Марш 30-го года

13

Многие в то лето уехали из города, многие и из Костромы. Доктор Васюня нацепил узенькие белые погоны военного врача и уехал на Кавказкий фронт. Брат Тани, Николай Котляров, и Дмитрий Афанасьев пошли в армию по досрочному призыву. Богатырчук сначала писал костромским девушкам о победах в Галиции, а потом прислал карточки, на которых был снят в форме юнкера. Только Павел Варавва не пошел на войну: все металлисты завода Пономарева были оставлены для оборонной работы.

И прав оказался Семен Максимович Теплов. Уже в феврале прямо из института отправили Алешу в военное училище в Петрограде. В то же военное училище попал и Борис Остробородько.

Война прошла несколько стадий. Они быстро сменяли одна другую и забывались. Прошлые дни непривычной и волнующей тревоги, короткие, очень короткие дни галицийского наступления и Перемышля.

В десяти коротких строчкха, без комментариев и повторений, без подробностей и чувств, пришло известие о разгроме и гибели армии Самсонова. И после этого начался длинный, однообразный и безнадежный позор. Это было невыносимо безотрадное время, наполненное терпением и страданиями без смысла. Война тяжелой, неотвязной ыблью легла на дни и ночи людей, былью привычной, одинаковой вчера, сегодня и завтра. Дни проходили без страсти, и люди умирали без подвига, уже не думая о том, кто прав, немцы или французы, не хотелось уже думать о том, чего хотят немцы или французы, как будто не подлежало сомнению, что разумных желаний не осталось у человечества.

Иногда у людей просыпалось представление о России и немедленно потухало в неразборчивом мессиве из названий брошенных врагу крепостей, из имен ненавистных и презираемых исторических деятелей, из картин глупого и отвратительного фарса, разыгрываемого в Петрограде. К старому представлению о России присоединялась новая, чрезвычайно странная и в то же время убедительная мсыль: и хорошо, что бьют царских генералов, и хорошо, что нет удачи ненавистным, надоевшим правителям.

За эти годы много совершилось горестных событий в жизни людей.

А на Костроме было как будто тихо. По-прежнему дымили заводики Пономарева и Карабакчи. По-прежнему костромские жители утром проходили на работу, а вечером с работы, по-прежнему горели ослепительные фонари у столовой, и, как и раньше, некому было пополнить убытки у предприимчивого Убийбатько.

Тихо плакали на Костроме матери в своих одиноких уголках, ожидая прихода самого радостного и самого ужасного гостя того времени почтальона, ожидали, не зная, что он принесет: письмо от сына или письмо от ротного командира. Иногда переживания матерей становились определеннее - это тогда, когда приезжал сын, искалеченный или израненный, но живой, и матери не знали, радоваться ли тому, что хоть немного осталось от сына, или плакать при виде того, как мало осталось. Матери в эти дни научились и радоваться, и скорбеть одновременно.

Летом приехал из военного училища в погонах прапорщика и в новом френче Алексей Теплов. Два дня он погостил у стариков. Мать смотрела на сына удивленно, с отчаянием и могла только спрашивать:

- Алеша, куда же ты едешь? Куда ты едешь? В бой?

Больше она ничего не могла говорить и потому, что больше ничего не выговаривалось, и потому, что боялась Семена Максимовича.

А Семен Максимович помалкивал и делал такой вид, как будто ничего особенного не случилось. Семен Максимович очень много работы нашел у себя во дворе и каждый вечер возился то у колодца, то у ворот, то сбивал что-нибудь, то разбивал, и в каждом деле ходил суровый, и молчаливый, и даже не хмурился и не крякал, забивая гвоздь или раскалывая полено.

А когда уезжал Алексей на фронт, отец вышел во двор, холодно миновал взглядом неудержимые, хоть и тихие слезы жены, позволил Алексею поцеловать себя и только в этот момент улыбнулся необыкновенной и прекрасной улыбкой, которую сын видел первый раз в жизни.

- Ну, поезжай! - сказал Семен Максимович. - Когда приедешь?

Алексей ответил весело, с такой же искренней, и простой, и благодарной улыбкой:

- Не знаю точно, отец. Может быть, через полгода.

- Ну, хорошо, приезжай через полгода. Только обязательно с георгием. Все-таки серебрянная штука.

И Семен Максимович обратился к матери и сказал ей серьезно:

- Хорошего сына вырастили мы с тобой, мать. Умеет ответить как следует.

И мать улыбнулась отцу сквозь слезы, потому что действительно хорошего сына провожала она на войну.

На вокзале провожали Алексея Павел и Таня. Павел крепко пожал руку товарища и сказал:

- Только одно прошу: вернись оттуда человеком.

Таня улыбалась Алексею мужественно, но глаза у нее были печальные, и она все оглядывалась и сдвигала брови. А потом, когда ударил третий звонок, она сказала с горячим сметением:

- Дай я тебя поцелую, Алеша!

Павел выбежал из вагона, а Таня не прощальным поцелуем поцеловала друга, а с жадным размахом закинула руки на его шею и прижалась к его губам дрожащими горячими губами, потом глянула ему в глаза и шепнула:

- Помни: я тебя люблю!

14

И снова побежали скучные и тревожные костромские дни - однообразные, как пустыня, и бедственные, как крушение. Уже перестали люди мечтать о мире и перестали говорить о поражениях.

Так проходили месяц за месяцем.

В начале зимы, когда уже крепко зацепили морозы за декабрьский короткий день, привезли в город Алешу. В здании женской гимназии разместился специальный госпиталь для контуженных. На его крылечко и выходил погуливать Алеша.

Ему недавно вынули осколок снаряда из-под колена, и он ловко дрыгал перевязанной ногой, высоко занося костыли из простой сосны. С ним рядом сидели на крылечке, ходили по тротуару, кричали и смеялись контуженные.

У Алеши сейчас счастливое детское лицо, но иногда его взгляд останавливается и с напряжением упирается в противоположные дома улицы, что-то старается вспомнить. К нему нарочно выходит и приглядывается молодая пухленькая женщина-врач Надежда Леонидовна, бессильно оглядывается на других больных и говорит:

- Что мне с ним делать?

Алеша, опираясь на костыли, двигает плечами, топчется на одной ноге, смеется и с уислием говорит:

- Аббба!

Надежда Леонидовна со слезами смотрит на веселое лицо Алеши, на вздрагивающую мелко и быстро голову, на потертый, изодранный халат:

- Милый, что мне с вами делать?

Подходит небритый, рыжий больной в таком же халате и помогает врачу, как умеет:

- Поручик! Сообразите! Черт его знает! Смеется!

Алеша и на него смотрит с улыбкой, но соображает только о чем-то радостном и детском. Он не слышит человеческих слов, он не узнает своего города, он не помнит своей фамилии. Только в одной области он что-то знает и о чем-то помнит. Каждое утро он рассматривает свой старый коричневый френч и на нем защитные погоны, на которых одна настоящая звездочка и две намазанные чернильным карандашом. С такой же любовью он рассматривает и шашку, совершенно новую, с золотым эфесом, с георгиевским черно-желтым темляком. Он счастливо улыбается, глядя на шашку, и любовно говорит:

- Абба!

И потом с особенной силой и улыбкой:

- Табба!

У него есть память о чем-то и какая-то веселая забота. Он радовался и прыгал на костылях, когда Надежда Леонидовна принесла в палату зачиненный и отглаженный его френч с новыми золотыми погонами поручика, но ничего, кроме "табба", он и тут не сказал.

Только через две недели, в воскресенье, Павел Варавва, проходя мимо бывшей гимназии, узнал Алеша и бросился к нему:

- Алексей! Алеша, это ты?

Алексей быстро повернулся на костылях и серьезно, внимательно посмотрел на Павла, засмеялся детским своим смехом:

- Абба!

Его глова мелко дрожала, но он не замечал этого дрожания. Склонив голову к поднятым на костылях плечам, он с детским радостным любопытством смотрел на Павла. Павел нахмурил брови, его начинало обижать это безразличное любопытство:

- Алексей, что с тобой? Ты ранен? Чего ты смеешься?

У Алеши в глазах вдруг пробежала мнгновенная большая тревога. Он весь сосредоточился в остром беспокойном внимании, его лицо сразу побледнело, голова задрожала сильнее. Он неловко повернулся на костылях, беспомощно оглянулся по улице и застонал что-то неразборчивое и энергичное. Павел, наконец, догадался, что Алеша не может говорить, и обнял его за плечи:

- Алеша! Это я - Павел! павел Варавва! Ты узнаешь меня?

Алеша успокоился и затих, но не мог оторвать взгляда от лица Павла, смотрел на него, о чем-то долго и туго думал. Потом он грустно улыбнулся и поник головой, прошептав:

- Табба!

Павел быстро смахнул набежавшую слезу и побежал в госпиталь. Алексей поднял голову, спотыкаясь, повернулся и с хлопотливой торопливостью заковылял за Павлом.

В большей пустой комнате павел уговаривал Надежду Леонидовну:

- Да. Его отец здесь живет. И мать.

Алексей остановился и улыбнулся врачу. По Павлу скользнул прежним напряженным взглядом и отвернулся, видимо отгоняя какие-то неясные и учительные образы. Надежда Леонидовна глянула на Алешу с любопытным состраданием:

- Он вас не узнал?

Алеша выслушал ее вопрос, затоптался на костылях, снова мельком взглянул на Павла и зашагал к окну.

У окна он остановился, и его неподвижный взгляд замер на какой-то точке на улице. Павел ответил:

- Не знаю. Кажется, он начал узнавать, а потом забыл. Это можно вылечить?

- Я надеюсь, что это пройдет. Вы его хороший товарищ? Друг? Это очень плохо, что он вас не узнал...

- Скажите, можно к нему отца или мать?..

- Я боюсь, что он и отца не узнает. Здесь, видите ли, больница. Знаете что? Далеко отсюда до его дома?

- Далеко. Через весь город.

- Все равно. Давайте мы его свезем домой.

- На извозчике?

- Конечно. Знаете что? Завтра наймите извозчика и приезжайте. Когда родные дома?

- Да все равно. Я скажу.

- Хорошо. Заезжайте в двенадцать. Я сейчас дам вам деньги.

15

Алеша ехал на извозчике оживленный и веселый, но Павла не узнавал и даже не обращался к нему. Кажется, больше всего он был доволен, что одет не в халат, а в свой потертый френч и шинель. Его шашку держал в руке Павел, и дорогой Алеша все трогал ее рукой и улыбался.

У ворот своего дома Алеша охотно и ловко спрыгнул с пролетки и очень обрадовался своей удаче, оглянулся на пролетку и сказал:

- Табба!

Потом показал пальцем на шашку в руках Павла и тоже сказал:

- Табба!

Он совершенно сознательно направился к калитке. Перед калиткой только на миг задержался, потом стукнул сапогом, и она открылась. Перепрыгнув через порог, он оглянулся на Павла и быстро начал взбираться по ступенькам крыльца. В дверях показался Семен Максимович. Алеша поднял лицо, улыбнулся ласковой, радостной улыбкой и сказал негромко, душевно, не отрываясь от отца взглядом:

- Та... татеццц!

Но после этого он упал в обморок. Костыли загремели по ступеням крыльца, а сам он медленно сложился, как будто осторожно сел на колени. Его голова перестала дрожать и спокойно склонилась к золотому погону поручика.

16

Поправлялся Алеша очень медленно. Ему разрешили бывать дома и даже ночевать. Надежда Леонидовна сказала матери, посетив Алешу на дому:

- Пусть больше видит и узнает. Побольше впечатлений.

Дома Алеша почти не сидел на месте, он быстро передвигался по комнате и по двору, заглядывал в каждую щель и все пытался о чем-то рассказывать, но понимал, что у него мало слов, и умолкал, грустно улыбнувшись. Слова восстанавливались у него по случайным поводам, но сначала приходили только в общем, что-то напоминающем комплексе звуков. Он говорил сначала "изизсткв" вместо "гимназистка", "тузыка" вместо "музыка", "бабед" вместо "обед". Только слово "мама" он говорил правильно с первого дня, как только пришел в себя после обморока и увидел склонившееся над ним лицо матери. Тогда же он узнал Павла и страшно этому обрадовался, все смеялся, все показывал на друга и кричал:

- Тавел Рававва! Тавел!

