Машина «ПТ-10»

Глава двенадцатая ОТЦЫ И ДЕТИ

Когда Павлик подбежал к постовому, тот был хмур и неприступен, нечего было и надеяться попасть снова на завод.

— Нашёлся Толька! — сказал ему Павлик, отдышавшись от бега. — У Степана Ильича сидит. Сейчас сюда придёт…

— Знаю. Звонили уже из парткома, чтобы выпустил без задержки. И директор звонил, и литейщики все звонят… Наделали переполоху! Эх, ребята, ребята!

Павлик притих: это правда, хлопот своими похождениями они наделали много. Почувствовав угрызения совести, мальчик присел на ту самую скамейку в скверике, на которой несколько часов тому назад так переживал потерю друга, и стал ждать Толю. Скоро в конце главной заводской магистрали показалась маленькая коренастая фигурка.

Толя неторопливо шагал по обсаженному с двух сторон тополями и акациями тротуару. В кустах неистово чирикали воробьи, и мальчик несколько раз останавливался, чтобы понаблюдать за птичьей вознёй. Наблюдал он долго, потом быстро, как мельница, завертел руками. Воробьи не испугались, и Толя, сорвав кепку, швырнул её в кусты.

Из кепки выпало что-то белое. Павлик видел, как Толя метнулся к белому, схватил его, снова сунул в кепку и, уже не мешкая, помчался к выходу. Он с самым независимым видом вошёл в проходную, поговорил о чём-то с постовым, тот погрозил ему пальцем, и лишь тогда направился к Павлику. Он явно важничал…

— Как хорошо, что тебя нашли, — сказал Павлик. — А я уже думал, думал — всё передумал, пока тебя искали…

— И думать нечего! У меня всё в порядке.

— Где ты пропадал?

— Нигде не пропадал. Сперва на паровозе покатался с Самойловым и Игнатом Матвеевичем, потом у Степана Ильича посидел — всё разговаривали про разное…

— Разговаривали? А о чём?

— О-о! Мы про такое разговаривали — просто чудо! Нам мотоцикл отдают на совсем… Большой, с прицепом, вчетвером вполне можно ехать, в крайнем случае — втроём.

Глотая слова, взмахивая руками, он стал взволнованно рассказывать обо всём, что с ним случилось в этот день, чего он добился.

— Вот, погляди-ка! — сказал он в заключение и осторожно снял кепку.

На дне её лежал большой конверт из плотной бумаги с голубым штампом парткома, выглядевший внушительно и загадочно. «Директору технической станции» — гласила надпись под штампом.

Пакет осмотрели со всех сторон, даже разглядывали на свет, стараясь определить размеры письма. Оказалось, что там лежит небольшая сложенная вчетверо записочка.

— Ничего, что маленькая, зато — сила! — объяснил Толя. — Теперь Екатерине Павловне деваться некуда. Пусть попробует отказаться — мы к Степану Ильичу пойдём и всё расскажем. Он сам велел — в случае чего приходите в партком.

Пока составляли план будущих действий, незаметно стемнело и непроглядная, безлунная ночь прикрыла завод. Всюду вспыхивали огни. Над головами ребят загорелась огненная надпись: «Сделаем наш завод стахановским!» Она была составлена из электрических лампочек, бусинками нанизанных на невидимую проволоку, отчего казалось, что лампочки, словно звёзды, ввинчены прямо в небо. Полюбовавшись на огни и обсудив, как всё это устроено, ребята отправились по домам.

Выйдя на улицу Мира, Толя увидел, что окна его квартиры освещены. Сейчас предстоит неприятный разговор, где был весь день, что делал, почему не приходил обедать. Это его встревожило, но ненадолго:: он вспомнил сегодняшний день, такой кипучий и интересный… Ничего, он расскажет, где был и что делал, — может быть, и обойдётся.

Мирон Васильевич ветревоженно расхаживал по комнате, Александра Фёдоровна стояла у окна и тоже была взволнована. Они только что советовались, итти ли им искать пропавшего сына или подождать ещё немного, в это время и вошёл Толя.

