Мастер Игры

1. Слейтесь с окружающим миром — ключевые силы.

Островитяне Каролинского архипелага

Среди множества мореплаваний, совершенных людьми, не было, пожалуй, ничего более удивительного, замеча­тельного и таинственного, чем морские путешествия на­родов Океании — обширной области, включающей ар­хипелаги островов Микронезии, Меланезии и Полине­зии. Жители этой области, на 99,8 процента состоящей из воды, на протяжении многих веков искусно направ­ляли свои утлые суденышки от острова к острову. Около полутора тысяч лет назад им удавалось, преодолевая ты­сячи миль, добираться до Гавайских островов. Не исклю­чено, что жители Океании добирались и до Америки — на лодках, по конструкции и технологии изготовления ничем не отличавшихся от лодок каменного века. В XIX веке, в результате вторжения западной цивилиза­ции и знакомства с компасами и картами, древние навы­ки мореплавания были утрачены, и сейчас это удиви­тельное искусство коренных жителей Океании кажется нам утраченной тайной. Но в небольшой части Микро­незии — на Каролинских островах — древние традиции сохранялись еще и в XX столетии.

Попробуйте представить утлые каноэ с балансиром или катамараны, оснащенные такелажем и парусами, с тремя- четырьмя моряками на борту, один из которых выполнял функции штурмана. Ни карт, ни каких-либо инструмен­тов и приборов для навигации у островитян не было, и европейцам, которым изредка случалось сопровождать их, вся затея казалась обреченной на провал. Острова ар­хипелага располагаются на таком расстоянии один от другого, что путешественники не видели суши по не­скольку дней. Даже слегка сбившись с курса (к этому могли привести шторма и перемены погоды), лодка ри­сковала пройти мимо цели, и люди в ней были бы уж точно обречены на гибель — чтобы добраться до следу­ющего острова, потребовалось бы слишком много вре­мени, а больших запасов воды и провианта островитяне не делали. И все же они отправлялись в свои морские пу­тешествия — и явно держались спокойно, нисколько не напоминая обреченных умереть.

Штурман время от времени посматривал в ночное небо или на солнце, определяя его положение, но по большей части просто переговаривался с остальными моряками или сидел, уставившись прямо перед собой. Изредка кто- то ложился на живот на дно каноэ и делился с остальны­ми какими-то своими наблюдениями. В общем, команда больше напоминала не моряков, а пассажиров поезда, безмятежно обсуждающих виды, мелькающие за окном. Ночью островитяне вели себя еще спокойнее. Когда, судя по каким-то признакам, катамаран приближался к пункту назначения, моряки слегка оживлялись. Они присматривались к летящим в небе птицам, вглядывались в воду, иногда зачерпывая ее руками и обнюхивая. Прибытие на место мало чем отличалось от прибытия поезда на вокзал. Кажется, микронезийцы точно знали, сколько продлится плавание и сколько им потребуется припасов. По пути они корректировали маршрут, ориентируясь на малейшие изменения погоды или морских течений.

Заинтересовавшись, как такое возможно, западные ис­следователи обратились к жителям Океании с просьбой посвятить их в свои секреты, и за несколько десятков лет им удалось разобраться в системе, которой пользовались микронезийцы. Основным методом навигации было ориентирование по звездам в ночном небе. На протяже­нии столетий они разработали схему, опиравшуюся на четырнадцать разных созвездий. Эти созвездия, наряду с Солнцем и Луной, описывали в небе дуги, которые мож­но было представить в виде тридцати двух разных на­правлений по линии видимого горизонта. Дуги эти оставались неизменными независимо от времени года. Со своего острова моряки могли установить местополо­жение всех соседних островов, определяя, под какими звездами эти острова должны располагаться в определен­ное время ночи и как будет меняться это положение по отношению к другой звезде, по мере приближения к пункту назначения. У жителей Океании не было пись­менности. Обучаясь ремеслу, подмастерья штурмана просто заучивали наизусть эту сложнейшую, постоянно меняющуюся карту со всеми поправками.

В дневное время мореплаватели ориентировались по Солнцу. Ближе к полудню они могли определить точное направление по тени, которую отбрасывала мачта. На утренней заре и на закате ориентиром служили Луна или звезды, заходившие за горизонт или начинавшие восхождение. Чтобы определить оставшееся расстояние, в качестве ориентира выбирался какой-нибудь островок, лежащий в стороне. Следуя по звездам, микронезийцы определяли, когда минуют этот островок и сколько вре­мени осталось до места назначения.

Важной особенностью этой системы было то, что за не­подвижный центр принималась сама лодка — это над ней проплывали звезды, это мимо нее двигались острова в океане, сначала несясь навстречу, а потом удаляясь. Ис­ходя из установки, что лодка стоит на месте, штурману проще было рассчитать ее положение в сложной системе координат. Разумеется, веками плавая мимо островов, микронезийцы знали, что эти земли недвижимы, но, не­смотря на это, воспринимали путешествия так, будто их каноэ стоит на месте. Может, потому они и напоминали наблюдателям пассажиров поезда, любующихся видами из окна.

К карте звездного неба добавлялись десятки других зна­ков, которые островитяне учились читать сызмальства. Во время ученичества мальчишки отправлялись с отцами в океан и проводили там долгие часы. Они учились раз­личать течения и в итоге начинали чувствовать их, что называется, нутром. После такой серьезной подготовки они в прямом смысле видели эти течения, лежа на дне лодки и всматриваясь в воду. Такую же чувствительность вырабатывали они и к ветрам — для них не составляло труда определить направление и силу ветра только по тому, как он пробегает по волосам у них на голове или надувает парус лодки.

Подплывая к земле, они умело ориентировались по по­лету материковых птиц, которые утром летели в море ловить рыбу, а вечером возвращались на остров. Моря­ки замечали изменения блеска воды, указывающие на приближение суши, а по отсветам на дальних облаках могли точно определить повышения дна океана в этом месте. Прикасаясь к воде губами, они определяли ма­лейшие колебания температуры, также указывающие, что лодка приближается к острову. Подобных индика­торов и знаков было множество — микронезийцы учи­лись рассматривать все, что их окружало, как потенци­альные сигналы.

Особенно поразительно было то, что главный штурман, казалось, совсем не обращает внимания на всю эту слож­ную систему знаков. Лишь по тому, как он время от вре­мени бросает взгляды, то поднимая, то слегка наклоняя голову, можно было догадаться, что он следит за тем, что происходит вокруг. По всей вероятности, эти мастера так хорошо знали карту звездного неба, что одного взгля­да на какую-нибудь определенную звезду на небосклоне было достаточно, чтобы понять, как располагаются все остальные. Они так досконально изучили и усвоили остальные знаки, что это знание стало их второй нату­рой. Мореплаватели совершенно естественно чувствова­ли себя в своей среде, а все то, что кому-то могло пока­заться хаотичным и пугающим, для них было знакомо и понятно. Как сказал один из белых наблюдателей, таким мастерам совершить путешествие в сотни миль от остро­ва к острову было так же просто, как опытному таксисту проехать по запутанным улицам Лондона.

Когда-то очень давно первые мореплаватели этого ре­гиона, вынужденные выходить в море и путешествовать в поисках источников пищи, наверняка страшились гро­зивших им опасностей. Океан казался куда более не­предсказуемым, чем клочок твердой суши, их родной остров. Не сразу, медленно и постепенно, они преодо­левали свой страх и развивали систему ориентиров, иде­ально подходившую для условий, в которых они жили. В том регионе небо остается совершенно чистым боль­шую часть года, а это давало возможность эффективно использовать звезды. Суденышки, такие хрупкие на вид, заставляли моряков постоянно находиться у самой воды, знаки которой они научились понимать так же хорошо, как понимали холмистую землю своих островков. То, что лодку они представляли неподвижно стоящей, а острова движущимися, не только помогало следить за ориентирами, но и вселяло в них спокойствие. Они не полагались на один какой-нибудь инструмент — нет, вся сложнейшая система существовала только в их памя­ти и вставала перед мысленным взором. Строя такие тесные связи с окружающей природой, читая все мысли­мые следы и знаки, островитяне приближались к при­родным инстинктам животных, напоминая, например, птиц, совершающих кругосветные перелеты и не сбива­ющихся с пути благодаря чувствительности к геомаг­нитным полям Земли.

Важно осознать:

способность прочно и глубоко слиться с окружающим миром, чувствовать его — основная и во многих смыслах самая мощная форма мастерства, кото­рую способен дать нам разум.

Это в равной мере отно­сится как к водам Микронезии, так и к любому самому современному направлению, даже, например, к офису. Чтобы достичь подобной силы, каждый из нас в первую очередь должен стать внимательным наблюдателем. Все, что нас окружает, следует воспринимать как возможный знак, сигнал, несущий ценную информацию. Ни о чем не нужно судить поверхностно. Подобно островитянам, мы можем анализировать свои наблюдения и на их осно­вании составлять различные схемы. Вот люди, с которы­ми мы работает и общаемся, — во всем, что они говорят и делают, имеется некий скрытый смысл. Взглянем на наше общение с окружающими будто со стороны — как реагируют они на нашу работу, насколько живо меняют­ся настроение и вкусы людей? Погрузимся в каждый аспект своей профессии, обращая пристальное внима­ние, скажем, на экономические факторы, ведь они игра­ют важную роль. Уподобимся прустовскому пауку, чув­ствующему тончайшие вибрации своей паутины. Со временем, продвигаясь вперед по этому пути, мы смо­жем соединять эти свои знания отдельных компонентов, обретая целостное чувство самой среды, существующей вокруг нас. Теперь мы уже не мечемся и не напрягаемся в попытках выжить в сложной, переменчивой обстанов­ке — мы знаем ее изнутри и предвидим любые измене­ния прежде, чем они произойдут.

Для островитян Каролинского архипелага нет ничего странного или непонятного в их подходе к мастерству. Их метод идеально подходит к их среде обитания. Но от нас, живущих в век высоких технологий, подобное мастерство требует сознательного выбора в его пользу. Ведь для того, чтобы стать такими внимательными на­блюдателями, мы не должны отвлекаться на различные удобства, предлагаемые современной техникой, — мы должны сохранять некоторые черты примитивности. Основные инструменты, на которые мы полагаемся в первую очередь, — глаза, чтобы наблюдать, и мозг, что­бы анализировать. Сведения, предоставляемые нам все­возможными информационными средствами, должны носить вспомогательный характер. Они —лишь неболь­шой фрагмент в нашей картине мира, с которым мы хо­тим соединиться. Между тем, мощь технологии может увлечь — тут есть от чего прийти в восторг — так, что мы начинаем видеть в ней цель, а не средство. Если та­кое происходит, мы соединяемся с виртуальной реаль­ностью, а сила наших глаз и мозга постепенно атрофи­руется.

