— Как же вы разминулись? — сокрушалась Шура, подкладывая в Марусину тарелку еще одну котлетку. — Ты сюда, он отсюда. Что ж не сговорились?
— Так получилось, — уклончиво пояснила Маруся.
— А может, вы поссорились? — догадалась проницательная Шура. — Так ты не сомневайся, он свою кралю за порог выставил. Сюда ей больше хода нет.
— Нинель? — поджала губы Маруся.
— Ну а кого же? Он уж давно от нее нос воротил, но все не решался. А как с картиной приехал, так прямо с порога на дверь и указал. Она, конечно, всю свою артиллерию в ход пустила. Но тут уж я вмешалась. Он же мне как сын, Димитрий.
Маруся молча ковыряла котлету, но слушала внимательно.
— Я как дверь-то открыла, сразу тебя узнала. Он ведь картину эту, можно сказать, из рук не выпускал. Сам в мастерскую поехал раму выбирать, сам на стенку повесил. Я, бывало, загляну в спальню, а он лежит, на тебя смотрит, и лицо у него…
Она задумалась, подбирая подходящее слово, и Маруся с замирающим сердцем ждала продолжения.
— А ведь мы с тобой похожи, Мария.
— Правда?
— Не внешностью, Конечно, а характерами, судьбой.
— Вы имеете в виду мою… бесприютность?
— Я ведь тоже из дома убежала. Не смогла больше алкоголика своего выносить.
— А где ваш дом?
— В Кронштадте. Дети выросли, из гнезда вылетели, пришлось гнездо разменять на три скворечника. И осталась я со своим Иваном Николаичем в одной комнатке в коммунальной квартире. Он поначалу-то хороший был мужик — красавец, жизнелюб, орел, одним словом.
— Почему «был»? Он что же, умер?
— Тот умер, а этот живой. Хотя по мне так лучше б сдох.
— Ну что вы, Шура!
— Ей-богу, тебе говорю! Нет от него никому ни пользы, ни радости.
— Но ведь человек все-таки.
— В том и дело, что давно уже не человек, а немытая, бессмысленная скотина. Сколько я боролась за него, лечила, уговаривала — все без толку. А уж как он лютовал, когда напьется! Как меня оскорблял, поносил последними словами. Никто на свете так не обижал, таких мне слов не говорил. А наутро ничего не помнил и не верил, когда рассказывала. «Врешь, — говорит, — не было этого». И все тут. Хоть тресни.
— Я пьяных боюсь, — сказала Маруся. — Они же, как сумасшедшие, собой не владеют.
— Вот и я терпела до тех пор, пока бояться не начала. Это уж когда до горячки дошло. Палата номер шесть, одним словом, — страшно вспомнить. Вот тут-то я и уехала. А надо бы раньше. Жизнь-то одна…
— И ничего о нем не знаете?
— Ну, отчего же не знать? Знаю. Я ж туда наезжаю регулярно. К нему, правда, не захожу, а дети наведываются. Он себе подружку завел. Такую же бедолагу. Вот они вдвоем и упиваются.
— Не жалко вам его?
— Как не жалко? Жалко, конечно, и его, и себя, и детей наших с внуками. Но мне себя упрекнуть не в чем. Я все, что могла, сделала. Осталось только сдохнуть, чтобы не мешать ему жизнь свою гробить. Но тут уж я сказала: «Извини, Ваня. Рано мне еще на тот свет отправляться, я еще пожить хочу в тишине и покое и внукам порадоваться». Бросила все и к сестре в Москву укатила.
— А вот вы сказали, что у нас характеры схожие. Это вы про что говорили?
— Ну как же? Загони человека в угол, как он себя поведет? Один так в углу и погибнет. Другой, навроде нас с тобою, лоб расшибет, а выберется. А третий, как зверь раненый, сам на обидчика кинется.
— Я так не умею.
— Вот и я не могу. А какие есть бабы! У-у! Хлебом не корми, дай только пособачиться вволю. Мне подруга все пеняет, Раиса… «Эх, — говорит, — не умеешь ты ругаться!» «Да что же, — отвечаю, — за толк с пьяным ругаться, когда он все равно ничего не соображает?» А ее только тронь — зубами загрызет. А вообще несчастная тоже по жизни женщина.
— Муж пьяница?
— Гулял он от нее налево и направо. А к одной бабенке надолго приклеился. Она узнала, пошла к ней, за волосы оттаскала. А живут в одном доме. Та ее как огня боится, а все равно кота этого принимает. И идет у них война не на жизнь, а на смерть уж сколько лет. И было бы за кого биться! Ведь тоже допился донельзя, больной весь, оперированный.
