому: да здравствует нация!» «Как грустно, что вся эта красота оставляет в нашем сердце лишь чувство беспокойства и печали», — глядя на расцвеченный огнями Париж, вздыхала Мария Антуанетта.

Братья короля и присоединившиеся к ним принцы крови — Конде, герцог де Бурбон и герцог Энгиенский — заявили протест, утверждая, что короля заставили подписать конституцию, а значит, подпись его недействительна. В пространном письме Людовик объяснял братьям, почему он пошел на такой шаг: «…я знаю, мое поведение легко подвергнуть порицанию, особенно когда находишься далеко и не можешь правильно оценить мои доводы. Но когда, подобно мне, ты действуешь в убеждении, что действия твои произведены на благо общества, тебе не в чем себя упрекнуть». Похожее, только более короткое письмо было отправлено Леопольду II: «Я решил принять конституцию, потому что рассматриваю ее как волеизъявление большинства народа». Насколько Людовик был искренен, утверждая, что добровольно поставил свою подпись, сказать сложно. Скорее всего, он плыл по течению в надежде, что оно вынесет его и его семью к какому-нибудь спасительному берегу. Оставшись фактически без советников, Людовик, как человек книжный, стал искать ответы у Юма. «Он постоянно вспоминал историю Карла I, надеясь избежать его участи путем поведения прямо противоположного, и там, где Карл являл рвение и упорство, он проявлял снисходительность и уступчивость», — считал Мерси.

В своем кругу королева открыто не поддерживала принятую конституцию, но ради спасения семьи была готова ее терпеть. «После подписания королем конституции положение наше изменилось; отказаться от подписания было бы более благородно, но в наших обстоятельствах невозможно. <…> Однако даже с учетом Пильницкой декларации я не вижу, чтобы помощь из-за границы торопилась прийти к нам. Возможно, это и хорошо, ибо чем дальше, тем больше бед обрушится на этих оборванцев; быть может, они сами захотят вмешательства иностранцев», — писала она в сентябре Ферзену. Королева была уверена в нежизнеспособности новых законов, полагая, что как только они начнут работать, «государство развалится само собой». «…Уверена, конгресс всех держав, заинтересованных в сохранении французской монархии… является единственным способом помочь нам. <…> Надо только, чтобы эмигранты держались на заднем плане и собирали имеющиеся у них силы в одном месте, чтобы воспользоваться ими, если настанет крайний случай», — писала она Мерси.

Но конгресс, за который ратовала королева, не собрался. А братья короля вместе с принцами королевской крови обосновались в Трирском курфюршестве, точнее в городке Кобленц, что неподалеку от Кёльна, и устроили там настоящий двор в миниатюре — с королевской стражей (что привело в ярость Людовика XVI), с интригами, амурами, танцами, азартными играми и борьбой честолюбий и амбиций. Теперь королева боялась, что нетерпеливые принцы выступят во главе армии против Франции, а это означало, что королю придется объявлять им войну. Этого она допустить не могла, а потому продолжала писать, строить планы, снова писать… «У меня нет ни минутки для себя, все время уходит на встречи с нужными людьми, написание писем и занятия с детьми. Дети являются единственной моей отрадой… когда мне очень грустно, я беру малыша на колени, обнимаю его, целую, и его любовь дарует мне утешение», — сообщала она Ферзену.

Переписка с Барнавом подошла к концу: они перестали быть нужными друг другу. В последнем письме Барнав в качестве вознаграждения за свои труды попросил дозволения поцеловать руку королевы, подтверждая тем самым вывод, сделанный Мерси через три года после начала революции: «Очень многие заблуждались относительно продажности патриотов; на самом деле большинство из них были скорее честолюбцами и фанатиками, нежели корыстолюбцами». Как пишет Кампан, королева, заливаясь слезами, отказала Барнаву в испрошенной милости. Ходил слух, что у нее с Барнавом был роман, но в это верится с трудом. Хотя природное обаяние Марии Антуанетты по-прежнему заставляло восхищаться ею как мужчин, так и женщин, выглядела она значительно старше своих лет: поседела, похудела, постоянно чувствовала себя усталой — сказывалась ночная работа над письмами.

