Маркиз Роккавердина

7

— Хорошо! Хорошо! — сказала баронесса. — Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!

— Голова у меня сейчас занята совсем другим! — ответил маркиз.

— Знаю — к сожалению, этой дурной женщиной.

— Не говорите мне о ней, тетушка!

— Напротив, я должна поговорить о ней.

— И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!

— Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?

— Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.

— Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя — бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из-за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!

— Что тут поделаешь! Это не наша вина.

— Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…

— Но, тетушка!

— Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.

Маркиз покорно опустил голову.

Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое-то странное безволие.

Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.

Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала его всякий раз, когда он приходил к ней, чаще всего по ее же зову, и поэтому он попытался растянуть свой рассказ, чтобы избежать уже надоевшего ему и неприятного увещевания: «Женись!»

Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.

И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.

Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой-нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.

Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса»[14], пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка!» — что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:

— Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара!» Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?

К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше!» Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!

Между тем!..

Он поднялся с кресла, повторяя:

— У меня сейчас другим занята голова. Поговорим об этом в другой раз, тетушка!

Все четыре собачки спрыгнули с кресла, потягиваясь и зевая, окружили маркиза, принялись радостно вилять хвостами, лаять и прыгать вокруг, желая показать, что узнали его. Баронесса с умильной улыбкой смотрела на них.

— Даже не приласкаешь их! — упрекнула она племянника.

Ему же в этот момент было совсем не до того, чтобы ласкать этих дряхлых, облезлых животных с гноящимися глазами!

Тетушка баронесса была права… Почему он не хотел жениться? Почему упорно продолжал жить один?

И когда он вернулся домой, ему показалось, будто он вошел в пещеру.

Грация еще не зажгла лампы и вышла ему навстречу с грязным масляным светильником, которым пользовалась на кухне.

У тетушки баронессы все в доме было очень древнее, однако чувствовалась рука толковой и аккуратной хозяйки. Здесь же стоял тяжелый спертый воздух, все было в запустении и беспорядке. С того дня, как та — он больше не называл ее по имени даже в мыслях — ушла, он ни на что не обращал внимания, предоставив Грации делать то немногое, что она могла, не смея упрекать или ругать несчастную старушку из уважения, которое питал к ней как к кормилице и человеку, давно живущему в доме. Другую прислугу он не брал прежде всего потому, что не хотел огорчать бедную старушку. Слуг он не любил держать возле себя, считая их нахалами и болтунами.

Разве можно так жить? Теперь он особенно сильно ощущал, как тоскливо и противно одиночество. Скотское существование! Разве он, маркиз Роккавердина, получал какую-нибудь радость от унаследованного богатства? Его крестьяне, его управляющие жили лучше него. Вот уже больше десяти лет он жил дикарем, избегая общения с людьми, огрубел, замкнулся в своей пещере, откуда выбирался только для того, чтобы пройтись по площадке у замка или пожить в деревне, среди крестьян, которые боялись и не любили его, потому что он обращался с ними хуже, чем с рабами, никогда не находил для них доброго слова.

Ах, тетушка была права!

Почему он не хотел жениться?

Прежде она говорила с ним об этом неопределенно. Теперь же уточнила, хотя и не назвала по имени ту, которая была его тайной страстью в шестнадцать лет, когда он, робкий и нерешительный, отваживался выразить трепетавшее в глубине его души чувство взглядами или невинной шуткой, каким-нибудь жестом, может быть менее выразительным, нежели шутки, когда ему было достаточно заметить или догадаться по ее смущению, что она все поняла и восприняла с величайшей серьезностью, которой так и не изменила с годами. А он забыл ее! Он обидел ее, отдав предпочтение другой женщине, которая стала его мучением, его наказанием.

Почему же теперь он не хотел жениться?

Он и сам этого не знал!

Он сел за стол. Грация принесла блюдо с салатом и, видя, что маркиз ест с мрачным видом, стараясь не смотреть в ее сторону и не обращаясь к ней, встала поодаль и глядела на него, сложив руки под тиковым передником. Две прядки жидких седых, кое-как расчесанных волос спадали на ее морщинистый лоб, на глаза, один из которых, с воспаленными красными веками, ослеп после несчастного случая много лет назад, когда она уже отлучила от груди маленького маркиза и осталась служанкой в доме Роккавердина.

— О чем ты думаешь, сын мой? — ласково спросила она.

Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.

Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.

— Мне-то ты можешь сказать, — добавила она, подходя к столу. — Ведь я же твоя мама Грация!

— Никак не могу отыскать кое-какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, — ответил маркиз.

— Там, внизу, в мезонине[15], лежит какая-то связка бумаг.

— Верно.

— А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.

— Завтра дашь мне его.

— Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.

— Хорошо, мама Грация.

Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:

— Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из-за этой… так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!

Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.

— О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?

— Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.

Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:

— Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

И она ушла, шаркая туфлями.