Вы должны встряхнуться и увидеть окружающий мир как физическую сущность, а свою связь с ним осознать как жизненно важную.

Если уж восхищаться чем-то, если уж перед чем-то благоговеть, так это перед человеческим мозгом, самым поразительным, самым удивительным и непостижимым устройством по переработке информа­ции, какое существует в этом мире

, — его сложность мы даже не осознаем до конца, а своей многогранностью и многофункциональностью он способен затмить любое современное технологическое новшество.

2. Изучите свои сильные стороны — предельная концентрация

А. Альберт Эйнштейн — Б. Темпл Грандин

А. В первые годы жизни Альберт Эйнштейн давал сво­им родителям поводы для беспокойства. Он начал гово­рить намного позже обычного и довольно долго разго­варивал неуверенно, с запинками. У него была странная привычка сначала, шевеля губами, бормотать про себя фразы, которые он собирался произнести вслух. Заподо­зрив отставание в умственном развитии сына, родители обратились к врачу. Вскоре, однако, речь у мальчика вы­правилась, а попутно обнаружилось, что он не лишен способностей: Альберт с удовольствием решал голово­ломки, проявлял интерес к науке, учился играть на скрипке (особенно он любил Моцарта, чьи пьесы потом играл на протяжении всей жизни).

Во время обучения в школе у Альберта возникли новые сложности. Его нельзя было назвать хорошим учени­ком. Необходимость механически заучивать наизусть многочисленные даты и прочие сведения раздражала его, строгость учителей и казарменные порядки выво­дили из себя. Хорошими оценками юный Эйнштейн похвастаться не мог, и родители, обеспокоенные буду­щим сына, решили отправить его, тогда уже шестнадца­тилетнего, в известную более либеральными взглядами школу в городке Аарау, неподалеку от их дома в Цюри­хе. В этой школе применялись методы обучения, разра­ботанные швейцарским педагогом-реформатором Иоганном Песталоцци, который подчеркивал значение наглядного обучения, развивающего способность су­дить о предметах и высказывать свои суждения. Даже математике и физике здесь учили именно так. Учеников не заставляли зазубривать правила и факты — заучива­нию противопоставлялась важность зрительного вос­приятия, которую Песталоцци называл основой твор­ческого мышления.

В этой атмосфере способности юного Эйнштейна рас­цвели неожиданно для всех. Школа ему понравилась — здесь всячески поощрялось самообразование, если уче­ники проявляли склонность к какому-либо предмету. Благодаря этому Эйнштейн получил возможность углу­бленно изучать ньютонову физику (которую он страст­но любил) и познакомиться с новейшими достижениями в исследовании электромагнитных явлений.

Изучая работы английского ученого, Альберт обнару­жил, что у него появилось много вопросов к ньютоно­вой концепции Вселенной, которые волновали его на­столько, что не давали спать по ночам.

Согласно Ньютону все природные явления, все связи между телами можно объяснить простыми законами механики. Зная их, можно описать практически все, что происходит вокруг. Тела движутся в пространстве, подчиняясь этим законам, например закону гравитации, и все их передвижения можно выразить с помощью мате­матических формул. В такой Вселенной все подчиня­лось строгим законам, было упорядочено и рациональ­но. Но концепция Ньютона опиралась на два допуще­ния, проверить которые эмпирическим путем было невозможно: наличие абсолютного времени и про­странства, существующих независимо как друг от друга, так и от живых существ и физических тел. Без такого допущения ни одна система мер не была бы оптималь­ной. Тем не менее блестящую систему Ньютона было очень трудно оспорить, учитывая, что ученые, основы­ваясь на ее законах, могли точнейшим образом изме­рять распространение звуковых волн, диффузию газов или движение звезд.

В конце XIX века, тем не менее, концепция механической Вселенной Ньютона немного пошатнулась. Отталкива­ясь от исследований Майкла Фарадея великий шотланд­ский математик Джеймс Максвелл сделал интересные от­крытия, касавшиеся свойств электромагнетизма. Работая над своей теорией, позднее получившей название теории электромагнитного поля, Максвелл высказал предполо­жение, что об электромагнетизме следует рассуждать не с точки зрения заряженных частиц, а в терминах силовых линий в пространстве, где могут образовываться элек­трические и магнитные поля и распространяться импуль­сы. Согласно его вычислениям электромагнитные волны распространяются в пространстве со скоростью около 300 000 км/сек, что, как оказалось, совпадает со скоростью света. Такое совпадение не могло быть случайным. Свет, таким образом, мог быть видимым проявлением целого спектра электромагнитных волн.

Такое представление о физической Вселенной было со­вершенно новым, революционным; пытаясь увязать ее с идеями Ньютона, Максвелл и его соратники ввели поня­тие «светоносного эфира», некой субстанции, способ­ной колебаться, порождая электромагнитные волны по аналогии с водой океана или воздухом и звуковыми волнами. Такая концепция добавила в уравнение Ньютона еще один стандарт — абсолютного покоя. Скорость дви­жения этих волн можно было измерить исключительно по отношению к чему-то, пребывающему в покое, — та­кой точкой отсчета и предполагался гипотетический «светоносный эфир». Однако этот эфир был странной субстанцией — заполняя собой всю Вселенную, он ни­коим образом не отражался на движении планет и дру­гих физических тел.

Десятки лет ученые во всем мире бились, пытаясь дока­зать существование эфира. Ставились всевозможные сложные эксперименты, но это была погоня за неулови­мой целью, в результате порождавшая все больше вопро­сов и сомнений касательно ньютоновой Вселенной и тех абсолютов, от которых она зависела.

Эйнштейн с жадностью прочел все, что мог найти о тру­дах Максвелла и о поднятых им проблемах. По натуре он не был ниспровергателем — напротив, Эйнштейн убеж­денно верил в законы природы, в существование упоря­доченной Вселенной, в которой все строго подчинено этим законам, так что возникшие сомнения волновали и тревожили его.

Однажды, погруженный в мысли такого рода, юный Эйнштейн — тогда еще ученик школы в Аарау — пред­ставил человека, путешествующего со скоростью света. Перед ним возникла четкая картина, а следом нахлынули вопросы, породившие то, что впоследствии он назвал мысленным экспериментом: если бы человек двигался со скоростью света вслед за световым лучом, то он смог бы «воспринимать такой луч света, как покоящееся, пере­менное в пространстве электромагнитное поле».

Интуитивно, однако, Эйнштейн понимал, что возник­шая перед ним картинка не имеет смысла — по двум при­чинам. В момент, когда человек смотрит на источник света, желая увидеть луч, световой импульс будет уда­ляться от него со скоростью света. Иначе он не сможет его увидеть, так как видимый свет передвигается в про­странстве с постоянной скоростью. Скорость светового импульса относительно наблюдателя все равно будет со­ставлять те же 300 000 километров в секунду. Закон, управляющий скоростью света или любых электромаг­нитных волн, одинаков и для наблюдателя, неподвижно­го относительно Земли, и для того, кто теоретически движется со скоростью света. Двух разных законов здесь быть не могло. И все же в теории можно было предпо­ложить, что, сумей кто-то развить нужную скорость, ему удастся увидеть саму волну еще до того, как она превра­тится в свет. Это был парадокс, и Эйнштейн не мог от­делаться от мыслей о нем.

На следующий год Альберт поступил в Политехни­кум — Цюрихское высшее техническое училище — и снова оказался в омерзительной среде традиционного образования. В математике его успехи были более чем скромными. Ему не нравилось, как здесь преподают фи­зику, и он начал посещать лекции по другим, совершен­но не связанным с ней предметам. Студентом он был отнюдь не блестящим и не привлек к себе внимания ни­кого из солидных профессоров и наставников. Зато строгости и ограничения, мешавшие ему предаваться размышлениям, вызвали у Эйнштейна стойкую непри­язнь к академической среде. Все еще потрясенный ре­зультатами своего мысленного эксперимента, он раз­мышлял о нем неотступно. Ему хотелось придумать эксперимент, который позволил бы доказать существо­вание эфира, выявить его, исследовать воздействие, ока­зываемое эфиром на свет. Однако один из преподавате­лей Политехникума разъяснил студенту, что все это не­возможно осуществить на практике. Видимо, желая сбить спесь с юнца двадцати одного года, решившего затмить ученых с мировым именем и выполнить то, чего не удалось им, он дал Эйнштейну почитать статьи, где рассказывалось о многих провальных попытках об­наружить эфир.

Еще через год, в 1900 году, Эйнштейн принял решение, повлиявшее на всю его дальнейшую жизнь: он не станет физиком-экспериментатором, эксперименты ему не уда­ются, да и сам процесс особого удовольствия не доставляет. Зато он силен в другом — например, ему нет рав­ных в решении разного рода теоретических задач. Он с огромным удовольствием обдумывал такие задачи, пере­водя в образы, которыми мог управлять, придавая им лю­бую форму по своему желанию. А врожденная независи­мость и отсутствие почтения к авторитетам позволяли ему мыслить свободно и неожиданно. Это означало, раз­умеется, что в затхлой академической среде ему уж точно не прижиться. Необходимо прокладывать собственный путь, но и в этом можно было увидеть преимущество. Ему не придется гнуть спину перед авторитетами, стара­ясь втиснуться в рамки стандартных представлений.

Продолжая свои мысленные эксперименты, Эйнштейн пришел наконец к выводу: по-видимому, ошибка кроет­ся в самой концепции физической Вселенной, описан­ной Ньютоном. Ученые брались за проблему не с того конца: они пытаются доказать существование светонос­ного эфира, дабы поддержать и упрочить ньютонову доктрину. Эйнштейн боготворил Ньютона и при этом не был связан ни с какой научной школой. Приняв ре­шение работать самостоятельно, он мог поступать, не оглядываясь на авторитеты, со всей свойственной ему решительностью. Для начала он отбросил идею об эфире и всех абсолютах, доказать существование которых было невозможно. Его следующий шаг — вывести законы, управляющие движением, и сделать это он собирался си­лой мысли, логики и математических расчетов. Эйн­штейну не нужна была ни должность на кафедре, ни ла­боратория. Решением мысленных задач он мог занимать­ся в любом месте, где бы ни находился.