«Нам очень важно знать, насколько далеко простираются обязательства императора и других держав по отношению к братьям короля», — взволнованно спрашивала Мария Антуанетта Мерси. «Французы отвратительны по обе стороны границы; следует быть очень осторожными, ибо, если придется жить с теми, кто по эту сторону, надо поступать так, чтобы им не в чем было нас упрекнуть; но если те, кто по ту сторону, вновь станут господами, надо бы им тоже понравиться…» — писала она Ферзену Французские советчики в ее окружении не задерживались. Обрушиваясь на французов, она снова и снова возвращалась в своих воспоминаниях в Вену, к матери, и сознание того, что в жилах ее сына течет несколько капель крови Марии Терезии, придавало ей энергии. Королеву лихорадило; план, придуманный ею, был утопичен. Она хотела организовать вооруженную коалицию европейских монархов, которая пригрозит французам, те испугаются и в полной мере восстановят власть короля. Но ружье, как известно, всегда стреляет, тем более когда ружей много… Объединить европейские державы, разобщенные разностью интересов и ревниво следившие друг за другом, оказалось делом крайне не простым.

Учредительное собрание закрылось 30 сентября, передав эстафету Законодательному собранию. Выступивший на закрытии король объявил об окончании революции. Такое заявление отвечало желанию короля и фельянов, но никак не народа. Даже романтически влюбленный в королеву Барнав мягко упрекнул королевское семейство в двоедушии. На что Мария Антуанетта ответила, что у нее есть только одна цель: «Счастье короля и его народа». В Законодательном собрании, в котором она видела «сборище негодяев, безумцев и животных», влияние фельянов значительно ослабело. В королевской семье начались раздоры. «У нас царит настоящий ад; ничего нельзя сказать, даже с самыми лучшими намерениями. Моя сестра очень раздражительна, ее окружают интриганы, а главное, она находится под влиянием братьев, пребывающих за границей, так что нет никакой возможности поговорить с ней, чтобы не рассориться на целый день», — писала Мария Антуанетта Ферзену Сестра, то есть Мадам Елизавета, активно симпатизировавшая эмиграции, делала слабые попытки примирить Тюильри и Кобленц, но безуспешно. По словам современников, после бегства в Варенн эмиграция вошла в моду: бежали массово, и не только те, кому грозили преследования. «Тех, кто доверял нам, мы уговорили не уезжать. <…> Но что вы хотите? Стало хорошим тоном не исполнять нашу волю, говорить, что мы не свободны (что действительно правда), а следовательно, не можем говорить, что думаем, а потому поступать надобно наоборот», — писала королева Ферзену. И она, и Людовик были уверены: если эмигранты вторгнутся «не располагая превосходящими силами, они погубят и Францию, и короля». К Собранию она потеряла интерес: по ее словам, оно занималось «только причинами дороговизны хлеба и изданием декретов». Одним из таких декретов стал закон об эмигрантах. Призывы, исходившие из Кобленца, угрозы со стороны братьев короля и принцев не могли не волновать членов новоизбранного собрания, куда вошло много новых ярких ораторов из разночинцев. Молодые пылкие республиканцы в речах своих нападали на державы, поддерживавшие эмигрантов, и призывали объявить им войну ради безопасности Франции. Вскоре они объединились во фракцию, которая получила название жирондистов, так как большинство ее составляли уроженцы департамента Жиронда.

После жарких дискуссий 9 ноября приняли закон об эмигрантах, согласно которому французы, не вернувшиеся во Францию до 1 января 1792 года, объявлялись врагами отечества и подвергались наказанию, а имущество их — конфискации. Людовик XVI наложил на этот закон вето, и его немедленно объявили пособником эмигрантов, хотя его, скорее, можно было назвать пособником королевы. Но королева (как и Людовик, желавший, чтобы «эмигранты перестали внушать беспокойство») не жаловала эмиграцию. «Необходимо убедить эмигрантов, чтобы… они прекратили создавать нам неприятности. Понятно, что, не имея поддержки, они начинают бесноваться», — писала она Ферзену. Уверенная, что братья сознательно компрометируют Людовика, чтобы тем или иным образом занять его место, Мария Антуанетта ждала спасения только от брата или европейской коалиции. «Я по-прежнему настаиваю, что конгресс, о котором я уже писала, должен состояться. Только он сможет заставить принцев и эмиграцию воздержаться от глупостей… мы не хотим и не можем поддерживать конституцию, ставшую несчастьем и погибелью всей Франции; мы мечтаем вернуться к привычному порядку вещей, однако силами французов его восстановить невозможно», — писала королева Мерси.