В эти дни интересно было видеть его счастливое оживление и в то же время замечать, что для него не нужны стали и непонятны обычные знаки любви и нежности. Когда мать поцеловала его после того, как он пришел в себя, он с удивлением посмотрел на нее, потрогал пальцем щеку и улыбнулся:

- Мама!

Он гораздо быстрее учился понимать чужие слова, чем говорить, и все время приставал к отцу, совершенно забыв о суровой его недоступности и молчаливости, просил его говорить.

Семен Максимович серьезно ему отвечал:

- Что я буду тебе говорить? Ты половины все равно не поймешь. Вояка! Вот лучше ты расскажи, как ты заслужил эту штуку.

Отец брал в руки золотое оружие сына и рассматривал его - и как будто довольным и в то же время ироническим взглядом:

- За что тебя наградили? Понимаешь?

Алеша оживленно кивал дрожащей головой и кричал:

- Тулеметытыты... тулеметытты! Де... десятьть... тулеметототов!

Он смеялся отцу и взмахивал кулаком:

- Десятьть!

- Десять пулеметов? Это ты забрал? У Немцев?

- Немцыцыцы!

- Молодец, Алеша! Молодец!

- Таладеццц! - повторял Алеша радостно.

- Вот именно: молодец!

Отец усаживал Алешу на стул, неумело рабочей сухой рукой гладил его по плечу. Старался серьезно растолковать ему, как малому ребенку:

- Ты понимаешь? Они, сволочи, все воображали, что это они хозяева, они и герои. Куда ни посмотришь, все они - начальники и герои. А наш брат вроде как для черной работы, вроде волов. Нагонят тысячи нашего брата серая скотина!

Алеша слушал отца внимательно, кивал голвоой и повторял некоторые слова, давая возможность отцу заключить, что он все понимает из сказанного:

- Нанашшш браттт! Ткатинанана!

- Да, скотина! У них все! У них и деньги, и мундиры. У них и родина. А мы безродные как будто. Куда погонят, туда и идем. Ему, понимаешь, родина, потому что он по родине на колесах катается. А наш брат пешком ходит; да и куда ему ходить, на работу да с работы, так зачем нам родина. Мы ее и не видели. Я вот счетом в нашем городе двадцать раз был. А то все - Кострома.

Семен Максимович говорил негромко, строго, все время оглядывался на окно, как будто именно за окном помещались "они", и проводил пальцем под усами, по сухим тонким губам.

- Родина! Ничего, Алеша! Это хорошо, что ты не трус, а только... у нас такие разговоры... правильные разговоры: пускай расколотят этого нестуляку проклятого! Эту сволочь давно бить следует.

Алеша удивленно глянул на отцаи и ничего не сказал. Старый Теплов, худой, похожий на подвижника, трогал прямымит темными пальцами клинок почетной сабли и о чем-то крепко думал, решал какие-то трудные вопросы. Смотрел на этот клинок его сын, и впервые зашевелился у него в душе странный холодный расчет: для чего его батльон понес свои жизни в боях под Корытницей? Не для того ли, чтобы лишний раз убедиться: какие отвратительные руки распоряжались этими жизнями?

Они смотрели и думали над золотой шашкой, а рядом, мимо них, катилась все дальше и дальше история, катилась по оврагам и рытвинам, и на самом дне оврагов еще копошилась и дышала последние дни российская империя.

17

Через месяц приехал денщик Алеши - Степан Колдунов и привез из полка его вещи. Он ввалился в хату пыльный и серый, с двумя чемоданами и сказал громко:

- Во? Это ты и будешь Василиса Петровна?

Мать с удивлением смотрела на широкое, довольное, как попало заросшее бородой лицо Степана, узнала чемоданы сына, но никак не могла сообразить, в чем заключается сущность происходящего.

- Я - Василиса Петровна. А вы меня откуда знаете?

- Да как же не знать, коли ты мать его благородия нашего? А где сам будет?

- Кто? Алексей?

- Да он же - Алексей! Барин мой! Очухался? Я его тогда погрузил в санитарный, без всякого смысла был. Где он?

Но уже из второй комнаты вышел Алеша, швырнул на пол костыли и повалился на Степана с радостным криком:

- Степапан! Степапан!

Потом отстранился и, держась на одной ноге, воодушевленно рассматривал запыленную фигуру Степана в истасканной, промасленной шинельке:

- Мама! Друг! Такой, понимаешь, Степапан! Какой ты хороший!

Степан стоял посреди кухни и ухмылялся:

- А болтаешь ты как-то плоховато, ваше благородие. Хорошо, что очухался. А я уж думал, каюк тебе, Алексей Семенович!

- Степан? А как это... как? Я тогда... ччерт его знает. Ззабыл... шли, шли...

Степан расстегнул шинель, поставил чемоданы, повернулся к матери:

- Василиса Петровна! Ему все рассказать нужно. Да и ты послушаешь про сына. А только дай пожрать, два дня не ел.

- А как же это вы... без денег, что ли, в дороге-то?

- Какие там деньги? Я пристал к батальонному, вещи-то нужно отправить. А он...

- А кто, кто?

- А черт его знает, все новые. Тогда это... в той самой атаке слезы одни остались. Я так и уехал, убрать не успели, вонь какая, Алексей Семенович, ни проходу, ни продыху. Наш полк, можно сказать, лежит на поле, как будто навоз, лежит и смердит.

Алеша побледнел и спросил:

- А кто... уббитытытый?

- Да черт там разберет, все убитые. И полковой, и офицеры все, и наш брат. Один смердеж остался. Валяются там в грязи. Черт-те что. Лопатами убирать нужно героев. Да лучше не рассказывать, а то вон мамаша пужаются. От всего полка два офицера: ты остался да прапорщик Войтенко прилез на другой день. Что ты хочешь - ураганный огонь. Ну дай, мамаша, поесть.

Побледневшая, действительно испуганная, мать захлопотала вокруг стола:

- Вы, Степан, как вас по отчеству?

- Да, брось, Василиса Петровна, какое там отчество. Спасибо, хоть Степан остался. Да и не выкай ты мне, я тебе не полковой командир, а денщик. Я и сам на "вы" не умею.

После завтрака, умытый и порозовевший, Степан уселся на диване в чистой комнате и рассказал Алеше и Василисе Петровне:

- Пошли вы тогда ночью. Помнишь, может, наши три дня громили. Ты понимаешь, мамаша, какое дело. Это наши генералы придумали, чтоб им... Особая армия генерала Гурко. Особая, ты пойми. Прорыв хотели сделать, да только и того, что кишки пообрывали и легли. Три дня сто двадцать батарей... наших. Мы думали, от немцев пыль одна останется. А ночью мы и пошли. Ах, старушка, ты моя милая, до чего людей приспособили, ты не можешь сообразить. Ты понимаешь, ночная атака на фронте в десять верст, в шестнадцать цепей. А наш полк в первой цепи. Помнишь, ваше благородие, прожекторы? Прожекторы помнишь?

Алексей вспоминал и горящими глазами смотрел на Степана.

- Помнишь, значит? Как это они стали над нами, прожекторы, - страшный суд, справедливый страшный суд. Я, может, помнишь, все с деньгами к тебе приставал: дай деньги, дай деньги. А ты только головой махнул, да и прыгнул за окоп. Прыгнул ты за окоп, и вдруг - тихо. Даже страшно стало тихо, а то ведь три дня говорить было впустую. Вторая цепь прекратилась, третья. Побежали еще люди. Куда ни глянь, везде цепи, а потом уже и разобрать невозможно. А тут немец начал. Мамочки! Прыгнул я в окоп, пропал, думаю6 да все равно и наши все пропали. Я так и знал, что они вас с грязью смешают. Если наших сто двадцать батарей было, так ихних, наверное, триста. Спасибо, по мне они мало били. Смотрю, кроет он впереди по своим, по старым окопам. Ну, думаю, каюк его благородию, разве там разберешь, послали людей на верную смерть, чего там говорить... Вылез из окопа, а впереди земля горит и к небу летит. Наши последние цепи перевалились, да черт там разберет, кто куда спешит - кто вперед, а кто и назад. Тут и на меня налетел какой-то прапор, кричит: "Где твоя винтовка"? А у самого и глаза прыгают от страха. Махнул я на него рукой, думаю, все равно нечего делать6 пойду поищу своего, где-нибудь недалеко валяется. Пошел. И на тебе такую удачу: за первым ихним окопом, в ходе сообщения, немец лежит, а тут рядом и ты, сердечный, да еще и землей присыпан, одна голова торчит. Ну, думаю, кончили воевать, а валяться тут незачем.Взял тебя на плечи, а у тебя еще и наган в руке, я это заметил еще, когда нес, рука болтается, а наган все меня по боку. Насилу отнял у тебя, да тут и заметил, что рука у тебя теплая. Ну, я обрадовался, наган в карман. На вот тебе, привез на память.

Степан вытащил из кармана вороненый револьвер.

- Тут двух пулек нету. Это видно, ты немца ухлопал, а тут тебя снарядом и оглушило.

Алексей все вспомнил. Он заволновался, заходил по комнате, заговорил заикаясь:

- Помнишь, Степан, ты говорил, дай деньги, матери отправлю, если убьют. А я подумал, отдам - убьют, не отдам - не убьют... А как побежал, все про эти деньги думал. Там... там было... не расскажешь. Только вилишь разрывы, бежишь прямо в смерть. Это немец один был с пулеметом. Я стрелял два раза, только он не падал. А потом... потом ничего... потом в поезде.

Алеша подошел к матери, положил руку на ее плечо:

- Мама! На всю жизнь друг - Степан! Там меня похоронили бы вместе со всеми. С полком нашим.

Он задумался, подошел к окну, засмотрелся на улицу. Степан кивнул на него:

- Разве там один полк пропал!

- Как тебя отпустили? - спросил Алеша.

- Какой черт отпустили? Говорит этот батальонный: вещи, говорит, отправлю, а ты ступай в роту. Думаю: чего я там в роте не видел? Война все равно кончена. Куда там воевать, когда уже все провоевали! Да и вижу, народ не хочет воевать. Злые ходят и все о мире думают. А пришел на станцию, смотрю, кругом оцепление, патрули. Раз так, коли эти занимаются таким делом, так и у меня тоже дело серьезное: хоть вещи отвезу, посмотрю, как та Василиса Петровна живет, да и скажу все-таки, как сын ее воевал, ей нужно знать. Ну, я на крышу, да так на крыше и доехал. Два раза высаживали, да ведь раз человеку нужно доехать, так он доедет.

Алексей повернулся на костылях и пошел к своему денщику, остановился против него и нахмурил брови:

- Значиттт... ты... ты... убежаллл. Это... это...

Он не вспомнил нужного слова и еще крепче обиделся, дернул кулаком, зашатался:

- Ббежаллл!

Степан поднялся с дивана, оправил гимнастерку, попробовал улыбнуться, не вышло:

- Да что ты, ваше благородие! Я тебе вещи привез. А ты думаешь: дезертир...

Алеша услышал нужное слово и закричал, наливаясь кровью:

- Дезертир! К чертутуту! Вещи к чертутуту!

Но у Степана нашлась защитница. Василиса Петровна стала между офицером и денщиком и сказала серьезно-тихо, потирая почему-то руки, покрытые тонкой, прозрачной кожей:

- Алеша! Не кричи на него. Он тебе жизнь спас!

- Не нужно! Не нужно! Не нужно... жизньньнь спасать!

Алеша быстро зашагал по комнате, размахивая костылями, оглядываясь на Степана страдающим глазом через плечо, и уже не находил слов. Мать испугалась, бросилась в кухню, принесла воду в большой медной кружке. Алеша пил воду жадно, но у него сильно заходила вправо и влево голова, и медная кружка ходила вместе с ней. У матери сбегали по щекам слезы. Она взяла сына за локоть:

- Успокоцся, Алеша, какой он там дезертир! Ну, поживет у нас и поедет. Куда-нибудь поедет. Видишь, он говорит, что война кончена.