Шли годы, окружающим казалось, что Эйнштейн — обыкновенный неудачник. Политехникум он окончил одним из последних в своем выпуске по успеваемости. Не сумев найти работы преподавателя, он устроился на скромное, низкооплачиваемое место эксперта в Феде­ральном бюро патентования изобретений в Берне. Зато в свободное время никто не мешал ему раздумывать над своей проблемой.

Эйнштейн упорно трудился. Сидя за столом в своем па­тентном бюро, он часами размышлял о теории, которая постепенно формировалась, приобретала очертания. Он размышлял о ней, даже гуляя с друзьями, — благо, ему была свойственна уникальная способность слушать одно, а думать при этом совсем о другом. С собой он всегда носил блокнотик, куда записывал самые разные мысли. Он непрестанно размышлял и об исходном парадоксе, и обо всех изменениях, которые тот претерпел, прокручи­вая все это в своих мыслях, представляя тысячи вариан­тов и возможностей. С утра до ночи он примеривался к нерешенной задаче то с одной стороны, то с другой.

Наконец Эйнштейн сформулировал два важных прин­ципа, которые помогли ему продвинуться дальше. Во- первых, он установил, что первая его догадка была верна: законы физики одинаково действуют в отношении как наблюдателя, находящегося в покое, так и того, кто дви­жется в космическом корабле с постоянной скоростью. Никакие другие варианты не имели смысла. Было и вто­рое — скорость света неизменна. Даже если свет исходит от звезды, несущейся в пространстве со скоростью тысяч километров в час, распространяться он будет со скоро­стью 300 000 км/сек, и ни на йоту быстрее. Такое допу­щение не противоречило закону Максвелла о неизмен­ной скорости электромагнитных волн.

Эйнштейн продолжал размышлять, и ему в голову при­шел еще один парадокс в виде мысленной картины. Те­перь он вообразил поезд, движущийся по рельсам со включенным прожектором. Человек, стоящий на перро­не, увидит луч света, приближающийся к нему с ожида­емой скоростью. Но что, если, к примеру, женщина по­бежит по платформе к поезду или от него? Скорость женщины относительно поезда будет определяться тем, насколько быстро и в каком направлении она будет дви­гаться, — но разве то же самое не касается и светового луча? Разумеется, относительно женщины луч света бу­дет иметь разную скорость, в зависимости от того, бежит она навстречу или, наоборот, удаляется, и скорость луча относительно нее будет отличаться от скорости приме­нительно к человеку, стоящему на платформе. Этот об­раз явно ставил под сомнение все до сих пор известные основополагающие принципы.

Прошел не один месяц, Эйнштейн продолжал размыш­лять над этим парадоксом, и в мае 1905 года он решил вообще бросить все это. Задача, казалось, была неразре­шимой. Как-то, в один прекрасный солнечный день в Берне, Альберт, прогуливаясь с другом и коллегой по патентному бюро, стал рассказывать ему, что зашел в ту­пик, поделился своей досадой и со вздохом признался, что решил сдаться. Не успев договорить, вспоминал по­том Эйнштейн, он вдруг понял, в чем суть проблемы. Решение пришло как яркое озарение, вспышка интуи­ции — сначала в виде зрительного образа, а потом и в словесном выражении, — все произошло в ничтожную долю секунды, которая навсегда изменила наши пред­ставления о Вселенной.

Позже Эйнштейн иллюстрировал свое прозрение таким образом: предположим, поезд движется вдоль платфор­мы с постоянной скоростью. Человек стоит в центре платформы. Как раз в то мгновение, когда поезд проез­жает мимо него, в голову и хвост состава одновременно ударяют две молнии, попав в точки А и Б, равноудален­ные от нашего наблюдателя. Теперь предположим, что в середине состава, проходящего перед наблюдателем на платформе в тот момент, когда внезапно ударяют мол­нии, сидит женщина.

Пока луч света от вспышек молний идет до ее глаз, она успевает немного удалиться от вспышки А (сзади) и при­близиться к вспышке Б (впереди). Она увидит вспышку впереди на миг раньше, чем молнию, ударившую в хвост состава. То, что одновременно для мужчины на платфор­ме, не одновременно для женщины в поезде. Ни про ка­кие два события невозможно однозначно сказать, что они произошли одновременно, так как любой движу­щийся наблюдатель ориентируется на собственное от­носительное время, а все во Вселенной постоянно дви­жется относительно чего-то еще. «Во Вселенной нет та­ких часов, которые показывали бы единственно реальное время». Если время не абсолютно, значит, не абсолютно и пространство или расстояние. Все в мире относитель­но по отношению к чему-то еще — скорость, время, рас­стояние и так далее, кроме скорости света, которая не меняется никогда.

Эйнштейн назвал свое открытие специальной теорией относительности, и в последующие годы, доработав ее, произвел настоящий переворот в науке. Много лет спу­стя ученый следовал тем же путем, что привело его к от­крытию общей теории относительности и того, что он назвал «искривлением пространства-времени», которое описал, применив относительность к явлению гравита­ции. И на этот раз он начал с образа, мысленного экспе­римента, над которым размышлял почти десять лет, пока не сформулировал в 1915 году свою гениальную теорию. Исключительно на основании этих своих выводов Эйн­штейн не только высказал догадку, что световые лучи должны отклоняться от прямой линии под влиянием кривизны пространства-времени, но пошел еще дальше, вычислив предположительное отклонение для лучей звезд, на своем пути касающихся Солнца. К изумлению ученых и интересующихся этими проблемами любите­лей, во время солнечного затмения 1919 года астрономы сумели проверить и в точности подтвердить догадку Эйнштейна. Казалось, только индивидуум, наделенный сверхчеловеческими способностями и супермозгом, спо­собен произвести столь точные вычисления без прибо­ров, только на основании логических рассуждений. Именно тогда родилась слава Альберта Эйнштейна и его репутация чудака и абсолютного гения, которая закре­пилась за ним навсегда.

Хотя мы привыкли считать, что такие гении, как Альберт Эйнштейн, наделены сверхъестественными способно­стями, до которых нам далеко, все его великие открытия базировались на двух очень простых решениях, приня­тых еще в юности. Во-первых, в двадцатилетнем возрасте он ясно понял, что в роли физика-экспериментатора не достигнет ничего, станет посредственностью. Несмотря на то что усердные занятия математикой и эксперимен­тами открывали перед ним удобный путь в физику, он пошел своей дорогой — это уже дерзновенное решение. Во-вторых, в органическом неприятии авторитетов и со­глашательства для Эйнштейна обнаружилось большое преимущество. Он решил атаковать проблему извне, не испытывая пиетета и чувствуя себя свободным от бреме­ни ньютоновой парадигмы, которое давило на исследо­вателей, заставляя идти на компромиссы. Эти два реше­ния позволили молодому ученому развернуться в пол­ную силу. Можно назвать и третий фактор: его любовь к игре на скрипке и особенно к музыке Моцарта. Людям, восторгавшимся тем, как он чувствует Моцарта, Эйн­штейн отвечал: «Это у меня в крови». Он имел в виду, что играет эту музыку так часто, что она стала частью его, его сущности. Эйнштейну свойственно было тон­кое, глубинное понимание музыки. Неосознанно оно стало моделью для его подхода к науке: самые сложные явления и проблемы он обдумывал до тех пор, пока не приходил к столь же глубинному их пониманию.

Обычно мы видим в Эйнштейне крайнее выражение аб­страктного мыслителя, но на самом деле образ его мыш­ления был весьма и весьма конкретным — почти всегда его мысли выражались в ярких наглядных образах, свя­занных с предметами, которые мы постоянно видим перед собой: поездами, часами, лифтами. Оперируя та­кими конкретными образами, он снова и снова прокру­чивал в мыслях проблему, рассматривая ее во всех воз­можных ракурсах, и одновременно с этим гулял, общал­ся с людьми или рассматривал бумаги у себя в патентном бюро. Позже он признавался, что воображение и интуи­ция играли в его открытиях не в пример более важную роль, чем знание физики и математики. Если Эйнштей­ну и были свойственны какие-то необычные, из ряда вон выходящие качества, так это его незаурядное терпение, поразительное упорство и сила воли. Только после дол­гих и мучительных раздумий над одной проблемой, длившихся намного больше чем 10 тысяч часов, он до­стигал точки преобразования. Он пропускал через себя различные аспекты невероятно сложного и многофак­торного феномена, так что они становились частью его, а в результате происходило интуитивное озарение, объ­единяющее фрагменты в единое целое, — как, например, яркий образ, внезапно открывший ему глаза на относи­тельность времени. Две части разработанной Эйнштей­ном теории относительности следует считать, возмож­но, самыми великими из всех достижений человеческого интеллекта в истории, но это плод беспрецедентного упорного труда, а не какой-то необъяснимой и непости­жимой одаренности.

К мастерству ведут разные пути — проявив упорство и настойчивость, вы, несомненно, отыщете среди них тот, что лучше всего подходит вам.

Самое главное при этом — определить сильные стороны своего характера и ума и опираться на них. Для того чтобы подняться на высокий уровень мастерства, в любом случае необходи­мы многие часы практики, сосредоточенного и самозаб­венного труда. Достичь высот вряд ли удастся, если ра­бота не приносит радости и вам приходится тратить все силы на преодоление своих слабых сторон. Загляните в себя глубже, чтобы разобраться, в чем вы по-настоящему сильны, а что дается с трудом, — сделайте это по воз­можности объективно. Выявив свои сильные стороны, начинайте усердно и рьяно их развивать. Начав действо­вать в этом направлении, вы почувствуете прилив сил и вдохновения. Вас не будут сковывать условности или не­обходимость идти на компромисс, вам не придется тра­тить время на освоение того, что вам претит или просто не по душе. При таком подходе вы совершенно есте­ственно сумеете пробудить в душе творческие силы и интуицию.

Б. Вспоминая свое детство в 1950-е, Темпл Грандин, страдавшая от рождения аутизмом, представляла лишь тьму и хаос. Еще она помнила, как часами лежала на пля­же, пересыпая песок и глядя, как песчинки струятся меж­ду пальцами. Она жила в постоянном напряжении и ужасе — любой резкий звук страшно пугал ее. Научить­ся говорить она смогла намного позже обычного, и уже тогда Темпл начала осознавать, как сильно отличается от других детей. Часто девочка оставалась одна, и нет ниче­го удивительного в том, что ее тянуло к животным, осо­бенно к лошадям. Они не просто составляли ей компа­нию — Темпл испытывала какое-то странное чувство солидарности, понимания с животными. Особенно по­любила она ездить верхом на ферме близ Бостона, где часто бывала в детстве. Сидя на лошади, девочка чувство­вала с ней особенно тесную связь.