Ферзен был озабочен муссированием парижскими газетами темы о возможном бегстве короля. План такой действительно имелся; автор его, Густав III (уповая на поддержку императрицы Екатерины и полагая, что, завершив войну с турками, она уделит больше средств на восстановление порядка во Франции), хотел высадиться в Нормандии, куда, согласно его замыслу, следовало бежать королевской семье. Ни Екатерина II, ни Густав III не любили Марию Антуанетту и предпочитали иметь дело с принцами, нежели с королем и королевой, считая, что «не важно, кто будет на престоле — Людовик XVI, Людовик XVII или Карл X, лишь бы чудовище было уничтожено». Шведский король и преданный рыцарь королевы Ферзен рвались в бой. «Я прекрасно понимаю весь ужас вашего положения, но без иностранной помощи оно никогда не изменится», — писал граф Марии Антуанетте. Император же, напротив, сохранял спокойствие. «У меня сестра во Франции, но разве Франция моя сестра?» — говорил он. Леопольд направил сестре секретную записку, в которой с немецкой педантичностью рассматривал все «за» и «против» установившегося во Франции режима и возможные результаты и последствия введения иностранных войск; суть записки сводилась к тому, что принятие конституции является превосходным предлогом не начинать войну с Францией. Впрочем, аристократам-эмигрантам он тоже не считал нужным помогать. «О чем бы ни попросили вас эти французы, не делайте ничего, — писал он сестре Марии Кристине, правительнице Нидерландов, — только вежливость и обеды, но ни войск, ни денег». Жалуясь на бездействие Венского двора, комитет в Кобленце организовал собственную армию — «армию Кон-де». Королева по-прежнему прилагала все усилия, чтобы «европейские державы пришли на помощь, явив всю свою силу и величие». Активная переписка королевы с европейскими дворами, постоянные курьеры, возвращение из эмиграции мадам де Ламбаль — все это не оставалось незамеченным.

В воздухе Тюильри пахло заговором; Собрание постановило отрубать головы преступникам посредством машины, изобретенной доктором Гильотеном; король снова впал в апатию; Мадам Елизавета интриговала в пользу Артуа; дворец наводняли шпионы всех партий и группировок; патриоты, пристально следившие за обитателями Тюильри, окрестили доверенных лиц короля и королевы «австрийским комитетом». В такой обстановке желание Ферзена прорваться в Париж, дабы посвятить их величества в план Густава III, пугало королеву, хотя при одной только мысли о свидании с Ферзеном она трепетала от счастья. «Приехать сюда сейчас означает рисковать нашим счастьем… больше всего на свете мне хочется вас увидеть», — писала она, переполненная чувствами.

Прибыв в Париж 13 февраля 1792 года под видом курьера шведского короля, Ферзен остановился в гостинице Принцев на улице Ришелье и отправился к королеве. О своем проникновении во дворец он коротко записал: «Благополучно прибыл в Париж в половине шестого вечера… отправился к ней, прошел обычным путем; остерегался национальных гвардейцев; ее жилище прекрасно; короля не видел — остался там». Последние слова — «остался там» в оригинале старательно подчищены, и на этом основании строится гипотеза о счастливой встрече любовников после долгой разлуки. Или о (первой? последней?) ночи любви. Но, возможно, эти слова означали всего лишь, что он остался ночевать в Тюильри, чтобы лишний раз не пробираться мимо охраны. Ибо, любимец женщин, Ферзен был по-прежнему хорош собой, в то время как от прежней Марии Антуанетты остались лишь глаза да обворожительная улыбка, которой теперь редко кто удостаивался.

В шесть часов вечера следующего дня состоялась встреча Ферзена с королем. На предложение бежать король ответил отказом — «он столько раз обещал остаться, что ему совестно» — и попросил еще раз сообщить представителям европейских монархов, что его официальные заявления не отражают его образ мыслей. «Я знаю, меня считают слабым и нерешительным, но еще никто и никогда не находился на моем месте», — добавил он. «Он честный человек, — написал Ферзен, — но я не уверен, что он не пытался договориться с мятежниками». Во время беседы король доверительно признался, что единственно возможный момент побега — 14 июля — он упустил. Он хотел уехать, но: «…как можно, если Месье просил меня не уезжать, а маршал де Брольи сказал: “Мы можем уехать в Мец, но что мы будем там делать?” Я упустил момент». Это признание свидетельствовало, что, когда речь заходила о серьезных политических шагах, королева не имела влияния на короля. Ибо она как раз хотела уехать. Когда король удалился, Мария Антуанетта подробно рассказала Ферзену о злоключениях во время побега и плачевном финале сего предприятия. «В девять часов я с ней расстался», — записал в дневнике Ферзен.

