Первая мировая и Гражданская война: боевое крещение

В автобиографии, написанной 28 декабря 1938 года, Малиновский рассказал, как началась его военная служба: «Уже в вагоне меня представили начальству, и я был зачислен официально добровольцем в пулеметную команду 256 пех. Елисаветградского полка, в команде я отличался строптивым характером, мало оказывал почтения начальству, за что оно меня не любило, я все время был в строю, сперва подносчиком патронов, а затем наводчиком и начальником пулемета — разумеется, участвовал абсолютно во всех боях, а наград все же не получал, был награжден Георгием 4 степени, да и то по представлению чужого командира б-на — кажется 290 Валуйского, на поддержку которого был брошен один батальон нашего полка и наш пулеметный взвод во время прорыва немцев в марте 1915 г. у Кальвария (Севернее Сувалки) (одновременно, как это полагалось по статусу Георгиевского креста, Малиновский был произведен в ефрейторы). В октябре 1915 г. я был ранен под Сморгонью (здесь — косвенное доказательство того, что с начальством, по крайней мере в России, Родион не очень ладил; обладателю первого Георгиевского креста (4-й степени) следующий крест могли дать за ранение: так, например, получил свой второй крест (3-й степени) Георгий Константинович Жуков, но для этого нужны были хорошие отношения с начальством; Малиновский же крест за ранение не получил), лечился в г. Казани в 66 городском госпитале, по излечении прибыл в 1 зап. пулеметный полк в г. Ораниенбаум в 6 роту командиром отделения, в конце декабря 1915 г. был назначен в маршевую пулеметную команду особого назначения и попал вместе с командой в г. Самару во вновь формируемый 2 полк, который в январе 1916 г. был отправлен через Маньчжурию на погрузку на пароход в порт Дайрен, а оттуда через Индийский океан, Суэцкий канал в Марсель во Францию, куда прибыли в апреле 1916 г., нас в порту вооружили и привели в Лагерь Майи, где целый месяц производили все короли и президенты беспрерывные смотры и парады, а в июне 1 бригада (1 и 2 полки) была направлена на фронт под Мурмелон — недалеко от Реймса, потом были переброшены под Силери, а затем под форт Бримон, там нас захватила февральская революция, там же на фронте с выходом приказа № 1 я был избран председателем ротного комитета, 17 апреля 1917 г., после долгих дебатов на собраниях и делегатских совещаниях, бригада приняла решение все же участвовать в общем Апрельском наступлении союзников, мы пошли в атаку на этот форт Бримон, в первый же день атаки я был ранен разрывной пулей в левую руку с раздроблением кисти и очень долго лечился в госпиталях в г. Бордо, Сен-Серван, Сен-Мальо — где также избирался в госпитальные комитеты. В конце июля 1917 г. произошло разделение бригад по приказу Генерала Занкевича в лагере Ля Куртин, я не закончив хорошо лечения, поторопился в полк и прибыл в Ля Куртин, когда 1-я бригада была объявлена взбунтовавшейся, на деле бунта никакого не было, просто бригада отказалась сдать оружие и отказалась идти на фронт, а требовала отправки в Россию, по прибытии в роту я опять был избран в ротный комитет и делегатом отрядного комитета. В конце августа отрядный комитет не хотел доводить дело до вооруженного подавления, вынес решение сдать оружие, с этим не согласились солдаты на митинге всей бригады и был избран тут же на митинге новый состав отрядного комитета. В этот период у меня открылась рана и я с большим трудом был направлен опять в госпиталь в Сен-Серван (лагерь был уже в это время сильно изолирован и прибывали французские части на обложение лагеря Ля Куртин), в 15 числах сентября в этот же госпиталь прибыли раненые солдаты и мы узнали, что 13 сентября Лагерь Ля Куртин был расстрелян (т. е. по лагерю был открыт огонь и лагерь сдался). По выходе из госпиталя был направлен в лагерь Курно (там была другая половина русских войск и реакция), там был подвергнут аресту, хотели даже учинять суд надо мною, как и над всеми Куртинскими комитетчиками, но успели допрос только провести, как произошла Октябрьская революция, Французское правительство после этого издало приказ о разоружении всех без различия русских войск и об отправке их на работы, т. к. дескать во время войны нечего даром хлеб есть, а кто мол не захочет работать то будет направлен в Африку на принудительные работы. Я пошел на работы в район Бельфор, — ссылаясь на свою раненую руку я манкировал работой пока не был заключен под стражу. После расстрела двух наших товарищей — одного т. Ушакова, а другого фамилию не помню, это мне показало полную нашу беззащитность с одной стороны, и все же я чувствовал моральную необходимость побить немцев — в это время они оккупировали Украину издеваясь над народом — я решил пойти на фронт и был направлен в иностранный легион 1-й Марокканской дивизии французской армии, куда попал в январе 1918 г. (следовательно, о своей готовности идти в добровольческий Легион чести Малиновский заявил не позднее января 1918 года, а возможно, еще в декабре 1917 года. Однако даже в январе 1918 года немцы ни в коем случае не оккупировали Украину; наоборот, в это время на Украине наступали советские войска, которые заняли Киев и теснили войска украинской Центральной рады к линии австрогерманского фронта. Значит, Малиновский пошел в легион из патриотических побуждений самого общего свойства, а отнюдь не потому, что его родную Украину заняли немцы. Однако признаваться в желании добровольно продолжать «империалистическую войну» в советское время было не принято. Поэтому Родион Яковлевич придумал про оккупированную Украину, а также про принудительные работы, на которые его будто бы послали. Дескать, лучше уж воевать, чем заниматься бессмысленным трудом), а в марте 1918 г. дивизия была брошена навстречу немецкому Мартовскому прорыву в Пикардии и с этого дня эту дивизию безжалостно избивали во всех тяжелых боях 1918 г., я был наводчиком, а затем начальником пулемета, вплоть до перемирия. В январе 1919 г. нас всех русских изъяли из иностранного легиона, — кроме тех которые подписали контракт служить 5 или 10 лет независимо от возраста, за это давалась единовременная денежная премия и на эту удочку многие попались, — и собрали в деревне Плеер недалеко от гор. Сюзана, первоначально думали направить всех к Деникину, но встретили отпор, что мы мол подписывались воевать только против немцев, о чем делалась пометка в наших солдатских книжках, все же им удалось направить в Новороссийск одну стрелковую роту — человек 200, остальные — около 300 человек так и остались в деревне до подписания Версальского договора. В июле стали записывать кто куда хочет ехать в Россию — писали уже по городам, нас человек 20 записалось ехать в Одессу, — в августе 1919 г. нас направили в г. Марсель и погрузив 14 августа на пароход Поль- Лека и оказалось что повезли не в Одессу, а во Владивосток, куда мы и прибыли 7 или 9 октября 1919 г.».

Тут стоит заметить, что Малиновский как охотник (доброволец) имел право выбирать род войск, в которых он будет служить. Так что служба в пулеметной команде, вероятно, была его собственным выбором. Очевидно, уже тогда сила у Родиона была немалая. Ведь всю войну ему приходилось таскать на себе станковый пулемет, который куда тяжелее винтовки-трехлинейки. И воевал он хорошо, как в России, так и во Франции, куда его отправили в том числе и из-за хорошего знания французского языка. Он служил в 4-й пулеметной команде (позднее в 4-й пулеметной роте) 2-го Особого полка 2-й Особой бригады. За отвагу, проявленную во время наступления в апреле 1917 года, Родион был удостоен Георгиевской медали.

Дочь Родиона Яковлевича Наталья свидетельствует: «…через три войны — Гражданскую, Испанскую и Вторую мировую — он пронес эту рукопись, солдатскую книжку пулеметчика 256-го Елисаветградского полка, парадную фотографию с георгиевским крестом и карманный французский письмовник с золотым обрезом в тисненой малиновой коже (по которому во французском госпитале составлял для товарищей по несчастью — солдат, залечивающих раны, — письма француженкам с благодарностями за присланные к Рождеству гостинцы)».

Наталья Малиновская также вспоминала со слов матери:

«Еще в Первую мировую, в Польше, гадалка, предсказывая папе головокружительную судьбу, маршальский жезл и высший военный пост, предупредила: “Не начинай нового дела, не отправляйся в путь в пятницу! Дурной для тебя день”. Поначалу он не обратил внимания на предостережение и не принял всерьез пророчеств, но после второго ранения (оба — в пятницу, как и третье, тридцать лет спустя) взял за правило смотреть в календарь, назначая начало операций или планируя командировки. Но пятницы из недели не выкинешь — все худшее в нашей семье неизбежно случалось в пятницу. Пятницей был и последний день папиной жизни — 31 марта 1967 года. Спустя тридцать лет в пятницу умерла мама».

Надо сказать, что 1-й пулеметный запасный полк действительно располагался в Ораниенбауме. Он был образован 17 мая 1915 года из пулеметного запасного батальона и насчитывал 16 рот с 55 пулеметами. Здесь Родион Яковлевич совершенно точен.

В 1948 году в автобиографии маршала Малиновского события Первой мировой войны были изложены уже более скупо: «В октябре 1915 года, в боях под Сморгонью был ранен и эвакуирован в гор. Казань на излечение, по выздоровлении попал в 1-й пулеметный запасный полк в гор. Ораниенбаум, откуда в январе 1916 года был назначен в 4 пулеметную команду 2 особого пех. полка, отправленного во Францию, куда полк прибыл в апреле 1916 года и скоро ушел на фронт.

С началом Февральской революции я был избран председателем ротного комитета. 17 апреля 1917 года я был ранен и убыл на излечение в гор. Бордо, затем в Сен-Серван, по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы.

Переживая чувство глубокой обиды за Родину, — в это время немцы заняли почти всю Украину, я в январе 1918 года поступил добровольно в Иностранный легион 1-й Марокканской дивизии французской армии и дрался против немцев до перемирия 1918 года.

В январе 1919 года нас русских из Иностранного легиона, которые подписали контракт до окончания войны против немцев, собрали в деревне Плеер на Марне, откуда я в августе, через порт Марсель убыл в Россию. Собирались везти нас в Одессу, а на самом деле привезли во Владивосток в октябре 1919 года».

Удивительно, что и двадцать, и тридцать лет спустя Малиновский повторял байку об оккупированной немцами Украине как главной причине его поступления в легион. Ну, в 1948 году он был уже маршалом, и кадровикам поправлять Родиона Яковлевича было неловко. Но, что характерно, и в конце 1938 года, когда кампания по разоблачению «врагов народа» только- только начала ослабевать, никто из читавших автобиографию Малиновского не обратил внимание на очевидную недостоверность названной им причины поступления в легион.

Наталья Родионовна свидетельствует:

«Он помнил лагерь Ла Куртин и госпиталь в Сан-Серване и по себе знал, как тяжела чужбина. Горек был ее хлеб даже для тех, кто остался во Франции по доброй воле, — об этом отцу написал в 45-м давно принявший французское подданство Тимофей Вяткин, узнавший по газетному снимку в русском маршале давнего фронтового друга: “Тогда я был уверен, что мое решение — самое верное, но с годами все чаще думал о тех, кто, несмотря ни на что, вернулся… Кто бы мог подумать, что я буду поздравлять тебя — Маршала и Командора! — с орденом Почетного Легиона”».

Я хочу привести один бесхитростный рассказ о событиях в лагере Ла Куртин. Вот как они запечатлены в «Маленьком дневнике» неизвестного русского солдата, сохранившемся в Зарубежном русском архиве в Праге. Вероятно, солдат был из 23-й роты, так как его дневник написан в Книге роты, а она входила в состав 2-го Особого полка, где служил и Родион Малиновский. Ниже подлинный текст дневника, ранее не публиковавшийся, без исправления «особенностей» орфографии и пунктуации автора:

«1917 года 24 сентября.

Вот уже более 3-х месяцев нашего пребывания в лагере Ля-Куртин, а что пришлось пережить и увидеть за столь короткий срок.

Все проносится перед глазами. Вот я как квартирьер приехал в лагерь до приезда своей роты и первым делом позаботился о помещении для солдат, для кухни, для ротных лошадей и наконец квартире для ротного командира. Все было готово, и только ждали приезда нашего полка, а 1-й полк прибыл первым, но вот на ночь под 12-е июня прибыл первый шалон 2-го полка, это был 1-й батальон, и конечно наша рота, потом вскоре за нашим шалоном стали прибывать следующие талоны, наконец последний. Не успели съехаться 1-й и 2-й полки, как начались бурные собрания, и чувствовалось неспокойно. Но все ожидали прибытия 3-й бригады, но ее почему-то задерживали. Но наконец и 3-я бригада приехала и сейчас же наши солдаты толпами пошли туда и заспросили вопросами. Завязывался разговор о настоящем положении. Одни говорили идти на фронт, другие нужно ехать в Россию, но разговорами дело не прекратилось и стало выливаться в два противоположных решения. Одна партия требовала отправки в Россию, а другая во главе офицерства вынесла резолюцию беспрекословно подчиняться временному правительству и в то же время требовать удовлетворения винными деньгами и улучшения положения наших раненых, так как нашим раненым было невозможно. И вот партия, требовавшая отправки в Россию, приступила к решительным действиям — стали собираться на митинг и пошли с музыкой в третью бригаду, чтобы они примкнули к 1-й бригаде, и так делали несколько раз. И наконец на 26-е июня 3-я бригада вышла с лагеря Куртин, осталось при нашей бригаде 1000 человек, и наших ушло около 600 человек, и предварительно сделали воззвания последней попытки к соединению или выходу всех с лагеря Куртин, для этого отпечатали много экземпляров воззвания, в котором говорилось о правоте 3-й бригады и виновности 1-й бригады, но все это мало подействовало, и солдаты остались все, кроме ушедших, в Куртине. Во время всего происходившего до разрыва издавались приказы и происходили собрания очередные полковые и отрядные и стояли большинство членов за приступление к занятиям. Решено было передать вопрос на обсуждение вниз. Роты большинством решили заниматься, но без вещевых мешков, но приказ был издан от командира полка выйти на занятия в полной боевой готовности. Этот приказ произвел большое волнение среди солдат, и в результате на занятия не пошли, а тут же в скорости произошел раскол. После расколу приступили к организации комитетов ротных, полков и отрядного, а также приступили к введению внутреннего порядка, так как офицера все бросили свои посты. Внутренний порядок был образцовый, так как этому способствовали сами солдаты.

Сейчас же после раскола пугали нас пушками и пулеметами, и также отказали в выдаче суточных и жалования и называли нас не солдатами, а “изменниками Родины и Революции”, и нам прекратили кратковременный двухдневный отпуск и мы как бы оказались отрезаны от всего мира. К нам приезжали уполномоченные с Парижа, Рапп и представитель г. Занкевич и уговаривали соединиться, но все это ни к чему не привело. Потом приезжали делегаты, на обязанности которых лежало ехать на конференцию и там действовать согласно их обязанности и уполномочия, из них назову фамилии которых знаю и как они рекомендовались по полных фамилиях Смирнов с.д. и Гольденберг и еще два, но я не знаю фамилии, они тоже уговаривали подчиниться беспрекословно Временному правительству, но солдаты решительно отказали, говоря, мы Временному правительству подчиняемся, но Представителям нет, так как они не раз обманывали нас, а потому мы не можем довериться, да и на фронт здесь не пойдем, потому что после первого наступления мы увидели обращения французов к нам, а особенно к нашим раненым, а кто и чем может поручиться в том, что не случится этого в следующий раз, да и Родину хотим увидеть и там показать себя. Так и не могли ничего добиться представители конференции. Потом приезжали товарищи Рапп, Мороз и еще не знаю их фамилий. Они тоже уговаривали подчиниться, но опять напрасно, после всех попыток нас оставили, а также потчас ничего не причиняли. Но наши надумали составить телеграмму к Временному Правительству и назначали с этой телеграммой товарища Балтайса, он поехал и через несколько времени приехал, и объяснил, что телеграмму Занкевич не принял и в свою очередь стал просить всех подчиниться Временному правительству, уверяя, что будет лучше, но если не подчинимся, то будет хуже, и говорил, что он лично видел пушки и пулеметы, изготовленные для нас. Но солдаты опять не поверили, тогда он сложил себя уполномочия и сказал: “Товарищи! Прошу Вас послушайте меня, как слушали прежде, и дело будет очень хорошо”. Но солдаты были этим сильно взволнованы, и послушаться не схотели, и многие сильно обозлились на Балтайса, затем вернулись назад; еще приезжал к нам комиссар Сватиков. Он передал привет от всей России, а потом начал: “Товарищи, соединимся”, но ему жестоко отвечали. Потом Волков ездил в Париж по делам и по приезде с Парижа отказался от должности и уговаривал солдат отказаться от того, что задумали, а чтобы подчиниться Временному правительству. Но солдаты стояли на своем. Итак: Балтайс, Волков отказались, а солдаты начали продолжать сами, и дело шло хорошо. Хорошо, потому что не было никакого насилия и буйства. Но вот 19-го июня получили приказ через Занкевича от Временного правительства, в котором говорилось, чтобы в 1-й бригаде изъять нежелательные элементы и подчинить остальных, ввести революционные суды, привести к повиновению 1-ю бригаду возложа на 2-ю бригаду без вмешательства французских войск. Этот приказ наделал много шуму. Да и дали 1-й бригаде ультиматум такого содержания: выйти всем куртинцам с лагеря к станции Клерно. В Куртине оставить все оружие как огнестрельное так и холодное, с собой взять вещевые мешки. Для этого дается срок 48 часов, срок истекает 21-го июня в 10 часов утра. По этому поводу было много собраний и решили так: кто желает уйти в 3-ю бригаду, пусть уходит, а кто не желает, пусть остается и в результате ушло всего около 500 человек, а остальные остались. Ушли вместе с партией Волков, Балтайс и Гусев. Не ушли, потому что приказывали выйти без оружия и солдаты решили оружия не сдавать ни в коем случае, так как без оружия не есть солдат и что-то такое недопустимо. После 21-го июня собрания продолжали обсуждать, как поступить. Решили так: выйти без оружия и вещевых мешков и опять соединиться с 3-й бригадой, а потом вместе с ними придти в лагерь Куртин, как решили, так и сделали, а предварительно передали по телефону Г. Занкевичу. Вот утром 21-го июня 1-я бригада построилась вся с музыкой и офицерами и пошли к 3-й бригаде.