Однажды летом маленькую Темпл отвезли в гости к те­тушке Энн, владелице ранчо в Аризоне. Оказавшись на ранчо, девочка сразу потянулась к коровам и могла часа­ми наблюдать за ними. С интересом она смотрела, как животным делают прививки, загоняя их для этого в осо­бый тесный загон — раскол. Боковые стенки загона сдав­ливали корову с двух сторон. Девочке объяснили, что так делают, чтобы успокоить испуганное животное.

Темпл припомнила, что и сама с раннего детства пыта­лась плотнее завернуться в одеяло или зарыться в подуш­ки, чтобы ощутить успокаивающее чувство сдавливания. Мягкое сжатие действовало на нее умиротворяюще, в точности как на коров. (В то же время, как и большин­ство детей-аутистов, Темпл плохо переносила, когда ее кто-то обнимал: слишком сильно было ощущение, что она не сможет вырваться из объятий, это пугало, и она начинала вырываться.) Девочка и раньше задумывалась о какой-то конструкции, вроде тесного домика, где ей было бы спокойно и хорошо. Сейчас, глядя на коров в загоне для прививок, она поняла, чего хочет. Темпл ста­ла уговаривать тетю разрешить ей войти в раскол, чтобы ее сжали с боков, как корову. Тетя согласилась. Целых полчаса Темпл наслаждалась тем, к чему всегда тянулась. Да и после этого весь день она испытывала необычный покой. Тогда-то девочка и поняла, что с коровами ее объединяет какая-то странная связь, почти родство, что ее будущая жизнь тоже каким-то образом будет связана с ними.

Заинтересовавшись природой такой связи, Темпл, став старшеклассницей, решила узнать о рогатом скоте по­больше. Еще ей хотелось понять, что чувствуют другие аутисты, дети и взрослые, одинаковы ли их ощущения. Литературы о крупном рогатом скоте, поведении и эмо­циях животных почти не нашлось. С аутизмом дело об­стояло иначе, и Темпл приступила к изучению вопроса, глотая книгу за книгой. Благодаря этому она пристра­стилась к чтению и занятиям наукой — исследование, за которое она взялась, позволило направить ее энергию в нужное русло и к тому же дало возможность больше узнать о мире вокруг. У Темпл обнаружилась редкая спо­собность полностью концентрироваться на изучаемом предмете.

Мало-помалу девушка начала лучше учиться и поступи­ла в школу-интернат для одаренных детей в Нью-Гемп­шире, где демонстрировала большие успехи в изучении психологии. Эту специализацию Темпл выбрала, по­скольку ее по-прежнему интересовал феномен аутизма: ей это явление было знакомо изнутри, не понаслышке, и это не могло не помочь в изучении аутизма с научных позиций.

По окончании школы-интерната девушка решила за­няться психологией уже всерьез, в Аризонском государ­ственном университете. Однако, вернувшись на юго­запад США и навестив тетушку на ранчо, она вспомни­ла свои детские впечатления, и любовь к коровам вспыхнула с новой силой. Не зная, правильно ли она поступает и к чему это может привести, Темпл, повину­ясь импульсу, перевелась на кафедру животноводства. Объектом своей научной работы она решила сделать крупный рогатый скот.

Темпл Грандин всегда отличало образное мышление — нередко, чтобы лучше понять слова, она старалась пред­ставлять их в виде картинок. Возможно, такая черта была результатом нестандартного устройства ее мозга. Вы­полняя работу на кафедре, она посетила пару животно­водческих хозяйств штата и была потрясена увиденным.

Темпл внезапно осознала, что способность мыслить зри­тельными образами свойственна, оказывается, далеко не всем людям. Чем еще объяснить совершенно непроду­манную, бессмысленную конструкцию большинства стойл, загонов, площадок для откорма и полное равно­душие к деталям, для нее совершенно очевидным?

Негодуя, она смотрела, как несчастные коровы толпой проходят сквозь расколы по скользким настилам. Она представляла, что должно чувствовать животное весом почти 600 кг, внезапно оступаясь и теряя равновесие на такой гладкой, чуть ли не полированной поверхности. Разумеется, коровы замедляли шаг и стопорились посре­ди мостков, а сзади напирали следующие, так что возни­кал затор. В одном из хозяйств все коровы при перегоне внезапно останавливались в одном и том же месте — явно в их поле зрения попадало что-то пугающее. Отче­го же никто не поинтересуется этим, не попытается вы­яснить, в чем дело? В другом хозяйстве Темпл стала сви­детельницей жуткой сцены, когда коров по наклонным мосткам загоняли в бассейн с дезинфицирующим рас­твором для уничтожения клещей и паразитов. Мостки были слишком крутыми и оканчивались высоко над во­дой. Несчастные коровы падали в воду вниз головой, за­хлебывались и тонули.

Под впечатлением увиденного девушка решила в каче­стве магистерской работы подготовить детальный анализ эффективности разных хозяйств и выдвинуть свои пред­ложения по их улучшению. Она посещала десятки ферм, каждый раз подолгу стояла возле расколов, наблюдая за реакцией коров, пока их клеймили или вакцинировали. Темпл подходила к животным, гладила их. Еще в детстве, катаясь на лошадях, она нередко чувствовала, как состоя­ние животного передается ей через касания рук и ног. Сейчас она испытывала то же самое и с коровами; при­жимаясь ладонями к их теплым бокам, она понимала, что это успокаивает и ее, и животных. Девушка заметила: если она спокойна, коровы тоже реагируют на нее спо­койно. Постепенно она все лучше представляла их со­стояние и ясно видела, что во многом поведение живот­ных обусловлено страхами, которых мы, люди, даже не замечаем.

Скоро для Грандин стало очевидно и то, что на кафедре животноводства, куда она перевелась, никого, кроме нее, не интересуют вопросы поведения животных, а тем бо­лее их эмоции и переживания — подобные материи счи­тались недостойными внимания ученых. Темпл тем не менее настаивала на этих линиях исследования — они интересовали ее и казались важными для будущей науч­ной работы. В поездки по животноводческим хозяйствам она теперь брала фотоаппарат. Зная, что копытные жи­вотные очень чувствительны к любым контрастам, появ­ляющимся в поле зрения, Темпл проходила по всем маршрутам стада, заходила в расколы и загоны, вставала на колени и делала черно-белые фотографии, стараясь понять, что видят животные. Камера запечатлевала все резкие контрасты в поле зрения коров — яркие солнеч­ные блики, глубокие пугающие тени, слепящие отблески от окна. Она была уверена: именно такие контрасты за­ставляют коров резко останавливаться в одних и тех же местах. Кое-где такой эффект могли произвести подве­шенная пластиковая бутыль или, к примеру, звякающая цепь — для коров это означало опасность.

Конечно, коровы не были приспособлены для жизни в такой среде — в крупных животноводческих хозяйствах с почти индустриальной обстановкой их инстинкты да­вали сбой, и они постоянно пребывали в состоянии стресса. Если напуганное животное инстинктивно ша­рахалось или еще как-то реагировало, это раздражало работников, а когда стадо подгоняли, страх коров лишь усиливался. Уровень смертности и травматизма на фер­мах был удручающе высок, а потери времени, когда пе­репуганные коровы устраивали затор и стадо не могло двигаться, просто поражали. И при этом Грандин пони­мала: исправить все это можно, и сделать это совсем не трудно.

Получив диплом, девушка стала предлагать свои услуги по улучшению конструкции и переоборудованию от­ кормочных площадок, загонов и прочего в животновод­ческих хозяйствах юго-запада США. Для скотобоен она разработала удобные, не такие травматичные платфор­мы для погрузки скота и куда более гуманные фиксато­ры, чем существовавшие до нее. Кое-что ей удалось улучшить благодаря вниманию к мелким деталям — на­пример, она придумала изгибать мостки, по которым перегоняют коров, чтобы те не видели ничего впереди и по бокам. В результате животные действительно стали вести себя намного спокойнее. В другом месте Темпл переоборудовала чан для дезинфекции, уменьшив угол наклона и проделав в цементе борозды, чтобы копыта не скользили. Теперь животным было куда легче сходить в воду. Помещение, где коровы обсыхали после процеду­ры, Темпл также реконструировала, убрав лишние раз­дражители.

Глядя, как Темпл колдует над дезинфекционным бассей­ном, работники ферм посмеивались над чувствительной барышней, «сюсюкающей» со скотиной. Они смотрели на нее, как на пришельца с Марса. Но вот проект был за­вершен, и опытные скотоводы раскрыв рты смотрели, как коровы спокойно, не упрямясь, подходят к чану и погружаются в раствор. В кои-то веки дело обошлось без травм и тем более гибели животных, к тому же не при­шлось тратить время на устранение заторов, и не было ни одного случая паники в стаде. Такими же эффектив­ными оказались и все остальные проекты Темпл, что вскоре позволило ей завоевать авторитет даже среди опытных работников-скептиков. Постепенно ее имя ста­новилось известным в среде профессионалов. Если учесть, что таких успехов добилась девушка-аутистка, в прошлом считавшаяся чуть ли не полным инвалидом, можно понять, что эти достижения наполняли ее чув­ством глубокой гордости.

Шли годы, Грандин набиралась опыта в своей области, постоянно контактируя с животными и продолжая ис­следовать их поведение. Кроме крупного рогатого скота, теперь она занималась и другими сельскохозяйственны­ми животными, например свиньями, а со временем даже антилопами и лосями. Теперь к ней как к признанному авторитету обращались за консультациями фермы и зоо­парки.

Казалось, Грандин наделена мистическим шестым чув­ством, умеет читать мысли животных и обладает сверхъ­естественной способностью успокаивать их. Она и сама чувствовала, что достигла уровня, когда может улавли­вать оттенки состояния и чуть ли не читать мысли всех этих животных. Ощущение это основывалось как на се­рьезных научных исследованиях самой Грандин, так и на ее постоянных попытках проникнуть во внутренний мир животных. Например, она определила и доказала, что память и рассудочная деятельность у животных намного более развиты, чем считалось до сих пор, что животные обладают высокими способностями к обучению, однако мыслят они в основном образами. Нам, конечно, трудно представить такое, но до появления языка и мы думали примерно так же, картинками.

Расстояние между живот­ными и собственно человеком оказалось вовсе не таким большим, как принято считать, и это открытие завора­живало Грандин.