Ферзен пробыл в Париже десять дней. Что удерживало его во французской столице, где его в любую минуту могли схватить как преступника, организовавшего бегство короля? Если судить по личному дневнику, получится, что приезжал он, скорее, не к Марии Антуанетте, а к Элеоноре Сюлливан, которая два дня прятала его у себя в доме на втором этаже и лишь на третий представила Кроуфорду, предварительно сочинив историю, согласно которой Ферзен якобы только что прибыл в Париж. С другой стороны, зачем было с риском для жизни приезжать к любовнице, если она в любую минуту, как уже бывало, могла последовать за ним? Известно, что Кроуфорд был одним из связных королевы, то есть выполнял миссию. Значит, Ферзен все же приезжал к королеве… тем более что, пробравшись в Тюильри, он не сразу встретился с Людовиком, хотя охраняли короля менее бдительно, нежели королеву… И все же сестра Ферзена Софи (в замужестве Пипер), поверенная всех его тайн, в том числе и сердечных, прислала брату письмо, в котором укоряла его за бурный роман с некой англичанкой, напоминая, что если слухи о нем дойдут до Нее, Она «смертельно опечалится». «Вы на виду, на вас смотрят, о вас говорят; так будьте же верны несчастной Ей, избавьте Ее от горя», — писала Софи. Укоры сестры означали, что несмотря на превратности судьбы Ферзен оставался любимцем дам и сам по-прежнему был неравнодушен к женским прелестям. Думается, королева все же была для Ферзена Прекрасной дамой, к которой стремилась его душа, в то время как прочим своим поклонницам он предоставлял возможность заботиться о нем самом.

1 марта скончался Леопольд II; Мария Антуанетта узнала об этом только 10 марта, в тот день, когда новым министром иностранных дел назначили генерала Дюмурье, а глава фракции жирондистов Верньо, указывая в сторону Тюильри, проговорил: «Издавна из-за стен этого дворца расползались страх и ужас. <…> Его нынешним обитателям надобно запомнить, что наша конституция дарует неприкосновенность только королю. Пусть знают, закон настигнет виновных, невзирая на отличия. Голова преступника должна пасть от меча закона!» Возбужденная известием о смерти императора, толпа со зверскими выкриками носила под окнами дворца наспех сляпанное из подручных материалов чучело Леопольда II с отрубленной головой. Ферзен постарался утешить королеву, сообщив, что новый император Франц II «часто порицал мягкость, медлительность и нерешительность своего отца. Он воин в душе и более походит на Иосифа, нежели на Леопольда. <…> Думаю, сейчас крайне уместно отправить ему письмо от вас и от короля. Подобное внимание польстит ему, и он рьяно выступит за ваше дело…». Опасаясь, что письмо попадет в чужие руки, Мария Антуанетта написала лишь коротенькую записку: «Дорогой племянник, вы можете полностью доверять этому человеку», а Людовик собственноручно прибавил: «Я думаю так же, как ваша тетушка». Однако многие подозревали, что записка Людовика подделана, ибо в то время король пребывал в состоянии глубокой депрессии. Посланцем королевы стал небезызвестный Гогла, который, амнистированный вместе со всеми второстепенными лицами, причастными к побегу королевской семьи, снова верно служил монархам.