— Любит она его, наверное, — предположила Маруся.
— Да какое там! Ненавидит лютой ненавистью. «Жду, — говорит, — не дождусь, когда сдохнет». И чего она ему только не подмешивает, чтоб, значит, не пил! А с него как с гуся вода. «Морда, — говорит, — покраснеет, хоть спички об нее зажигай, и никакого эффекта. Налакается и уходит». Так она что удумала? Телевизора насмотрелась и стала ему в запивку клофелин подсыпать. Он выпьет и уснет.
— Так это же, наверное, опасно?
— «А мне, — она говорит, — о себе думать надо. Он, — говорит, — сволочь, весь дом растащил, жизнь мою пропивает. Пусть сдохнет, я только рада буду». А я ей: «Бога ты не боишься». «Бог, — отвечает, — меня простит, потому что знает, сколько я натерпелась. Я, — говорит, — своими муками все грехи далеко наперед искупила».
— Что же она его не отпустит? Отпустила бы к той женщине и жила спокойно.
— Там дети, внуки, кто его примет, пропойцу. Так он грозится: я, мол, с тобой разведусь, а ее сюда приведу, на свою жилплощадь. Вот вроде как у тебя.
— И деваться ей некуда?
— Родни-то много. Да ведь у всех своя жизнь. Кому больно надо? Хорошо, у меня сестра вдовая да бездетная, прости Господи.
— Вам повезло.
— Да, если бы не сестра, хлебать мне лиха до гробовой доски.
Шура убрала посуду, обмахнула стол тряпочкой, придвинула Маше чашку с чаем, варенье.
— Я в жизни много чего повидала и скажу тебе: умный не сопьется, пусть у последней черты, но остановится. Не допустит себя до полного скотства.
— Но ведь это же болезнь. Неизлечимая, — заступилась за алкоголиков Маша. — Что же Высоцкий, по-вашему, или Даль, например, тоже дураки?
— По-моему, дураки. Талантливый ведь не обязательно умный.
— А может быть, просто слабый?
— Может, и слабый. Но, по мне, все одно — дурак.
Маруся спорить не стала.
— А Митя не пьет и, — для большей убедительности подняла Шура палец, — не курит.
— Я знаю, — улыбнулась Маруся.
— Напрасно смеешься. Это тоже большое дело. Беда, если мужик в доме смолит. Значит, наплевать ему и на жену, и на детей. А сама? Не балуешься?
— Нет, — успокоила Маруся, — не балуюсь.
— И никогда не курила?
— Курила. Давно. Еще в университете. Но как-то не прижилась во мне эта страсть.
— Что так?
— Ну, не знаю. Запах изо рта. Кашель этот надрывный.
— Вот и отлично. Последнее дело, когда от женщины несет табачищем. Тут как-то по телевизору, я видала, показали легкие курильщика. Жуть и два ужаса — черная гниль. Я теперь как увижу кого с сигаретой, сразу эту картинку вспоминаю. Сверху-то марафет наведут, а внутри полный распад и разложение.
— Спасибо, — сказала Маруся, — очень вкусный был обед. Давайте я посуду помою и побегу, а то, боюсь, магазины закроются.
— Беги, беги, а посуду я сама вымою — невелика забота.
И уже в коридоре, провожая Марусю, сказала:
— Я вижу, ты хорошая женщина. Может, задержишься на пару дней?
— Нет, — покачала головой Маруся, — не могу. У меня уже и дата проставлена.
— Так переставь! Мало ли какие обстоятельства у человека могут случиться.
— Я даже не знаю…
— А ты подумай. Утро вечера мудреней. Что ж вы так и будете друг от дружки бегать?
Едва за Марусей закрылась дверь, Шура кинулась к телефону.
— Димитрий? Слушай меня внимательно. Приехала Маша. Завтра вечером улетает к дочке в Бельгию. Так что думай сам, что тебе дальше делать.
— Она дома?
— Ушла за покупками.
— Хорошо. Спасибо, Шура. Завтра утром я буду на месте. Пусть дождется меня, не уходит…
Довольная Шура решила приготовить Маше сюрприз, но за ужином не удержалась:
— Димитрий-то наш завтра возвращается. Потрясенная Маруся подняла на нее глаза.
— Как услышал, что ты в Москве, все, говорит, бросаю свои дела и вылетаю. Пусть, говорит, она меня ждет и, пока я не приеду, никуда не уходит…