Алексей ничего не ответил матери. Он сидел на диване, вытянув большую ногу на костыле, и смотрел куда-то широко открытыми глазами. Уэто уже не были глаза его юности. Они были, как и раньше, велики, но по ним в разных направлениях прошли налитые кровью жилки, и они смотрели теперь с настойчивым мужским вниманием. Алеша поднял их к матери и приложил к губам ее руку, облитую не то водой, не то слезами.

- Ничего, мама, ничего, - сказал он.

Мать властно отняла у него костыли, склонила его плечи к подушке и протянула ему книгу, которую он читал раньше: "Дворянское гнездо". Он бладарно улыбнулся ей и нашел страницу.

В кухне ее поджидал Степан. Он присел на табурете и продолжал ее работу - чистил картофель.

- Как же теперь будет? - спросила мать.

- А? - широко улыбнулся Степан. - Как будет, никто не скажет. А только он обязан пофордыбачить. По службе обязан, потому что офицер и командир батальона. Это тебе не шутка. А только воевать кончено!

18

Василиса Петровна еще в первый день сказала Степану:

- Ты, Степан, не говори старику, что удрал с фронта, а то он у нас сердитый и порядок любит.

- Да я и не скажу, боже сохрани. Потом, разве, когда привыкнем.

Василиса Петровна внимательно пригляделась к Степану, да так и не разобрала, кто к чему будет привыкать.

А только она напрасно беспокоилась о Семене Максимовиче. В первый же вечер, как только увидел он Степана и пожал его широкую руку, так и сказал:

- А, еще один воин? Удрал, такой-сякой?

- Нехорошо говоришь, хозяин, не по-военному. Не удрал, а отступил в беспорядке. А еще говорят: потерял соприкосновение с противником.

Семен Максимович иронически глянул на Степана, но было видно, что Степан ему пришелся по душе:

- Не понравился тебе противник?

- Не понравился, Семен Максимович, здорово не понравился. И связываться не хочу.

- Ты, видно, не дурак. Сколько тебе?

- Да вот скоро тридцать шесть будет.

- Не дурак.

- Да нет, Семен Максимович, не дурак.

На что уж суровый человек был Семен Максимович, а тот улыбнулся:

- Где офицер наш?

- Его благородие в госпиталь поехал ночевать.

- Ну, давай ужинать. Садись, брат Степан... Как тебя по отчеству?

- Да это ни к чему.

- А говорил, не дурак. Как же это ни к чему? У русских людей так полагается: имя и отчество.

- А это смотря какие люди.

- Смотря какие! Люди все одинаковые. Чего я буду тебя без отчества звать. Ты ведь не мальчишка. А слуг у меня никогда не бывало, не привык я к лакеям. Да и ты человек, надо полагать, честный.

- Да в этом роде. Если так... Плохо лежит меньше тысячи, ни за что не возьму.

- А если больше?

- А если больше, не ручаюсь. Если больше, - может быть, какая-нибудь свинья положила.

Семен Максимович ставил на стол бутылку с самогоном и даже задержался:

- Ха! А ты и в самом деле не дурак, Степан...

- А Иванович.

- Степан Иванович. Садись. Самогонку пьешь?

- У хорошего хозяина пью.

- Только я больше двух рюмок не дам. Не жалко, я не люблю пьяных.

- Пьяных и я не люблю, Семен Максимович. Пьяный человек вроде как и на барина похож, потому что кричит, и вроде как на лакея, потому что все кланяется. И не разберешь, кто он будет.

- Ишь ты? Правильно. Так, рассказывай, Степан Иванович, почему тебе неприятель не понравился.

- Да он все стреляет, а мне умирать не хочется.

- Смерти боишься?

- Смерти не боюсь, а умирать как-то расхотелось.

- А раньше хотелось?

- Да раньше как-то... ничего. Мне это говорят: умирай за веру, царя и отечество, ну, думюа... подходяще, за это можно.

- А потом?

- А потом разобрался, вижу, смерть моя, можно сказать, без надобности.

- Ну?

- Совсем без надобности. Первое...

- Первое, вот выпей.

- Ну, будь здоров, Семен Максимович и Василиса Петровна. Желаю вам, чтобы Алексей, поручик, поправился в добром здравии и чтобы на фронт больше не поехал.

- Поедет или не поедет, пока помалкивай, а за здоровье выпьем.

- Выпьем. Хороший он человек. Свой человек. И солдаты его любили, да... вот... пропали все.

- Так, первое, говоришь?

- Первое - за веру. Теперь я так вижу: если люди верят, пускай себе верят... Чего тут защищать. А если люди потеряют веру, так тоже ничего страшного. Пугают там разными адами, а я так думаю, что и там рабочему человеку место найдется. Да я тебе и так скажу: у нас в батальоне и евреи были, и магометы, и католики. Черт его разберет, какую тут веру защищать. Так я и решил, что без меня, пожалуй, будет спокойнее.

- Так. Дальше!

- Дальше: его императорское величество. Тут люди свои, рабочие. Видишь, защищать царя поставили нас сколько миллионов. Все мы царя защищаем, а он себе сидит в ставке и никакой ему опасности. И сколько всяких войн ни было, нашего брата целыми полками в землю втаптывали, а царям что? Цари всегда помирятся, у них обиды нет - один к другому. И выходит так: будто мы тонем, а царь сидит на берегу, чай пьет, а нам еще и кричат: "Тони веселей, царя спасай!" Я так и решил, что мне в это дело лучше не вмешиваться.

- Лучше не вмешиваться?

- Лучше. Вильгельм и Николай и без меня помирятся как-нибудь.

- Так. А отчество как же?

- Отчество, Семен Максимович, это, конечно, так. Я его два с половиной года спасал, а потом уже и запутался - не разберу, от кого его спасать нужно. Как положили наш полк целиком, да не один наш, так я и подумал: где этот самый враг? Немец или кто другой?

- А если на твою деревню немцы полезут?

- У меня никакой деревни нет, Семен Максимович. А если полезут, надо как-нибудь иначе. Народ у нас не любит, когда к нему лезут. А вот теперь народ обозлился, только видишь, не на немцев.

- А на кого?

- Да черт его знает! На всех. Сейчас, если бы только старший нашелся... ого!

- Война надоела?

- И война надоела, и жизнь надоела. До ручки дошло. Говорят, раньше были войны, и воевал народ, и генералы были, а сейчас все пошло прахом. Россия вроде как перемениться должна, а такая уже не годится в дело.

Долго еще Семен Максимович толковал со Степаном, а больше слушал.

На глаза Алексею Степан старался не попадаться, и Алеша делал такой вид, как будто он ничего не знает и не знает даже того, что Степан вот здесь живет в кухне, самое деятельное участие принимает в домашнем хозяйстве, ходит на базар. Не заметил, как будто Алеша и того, что на Степане появилась сначала его старая "реальная" блуза с золотыми пуговицами, потом и его старые штаны. У Степана была циклопическая шея, воротник блузы не мог достать петлями до пуговиц, и поэтому даже зимой Степан имел такой вид, как будто ему страшно жарко. Степан всегда был в прекрасном настроении и даже пел. Голос у него был обыкновенный солдатский, и тихо петь было ему трудно. Пел все одну любовную песню, в которой с особенной нежностью выводил:

На моих засни коленочках...

Как ни старался Алеша игнорировать существование Степана на кухне, даже сапог свой сам чистил, чтобы не пользоваться услугами, а пения Степана не мог не заметить и, наконец, возмутился открыто в другой комнате:

- Черт! Коленочки! На этих коленочках дрова рубить только!

Степан очень обрадовался Алешиному голосу и подошел к дверям:

- Может, отставить, ваше благородие?

Алеша поднял плечи на костылях и обратил к Степану к Степану большие свои серьезные глаза:

- Чего это ты про любовь распелся?

- А про что петь, ваше благородие?

Алеша повел губами и тронул правый костыль, отворачиваясь от Степана:

- Не о чем сейчас петь.

Степан ступил шаг вперед и прислонился к наличнику.

- Ты это напрасно, Алексей Степанович, на себя тоску нагоняешь. Ты думаешь, как нас побили, так и беда? А может, иначе как обернется?

Алеша опустился на диван и задумался, не выпуская из рук костылей. Потом сказал тихо:

- Нет, не обернется. Мы уже не побьем. Уже кончено.

- У меня было... такой случай был. Работаю я на Херсонщине, у хохла богатого. И он, собака, натравил меня на одного парня, из-за бабы все. Я на парня и полез с куалаками. А он меня и отдубасил, да еще как: два дня лежал. А только поправился, сам у этой бабы поймал на месте не своего соперника, значит, а хозяина. Ну, я тут такой прорыв сделал, даже другие люди жалели хозяина. Видишь?

- Ты это, собственно говоря, к чему? - спросил Алеша.

Выпятив локоть, Степан почесал бок и посмотрел на Алешу денщицким взглядом - домашним, послушным и даже чуточку глуповатым:

- Да ни к чему, ваше благородие, а к примеру. Вот нас немцы побили, а нам обидно. А только это напрасно. Придет время, и мы кого-нибудь побьем.

- Кого-нибудь? Кого это?

- Да подвернется кто-нибудь. Сначала другой какой немец или, скажем, турок, японец также, а может, еще кто?

- А может, и хозяин?

Степан раскурил цыгарку и выдул дым в дверь, ничего не сказал, как будто не заметил вопроса.

- Ты слышал? Кто подвернется? Может, и хозяин?

Степан наморщил лоб и серьезно захлопал глазами, а потом скривился: куда-то попала ему махорка. И ответил с трудом, поперхнувшись дымом:

- Хозяин - это редко бывает, но бывает все-таки. Вот у меня, видишь, был случай с хозяином.

- У тебя? А у меня кто хозяин? Кого бить?

- Мне тебя не учить, Алексей Семенович, ты сам ученый. А хозяев у тебя, голубчик, много. Если захочешь бить, искать не долго придется. А может, и за меня кого отдуешь.

- И за тебя даже?

- И за меня.

- И это ты говоришь мне, офицеру?

Степан грустно улыбнулся:

- Да чего, Алексей Степанович, какой ты офицер? Тебя вот изранили, душу тебе повредили, а война кончится, тебе никто и спасибо не скажет. А батько твой кто? Такой же батрак, как и я.

- Ну... хорошо... спасибо за правду. А только ты дезертир - это плохо. Честь у тебя должна быть, а у тебя есть честь?

- Честь у меня, Алексей Семенович, всегда была. Была честь куска хлеба не есть. А теперь тоже не без чести: если поймаю кого, по чести и поблагодарю.

Алеша задумался и не скоро сказал Степану:

- Ну... добре... иди себе, отдыхай, дезертир.

19

В середине зимы приехал с фронта Николай Котляров и засел в своей хате безвыходно. Говорили на Костроме, будто он совсем рехнулся: сидит и молчит, не есть и не пьет. Алеша в воскресный морозный день направился к хате Котляровых.

Алеша уже научился говорить, только голова иногда шутила, да рваная рана на ноге заживала медленно. И костыли у Алеши не сосновые, а легкие бамбуковые, и лицо порозовело, и волосы стали волнистые. Только в выражении его лица легла постоянная озабоченность. И даже костыли Алешины научились шагать с какой-то деловой торопливостью.

У Котляровых тоже была своя хата и тоже на две комнаты. В первой, в кухне, копошилась мать Николая и Тани, очень напоминающая Таню, но в то же время и очень ветхая, сморщенная, маленькая старушка. У печи сидел на корточках и раскалывал полено на щепки широкоплечий, коренастый мужчина - старый Котляров. Увидел Алешу, он отшвырнул остатки полена и щепки к стене, переложил косарь в левую руку, а правую, растрескавшуюся и обсыпанную древесным прахом, протянул Алексею.

- Ты погляди, Маруся: красивый из него военный вышел, а ведь нашего корня веточка.

Старушка, которую он назвал Марусей, маленькая, нежная, слабенькая, смотрела на Алешу радостно:

- Бог тебя спас, Алешенька. Хоть и хромой будешь... Не поедешь больше, не надо!

- Где Николай? - спросил Алеша.