Пришедшее к власти в результате смены кабинета правительство, состоявшее из единомышленников жирондистов, призывало к войне: война могла заглушить ропот народа на дороговизну, нехватку продуктов и финансовый кризис и наконец упорядочить отношения Собрания с королем, тайно сотрудничавшим с врагами революционной Франции. «Хотите уничтожить аристократов одним ударом? Уничтожьте Кобленц, и тогда глава нации Людовик XVI будет обязан царствовать согласно конституции», — говорил Бриссо. В обстановке провокаций со стороны Кобленца и заявлений нового, воинственно настроенного австрийского императора призывы жирондистов находили отклик среди народа. Лозунг «Уничтожим всех тиранов» пользовался огромным успехом. Незадолго до Нового года Людовик XVI отправил государям Пруссии и Испании (а Мария Антуанетта — Екатерине II) пространные послания, суть которых сводилась к тому, что конституцию он подписал не добровольно, а под давлением обстоятельств. Он тоже считал, что «маленькая война» для него выгодна. Ведь если победят французы, король французов от этого непременно выиграет, а если они потерпят поражение, то они сами камня на камне не оставят от режима, ввергнувшего их в пучину несчастий. Королева опасалась, что в случае победы союзных армий Франции придется расплачиваться своими территориями, а уменьшать королевство, которое, как она надеялась, когда-нибудь перейдет к ее сыну, она не хотела. Страх перед непомерными требованиями австрийцев и их союзников, перед жадными до власти принцами, за будущее сына, за себя и за короля… Ее верные советники пребывали далеко, письма от них приходили нерегулярно, а жить и сопротивляться приходилось каждый день. Пустое, ничем не занятое время всегда пугало ее.

Еще одна печальная новость для королевской семьи: 29 марта анархист Анкарстрем застрелил на балу шведского короля Густава III, активного противника революции во Франции. Перед смертью король успел сказать посланцу принцев барону де Кару: «Этот выстрел порадует ваших якобинцев». «В его лице вы потеряли прочную опору и доброго союзника, а я покровителя и друга», — писал Ферзен из Вены Марии Антуанетте. Своему другу барону фон Таубе он сообщил: «Друг мой, я решил не возвращаться в Швецию, ибо все нити дел Их Величеств находятся у меня в руках или же проходят через мои руки, и я не могу уехать без ущерба для Их Величеств, ибо без меня дела могут и вовсе остановиться. <…> Неясная позиция Екатерины II побудила меня убедить королеву подтолкнуть мятежников к началу военных действий. После смерти нашего короля иного выхода я не вижу». Вскоре от имени малолетнего Густава IV Ферзен получил бумаги, подтверждавшие его статус полномочного представителя шведского короля.

Генерал Дюмурье, полагавший, что надо первыми идти в наступление, разработал и представил правительству план будущей кампании в Бельгии. Мерси предупреждал Марию Антуанетту: «Если начнется война, очень важно, чтобы в Тюильри каждый день узнавали обо всех перемещениях войск, обо всех интригах всех партий», иначе говоря, подталкивал ее вести разведку в пользу Австрии. 26 марта королева ответила Мерси: «Дюмурье, не сомневаясь более в продвижении войск коалиции, решил атаковать первым и разработал план, согласно которому наступление начнется в двух местах: в Савойе и в округе Льежа. Наступлением на Льеж командует Лафайет. Такое решение принято вчера на совете; зная эти планы, они смогут повысить бдительность и принять все необходимые меры. Совершенно очевидно, наступление начнется скоро».

Понимала ли королева, что, выдавая планы французской армии австрийцам, она помогает стране, которая ведет войну с ее страной? Вряд ли, ибо для нее это была не война двух стран, а война мятежников и заговорщиков против незыблемого миропорядка, который олицетворяли монархи коалиции. Победа Австрии должна была восстановить этот миропорядок, иначе говоря, абсолютную наследственную монархию и франко-австрийский альянс. Она никогда не воспринимала Францию отдельно от Австрии: только неразрывное единство двух стран. Сохранить этот симбиоз — вот единственная цель в политике, которой она следовала сначала по указке матери и брата, а теперь по велению собственной души и при поддержке своего австрийского советника Мерси. Воспитанная в сословном духе, она не принимала и не воспринимала национальную идею, объединившую все сословия общества. Франция виделась ей двором: скучным версальским и веселым и фрондирующим — ее собственным в Трианоне. Оказавшись в Тюильри фактически под арестом, она тосковала по придворной жизни, ее многолюдным церемониям и шумным развлечениям. Она никогда никуда не стремилась, ибо всё, чего ей хотелось, доставлялось к ней. Полагала окружавший ее мир неизменным и не считала нужным приспосабливаться к его изменениям; а может, не замечала этих изменений вовсе. Ненависть подданных, некогда осыпавших ее цветами, изумила ее и болью отозвалась в сердце. Безрассудная жестокость толпы ужаснула ее, и она остро ощутила собственную беспомощность и беззащитность. Инертность короля приводила ее в отчаяние; видя, как воспламенялась толпа при звуках голоса очередного оратора, ей казалось, что если бы король вышел к народу, обратился к нему с зажигательной речью, взмахнул саблей и сел на коня, то народ последовал бы за ним и разогнал заговорщиков, как называла она революционеров. Она могла бы бежать одна, но долг повелевал ей оставаться с королем, с детьми, блюсти трон для сына. Этот долг она впитала с молоком матери и переступить через него не могла. Она сопротивлялась, защищала себя и семью. Как могла, как умела, по-женски, ибо начиная с октябрьских дней над ней нависала угроза смерти. «Мужество и непреклонность королевы приумножали ярость смутьянов. Она негодовала в душе, но с виду хранила полнейшее спокойствие, каждое движение ее было исполнено достоинства. Толпа под окнами выкрикивала в ее адрес самую бесстыдную брань и угрозы, способные испугать любого, обладавшего меньшей храбростью, чем она», — вспоминает Турзель.

