Маркиз Роккавердина

12

В это воскресенье маркиз, против обыкновения, сам пришел к тетушке баронессе, хотя она не посылала за ним, и неожиданно застал у нее синьорину Муньос вместе с младшей сестрой и служанкой.

Узнав младшую в прихожей, где дон Кармело что-то говорил ей на свой манер о портретах каких-то древних предков Лагоморто, висящих по обе стороны от входа над узкими, длинными скамьями-ящиками со спинками, грубо разрисованными фамильными гербами, маркиз сразу догадался, кто находится у тетушки. И первым его побуждением было уйти — из робости, как бывало в те далекие времена, когда он не решался открыть девушке свои чувства, а также из боязни оказаться теперь лицом к лицу с ней, ведь она уже знала о планах тетушки баронессы и, может быть, даже о его нежелании, поскольку умение держать язык за зубами не было в числе Добродетелей старой синьоры.

Но дон Кармело уже поспешил доложить хозяйке:

— Маркиз пришел!

На какое-то мгновение растерялась и баронесса.

— Мы говорили о неурожае, — нашлась она. — О чем другом можно говорить сейчас? Бедняки умирают от голода. Это ужасно!

— Я слышал, правительство пришлет помощь, — сказал маркиз.

— А, эти кухни… как они там называются?

— Экономичные. За несколько сольдо или совсем даром будут раздавать рисовый суп и хлеб. В муниципалитете уже занимаются этим.

Наступило молчание.

Синьорина Цозима, старшая из сестер Муньос, не произнесла ни слова и не подняла глаз.

Младшая, ответив поклоном на приветствие вошедшего маркиза, продолжала обходить «зало», внимательно разглядывая старую мебель и картины.

И маркиз, оказавшись возле баронессы и напротив той, к кому он питал недолгую юношескую любовь, сидел как на угольях и не зная, как поддержать разговор, про себя злился на тетушку, которая, похоже, намеренно не приходила ему на помощь, чтобы вынудить его заговорить.

Бледная, с очень просто, по старой моде, причесанными волосами, в темном шелковом платочке, обрамлявшем лицо, в почти черном, тоже очень простом платье, она выглядела намного старше своих лет.

Тем не менее в чертах ее лица, в выражении глаз еще оставалось что-то от прежней привлекательности, что-то нежное, тонкое, благородное, хотя крайняя скромность одежды и выдавала бедственное положение, в которое попала ее семья по вине отца.

Он всегда хотел жить по-барски, ничего не делая, влезая в долги, постепенно распродавая угодья, дома, аренды, все ради чревоугодия и азартных игр. Он умер внезапно, за столом, и семья его в одночасье оказалась разоренной.

Половины жалкого приданого вдовы, с трудом вырванного из цепких лап сразу же слетевшихся, словно воронье, кредиторов, ей с дочерьми хватало лишь на нищенское существование. Все трое работали, стыдясь и скрывая это, — шили, вышивали, пряли лен, как ходили слухи, до самой поздней ночи, жили замкнуто в своем доме, словно монахини, выходя только по воскресеньям в церковь к заутрене или, уж совсем редко, к кому-нибудь в гости. И становились все печальнее в этих почти пустых комнатах, где спали на соломенных тюфяках, потому что вынуждены были продать даже шерсть из матрацев, но зато гордились тем, что ничего ни у кого не просили; мать молча призывала смерть и в то же время пугалась ее прихода, когда думала о своих девочках, этих ангельских созданиях; дочери со всем смирились и никогда не жаловались.

Все это маркиз уже знал — кое-что от баронессы, кое-что от дона Аквиланте, который как адвокат улаживал некоторые неприятные для вдовы и ее дочерей дела, по-дружески, бескорыстно помогая им. И баронесса, сказав маркизу в прошлый раз: «Ты нашел бы свое счастье, а заодно и доброе дело сотворил бы!» — имела в виду именно их бедственное положение, которое она под разными безобидными предлогами всегда старалась облегчить, не задевая при этом самолюбия женщин.

Когда все надолго умолкли, маркиз почувствовал, как его снова охватывает внезапное волнение. Голос совести нашептывал ему: «Упустишь момент, не заговоришь сейчас — другого такого случая не будет, никогда не будет! И ты уже ничего не изменишь!»

Эта мысль родилась после долгих раздумий в предыдущие дни, когда он даже испугался, что опять может оказаться во власти тех чувств, которые вынуждали его сожалеть о прошлом, словно предполагаемые «чары» Агриппины Сольмо вновь действовали на него.

Было это и результатом его твердого решения начать новую жизнь, предпринять новые дела, бывать среди людей, действовать вместе с ними, а не оставаться, как прежде, лишь тенью, одним только именем, как это было до сих пор.

Очень верно говорил кузен:

— Рай тут, на земле, если только уметь жить в свое удовольствие!

И теперь маркиз хотел жить в свое удовольствие и в полную меру. Ведь он верил теперь, что умирают только один раз и навсегда. Во всяком случае, точно все равно ничего не известно. Так или иначе, может статься, что в потустороннем мире исповедники покладистее, чем здесь…

Что же до Нели Казаччо… Помогая тайком через кормилицу Грацию его семье, маркиз уже успокоил свою совесть.