Прийдя на назначенное место, где должна быть построена 3-я бригада, мы никого там не нашли, но потом пришел Г. Лохвицкий и другие офицеры, а также полковник Готуа (Георгий Семенович Готуа родился 1 января 1871 года в Тифлисе, до прибытия во Францию — полковник 8-го Туркестанского стрелкового полка, награжден Георгиевским оружием, в Гражданскую войну воевал в армиях Деникина, Врангеля, был произведен в генерал-майоры, умер в Белграде 13 января 1936 года. В «Солдатах России» он охарактеризован как «очень требовательный к себе и к подчиненным офицер», которого солдаты за это не любили и побаивались), потом привели сюда тех, кто бежали с Куртина после приказа, и сказал нам Г. Лохвицкий: “вот и встретили вас, а теперь пойдем дальше, там строится 3-я бригада”. Мы после некоторого волнения, прошли одну заставу, которая тоже стояла под ружьем понятно для чего, прошли вторую, третью заставу, которые тоже стояли под ружьем по бокам дороги, стояли в хорошо укрытых местах пулеметы, потом нас повели вправо от дороги и здесь хотели нас разъединить с 1-м полком, но солдаты крепко держались друг друга. Когда нас привели на место, то явился полковник Котович и приказал строится, а потом расположится, говоря, что сюда привезут палатки и кухни, а вот по той дорожке будут возить вам продукты, но солдаты крикнули: “мы не жить пришли, а соединятся, и раз вы не желаете соединяться, то мы уходим”, и решительно все солдаты повернули обратно. Тогда Котович закричал: “да стройтися, черт вас подери, Генерал приказал”. Но солдаты его осекли сразу: “просим не выражаться, и говорите, что нужно”. Тогда он сказал: “Сейчас прийдет Г. Занкевич и будет беседовать с вами”. Солдаты построились, и вот пришел г. Занкевич поблагодарить 1-ю бригаду за то, что пришли и избавили его от неприятности: “А сейчас же через час вы пойдете в лагерь со своими офицерами”. Мы сели и стали ждать. По прошествии часа солдаты стали собираться в путь, но их попросили обождать и через несколько минут пришли три офицера 1-го полка, но и те стали требовать от солдат выдачи делегатов и безусловного подчинения, но солдаты ничего не дали и пошли в лагерь. Офицеры, конечно, пошли тоже, а 2-го полка ни одного офицера. По приходе в лагерь (было уже около 7 ч. вечера) здесь мы узнали следующее. Приезжали солдаты 3-й бригады и хотели взять палатки и для нас и кухни, но палатки не дал французский комендант, а кухни не дали оставшиеся в Куртине солдаты, и при том хлеб нам тоже не выдали, потому что его же, хлеб, отправили вслед за нами. Конечно, офицерство не думало, что мы возвратимся в Л. Куртин, а потому нам пришлось ужинать сухарями. Немного вернулось назад. Когда Г. Занкевич отдал приказ, чтобы офицеры стали на свои посты, то он добавил, что вы пойдете в Куртин, а завтра сдадите оружие. И вот на второй день после всего вышеописанного солдаты приготовили оружие к сдаче, т. е. почистили, смазали все свое оружие, кто пулемет, кто ружье и пулемет, кто винтовку и револьвер и пр. и пр., а ротные комитеты приготовили списки, по которым здавать оружие. Все кажется шло благополучно, но вот получили приказание, в котором говорилось о сдаче оружия, приказание подписано К(омиссаром). Раппом, и после сего рухнуло все. Почему издал приказ Рапп, а не Занкевич. Не дадим оружия до тех пор, пока не получим приказа формального от Занкевича. Тут приехал К. Рапп, который увещевал сдать оружие и для этого требовал делегатов от каждой роты. Но ничто не пособило. Перед вечером собрали дивизионное собрание, на котором обсуждался вопрос о здаче оружия, и во время обсуждения вопроса пришел офицер от К. Раппа и прочел письмо, в котором он опять-таки увещевал здать оружие и добавил срок до 6 ч. вечера того же числа. Но ничто не помогло, ни увещевания делегатов, ни письмо Раппа. Все решили оружия не сдавать. После сего жизнь потекла своим чередом. Солдаты не обращали внимания ни на запугивания, ни на французских патрулей. Даже не обращали внимания, когда нам уменьшили продовольственный паек. И все шло своим чередом, и везде был образцовый порядок. Одно было не по душе: никуда нас не пускали и никаких бумаг не принимали. Обращались к французскому правительству, но оно сказало: “Мы в ваши дела не вмешиваемся”. Но на жизнь солдат это влияло мало, и у нас своим чередом шли занятия 4 ч. в сутки и все солдаты выходили на занятия молодцами. А после того как уменьшили нам продовольственный паек, то занятия прекратили, В это время приехали к нам делегаты от 2-й Артиллерийской бригады в числе троих офицеров и семи солдат, а эта делегация обещала нам пособить выйти с создавшегося положения, и ей все объяснили, как и за что произошел раскол и после все солдаты Лагеря Куртин прошли церемониальным маршем и разошлись по казармам, а делегация уехала к Занкевичу, а по приезде от Г. Занкевича то же самое начала уговаривать нас сдать оружие, объясняя тем, что иначе нельзя поступить, а находившийся при этом полковник взошел на трибуну и обратился к солдатам так: “Солдаты! Сейчас вы окружены французской артиллерией, а если не верите, то можете пойти свериться по телефону, и вас скоро начнут бомбардировать”. Но солдаты сказали: “Пусть убьют, а оружия не сдадим”. И так 1-й делегации от 2-й Артиллерийской бригады не удалось уговорить солдат сдать оружие. После сего жизнь пошла без особых приключений. Только того, что вынесли резолюцию за Волкова и Балтайса, указывая нам, что мы действуем не под их влиянием, а сознательно, а также за всех делегатов, уповая на то, что они избираются как исполнители воли солдат, а не как какие-либо руководители. И потом просили Г. Занкевича о всех арестованных, чтобы им улучшили положение: он еще нам уменьшал и уменьшал продовольственный паек, так что мы получали совсем мало. Вот то, что мы получали. Мясо 200 гр., хлеба 600 гр., сахара 30 гр., сало 30 гр., соли 30 гр., чай 4 гр. и пр. и пр., а табаку совсем не получали. Так что жизнь была незавидная, но солдаты не уходили в 3 бригаду, а все еще крепче держались. Как бы все те лишения придавали бодрости. Но 3-я бригада тоже не дремала и пустила в ход очень тонкий способ, чтобы хотя немного уменьшить число куртинцев. Для этого было нужно немногое, а именно: кто бы ни заболел, хотя и легко, его назначали на комиссию или отправляли с Куртина под предлогом, которых было немало (возможно, среди них был и Родион Малиновский). Конечно, были такие, что шли, но большинство не шли даже в околодок. Таким способом много ушло делегатов, которых еще в Куртине давали чистую отставку, и они же, делегаты, подали, но не знаю, получили ли они в действительности отставку, или же только в Куртине, но пока еще ни одного с них не видел.

После всего вышеописанного стало спокойнее, и у куртинцев началась спокойная жизнь и солдаты соблюдали полнейший порядок, и начались занятия, но занятия продолжались недолго, так как пищи давали в очень малом количестве, почему занятия прекратились, и жизнь была спокойная. Только и того, что послали телеграмму Французскому правительству, в которой говорилось многое, и в которой просили французского посредства французского правительства между нами, т. е. куртинцами и представителем г. Занкевичем и комиссаром Евгением Раппом. Но Французские власти дали такой ответ: “Мы в ваши дела не вмешиваемся”. Солдаты сказали: “Так не вмешиваются, и не надо”, и опять зажили спокойно. Нашлись талантливые артисты, устроили спектакль, и каждый вечер ходили солдаты смотреть, и все остались очень довольны, но я не знаю, что там разыгрывали. Потом приехала к нам делегация от 2-й артиллерийской бригады и опять уговаривала сдать оружие, а то, говорили, будет хуже. Просто, говорили, так уже висит над вами много, и пока есть время, сдайте оружие, но солдаты стояли на своем: “умрем, а не здадим”, и так второй раз делегации не удалось уговорить 1-ю бригаду сдать оружие. После делегации приехал с России делегат, посланный в мае месяце от 1-го полка, Второв. Он прочел доклад, с которым он ездил в Россию и который читали Керенскому. Его стали расспрашивать о том, что было слышно. За час он сказал, что ничего, кроме одной телеграммы, в которой говорилось о том, что небольшая часть солдат русских во Франции взбунтовалась, и Г. Занкевич временно прекратил выдачу суточных и жалованья и спрашивал, как в дальнейшем поступить. Вот и все. А когда его спросили о нашем настоящем положении, Второв сказал так: “обе стороны зашли далеко, и невозможно разобрать, кто прав и кто виноват, но я советую вам сдать оружие”, но и Второва не послушали. И так опять пошло якобы все спокойно, но это было затишье перед наступающей грозой, которая не замедлила разразиться.

1-го сентября 1917 года. В последних числах августа пронесся слух. 3-я бригада приехала с Курно в Фельтен, но еще никто не знал, для чего она приехала, но вот 1 сентября мы увидели живых солдат, конечно, 3-й бригады (как их называли фельтенцы). Они нас окружили кругом, и нам видно было как они копали окопы и устанавливали где нужно пулеметы (но густо). Но солдат это мало волновало. Только и всего было одно собрание, на котором решили в своих не стрелять (пусть они стреляют, но не сами.) 1-го прибыла их делегация, которая уговаривала сдать оружие, а то хуже будет. Ведь окружили 3-ю бригаду много полков французов и артиллерия. Но солдаты опять не поверили и не здали оружия, да и не думали сдавать, и при том никогда не думали, чтобы по куртинцам стреляли. Потом получили приказ, в котором давался ультиматум до 3-го сентября 10-ти часов утра, чтобы к этому сроку все куртинцы покинули Куртин, и указано было, какими путями идти, и потом прекращалась выдача всех продуктов, как лошадям, так и людям, так что выходило так, как говорит одна мудрость: “кувшин упадет на камень, горе кувшину, и камень упадет на кувшин, опять горе кувшину, и так горе кувшину, и так горе кувшину”. Но солдаты решили стоять до последнего, и от Куртина опять не пошли, и вот 2-го вечером был спектакль, и играла музыка, и 3-го с утра в начале 10 часа опять заиграла музыка и долго играла. И вот по окончании 10 часов музыка тронулась к своему бараку и играла похоронный марш, и вдруг раздался залп с артиллерии. Залп был направлен на последние казармы 1-го полка и на отрядный совет, и как раз туда дошли музыканты и залп пришелся по ним, и этот залп сразу унес 2 жизни и пять ранеными. Солдаты моментально разбежались. После залпа еще выпустили несколько снарядов, так что всего выпущено 3-го сентября 17 снарядов, но солдаты не уходили. Настала ночь! Днем хорошо, а ночью еще хуже. Ружейная стрельба не прекращалась ни на минуту, и пулеметы трещали ночью как будто бы отбивали атаку. И так всю ночь, а 4-го опять от 10 ч. утра открыли по нас артиллерийский огонь и было выпущено 66 снарядов и после сего солдаты заволновались и решили здаться и вывесили белый флаг. И решили все построиться в полном порядке и идти по направлению 6-го полка, конечно, без оружия, но этого не пришлось сделать, так как прибежали солдаты от пулеметных рот и сказали, что пулеметчики поставили пулеметы против своих полков и выбьют всех, кто только пойдет (а дорога, по которой намеревалась идти 1-я бригада, была мимо пулеметных рот) так и не пришлось выйти порядком. Тогда пошли кто где попало, а наша 1-я рота вышла целиком на Куртин, остались только дежурный по роте, инструктор, кошевары, артельщик, каптерщик и портные. Все они остались при вещах. В Куртине нас встретили свои же солдаты, ушедшие в 3-ю бригаду. Они нам указали, куда итти. Когда мы стали подходить к выходу с Куртина, сдесь мы увидели установленные пулеметы, и свои же братья находились около их. Тут же нас окружили французы и пошли далее в следующую деревушку. Потом завели нас на поле ну и приказали показать все свои вещи, просто начали нас обыскивать и обыскивали так: поставили нас в две шеренги и поставили спереди и сзади часовых и давай тогда производить обыск или просто обкрадывать. Все забирали, как бинокли, аппараты и перочинные ножи. Я, конечно, не говорю за тех, которые брали револьверы, которые у некоторых оказались. А зачем же брать собственные вещи. После этого нас повели к французскому кладбищу, где расположились мы. Простояли до 5 ч. вечера, и за это время нам дали на четырех хлеб и сардинку, и за это же время изъяли у нас более 30-ти человек из роты. Намеченные вперед ночевали под 5-е число под открытым небом, но спать приходилось мало, потому что кругом Куртина гремели пулеметы и тревожили с ружей. А наутро началось. Настоящая канонада была беспрерывно. Я было начал считать, но не тут-то было. Никак не успеешь, я, насчитав более сотни снарядов, перестал, так как не успеешь. Артиллерия била весь день, и вечером то же самое, только еще яростнее начала жарить и пулеметы тоже делали свое дело, но все это нисколько не напугало засевших пулеметчиков, и они не здавались.

5 сентября вечером нас повели далее от Куртина, и когда мы пришли на место, нам приказали строить палатки, да нас сопровождал французский почетный конвой с пулеметами. Так как стоянка наша была в нескольких верстах от Куртина, то до нас доносились выстрелы артиллерии и пулеметов. Разместили нас под бугром и кругом наставили часовых, а по углам караулы, а в леску пулемет, так что мы находились в полной безопасности. 6-го сентября проснулись, и первый вопрос: что стало с куртинцами? Но никто не мог дать ответа, но все сознавали, что всех куртинцев постигла горькая участь, но какая, никто не знал. Солдаты все были очень слабы, так как еще в Куртине голодовали, и когда вышли с Куртина, то получили всего только каравай на четырех. Время тянулось уже к обеду, а хлеба все не давали. Вот уже и суп поспел, а хлеба нет. А солдаты до того обезмочили, что не могли дождать раздачи пищи и все полегли поголовно. Тогда решили суп раздать и поесть его без хлеба, так и сделали, и суп поели без хлеба, что солдат немного оживило и уже посыпались шутки. Занкевичу не подчиняемся. Потом вскоре привезли хлеб и сахар, и через этих же солдат, которые привезли хлеб, узнали, что с куртинцами покончили, а как покончили, не знали и они. Здесь мы простояли до 9-го сентября и пищи нам давали один раз в день (как говорится, не до жиру, а лишь бы быть живу), а 9-го сентября нас повели опять в Куртин, и здесь нас построили всех и приехал комиссар Рапп и ген. Лохвицкий и другой ген. Николаев и другие офицера. Он нам сказал Акафист, с которого я понял следующее: нам нужно постараться загладить происшедшее и временно у нас отбираются комитеты и власть переходит в руки командиров батальонов, рот, взводных и отделенных. И потом нас повели по казармам. Что мы увидели здесь, это просто невозможно описать. Просто Мамаево побоище, везде все разбросано, где какие вещи были оставлены куртинцами, ничего не осталось, кроме ящиков и других негодных вещей, просто скажу, не могу, не в силах описать всего того, что видел, а казармы, особенно бывшие 5-го полка и 6-го просто невозможно было подумать, что их так разобьют. Было по десять пробоин в одной казарме. Одним словом, ничто не было пощажено. Только людей, оставшихся в Куртине, не видели и до сих пор не знаем какая их участь постигла. По прибытии в Куртин жизнь потекла своим чередом. Только г. офицеры, состоящие на ротах, хотели установить дисциплину или что такое, но пока еще ничего не видели особого. Через несколько дней нам прибавили довольствия в следующем размере. Хлеба 700 гр. Всего мяса 250, сахару или сала 40 гр. И жизнь шла своим порядком. Только и того, что ходим на учебу, за дровами в лес и на другие работы.

По приходе в Куртин начался суд. Судья приехал с лагеря Курно, судили унтер-офицеров и всех начальствующих лиц, конечно, всех разжаловали после суда. Унтер-офицеры стали оставлять свои должности, но г. офицеры и здесь нашлись, приказали носить лычки, говоря, что это не суд, а так, ничто, потом издали вид приказа, в котором говорилось о том, что в Россию поехать до весны невозможно, и Временное правительство разрешило охотникам итти на работу за плату не менее 3-х франков в день на все готовое. Много было волнения между солдатами, но были такие, которые согласились ехать на работу, в том числе и я. Но вот 27-го началась формировка. Полковник Котович (Михаил Александрович Котович, 1880 года рождения, был с 17 февраля 1917 года командиром 1-го Особого пехотного полка, руководил подавлением восстания в лагере Ла-Куртин и был комендантом лагеря) объяснил следующее: “вы поедете на работу. Вам будут давать 700 гр. хлеба, 350 говядины, 60 гр. сахару, 70 гр. крупы и рису и, кроме того, дадут 3 франка в сутки, и вот вы пойдете на работу и там заслужите себе звание солдата и гражданина, тогда я вам выхлопочу жалования, а когда сформирую свою часть и пойдем на фронт и там покажем себя, тогда я вам выхлопочу суточные и возвращу комитеты и ротные суды, с Богом, ребята”, и ушел. И мы 29-го октября в 10.30 утра выехали с Куртина и 30 октября в 1 час дня приехали в город Шартрез, нас поместили возле огромного костелу, дали койки, матрасы и подвезли одеяла, отопления нет и помещение холодное. Пищу дают с 102 полка. Пища хорошая, но в малом количестве.

Вот уже 4 ноября, а мы еще в Шартрезе и нет никакого развлечения, только и того, что ходим, каждый день, в 102-й полк обедать и ужинать, в 10 ч. и 5 ч., а все остальное время сидишь в помещении, так как нам запрещено ходить куда бы то ни было, и разрешено только с 5 ч. вечера до 9 часов, и за это время нужно сходить поужинать, и вместе нужно 2 часа, и за это время становится совершенно темно.

6/19 ноября. Ну вот нам сказали, что мы походим на работы в числе 18 человек. И нам приготовления короткие и уже 19/6 ноября выехали из Шартреза в 11 ч. 44 минуты и на место работы приехали в 12 ч. 44 м. Здесь нас встречал хозяин, которому нас назначили, прийдя до него, нас разобрали по работам, и мне пришлось идти в числе 4-х человек: я, Босик, Алек. Помахович и Вас. Помахович на работу пришли 19/6 в 3 часа и начали работать. Работы простые, пища крестьянская. Молодьба хлеба, работа нетяжелая и происходит в следующем порядке. Утром встаем в 5 1/2 часа, в 6 ч. завтракаем, в 7 начинаем работать, кончаем в 12, с 12 до 1 часу обед, с 1 до 6 работаем, и так каждый день, а воскресенье отдых. Пища хорошая, и дают ее в следующем порядке. Утром мясо, сыр и рыба, яблоки и груши и запиваем сидром. В обед суп, мясо холодное и жареное, картофель тоже жареный, сыр, салат, кофе.

В ужин: суп, мясо холодное и жареное, сыр, салат, картофель и яблоки печеные. Хлеба всегда в достаточном количестве. На субботу яблочный сидр, тоже и дают, кто хочет. Даже очень хорошо. И вот уже тут две недели работы у французских крестьян, и жизнь пока очень хорошая. Только плохо одно, носить мешки с хлебом высоко и тяжелый, вес 4 пуда. Спим в конюшнях вместе с лошадьми или овцами, и сейчас просто все промокшие и очень холодно, но как говорится не дома и пожаловаться некому. Но в общем жить хорошо, французы относятся хорошо, да я думаю, если будешь сам хорош, то и другие будут хороши».

К этому рассказу приложен список с краткой характеристикой некоторых упомянутых персонажей:

«Лица, упоминаемые в этой рукописи:

1) Балтайс-Балтайтис — делегат от воинских частей, требовавших отправки в Россию (I-й Особой бригады, стоявшей в лагере Ла-Куртин).

2) Волков — тоже.

3) Рапп Евгений Ив., присяжный поверенный Окружной Харьковской Судебной палаты, эмигрант с 1906 года, 27 апреля приказом Керенского назначен комиссаром Временного правительства при русских войсках во Франции.

4) Занкевич Михаил Ипполитович, генерал, представитель Временного правительства при главном командовании союзных войск, б. генерал-квартирмейстр Генерального штаба.

5) Готуа, полковник при Особом отряде Русских войск.

6) “Мороз” — Морозов, эмигрант, анархист.

7) Сватиков Сергей Григорьевич, присяжный поверенный Окружной Санкт-Петербургской судебной палаты, комиссар Временного правительства за границей, б. начальник Главного управления по делам милиции.

8) Смирнов, социал-демократ, делегат Исполнительного Комитета Временного Совета Рабочих и Солдатских депутатов.

9) Лохвицкий Николай Александрович, генерал, командир Особого отряда во Франции» (ГАРФ. Ф. 5881 Оп.1. Д. 196. Л. 1–8).


О восстании в Ла-Куртин оставил воспоминания и один из офицеров Русского легиона штабс-капитан Вячеслав Афанасьевич Васильев из 2-го Особого полка, впоследствии ставший диаконом при Храме-Памятнике на Русском военном кладбище в Мурмелон-ле-Гран и скончавшийся 14 декабря 1975 года в Мурмелоне (родился этот выпускник престижного Павловского училища 14 мая 1898 года). О встрече с ним во Франции рассказывает Александр Солженицын в книге «Угодило зернышко промеж двух жерновов», правда, почему-то разжаловав его в прапорщики. Васильев вспоминал:

«Разнузданная, распропагандированная толпа в солдатских шинелях, потерявшая человеческий облик, с озлобленными, озверелыми лицами, бушует, пьянствует и безобразничает в военном лагере “Ля Куртин”.

Жители соседних сел по вечерам запираются на запоры. Трагическое положение русских офицеров, оскорбляемых своими же солдатами. Никакие “грозные” приказы из Петербурга не в состоянии утихомирить эту толпу, разжигаемую появившимися из всех дыр юркими революционерами-пропагандистами интернационального типа.

“Долой войну — домой, в Россию — на раздачу земель!” Но не все чины 1-й особой пехотной дивизии поддались этой пораженческой пропаганде.

Если 1-я Бригада (I и II особый полки), набранная главным образом из фабрично-заводского элемента Московской и Самарской губерний, сразу же стала выдвигать антимилитаристские лозунги и требовать немедленного возвращения в Россию, то 3-я Бригада (V и VI особые полки), набранная из здорового крестьянского элемента уральских губерний, пыталась противостоять наступающей анархии.

Произошел раскол.

11 июля 1917 года, рано утром, около 7 утра, верные солдаты со всеми офицерами оставляют лагерь и проходят с ощетинившимися штыками и направленными на обе стороны заряженными пулеметами между двух стен разъяренной толпы с грозящими кулаками и дикими криками: “Продажные шкуры!”

Шествие замыкает верный Мишка — медведь, окруженный стражей.

В бессильной злобе в него кидают камни и палки.

К удивлению всех, Мишка шел с полным достоинством, спокойно передвигая своими лапами, слегка лишь ворча, как бы желая сказать: “ну времена, ну нравы!” Отряд верных встал лагерем в палатках около города ФЭЛЭТЭН, в 23-х километрах от “Ля Куртин”.

10 августа отряд был перевезен по железной дороге в летний лагерь КУРНО, близ APKAШOHA.

В начале сентября пришел приказ из Петрограда о немедленной и окончательной ликвидации “куртинских” мятежников.

Сформированный для этой цели сводный полк в ночь на 16 сентября окружил мятежный лагерь.

Французская кавалерийская бригада, на всякий случай, стала сзади вторым кольцом.

Ультиматум — в трехдневный срок сдать оружие.

Редкие выстрелы русской батареи на высоких разрывах дали понять, что шутить не время и что непокорным надо выбрать: или сдаться, или принять бой. Большая часть “куртинцев” сдалась в первые же два дня. Осталось несколько сот вожаков, не пожелавших подчиниться.

Дабы избежать лишних потерь в этом первом гражданском бою, решено было атаковать с наступлением ночи.

Лазутчики донесли, что оставшиеся разбили винные погреба и “набираются храбрости” усиленным потреблением вина. Каждая рота “верных” получила точное задание.

В полночь сводный полк двинулся вперед…

К утру все было закончено. Потери минимальные. Началась сортировка. Главари и зачинщики были переданы французским жандармам и интернированы. Остальные разбиты на “рабочие роты” и разбросаны по всей Франции».

Однако, по признанию Васильева, и после подавления восстания революционная пропаганда продолжалась, и под ее воздействием даже «отряд верных» стал терять воинский облик.

«Офицерство, неподготовленное к политическим потрясениям, растерялось, не зная что делать.

Старшие начальники не получали никаких инструкций. Красный Петроград молчал.

Среди этого хаоса, подлости, малодушия раздался смелый голос рыцаря без страха и упрека полковника ГОТУА, гурийца родом (командира Н-го особого полка).

Он звал офицеров и солдат встать на защиту поруганной чести России и русского мундира.

Он звал формировать Русский Добровольческий Отряд и довести вместе с Союзниками борьбу до победного конца, чтобы в день перемирия в рядах союзных войск была бы хоть одна русская часть с национальным флагом. Немного откликнулось на этот рыцарский призыв».

Среди этих немногих был и Родион Малиновский. Следует иметь в виду, что его фамилии не было ни в списках тех, кто покинул лагерь Ла-Куртин до начала штурма, ни среди тех, кто был арестован после захвата лагеря верными Временному правительству частями 3-й бригады, отдельными военнослужащими 1-й бригады и направлявшейся на Салоникский фронт 2-й артиллерийской бригады. Это заставляет отнестись с доверием к утверждению Родиона Яковлевича о том, что он был отправлен из лагеря среди раненых и больных еще до начала штурма. Не было его и среди тех, кто участвовал в штурме мятежного Ла-Куртин, развязав братоубийственную борьбу. Вполне вероятным представляется то, что Малиновский, как хорошо образованный ефрейтор, стал после революции председателем ротного комитета своей пулеметной роты. Только вот документов ротных комитетов Экспедиционного корпуса практически не сохранилось, и подтвердить документально факт председательства Малиновского в ротном комитете мы пока не можем.

Несомненно, Родион Яковлевич участвовал в восстании в Ла-Куртин, но он не находился среди тех, кто готов был с оружием в руках противостоять другим русским солдатам, оставшимся верными Временному правительству. Он поддерживал требование восставших о возвращении в Россию, а не антивоенные лозунги, поскольку хотел продолжать воевать с немцами, но только собирался делать это на родной земле.

В довоенных анкетах и автобиографии Малиновский указывал, что с ноября 1917 года по январь 1918 года находился на работах в районе Бельфора в качестве чернорабочего. Но автобиографический герой «Солдат России» Иван Гринько в рабочие роты не попадает, а сразу после госпиталя оказывается в Легионе чести. Не упоминал о направлении на работы Малиновский и в некоторых послевоенных автобиографиях. Например, в той, что была написана 3 января 1946 года, он утверждал: «…в апреле 1917 года, во время большого наступления французов (наступление Нивеля) я был ранен и вернулся в полк из госпиталя в начале августа 1917 г. в лагерь Куртин (Франция), где стоял наш полк. Мы требовали отправки в Россию, но нас не отправляли. В конце концов, наш Куртинский мятеж был подавлен силой оружия и я также подвергся репрессиям, как комитетчик. После Октябрьской революции репрессии усилились». Но в автобиографии от 4 марта 1948 года он упоминает, что «по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы». Я склонен все же считать, что на работах во Франции Родион Яковлевич не был, а, подобно своему автобиографическому герою Ивану Гринько, сразу же поступил в легион.

После прихода к власти в России большевиков продолжение войны на Западном фронте для подавляющего большинства солдат русских бригад во Франции потеряло смысл, хотя комитет отряда русских войск во Франции и осудил большевистский переворот и поддержал Временное правительство и будущее Учредительное собрание. Но правительства Керенского уже не существовало, а правительство Ленина сразу же высказалось за немедленное заключение мира.

Поэтому 16 ноября 1917 года тогдашний военный министр Франции Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие Особых русских бригад могли выбирать между тремя возможностями: 1) службой во французской армии; 2) военными работами в тылу; 3) принудительными работами во французской Северной Африке. Наиболее выгодным казался вариант с тыловыми работами: помимо сохранения своего прежнего жалованья (75 сантимов в день; для сравнения — французскому солдату выплачивалось 25 сантимов суточных) получали еще и зарплату — полтора франка в день. На службу во французскую армию записалось всего 252 человека (по другим данным — 266 человек), и Родион Малиновский был среди них.

Таким образом, никаких шкурнических интересов в записи в легион, о чем Малиновский пытался уверить довоенных кадровиков (после войны ранняя биография маршала уже мало кого интересовала), не было и быть не могло. Мы уже знаем, сколь необременительны были работы, куда посылали русских солдат, которых к тому же хозяева кормили буквально на убой. Большинство военнослужащих Экспедиционного корпуса как раз и предпочли дождаться окончания войны в тылу. Массовая запись в легион началась в последние недели войны, а особенно — после перемирия. Лишь немногие, кому была дорога честь русского оружия, сразу же туда записались, и среди них — Родион Малиновский. Но, по иронии судьбы, маршалу всю жизнь приходилось скрывать истинные мотивы поступления в Легион чести, на самом деле — вполне благородные.

Кстати сказать, в Экспедиционном корпусе, кроме Родиона Яковлевича, было еще несколько Малиновских. Это — адъютант 2-го маршевого батальона 2-го Особого полка и председатель батальонного комитета прапорщик Константин Малиновский, фельдфебель того же батальона Фаддей Малиновский, ефрейтор, а потом младший писарь штаба 6-го пехотного полка 3-й Особой бригады Иван Малиновский.

О времени, проведенном в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции, Родион Яковлевич Малиновский всегда вспоминал с большой теплотой. Как пишет британский историк Джеми Кокфилд, «Малиновский во время визита в Париж с Хрущевым уговорил того посетить домик в Шампани, где стояла его часть. Хозяин уже умер, но его жена и сын были живы и тепло их приняли. Началась вечеринка, с участием соседей, шампанское лилось рекой. Малиновский вспомнил местный бар, который он посещал, и спросил про конкретную девушку, которая незадолго до того умерла, а у него спросили про медведя Мишу. Малиновский вспомнил его и выразил сожаление, что в момент революции оказался далеко от дома».

По словам Кокфилда, «среди эмигрантской общины в Париже бытует история, что Малиновский присутствовал на поминальной службе по русским, погибшим во Франции, на русском кладбище в Мурмелон-ле-Гран. Эмигранты подняли флаг царской России. Во время подъема флага Малиновский, министр обороны СССР, заметил это и отсалютовал!»

Действительно, в 1960 году Малиновский вместе с Хрущевым посетил деревню, где он когда-то стоял вместе с Русским экспедиционным корпусом. Никита Сергеевич вспоминал, что Малиновский точно указал дорогу к этой деревне, никого не спрашивая:

«Малиновский, уже будучи министром обороны СССР, сопровождал меня в поездке на встречу глав четырех великих держав в Париже: США, Советского Союза, Англии и Франции. Встреча провалилась, потому что как раз перед нею американцы запустили над нашей территорией разведывательный самолет. Это — довольно известный факт истории нашей борьбы против американского империализма, организовавшего “холодную войну”.

Открытие конференции задерживалось, и у нас появилось тогда “окно”. Малиновский предложил: “Давайте съездим в ту деревню, где стояла наша часть, неподалеку от Парижа. Я найду эту деревню и найду крестьянина, у которого мы жили. Может быть, крестьянин уже умер, он был стар, но жена его была молодой. Она, наверное, еще жива”. Мы так и сделали: сели в машину и двинулись по французским дорогам. Дороги там красивые. Нашли без труда эту деревню.

Малиновский помнил ее расположение. Нашли и дом его хозяйки. Хозяйка действительно была жива. У нее уже был сын лет 40, невестка, внуки. “А старик мой, — рассказывает, — давно умер”. Сын ее очень любезно нас встретил: сейчас же начал организовывать угощение, появилось вино.

Выпили, и Малиновский стал вспоминать былые времена и сам расспрашивать. “А вот, — говорит, — тут имелся кабачок, и в нем, бывало, собирались крестьяне”. Французы: “Вы помните?” — “Да, хорошо помню”.

“Ну, тогда вы, наверное, помните и такую-то”, — и называют по имени какую-то девушку. “Да, — говорит Малиновский, — помню”. — “Ха-ха-ха, ведь помнит. Это была местная красавица. Но ее уже давно нет в живых, она умерла”.

Подходили и другие французы. Узнавали, что министр обороны СССР — солдат той русской части, которая стояла в этом селе 50 лет назад. “Как же, как же! И мы помним. С вами еще медведь был”. — “Да, — отвечает, — был с нами медведь”. Малиновский рассказывал, что когда они ехали во Францию, то где-то взяли медвежонка. Медвежонок привязался к солдатам, потом был с ними и на фронте. Поэтому крестьяне и запомнили такую примету.

Малиновский рассказывал мне и о других событиях своей биографии. “Очень, — говорит, — тяготело надо мной, что я находился в составе экспедиционного корпуса”. Сейчас я не могу точно припомнить, что он мне рассказывал, но знаю из истории, что этот корпус с большими трудностями возвращался в Россию. Кажется, его послали оттуда так, чтобы его солдаты попали на территорию, которую занимали белые. Малиновский прошел длинный путь, прежде чем очутился в Красной Армии. Данный эпизод важен для понимания духа сталинского времени.

Над Малиновским висело как дамоклов меч обвинение, что он был в составе экспедиционного корпуса во Франции и на территории, занятой белыми до того, как вступил в Красную Армию…»

А в другой раз Никита Сергеевич рассказал об этом несколько иначе:

«Приехали туда прямо к дому, в котором квартировал Малиновский со своим другом. Никакой толпы не собралось, так как мы прибыли без предупреждения. Вышли из машины, а из дома навстречу хозяин, человек лет 45. Мы с Малиновским представились ему, и Родион Яковлевич спросил, жива ли его мать, которая, видимо, помнит, как два русских солдата спали на сене у них в сарае? Хозяин очень любезно принял нас, пригласил в дом, появилась и его мать — хозяйка в былые времена. Мы поприветствовали ее, всемерно проявляя внимание. Малиновский напомнил ей, кто он, назвал и имя своего друга, поинтересовался, жив ли ее супруг. Она ответила, что умер. Малиновский еще раньше говорил мне, что тот был стар, а хозяйка молода и очень красива. Друг Малиновского ухаживал за хозяйкой, она была влюблена в него. Солдатам это было выгодно, потому что хозяйка угощала их молоком, сметаной, вкусными изделиями французской кухни. Когда он назвал имя своего друга, ее постное лицо переменилось и оживилось. Она теперь выглядела старухой, хотя, с его слов, была моложе Родиона Яковлевича.

Сейчас же ее сын убежал и вернулся с бутылками вина, накрыл стол, появились традиционные французские закуски, проявились душевная любезность и теплота хозяев. Сын ухаживал за нами, угощал вином. Старуха тоже выпила. Малиновский начал вспоминать былое. Хозяйка же, видимо, не хотела предаваться воспоминаниям и вела себя с нами довольно сдержанно. На ее лице было написано некоторое равнодушие, сын же проявлял типичное крестьянское радушие, но без телячьих восторгов.

Потом все вышли на улицу. Здесь уже собрались жители деревни. Многие у меня сохранились в памяти.

Это были люди среднего возраста. Детишки, конечно, тоже присутствовали, как во всякой деревне в таких случаях.

Малиновский стал расспрашивать о некоторых своих знакомых и обратился по-французски к немолодому уже человеку: “А сохранился ли ваш кабачок? Вы его посещаете?” Француз улыбнулся: “Да, кабачок есть, и мы его посещаем так же, как и раньше, но той красавицы, о которой вы, видимо, вспоминаете, уже давно нет на свете”. Малиновский тоже заулыбался и сказал:

“Я и не отказываюсь, что вспомнил ее”. Тут все загалдели, вспоминая девушку из кабачка, писаную красавицу. Видимо, владелец кабака держал ее ради привлечения молодежи, чтобы побольше выпили его вина. На этом он имел заработок. О каких-либо своих вольностях в отношении красавицы или с ее стороны Малиновский никогда не говорил. Видимо, там были чистые, хорошие отношения. Он-то любил женщин, особенно красивых, о чем много раз честно рассказывал, вспоминая и о своем пребывании в Испании во время войны республиканцев против Франко».

После того, как Родион Яковлевич стал министром обороны, ему начали писать ветераны Русского экспедиционного корпуса во Франции. Так, 14 июня 1960 года Малиновскому написал Михаил Андреевич Костин:

«Дорогой товарищ Малиновский!

С большим волнением я прочел скупые строки газетных сообщений о том, что, будучи во Франции, Вам удалось, вместе с Никитой Сергеевичем, посетить “прекрасный Плер-на-Марне”.

Очень и очень рад за Вас и — признаться на чистоту? — конечно, завидую Вам, как и всякий на моем месте.

В Плере мы с Вами были в одно время и, хотя мы и не были близко знакомы, однако это не может помешать предаться воспоминаниям… Где Вы меня могли видеть в Плере?

Вы, конечно, помните наш “театр”, помещавшийся в деревянном бараке, душою и организатором которого был “наш” доктор — Дмитрий Алексеевич Введенский, солдатские погоны которого мы заменили, во время устроенного им прощального вечера, на подполковничьи, по его чину? Наш театр, начавший с показа “живых картин”, декорации Московского Кремля со странником с котомкой, пропевшим своим приятным голосом “Вечерний звон” под аккомпанемент закулисного хора? Тот театр, где прозвучала наделавшая много шума оперетта, пролог которой “Во дни бурной жизни…” пропел с душою Ермаченко? Наш театр, на подмостках которого выступал маленький “Самый страшный большевик — Карлуша с лампой электрик”, высмеивая местного кюре, всегда небритого, ненавидевшего нас, русских?

Так вот, в этом нашем театре я занимал амплуа своего рода “примадонны”, выступая в главных женских ролях (“Оль-Оль” — Ольги Николаевны в пьесе Л. Андреева “Дни нашей жизни”, Веры Николаевны в пьесе Тургенева “Где тонко, там и рвется”, вдовушки в пьесе Чехова “Медведь” и др.).

Пьеса “Где тонко, там и рвется” больше других понравилась нашему “приятелю” — Прачеку, как он сам об этом говорил. Разве можно его не вспомнить?

Не знаю точно, какое кафе Вы посетили. Мы, артисты, собирались чаще в том, которое находилось, если мне память не изменяет, на той стороне, на которой находится мэрия (кажется, между почтой и булочной). Бывали и ниже, где подавала хорошенькая хозяйская дочка Жанна Монатт, влюбленная в то время в Замыслова.

Я лично дружил с семейством Буало. Сам хозяин занимался починкой велосипедов, швейных машин и пр., а мадам Буало держала киоск, ежедневно разнося газеты подписчикам. На одной из старших дочерей — Ирен женился наш товарищ — фельдшер Иван Павлов, и я у него пировал на свадьбе. Я лично ухаживал за Франс, в которую был безумно влюблен и которой в то время было всего 16 лет. Самая младшая — Кармен всегда сидела за вышивкой у своей калитки и потихоньку смеялась, после того, как проходил Прачек, громко здороваясь: “Бонжур, Кармен!”, с ударением на “о”…

Прошла целая жизнь, прежде чем Кармен смогла мне прислать поздравление с новым 1960 годом…

Из когда-то большого семейства Буало никого в Плере теперь уже нет. Старики умерли, все дочки повыходили замуж и разъехались по разным уголкам Франции. Жена Павлова — Ирен писала мне года два тому назад, что Жан погиб в 1944 году во время Сопротивления. Писала, что в Плере все еще помнят “Русский Легион”. Конечно же, не забыла и о Франс… В прошлом году имел письмо от самой старшей Анриеты. Она проживала в доме доктора Шокара, если помните. Теперь много лет живет в Сезанне. Прислала открыточку и Лиди (за ней ухаживал в наше время Кострыкин). Все они давно превратились в бабушек, как мы — в дедушек.

Несколько слов о себе. Я вернулся в Россию с первой партией б. русских солдат в 1923 году и с тех пор безвыездно проживаю в Ср. Азии. Из наших старых друзей мне посчастливилось больше всего видеться с Дмитрием Алексеевичем Введенским. Года четыре тому назад он умер маститым профессором. Ненадолго появлялся в Ташкенте Борисов Николай Сергеевич и Федя Сорокин, разыскавший меня через справочное бюро. Но этому уже добрых 30 лет.

Я еще потихоньку работаю на маленькой должности бухгалтера, да давно пора уже в отставку. “Старам стала и умом плохам!” Уже изменяет слух. Как незаметно пролетела целая жизнь!

В духовной жизни имею утешение: читаю “Юманите”, которое получаю аккуратно (добился через Москву), иногда удается достать номер “Либерасьон” и “Юманите-диманш”, хотя и очень редко, но и то хорошо. Используя материал, иногда выступаю в местной печати на международные темы. Парочку своих статей (у меня накопилось на целую книжечку) посылаю Вам на память. Небольшой переводик был опубликован в прошлом году в “Звезде Востока”. Одним словом, пока еще живу.

Кажется, все. Извините, пожалуйста, что отнял у Вас так много времени и наговорил лишнего. Что прикажете делать! Так приятно помнить свою молодость, а Ваша поездка в Плер разбудила так много уснувших воспоминаний и напомнила о невозвратимом былом… Кстати, посылаю Вам песенку “Прощай, Плер!”, которую я перепечатал по памяти.

Желаю Вам, дорогой товарищ Малиновский, а также и дорогому Никите Сергеевичу, этому неустанному борцу за светлое будущее человечества, своим посещением вписавшему вместе с Вами яркую страницу в истории маленькой деревушки, ставшей теперь знаменитой на весь мир, доброго здоровья, долгих лет жизни и полных успехов в Ваших тяжелых трудах на пользу и процветание нашей любимой Отчизны и на дело мира во всем мире.

С сердечным приветом:

М. Костин».


В тот момент ни Малиновский, ни его однополчанин не знали, что через четыре с небольшим года одному из них придется принимать самое активное участие в свержении «неустанного борца за светлое будущее».

М.А. Костин оставил свой адрес: г. Ислотань, Туркменской ССР, Зональная станция.

Из-за занятости государственными делами у Родиона Яковлевича дошли руки ответить однополчанину по Русскому легиону только 6 октября. Он написал:

«Здравствуйте, Михаил Андреевич!

Получил Ваше письмо, в котором Вы восхищаетесь “Прекрасным Плер на Марне”.

Представьте себе, что в 1960 году я был именно в этом Плере с Н.С. Хрущевым — вся деревня сбежалась и сопровождала нас по селу до церкви, а против церкви я стоял у старика Пиньяра в сарае.

Конечно, все помню прекрасно. Помню и Вас — маленького солдатика, сумевшего сыграть “Оль-Оль” в “Дни нашей жизни”, но теперь нет и следа этого барака, где был наш театр.

Так же, как и от Вас, получил письмо от Лебедева Константина Дмитриевича — звали его тогда мы “Маруськой”, он играл хорошо левого края в футбол (сейчас он проживает в Кировской области, г. Вятская Поляна, ул. Азина, д. 5 “а”, кв. 5). Он почему-то сменил свою фамилию на Либерте (свобода).

С Введенским Дмитрием Алексеевичем я и приехал в Россию в 1919 году во Владивосток, но там мы с ним и расстались, и, вот, только теперь, от Вас я узнал о нем.

С Ермаченко Васей мы вместе служили в 240 Тверском полку 27 дивизии Красной Армии, но в январе 1920 года я заболел тифом и лежал в госпитале — выжил каким- то чудом, а Вася с полком ушел на Польский фронт и так мы потерялись.

Кафе мы посетили — рядом с мэрией.

Вот видите, сколько я расшевелил у Вас воспоминаний. Вы, выходит, хорошо знаете французский язык — раз читаете и пишете по-французски. А я кое- как читаю лишь "Les Nouvelles de Moscou” и кое-какие простые книжонки.

Спасибо за такое хорошее письмо. Пишите.

С приветом

Р. Малиновский».


Костин в романе «Солдаты России» изображен под своим именем: «Начались репетиции. Ванюша, как "грамотей”, выписал всем роли, раздал их и засел в суфлерскую будку. Много хлопот выпало на долю поручика Шелкового. Ему надо было научить Костина исполнять сонату Клементи, а Костин неважно играл на рояле. И вот они целыми днями не отходили от инструмента. Но это, пожалуй, полезно было для Веры Николаевны и Евгения Андреевича, которых играли Костин и поручик Шелковый, они свыклись друг с другом. Знаменитый уже по художественному оформлению живых картин Борис Сахаров взялся за декорации».

В романе также отмечено, что Виктор Дмитриевский, прототипом которого послужил Дмитрий Введенский, «как главный руководитель и режиссер кружка, буквально не выходил из театра, то бишь старого барака на окраине Плера».

Малиновский поддерживал связь с ветеранами русских экспедиционных войск во Франции, не только обмениваясь письмами. С некоторыми ему посчастливилось увидеться. Наталья Родионовна вспоминала: «Году в 62-м у нас в доме побывал удивительный гость — товарищ отца по экспедиционному корпусу, диковинный человек, очень уж не похожий на всех когда-либо виденных и потому запомнившийся. Высокий, сухощавый, лысый старик (он показался мне много старше папы) в черной паре с черным галстуком-бабочкой необыкновенных размеров — как бант у первоклассницы. Изъяснялся он каким-то полупонятным старинным слогом, вставляя французские слова и подчеркнуто грассируя. Не знаю, о чем они с папой проговорили все воскресенье, но, судя по сердечному прощанию и прекрасному настроению обоих, беседа была крайне занимательной. Жаль, конечно, что я тогда не расспросила папу об этом человеке, похожем не то на члена Государственной Думы (такое у меня в ту пору было о них (думцах) представление), не то на провинциального трагика. Не знаю, как сложилась его судьба после возвращения из Франции, не знаю даже имени. Запомнились пустяки — бант и проповедь вегетарианства за обедом».

Один из основателей Легиона чести штабс-капитан В.А. Васильев (тогда — поручик) вспоминал:

«Немного их, добровольцев сражаться за честь России, село в вагоны. Первый эшелон: 7 офицеров, два доктора, старый батюшка и 374 унт. — офицера и солдат. Доктор V-ro особого пехотного полка, ВЕДЕНСКИЙ, чтобы дать пример и подчеркнуть идейность этого формирования, поступил простым солдатом.

Два офицера были оставлены в русской базе для формирования маршевых рот пополнения…

5 января Русский Легион прибывает в военную зону и прикомандировывается к знаменитой Марокканской Ударной Дивизии, лучшей дивизии Франции.

Эта дивизия, состоявшая из сводного полка Иностранного Легиона, 8-го Зуавского, 7-го Марокканского Стрелкового, 4-го марокканских стрелков и 12-го батальона мальгашских стрелков бросалась исключительно в атаки для прорыва укрепленных позиций противника или в контратаки для затычек неприятельских прорывов.

Единственная дивизия Франции, не имевшая номера. Боевая слава этой дивизии стояла так высоко, что служить в ней считалось большой честью.

Дивизия стояла на отдыхе. Встретили дружественно, как бывших друзей.

На следующий день смотр Русскому Легиону начальником дивизии генералом ДОГАН.

Молодцеватый вид русских добровольцев, среди которых больше половины были Георгиевские кавалеры, произвел прекрасное впечатление.

Генерал, обходя фронт Русского Легиона, останавливается перед офицерами, пожимая руки, доходит до левого фланга и, в недоумении, смотрит на застывшего на месте Мишку и двух вытянувшихся в струнку рядом с ним вожатых.

Мишка, не привычный к расшитому золотом генеральскому кепи, впился в него глазами; генерал — в Мишку.

После секундного колебания генерал улыбнулся и приложил руку к своему кепи. Окружавшие его офицеры штаба повторили жест своего начальника. Мишка издал звук, похожий на одобрение, какой он обычно издавал, когда ему давали апельсин или небольшую бутылку коньяка, до которого он был большой охотник.

Мишка стал знаменитостью Марокканской Дивизии.

Особым приказом он был зачислен на солдатский паек».

В начале февраля 1918 года легион перевели из 4-го полка стрелков в 8-й Зуавский полк, где он стал 1-м батальоном.

Свой первый бой русский легион принял в апреле, отражая немецкое наступление на севере Франции. В. Васильев рассказывает:

«Марокканская дивизия поднята по тревоге и посажена на грузовики. После ночного перехода она высаживается в районе города Бовэ. Как всегда, она держится в резерве армии и должна быть брошена в бой лишь в последнюю минуту.

Критический момент настал. Противника надо задержать во что бы то ни стало.

В ночь с 25 на 26 апреля дивизия занимает исходное положение и на рассвете переходит в контратаку.

Русский Легион — под общим командованием полковника ГОТУА; помощник к-ра Легиона — Георгиевский кавалер кап. ЛУПАНОВ. Стрелковая рота — кап. МИЛЕАНТ, шт. — кап. ИОРДАН, шт. — кап. ФРИДМАН, поручики ПРАВОСУДОВИЧ и МИРИМАНОВ, пулеметная рота — кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК, доктора ЗИЛЬБЕРШТЕЙН и КЛЕЙМАН и 359 унт. — офицеров и легионеров, идет в первом эшелоне…

Потери Русского Легиона велики: ранены офицеры: шт. — кап. МИЛЕАНТ, шт. — кап. ФРИДМАН, пор. ПРАВОСУДОВИЧ, унт. — офицеров и легионеров убито 34, ранено 76 и пропало без вести 4.

Особо отличившийся кап. ЛУПАНОВ был на поле боя награжден крестом Почетного Легиона (Мстислав Федорович Лупанов, родившийся 8 мая 1885 года в Петербурге и скончавшийся 15 сентября 1976 в местечке Шелль под Парижем, с 1964 года был председателем Союза офицеров — участников войны на французском фронте. Он сам выточил все металлические предметы для церкви на Русском военном кладбище в Мурмелоне). Все остальные офицеры получили “Военный Крест” разных степеней. Два отличившихся легионера были награждены “Военной медалью”.

Большое количество Военных Крестов было роздано по заслугам унт. — офицерам и легионерам. (Награждение Почетным Легионом и Военной Медалью за боевые отличия сопровождается (в то время) и награждением Военным Крестом с пальмой. Военный Крест имеет 4 степени: приказом по Армии — с пальмой, приказом по Корпусу — с золотой звездочкой, приказом по Дивизии — с серебряной звездочкой и приказом по Бригаде — с бронзовой звездочкой.)

До 7 мая Марокканская Дивизия остается в линии, отбивая упорные атаки немцев. Потеряв 74 офицера и 4 000 солдат, она была сменена подоспевшими свежими частями и уведена на отдых.

Дорога на гор. Амьен была навсегда закрыта противнику…

Некоторые из штаб-офицеров, следуя примеру полк. ГОТУА, стали формировать свои отдельные добровольческие отряды.

Эти формирования оказались неудачными и лишь повредили русскому имени.

1-й Русский Легион Марокканской Дивизии, составленный из лучшего элемента, дух которого был исключительно высоким, уже зарекомендовавший себя в боях, нуждался в подкреплении, чтобы заполнить понесенные потери. Вновь же формирующиеся неполные батальоны, отнимая столь нужное пополнение, сами по себе плохо сплоченные из разношерстного элемента, подверженные усиленной антимилитаристской пропаганде, постепенно расшатывались и, в конце концов, после ряда неприятных инцидентов, были военным Министерством расформированы, не принеся никакой пользы…

Роль полковника ГОТУА была идейно- возглавляющей. Он, конечно, по чину своему не мог командовать такой маленькой частью, тем более, что командир 8-го Зуавского полка, к которому Русский Легион был придан как 4-й батальон, был в чине подполковника.

Полк. ГОТУА развил максимальную энергию и всей своей кавказской натурой отдался делу служения Русскому Легиону.

Он разъезжал по “рабочим ротам”, разъяснял солдатам цель создания Русского Легиона, набирал добровольцев, посещал госпиталя.

В строевом же отношении командование Русским Легионом перешло к его помощнику, кап. ЛУПАНОВУ.

К тому же, после первого боя, полковнику ГОТУА, уехавшему на несколько дней в отпуск, возвращение обратно в Русский Легион не было разрешено…»

Следующий бой легион принял в мае в районе Суассона.

Васильев вспоминал: «Из русской базы прибыла сформированная из вновь поступивших добровольцев маршевая рота в 108 унтер-офицеров и солдат, с тремя офицерами. По вечерам, в полевом собрании, в дружеской беседе, засиживались до полуночи…

27 мая противник бросает все свои лучшие силы и рвет фронт французской армии, одним прыжком перескакивает “Шэмэн дэ Дам”, переправляется через реку Эн и форсированными маршами идет на Шато Тьери.

Суассон пал. Дорога на Париж открыта.

Марокканская Дивизия высаживается из грузовиков, занимает позицию верхом по шоссе Суассон — Париж и растягивается на 10 километров.

Противник, опьяненный своим успехом, поддержанный колоссальной артиллерией, обеспеченный своим численным превосходством, легко развивает начальный успех.

Французские части в беспорядке отступают.

Марокканская Дивизия принимает на себя весь удар тяжелого немецкого сапога и, задыхаясь, с отчаянием и с последней энергией, с трудом сдерживает поток противника. Но всему бывает конец! Немцы вводят в бой свежие силы и теснят 8-й Зуавский полк.

В эту критическую минуту, когда казалось, что все уже потеряно, командир 8-го Зуавского полка бросает свой последний резерв — Русский Легион — в контратаку!

Под общим командованием кап. ЛУПАНОВА, при адъютанте гв. подпор. РУДНИКОВЕ, стрелковая рота под командой шт. — кап. ИОРДАНА, мл. офицеры пор. ОРНАТСКИЙ, пор. ВАСИЛЬЕВ, пор. МИРИМАНОВ, пулеметная рота — кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК, доктор ЗИЛЬБЕРШТЕЙН и доктор КЛЕЙМАН, — Русский Легион занимает исходное положение.

Стрелковая рота, под прикрытием леса, продвигается вперед. Внизу виден СУАССОН. Не успели сделать ста шагов, как по цепи передано: “Поручик ОРНАТСКИЙ убит!” Шальная пуля пробила ему голову.

Цепи выходят из леса и с криком “Ура!” стремительно бросаются на врага…

Но вырвавшись далеко вперед, стрелковая рота была в конечном результате окружена сильнейшим противником.

Нельзя обойти молчанием выдающийся подвиг героя подпрапорщика ДЬЯКОНОВА, спасшего остатки роты.

Тяжело раненый, он собрал вокруг себя таких же раненых как и он и, крикнув офицерам: “пробивайтесь — я задержу немца!”, открыл стрельбу, отвлек на себя все внимание противника и дал возможность оставшимся в живых нащупать слабое место кольца неприятеля, пробиться через окружение и соединиться с зуавами.

ДЬЯКОНОВ, вероятно, погиб. Слава этому герою!..

Тяжелая задача выпала на долю пулеметчиков капитана РАЗУМОВА.

Бросая с одного места на другое, в самое пекло боя, их придавали то к зуавам, то к марокканцам, туда, где уже невозможно было больше держаться. Их появление придавало новую энергию и укрепляло дух уставших, издерганных бойцов.

“Русские с нами” передавалось по цепи, и взоры с надеждой устремлялись на этих богатырей в защитных гимнастерках, одним рывком, как игрушку, бравших тяжелые пулеметы Гочкиса (они, кстати сказать, весили 23,6 кг) себе на плечо.

Недаром на спортивных соревнованиях Дивизии они выбили все первые призы.

Их пулеметные очереди буквально косили немецкие цепи, но и вызывали сейчас же в ответ бешеный огонь артиллерии противника.

Дорого заплатили пулеметчики за свое умение стрелять. Не много их вернулось с поля…

Нельзя не отметить особо высокую мораль офицеров, которые, дабы не оставлять своих солдат в этой исключительно тяжелой для них обстановке, одних среди французов, после ранения оставались до последней возможности в строю, и лишь после второго и третьего ранения в бессознательном состоянии были вынесены с поля боя и эвакуированы. Кап. РАЗУМОВ — после четвертого ранения в голову, пор. ГИРГЕНСОН — после третьего в живот, пор. БАТУЕВ — после второго в ягодицу.

Кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК были награждены Почетным Легионом. Все остальные офицеры получили “Военный Крест” различных степеней.

Три особенно отличившихся легионера были на поле боя награждены Военной Медалью. Большое количество “Военных Крестов” было роздано унт. — офицерам и легионерам…

В легионе служил ефрейтор Родион МАЛИНОВСКИЙ, будущий Маршал Красной Армии и Военный Министр…

После Суассонских боев Русский Легион получает в знак признательности от французского правительства знамя. На древке французского — Бело-Сине-Красный национальный Русский Флаг…

Весь июнь проходит в затяжных оборонительных боях, чтобы закрыть противнику вход в леса ВИЛЛЭР-КОТЭРЭ.

Выдохнувшаяся Дивизия, к концу июня, отводится на полуотдых в Компьенские леса…

Чтобы оформить, с точки зрения международного права, положение русских добровольцев, французское правительство приказало всем русским волонтерам дать вторую подписку, так как в первой… не было фразы с обязательством воевать “до конца войны”.

Колеблющийся элемент, под влиянием пропаганды, оторванности от далекой родины, усталости, тяжелых боев, больших потерь, воспользовался этим случаем и от второй подписки отказался и был отправлен в “рабочие роты”.

Были, конечно, и другие, высокодоблестные легионеры, считавшие, что после проявленного героизма и доказательства высшей бескорыстности Русского Легиона, признанной французским командованием, требование второй подписки — акт оскорбительного к ним недоверия, и потому принципиально отказались дать ее и были вынуждены уйти».

Легион одели в форму французских колониальных войск. Лишь на левой руке осталась повязка с цветами русского национального флага. А на касках, вместо французского герба, стояли черные буквы: L.R. (Legion Russe). Это делалось для того, чтобы русские, если бы они попали в германский плен, не подвергались репрессиям как нелегально воюющие. Ведь Россия заключила с Германией Брестский мир.

Вот что Васильев вспоминал о заключительных боях Русского легиона: «Командование перешло к кап. ПРАЧЕКУ, — с ним два младших офицера, пор. МИРИМАНОВ и пор. ВАСИЛЬЕВ и около ста унт. — офицеров и легионеров.

В таком уменьшенном составе Русский Легион вступил в период тяжелых июльских боев.

Такому малочисленному отряду конечно было невозможно дать самостоятельной задачи, и он служил “затычкой”, как подвижной резерв. Его бросали в те места, где сильно напирал противник, чтобы поддержать усталые части…

15 июля противник производит массовую атаку от Реймса. Но французская армия сама готовилась к наступлению и накапливалась в лесах ВИЛЛЭР-КОТЭРЭ.

На второй же день атака германцев захлебнулась, встретив жестокий отпор.

18 июля, в 4 часа утра, Х-ая Армия генерала МАНЖЭНА, в которую входит Марокканская Дивизия с Русским Легионом, выходит из леса, теснит противника и в десятидневном бою доходит до большой дороги ШАТО-ТЬЕРИ.

В этом бою впервые шли с Марокканской Дивизией танки, маленькие Рано и громадные Шнейдер.

Русский Легион, усиленный станковыми пулеметами, шел фланг-гардом.

За июльские бои Русский Легион потерял ранеными офицеров: пор. МИРИМАНОВА, пор. ВАСИЛЬЕВА и переводчика, офицера французской службы РУБО. Унт. — офицеров и легионеров убитыми и ранеными — 17…

Командовать Русским Легионом был назначен боевой штаб-офицер Иностранного Легиона, майор ТРАМЮЗЭ…

Помощником к-ра был назначен гв. кап. МАРТЫНОВ.

Штаб батальона: офицер связи, французской службы лейтенант БРЭНН, офицеры переводчики: французской службы лейтенанты РУРКО — РЕЕРГЭ — РАБОТЬЕ; доктор ЧЕРЕПОВ, доктор КЛЕЙМАН, протоиерей отец БОГОСЛОВСКИЙ.

1-я стрелковая рота: Командующий ротой шт. — кап. СУРИН 1-ый (Борис). Поручики ПРАВОСУДОВИЧ, ПАВЛОВ, подпор. ПРЖЕВАЛЬСКИЙ.

2- я стрелковая рота: Командующий ротой шт. — кап. СУРИН 2-ой (Павел). Подпоручики СМИРНОВ, КУРИЛЛО, ЦВЕТАЕВ.

Пулеметная рота: Вр. Командующий ротой пор. ВАСИЛЬЕВ. Подпор. УРВАЧЕВ…

Марокканская Дивизия опять в 1-й Армии генерала МАНЖЭНА, задача которой — прорвать фронт немцев между рекой Эн и массивом Сэн Гобэн в направлении города ЛАН.

Впереди 32-я Американская Дивизия замялась, остановилась, подалась назад и была заменена Марокканской Дивизией.

2 сентября в 5 час. утра стрелковые роты выходят из окопов и под ураганным огнем артиллерии противника бросаются вперед. Старый батюшка, Георгиевский кавалер, — наперсный крест на Георгиевской ленте, — о. протоиерей БОГОСЛОВСКИЙ, несмотря на уговоры, выходит со всеми из окопов и идет под огнем по открытой местности.

Без каски, с развевающимися по ветру седыми волосами, высоко подняв крест в правой руке, он благословляет идущих в атаку.

Батальон Русского Легиона уже проскочил далеко вперед. Резервные части зуавов торопливым шагом пересекают то место, где стоит батюшка.

Французы-католики, пробегая мимо православного священника, снимают каски, крестятся, а ближайшие подбегают и целуют наспех наш крест. Первые лучи восходящего солнца придают этой картине незабываемое впечатление.

В полдень до первой линии дошли грустные вести. Батюшка убит!

Разорвавшимся рядом с ним немецким снарядом он был тяжело ранен.

Санитары, наскоро перевязав его, понесли на носилках на перевязочный пункт. Уже на носилках, кружившиеся как коршуны стаи немецких аэропланов, посыпавшие свинцовым огнем атакующие войска, пулеметной очередью добили батюшку насмерть…

Приказом Главнокомандующего о. БОГОСЛОВСКИЙ был посмертно награжден Почетным Легионом и Военным Крестом с пальмой.

12-й батальон мальгашских стрелков получил задание взять сильно укрепленный опорный пункт ТЭРНИ-СОРНИ. От успеха этой операции зависела фланговая обеспеченность всей Марокканской Дивизии.

Начав движение, попадают под убийственный огонь с точки 172, который их пригвоздил к земле.

Будучи вынужденными выделить часть своих сил для парирования появившейся опасности с фланга, они оказались уже недостаточно сильны, чтобы овладеть ТЭРНИ-СОРНИ и залегли, неся громадные потери под все усиливающимся огнем противника.

Русский Легион, идя за мальгашами и видя их критическое положение, бросается вперед, маневрирует под смертоносным баражем германцев и, обойдя с востока ТЭРНИ-СОРНИ, врывается в него и в жестокой рукопашной схватке захватывает укрепленный пункт противника…

Залп немецкой тяжелой артиллерии попадает в командный пункт и убивает Командующего Легионом французского майора ТРАМЮЗЭ, офицера связи французской службы лейтенанта БРЭННА, доктора КЛЕЙМАНА и трех русских легионеров связи.

Командование Русским Легионом переходит к гв. капитану МАРТЫНОВУ. В течение трех суток противник пытается отбить столь важный для него опорный пункт…

Вся ярость немецких контратак, как волны бушующего океана, разбились о гранитную скалу русских штыков.

Доблестный командующий Легионом гв. капитан МАРТЫНОВ и командующий 2-й ротой шт. — кап. СУРИН 2-ой (Павел) были награждены, на поле боя, телеграммой Главнокомандующего Почетным Легионом.

Все остальные офицеры были награждены Военными Крестами разных степеней.

Четыре Военных Медали на поле боя были прикреплены на грудь особенно отличившимся русским легионерам.

Потери Русского Легиона велики. Убиты: майор ТРАМЮЗЭ, лейтенант БРЭНН, доктор КЛЕЙМАН, о. протоиерей БОГОСЛОВСКИЙ. Ранены: поручик ПАВЛОВ, подпор. ЦВЕТАЕВ, доктор ЧЕРЕПОВ, офицеры-переводчики французской службы: РУРКО, РЕЕРГЭ, РАБОТЬЕ. Унт. — офицеров и легионеров: убитых 24, раненых 78…

Вместо убитого майора ТРАМЮЗЭ, Командующим Русским Легионом назначается старый знакомый, высокодоблестный командир 8-го Зуавского полка, майор ДЮРАН.

Измученная Марокканская Дивизия получает 13 сентября приказ атаковать и прорвать укрепленную линию Гинденбурга, последний оплот гордого Тевтона.

Русский Легион идет в первом эшелоне за катящим валом баражного огня своей артиллерии.

14 сентября, в 5 час. утра, бросившись вперед, 1-я стрелковая рота, поддерживаемая следующей за ней в 150 метрах 2-й стрелковой ротой, молниеносным ударом врывается в укрепленную узловую траншею “РО- СИНЬОЛЬ”, забрасывает ее ручными гранатами и, не задерживаясь, следующим броском овладевает в штыковой схватке второй укрепленной линией “Аванса”.

Очистив от противника захваченные линии. Русский Легион, в своем безграничном порыве, опередив баражный огонь своей артиллерии, устремляется на последний назначенный ему объект — 3-ю укрепленную линию “ШАТО де ля МОТТ” и штыковым ударом врывается в нее.

Могучее русское “ура!”, вырвавшееся из четырехсот русских грудей, настолько ошеломило немцев, что они не успевают оказать сопротивление и панически сдаются.

Взвиваются сигнальные красные ракеты, чтобы предупредить свою артиллерию и авиацию: “мы уже здесь, не стреляйте — переносите огонь дальше!”.

Начальник Марокканской Дивизии в своем рапорте об этом легендарном бое доносит:

“Все эти действия были проведены так блестяще и с такой стремительностью, что потери Русского Легиона были относительно незначительны (убитых 9 и раненых 25)”.

В представлении Русского Легиона к награде он пишет дальше:

“Батальон особо отобранных людей, непримиримая ненависть которых к врагу, в соединении с полным презрением к смерти, воодушевляла все их действия. Жертвенность, с которой Русский Легион выполнил свой маневр, смелость и отвага, с которыми он его осуществил под ураганным огнем противника, поразительная энергия и выносливость, им проявленные — требуют представления Русского Легиона к заслуженной им награде”.

Батальон получает на знамя “Военный Крест” с двумя пальмами и “фуражэр”. Далеко не все полки французской армии, за четыре года войны, получили на свои знамена эту награду. (Все чины части, получившей на знамя “фуражэр”, носят эту награду — род аксельбанта — на левом плече. 2 пальмы давали право на фуражэр цветов Военного Креста, 4 пальмы — цветов Военной Медали, 6 пальм — цветов Почетного Легиона и 8 пальм — двойной фуражэр. В Марокканской Дивизии к концу войны все полки были награждены фуражэрами цвета Почетного Легиона, кроме сводного полка Иностранного Легиона, имевшего единственный с полком Альпийских стрелков двойной фуражэр.)

К концу войны доктор ВЕДЕНСКИЙ, поступивший, как говорилось уже выше, простым солдатом в Русский Легион, был награжден за боевые отличия Почетным Легионом и Военным Крестом с пальмой.

Награждение солдата Почетным Легионом — весьма редкое явление во Французской армии, и таких случаев за всю войну было лишь несколько. После перемирия доктор ВЕДЕНСКИЙ был восстановлен в своем звании и чине военного врача. Он уехал во Владивосток к Адмиралу КОЛЧАКУ. Дальнейшая его судьба нам неизвестна.

Таким образом, за 10 месяцев боевой службы через Русский Легион прошло 24 офицера, 3 доктора, батюшка, 7 офицеров и переводчиков французской службы и 994 унт. — офицера и легионера.

За этот же период Русский Легион потерял убитыми и ранеными 16 офицеров, трех докторов, батюшку, 6 офицеров и переводчиков французской службы и 523 унт. — офицера и легионера».

Перед окончанием войны Русский легион вместе с Марокканской дивизией был переброшен в Лотарингию, где его застала 11 ноября весть о перемирии. Затем русские легионеры участвовали в оккупации Рейнской области, занимая городок Морш севернее Фридрихсхафена.

Васильев иронически отмечает: «После заключения перемирия количество волонтеров в Русский Легион возросло неимоверно. Кроме чинов, переписавшихся из “рабочих рот” и выразивших теперь желание служить в рядах Русского Легиона, с разрешения Военного Министерства были переведены из Иностранного Легиона в Русский легионеры русского происхождения.

16 ноября прибыло из Иностранного Легиона 153 человека и 3 декабря еще 42.

К сожалению, как оказалось потом, это был главным образом распропагандированный элемент, единственная цель которого была, — зная, что Русский Легион будет отправлен первым на Родину, — лишь добраться до России и перейти к красным». Он также отмечает, что после расформирования легиона и перед отъездом в Россию в белые войска Деникина, Колчака или Миллера «фельдфебеля и подпрапорщики были произведены в офицеры».

Родион Малиновский был всего лишь ефрейтором, но зато занимал офицерскую должность — командир пулеметного взвода (в отличие от командира пехотного взвода это была не унтер-офицерская, а именно офицерская должность). Следов этого последнего производства в прапорщики фельдфебелей и подпрапорщиков в виде приказов по русским войскам во Франции мне найти не удалось. Не исключено, что общего приказа не было, а каждому приказ вручался индивидуально вместе с офицерским послужным списком. Послужных списков в делах русских экспедиционных войск практически не сохранилось. Очевидно, офицеры при увольнении забирали их с собой.

В 1960 году в письме в парижскую газету «Русская мысль» один из бывших командиров Малиновского по Русскому легиону (скорее всего, тот же капитан Васильев) утверждал, что Малиновский «был угрюмый, дисциплинированный, вечно смотрящий исподлобья служака». Слово «дисциплинированный» в данном контексте как будто делает маловероятным его активное участие в восстании в Ла-Куртин, хотя тот факт, что именно об этом событии Родион Яковлевич написал свое первое литературное произведение, говорит в пользу того, что он действительно участвовал в куртинском восстании.

Судя по одному косвенному свидетельству, ефрейтор Родион Малиновский был все-таки произведен в прапорщики. Дело в том, что уже во время службы в Красной армии Родион Яковлевич написал пьесу в 7 картинах о Ла-Куртинском восстании «Подвиги Жизни». Время окончания работы над пьесой он датировал 30 августа 1920 года. Как раз 21 августа Малиновский получил свидетельство об окончании школы младшего комсостава, куда его направили в июне 1920 года. Можно предположить, что пьесу Родион Яковлевич писал во время учебы в школе. Судя по всему, это было его первое литературное произведение. На первой странице — авторское посвящение: «Посвящаю отряду Русских войск во Франции, восставшему против правительства Керенского в лагере “La Curtine” в июне 1917 года». Главный и явно автобиографичный герой пьесы — Петр Степин. В авторской ремарке он охарактеризован следующим образом: «Петр Степин. Молодой, настойчивый и умный солдат с сильным характером, рожден и вырос на фабрике в одном из южных городов России. Смелый взгляд, сила и уверенность в движениях». По поводу одного из южных городов заметим, что под это определение в равной мере подходят и Мариуполь, и Одесса. Мариуполь, пожалуй, даже в большей степени. Ведь Одесса — это все-таки не один из городов, а крупнейший и своеобразнейший из городов Юга России. Замечу также, что в пьесе Малиновский добавил герою пролетарское (фабричное) происхождение. Четвертая картина заканчивается во Франции, после подавления восстания. А действие пятой разворачивается в Сибири, через два года, в последние месяцы 1919-го. Степин и его товарищ солдат Скворцов, также настроенный пробольшевистски, прибывают в армию Колчака, в потрепанном обмундировании, характерном для освобожденных из германского плена. Они предъявляют документы, что являются офицерами, хотя и представляются чужими фамилиями:

«Явление 4-е. Те же и прапорщик Оглоблин. Степин: Очень приятно. Я агент особого отряда контрразведки. Сотник Ордынцев, а вот мой коллега (указывает на Скворцова) того же отряда корнет Блоуфель (Степин подает два документа).

Оглоблин (берет под козырь): Извиняюсь, господин сотник!»


Степин и Скворцов оказываются в запасном батальоне, там убеждают солдат перейти к красным партизанам, уверяя, что сами они «и есть настоящие красные», а их офицерские документы подложные. Степин убивает колчаковского офицера, который пытается им помешать.

Ни о каких своих связях с сибирскими партизанами, равно как и о таком выигрышном факте, как убийство колчаковского офицера, Малиновский ни разу не писал ни в анкетах, ни в автобиографиях. Поэтому с большой долей вероятности можно предположить, что все эпизоды последней части пьесы являются художественным вымыслом. Но вот у сцены с офицерскими документами, как мне кажется, есть некоторые основания в реальности. Скорее всего, Малиновский имел с собой послужной список и другие документы, удостоверяющие его офицерский чин. А соответствующий эпизод пьесы должен был убедить тех, кто, возможно, знал об офицерстве Малиновского, что соответствующие документы были подложными и служили лишь целям маскировки. По всей видимости, перед переходом к красным Родион Яковлевич предусмотрительно их уничтожил.

Генерал армии Е.Е. Мальцев, бывший комиссаром 74-й стрелковой дивизии в 48-м стрелковом корпусе, которым Малиновский командовал в 1941 году, сообщает, явно со слов самого Родиона Яковлевича:

«Прошедший суровые фронтовые испытания, молодой, смышленый и грамотный солдат, Малиновский легко мог стать офицером, когда ему предложили после выздоровления сдать в запасном полку экстерном экзамены за училище.

— Не пойду, — ответил он, уже хорошо понимая, какая глубокая пропасть лежит между солдатской массой и господами офицерами, будучи убежденным, что, оставаясь патриотом России, совсем не обязательно становиться офицером»…

Намек на потенциально возможное офицерство Малиновского здесь, как мы видим, присутствует. А для того, чтобы нашему герою запросто предлагали идти в школу прапорщиков, у него должен был быть достаточно высокий образовательный ценз.

«Глубокой осенью 1919 года четверо боевых товарищей — Малиновский, Ермаченко, Цыб и Трофимов, — сумев попасть в Россию, пробрались из Владивостока в Сибирь к своим, то есть к красным. Друзья стали бойцами Красной Армии. В боях за Ачинск, Чулымскую, Тайгу пулеметчик Родион Малиновский метко и смело косил белогвардейские цепи из своего “максима”».

Пьеса, по всей вероятности, предназначалась для дивизионной художественной самодеятельности, но неизвестно, была ли она когда-либо поставлена. Родион Яковлевич посылал ее в Москву на конкурс. Там тема пьесы, куртинское восстание, встретила горячее одобрение, но сама пьеса была признана слабой. Возникла идея дать ее какому-нибудь литобработчику. Неизвестный рецензент 12 августа 1921 года писал ответственному партийному работнику Алексею Ивановичу Ангарову-Зыкову, в последующем дослужившемуся до заведующего Отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б) и расстрелянному 26 ноября 1937 года: «Затруднительно сказать, кто бы мог ее обрабатывать. Может быть, кто-нибудь в Пед. Академии возьмется за это дело?» Но, по всей вероятности, литобработчика не нашлось, и пьеса не была поставлена.

Вернемся во Францию. Малиновскому предстоял нелегкий путь на родину. 31 июля 1918 года Клемансо рекомендовал министру иностранных дел использовать русских офицеров в составе войск, предназначенных для интервенции в России. Он считал, что предлагать такую службу в первую очередь следует офицерам Русских экспедиционных сил во Франции. Премьер призывал побудить этих офицеров, а также унтер-офицеров служить в Сибири. Это, как считало французское командование, не позволит центральным державам мобилизовать германских и австро-венгерских пленных, все еще остающихся там. Однако из-за отсутствия достаточного числа добровольцев проект не был реализован.

В то же время репатриирующимся к Колчаку французское правительство платило в виде аванса жалованье и половину премии в случае, если они состояли в легионе и направлялись на службу.

По оценке Дж. Кокфилда, после того как в сентябре 1919 года французы перестали платить им жалованье, к концу ноября только 1200 русских офицеров из экспедиционного корпуса и бывших пленных остались во Франции. Но в декабре командованию базы в Лавале все еще подчинялись около 25 тыс. русских, в том числе более 20 тыс. во Франции и 4 тыс. в Алжире. Родиона Малиновского среди них уже не было.

Попасть в Россию ему помог сослуживец и друг военный врач Д.А. Введенский.

Дочь Дмитрия Алексеевича Введенского (в документах Русского легиона он писался как «Веденский», а в СССР он и его потомки писались «Введенскими») вспоминала об отце: «Он был очень компанейским, любил кутежи, был красив, при этом очень интересовался общественной жизнью, был эсером. Он рассказывал, что студенты, и он в том числе, ездили на похороны Л.Н. Толстого, несли гроб на руках. Гордился, что мелькнул в кинохронике, 10 раз ходил ее смотреть (тогда это было редкостью!)…

О той войне я помню только один анекдот. Д.А. с фронта приезжает; в Москву (когда — не знаю), заходит в кабак и, естественно, заказывает водочки. Подать не могут — сухой закон. “Ну, тогда чая, холодного и без сахара”. (Он всю жизнь пил только такой чай.) Подали пару — большой чайник с водой, маленький с заваркой. Он налил, большой был с водкой, маленький — с коньяком…

В 1916 г. русские войска — экспедиционный корпус — были посланы во Францию (и в Македонию). Офицерам, знающим французский, была предоставлена возможность поступить в этот корпус. Д.А. поступил и был прикомандирован к 5-му особому пехотному полку, отправлен во Францию — из Архангельска в Брест. С июля 1917 г. он — старший врач полка.

За время службы во Франции (с 23 апреля 1916 г.) он получил 4 французских военных креста — один с бронзовой звездой, два с золотой звездой и один с пальмовой ветвью, там же он получил Георгия (в 1919 г.), видимо, когда служил солдатом…

За боевые отличия при Валер-Бритонэ в мае произведен в ефрейторы.

Д.А. служил пулеметчиком. Судя по количеству атак, в которых Русский Легион участвовал, их бросали на самые горячие участки. В послужном списке упомянуты места: Вилер-Бритонэ (28 апреля 1918), Суассен (28 мая 1918), Тарни-Сорни (линия Гинденбурга, 2-14 сентября 1918), Шато де ля Мот (14–17 сентября), оборона сектора Шалепену (10–30 октября), переход из деревни Сольсюр в деревню Меревиль (ноябрь), вошли в Германию 19 ноября 1918 г. Именно во время службы в этом легионе Д.А. получил три из четырех французских крестов. И там же был награжден Орденом Почетного Легиона. Для солдата такая награда — нечто исключительное, да и русских офицеров с таким орденом, наверное, было немного…

Сам же он полунасмешливо говорил, что его представил командир к высокой награде, специально подчеркнув в приказе, что солдат Д.В. выставил пулемет и отбил атаку в присутствии его — самого командира — на передовой. И Д.А. замечал, что и стрелял-то он не совсем туда, куда было нужно (впрочем, это могло относиться и к другому эпизоду — он не делал из себя героя)…

В феврале 1919 г. Д.А. было возвращено звание доктора и чин коллежского асессора, он при этом называется старшим врачом Легиона. В августе “убыл в Марсель для следования в Россию” кораблем, который шел во Владивосток. В Россию он рвался, хотел участвовать в построении новой страны (он — эсер…).

В письме сестре Александре (1920-21 г.) Д.А. писал, что с офицерами на пароходе он плохо сходился (у них были очень разные политические взгляды), и что на него был донос. Мне (или при мне) он рассказывал: донесли, что он дружит во Владивостоке с чехами, а чехи “все время бузили”. Приятель из штаба (папа был очень компанейским, в молодости приятелей было много) сказал: “Митька, беги”. “А мне, — говорил папа, — приходилось кутить в компании вместе с Думбадзе, начальником контрразведки Колчака, я слышал его рассказы, как они расстреливали комиссаров, целясь в задний проход” (вероятно, имеется в виду Георгий Самсонович Думбадзе, капитан из штаба генерал-лейтенанта Розанова, кавалер ордена Св. Георгия 4-й степени, руководивший операциями против красных партизан в Енисейской и Иркутской губерниях и оставивший воспоминания «То, что способствовало нашему поражению в Сибири в Гражданскую войну». Поскольку Г.С. Думбадзе участвовал в Сибирском Ледяном походе, он никак не мог быть во Владивостоке в октябре 1919 года. Вполне возможно, что Д.А. Введенский встретился с ним позднее, когда продвигался на запад. Не исключено также, что в данном случае речь идет о дяде Георгия Самсоновича, генерал-майоре Иосифе Антоновиче Думбадзе, который был командиром 1 Владивостокской крепостной артиллерийской бригады. Г.С. Думбадзе умер 24 января 1989 года в Лос-Анджелесе в возрасте 92 лет). “Как ты бежал?” — спросила я. “Сел на поезд и уехал”. Приехал в Томск — все-таки родной город, к тому же там жила сестра Вера и туда же прислали нескольких из младших детей. Папа — офицер (или просто врач?), его направили в военный госпиталь. В упомянутом письме сказано, что это был заразный госпиталь (свирепствовал тиф), Д.А. развернул его до 900 коек, что Д.А. было трудно налаживать хозяйство, не знал госпитального устройства. В декабре 1919 г. Томск взяли красные и госпиталь (так я поняла из рассказов) стал госпиталем Красной армии, а папа — командиром Красной армии. Д.А. писал сестре, что ему не по пути ни с диктатором Колчаком, ни с диктатурой коммунистов, но он поддерживает советское правительство — надо поэтому работать, но заниматься не общественной деятельностью, а медициной (в письме много гражданского пафоса). В госпиталь направили комиссара — матроса. Появилась анкета, где Д.А. написал, что он эсер. “Дурак ты, Митька, — сказал комиссар, — этого писать не надо”.

Д.А. заболел тифом с тяжелыми осложнениями, болел долго, после этого был направлен в другую больницу, в терапевтическое отделение, что его профессионально не интересовало. Он хотел заниматься урологией, готовить диссертацию, работать в университете, просил прислать оборудование кабинета отца…»

Надо заметить, что Д.А. Введенский был членом отрядного комитета во Франции и выступал за продолжение войны с немцами. Этот факт надо было утаивать как от колчаковцев, не жаловавших комитетчиков, так и от красных.

В дальнейшем Д.А. Введенский, после демобилизации из Красной армии в марте 1924 года в Ташкенте (а начал службу 24 декабря 1919 года), работал урологом, защитил докторскую диссертацию, в 1934–1954 годах возглавлял урологическую клинику Ташкентского медицинского института. С 9 января 1943 года по 27 августа 1945 года вновь пошел добровольцем в Красную армию военным врачом-хирургом, стал подполковником, начальником группы медицинского усиления на 1-м Украинском фронте, получил орден Красного Знамени. Он умер в Ташкенте 11 сентября 1956 года в возрасте 69 лет. Стоит отметить, что родная сестра Дмитрия Алексеевича Надежда Алексеевна Пешкова (1901–1971) по прозвищу Тимоша была женой сына Максима Горького Максима Пешкова и любовницей главы НКВД Генриха Григорьевича Ягоды.

В своем романе Малиновский вывел доктора Введенского под именем Владимира Дмитриевского. Само появление Ивана Гринько в легионе описано следующим образом:

«Командир первой пулеметной роты капитан Мачек, поджарый блондин с небольшими усами и добрыми светлыми глазами (он происходил из чешского рода, служил верой и правдой австрийскому императору, а теперь, попав в марокканскую дивизию, служил Франции, но убежденно считал, что борется за освобождение своей родной Богемии) дружелюбно принял группу прибывших волонтеров и не скрывал радости по тому случаю, что все они оказались русскими. Он любил русских и считал их своими братьями. Капитан Мачек сносно говорил по-русски, со всеми поздоровался за руку:

— Здравствуйте, приятели!

Это немало удивило русских волонтеров.

Разобравшись в препроводительных бумагах, капитан направил всю группу во второй взвод.

— Там уже есть русские, — сообщил он, — и взводом командует старший сержант Тимофей Вяткин.

Особенно долго капитан Мачек вертел в руках документ, поданный Ванюшей. Он что-то соображал и, наконец, проговорил:

— А вам, солдат первого класса Иван Гринько, придется принять под свое начало боевую часть роты. Кстати, там нет постоянного начальника. В вашем ведении будет двенадцать пулеметных двуколок, столько же патронных, двадцать семь лошадей и мулов и четырнадцать солдат — двенадцать повозочных, один коновод, ухаживающий за моей верховой лошадью, и один повозочный для доставки фуража…

Учебные занятия шли своим чередом. Роты и команды выезжали далеко в поле, проводили стрельбы. Состоялось учение с боевой стрельбой. Результаты у первой пулеметной роты были хорошие, командир полка даже вынес ей благодарность. Капитан Мачек был очень доволен этим и, поздравляя пулеметчиков с успехом, крепко жал руки унтер-офицерам. Эта честь выпала и на долю Ванюши. Хотя он и не был унтер- офицером, а всего лишь исполнял обязанности начальника боевого парка пулеметной роты.

— Спасибо вам, капрал Гринько!

Эти слова значили, что Ванюша уже не солдат 1-го класса, а произведен в капралы. У него теперь на рукаве будет не одна красная суконная полосочка, а две».

Малиновский тут пожаловал своего автобиографического героя чином, которого сам не имел. Ни в одном документе о награждении Родиона Малиновского французскими крестами в период службы в легионе он не назван капралом, а только солдатом первого класса.

После боев конца апреля — начала мая Гринько получает повышение:

«Капитан Мачек выстроил первую пулеметную роту и производил смотр. После ее пополнения во взводах было по двенадцать — четырнадцать человек. Капитан остановился перед вторым взводом и задумался.

За взводного командира оставался временно сержант Марлен, не отличавшийся особой храбростью, а капитану не хотелось, чтобы подчиненные действовали в бою так же, как их командир. Мачек решил кем-нибудь подкрепить взвод.

— Капораль Гринько, — позвал Мачек Ванюшу.

Ванюша подбежал с левого фланга роты и вытянулся перед капитаном.

— Вам, приятель Гринько, придется перейти в строй: назначаю вас, капораль Гринько, начальником четвертого пулемета, а боевую часть, я думаю, можно передать под командование солдату Кондратову. Правильно это будет или нет, приятель Гринько? — капитан Мачек вопросительно посмотрел на Ванюшу.

— Правильно, мой капитан, — ответил Ванюша».

В ходе последующих боев «Ванюша прямо с колена наблюдает в бинокль за результатами огня своего пулемета и видит, как падают замертво скошенные цепи немцев в пшеничное поле и больше не поднимаются. Изредка Ванюша подает команды: “Чуть ниже!” или “По кольцу один вперед!”».

До конца боев Ванюша Гринько вроде бы остается всего лишь начальником пулемета, как Малиновский и писал во всех анкетах, но в то же время у него есть револьвер, который скорее полагался командирам взводов. А при прорыве линии Гинденбурга Ванюша фактически командует всеми тремя пулеметами второго взвода, как это и было в действительности с Малиновским, но нигде не упоминается, что Гринько назначен командиром пулеметного взвода. Но даже тогда, когда Гринько ведет огонь только из своего пулемета в апреле, мае или июне, командир его второго взвода нигде не упоминается.

А вот как впервые появляется на страницах романа Владимир Дмитриевский:

«Ствол у пулемета уже красный — надо сменить. Пока Ванюша с Виктором Дмитриевским — вторым номером пулемета, меняли ствол, немцы приблизились. Они хорошо видны — до них метров двести, не больше… Длинная очередь скашивает врага почти в упор…

Уже перед рассветом Ванюша стал будить Виктора Дмитриевского. Тот ни за что не хотел просыпаться. Когда Виктор наконец открыл глаза, Ванюша скомандовал:

— Встать! Бегом марш!

— Куда? Зачем? — недоумевал Дмитриевский.

— А затем, чтобы сонную дурь с тебя согнать.

Пришлось подчиниться. Когда Ванюша убедился, что Виктор окончательно проснулся, он сдал ему дежурство у пулемета, а сам заснул беспокойным сном, подложив под голову коробку с патронами…

Неожиданно солнечное голубое небо наполняется гулом моторов. Это вражеские самолеты. Они повисают над головами и забрасывают пулеметчиков мелкими бомбами, потом поливают их свинцом из пулеметов. Пулеметчики притаились в пшенице. Но с самолетов их видно отлично, и снова им на головы летят ручные гранаты. Теперь уже с бреющего полета. И каких только здесь нет самолетов! И турецкие, знаки на них в виде полумесяца, и австрийские — в виде пестрых квадратов с двуглавыми орлами, и немецкие — зловещие мальтийские кресты. “Собралось воронье со всех концов, и все на нас!” — подумал Ванюша, быстро перебегая в сторону леска с телом пулемета. Рядом бежал Виктор Дмитриевский, он взвалил на плечи треногу и был похож на большого жука-рогача.

Наконец пулеметчики собрались в редком перелеске. Со всех катит градом пот, устали все до изнеможения. А бой кипит кругом: значит, пулеметная рота, а с ней небольшая горстка стрелков первого батальона окружена. Это все понимают. Понимают также, что вырваться из этого кольца не удастся. Капитан Мачек распределяет секторы обстрела между взводами, подавая короткие команды:

— 1-й взвод — на восток… 2-й взвод — на север… 3-й взвод — на запад… 4-й взвод — на юг… Установить пулеметы и быть готовыми к открытию огня!

Солнце стало багровым. Скоро оно закатится за горизонт. “Может, ночь нас спасет”, — думает Ванюша и делится своими мыслями с Виктором. Тот очень бледен, и на его лице ярче, чем обычно, выделяются черные усы и бородка.

— А?! Что?! — переспрашивает он непонимающе. “Может быть, и я такой же бледный, — подумал Ванюша. — Если так, то это не от избытка храбрости”. Действительно, Гринько на этот раз как-то совсем не ощущал прилива душевных сил. И тут все услышали спокойный голос капитана Мачека:

— У кого, приятели, есть иголка с ниткой?

Зачем ему иголка? Что он ею собирается делать — немца колоть?

— Вот, пожалуйста, мон капитэн. — Кто-то из солдат подал иголку с ниткой.

Капитан Мачек, не обращая внимания на ружейно-пулеметную трескотню вокруг рощицы и на свист и шипение пуль, найдя распоровшийся по шву палец на своей лайковой перчатке, стал его медленно зашивать. Ни один мускул не дрогнул на его запыленном лице, по которому текли струйки пота. Пальцы капитана твердо держали иголку и уверенно прокалывали кожу перчатки. Это спокойствие капитана невольно передалось окружавшим его пулеметчикам. Могучий “Жижка” предложил было свои услуги, но капитан ответил:

— У вас, приятель, даже иголки не оказалось, так что вы не сумеете зашить перчатку, я это сделаю сам…

Второй пулеметный взвод быстро продвигается за пехотой легионеров, но сбивается с направления. Ванюша попеременно с наводчиком пулемета Виктором Дмитриевским несет тело пулемета. А оно, проклятое, кажется стопудовым и больно врезается в плечо ребристой поверхностью ствола. Пот катится градом и заливает глаза. Но медлить нельзя, надо скорей уйти с равнины, которая простреливается с правого фланга огнем пулеметов».

Описана в романе и история получения Дмитриевским (Введенским) ордена Почетного легиона:

«Перед отводом дивизии в тыл капитан Мачек собрал первую пулеметную роту, чтобы подвести итоги минувших боев, дать оценку каждому взводу. Больше всего похвал досталось второму взводу, и капитан подчеркнул, что главная заслуга в этом капораля Ивана Гринько. Он сумел вывести взвод из-под артогня перед атакой, а потом возглавил взвод, заменив раненого взводного унтер- офицера Тимофея Вяткина. С этой задачей он справился очень хорошо, проявил, как и следовало ожидать от георгиевского кавалера, храбрость и мужество.

Капитан был скуп на похвалы и долго подбирал слова, которые бы выражали суть Ванюшиного мужества, и все же сказал медленно и веско:

— Капораль Иван Гринько проявил героизм. Да, самый настоящий героизм.

Ванюша не знал, куда глаза спрятать от смущения.

А капитан продолжал:

— Иван Гринько теперь сержант, с чем и разрешите его поздравить.

Капитан Мачек подошел к Ванюше и крепко пожал ему руку:

— Поздравляю вас от души, приятель!

Но это было еще не все. Капитан сообщил, что командование дивизии предлагает роте представить одного человека к ордену Почетного Легиона, четырех — к военным медалям и не ограничивает в представлении к военному кресту.

— Я предлагаю, — сказал капитан Мачек, — выделить по одной медали на каждый взвод, а право выдвинуть воина к награде орденом Почетного Легиона, то есть наивысшей награде, предоставить второму взводу.

Все были очень довольны тем, что действительно по заслугам выделен второй взвод. Вот он собрался, чтобы решить вопрос о кандидате на получение ордена Почетного Легиона. Все сразу высказались, что единственным кандидатом является Гринько.

— Он самый достойный!

— Не только нас в бой водил, но и мальгашей.

Последним слово взял Ванюша. Ему очень хотелось получить почетный орден, но скромность, присущая ему, не позволяла даже думать об этом, поэтому он сказал:

— Вы, друзья, очень переоценили меня, я ничего выдающегося не сделал. Воевал, как все вы. Наш успех принадлежит всему взводу. Я прошу вас… — Ванюша задумался, сдерживая большое внутреннее волнение. — Среди нас есть человек, который боролся за интересы солдат, и боролся так, что вызвал к себе немилость начальства и в итоге был разжалован в рядовые, лишился офицерского звания. Это Виктор Дмитриевский. Одним этим он заслуживает от нас, солдат, высокой награды. К тому же Виктор в минувших боях показал большую смелость и отвагу, а при прорыве линии обороны Гинденбурга вел себя героически…

Ванюша, подражая капитану Мачеку, остановился и внимательно посмотрел в глаза Виктору. Тот смутился и возразил:

— Это неправда, я героизма не проявлял, это уже слишком…

— Я повторяю, — тверже сказал Ванюша, — Виктор Дмитриевский безусловно заслуживает быть награжденным орденом Почетного Легиона. И прошу вас, дорогие товарищи, учесть все мною сказанное. За мной нет и половины заслуг, которые имеет Виктор.

Последние слова Ванюша произнес с такой неподдельной искренностью и убедительностью, что пулеметчики взвода им поверили. Лишь Ахмед-Бела долго не соглашался, считая, что будет вполне справедливо представить к ордену Почетного Легиона Ивана Гринько, а к военной медали — Виктора Дмитриевского. Взвод решил все же представить к награждению орденом Почетного Легиона Виктора Дмитриевского, а к военной медали — сержанта Ивана Гринько; всех остальных — кого повторно, а кого впервые — к военному кресту.

Капитан Мачек удивился такому решению, так как был уверен, что орден Почетного Легиона получит именно Ванюша. Но он умел уважать мнение коллектива и оформил представление так, как решили солдаты…

Унылую жизнь русских солдат в Плере нарушил пришедший наконец приказ о награждении Виктора Дмитриевского орденом Почетного Легиона. Но этого ожидали и не удивились приказу. Самое интересное было другое: Дмитриевский производился в подполковники медицинской службы. Вот это была новость!

Начальство своевременно побеспокоилось и приготовило Дмитриевскому офицерскую форму. Он назначался старшим батальонным врачом. Второй взвод пулеметной роты ликовал: все же теперь будет в батальонной санитарной части своя рука.

Около десятка унтер-офицеров и солдат, в том числе и Гринько, получили военные медали».

Разумеется, Введенский был не офицером, а военным чиновником, и никто его не разжаловал, в легион он пошел рядовым добровольцем, чтобы сражаться на передовой, а не оставаться в тылу. И в Отрядном комитете он как раз выступал за продолжение войны, почему и пошел в легион. Восстановили его отнюдь не в звании подполковника медицинской службы, которой в царской армии не было, а в чине коллежского асессора, который соответствовал упраздненному в 1884 году чину армейского майора и с тех пор находился между чинами капитана и подполковника.

А представление на награждение Введенского было практически тождественным с представлением Малиновского на Георгия 3-й степени (см. ниже): «Солдат ВЕДЕНСКИЙ Димитрий первого класса Русского Легиона, солдат исключительной храбрости и упорства в бою, соединяет в себе редкое хладнокровие с исключительно удачной инициативой. Будучи врачом в Русской армии, записался одним из первых добровольцем в Русский Легион и принял участие во всех боях последнего. 14 сентября 1918 года первый бросился в атаку, презирая опасность и подавая пример своим товарищам. Содействовал успешному отбитию контратаки противника, установивши, по собственной инициативе, свой пулемет и, несмотря на интенсивный огонь неприятельской артиллерии, своим огнем во фланг наступающему противнику нанес ему полное поражение. Получил, как военный доктор, в Русской армии пять военных наград, и во Французской был награжден Военным Крестом с пальмами».

Малиновский на самом деле, судя по сохранившимся документам легиона, в сержанты никогда не производился. Зато в представлении ко второму Георгиевскому кресту он назван не бойцом, который «возглавил взвод, заменив раненого взводного», а полноправным командиром взвода.

В романе первоначально Дмитриевский состоит при Гринько, как начальнике пулемета, в качестве наводчика. В действительности же, если исходить из представлений к наградам, Введенский в сентябрьских боях был начальником пулемета, а Малиновский — командиром пулеметного взвода. В то же время в последних боях Гринько фактически исполняет обязанности командира пулеметного взвода.

Бросается в глаза, что романный капитан Мачек (в действительности — штабс-капитан Прачек) оказывает покровительство Гринько и постоянно продвигает его по службе. В очерке же Васильева штабс-капитан Прачек упоминается как русский офицер. Совершенно невероятно, что бывшего офицера австрийской армии, попавшего в русский плен, могли направить во Францию в составе русского экспедиционного корпуса. Несомненно, штабс-капитан Прачек был чехом, но при этом — российским подданным, родившимся и выросшим в Российской империи.

В ОВД «Мемориал» среди погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны числятся пять носителей фамилии «Прачек», причем четверо из них происходят из Новгород-Северского района Черниговской области, а пятый — из деревни Ново-Покровка Ивановского района Амурской области, куда его семья, вероятно, переехала с Украины, так как Ново-Покровка была основана переселенцами из Полтавской губернии. Возможно, у Малиновского с Прачеком могли обнаружиться общие знакомые в Черниговской губернии. А может быть, штабс-капитан Прачек покровительствовал Малиновскому как земляку?

Сделав Прачека бывшим австрийским офицером, Малиновский, видимо, маскировал черниговский след в своей биографии.

Он также никогда не упоминал в автобиографиях о своем награждении вторым Георгиевским крестом. Неизвестно, знал ли он в действительности об этом. Однако тот факт, что Введенский о своем награждении Георгиевским крестом за тот же самый бой знал, позволяет предположить, что и Малиновский успел узнать о своем втором Георгии. 4 сентября 1919 года представитель адмирала Колчака во Франции генерал Д.Г. Щербачев издал приказ о награждении солдат Русского легиона. Среди них был и ефрейтор Родион Малиновский. Он был удостоен Георгиевского креста 3-й степени за то, что «в бою 14-го сентября 1918-го года при прорыве линии Гинденбурга личным примером храбрости, командуя взводом пулеметов, увлек за собой людей, прорвался в промежутке между укрепленными гнездами противника, утвердился там с пулеметами, чем способствовал решительному успеху по овладении сильно укрепленной траншеи 3-й линии, “линии Гинденбурга”». За этот же подвиг Малиновский получил еще одну пальмовую ветвь к своему французскому военному кресту с мечами. То, что он в приказе назван ефрейтором, само по себе не доказывает, что в сентябре 1919 года Малиновский носил именно это звание. Как правило, в приказах о награждениях указывалось то звание, которое фигурировало в представлении к награде. Представление же составлялось осенью 1918 года, когда Малиновский точно был ефрейтором. Если он на самом деле был произведен в прапорщики, то это могло случиться не ранее весны 1919 года, после расформирования легиона.

Кстати сказать, производство в офицеры позволяло на какое-то время урегулировать материальное положение бывших легионеров. Репатриирующимся к Колчаку офицерам французское правительство платило в виде аванса жалованье и половину премии в случае, если они состояли в легионе и направлялись на службу в армии омского или других антибольшевистских правительств.

Малиновский за прорыв линии Гиндербурга был награжден Военным крестом с серебряной звездочкой. В приказе начальника Марокканской дивизии генерала Догана от 15 сентября 1918 года за № 181, воспроизведенного на французском и русском языках в приказе по Русской базе в Лавале № 163 от 12 октября 1918 года о ефрейторе Родионе Малиновском, пулеметчике 4-й пулеметной роты 2-го полка было сказано: «Отличный пулеметчик. Особенно отличился во время атаки 14 сентября, обстреливая из пулемета группу неприятельских солдат, оказавших упорное сопротивление. Не обращая внимания на опасность губительного артиллерийского огня неприятеля».

Ранее, в 1917 году, Малиновский был награжден Георгиевской медалью. Надо сказать, что по законам, принятым во французской армии, солдаты и офицеры Русского экспедиционного корпуса получали наградные выплаты за российские ордена и медали, но только за те, которых они были удостоены в период пребывания во Франции. Родиону Малиновскому также посчастливилось их получать, хотя и короткое время — с осени 1917 года, за Георгиевскую медаль 4-й степени, которой он был удостоен в период пребывания в экспедиционном корпусе.

В романе подробно рассказано, как Дмитриевский проставлялся за орден Почетного легиона:

«Подполковник Дмитриевский обосновался в санитарной части батальона и решил после первой же офицерской получки обмыть орден Почетного Легиона, уже красовавшийся у него на груди на красной ленточке. И конечно, “смочить”, как следует подполковничьи погоны. Весь второй взвод был приглашен на этот пир. В саду был накрыт длинный стол, уставленный вином и поджаренными консервами, в больших мисках был приготовлен вкусный салат. Все поздравляли батальонного доктора и много пили. Консервы и салат были съедены подчистую. Быстро появились помидоры, редис, огурцы; миски вновь заполнились салатом, хорошо просоленным и проперченным. Не хватает только уксуса, определили дегустаторы.

— Возьми-ка в тумбочке бутылку с уксусом и полей салат, — приказал Дмитриевский санитару.

Санитар быстро разлил содержимое бутылки в миски с салатом, и все набросились на еду, расхваливая кушанье. Вскоре и этот салат был съеден. Потом запели песни. Пир затянулся до позднего вечера.

Наутро некоторые из участников пира опять появились в батальонной санчасти, чтобы похмелиться.

— Ну-ка, достань в тумбочке бутылку с касторкой, — распорядился между тем подполковник Дмитриевский, обращаясь к санитару.

Санитар достал бутылку из тумбочки и подал ее Дмитриевскому. Тот посмотрел, понюхал и говорит:

— Что же ты мне уксус дал, дай другую бутылку.

Но другой бутылки не оказалось: она пошла вчера в салат вместо уксуса.

Виктор Дмитриевский зло сплюнул и выругался:

— Ты теперь хоть помалкивай!

Санитар сморщился — он тоже ел вчера салат, — схватился за живот и тут же “съездил в Ригу”».

А отъезд вместе с Дмитриевским в Россию в романе описан так:

«Как-то вечером Ванюша, Ликанин и на этот раз Виктор Дмитриевский отправились по знакомой дороге на прогулку. Шли медленно. Виктор сказал:

— Знаете, я получил заверение, что можно организовать отряд Красного Креста, и тогда АРА (American Relief Administration — Американская администрация помощи, в 1919–1923 годах распределявшая продовольственную и иную помощь странам, пострадавшим в Первой мировой войне) поможет нам уехать в Россию.

Долго спорили и разбирали все условия, при которых можно вырваться на родину.

— Куда захочет, туда и направит нас эта самая АРА, если мы с ней свяжемся, возьмет и отправит к Деникину, — говорил Ванюша. — Тогда доказывай, что ты не верблюд.

Виктор настаивал:

— Я врач, подполковник французской службы, имею все основания возглавить этот отряд, и я гарантирую, что все пройдет благополучно…

Виктор Дмитриевский съездил в Париж и добился согласия у французского командования и у представителей АРА на организацию санитарного отряда и отправку его в Россию. Ванюша и Михаил сразу записались в этот отряд. Кроме них записались Степан Кондратов, Петр Ермаченко, Протопопов, Семин, Круглов… — всего двадцать два человека…

Только через две недели хлопоты Виктора Дмитриевского увенчались успехом. Ранним утром в середине августа санитарный отряд погрузился на пароход…

Пароход “Луара” относился к классу товаро-пассажирских. Трюмы оказались заполненными разными грузами… Виктор добился у капитана парохода разрешения разместить свой санитарный отряд в твиндеке носовой части с правом ходить по всем палубам корабля. Устроились более или менее удовлетворительно. Твиндек был закрыт досками и затянут брезентом — это защищало и от жары, и от дождя…

В Шанхае русских принял на свой борт почтово-пассажирский пароход русского торгового добровольного флота — “Рязань”. Он небольшого водоизмещения, всего около пяти тысяч тонн. Утром он уходит из Шанхая во Владивосток.

Самым большим сюрпризом для Ванюши была встреча на пароходе с Серафимом Арефьевым, бывшим слесарем-оружейником пулеметной команды 256-го Елисаветградского полка. Они узнали друг друга с первого взгляда и крепко обнялись. Теперь Арефьев служил слесарем-монтером на “Рязани”. Он много порассказал о России, главным образом о том, что делается во Владивостоке. Потом принес плоскую банку спирта, наглухо запаянную, и они с Ванюшей отпраздновали встречу. Их компанию разделили Миша Ликанин, Степан Кондратов и никогда не отказывавшийся от выпивки Петр Ермаченко».

В романе Малиновский ничего не говорит о том, что первоначально они собирались с помощью АРА отправиться в Одессу, и только на пароходе узнали, что их везут во Владивосток, как он утверждал в автобиографии 1938 года. Скорее всего, отряд Красного Креста с самого начала отправлялся во Владивосток к Колчаку, и Малиновский знал об этом. На практике это означало, что в ту пору он еще собирался служить в войсках Омского правительства. Однако по прибытии во Владивосток и особенно по дороге на фронт Малиновский наверняка убедился, что армия Колчака разбита и находится в состоянии разложения.

Очевидно, в этот момент у него созрело намерение перейти к красным. Можно предположить, что у белых Родион Яковлевич, как и герой пьесы «Подвиги жизни», служил офицером.

Вот что Родион Яковлевич писал в автобиографии 1938 года о своем участии в Гражданской войне после прибытия во Владивосток:

«Нас сразу хотели забрать в белую армию, мы начали бросаться куда попало, чтоб нас вперед пустили по домам, это мы добились в комитете “Пленбеж”, над которым держало гегемонию американское общество АРА, получив разрешение ехать по домам на побывку, мы тронулись на Омск, в Иркутск: на станции нас стали задерживать, мы бросились наутек кто куда, — все были из центральных губерний и из Украины. Кое- как добрались до Омска (в кондукторских бригадах товарных поездов — железнодорожники были почти все поголовно настроены против колчаковцев и охотно оказывали содействие). Дальше Омска было трудно пробираться — поезда ходили только воинские, лед на Иртыше ломали, через несколько дней, когда уже Петропавловск был взят Красной Армией, я на рассвете пробрался через Иртыш перед проходом ледокола и пошел по целине по снегу держась телеграфных столбов железной дороги на зрительное расстояние, по дорогам идти нельзя было — по ним тянулись бесконечные колонны отступающих колчаковцев, пройдя весь день и ночь, на другой день к вечеру я совершенно выбился из сил и выбрался на дорогу, к этому времени уже опустевшую от колчаковских колонн. Немного пройдя по дороге я наткнулся на разведку 240 Тверского стрелкового полка 27-й дивизии, был остановлен и обыскан, разведчики нашли у меня в кармане Французский военный крест (за бои в 1918 г. я был трижды награжден Французским Круа де Гер) с мечами, вот в этих мечах и все заключалось, разведчики посчитали, что я не солдат, а офицер, потому что солдатам никогда не давали крестов с мечами, и решили просто меня расстрелять, кстати недалеко от дороги были кусты, — тащи его в кусты и крышка, — слышал я возгласы. Мной овладела сильная обида и злость и я стал так сильно ругаться, как никогда не ругался, в это время один из разведчиков подал голос, — а то ребята давайте доведем его до штаба, — а ему в ответ — охота тебе с ним возиться ну и веди, — так меня этот разведчик довел до ближайшего села, в котором расположился штаб батальона на ночлег. Командир б-на выслушал меня и позвал доктора, чтобы тот как ученый человек проверил мои французские документы, доктор проверил их и подтвердил, что документы на самом деле французские — это солдатская книжка и продовольственный аттестат, выданный в Марселе при погрузке на пароход — они у меня и сейчас есть. На утро в это же село подошел штаб 240 стр. полка, в штабе я встретил еще трех товарищей из группы в 20 человек, с которыми я прибыл из Франции — это тов. Василий Ермаченко, Сергей Трофимов и Иван Цыб. С нами четырьмя имел беседу кто-то из подива 27, выясняя условия пребывания нашего во Франции, и предложил, что если мы хотим ехать домой, то можем поехать, — мы все четверо изъявили желание служить в рядах РККА, — тогда он с запиской послал нас к коменданту Штадива, а последний с препроводительным документом направил нас на службу в 240 Тверской стр. полк. Так мы попали в полковую пулеметную команду и вечером вместе с командой выступили по направлению на Омск, — это было 10 или 11 ноября 1919 г. — На второй день к вечеру мы вступили в Омск после небольшой перестрелки, — затем продолжали преследование, были небольшие бои под Каинском, Ново-Николаевском и сильный бой под ст. Тайга с поляками и воткинцами. После занятия Мариинска наша дивизия стала на отдых, а 30 дивизия преследовала колчаковцев дальше. Наша пул. команда разместилась в селе Собакино (его называли еще Дмитриевское) недалеко, верстах в 30, от г. Мариинска, — там мы получили пополнение и стали заниматься. В начале февраля я заболел сильно тифом, меня отвезли в госпиталь в Мариинск, держали всех тифозников вместе и я, будучи больным возвратным тифом — болел в очень тяжелой форме, из Мариинска нас перевезли в Томск в более благоустроенный госпиталь, там даже были уже простыни и одеяла (на площади у поликлиники Мариинска расположен обелиск, где похоронены жертвы Гражданской войны, в том числе главный врач Мариинского уезда В.А. Парамонов, который умер, заразившись тифом при лечении больных. До этого он участвовал в боевых действиях в составе 27 дивизии. Не исключено, что он и был тем доктором, который спас Малиновскому жизнь). В апреле я выписался из госпиталя, но был настолько слаб, что еле ходил, прибыл к Коменданту города для отправки в свою часть. Началась оттепель, потекли ручьи по улицам, а у меня (да и у всех, которые накопились у Коменданта) были только валенки, мы требовали хоть опорки, но комендант не имел, все обещал, что вот скоро придут ботинки, так мы прождали дней 20, а там Комендант объявил, что тифозников направлять в свои части запрещено и в мае месяце уже направил в Канск-Енисейский в 137 отд. баталион обороны ж.д. Сибири. По прибытии в Канск-Енисейский мне стало известно, что 27 дивизия из района Минусинска (куда она во время моей болезни ушла) убыла на Польский фронт. Я никак не смог пробраться за дивизией и так и остался в 137 б-не, был направлен в школу подготовки младшего комсостава при 35 отд. стр. бригаде обороны ж.д. Сибири, которую и окончил в августе месяце 1920 г. и был назначен начальником пулемета во 2 роту 137 б-на. 3 декабря 1920 г. 137 отд. б-н слился с еще одним баталионом и сформировался 246 стр. полк, я был назначен командиром пулеметного взвода 2 роты, а 1-го февраля 1921 г. начальником пулеметной команды. 28 февраля этот полк переименовали в 3 Сибирский стр. полк и был переброшен в Забайкалье на охрану туннелей Забайкальской ж.д. и на охрану Монгольской границы. В декабре 1921 г., когда были уже ликвидированы банды Унгерна в Монголии, после боя в районе ст. Мысовая, 3 полк был расформирован и я был назначен в 309 полк 35 стр. дивизии, сперва помначпулькоманды, а с 17 декабря 1921 г. начальником пулеметной команды».

В автобиографии 1948 года Малиновский был гораздо более лаконичен:

«Из Владивостока я с трудом пробрался до Омска и там перейдя фронт 10 ноября 1919 года вступил добровольно в 240 Тверской полк 27 дивизии Красной Армии и вместе с полком через несколько дней уже брал г. Омск и наступал далее до самого Мариинска, где наша дивизия стала в резерв, а вперед пошла 30 дивизия.

Я заболел тифом, а в это время дивизия убыла на Польский фронт, по выздоровлении попал в 137 отд. стр. батальон 35 бригады, окончил бригадную школу младшего комсостава, осенью 1920 года назначен командиром взвода 2 роты 137 батальона, а в январе 1921 г. начальником пулеметной команды 246 полка (137 и 138 батальоны слились в полк), полк переименован в 3 Сибирский стр. полк».

В автобиографии 1938 года Малиновский утверждал:

«В белой армии не служил, службу в старой армии и Французской армии закончил ефрейтором. Под судом и следствием не состоял. Родственников за границей не имею. Владею французским и испанским языками — самостоятельно объясняюсь, пишу и читаю со словарем».

Возникает вопрос, каким образом Малиновский добрался от Владивостока до Омска по тылам колчаковской армии, будучи в военной форме и явно призывного возраста, но без единого документа на русском языке. Напрашивается предположение, что документы на русском языке у него все-таки были, но только явно не из разряда тех, которые стоило бы предъявлять разъезду красных, который и так собирался без лишних разговоров отправить Родиона Яковлевича в лучший из миров.

И, по всей видимости, в обстоятельствах своего пленения красными Малиновский был немного не точен. Разведка-то наверняка была конная, и собирались Родиона Яковлевича не расстрелять, а зарубить (патроны в Сибири ценились на вес золота).

А вот что, судя по всему, происходило непосредственно перед встречей Малиновского с красным разъездом. Писатель Всеволод Вячеславович Иванов, автор классического советского произведения о Гражданской войне — повести «Бронепоезд 14–69» (и одноименной пьесы), в 1918–1919 годах жил в Омске. В автобиографии, опубликованной в журнале «Литературные записки» 1 августа 1922 года, он вспоминал:

«С 1917 года участвовал в революции. После взятия чехами Омска (был я тогда в красной гвардии), когда одношапочников моих перестреляли и перевешали, — бежал я в Голодную Степь и, после смерти отца (казаки думали: я его убил — отец был царелюб, хотели меня усамосудить), дальше за Семипалатинск к Монголии.

Ловили меня изредка, потому что приходилось мне участвовать в коммунистических заговорах. Так от Урала до Читы всю колчаковщину я скитался, а когда удалось мобилизовать, то прикомандировали меня, как наборщика, к передвижной типографии Штаверха. Паспорт у меня был фальшивый: “Евгений Тарасов”.

Дальше два случая.

Когда поезд окружили партизаны, комендант поезда прапорщик Малиновский сказал мне:

— Давай свою шинелишку, а сам мою бобровую шинель возьми. Я побегу, тут в сторону дорога открыта.

Я отдал. Прапорщик не убежал и в полуверсте его зарубили. Подошли партизаны (в белых халатах — чтоб на снегу не заметно), старичка генерала какого-то пристрелили у вагонов, мичмана с отмороженным ухом и человек тридцать добровольцев, выданных железнодорожниками».

Интересно, что товарищ Всеволода Иванова, Николай Иванович Анов, тоже писатель и тоже Иванов (Анов — это псевдоним), встречавшийся с ним в Омске, в мемуарах свидетельствует, что когда в 1918 году пришлось драться с чехами, Всеволод служил у красных именно пулеметчиком. Да и в его поезде из всех видов оружия основное внимание уделено как раз пулеметам. Поезд, где служил Всеволод Иванов, скорее всего, был бронепоездом (не исключено, что это был бронепоезд «Сибиряк», который как будто сгинул где-то в районе Омска), а Малиновский мог быть там начальником пулеметной команды. А мичман, упомянутый среди расстрелянных, мог быть начальником артиллерии бронепоезда и по совместительству командиром бронепоезда (на бронепоездах у белых артиллеристами обычно служили морские офицеры, так как там часто устанавливались морские орудия). Генерала же в своей повести Иванов убил не возле поезда, а непосредственно в городе. Если гипотеза о службе писателя на бронепоезде верна, то Малиновский мог послужить прототипом одного из персонажей повести и пьесы — прапорщика Обаба. Интересно, что с этим персонажем постоянно ассоциируются синие французские обмотки, которые могли остаться у Малиновского после службы в легионе. Но, разумеется, неизвестно, довелось ли Малиновскому сражаться против красных в составе команды бронепоезда. Кстати сказать, в повести Иванова речь идет о восстании против белых во Владивостоке. Но такое восстание было и в Омске перед самым приходом Красной армии.

Вот насчет бобровой шинели у прапорщика Иванов, скорее всего, допустил поэтическое преувеличение. Известно, что колчаковцам британцы поставляли офицерские шинели на кенгурином меху. Видимо, такая была и у Малиновского. Вполне возможно, что Всеволод Иванов на самом деле служил на бронепоезде под своим именем. И к красным он в действительности попал, как известно, именно в районе Омска, а не гораздо восточнее, как он утверждал в автобиографии. А вот знал ли писатель по имени Малиновского, неизвестно. Да и тот вряд ли запомнил солдата, который спас ему жизнь, уступив свою шинель. Не исключено, что автор «Бронепоезда 14–69» так и не узнал, что похороненный им прапорщик в действительности остался жив. Нет данных, что писатель и маршал когда-либо встречались после 1919 года. Хотя можно допустить, что Всеволод Иванов узнал Малиновского в годы Великой Отечественной войны, когда его портреты стали появляться в газетах. И если им все-таки суждено было встретиться, между ними мог состояться примерно такой диалог после первой бутылки коньяка, который оба крепко уважали:

— Так что же, Родион, красные тебя тогда не зарубили?

— Видишь ли, Сева…

Загрузка...