Котляров озабоченно тронул рукой прикрытую дверь и так и оставил на ней руку. Сказал приглушенно:

- Я сам за тобой идти хотел, Алексей. Не знаю, что с ним делается. Тут и Павло прибегал, говорил, говорил, говорил с ним, а потом выругался чего-то и убежал. Может, ты с ним поговоришь?

- А какой он вообще?

Старушка придвинула табуретку, покосилась на дверь, зашептала:

- И не разберем. И не ранен. Целое все. А билет увольнительный насовсем. Ничего не рассказывает. Молчит. Хоть бы плакал или сердился, а то ровный какой.

- Читает?

- Нет, не читает. павел принес ему каких-то книг, не читает.

Старушка с пристальной надеждой смотрела в глаза Алеши. Алеша поднялся на костыли, глянул на старушку ласково и сказал:

- Ничего, все пройдет. Я сам такой приехал.

- Слышали, слышали, как же!

Во второй комнате стоял Николай и смотрел на огонь в печи. Он медленно повернулся к Алеше, не сразу узнал его и по солдатской привычке вытянул руки по швам, но потом на его бледном веснушчатом лице пробежала вялая улыбка. Он протянул руку и подождал, пока Алексей выпуатл свою из переплетов костыля.

- Здравствуй, друг, - сказал Алеша весело, хотя голова его и начала пошатываться справа налево.

Николай молча пожимал руку Алексея и с той же улыбкой смотрел на его погоны. Алеша направился к деревянному дивану, устроился на нем и хлопнул рукой рядом. Николай как-то особенно нежно и неслышно, как будто не касаясь земли, передвинулся к дивану и легко опустился на него, глядя на гостя с той же вялой улыбкой.

- Почему тебя отпустили, Коля?

Николай отвел в сторону задумчиво улыбающиеся глаза и прошептал с таким выражением, как будто он вспомнил далекую прекрасную сказку:

- Я не знаю.

- Чего ты не знаешь?

- Я ничего не знаю, - произнес Николай с тем же выражением.

- Почему ты не офицер? Ведь тебя должны были послать в школу прапорщиков?

Николай задумчиво кивнул головой.

- Тебя послали?

- Послали.

- Ну и что?

Николай перестал улыбаться, но ответил с безразличной пустой холодностью, как будто язык его сам по себе привык отвечать на разные вопросы:

- Меня потом откомандировали в полк.

- Почему?

Алеша спрашивал громко, энергично, гипнотизировал Николая решительным поворотом больших, серьезных глаз.

- У меня все было не так: строй не такой. Командовать не умел. Там все такой народ был веселый. А я не подошел.

- А в полк подошел?

- Подошел.

- Так неужели ты не знаешь, почему тебя освободили? Почему ты не говоришь? Говори, Коля, не валяй дурака, говори!

Алеша взял николая за плечи и крепко прижал к себе. Худенький, мелкий Николай в старенькой выцветшей гимнастерке совсем утонул в широких Алешиных плечах. Но Николай по-своему воспользовался этой близостью, он прижался к Алешиному плечу отросшей щетиной солдатской стрижки и ничего не ответил.

- Ты был в бою?

Николай вдруг оттолкнулся головой от Алешиного плеча, вскочил с дивана и устремил на Алешу пронзительно-воспаленный взгляд голубых глаз:

- Не нужно это... бой! Понимаешь, не нужно! Это царю нужно, генералам нужно, а народу не нужно...

Алеша мелкими неслышными толчками зашатал головой и прищурил глаза на Николая. Николай еще долго говорил, все громче и возбужденнее. Из кухни тихо приоткрылась дверь, выглянуло испуганно-внимательное лицо матери и быстро спряталось.

20

А еще через неделю Семен Максимович стоял посреди комнаты с палкой - забыл ее поставить в угол - непривычно задорно смотрел на Алешу и непривычно собирал веселые складки у глаз:

- Убрали-таки этого нестуляку! А? Словчился народ! Что ты теперь скажешь!

В дверях стоял Степан и поддерживал Семена Максимовича широкой улыбкой:

- Переменяется Россия. Теперь по-другому пойдет!

Но известие о конце империи не произвело на Алешу никакого впечатления. Он задумчиво смотрел куда-то, и красные жилки в его глазах сделались еще заметнее и краснее.

Семен Максимович присмотрелся к сыну и спросил строго:

- Ты чего это надулся? Может, Николая жалко?

Алеша улыбнулся:

- Ты что это обрадовался, отец? Сам, помнишь, говорил: республика - все равно. Ну, вот тебе и республика: Родзянко, князь Львов. Доволенг?

Семен Максимович сел на край стула, поставил палку между ног, на палку положил длинные свои прямые пальцы:

- Языком пока говоришь - все равно, а на деле как-то иначе выходит. Ты смотри: сегодня первый день, а уже на заводе все друг друга товарищами называют. И флаги какие? Красные. Это тебе не все равно. А завтра совет выбираем.

- Какой совет?

- Совет рабочих депутатов.

Алеша сразу поднялся на костыли, заходил по комнате, остановился против отца, обрадованный:

- Ты серьезно, отец?

- Не будь балбесом. Я тебе не серьезно что-нибудь говорил? Выбирают совет, и меня в совет уже приговорили.

Алеша задумался и... весело:

- Да! Дела большие!

Степан заржал, как будто жеребец со двора вырвался:

- За хозяев взялись, за хозяев! Ах ты черт, где же моя амуниция военная?

Он полез на кухню, так о чем-то громко кричал с Василисой Петровной, хохотал и требовал свои военные доспехи: гимнастерку и штаны. Василиса Петровна улыбалась и спрашивала Степана:

- Куда ты собираешься, Степан Иванович?

- Это я приготовлю. Воевать буду.

- С кем воевать?

- А там будет видно. Найдем с кем.

- Смотри, как бы тебя не нашли, - сказал Алеша, выходя в кухню. - Царя скинули, а дезертиры остались.

- Да какой же я дезертир? Царю присягу давла, а царя - по шапке.

- А теперь народу будет присяга.

- Ну, народу другое дело. Народу мир нужен, а может, и еще что. Народ - это дело справедливое!

21

Алеша целый день бродил по улицам, провожал все демонстрации, заходил на все митинги, заговаривал с каждым прохожим, присматривался к каждому встречному. Надежда Леонидовна по вечерам ссорилась с ним и возмущалась:

- Что это такое? Вы раненый или нет? У вас еще рана не зажила, а вы целый день по городу бегаете! Я вас привяжу к постели.

Но Алеша отвечал ей:

- Все равно и здесь по комнате буду ходить. Усидеть сейчас невозможно, Надежда Леонидовна. Сдвинулся народ с места, понимаете?

- Сколько вам лет?

- Мне лет? Двадцать три.

- Господи, как мало! Тогда вам действительно трудно усидеть на месте. А все-таки я вам не позволяю так много бродить.

- Ну, хорошо, я пойду в гости.

- В гости идите.

Алеше почему-то вдруг захотелось побывать у Остробородько - там всегда самые свежие новости, можно увидеть и Нину Петровну. На нее тянуло посмотреть, как на хорошую картину на хорошей выставке.

У Остробородько действительно сидел и разглагольствовал доктор Васюня, только что прибывший из Петрограда, куда он ездил за хирургическими инструментами для Кавказкого фронта.

- Ничего понять нельзя, - говорил Васюня. - Народ, ну его к черту, просто с ума сошел. Все ходят, кричат, галдят, как будто оглашенные. Теперь его скоро не остановишь. Большую узду нужно, чтобы взять в руки. А кто возьмет? Ах, какой глупый этот Михаил! Теперь сразу нужно было из рук в руки корону брать. Наш народ такой: еще "ура" кричали бы, на руках носили бы. Такая красота:

" Б о ж е ю м и л о с т ь ю , м ы , М и х а и л В т о р ы й , и м п е р а т о р и с а м о д е р ж е ц в с е р о с с и й с к и й ".

Васюня водил пальцем по воздуху и изображал этот торжественный текст.

На него смотрели прищуренные глазки Петра Павловича Остробородько:

- Ничего не вы не понимаете, Васюня. У нас не такой народ. У нас без бенефиса не обойдется.

- Какой же бенефис?

- А вот увидите: по старым программам, но первый раз в этом городе. Панам попадет. У нас ведь, если что, панов били. Правда, Алексей Семенович?

- Да, панов будем бить, - улыбнулся Алеша.

- Вот видите? - Петр Павлович протянул возмущенную руку. - Это говорит офицер, георгиевский кавалер, герой. А что скажет мужик?

- В самом деле будете панов бить? - заинтересованно спросил Васюня и направил на Алешу свои маленькие глазки.

- А как же? - ответил Алеша с прежней улыбкой.

- Для чего? - спросил серьезно Петр Павлович.

- Сначала для удовольствия, потом для дела.

- Ну, и что?

- Хорошие дела готовятся. Подождите несколько месяцев.

- Удирать нужно?

- Вам зачем удирать?

- Меня тоже могут за пана посчитать.

- Ну, какой вы пан? Вы - доктор, человек трудящийся.

- Бить панов это всегда значило бить и культуру.

- Положим, далеко не всегда.

- Вы сейчас же закричите: буржуазная культура! Вы большевик? Ваш Ленин уже в Петрограде? Да?

- Я пока что инвалид, Петр Павлович стоял посреди комнаты и сыпал возмущенными вопросами, острыми взглядами и плюющимися мокрыми словами. Нина Петровна сидела у самовара, заботливо опускала и подымала глаза над

- Довольно вам кричать. Чего вы напали на больного человека! Идите сюда, Алеша, бедненький. Я вам поближе к себе и приблизила к нему милое, мягкое и нежное свое лицо. Васюня и Петр Павлович о чем-то снова оглушительно заспорили.

- Расскажите, что-нибудь, Алешенька, - сказала Нина.

Алеша поднял на нее большие глаза:

- Что же расскаpать, Нина Петровна?

- Расскажите что-нибудь счастливое.

- Не знаю, Нина Петровна, с чего начать.

- Тогда я вам расскажу. Только никому не говорите.

Она наклонилась к нему, и по Алешиной щеке загуляли кончики ее нежных золотистых волос:

- Алеша, только никому не рассказывайте. Я не люблю этого поповича. И не пойду за него замуж. Я хотела идти в сестры милосердия, а он написал: не нужно. Он - попович, понимаете, у него и душа поповская, расчетливая.

- Где он сейчас?

- Он получил все, что полагается. Где-то при индендантстве. Получил капитанский чин. Но он не военный. Он только делает вид, что военный. Он попович. И его солдаты убьют, обязательно убьют. Он попович, а хочет быть барином.

- Нина, почему вы мне об этом говорите?

- Мне больше некому сказать. А кроме того, еще есть одна важная причина. Я даже хотела идти к вам в госпиталь, а потом стало стыдно. А теперь уже не стыдно.

Нина петровна все это говорила спокойно, ничего не изменилось в ее лице, даже улыбка осталась та же: нежная.

- А вы написали ему, что не любите его?

- Я еще не написала. Все папу как-то жалко. Это его мечта. Хотя теперь это уже не модно.

- Что не модно?

- А вот за поповича выходить.

- Пожалуй, что и не модно.

- А вы будете архитектором, Алеша?

- Вероятно.

- А за архитектора выходить модно?

Алеша, улыбаясь, присмотрелся к ее лукавому взгляду:

- В общем, это ничего.

- Я пошутила, Алеша.

- Я понимаю.

- Вы скажите: что мне делать? Я страшно хочу что-нибудь хорошее делать. Разве в учительницы пойти? Как вы думаете?

- Нет, в учительницы не нужно.

- Почему?

- У вас не выйдет.

- Это верно, что не выйдет. Все равно замуж кто-нибудь возьмет. Вот еще горе. Отчего я такая женственная, скажите?

- Разве это плохо?

- Да. Мне не нравится. От поповича откажусь, кто-нибудь другой явится. Интересно все-таки, кто меня возьмет замуж. А теперь такое интересное время начинается.

- Вы думаете, что интересное?

- Голубчик мой, так видно же! Вы не думайте, что я такая пустая или такая, как Борис. Я хочу что-нибудь делать. Наверное, пойду в учительницы. Скажите, Алеша, почему это так глупо: как женщина, так и в учительницы. А если я не хочу никого учить?