С новым императором Австрия превратилась в координационный центр готовящейся интервенции против Франции; вдоль французской границы заметили передвижение войск. Дюмурье направил Венскому двору ноту, требуя отказаться от созыва конгресса государей, о котором давно мечтала королева. Император ответил отказом, и 20 апреля Людовик XVI слабым голосом объявил Австрии войну. «Война объявлена, — писала Мария Антуанетта Мерси. — Венский двор обязан как можно определеннее отмежеваться от эмигрантов и объявить об этом в своем манифесте. В то же время нам кажется, что, воспользовавшись своим влиянием среди эмигрантов, император мог бы умерить их претензии, образумить их и убедить присоединиться ко всем, кто поддерживает короля. Но, — писала далее королева, — так как королю предстоит снова утверждаться у себя в королевстве, не стоит постоянно упоминать его, дабы не подчеркивать, что Австрия выступает в его поддержку: французы не потерпят вмешательства в свои внутренние дела». Воодушевленные революционным подъемом граждане полагали, что война будет быстрой и победоносной, но на деле оказалось совсем не так. Рядовой состав армии в значительной степени обновился, командные же посты в подавляющем большинстве занимали офицеры «из бывших», и солдаты отказывались им повиноваться. Часть офицеров перебежала на сторону австрийцев (точнее монархистов), некоторых заподозрили в шпионаже и растерзали. Во всем ощущалась нужда. Отдельные соединения переходили на сторону неприятеля. Атака французских войск, осуществленная, как и планировалось, в Бельгии, обернулась поражением.

В мае, подозревая короля, а особенно королеву в шпионаже, Собрание декретировало роспуск созданной для охраны короля конституционной гвардии, массовую высылку неприсягнувших священников и организацию под Парижем лагеря федератов, призванных на праздник федерации и для защиты столицы. От гвардии Людовик отказаться согласился, но на два других декрета — несмотря на опасения королевы, что отказ спровоцирует волнения, — наложил вето. Королевское вето вызвало очередную серию памфлетов против «Австриячки». «Мое единственное желание — увидеть, как эта столица умоется собственной кровью… За каждую принесенную мне французскую голову я стану платить золотом», — заявляла королева из памфлетов, авторы которых, источая ненависть к политическим противникам, обвиняли ее во всех возможных и невозможных сексуальных извращениях. Парижане называли ее «матерью всех пороков», «чудовищем в женском обличье». «Мадам Вето пообещала залить кровью весь Париж, но у нее все сорвалось, благодаря нашим канонирам», — распевали парижане на мотив «Карманьолы». Ненависть санкюлотов к «бывшим» стремительно нарастала. Прошел слух, что король вновь собрался бежать. Возмущенный Людовик отправил в парижский муниципалитет письмо, в котором гневно опровергал приписываемые ему намерения: «Мне известны все манёвры, предпринимаемые с целью выдворить меня из столицы. Напрасные старания. Когда враг у ворот Франции, когда враги в ее пределах, мое место в столице, и я надеюсь, что сумею сорвать преступные планы заговорщиков». Измученная королева не находила себе места от отчаяния и тревоги и изливала душу в письмах Полиньяк, переписку с которой поддерживала постоянно: «…не бойтесь, яд вышел из моды, теперь убивают клеветой; это самое верное средство убить вашу несчастную подругу… нас изображают кровавыми чудовищами, которые хотят утопить Париж в крови, и это тогда, когда мы являемся узниками, когда у короля нет власти, когда мы готовы выкупить счастье Франции собственной кровью! Господи, наши враги прекрасно об этом знают, а потому не подпускают к нам наш добрый народ. <…> Нам требуется мужества больше, чем на поле боя. <…> Я ко всему готова. Матушка научила меня не бояться смерти…»