Работая с коровами, Темпл понимала их настроение по взгляду, движению ушей, прикасаясь к шкуре, чувствова­ла их напряжение. Изучая рассудочную деятельность животных, она не могла отделаться от странной мысли, что во многих отношениях они напоминают людей, страдающих аутизмом. Сканирование ее собственного мозга показало, что зоны, отвечающие за страх, у нее в три раза превышают норму. Ей постоянно приходилось справляться с чувством беспокойства, оно посещало ее куда чаще, чем большинство людей, а в окружающем мире ей то и дело виделись какие-нибудь угрозы. Коро­вы, будучи видом-жертвой, также постоянно держатся настороже и всего опасаются. Возможно, ее собственные увеличенные центры страха, рассуждала Грандин, это напоминание о прошлом, когда люди были просто- напросто добычей. Сейчас эти реакции у нас в основном подавлены или скрыты, но ее мозг из-за аутизма вернул себе это древнее свойство. Темпл отмечала и другие сходные черты между коровами и людьми с аутизмом, например склонность — почти на уровне зависимости — придерживаться привычных ритуалов и повторяющихся действий.

Такие размышления напомнили Темпл о ее былом инте­ресе к психологии аутизма, и она занялась углубленным изучением не только этого предмета, но и нейробиоло­гии. Ее опыт — опыт человека с аутизмом, сумевшего преодолеть это состояние, многого добиться и сделать серьезную научную карьеру, — открывал уникальные возможности в изучении этой темы. Темпл могла, как и раньше работая с животными, исследовать предмет и из­вне (наука), и изнутри (личный опыт и эмпатия — спо­собность сопереживать, ставя себя на место другого). У нее была возможность знакомиться с научной литера­турой по аутизму, изучать последние новинки и сопо­ставлять их с собственным опытом. Она могла освещать такие аспекты своего состояния, которые не мог ни опи­сать, ни испытать ни один ученый. Энергично взявшись за дело, Грандин глубоко изучила предмет, написала о своем состоянии статьи и книги, а вскоре стала популяр­нейшим консультантом и лектором, не говоря уже о том, что у молодых людей с аутизмом появился блестящий пример для подражания.

Оглядываясь на свою прошлую жизнь, Темпл Грандин испытывала странное чувство. Она вынырнула из мрака и хаоса своих ранних лет в тисках аутизма отчасти бла­годаря своей любви к животным и желанию понять их. Поездка на тетушкино ранчо и первое близкое знаком­ство с крупным рогатым скотом послужили толчком к тому, чтобы она заинтересовалась наукой, а это открыло ей путь для изучения собственно феномена аутизма. Снова вернувшись к животным, уже в профессиональ­ной деятельности, благодаря научному подходу и вни­мательному наблюдению Темпл разрабатывала новатор­ские проекты оборудования животноводческих хозяйств и делала уникальные открытия. Открытия эти снова вер­нули ее к изучению аутизма, к области, где она опять, уже на новом уровне, могла использовать свой богатый научный опыт и нестандартное мышление. Казалось, сама судьба постоянно направляет, подталкивает ее в определенном направлении — туда, где она могла рабо­тать, проявляя свои необычные способности, занимать­ся исследованиями и добиваться удивительных резуль­татов, двигаясь к успеху своим непростым и неординар­ным путем.

Для таких людей, как Темпл Грандин, возможность до­стичь мастерства хоть в какой-то области обычно счита­ется несбыточной мечтой. На пути любого, кто страдает аутизмом, громоздятся непреодолимые препятствия. И все же у нее получилось: ей удалось пробиться к двум областям знания и в каждой ярко себя проявить. Конеч­но, можно отмахнуться и счесть, что это результат везе­ния, слепого случая, но не следует забывать, что даже в раннем детстве Темпл интуитивно постигала свои силь­ные стороны — любовь к животным и способность чув­ствовать их настроение, яркое образное мышление, спо­собность концентрироваться и сосредотачиваться на одной теме — и активно опиралась на них. Это вдохнов­ляло ее и одновременно придавало сил, помогая выдер­живать нападки и издевки сомневающихся, всех, кому она сама казалась ненормальной, больной, а предмет ее исследования — никому не нужным. Работая в сфере, где можно было реализовать свои природные склонно­сти и специфический склад ума, Темпл получила воз­можность все глубже вникать в избранную тему, а в ре­зультате добилась поразительных результатов в понима­нии психологии животных. Став мастером в этом деле, она не остановилась, но пошла дальше, применив свои знания в изучении аутизма.

Важно понимать: часто то,

достигнем ли мы успеха на пути к мастерству, зависит от самых первых шагов.

Дело тут не только в доскональном знании избранной области, но и в том, чтобы чувствовать свои сильные стороны, особенности склада ума и уникальные черты. Кому-то, пожалуй, умение сопереживать животным или «не таким, как все» людям не покажется полезным навыком или тем более талантом, но в действительно­сти, это и полезный навык, и талант. Эмпатия играет важнейшую роль в обучении и процессе познания. Даже ученые, известные своей объективностью, погру­зившись в размышления, отождествляют себя в момент озарения с изучаемым субъектом. Другие качества, ко­торыми мы, возможно, обладаем — склонность к об­разному мышлению, например, — тоже являются по­тенциально сильными сторонами, а не слабостью или дефектом. Вся проблема в том, что мы, люди, по боль­шей части убежденные соглашатели и конформисты. Над качествами, выделяющими нас из общей массы, окружающие нередко подсмеиваются, а учителя, быва­ет, бранят нас за них. Например, человек с обострен­ным зрительным восприятием, которому проще выра­жать мысли образами, чем словами, рискует прослыть косноязычным. Оглядываясь на подобные суждения, боясь, что на нас навесят ярлык, мы начинаем видеть в своих сильных сторонах недостатки и пытаемся от них избавиться. Но

любая наша оригинальная черта или изюминка — как раз то, на что нужно обращать самое пристальное внимание и опираться, восходя к верши­нам мастерства.

Мастерство можно сравнить с плаванием — очень труд­но плыть вперед против течения, а тем более создавая са­мому себе помехи. Выявите свои сильные стороны и пользуйтесь ими для движения вперед.

3. Измените себя через практику — «автопилот»

Сесар Родригес

Как уже рассказывалось во второй главе, после оконча­ния Цитадели Сесар Родригес принял решение пройти курс по подготовке военных летчиков ВВС США. Но вскоре ему пришлось столкнуться с суровой реально­стью: от природы он не был создан летчиком. В группе такими избранниками судьбы считались несколько пар­ней, которых называли «золотыми парнями». Казалось, в них изначально была заложена некая ловкость для поле­тов на высоких скоростях. Они были в своей стихии.

Летать Родригесу нравилось с самого начала, теперь же у него появилась цель. Он твердо решил стать летчиком- истребителем — это была самая престижная специаль­ность в ВВС. Но чтобы достичь этой цели, ему требова­лось всеми правдами и неправдами подняться до уровня одаренных курсантов. Проблема заключалась в том, что Сесар слишком быстро «перенасыщался», у него просто голова шла кругом от всей этой разнообразной инфор­мации, которой должен был оперировать пилот.

На этом этапе основной задачей для него было научить­ся быстро ориентироваться в приборах, считывать пока­зания и при этом постоянно контролировать положение самолета в небе. Растерянность, потеря контроля, отсут­ствие четкого понимания ситуации могли стать фаталь­ными. Выполнить эту задачу можно было только одним способом — проходя бесконечные многочасовые трени­ровки на тренажерах и совершая учебные полеты до тех пор, пока навыки не будут доведены до полного автома­тизма.

Раньше, в колледже, Родригес занимался спортом, и по­тому он знал, как важны практика и повторение. Однако тут все было гораздо сложнее, чем в любом виде спорта да и вообще в любом деле, которым он когда-либо пы­тался овладеть.

Когда он наконец научился свободно пользоваться при­борами, пришлось решать еще одну непростую задачу: учиться выполнению различных воздушных маневров, таких как «бочка», и вырабатывать у себя особое умение мгновенно определять, какая нужна скорость, а для это­го необходимо было научиться быстро считать в уме.

«Золотые парни» без усилий в считаные дни овладели навыками, но Родригесу приходилось бесконечно начи­нать снова и снова. Каждый раз, как он залезал в кабину, требовалась полная концентрация всех сил. В какой-то момент ему показалось, что иногда его тело опережает

голову — некоторые операции удавалось проделать ав­томатически: пальцы будто интуитивно чувствовали, что им нужно делать во время маневра. Сесар изо всех сил стремился воспроизвести это ощущение, вернуть его уже сознательно.

Когда был достигнут и этот уровень, Родригесу пред­стояло следующее испытание: учиться летать в строю, координируя свои действия с другими пилотами. Поле­ты в строю означали, что теперь придется напрячь все силы и использовать разом все свои навыки. Сложность предстоящей задачи была так велика, что у Родригеса снова голова шла кругом. С другой стороны, управляя самолетом, он испытывал бьющую через край радость. Кроме того, интересно было попробовать себя, прове­рить, сможет ли он работать в команде, да и преодоле­вать трудности ему нравилось.

Родригес обнаружил, что, учась контролировать самолет и выполнять сложные маневры, он попутно выработал у себя способность к полной концентрации внимания. Те­перь он мог одновременно следить за всеми приборами и параллельно контролировать общую ситуацию. Благо­даря этому дальнейшее обучение шло легче, осваивать каждый новый навык становилось все проще.

Постепенно, благодаря упорным тренировкам, Сесар Родригес стал одним из лучших в своем классе и был включен в число немногих курсантов, кого признали до­стойными служить летчиками-истребителями. Но впе­реди оставалось еще одно испытание: участие в широко­масштабных учениях всех родов войск. Чтобы успешно действовать в рамках сложно организованной военной операции, одновременно проходящей на земле, в возду­хе и на воде, нужно было понимать всю миссию в целом. От Родригеса и других участников требовались отточен­ные навыки и полнейшая концентрация.

Во время этих учений Сесара время от времени стало посещать новое ощущение: ему больше не нужно было сосредоточенно наблюдать за каждой деталью полета и отслеживать каждое свое движение — он воспринимал всю картину в целом и инстинктивно чувствовал, как в нее вписаться. По сути, это было ощущение власти, пусть даже мимолетное. Он даже заметил, что опережает тех самых «золотых парней»: постоянно выезжая за счет своих природных способностей, они несколько рассла­бились и не имели шанса выработать у себя столь высо­кую способность к концентрации, какой достиг Сесар. Во многих отношениях он не только догнал, но и пре­взошел их. После участия в нескольких учениях Родри­гес приобрел устойчивую репутацию лучшего.