Алеша не ответил. Она еще немного подумала над своим тяжелым положением, потом встряхнула хорошенькой головкой и сказала капризно:

- Васюня, что же это такое! Почему никто чаю не просит?

22

И сейчас возвращался Алеша таким же поздним вечером, и сейчас было так же тревожно вокруг, как и в тот вечер. Теперь на Алеше тоже были оба сапога, но ему еще не разрешали становиться на больную ногу. Впрочем, он привык к костылям, привык поджимать больную ногу, ему даже не хотелось расставаться с ними. Он решил дойти до главной улицы и там взять извозчика.

Алеша не спеша переставлял костыли, чтобы не попасть в ямку на тротуаре. На темной улице, освещенной очень редкими фонарями, почти никого не было. Встречалась изредка парочка, привлеченная на улицу первыми днями весны, да изредка пробегал одинокий человек и испуганно бросался в сторону, обходя его костыли. Алеша вдруг почувствовал особый уют в своем неспешном одиноком движении.

Было очень много вопросов, над которыми нужно было подумать. Раньше было все-таки ясно. Нужно было сидеть в окопах, писать рапорты, иногда сидеть под обстрелом и ждать смерти, иногда идти в атаку, нести вперед страх смерти и угрожать револьвером тем, у кого этот страх слишком вылезал наружу. Все это нужно было делать потому, что этого требовали долг и уважение к себе и глубокая уверенность, что за плечами лежит родина Россия, что на огромных ее пространствах все уверены в его чести. Все было ясно, а что было неясно, то нужно было отложить на завтра, в том числе отложить и мысли о многих безобразиях на фронте, о лени, трусости, даже о разврате и пьянстве офицеров, о возмутительном чечевичном рационе, о бесталанном командовании, о проигранной войне. Часто все это было до боли отвратительно и мерзко, часто от этого притуплялся даже страх смерти, но все-таки было ясно: главное и первое - дисциплина и война, его человеческая честь, его достоинство и уважение к себе. И поэтому нельзя было не закричать в отчаянии, ни удрать с фронта, ни пойти в плен. И Алеша привык гордиться этой своей гордостью и привык взнуздывать себя, когда начинали гулять нервы.

Так было раньше. А сегодня как-то не так. Сегодня все не так. В Петрограде еще кричат "до победного конца", но уже ясно, что победы не будет и что в победе нет радости. И вопрос о гордости требовал пересмотра.

В светлом пятне, освещенном окном домика, выросла высокая фигура солдата. Солдат быстро посторонился и с почтением к раненому приложил руку к козырьку. Правая рука Алеши по привычке хотела подняться ответным движением, но остановилась на полдороге, и Алеша крикнул:

- Сережа! Сергей!

В замешательстве Алеша ступил на больную ногу и вскрикнул от боли. В этот момент Богатырчук крепко обнял его вместе с костылями и горячим поцелуем впился в его губы:

- Алешка! Милый мой! Красавец мой!

Сергей целовал его губы, щеки, лоб, он обращался с ним, как с девушкой.

- Да ну тебя, сдурел, - засмеялся Алеша и нашел наконец свои подпорки.

- Идем, - сказал Богатырчук. - Идем куда-нибудь!

- Да куда?

- Идем, вот тут сквер.

- Да там народу много.

- Стой, вот тут я проходил, скамеечка такая славная. Ох ты, калека моя родная!

Скамеечка оказалась действительно славной. Была для нее сделана специальная ниша в заборе и распускались перед ней сирень и еще какие-то кусты. Здесь, у чужого двора и расположились друзья.

- Алеша, я тебя целый день искал. Дома был, в госпитале был. Чего ты шляешься? Что это? Ты и ранен? Мне говорили - контужен. Это на владимирско-волынском направлении? Здорово тебя покалечили.

- Здорово. Буду хромать. И с нервами плохо. Заикаюсь вот, и голова ходит, особенно, если разволнуюсь. И болит часто. И вообще это надолго; говорят, ни пить, ни курить, ни за барышнями не ухаживать, не расстраиваться.

- Так ты и не расстраивайся.

Алеша улыбнулся.

- Не такие времена.

- Ох, и времена, друг! До чего времена замечательные. Я хожу и смотрю, и слушаю, думаю, такая жалость: и это забуду, и это забуду.

- Сергей, расскажи подробно: что случилось в военном училище? Почему тебя солдатом выпустили?

- Шпионили, дряни. А я не очень умею язык за зубами держать. Понятное дело. Да я не жалею. Зато теперь хорошо. Я прямо уморился. И туда поспеть, и сюда поспеть! В Киев попал, как раз валил памятник Столыпину. А нам, понимаешь, написано: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия"! Но зато и потрясения, брат, будут, прямо голова кругом идет.

Алеша слушал, склонив голову, и молчал. Сергей на месте сидеть не мог, то быстро поворачивался на скамье, то вставал, то пробовал ходить.

- Мороки много будет. Офицерня, между прочим, гадко держится. Я понимаю, еще дворянчики или там кадровые, тем, конечно, иначе и не приходится, но какого черта прапорщики эти лезут. Такое же пушечное мясо как и мы. А туда же, воевать им хочется.

- А как же, по-твоему? Просто удирать с фронта.

- Удирать нельзя. Зачем удирать? Надо мир. Народ не хочет воевать. Баста, есть дела поважнее.

- А если немцы все заберут?

- Да брось, Алешка, чего там они заберут. Они рады будут, только отвяжись от них.

- Ты - большевик? - спросил Алеша.

- Большевик. И председатель дивизионного комитета. Да постой, а ты как же думаешь? Ты что - с офицерами? Какая у тебя компания?

Алеша поцарапал концом костыля землю.

- Ты, Сергей, брось этот тон, - резко сказал он. - Здесь не митинг, и никакой у меня компании нет. Я здесь один, видишь, раненый, разбитый, через месяц мне дадут чистую; офицером я не буду и на фронт больше не пойду. И не забывай: мой отец - токарь, я отцу никогда не изменю, да он же еще и член Совета рабочих депутатов, наверное, тоже в большевики пойдет, хоть и старый. Да ведь ты отца знаешь.

- Еще бы не знать!

- Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит?

- С какой честью?

- С обыкновенной человеческой честью?

- Не понимаю.

- Ты что, тоже бросил фронт?

- Нет, я не бросил. Я в отпуск.

- А можешь бросить?

- Как это, просто удрать?

- Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал.

- Тайно?

- Да один черт, хоть и явно.

- Чудак, так ведь я большевик.

- Ну так что?

- Если партия скажет бросай - брошу. Скажет дерись - буду драться. За революцию будем драться, Алеша!

- А честь?

- Вот здесь и честь. Своим не изменю.

- А России?

- Да какой России? Мы и есть Россия.

- Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая?

Богатырчук засмеялся:

- Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем... на нашу великую... Кострому.

23

Весной приехала из Петрограда Таня.

В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану.

- Танечка, успокойся, милая, что с тобой?

Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла.

- Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай...

Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче.

- Как же твое здоровье? - спросила Таня, подняв на Алешу глаза.

Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать:

- Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка.

Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше:

- Видел Сергея? - спросил павел.

- Видел, - ответид Алеша серьезно. - Он теперь большевик.

Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо:

- Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь!

- Да, - сказал Алеша как будто про себя. - Николай работает?

- Да, поступил.

- Здорово его попортили.

- Разве его одного? И тебя вот.

- И меня. И все даром.

- И все даром, - подтвердил Павлуша тихо.

- Ты спокойно об этом говоришь?

- Я говорю так, как и ты.

- Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил... ты не пережил... этой...

- Ты хочешь сказать, что я просидел в тулы?

- А что же, - конечно, просидел.

- Хорошо. Я просидел. А Сергей?

- Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать.

- Я слушаю, Алеша.

- Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь?

Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери:

- Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает.

- Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно.

- А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, - только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался.

Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах.

Алеша быстро подошел к ней, наклонился, поцеловал руку:

- Правильно, мамочка. Правильно. Это я - так... Все думаю: если Россия не нужна, зачем я нужен.

- Россия нужна, - сказал медленно и сурово Павел.

Алеша повернул к нему лицо, не подымая головы.

- Нужна?

- Нужна. Вот увидишь, какую мы сделаем Россию! Настоящую сделаем. Такая будет Россия! Тогда никому не придется умирать даром и будет за что умирать. Это мы сделаем.

- Кто это вы?

- Мы - рабочий класс.

- Мы сделаем?

- Да.

- А кто нас поведет?

- Ты знаешь, что Ленин уже в Петрограде?

- Знаю.

- Мало тебе?

- Мало, Павлуша. Это один человек.

- А что тебе нужно?

- Я не знаю.

- А когда ты узнаешь?

- Я...наверное, скоро узнаю. Если бы мне... поехать, посмотреть. здесь на Костроме как-то не видно.

Таня собралась уходить. Она подошла к Алеше, взяла его под руку, отвела в сторону:

- Ты скорее поправляйся. Милый мой! Скорее выздоравливай.

24

Иногда Алеша ночевал в госпитале, там у него была койка. Он каждый день ходил на перевязку, на разные процедуры. В госпитале почти не было больных, поступление контуженных с фронта прекратилось. Только на другой койке по целым дням сидел артиллерийский капитан, худой и высокий, с носом, далеко выдвинутым вперед. Под носом у него висели тяжелые, плотные усы. Даже летние дни не тянули капитана на улицу, он сидел, набивал папиросы и думал. Когда приходил Алеша, он говорил:

- Сказали, что через десять дней выпишут, и то, если будет лучше. Разве в этом городе будет лучше?

- А куда вам хотелось бы? Куда вы хотите ехать?

- Куда я хочу ехать? У меня нет ни имения, ни жены, ни родственников. Поеду в какую-нибудь команду выздоравливающих. Место спокойное, никому не нужное.

- А воевать?

- Э, хитрый какой поручик! Воевать довольно. Служить адвокату какому-то паршивому?

- Не адвокату, а народу.

- Народу? Поручик, бог с вами, на что я народу сдался. Народ теперь сам с фронта бежит, только пятки сверкают.

- А Россия?

- Была, да вся вышла ваша Россия.

- А что есть, по-вашему?

- Ничего нет. Сплошная команда выздоравливающих. Вот, может, переболеют, выберут царя, станут опять жить. А без царя какая Россия?

Алеше капитан не нравился. Поэтому, бывая в госпитале, Алеша старался проводить время на улице.

В один из жарких июньских дней он долго сидел в палисаднике, потом вышел на тротуар и остановился у входа в госпиталь, рассматривая прохожих. Прохожих было немного, и они не мешали Алеше думать. Думы были все такие же взбудораженные.

Прошла парочка - молодой человек в соломенной шляпе и тонкая девушка с бледным лицом. Девушка посмотрела на Алешу и не заметила его, как не заметила ни ворот, ни убегающей дорожки палисадника. Потом прошла женщина с ребенком на руках, а за нею показался взлохмаченный, без шапки, угрюмый человек. Он шел быстро, его ноги, обернутые в какое-то тряпье, шлепали по кирпичам тротуара с каким-то неприятным, шершавым шумом, но человек не обращал на это внимания. Он шел, опустив голову, а руки заложил за спину. Совершенно ясно было, что он не пьян, хотя, может быть, и выпил немного. Алеша заинтересовался человеком и внимательно следил за ним. За несколько шагов до Алеши человек поднял голову и прямо пошел на него. У человека небритое лицо кирпичного цвета и мохнатые светлые брови. Подойдя к Алеше, он вдруг с силой топнул ногой и прохрипел:

- А! Стоишь, паскуда, красуешься?!

Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину.

25

Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться.

Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно:

- Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно...

Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал:

- Кто смеет говорить, что правильно?

- Я смею, - ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу.

- А вы кто такой будете?

- А я вот отец этого... молодого человека.

Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:

- Воевать тебе все равно не придется. Так?

- Воевать видимо, не придется.

- Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.

- Запомню, - сказал Алеша тихо.

- Хорошо. Будь здоров.

- Будь здоров. Мать не пугай.

- Учи меня еще.

Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.

- Кто он такой, ваш отец?

- Токарь.

- Токарь?

- Токарь.

- Ваш отец?