— Где пропадал? Явился всё-таки! — сказал Мирон Васильевич. Толя вспомнил, как отец недавно пошутил: приехал, а сказал, что не приехал.

— Нет, ещё не явился! Завтра приду! — сказал он и отвернулся, его разбирал смех.

— Ах, вон что! Отцу отомстил? — усмехнулся Мирон Васильевич. — Боек ты стал, Анатолий. Смотри, как бы я тебя не укоротил…

— Будет вам! — прикрикнула на них Александра Фёдоровна. — Толя голодный, наверное, как волчонок?

— Нет, я наелся…

— Где же ты наелся, интересно знать? — спросил отец.

— Меня Степан Ильич накормил.

— Какой Степан Ильич?

— А тот, из парткома.

Разговор принимал такой оборот, что Мирон Васильевич сел рядом с. сыном и заглянул ему в лицо.

— Ты был в парткоме? Что ты там делал?

— Разговаривал. Нам Степан Ильич велел мотоцикл отдать.

Александра Фёдоровна только головой покачивала, а Мирон Васильевич, смягчившись, поглаживал ладонью подбородок и изредка одобрительно ронял:

— Проворен! Хватка моя, узнаю!

Старый завкомовский мотоцикл он знал и похвалил его:

— Машина ещё хорошая. В хозяйские руки попадёт — походит долго… Поршневые кольца, говоришь, надо сменить? Ну, это дело пустяковое, я вам помогу, в случае чего. А аккумулятор можно у нас в гараже перебрать.

Он сам, видимо, заинтересовался этим предприятием и, уже когда ложились спать, сказал:

— В случае чего — обращайся ко мне!

Мирон Васильевич не мог уснуть: рассказ сына разволновал его.

Ну и мальчишка! Побывал у директора, побывал у парторга, обошел весь завод, со всеми перезнакомился… Совсем какие-то особенные ребятишки растут. Времена! Переменились времена, да и как здорово переменились!

Вспомнилось своё детство, своя молодость. В девять лет пошёл коногоном в старательскую артель. Солнце жарит, дождь льёт, холодно ли, жарко ли, а Мирон пески возит: из шахты к берегу на промывку, с берега на пустой таратайке опять к шахте. Весь в поту, рубаха вся засолонела, снимешь — стоит коробом.

Наконец, стал забойщиком и вдоволь испытал, какой он такой — труд забойщика.

Первый грузовик увидел после революции, тогда ему было, пожалуй, лет двадцать. Не без опаски подошёл к машине Она стояла смирно, не шевелясь, и он тогда потрогал тугие скаты, горячий радиатор, заглянул в кабину. Помнится, у машин того времени совсем другое устройство было — переключение скоростей помещалось где-то сбоку, за бортом кабины Чудно! Сразу в голову ударило: какое дело — автомобиль!

В двадцать пять лет добился-таки своего — получил права водителя. В двадцать пять лет! А этому сколько? Десять? А он уж, смотри-ка ты, рвётся мотоцикл водить! И поведёт, будьте спокойны! Он уже привык к машинам, ему жизнь не в жизнь покажется без машин…

Хорошо это или плохо? Даже не задумываясь, Мирон Васильевич ответил себе: хорошо! Очень даже хорошо, что ребята с малых лет привыкают возиться с машинами! Машина — она самый близкий друг, помощник человека, весь порядок в жизни меняет…

Мирон Васильевич повернул голову и взглянул на кровать сына, Разметавшись на подушке, Толя и во сне шевелил губами. «Мальчишка ты, мальчишка! Забо-ота!» — подумал Мирон Васильевич и протянул руку к выключателю, чтобы погасить свет…

Павлик тоже не мог долго уснуть, всё приходили в голову разные мысли.

Из спальни через полуоткрытую дверь он видел часть отцовского кабинета: шкафы с книгами, чёрный диван, часы в плоском квадратном футляре, маленький столик с накинутой на него салфеткой. Под салфеткой собран ужин для папы, он скоро должен приехать с завода.

Письменный стол Павлику не виден, он скрыт дверью, но мальчик слышит, как там шелестят страницы учебников. Мама занимается… Папа — инженер, вот маме и хочется его догнать, стать инженером, а не техником, как теперь. Но вряд ли догонит: папа уже учится в университете марксизма-ленинизма.