Девятнадцатого января 1991 года Родригесу пришлось пройти окончательную проверку своего мастерства, вы­работанного длительными тренировками и занятия­ми, — всего несколько минут, но они могли обойтись ему очень дорого. Несколькими днями ранее США вме­сте с войсками союзников начали операцию «Буря в пу­стыне» в качестве ответных действий на вторжение Сад­дама Хусейна в Кувейт. Утром 19-го числа Родригес и его ведомый, Крэйг Андерхилл по прозвищу Крот, вы­летели в Ирак в составе ударного отряда из тридцати боевых самолетов — они направлялись к целям близ Баг­дада. Для Родригеса это было первое боевое задание. Летя на истребителях F-15, они с Кротом с дальнего рас­стояния заметили пару истребителей МиГ иракских ВВС и решили преследовать их. Однако через несколько се­кунд стало ясно, что их заманили в ловушку — пресле­дуемые превратились в преследователей, и два МиГа те­перь неслись на них с неожиданных позиций.

Видя, что вражеские самолеты приближаются, Родригес внезапно отсоединил свои топливные баки, чтобы до­стичь большей скорости и маневренности. Затем он спи­кировал к земле, ниже уровня летевшего к нему МиГа, делая все возможное, чтобы противнику было сложнее засечь его на радаре, в том числе он даже накренял ма­шину под прямым углом к земле, чтобы изображение на радаре было как можно более узким. Не видя его на экра­не, иракцы не могли запустить в него ракету. Все проис­ходило мгновенно. В любую секунду Родригеса мог вы­дать собственный радар, и тогда гибель была бы неиз­бежна. Исправить положение можно было только одним способом: уклоняться от МиГа, пока тот не приблизится для ведения огня, и вовлечь его в воздушный бой — «круговую схватку», которая в современных военных действиях была редкостью.

Почти неосознанно Родригес старался потянуть время, давая напарнику возможность прийти на помощь. Какое- то шестое чувство подсказывало ему, что Крот следует за ним, хотя и на значительном расстоянии. Но задержка вместо помощи принесла новую опасность — на сцену вышел второй МиГ.

Сесар испробовал все маневры уклонения, которым учился. Он видел, как МиГ подлетает все ближе и ближе, когда вдруг услышал сообщение Крота, который теперь совершал маневр, занимая боевую позицию. Оглянув­шись через плечо, Родригес увидел, как вражеский МиГ взрывается — по нему ударила ракета Крота. Разверну­лась погоня, все шло так, как и рассчитал Родригес, но не было ни секунды, чтобы перевести дух. Второй МиГ стремительно приближался.

Крот взмыл на высоту в 20 тысяч футов. Когда МиГ все- таки спикировал на самолет Родригеса, иракский пилот почувствовал присутствие над собой самолета Крота и начал маневрировать вверх и вниз, пытаясь избежать ло­вушки и не попасть между двумя самолетами. Используя момент замешательства, Родригес сумел войти в радиус разворота МиГа. Схватка перешла в классический воз­душный бой, когда один самолет старается сесть на хвост другому на расстоянии стрельбы, приближаясь к земле с каждой успешной петлей. Они кружили и кружили во­круг друг друга. Наконец, на расстоянии 3600 футов, по­лучив показания радара, Родригес сумел выстрелить по МиГу. Иракский пилот начал трудный маневр уклоне­ния, направив машину к земле, переворачиваясь и стара­ясь развернуться в обратном направлении, чтобы нако­нец вырваться, но за несколько секунд боя он потерял представление о том, насколько они приблизились к зем­ле, и рухнул вниз, в пустыню.

Крот и Родригес вернулись на базу, чтобы доложить ко­мандованию о выполненном задании. Уже потом, про­сматривая видеозаписи схватки, Родригес поймал себя на странном ощущении. Он, оказывается, не мог вос­произвести в памяти ни одного момента боя. Все про­изошло слишком быстро. Весь бой с МиГами занял не больше трех-четырех минут, а финальная схватка — во­обще всего несколько секунд. Конечно, во время боя Се­сар о чем-то думал, что-то соображал, ведь ему удалось выполнить несколько почти идеальных маневров. Но он, к примеру, не мог вспомнить, когда принял решение от­соединить топливные баки, — и как ему вообще пришла в голову такая идея? Наверное, чему-то подобному их учили, и каким-то образом это всплыло в памяти. Что и говорить, идея эта осенила его как нельзя более вовремя и просто-напросто спасла ему жизнь. Маневры уклоне­ния, которые Родригес выполнял во время схватки с пер­вым МиГом, поразили его командиров, настолько опера­тивно и безукоризненно они были выполнены. Его вос­приятие ситуации во время боя было исключительно острым, он висел на хвосте у противника на все повы­шающейся скорости и при этом не упустил из виду пу­стыню внизу, к которой приближались самолеты. Как объяснить все эти маневры, которые он и вспомнить-то едва ли мог? Родригес знал только, что страха не испы­тывал, но ощутил интенсивный выброс адреналина, по­зволивший его мозгу и телу действовать в полной гар­монии, соображая, что нужно делать, принимая решения и действуя в считаные доли секунды — слишком малый отрезок времени, чтобы все это можно было успеть про­анализировать.

В течение трех дней после боя Сесару не удавалось за­снуть — адреналин все еще циркулировал в его крови. Он понял, что человек обладает скрытыми психически­ми возможностями, которые пробуждаются в такие вот драматические моменты, выводя сознание на более вы­сокий уровень концентрации.

Во время операции «Буря в пустыне» Родригес сбил вто­рой самолет, затем, в 1999 году, в Косово, третий —больше, чем любой другой пилот США за последние де­сятилетия, — и заработал неофициальное звание «По­следнего американского аса».

В повседневной, сознательной жизни мы, как правило, проводим четкое различие между сферой психической и телесной. Мы думаем о своем теле и физических дей­ствиях. Животные такого деления не знают. Начиная обучаться какому-то навыку, в котором есть физический компонент, это разделение поначалу проявляется еще отчетливее. Приходится думать о каждом шаге, отслежи­вать каждое свое движение. Все выходит медленно, не­ловко и неуклюже. По мере того как мы нарабатываем опыт и появляется некоторая сноровка, мы замечаем, на­сколько быстрее и лучше у нас получается, если времена­ми голова отключается от участия в процессе, давая воз­можность телу действовать «на автопилоте». После таких прорывов становится ясно, к чему стремиться. Если же мы тренируемся достаточно долго, доводя навык до ав­томатизма, начинает казаться, что тело и разум действу­ют сообща.

Обучаясь такому непростому искусству, как управление современным самолетом во время боя, нужно освоить и отработать по отдельности, один за другим, множество простых двигательных навыков. Всякий раз, когда один из этих навыков бывает доведен до автоматизма, разум освобождается и может переходить к освоению следую­щего. К концу, когда все простые движения наконец освоены и отточены, мозг успевает переработать огром­ный объем информации, и вся она усваивается нервны­ми клетками, образуя новые связи и меняя тем самым их структуру. Иными словами, информация становится ча­стью нервной системы. Сложный комплекс движений теперь заложен в нас и действует на бессознательном уровне. Мы не перестаем мыслить, но это происходит на качественно ином уровне — тело и разум сливаются в единое тело. Мы изменились. Мы наделены таким разумом, который позволяет нам приблизиться к воз­можности животных действовать импульсивно, но толь­ко достигается это через сознательную, осмысленную и упорную практику.

Современной западной культуре свойственно недооце­нивать значение упражнений, практики. Мы предпочи­таем заблуждаться, ведь так хочется верить, что любые успехи достижимы без усилий, что они — знак природ­ной одаренности или сверхъестественного гения. До­биваться всего упорным трудом и длительными упраж­нениями — но это же так банально и совершенно не вдохновляет! Сама мысль о том, что для достижения ма­стерства требуется потратить на монотонную работу от десяти до двадцати тысяч часов, нам неприятна. Но по­верьте, эти предрассудки играют против нас. Они утаи­вают тот факт, что высот мастерства, оказывается, может достичь любой, кому хватит настойчивости и твердости, а ведь это истина, способная вдохновить каждого из нас на дерзания и привести к победе.

Пора уже отказаться от предубеждения, отвращающего нас от идеи упорного труда и сознательных усилий, — отбросьте его, и вы увидите, какой мощи, каких высот можно достичь благодаря практике и дисциплине. По­пытайтесь увидеть в этом источник подлинного вдох­новения и возможность чудесного преображения. Спо­собность овладевать сложными навыками путем фор­мирования нервных связей в мозге — плод миллионов лет эволюции и источник всех наших материальных и культурных достижений. Впервые ощутив непостижи­мое единство тела и души, которое появляется уже на начальных этапах обучения или тренировок, мы оказы­ваемся на подступах к этой силе. Мозг наш так устроен, что подталкивает нас в этом направлении, вызывает же­лание двигаться дальше, развивать свое могущество, продолжая практиковаться. Верх беспечности, настоя­щее безумие — отказываться от этого подарка приро­ды. Результатом может стать серый и унылый мир, в ко­тором ни у одного человека не хватает терпения для того, чтобы овладеть сложными навыками мастера. Мы — как личности — должны превозмогать эту сла­бость, всячески противиться ей и стремиться к преоб­ражению и силе, достижимой благодаря терпению и практике.

4. Постигайте детали — жизненная сила.

Леонардо да Винчи

Будучи внебрачным сыном нотариуса Пьеро да Винчи, Леонардо да Винчи был лишен возможности учиться в университете медицине или юриспруденции и сделать карьеру в «приличной» профессии. Мальчика, подраста­ющего в городке Винчи близ Флоренции, не слишком обременяли уроками. Он постоянно пропадал в окрест­ностях городка, где облазил каждый уголок леса, восхи­щаясь скалами и водопадами. Красота и невероятное многообразие природы поражали маленького Леонардо. В доме нотариуса водилась, разумеется, бумага (которая, повторим, по тем временам была редкостью). Мальчику хотелось запечатлеть все, что видел на прогулках, и он стал таскать бумагу из отцовских запасов.

Уйдя из дому, Леонардо садился где-нибудь на камень и рисовал насекомых, птиц, цветы — все, что понравится. Никто не учил его рисовать. Он просто переносил на бумагу то, что видел, и вскоре понял, что это не так про­сто и для того, чтобы ухватить сходство, надо как следу­ет подумать.