- Мой отец.

- А-а!

- А что?

- Пускай, - сказал капитан. - Я не возражаю. Команда выздоравливающих.

Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:

- Капитан, вы поглупели, голубчик!

- Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что... потому что вам запрещено.

26

В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:

- Нина!

Нина быстро села на стул.

- Молчите. Господин офицер!

- Готов служить, сударыня, - капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.

- Пойдите, погуляйте полчаса.

- Слушаю и понимаю.

Нина прищурилась на носатого капитана:

- Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!

- Сударыня!

- Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!

- Слушаю.

- И ничего не понимаете.

- Совершенно верно: ничего не понимаю.

- А теперь уходите.

- Слушаю.

Капитан вышел, осчастливенный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:

- Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.

Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:

- Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.

Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.

- Пусть приходит, - сказал Алеша.

- Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебрянную ветку - все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а...

- Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?

- Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас.

Алеша даже сел от неожиданности:

- Нина!

- Что?

- Вы ошибаетесь.

- Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.

- Нина...

- Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.

- Пожайлуста, - улыбнулся Алеша.

- Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания,. Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.

- Нина Петровна!

Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.

27

Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:

- Можно?

Капитан оглянулся:

- Входи, чего там "можно". Теперь все можно.

Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.

- Он не мешает? - спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.

- А он офицер?

- Офицер.

- Все равно. Не мешает.

- Садитесь, товарищ Груздев.

Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и обьяснил:

- Я, понимаете, кочегар, так... того...

Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:

- Кочегар - это очень хорошо. Знаете что, вы не тдумайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно... это все и... но... знаете... без боли и пулю нельзя вырезать.

- Ты не обращай внимания, - кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. - Боль, она, конечно... бывает и на пользу.

- Видите ли, - сказал Алеша, - вы, наверное, хороший кочегар, правда?

- Кочегар, как полагается, - подтвердил серьезно Груздев.

- Вот. А я хотел быть хорошим офицером... на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика... были... заслужены. Понимаете?

Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:

- Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?

- Он.

- Ты сдернул?

- Уйди лучше, - сказал хумро Груздев, не глядя на капитана.

- Ухожу! Черт с вами!

Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.

Груздев проводил его взглядом.

- Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно - это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь... паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал... Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел.

- А ты откуда знаешь моего отца? - спросил Алеша, сознательно переходя на "ты".

- Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.

- Какую бумажку?

- А ты разве не знаешь?

- Ничего не знаю.

- Неужели батька тебе не рассказывал?

- Не знаю ничего, не слышал.

- Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.

- Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?

- Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.

- Не курю.

- Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.

Алеша передал ему папиросу.

- Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и обьявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: "Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожайлуста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий". Ну, тут Семен Максимович и загремел: "Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?" Да к нему, а тот от него назад. "Ты, говорит батька-то твой, - сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!" - да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: "Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел". Вот какой человек.

- Что же, приняли батьку?

- Нет, в тот день не приняли. Сказали: "Не нужно нам таких, чересчур честных". Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая...

28

И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его "гулящую" голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.

Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до приходта Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта - дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и "каше" он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистатльнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно.

По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь,, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности.

Таня спрашивала:

- Алеша, когда ты поправишься?

- Алеша, с твоей раной не стало хуже?

В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами:

- Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали...

- Ты поедешь на зиму? - спросил Алеша.

- А как же! - воскликнула Таня. - Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша?

- Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом.

- А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну?

- Да... я не знаю... Я просто не вспоминал об институте...

Таня вдруг хлопнула в ладоши:

- Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки!

- Ты Павлу много должна?

- Сто пятнадцать рублей. А он не хочет считать.

- Оказался меценат?

- Да нет, он просто ничего не помнит.

- Вот какая ты странная, Таня, - вдруг сказал Николай. - Разве у Павла есть время считать твои деньги? У него есть дела поважнее...

- Зато он о Тане не забыл? Правда?

Таня покраснела, отвернулась к окну, но взяла себя в руки и прошептала:

- Я его очень люблю...

- Деньги - это чепуха, - улыбнулся Алеша. - О деньгах теперь не стоит и говорить. Мне сюда все какие-то глупые деньги приходят. Ты знаешь, это прямо здорово: война идет, революция, все на попа поставлено, а там люди сидят, считают, ведомости пишут, деньги присылают. Много еще чудаков на свете. Зачем тебе у Павла брать! Да у него и денег нету. Вот смотри, двести рублей. Ты их возьми, Таня, все равно это глупые деньги.

- Да что ты, Алеша...

- Возьми, не разговаривай. Они того не стоят, чтобы о них говорить. Да и будет так замечательно: и Павел тебе помог, и я.

Алеша смеялся в самую глубину ее глаз, а Таня даже и не смущалась.

- Ну, ладно, - улыбнулась она. - Как это... интересно, когда есть дружба.

- И любовь.

- И любовь, - подтвердила Таня.

Николай сидел на кровати, внимательно слушал их разговор и думал о чем-то своем. Он пополнел и порозовел, но душа у него брела по свету в каком-то тихом одиночестве.

Они ушли. Алеша долго еще улыбался в потолок. "И любовь", - сказала Таня. Только любит она Павла и даже не скрывает этого. А тогда в вагоне... Неужели у него был такой жалкий вид? Алеша задумался над тем, как легко в мире отравить человека: тот любви принял излишнюю дозу, тот жалости, того отравили газы, а другого... погоны.

29

Степан пришел вечером. Капитан лежал на кровати, курил и молчал. Степан закричал с порога:

- Есть тут живой человек?

- Живых нет, - ответил капитан, - есть выздоравливающие.

В сумерках Степан разобрал приветливую улыбку Алеши и загалдел еще громче:

- Есть выздоравливающие, - значит, живые. Мертвый никогда не поправился.

- А ты чего орешь? Ты кто такой? - спросил капитан хмуро.

- Когда-то был такой-сякой, а потом производство вышло: растакой-рассякой. По миновании же времени, как рассмотрели меня поближе, дали чин повыше: герой не герой, а денщик боевой.

Степан проговорил эту тираду одним духом и замер против капитана в дурашливой позе, склонившись вперед и свесив мешковатые болтающиеся руки. Капитан молча смотрел на его занятно глупую рожу. Алеша громко рассмеялся и хлопнул рукой по сиденью стула:

- Степан, дорогой! Садись... рассказывай...

Степан забыл о капитане и уселся на стул, расставив на всю комнату выцветшие и заплатанные светло-хаковые "коленочки".

- Что же это... ты, Алеша, опять лежишь?

В Алешиных глазах быстро проскочило удивление, но потом у него на душе вдруг стало просто и радостно. От удовольствия он даже потянулся в постели, обратился к Степану улыбающимся румяным лицом:

- Вот спасибо! Ты меня так всегда называй.

Капитан оглянулся через плечо, посмотрел на Алешин затылок, энергичнго ткнул палочкой в гильзу, разорвал ее, бросил и поднялся с постели:

- Мне, может быть, уйти, господин поручик?

- Сиди, - сказал Степан и махнул весело рукой. - Куда там тебе уходить?

Капитан тупо присмотрелся к Степану и с быстрой, вспыхивающей улыбкой спросил:

- Значит, ты денщик?

- Денщик. А ты кто?

- А я капитан артиллерии.

- Один черт, - сказал Степан. - Ты - капитан артиллерии, а я - Степан пехоты. А честь одна: и ты провоевался, и я провоевался.

- Ишь ты! - отозвался капитан и машинально пошевелил палочкой в руках.

Потом так же машинально он опустился на свою кровать, не отрываясь взглядом от Степана, и вдруг серьезно заговорил:

- Ну, хорошо, провоевались, это верно. А что ты дальше будешь делать, товарищ Степан пехоты?

- У меня делов много, - важно ответил Степан и фертом поставил руку на колено.

Капитан покорно подчинился этому важному действию и даже подскочил на кровати, придвигаясь ближе к Степану.

- Много? Какие же такие дела?

- Первое дело: Керенского выгнать.

- Это ты будешь?

- Что?

- Керенского выгонять?

- В общем - я.

- А дальше?

- А дальше: вся власть Советам!

- Вот как? Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Так, что ли?

- Угадал! С одного раза угадал!

Степан пришел в восторг и захохотал громко. Засмеялся и капитан. Давно уже, улыбаясь, следил за разговором Алеша.

- Значит, моих депутатов там нет? - спросил капитан.

Степан как будто впервые обратил внимание на это занимательное обстоятельство. Он сочувственно посмотрел на капитана и даже головой покачал:

- Смотри ты! А выходит: твоих действительно нет. Как же ты теперь будешь?

Капитан не то иронически, не то печально поник головой и пробурчал негромко:

- Вот и вопрос: как я буду?

Он поднял припухшие, воспаленные глаза и сказал:

- Может, ты скажешь, как я буду.

Алеша перестал улыбаться, в его глазах появилось выражение прищуренного детского сочувствия. Степан отнесся к вопросу серьезно, внимательно, как доктор. Он отбросил в сторону тон напыщенной шутки и спросил просто:

- Ты того... богатый?

В глазах капитана блеснула надежда. Он с удовлетворенной готовностью ответил:

- Я... вот... весь здесь.

- Это легче. Это, как же... значит, совсем ничего нет?

- Ничего.

- А... того... делать что-нибудь умеешь?

- Работать?

- Ну, делать работать, тебе не все равно?

- Не умею, - ответил капитан грустно.

Степан возмутился:

- Как это так говоришь: не умею. Грамотный ведь?

Капитан передернул плечами. Степан продолжал:

- Грамотный, писать умеешь. Папиросы вот набивать умеешь, сапоги чистить, подмести, скажем, посуду помыть, сторожить, в лавочку сбегать...

Степан загибал пальцы и серьезно перечислял все работы, к которым привык в последнюю свою денщицкую эпоху. Капитан слушал, слушал и рассмеялся.

- Чего ты? - спросил строго Степан. - Чего ты смеешься? Надо надежду иметь и добиваться. Всегда успех будет.

- Да ну тебя к черту! - сказал капитан. - Я - военный, понимаешь? Моя специальность - артиллерист. А ты мне - сапоги чистить!

- Постой, постой! - Степан протянул руку. - Артиллерист - значит, тебе стрелять нужно. Без стрельбы, выходит, ты не можешь прожить. А в кого ты будешь стрелять? Мишень у тебя какая?

- Отстань, - сказал капитан и отвернулся к своим папиросам.

- Ну, как хочешь. А только ты не воображай, дорогой, как будто ты капитан артиллерии. Ты и есть просто бесштанный человек - и все. Вот как и я. И погоны эти срежь, легче станет.

- Все-таки отстань! Я - офицер. Меня могут убить, скажут: офицерская сволочь. Пускай. У меня тоже есть гордость.

- И у козла гордость была: ему в бок ножом, а он тебе одно - уиру, а останусь козлом. А вышла не та натура: остался не козел, а козлиная шкура.

- Что это такое... мелешь? Выучил где, что ли?

- Выучил не выучил, а прожил сорок лет - вымучил. Гордость у тебя, скажи пожайлуста. Никакой гордости у тебя нету.

- Как нету?

- Нету. Вся Росссия переменяется. Понимаешь: вся власть Советам! Понимаешь?

Капитан отвернулся вполоборота, задумался, потом спросил, как будто только сейчас родилась в его мозгу какая-то блестящая идея:

- Вся власть? Но... постой. Ведь им... артиллеристы нужны будут?

- Кому это?

- Да Советам же этим! - ответил капитан с досадой.

Алеша громко расхохотался. Капитан удивленно обернулся к нему и вытаращил глаза. Алеша протянул к нему руки:

- Дорогой капитан! Очень нужно! Страшно нужно! Без артиллеристов - как без рук.

Степан вытирал лоб, растянул рот и отдувался:

- Насилу разьяснили человеку!

30

Надежда Леонидовна ласково смотрела на Алешу и удивлялась: - Как вы хорошо поправились, товарищ Теплов! Прямо удивительно. И, видно у вас на душе хорошо.

- Хорошо на душе, Надежда Леонидовна. Прекрасно на душе!

Алеша положил руку на грудь и вздохнул глубоко:

- Видите, дышать как легко стало. Все замечательно, Надежда Леонидовна. Мне только одного Богатырчука не хватает. Где он у черта запропастился?

