Маркиз Роккавердина

8

Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.

Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:

— Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.

Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.

— В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!

Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из-за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.

— Вот здесь случилось несчастье! — сказал Титта.

Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, — выстрел был сделан из-за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.

Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.

Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.

Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.

Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое-какие вещи оказались не на месте, что-то свалено в кучу, где-то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.

Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого-то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.

Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.

На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.

Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:

— Да благословит меня ваша милость!

— Что вы тут делаете? — спросил маркиз.

— Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…

— Все еще оплакиваете эту горстку камней?

— Мое сердце по-прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.

— И все еще недовольны — разве я не заплатил вам семьдесят унций?

Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.

— Садитесь на козлы к Титте, — добавил маркиз.

— Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.

Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.

На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из-за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.

— В чем дело? — спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.

Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.

Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.

— Вы здесь, в такую жару? — удивился маркиз, открывая дверцу коляски.

Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали!» — и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.

— Вы здесь, в такую жару? — повторил вопрос маркиз.

— Вы скептик… Неважно!.. Рано или поздно вы убедитесь! — ответил дон Аквиланте.

Маркиз почувствовал, как у него мурашки побежали по всему телу. Однако он не выказал волнения, улыбнулся. И хотя прежде он просил дона Аквиланте не говорить ему больше об «этих вещах» и сейчас, как никогда, испытывал неодолимый страх, ему захотелось побороть в себе это чувство, которое тут, под открытым небом и при таком ярком свете, показалось ему недостойным взрослого человека.

— А! Вы даже здесь ищете своих духов?

— Я шел за ним в десяти шагах, но так и не смог догнать. Сейчас он взбудоражен, начинает осознавать свое новое бытие… Вам этого не понять. Истина вам недоступна, вы опутаны религиозными предрассудками.

— Ну и что же? — пробормотал маркиз.

— Когда-нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, — добавил он строго, — которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов — это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…

— И вы не смогли догнать его! — воскликнул маркиз, стараясь, чтобы в его тоне прозвучала ирония, но не умея скрыть овладевшей им тревоги.

— Он остановился у мостика и к чему-то прислушался. Затем, заслышав вдруг звон бубенчиков и стук колес вашей коляски, поднимавшейся сюда, бросился вниз по склону. Очевидно, хотел избежать встречи с вами.

— Почему?

— Я уже сказал вам. Он начинает осознавать свое новое бытие. А при этом все, что напоминает жизнь, внушает ему ужас. Это самое мучительное для него. Рокко уже ощущает, что он больше не живой…

Маркиз не осмеливался прервать его, не решался задать себе вопрос, потерял ли рассудок или еще в здравом уме этот человек, который говорит с ним подобным образом. Слушая его разговоры об этих небылицах, как он обычно называл их, маркиз чувствовал, что они захватывают его, хотя вот уже некоторое время внушают сильный страх своей необъяснимостью и загадочностью, несмотря на весь его скептицизм и религиозные убеждения.

А как же ад? А рай? А чистилище? Дон Аквиланте объяснял все это по-своему, но разве церковь не утверждает, что все это дьявольские козни?

Титта пустил мулов крупной рысью, чтобы красиво въехать в город — со щелканьем хлыста, громким звоном бубенчиков и грохотом колес, и это отвлекло маркиза от тревожных мыслей и страха, охватившего его, когда он слушал дона Аквиланте.

Однако тревожные мысли и чувство страха вновь завладели им, как только он вошел в пустые комнаты, где не слышно было никаких звуков жизни, кроме шарканья шлепанцев и бормотания молитв кормилицы Грации, когда она не была занята каким-нибудь делом.

— Я оставила ключ в дверях, — напомнила ему Грация.

И маркиз, лишь бы заняться чем-нибудь, хотя на самом деле никакие старые бумаги не были ему нужны, спустился в мезонин.