Леонардо становился все более наблюдательным, учил­ся обращать внимание на такие мелочи и подробности, по которым глаз часто скользит, не замечая их. Напри­мер, зарисовывая цветы, он видел теперь тонкие разли­чия между формой и расположением тычинок у раз­ных видов растений. Мальчик приглядывался к измене­ниям, происходившим с растением, готовившимся зацвести, и запечатлевал их в сериях последовательных рисунков. Он так углублялся в детали, что улавливал даже тончайшие, мимолетные детали, казалось, его взгляду открывалось то, что наполняло эти растения изнутри, делая их живыми и неповторимыми. Вскоре рисование и размышления стали для Леонардо сино­нимами, настолько эти два процесса слились в его со­знании. Изображая окружающие его предметы, он приходил к их пониманию.

Успехи мальчика в рисовании были настолько явными и поразительными, что отец принял решение отдать его в подмастерья к одному из многочисленных флорен­тийских художников. Искусство было одним из немно­гих достаточно почтенных занятий, доступных для вне­брачного ребенка. В 1466 году, воспользовавшись своей репутацией известного во Флоренции нотариуса, сер Пьеро определил четырнадцатилетнего сына на хоро­шее место — учеником в мастерскую великого живо­писца Верроккьо. Для Леонардо такой поворот был на­стоящим подарком судьбы. Верроккьо, глубоко проник­нутый свойственным той эпохе духом просвещения, к обучению подходил основательно, с серьезностью уче­ного. В мастерской были расставлены гипсовые фигу­ры, задрапированные в разные ткани. Ученики должны были сосредоточенно изучить каждую складку и пада­ющую тень, чтобы научиться правильно и реалистично изображать их. Леонардо эти занятия пришлись по сердцу, и уже скоро для Верроккьо стало очевидно, что юный ученик поразительно внимателен, подмечает ма­лейшие детали.

К 1472 году Леонардо был уже одним из первых помощ­ников мастера, помогал ему в работе над масштабными полотнами и брал на себя значительную долю ответ­ственности. В «Крещении Христа» Верроккьо поручил Леонардо написать фигуру одного из двух стоящих в стороне ангелов; эта картина сохранилась до наших дней и является первым образцом живописной работы да Вин­чи. Увидев ангела, Верроккьо был ошеломлен. Лицо было написано так, как никому раньше не удавалось: не­постижимо живое и одухотворенное, оно буквально све­тилось.

Недавнее рентгенологическое обследование полотна от­крыло кое-какие секреты юного Леонардо и объяснило то, что показалось Верроккьо волшебством. Его ученик наносил краску тончайшими слоями, мелкими, почти неразличимыми мазками. Постепенно он накладывал слой за слоем, каждый последующий чуть темнее преды­дущего. Используя такую технику и экспериментируя с разными красящими пигментами, да Винчи нашел спо­соб изображения нежных очертаний живой плоти. Из-за наложения тонких полупрозрачных слоев свет, падав­ший на картину, проникал, казалось, в глубь ангельского лица, освещая его изнутри.

Это говорит о том, что на протяжении шести лет, про­веденных в мастерской, юноша усердно трудился, про­водя сложные исследования и эксперименты с различны­ми красителями. Он отрабатывал и совершенствовал способы нанесения краски на холст, стремясь получить живое, объемное изображение, передать характерные черты разных материалов. Очевидно, немало внимания уделял он и изучению строения человеческого тела, фак­туре кожи, волос. Можно представить, насколько терпе­лив был Леонардо, как он, должно быть, любил эту кро­потливую, обстоятельную работу.

Спустя годы, уже оставив мастерскую Верроккьо и сде­лав себе имя, Леонардо да Винчи выработал некие прин­ципы, своего рода философию, которой руководство­вался в художественном творчестве, а позднее и в науч­ной работе. Он замечал, что другие художники, как правило, начинают работу с общего абриса, эскиза кар­тины, которую намеревались написать, желая произвести на зрителей определенное эмоциональное или духовное впечатление. Сам Леонардо был устроен по-другому. Он начинал работу с подробной проработки мельчай­ших деталей — разных форм носа, изгиба губ, передаю­щего настроение, вен на руке, замысловатых узлов на стволах деревьев. Эти детали, мелочи восторгали его. Он полагал, что, изучая и понимая их, можно приблизиться к пониманию самых сокровенных тайн природы, к за­мыслу Творца, вдохнувшего жизнь в каждое создание, в каждую форму живой материи. Кости кисти или очерта­ния губ вдохновляли его, вызывая не меньшее благого­вение, чем картина на религиозный сюжет. Живопись для него была исследованием, поиском тайны жизнен­ной силы, пронизывающей и одухотворяющей все в при­роде. Леонардо верил, что только так он может создавать проникновенные произведения, исполненные живого чувства. А чтобы этот поиск увенчался успехом, да Вин­чи не жалел времени на постоянную работу, изобретая все новые упражнения и выполняя их с неослабевающим рвением.

Днем Леонардо выходил на длительные прогулки по го­роду и окрестностям, цепким взглядом всматриваясь в детали, подмечая малейшие мелочи в мире вокруг себя. Он приучил себя обращать внимание на изменения и новшества в каждом знакомом предмете, который видел. По ночам, прежде чем отойти ко сну, он мысленно про­сматривал увиденное днем, откладывая в памяти. Лео­нардо был захвачен идеей ухватить самую суть человече­ских лиц во всем их великолепном разнообразии. Поэ­тому он любил наведываться в самые неожиданные места, где можно было найти разные типажи, — публичные дома, кабаки, тюрьмы, больницы, молельни, деревенские праздники. Блокнот всегда был у художника под рукой, так что в любой момент он был готов запечатлеть лица хохочущие, гримасничающие, искаженные болью, выра­жение блаженства или злобную ухмылку. Привлеченный необычным типом лица или физическим недостатком, Леонардо мог пойти следом за человеком, случайно встреченным на улице, рассмотреть его, а затем зарисо­вать по памяти. На листе бумаги он мог изобразить де­сятки разных профилей. Кажется, особенно привлекали художника рты и губы — они на его рисунках получа­лись не менее выразительными, чем глаза. Подобные упражнения Леонардо повторял постоянно, возвращаясь к ним в разное время дня, чтобы убедиться, что сумел уловить разные эффекты, игру света на человеческом лице.

Когда да Винчи писал свою великую «Тайную вечерю», его патрон, герцог Миланский, разгневался из-за того, что живописец не мог закончить работу в срок и просил перенести сроки. Казалось, все уже готово, оставались пустяки — дописать лицо Иуды, — но Леонардо все не мог подыскать натурщика, который бы его удовлетво­рил. Он бродил по самым заброшенным закоулкам Ми­лана, надеясь увидеть там злодея, чье выражение лица было бы достойно Иуды, но поиски ничего не дали. Услышав это объяснение, герцог смягчился, а вскоре Леонардо наконец посчастливилось натолкнуться на то, что искал.

Так же ревностно относился он и к правдивому изобра­жению человеческих фигур и предметов в движении. Он считал, что жизнь — это непрестанное движение и по­стоянные изменения. В неподвижных изображениях ху­дожнику удавалось передать ощущение динамичного движения. Еще в детстве он не мог оторвать глаз от зре­лища текущей воды, впоследствии же достиг совершен­ства в изображении водопадов, порогов, пенящихся во­дных потоков. Наблюдая за людьми, Леонардо мог часами сидеть на обочине дороги, присматриваясь к движению прохожих. Торопливыми штрихами он набрасывал фи­гуры, схватывая повороты, движения, позы, останавли­вая мгновение. (Он достиг такого мастерства, что делал подобные наброски с непостижимой скоростью.) Дома, уже без спешки, он наполнял контуры эскизов объемом. Чтобы еще больше отточить свое мастерство и научить­ся схватывать движение на лету, Леонардо изобретал все новые упражнения. В одной из его записных книжек есть, к примеру, такая пометка: «Завтра сделать несколь­ко силуэтов из картона в разных позах и подбрасывать с террасы вверх. Зарисовывать движения, которые совер­шает каждый из них на разных стадиях падения».

Жадное стремление Леонардо к познанию самой сути жизни через изучение подробностей и деталей подвело его к серьезному изучению анатомии человека и живот­ных. Ему хотелось знать предмет досконально и, изобра­жая человека или кошку, представлять, как они устроены и внутри, и снаружи. Он собственноручно вскрывал трупы, распиливал кости и черепа, с религиозной исто­востью посещал судебные аутопсии, внимательно и при­стально изучал строение мышц и нервов. Его анатомиче­ские зарисовки намного опередили свое время по точ­ности и реализму.

Другим художникам из-за этого повышенного внима­ния к мелочам Леонардо казался чудаком, если не безум­цем, однако в его законченных произведениях можно за­метить и почувствовать результаты такой неустанной работы. Ни у одного из его современников пейзаж на заднем плане не выписан с такой тщательностью. Каж­дый цветок, ветка, листик или камень изображены лю­бовно, всё пронизано жизнью. Но эти задние планы нес­ли не чисто декоративную функцию. Применяя эффект, известный как сфумато (одна из отличительных особен­ностей письма Леонардо), художник смягчал, приглушал отдельные фрагменты фона до такой степени, что они казались воздушными, окутанными дымкой и почти сли­вались с фигурой на переднем плане, создавая особый волшебный эффект. В этом нашла воплощение идея Лео­нардо о том, что все в жизни взаимосвязано и так или иначе соединено.

Лица женщин на портретах Леонардо производили уди­вительное воздействие на зрителей, особенно на муж­чин, которые, случалось, могли воспылать любовью к изображенным в религиозных сценах женским персона­жам. Между тем в выражении лиц не было чувственно­сти, но загадочные улыбки и удивительная, светящаяся кожа производили сногсшибательный эффект.

Леонар­до не раз приходилось слышать истории о юнцах, кото­рые тайком пробирались в чужие дома, где висели его полотна, чтобы упасть у ног изображенных там оболь­стительных женщин или припасть к их губам.

Прославленная «Мона Лиза» была повреждена еще в прошлом многократными попытками расчистить и ре­ставрировать ее, поэтому сейчас нам трудно представить, какой она была изначально и чем поражала современни­ков. К счастью, мы располагаем свидетельством Вазари, описавшим картину еще до того, как она была безнадеж­но изменена: «Ресницы, сделанные наподобие того как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью. Нос с его прелестными отверстиями, розоватыми и неж­ными, кажется живым. Рот, слегка приоткрытый, с края­ми, соединенными алостью губ, с телесностью своего вида, кажется не красками, а настоящей плотью. В углу­блении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса».