- Кто это... Богатырчук?

- Это такой... человек, Богатырчук.

Алеша произнес это имя с особым выражением, как будто уже в его звуках заключался весь смысл этого человека. Надежда Леонидовна следила за шагающим по комнате Алешей, присматривалась к его возбужденно-подвижной мимике. Алеша сильно хромал, опираясь на новую желтую палку, но даже это обстоятельство приводило его в восторг, на поворотах он сильно размахивал больной ногой и выделывал всякие выкрутасы палкой.

- Вы все-таки поосторожнее с ногой, - сказала Надежда Леонидовна, - у вас там очень сложные дела были.

- Надежда Леонидовна, неужели я так и останусь Топал-пашой. Досадно будет. Здорово меня, знаете, дергает в правую сторону. На костылях было ровнее, а теперь качает.

Алеша с сожалением посмотрел на костыли, стоящие в углу.

- Нельзя на костылях, ноге нужно дать работу. Я вам так скажу: разно бывает. У вас организм молодой, расходитесь. Сначала сильно будете хромать, потом меньше.

- А потом и совсем не буду.

- Может быть. Чуть-чуть все-таки будете прихрамывать. Но это ничего, даже оригинально.

Капитан грустно копошился на своей кровати, что-то перекладывал в стареньком офицерском чемодане, расположил на кровати белье, какие-то свертки, коробки. Задумался над молчаливо холодным наганом и швырнул его в чемодан. Потом расстелил на коленях темно-коричневый новый френч, положил на него локти, задумался и над ним, кашлянул. Достал из кармана перочинный ножик, хмуро присмотрелся к нему, дунул на него и осторожно открыл лезвие. Наклонившись низко над френчем, устремив глаза в одну точку, еле заметно подрагивая солдатской стриженной головой, он мелкими аккуратными движениями начал спарывать погон.

Алеша весело подморгнул на капитана, Надежда Леонидовна улыбнулась, но капитан ничего не заметил. Он так тихо, так неподвижно проделывал свою работу, что казалось, будто он просто замер в созерцании своего нового темно-коричневого френча.

Степан вторгся в комнату с сапожным грохотом и заорал:

- Извозчик в полной готовности!

Алеша поклонился:

- Спасибо, родненькая Надежда Леонидовна!

Степан гремел по комнате, заглядывая в шкафы, под кровати, изредка посматривал на замершую фигуру капитана: - Костыли возьмем, Алексей? - А для чего? - А мало ли что бывает в жизни? Не тебе, так кому другому ногу поломают!

С легким приятным стуком костыли поместились у него подмышкой.

- Во! Теперь шашка! Шашка, она всегда пригодится! Как же это можно: холодное оружие, да еще и геройское! Наган в кармане? Значит, все. Ну, капитан артиллерии! О! Да ты погончики срезываешь? До чего ты сознательный человек, милый мой!

Капитан поднял голову, наморщил лоб, глянул на Степана, невнимательным движением отодвинул в сторону френч. Погоны мягко сползли на пол, за ними весело прыгнул ножик. Капитан ничего этого не заметил, сидел на кровати и смотрел в одну точку. Алеша подошел к нему. Степан, увешанный костылями и шашкой, тоже нацелился на капитана:

- Что такое?

Капитан поежился, заложил руки между колен и еще больше наморщил лоб:

- Знаете что? Я поеду с вами?

- Куда ты поедешь? - спросил Степан, наклонившись к нему.

- С вами поеду. К вашим родителям. А?

Капитан покраснел, крепче сжал руки коленями, с растерянной и трусливой надеждой смотрел на Алешу. Алеша смутился, хотел что-то сказать, но Степан предупредил его. Описывая костылями круг по всей комнате, он зашел спереди:

- Куда ты поедешь? Там живет трудящийся народ, и притом бедный. А ты смотри какой - с гордостью, тебя кормить нужно или не нужно? Семен Максимович скажет: чего это у меня, казарма, что ли. Не только тебя, а и меня выгонти.

Капитан воззрился на Степана, шевельнул усом, прохрипел:

- Все равно возьмите. Что ж... я еще пригожусь. А тут... как же... Мне много не нужно. Какой-нибудь угол. Кроват у меня вот, офицерская, походная. А подушка вообще лишнее. Шинелью укроюсь.

- Деньги у тебя есть, что ли? Чем тебя кормить?

- Да брось, - сказал Алеша. - Едем, капитан, едем! Собирайтесь!

Капитан быстро вскочил, схватил френч и бросил в чемодан. После этог полез под кровать, достал ножик и опустил в карман. Хмуро кивнул Степану:

- Иди сюда.

Он повел Степана в угол. Степан уткнулся костылями в стену, расставил ноги. Алеша улыбнулся Надежде Леонидовне. Капитан наклонил голову в угол и забурчал тихо:

- Ты чего это болтаешь, как остолоп? Деньги, деньги! Что же ты думаешь, я на хлеба пойду к Теплову?

- Да ты гордый! Куда тебе там... на хлеба!

- У меня вот смотри, сколько денег. Жалованье и за ранение. Здесь никуда не тратил.

Степан с деловым видом посмотрел на деньги, кивнул костылями:

-Все в порядке. А насчет прочего не сомневайся. Народ трудящийся, душевный. И работу в случае чего найдем по письменной части. Я вот уже поступил в рабочую милицию. На заводе тоже. Понимаешь?

Капитан понял, кивнул носом над бумажником.

- Все в порядке, как полагается по уставу гарнизонной службы! закричал Степан. - Едем!

Он направился к дверям, пока остальные прощались с Надеждой Леонидовной; у дверей втянул живот и, подражая лихому командиру, перекосил рот и заорал:

- Парад, смирно! Гаспада афицеры!!

Алеша весело размахнулся палкой и захромал к выходу. По дороге он ткнул в живот Степана, и Степан так же весело ойкнул. Капитан взял свой чемодан и прошел мимо Степана с таким выражением, с каким, бывает, ребенок покорно следует за старшими, не зная, куда его ведут, но до конца доверяя их испытанной мудрости.

31

Василиса Петровна с удивлением смотрела на носатого капитана. Капитан поставил чемодан на пол и подошел к Василисе Петровне. По непобедимой армейской привычке он щелкнул порыжевшими задниками сапог и подставил руку. Василиса Петровна торопливо вытерла свою руку о фартук, протянула ее капитану и сжала губы. Капитан переступил, еще раз щелкнул каблуками и приложится к сморщенной, худенькой ручке Василисы Петровны. Она нахмурилась, зашевелила пальцами, пытаясь освободить руку. Степан захохотал:

- Видишь, мамаша, какое обращение! Эх, темнота, ну, ничего, век живи, век учись!

Он через всю кухню протащил массивный неповоротливый сапог, подставил широкую длань. Василиса Петровна махнула на него рукой:

- Довольно тебе чудить! Кого это привезли? Как вас зовут?

- Во! - закричал Степан. - Какие мы с тобой, Алешка, олухи! Небось и не спросили, как звать. А мамаша первым делом. Заладили: капитан, капитан, как будто у него человеческого имени нету.

Алеша оттолкнул Степана:

- Мама, это... - он пропел: - "Онегин, мммой сосед".

В кухню на шум вышел Семен Максимович:

- Ты чего дурачишься, Алексей? Если пришел с человеком, нечего дурачиться!

- Отец, это капитан артиллерии Бойко, Михаил Антонович, а это его чемодан, а к чемодану, невооруженным глазом видно, привязана кровать.

Перед Семеном Максимовичем капитан тоже щелкнул каблуками, пожал ему руку, но на лице все время сохранял выражение строгой озабоченности. Вероятно, его смутил несколько удивленный взгляд Семена Максимовича, который тот невольно бросил на чемодан. Веселое настроение Алеши и Степана его радовало, но все же как-то так вышло, что сообщить хозяевам о цели своего прибытия должен был все-таки он сам. Семен Максимович пропустил капитана в дверь чистой комнаты. Капитан было бросился к своему чемодану, но остановился, махнул рукой и быстро проследовал за хозяином. Он уселся на кончик стула, но, заметив, что Семен Максимович стоит, поднялся:

- Товарищ Теплов, я понимаю, что вы удивлены, и вообще не совсем удобно с моей стороны, пользуясь случайными, так сказать, обстоятельствами...

Семен Максимович провел под усами пальцем и перебил капитана:

- Да вы короче. Чего там "вообще"? Вы совсем сюда. С чемоданом? Деваться некуда?

Капитан огорчился, повернулся немного вбок, его усы зашевелились растерянно. Так в сторону он и сказал глухо:

- Видите, как-то так вышло... Был офицер, дослужился только до капитана. И ранен был, и... долг свой выполнял честно, а вышло действительно деваться некуда. А тут ваш сын собрался домой, а я, прямо вам скажу, завидно стало, напросился. Если не стесню, разрешите, поживу пока...

- Воевать кончили? - спросил Семен Максимович, разглядывая капитана в упор.

- Кончили, товарищ Теплов. Я и погоны срезал сегодня.

- Ага.

- Срезал, товарищ Теплов.

- Так... вас, что же, отпустили или как?

- Я был сильно контужен, имею годичный отпуск. Но все равно, какая там война? Да и с вашими поговорил... вот... хочется... к народу ближе. Вы не думайте, я люблю солдат, любил, хорошие были отношения.

- Ну, что ж? - сказал Семен Максимович. Поживите у нас пока, а там видно будет. Кровать можно здесь поставить. Алеша на диване спит.

Через час капитан сидел уже на своей кровати, наводил порядок в чемодане и даже что-то мурлыкал под нос, поглядывая в окно. Из чистой комнаты узенькая дверь вела в каморку, где летом спали старики. Из-за этой двери теперь раздавался гулкий голос Степана. Что-то ему возражала Василиса Петровна, но, видимо, безнадежно, потому что Степан распахнул дверь и продолжал уже в комнате:

- Вы, мамаша, - вроде, как командир роты. Должна быть дисциплина и законное расположение по диспозиции. Алексей! - закричал он в дверь. Алексей! Подь сюда, голубок, - военный совет.

Алексей выглянул из кухни.

- А где Семен Максимович? - спросил Степан.

- На дворе с чем-то возится.

- Вот и хорошо. Без высшего начальства как-то удобнее. Вы, Василиса Петровна, не возражайте. Здесь все люди военные, вам не стоит выходить на линию огня, как вы слабая женщина.

Василиса Петровна стояла у дверей в каморку, потирала руки и улыбалась:

- Алеша, ты скажи ему что-нибудь, такую власть забрал, уже меня из кухни выгоняет. Ты послушай, что он говорит!

- Говорю дело, Василиса Петровна, дело. Вот пускай и господа офицеры разберут. А что касается кухни, будьте покойны, без аннексий и контрибуций. Территория кухни за вами, только раньше вы были вроде как за кухарку, при царской власти, а теперь за командирами будете.

- Интересно, - сказал Алеша. - Ты умница, Степан.

- А как же, Алексей Семенович, даром, что ли, кровь проливали?

- Дальше!

- Дальше так. На базар ходить, картошку чистить, дрова рубить, носить, уборка, мойка, ремонт, растопка, трубу открыть, закрыть, подать, принять, вывернуть, перевернуть, зажарить, недожарить, пережарить, посолить, воды налить, туда, сюда, где горе, где беда, а где беды нету, там нету и ответу, на копейку соли, на копейку дрожжей, вот тебе сколько затей. Кто? Спрашивается, товарищи, кто? Отвечайте, как батальонному командиру!

Капитан слушал, все больше и больше увлекаясь, а когда Степан вопросил: "кто?" - он быстро глянул на Алешу и ответил вместе с ним солидно и громко, глядя на Степана и даже мотая головой, только не подражая Алеше в выражении веселой дурашливости:

- Мы, ваш сок бродь!

- Правильно отвечаете! - похвалил Степан. - А теперь нужно разьяснить, как будет по уставу.

Капитан поднял глаза, и Алеша впервые увидел в них заинтересованность жизнью. Капитан сказал:

- Видишь ли, товарищ Степан. Поручика нельзя поставить на кухню, потому что он еще больной и с палкой ходит.