Когда он туда поступил, Павлик поинтересовался, кем он будет, когда кончит учиться в университете? Николай Фёдорович ответил: «Понимаешь, Павлик, как это тебе объяснить? Хорошо об этом сказал товарищ Сталин. Есть одна наука, знание которой обязательно для каждого большевика, для каждого советского человека, — марксизм-ленинизм, наука о жизни общества, о его развитии, о борьбе за коммунизм. Вот её и изучают в университете. Потому и университет называется „марксизма-ленинизма“».

В прихожей зазвенел колокольчик, Маша открыла дверь.

Да, это папа: вошёл шумно, бросил на вешалку шуршащий макинтош, отправился в ванную. Приглаживая мокрые волосы, вошёл в кабинет, откинул салфетку и начал есть.

— Спит наш путешественник? — вполголоса проговорил он, перебирая газеты и кивнув в сторону спальни.

— Кажется, спит, — сказала Ирина Сергеевна. — Он сегодня столько пережил. Это правда, что ты дал ему разрешение разгуливать по заводу?

— Дал. — Николай Фёдорович налил себе ещё молока. — По правде сказать, не хотелось давать, да Степан Ильич настоял. А что?

— Напрасно!

— Почему? Пускай посмотрит завод. Увидит, как там всё сложна устроено — будет лучше учиться. Поймёт, что без знаний сейчас в жизни дороги нет.

— Да, но ведь такие прогулки опасны. Второй мальчик потерялся.

— Во-первых, мальчик нашёлся. И пяти минут не пробыл один, сразу железнодорожники подобрали. Во-вторых, на заводе ничуть не более опасно, чем на улице. Ведь ты пускаешь его одного на улицу, а там грузовики, мотоциклы, тракторы, провода висят — мало ли опасностей…

— Хорошо, что так кончилось и мальчика нашли. Могло быть хуже.

— Ничего не могло быть. Все твои страхи напрасны. Стремление сберечь ребят от всего, что нам кажется опасным приводит к тому, что они растут в тепличных условиях. Вот и вырастают этакие мимозы.

— Вот как!

— Подожди, подожди! Что такое? — вдруг сказал он и замолчал, углубившись в газету. — Смотри-ка! Тракторостроители включились в борьбу за коллективный стахановский труд… Ты только прочти… На первой странице…

— Что делается! Что делается! — говорил он возбуждённо и радостно. — Стоило нам начать борьбу за стахановский завод, как уже за нами пошли тракторостроители. Вот что значит — соревнование! Какой подъём, а?

— Не только тракторостроители, — заметила мама. — Вот ещё одна заметка: комбайновый завод тоже переходит на коллективный стахановский труд.

— Где-где? — живо повернулся к ней Николай Фёдорович. Он схватил газету и, расхаживая, прочёл заметку. — Ну вот, видишь, видишь! Вся страна, весь народ поднимается на стахановские дела…

— Всё это хорошо, но как быть с ужином?

— Какой там ужин! — Он круто повернулся и остановился перед Ириной Сергеевной. — Ты представляешь себе, что это такое — коллективный стахановский труд? Это — изобилие продукции, а изобилие продукции — это, в конечном счёте, коммунизм… Почему ты так равнодушна?

Павлик видит, как папа, нахмурившись, напряжённо смотрит на слегка улыбающуюся маму.

— Горячая ты голова! — спокойно говорит мама. — Всюду у тебя крайности! Нет, я не равнодушна.

Павлик перестал слышать продолжение спора. Сколько помнит Павлик, они всегда так спорят: папа горячо, порывисто и задорно, мама, наоборот, спокойно, рассудительно, неторопливо и чуть-чуть насмешливо. Наверное, пионерами были и тоже так спорили. Павлик своими глазами видел их галстуки: выцветшие в складках треугольники красного сатина лежали в одном из ящиков письменного стола вместе с документами, дипломами, фотографиями и письмами. Кажется странным и смешным, но так было — папа и мама тоже были пионерами.

Неужели и он когда-нибудь станет таким же взрослым, большим и образованным?