Тюильри вновь охраняли национальные гвардейцы, враждебно настроенные к королевской семье. Ощущалась сильная нехватка финансов. Ферзен при посредничестве Кроуфорда вел переговоры с банкирами. В начале июня он сообщил королеве, что прусский король исполнен решимости начать наступление, глава прусской армии прибудет 9 июля, а к 4 августа все будет готово: «Господи, стоит мне подумать, как вам сейчас тяжело, мне становится горько и больно. Постарайтесь не покидать Париж, прусский король придет вам на помощь, можете на это рассчитывать».

20 июня, в годовщину бегства в Варенн, толпа оборванных людей, вооруженных палками и пиками, наводнила Тюильри. С криками «Долой мадам Вето!», «Долой короля!» они прорвались во дворец (гвардейцы довольно быстро перешли на сторону смутьянов) и в поисках короля и королевы принялись крушить все на своем пути. Спокойно надев шляпу, король в сопровождении нескольких верных гренадеров вышел к толпе, которая при виде его на миг замерла. Затем раздался вопль: «Где он, я его убью!» Король хотел ответить, но выкрики из толпы заглушили его негромкий голос. Когда он, исполняя требование толпы, натягивал на голову тесный для него красный колпак, в комнату вбежала Мадам Елизавета и бросилась к брату. Решив, что это королева, толпа завопила еще громче, кто-то потрясал игрушечной виселицей, на которой болталось чучело «Австриячки». В это время королева вместе с детьми и мадам де Турзель дрожали от страха в комнате дофина. Когда крики зазвучали совсем близко, королева, решив, что вернулись октябрьские дни, стала просить отпустить ее к королю. «Я хочу умереть у его ног», — умоляла она. Несколько верных гвардейцев попытались увести ее подальше от разъяренной черни, но было поздно. Тогда королеву с дофином оттеснили в угол, выставив перед ними огромный тяжелый стол. Теперь только он преграждал путь к королеве. Она стояла, прижимая к себе дофина, и вызывающе спокойно смотрела на толпу, призывавшую выпустить ей кишки, отрубить голову и отнести ее в Собрание. Чем громче кричали, тем старательнее она зажимала уши сыну. Кто-то на конце пики протянул ей красный колпак и велел надеть его на дофина. Величественным жестом королева исполнила повеление — желая убедить всех, что будущий король всегда вместе с народом. Она леденела от страха, но никто этого не заметил. «Мы тебя повесим, Антуанетта», — ткнула в ее сторону пальцем какая-то мегера. «Но что я вам сделала плохого?» — спокойно спросила Мария Антуанетта. «Ты — несчастье всей нации». — «Вы заблуждаетесь. Я супруга вашего короля, мать дофина, француженка. С Францией связаны мои горести и радости. Когда вы меня любили, я была счастлива». Присмирев, фурия произнесла: «Простите. Я вас не знала. Теперь я вижу, что вы добрая француженка». Но, возможно, слова были сказаны иные.

Несмотря на прибывших через три часа депутатов во главе с Петионом, освободить дворец от черни удалось только к вечеру. Спокойствие, уверенность и обаяние королевы и обреченное мужество короля предотвратили кровопролитие. «Ваше мужество вызвало восхищение, твердость короля произвела превосходное впечатление <…> его разговор с Петионом достоин Людовика XIV», — писал Ферзен об откликах на события 20 июня в «Gazette universelle». Людовик, явившись в Собрание, заявил резкий протест. Примчавшийся из армии Лафайет громогласно потребовал осудить виновников беспорядков и тайно предложил королю бежать в Компьень. Отказалась королева: она по-прежнему ненавидела революционного маркиза, ведь однажды он посмел высказать мысль о ее разводе! Никто не обольщался: каждый новый день по-прежнему таил угрозу смерти. Прошел слух, что в коридорах Тюильри опять видели маленького красного человечка, в свое время несправедливо казненного Медичи. Встреча с ним сулила гибель.