И оттого, что он был сейчас тут, возле синьорины Муньос, не смевшей взглянуть на него, оттого, что понял — нельзя упускать случай, и сердце подсказывало: «Или сейчас, или больше никогда, никогда!» — он принялся искать подходящие слова, какую-нибудь фразу, чтобы продолжить разговор, но тут заговорила баронесса:

— Ну так что же? Молчите? Словно и знакомы никогда не были!

— Цозима, — воскликнул маркиз. — Позвольте называть вас так же, как много лет назад… Помните?

Синьорина Муньос подняла глаза, и слабая улыбка появилась было на ее лице, но тут же угасла.

Тогда баронесса встала и направилась в другой конец комнаты под предлогом, что хочет показать младшей сестре кое-какие любопытные вещи, хранящиеся в ящичке шкафа, возле которого та задержалась.

Оставшись с Цозимой наедине, маркиз на какое-то мгновение растерялся. Баронесса прервала нить его размышлений, и он пытался вновь ухватить ее.

— Вы помните? — повторил он.

— Я никогда ничего не забывала!

— И ничего не таите в душе против меня, ничего?

— А разве вы сделали мне что-нибудь плохое?

— Я сделал очень много плохого и вам, и себе. Теперь я понимаю это. И… Если б можно было…

— Теперь! — ответила она, еле заметно полов плечами.

— До сих пор моя жизнь от начала до конца была большой ошибкой, — продолжал маркиз. — Хуже, чем ошибкой, наверное!.. Но я еще не настолько стар, чтобы не исправить ее.

— Многое изменилось, я — прежде всего. Разве вы узнали бы меня, встретив где-нибудь в другом месте? Вот уже много-много лет как мы не виделись. И сейчас подобны двум призракам, неизвестно откуда взявшимся!.. Не правда ли?

— Я хочу отказаться от своей затворнической жизни, хочу жить, как все, среди людей.

— Это хорошо.

— Тетушка баронесса говорила вам уже несколько раз…

— Баронесса добра и заблуждается на мой счет!

— Как это? Почему заблуждается?

— Не знаю, как вам это сказать. Мне кажется сейчас, будто все это сон, что я стою тут и что мы с вами разговариваем.

— И вы не очень огорчились бы, если б, проснувшись, обнаружили, что это был всего лишь сон?

— Вот уже много лет меня ничто не огорчает. Вы же знаете, что случилось с нашей семьей. Мне кажется столь естественным, что несчастья следуют одно за другим и все похожи друг на друга, вернее, наоборот — не похожи!

— «Ни плохая, ни хорошая погода не длятся вечно!» — говорит пословица.

— Мало ли что говорят пословицы!

— Подумайте. Если б мы встретились год назад, я не стал бы так говорить с вами. Наверное, даже постарался бы избежать разговора. Я был другим человеком год назад!.. Я был скотиной! Позвольте мне сказать вам это, позвольте со стыдом признаться в этом! Сегодня, мне кажется, сама судьба благоприятствует тому, чтобы все изменилось и для вас, и для меня. Я не знал, что встречу вас тут. Не знал, что у меня хватит смелости обратиться к вам и со всей искренностью спросить вас: «Вы помните?»

— Моя сестра часто оборачивается и смотрит сюда, она удивляется, что мы разговариваем. Когда она спросит меня: «Что он тебе говорил?» — я не смогу ответить…

— Ответьте ей: «Он спросил, не хочу ли я оказать ему честь стать маркизой Роккавердина!»

— Нет, маркиз! Теперь!.. Слишком много причин. Это было бы для меня честью. Но подумайте!.. Теперь!..

— А если б я настаивал? Если б я сказал вам, что вы поступили бы очень плохо, отказавшись помочь мне начать новую жизнь? Я не прошу вас ответить сию же минуту… Если же сердце ваше будет против, если мое прошлое вызывает у вас неприязнь — это вполне возможно, — то лучше не жертвовать собой. Посоветуйтесь с вашей матерью. Ответ дадите тетушке.

Последние слова он произнес ей на ухо тихо и торопливо, столь велико было его изумление, что он способен говорить с такой мягкостью, о которой даже не подозревал, и в то же время он испугался, что потом не выдержит и перейдет на свой привычный грубый тон.

Баронесса вернулась на свое место в углу дивана.

— Так вы узнали наконец друг друга!

— Немного, — рассмеялся маркиз.

Синьорина Муньос умоляющим взглядом попросила его не касаться темы их разговора. Он, так же взглядом успокоив ее, с радостью заметил, как она преобразилась, прямо расцвела, сразу помолодела, похорошела — оживилось бледное лицо, ярче стали губы, засверкали глаза, и в голосе появилась легкая дрожь, когда она спросила сестру Кристину, не кажется ли ей, что мама беспокоится из-за того, что они задерживаются.

Девушка робко подошла ближе и ответила:

— Мама знает, что после мессы мы должны были прийти сюда.

— Ты не знакома с моим племянником? — обратилась к ней баронесса.

— Она была тогда девочкой, — добавил маркиз.

— Я видела вас, — ответила Кристина. — Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.

— Как устроен этот мир! — воскликнула баронесса. — Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале — хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! — и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!

— Для нас, — сказала Кристина, — весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.

— И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.

— Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, — ответила Цозима. — Мы привыкли… Теперь!

— Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?

— Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?

— Потому что это так! — с грустью ответила Цозима.

Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.

— Слышишь? — обратилась баронесса к маркизу. — Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.

— От старости, тетушка.

— Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!

— Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.

— Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.

Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.

Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.