Грация проветрила эти две большие комнаты, но затхлость все равно била в нос. Широкие гамаки паутины висели в углах под потолком. Толстый слой пыли покрывал старую ломаную мебель, сундуки и столы, загромождавшие первую комнату и едва различимые в полутьме, потому что свет проникал сюда только из соседней комнаты, выходившей окнами на улицу.

Войдя сюда с какой-то неуверенностью, морщась от резкого запаха плесени и щурясь, чтобы хоть что-то рассмотреть, маркиз несколько раз останавливался, пытаясь собраться с мыслями. Весь этот хлам надо выбросить! Он здесь еще с тех пор, когда был жив «старый» маркиз. Никому никогда и в голову не приходило навести тут порядок; он велит сделать это, и немедленно.

Маркиз думал обо всем этом, а в ушах его тем временем настойчиво звучали слова дона Аквиланте, словно кто-то тихонько нашептывал их ему из самого потаенного уголка его сознания; «Он хотел избежать встречи с вами! Он начинает осознавать свое новое бытие!»

Ну и ну! Какое ему дело до небылиц адвоката?.. А что, если это правда? Да нет же!.. Ну а если все-таки правда?..

И, едва переступив порог другой комнаты, он замер в каком-то детском испуге. Его снова охватил тот же страх, который он пережил однажды, много-много лет назад! Тогда ему было восемь или девять лет.

Но тогда покрывало, которое окутывало тело Христа в натуральную величину на кресте, висевшем на стене слева, не было сплошь изъедено молью и не выглядывала из лохмотьев почти целиком его склоненная к плечу голова с терновым венком, не видны были ни закостеневшие руки, ни полусогнутые кровоточащие колени, ни лежавшие одна на другой ступни, пронзенные толстым гвоздем, которым они были прибиты к дереву.

Вид этого человеческого тела, контуры которого проступали под покрывалом, так напугал его тогда, что он ухватился за дедушку, «старого» маркиза, который привел его туда, теперь уже и не припомнить зачем; на крик его прибежали кормилица Грация и маркиза, которая тогда еще не лежала в параличе. Дедушка пытался объяснить ему, что это распятие, что его не надо бояться, и даже поднялся на стоявшую рядом скамеечку, снял булавки, которыми было сколото покрывало, и показал ему распятого иудеями на кресте сына господня, о страданиях и смерти которого матушка рассказала ему однажды в светлую пятницу, перед тем как идти в церковь святого Исидоро на церемонию снятия с креста. И там он тоже кричал от страха, как и другие такие же маленькие дети, и кормилице Грации пришлось унести его на руках, проталкиваясь сквозь толпу женщин, заполнивших полутемную церковь, стенавших и плакавших, пока священник стучал молотком по деревянному кресту, выбивая из распятия гвозди, и труба звучала так печально, что казалось, она тоже плачет.

Эти воспоминания мгновенно пронеслись в его сознании, и детский страх вновь охватил его с такой же, даже удвоенной силой, потому что старое покрывало, превратившееся в лохмотья, делало этого деревянного человека в натуральную величину еще страшнее, и казалось, что он смотрит на него полуприкрытыми глазами и вот-вот зашевелит губами, искривленными предсмертной судорогой.

Долго он не находил в себе мужества шагнуть вперед или уйти.

Когда же смог наконец овладеть собой, руки у него были ледяные и сердце бешено колотилось. Он не представлял, сколько прошло времени. Однако попытался заставить себя взглянуть на распятие, даже приблизиться к нему.

И лишь немного успокоившись, он вышел из этой большой комнаты, задержался ненадолго в другой и запер дверь на ключ. Пока он поднимался по лестнице, ему все время казалось, будто эти полуприкрытые глаза все еще смотрят на него сквозь толщу стен, а мертвенно-бледные губы, искривленные предсмертной судорогой, шевелятся, наверное, для того, чтобы крикнуть ему вслед какие-то ужасные слова!