«Вам уже известно о событиях 20 июня; наше положение становится все ужаснее. Насилия и ярость с одной стороны, слабость и бездействие — с другой. Нельзя рассчитывать ни на Национальную гвардию, ни на армию, непонятно, надо ли оставаться в Париже или бежать. <…> Если не остановить заговорщиков, не пригрозить им карами, все пропало», — писала 4 июля королева Мерси. Впереди предстояло еще одно испытание — 14 июля, праздник федерации. Двор и близкие к нему роялисты лихорадочно обдумывали варианты побега; наиболее вероятным признали план мадам де Сталь, предлагавшей увезти королевскую семью куда-нибудь в глушь, на берег моря, и спрятать там в каком-нибудь заброшенном доме. Через интенданта цивильного листа де Лапорта план был изложен их величествам, однако они, передав благодарность мадам де Сталь, отказались покидать столицу. Возможно, королева действительно надеялась на австрийцев, а может быть, ощущала, что еще один провал будет равнозначен гибели. «Ваш друг в большой опасности. Его болезнь прогрессирует с ужасающей скоростью. Врачи не могут ничего сделать. Если вы хотите его увидеть, поторопитесь. Сообщите о его плачевном положении его родственникам. Время не ждет…» — отчаявшись, писала королева Ферзену о состоянии короля, который снова впал в апатию. А подруге и дальней родственнице ландграфине Луизе Дармштадт-Гессенской она писала: «Я горда как никогда тем, что родилась немкой». В это же время Ферзе н писал барону фон Таубе: «Я получил письма от королевы, она просит ускорить переговоры и продвижение войск, ибо положение ее ужасно; к несчастью, пока все войска не подтянулись, для нее ничего нельзя сделать. Письмо ее свидетельствует о ее неслыханном мужестве; невозможно предугадать опасность, которой она может подвергнуться, когда иностранные войска войдут в Париж; это случится в начале августа».

Три с половиной недели, отделявшие 20 июня от 14 июля, Мария Антуанетта лихорадочно писала, призывая на помощь племянника и братьев короля, не почитая чудом, что находились курьеры и гонцы, доставлявшие ее письма адресатам и привозившие ответы. «14 июля станет подлинной катастрофой во всех уголках Парижа. На улицах призывают к убийству короля, выкрикивают еще более страшные вещи. <…> Толпы якобинцев направляются в Париж; королеву предупреждают, чтобы она была настороже, — поверяла она свои тревоги Ферзену и тут же успокаивала его: — Наше положение ужасно, но не стоит слишком беспокоиться за нас; я чувствую в себе силы, и что-то мне подсказывает, что нас спасут и мы еще будем счастливы. Только эта мысль поддерживает меня. Прощайте. Когда же мы наконец сможем спокойно встретиться?»

Накануне праздника федерации был принят декрет, объявлявший отечество в опасности и мобилизацию всех способных носить оружие мужчин. Марсельский батальон волонтеров принес в столицу «Песнь Рейнской армии», названную парижанами «Марсельезой» и ставшую гимном революции и республики. На улицах распевали «Çа ira» — «Дело пойдет», куплеты на все случаи политических катаклизмов, с припевом «аристократов на фонарь!». Петиций от секций, клубов и департаментов с требованием отмены монархии и установления республики становилось все больше, а в адрес обитателей Тюильри все чаще неслись кровавые угрозы. Прошел слух, что король сошел с ума и надо устанавливать регентство. Марат призывал взять королевскую семью в заложники. Робеспьер призывал распустить Собрание, показавшее себя неспособным защищать отечество, и заменить его всенародно избранным Конвентом. 14 июля король бесцветным голосом принес очередную присягу на верность Федерации; королева с «полными слез глазами» наблюдала за ним. «Роскошь ее туалета, благородство ее поведения создавали контраст с ее окружением. Несколько национальных гвардейцев, выстроившихся перед ней, отделяли ее от простонародья», — писала мадам де Сталь.

«Передайте Мерси, что жизнь короля и королевы в опасности; промедление даже в один день может привести к непоправимым последствиям; манифест надобно издать немедленно, он сплотит людей вокруг короля и тем самым спасет его. <…> Кольцо убийц сжимается», — писала 25 июля Мария Антуанетта Ферзену. А 25 июля от имени герцога Брауншвейгского, назначенного командующим объединенной контрреволюционной армией, был издан манифест, в котором говорилось, что соединенные армии намерены положить конец анархии во Франции, вернуть свободу королю и восстановить монархию в полном объеме. Ответственность за безопасность королевской семьи манифест возлагал на жителей Парижа, прежде всего на членов Собрания и муниципалитета, а в случае неповиновения грозил казнями и военной экзекуцией города.