Алеша жалобно обратился к матери:

- Ты замечаешь, как меня капитан Бойко обижает?

Тогда капитан широко открыл рот и захохотал. К общему удивлению, у него во рту оказалось так много зубов и они с таким свежим блеском глянули сквозь бахрому усов, что даже Степан удивился и сказал:

- Ох ты, капитан артиллерии, да ты еще такой!

32

Кухней Василисы Петровны завладел капитан. Степан с утра вместе с Семеном Максимовичем уходил на завод, а когда они возвращались, капитан ошеломляющим их таким сияющим порядком, что Степан долго и молча вытирал сапоги, а потом оглядывался на Семена Максимовича и говорил:

- Обратали, понимаешь, рабочий класс - ни стать, ни сесть. А главное, хозяйка на его стороне.

В первый же день своей помощи капитан поразил Василису Петровну. Он ни разу не улыбнулся за этот день. Его нос и усы имели самый недовольный и угрюмый вид. Немного склонившись вперед, он шаркал по полу истоптанными сапогами и поблескивал отлакированной диагональю галифе, но в его руках непривычными для Василисы Петровны мужскими приемами быстро делалось всякое дело, и все становилось на место. Посмотрев на самовар, он пробурчал:

- Почистим.

Василиса Петровна ничего не ответила, потому что самовар действительно имел вид неказистый, а чистить его ей все было некогда. Капитан чистил самовар самым диким образом: он не сел на полу и не поставил самовар между колен, как это полагалось испокон веков, а на кухонном столе разостлал газету и на ней провел всю операцию.

Разговорились они с Василисой Петровной только на другой день, когда, закрыв печь заслонкой, хозяйка вымыла руки и уселась на табуретке отдохнуть, а капитан осторожными, размеренными движениями начал подметать пол.

- У вас что... никого нет? Родных нет?

Капитан ответил охотно, но хмуро, не отрываясь от работы:

- Никого, Василиса Петровна.

- И не было?

- Да раньше водилось дяди всякие, племянники, а потом, черт его знает: они мне не нужны, и я им не нужен, растерялись.

- И жен не было?

- Не было.

- Как же это так? Почему?

- Да вышло так... Полюбил было... девушку, да... на имеритуру не собрался.

- Это что ж такое?

- Деньги нужно было... вот женюсь, а вот у меня деньги...

- Закон такой?

- Закон.

- Дурацкий какой закон.

- Кто его знает...

- Да что ж тут знать... Кому какое дело...

- Офицер не должен нуждаться... Богатым нужно быть...

- Да если не с чего?

- А не с чего, не лезь в офицеры.

- А-а!

- Да. Раз офицер, должен себя поддерживать, честь должен сохранять.

- Честь? Что же эта за такая глупая честь?

Капитан ничего не ответил.

Ему что-то понравилось в семье Тепловых, но он ничем не старался выражать свою симпатию. Почти целый день он проводил в кухне у Василисы Петровны, ходил с нею на базар, стоял в очереди за хлебом, все делал и молчаливо, аккуратно, в сосредоточенных движениях, и только когда все было сделано, они усаживались на табуретках один против другого, и Василиса Петровна с осуждающими поджатыми губами выслушивала рассказы капитана о его дурацкой жизни.

Только после обеда, когда были все дома, становилось шумно, но и в этом шуме капитан принимал самое молчаливое участие, сидел на своей кровати и что-нибудь делал: набивал папиросы, пришивал пуговицу, поправлял заплату или перекладывал вещи в чемодане.

Как и всегда, Степан выдворил из кухни Василису Петровну и принялся за мойку посуды. Но сегодня он то и дело появлялся в дверях чистой комнаты, ибо сегодня он не мог пропустить без ответа ни одного слова. Протирая вымытую тарелку, он заявил, расставив ноги в дверях:

- Корнилов, как же! Боевой генерал! Победоносный! Когда он только победил, никак не разберу. Если бы сказать немцев, - так и не немцев. Нашего барата победить хочет, да куда ему! В Питере ему всыпят в эти самые места.

Семен Максимович разложил на высоких угловатых коленях газетный лист и сердито шевелил бледными губами:

- Всыпят? Кто всыпет? Ты вон тарелку в руках мусолишь, поразлились все, кто куда. А он, смотри, войной пошел. На кого пошел?

- На Керенского, - сказал Алеша, стоя посреди комнаты.

- А потом? - Семен Максимович строго посмотрел на Алешу.

Алеша оглянулся на капитана. Капитан внимательно продевал нитку в иголку и даже не прищурился на узкую игольную дырочку. Алеша шагнул палкой в сторону и шумно вздохнул:

- Он вот пишет: за Россию!

- А за кого же ему и идти. И Керенский за Россию! - громко сказал Степан. - У этого Керенского даже слюней не хватает - так за Россию старается. Россия ему нужна!

- А тебе не нужна? - спросил Алеша сурово-придирчиво.

Степан даже присел в дверях от веселого настроения:

- И мне нужна, а как же! Прибавь, пожайлуста, и меня туда. Будет, значит: Керенский, Корнилов и Степан Колдунов. Надо и мне на кого-то войной идти. А я, дурак, тут с тарелкой сижу.

Семен Максимович недовольно дернул газетой и напал на Степана:

- Зубоскалишь! Зубоскалишь, подлец! До чего глупый народ... Он нас голыми руками возьмет и на шею сядет. Понимаешь ты или не понимаешь, балда саратовская?

Развел Степан тарелкой и полотенцем и душевно обратился к Семену Максимовичу:

- Отец! Голыми руками нас не возьмешь. Он - дурак, Корнилов этот, хоть и генерал. Россия - вот она, руку протяни, а взять не возьмешь. Это его счастье будет, если он до Питера не дойдет. А если дойдет, там ему и окох. Я в Питере бывал, - знаю, какой там народ. Царь не взял, а то какой-то Корнилов.

- Вы вот разбрелись, а у него дикая дивизия какая-то...

- Да я эту дивизию видел. Видел ты их, Алексей? Как же, в нашем корпусе были.

- В нашем, - подтвердил Алеша.

- Ну, вот, в нашем же корпусе. Точь-в-точь в нашем. Мы тут стояли, а они тут. Рядышком и стояли. В нашем корпусе!

Семен Максимович сердито поднялся со стула:

- Да брось ты: в нашем, в нашем! Ну, и что?

- Да ничего. Обыкновенные люди. Надо полагать, с мозолями. И на плечах головы... если так выразиться... Обыкновенные головы.

- Ну?

- Как и у всех людей. Им нет расчета за Корнилова головы эти класть. Нет, Семен Максимович, с дикой дивизией Россию не остановишь. Это ж все ж таки трудящийся народ, как говорится, вся Россия, а то тебе дикая дивизия.

- А вы как думаете, товарищ капитан?

Капитан протащил нитку сквозь дырочку пуговицы, поставил локти на колени, хмуро посмотрел в угол и сказал серьезно:

- Дикая дивизия - ерунда, смешно. Артиллерия нужна. Тяжелая при этом. И... порядочно. Принимая во внимание, все-таки... Петроград, народу много, обороняться будут - раз, Балтийский флот - два.

Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно:

- Ну! Дальше!

- Да что ж дальше, вот и все, - ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца.

- Так и у него, наверное, есть артиллерия, - произнес Семен Максимович.

- Наверное, есть, - подтвердил Алеша.

Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу:

- Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия - это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы!

- А другие?

- Кто это? Артиллеристы?

- Ну да.

- Стрелять?

Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо:

- Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом... Но только я могу сказать, хоть... скажем, и бывший офицер... а могу сказать: артиллеристы - по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки... у них... у нас... совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось?

Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях:

- Совесть - она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого.

Семен Максимович косо глянул на Степана:

- Нет... Это капитан правильно сказал. Военное дело... все-таки специальность... Артиллерия, правилньо... не будут стрелять... Ну... а из винтовок?

- Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два.

Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко:

- И из пушек... некоторые могут стрелять.

- Кто?

- Офицеры.

- Артиллеристы?

- Да.

- Никогда! - ответил капитан решительно. - Никогда! По народу?

- А девятьсот пятый?

- Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите?

33

Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу:

- А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.

Алеша возразил:

- Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.

- А от наших не удерет... герой такой.

Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком.

- От таких, как теперь наши, тоже удрать может.

- А чем наши плохие? - спросил Степан.

- Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное.

- А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?

- А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.

Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу павлу Варавве:

- Павлушка!

Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:

- Товарищ Теплов, я за вами.

- Что у вас там загорелось?

- Да вот я вам расскажу.

Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик:

- Секреты завелись у рабочего класса.

Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:

- Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?

- А ты знаешь?

- А как же? Я все знаю. Оружие готовят.

- Ну?

- Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!

Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:

- Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.

- Да он уехал давно.

- Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.

Степан растянул рот:

- Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали.

По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше:

- Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.

- Да брось, - отмахнулся Алеша.

- Увидишь. Он тебя найдет наверняка.

Степан открыл рот и глаза:

- Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!

34

Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:

- Не туда, что ли, попала?

- А тебе куда нужно? - спросил капитан.

- Тут нужно... Теплова. Поручник... порутчик они. Из офицерей.

Капитан поднял одну бровь:

- Из офицерей? А для чего тебе?

- А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки.

- А ты при чем?

- Хи... А как же... я там, у батюшки роблю.

- Прислуга?

- Не прислуга, а горничная вовсе.

- Ну, давай.

- А это вы и будете... поручник... пору... тчик Теплов?

- Это я и буду.

- Не, это не может такое быть... пору... тчик молодые должные быть...

- Алексей Семенович, - крикнул капитан в другую комнату, - идите-ка сюда.

Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:

- Это они и будут молодые... Поручник...

Алеша вскрыл конверт:

- Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.

- Вот видите, - пропела девушка, - а вы капитан вовсе. А не тот...

- А ты шустрая! - сказал Алеша.

- А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то...

- Как тебя зовут? Маруся? - спросил Алеша.

- Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?

- Так по глазам же видно.

Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:

- У! По глазах! Ничего по глазах не видно!

Капитан серьезно вытянул губы:

- Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно.

- А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?

- Так он же не Маруся.

- Ой! Какие вы! А... а угадали, смотри!

Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул:

- Марусыно, сердце! Садись, красавицы!

- А для чего?

Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.

- Так богато, говоришь, живут?

- Это... кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!

- А к кому ты носила?

И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник... тот... Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще как-то...

- Штабс-капитан?

- Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.

- Остробородько? Да разве он приехал?

- Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали...

- А еще кому?

- И еще было... этот самый, купца сынок, тот называется под... под... пору... тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?

- Все деньги, Маруся, пропили.

- Ой, как же можно... так пить. Только все это неправду говорите. До свидания.

Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся:

- Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?

- Знаю.

- Он что, кадровый?

- Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабс-капитаном.

- Попович?

- Попович.

- А вы заметили, в письме есть что-то такое... священное.

- В самом деле?

Г о с п о д и н у п о р у ч и к у Т е п л о в у

Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий.

Подполковник Т р о и ц к и й

- Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?

- А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?

- Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.

Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых". Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное "аллилуйя".

Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.

- Здравствуй, Маруся.

- Ой, а вы не забыли, что я Маруся!

- Да хотя бы и забыл, так... глаза ж...

- Оййй! Такое все говорят и говорят!

- Много господ собралось?

- Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах!

- Пропили эполеты.

- Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!

Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке.

- Пожайлуста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь?

- Это капитан артиллерии Бойко, - показал Алеша на капитана.

Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал с особой, несколько театральной любезностью:

- Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко - капитан, и притом капитан артиллерии...

В это время в дверях появился Борис Остробородько.

Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и вполне соответствовали общему его золотому сиянию.

- Алексей! Здравствуй!

Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении:

- Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь есть золотое оружие!

Алеша хитро потянулся к его уху:

- А что? Разве есть интересные дамы?

- Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой куда-то удалены.

- Пожалуйте, пожалуйте, - сказал любезно хозяин.

В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя, направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с ним.

За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко. Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, - видно, еще прошлой зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы.

Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение.

Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели, вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси.

Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил мнение Нины о том, что Троицкий - человек не военный.

- Господа офицеры! - начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти роидну, - это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия. Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться.