Пережитые волнения не прошли даром, и, едва за «гостями» закрылась дверь, Василий Игнатьевич тяжело опустился на стул.
— Что с вами? — бросилась к нему Маша.
— Ничего, ничего, дочка, сейчас пройдет… — Он дрожащей рукой потянул из кармана трубочку с валидолом.
Маруся смотрела на эту морщинистую руку, густо усеянную пигментными пятнами, и сердце ее сжималось от любви и страха за старика. Он тоже смотрел на нее, будто не решаясь что-то сказать, но она поняла.
— Надо предупредить Митю?
— Аркаша в район уехал, какой-то там у них семинар, — словно оправдываясь, произнес Василий Игнатьевич.
— Боюсь, не найду…
— Найдешь, дочка! Надо найти. Возьмешь Челкаша, он выведет…
И отправилась Маша в Большой лес. Надела сапожки, старенький дождевик, подпоясалась потуже, взяла корзинку и выпустила наконец из дальней комнаты Челкаша, где бедный пес все это время исходил остервенелым лаем. Тот бросился к хозяину, виновато завилял хвостом — мол, и рад был бы помочь, но вы же сами меня закрыли…
— Хорошая собака… — Василий Игнатьевич положил ему на голову большую теплую ладонь, и пес замер, охваченный любовью, и стоял так, не шевелясь, все то время, пока старик рассказывал Маше, как найти дорогу.
Пока шла по Новишкам, ни души не встретила. Но уже почти у самой околицы окликнула ее из раскрытого окошка Татьяна Рябикова:
— Куда это в такую погоду нарядилась?
— Да вот, — показала Маруся корзинку, — травки хочу в лесу нарвать для чая.
— Да ты что, приболела? — изумилась Барбоска. — Люди колбасу едят, а они, с такой-то пенсией, одну траву жрут! И на огороде этой травы насадили хренову тучу! Вам небось и навозу не надо — сами срете вместо коровы…
Маша вежливо улыбнулась и прибавила шагу. Вот ведь зловредная баба! Язык — как помело.
Челкаш споро бежал впереди, временами оглядываясь — не отстает ли хозяйка? Дождик шуршал по капюшону плаща, и под вкрадчивый этот рефрен Маша думала о Медведеве.
Собственно, с недавних пор она только о нем и думала. Наверное, потому, что больше в ее жизни мужчины не было, а невзрачная сельская действительность вряд ли могла явить героя для девичьих грез. А кирпич свалился ей на голову? Разве это не знак судьбы, сведшей их вместе? А когда, умерев для всех, он явился ей в образе лесного отшельника, разве не само провидение вывело ее к домику у синего озера?
Она и была-то там всего ничего, а запомнила все до мельчайших подробностей. И вот сейчас шла за трусящим привычным маршрутом Челкашом и даже не вспоминала о страшных визитерах, не ужасалась происшедшему, а думала только о предстоящей встрече и волновалась, и предвкушала ее.
Большой лес встретил неприветливо, словно оговаривал, осуждал ворчливым шепотом. В колеях заброшенной дороги стояла вода. Мокрая трава била по ногам, напитывая влагой и джинсы, и носки в сапогах. А хмурый, пасмурный день, и так-то неяркий, утратил последние краски. Да и темнело теперь рано — август, Илья Пророк два часа уволок, говорили в деревне.
И Маша вдруг испугалась, что заблудится ночью в черном сыром лесу, крикнула Челкаша, и голос прозвучал странным диссонансом шуршащей таинственной тишине. Пес остановился, повернул морду с печально повисшими мокрыми ушами, подождал, пока Маруся пристегнет поводок, взглядывая понимающе, и лизнул руку, мол, не беспокойся, положись на меня — все будет хорошо.
В высоких кронах зашумел ветер, заскрипели деревья, вялый дождичек усилился и вдруг опять обрушился неистовым ливнем. Прямо перед глазами сверкнула ослепительная молния, и тут же грянул гром. Маруся испуганно шарахнулась в сторону, зацепилась за сучок, рванулась, и пластиковый дождевик с треском разъехался от плеча до самого пояса. Теперь он ей только мешал, и Маруся, чертыхаясь, сбросила бесполезную вещь.
Она бежала за собакой по темнеющему гудящему лесу, не разбирая дороги, падала, путаясь в густой траве, промокшая, казалось, до самых костей. Ветки больно хлестали по лицу, и когда Маруся совсем уже отчаялась, еловые лапы разошлись, и Челкаш вынес ее на заветную поляну.
Избушка смотрела темным окном, и Маруся ужаснулась, что придется уйти отсюда не солоно хлебавши. Но Челкаш зашелся заливистым лаем, и из зарослей показались сначала мастифф, а за ним Медведев в старой плащ-палатке Василия Игнатьевича.
— Здравствуйте, Митя, — лязгнула зубами Маруся и выпустила поводок из скрюченных куриной лапкой пальцев. — Случилась беда…
— Старик?!
— Нет, нет! Совсем другое…
— Тогда быстро в дом, а то дело плохо кончится. — Он взял ее ледяную руку и повел в избушку. — На ваше счастье, я сегодня печь истопил.
— А я испугалась, что вас нет, просто похолодела от ужаса.
— Да, я чувствую, — улыбнулся Медведев. — Руки как у Снегурочки. — И пояснил: — Когда Чарли чует чье-то присутствие, мы в лес уходим посмотреть со стороны, что за гость пожаловал… Как же вы так легкомысленно оделись?
— Дождевик разорвался, а зонтик я не взяла…
— Зонтик в лесу вещь, конечно, необходимая… — Он распахнул дверь избушки и посторонился, пропуская Машу. — Сейчас зажгу коптилку, а вы быстро раздевайтесь — разотру вас спиртом.
— Но как же… — растерялась Маруся. — Может быть, лучше выпить?..
— Давайте-давайте! На войне как на войне. Если, конечно, не хотите схватить воспаление легких.
— А может, я сама разотрусь? — предложила Маруся, тщетно пытаясь стянуть сочащийся водой, прилипший к телу свитер.
Медведев решительно шагнул к ней и, ловко стаскивая замызганные джинсы, посоветовал:
— Относитесь ко мне, как к доктору.
— Хорошо, — пролепетала Маруся и закрыла глаза.
— Маша, ну что вы как ребенок, ей-богу! Забирайтесь на печку, я там матрас расстелил.
Ах, какое же это было наслаждение — растянуться на горячем тюфячке, туго набитом душистым сеном, вдыхая жаркий воздух, напитанный дымком прогоревших березовых поленьев, сухой травы и ни с чем не сравнимым духом завяленных в русской печи белых грибов!
Гармонию нарушил резкий запах спирта, и в следующую секунду Маруся почувствовала на спине Митины ладони. Он энергично растер ее, убрал с шеи густые влажные волосы, чтобы помассировать плечи, и вот этот-то, казалось бы, совсем невинный жест настроил Марусю на совершенно иную волну.
А Митя и не предполагал, что после вынужденного многомесячного воздержания готовит себе такое серьезное испытание. Но, глядя на изящные линии обнаженного Марусиного тела, думал совсем о другой женщине — об оставленной в Москве Нинели.
— Ну вот, — сказал он бодрым голосом. — А вы боялись. Ложитесь на спину.
Маруся повиновалась, не открывая глаз и вся покрывшись «гусиной кожей».
— О! — забеспокоился Митя. — Как вы замерзли! Это из вас холод выходит… — И принялся за дело с удвоенной энергией.
Но постепенно его движения становились все медленнее, и Маруся чувствовала, как просыпается, нарастает в ней та самая темная, неуправляемая сила, первобытная страсть, которую или утолить, или умереть.
И Митя, читая немой призыв на ее изменившемся лице, стараясь не смотреть больше на напрягшееся, вздрагивающее под его пальцами тело и гоня искушение, весело сказал, готовясь спрыгнуть с лавки, на которой стоял:
— Ну, вот и все. Сейчас укутаю вас одеялом, напою чаем…
Но тут Маруся открыла глаза, и он осекся, замер, погружаясь в их бездонную потемневшую глубину.
— Здесь так жарко, на печке, — прошептала она, — просто невыносимо. Я вся горю… — И, приподнявшись, больше не стесняясь своей наготы, протянула руки.
Он подхватил ее под мышки, помогая спуститься с печи, и уже не выпустил из своих рук. И в этой маленькой, затерянной в дремучем лесу избушке, на жестком топчане, в неверном свете керосиновой лампы Маруся испытала неведомое доселе наслаждение: так сладок был этот чужой, запретный, вымечтанный ею и дерзко украденный плод.
Собаки спали, свернувшись у порога клубками, стучал по крыше дождик, за маленьким окошком шумел заблудившийся в лесу ветер, а Маша, изнемогая от нежности к незнакомому, придуманному в тягостном одиночестве мужчине, не могла утолить своей страсти, все ластилась к нему доверчивой теплой кошкой, пока он, слегка ошеломленный ее пылкостью, не спросил:
— Так что же за беда у вас приключилась?
— Господи! — ахнула Маруся. — Как же это я… — И подробно описала все события минувшего дня.
— Вот, значит, какой расклад получается, — задумчиво проговорил Митя. — Ну что ж, поеду в Москву. Раз они знают, что я жив, сидеть здесь не имеет никакого смысла — надо действовать. А там уж куда кривая вывезет… Вот что, Маша, — повернулся он к ней. — Мы сейчас пойдем в Жажелево — это ближе, чем в Новишки. Там у меня батюшка знакомый, отец Евгений. Он поможет тебе добраться до дома.
— А ты?..
— Я поеду в Москву. Может, рановато это делать, но выбирать не приходится.
— А как же… — Она хотела сказать «я», но сказала: — Чарли…
— Поедет со мной…