Спустя несколько столетий после смерти Леонардо его произведения продолжают восхищать, волновать и заво­раживать зрителей. Многих охранников, нанимающихся в музеи по всему миру для того чтобы стеречь произве­дения Леонардо, приходится увольнять из-за их стран­ного, напоминающего одержимость отношения к карти­нам. Произведения Леонардо чаще других становятся жертвами вандалов — это лишний раз указывает на уди­вительную силу его искусства, возбуждающего в людях сильнейшие, подчас неодолимые эмоции.

Серьезнейшей проблемой для художников эпохи Лео­нардо да Винчи был постоянный прессинг и необходи­мость представлять заказчикам все новые и новые произ­ведения. Приходилось поддерживать довольно высокий темп, чтобы не остаться без заказов и постоянно быть на виду у публики. Это не могло не влиять на качество ра­боты. Появился даже стиль, следуя которому живописцы могли, не тратя много времени, создавать на своих хол­стах эффекты, производившие большое впечатление на поверхностную, неискушенную публику. Для достиже­ния таких эффектов годились яркие краски, необычные композиции и сочетания цветов, драматичные, с теа­тральным пафосом сцены. Были и неизбежные потери — художники вынужденно пренебрегали деталями, выпи­сывая фон и даже самих людей, изображаемых на пор­третах. Цветам, деревьям, кистям рук не уделялось большого внимания — отвлекать от них взгляд зрителя был призван поверхностный глянец. Юный Леонардо заметил эту тенденцию сразу, как только приступил к ра­боте в мастерской, и ужаснулся. Причин тому было це­лых две — он терпеть не мог спешку в любом деле и обо­жал погружаться в детальное изучение каждого предме­та, любил подробности как таковые. Поверхностные эффекты не интересовали его. Им двигал жадный инте­рес к жизни, стремление познать разные ее формы, по­нять их изнутри, ухватить, постичь наполняющую их силу и как-то суметь перенести все это на плоскую по­верхность. Так и получилось, что, не вписавшись в об­щую тенденцию, Леонардо пошел своей дорогой, на ко­торой соединились наука и искусство.

На этом пути ему поневоле пришлось стать энциклопе­дистом, или, как он сам это называл, «универсалом», ибо о каждой вещи, каждом объекте он хотел узнать со всех сторон, и знания эти приходилось приумножать и рас­ширять постоянно, пока оставалось в мире то, что мож­но было изучать. Благодаря такой истовой сосредото­ченности на деталях этого мира, Леонардо да Винчи прозревал суть самой жизни, и это свое понимание уди­вительной жизненной силы смог передать дальше, доне­сти до нас в своих шедеврах.

Занимаясь своей собственной работой, следуйте путем Леонардо. Как правило, людям не хватает терпения на то, чтобы погрузиться в тему, впитывая тончайшие ню­ансы и штрихи, являющие собой неотъемлемую часть дела. Многих посещает искушение сделать ставку на яр­кие, но поверхностные эффекты и поднять шумиху. Они мыслят грубыми мазками кисти, работают наспех. И пре­небрежение деталями неизбежно выявляется в конечном результате труда — произведения не производят на пу­блику глубокого впечатления, оставляют равнодушны­ми, если они и привлекают внимание, то лишь поверх­ностное и минутное.

Отнеситесь к плоду своей работы иначе — это ваше де­тище, оно живо, оно обладает своим лицом, своим ха­рактером. Оно может быть красочным, харизматичным, а может получиться бледным и безжизненным.

Например, персонаж романа станет для читателя живым в том случае, если писатель будет работать, стараясь вообра­зить своего героя как можно подробнее, во всех деталях. И совершенно не обязательно описывать все эти детали на бумаге — читатель все равно почувствует, интуитив­но ощутит, насколько глубоко автор исследовал матери­ал, ведь от этого зависит, плоским или объемным полу­чился у него герой. Любой предмет, любое существо представляют собой сложный сплав многочисленных, расположенных на разных уровнях деталей, связанных и оживляемых жизненной силой. Относитесь к своему делу как к чему-то одушевленному, и вы ясно увидите, что такое ваш путь к мастерству: изучать и постигать все эти детали в полноте, стремиться почувствовать жизнен­ную силу, их наполняющую. И тогда вы без усилий смо­жете выразить ее, эту силу, в своей работе.

5. Расширяйте свой кругозор — всеохватность мышления

Фредди Роуч

В начале карьеры тренера Фредди Роучу казалось, что он достаточно хорошо разбирается в боксе, чтобы преу­спеть. (Больше информации о Роуче вы найдете в пер­вой и третьей главах.) Он не один год выходил на ринг как боксер-профессионал, понимал и чувствовал игру. Его наставником был легендарный Эдди Фатч, который, помимо других, тренировал самого Джо Фрейзера.

Когда в конце восьмидесятых спортивная карьера Роуча была окончена, он несколько лет помогал Фатчу на до­бровольных началах. Уже как тренер, Роуч разработал оригинальную методику подготовки боксеров с исполь­зованием тренировочных перчаток — «лап». Роуч сам вел с боксерами спарринг, обучая их прямо на ринге, во время боя. Это делало его наставления более наглядны­ми. Для Фредди было важно установить отношения с каждым из его подопечных, и он серьезно над этим тру­дился. Наконец, он ввел в практику просмотр и подроб­ный разбор видеозаписей выступления соперников. Это позволяло досконально изучить их стиль и выработать эффективную стратегию боя.

И все же, несмотря на явные преимущества разработан­ной им системы, Фредди казалось, что чего-то ему недо­стает. На тренировках все шло отлично, но во время боев он частенько наблюдал из своего угла, как спорт­смены, забыв все, чему он их учил, действуют на свой страх и риск или, в лучшем случае, применяют только малую часть «заготовок». Иногда, конечно, боксеры были настроены на одну волну с ним, но по большей ча­сти эти настройки почему-то сбивались. Такое положе­ние дел отражалось и на количестве одержанных по­бед — показатели были неплохие, но не блестящие, как хотелось бы.

Фредди вспоминал себя в юности, когда он выходил на ринг, будучи подопечным Фатча. С ним ведь было то же самое — на тренировках все получалось, зато на сорев­нованиях, в разгар схватки, поучения тренера куда-то улетучивались, и он начинал импровизировать. Положа руку на сердце, в Фатче как тренере ему всегда чего-то не хватало. Тот честно отрабатывал с ним приемы и от­дельные элементы боя (защиту, нападение, работу ног), но при этом ощущения целостной картины боя, общей стратегии у Роуча никогда не возникало. Отношения у них с Фатчем не были очень уж близкими, поэтому на ринге, в стрессовой ситуации, Фредди возвращался к собственной, естественной для него манере. Кажется, аналогичная проблема появилась теперь и у его подо­печных.

Пытаясь нащупать способ решения этой проблемы, Роуч задумался над тем, как дать своим ученикам ощущение целостной картины боя. Он хотел, чтобы они держали «сценарий» в голове и следовали ему на протяжении все­го поединка, сохраняя связь с тренером.

Для начала Роуч перенес основной акцент на работу с «лапами». С каждым из своих подопечных Роуч прово­дил длительные, по несколько раундов, схватки. Он все больше начинал чувствовать их. Ему передавался настрой учеников, он буквально кожей ощущал степень их со­бранности и даже то, насколько боксеры готовы усваи­вать его уроки. Не говоря ни слова — в этом не было нужды, — он мог воздействовать на настроение своих подопечных и помочь им сфокусироваться на бое.

Роуч, которого на первую тренировку привели в возрас­те шести лет, мог в любой момент с закрытыми глазами сказать, в какой части ринга находится. Тренируя боксе­ров, он и им передавал свое чувство пространства, заго­няя в неудобные позиции, подпуская на слишком близ­кое расстояние, чтобы ученики на собственной шкуре ощутили, какая в этом кроется опасность. Также он по­казывал разные способы, позволяющие избегать подоб­ных ситуаций.

В один прекрасный день, просматривая запись боя по­тенциального соперника, Роуч вдруг подскочил — черт, да он подходит к этим просмотрам совершенно непра­вильно! Все внимание он концентрирует на стиле веде­ния боя, то есть на том, что сознательно контролируется и меняется в зависимости от ситуации. Нужно-то совсем другое, осенило его: куда важнее подмечать непроизволь­ные движения, которые трудно взять под контроль. По­добные «штучки» имеются у каждого боксера, и они мо­гут поведать о потенциально слабых сторонах. Наблюде­ние за индивидуальными особенностями может дать куда более объективное представление о сопернике, позволит почувствовать его, прикоснуться к его душе и сердцу.

Роуч принялся заново пересматривать видеоматериалы, но поначалу дело двигалось плохо. У него ушел не один день на то, чтобы заметить что-то стоящее. Зато, по мно­гу часов наблюдая за тем или иным боксером, он начи­нал вживаться в него, понимать характер его перемеще­ний и даже предвосхищать его мысли. В конце концов он нашел и то, что искал, — особые привычки. Это была, например, манера едва заметно кивать головой перед тем, как нанести определенный удар. Теперь Роуч ясно видел это в записях боев. Со временем он научился вы­искивать подобные «штучки» намного быстрее.

На базе своих открытий Роуч разработал полноценную, сложную стратегию подготовки, подразумевающую большую подвижность и маневренность. В зависимости от того, как показывал себя противник в первом раунде, в перерыве Роуч мог предложить своему подопечному подходящий вариант действий. Его стратегия охватыва­ла весь поединок в целом. При необходимости подопеч­ный Роуча мог уступить в одном или даже двух раундах, не теряя при этом контроля над общей ситуацией. Бла­годаря работе с «лапами» Роуч мог до бесконечности от­тачивать тактические ходы, доводя их до совершенства. Изучив слабости противника, он мог показать своим подопечным, как их использовать, чтобы выиграть пое­динок. Накануне поединка прорабатывалось несколько разных вариантов ведения боя, выбор же зависел от того, как поведет себя соперник в первом раунде. У боксеров Роуча все чаще появлялось ощущение, что они уже би­лись с соперником и одержали победу, — чаще всего так и выходило на самом деле.

Теперь у Роуча возникали совершенно другие чувства и впечатления. Единение с подопечными стало абсолют­ным. Способность Роуча как тренера видеть картину поединка в целом — настрой противника, способ доми­нирования в пространстве ринга в каждом раунде, стра­тегию боя и путь к победе — прочно впечаталась в мыш­цы и нервы каждого из его учеников. Роучу казалось, будто это он сам наносит удар за ударом, и от схватки он получал настоящее, высшее удовлетворение. С нараста­ющей радостью он наблюдал за тем, как его ученики по­степенно выматывают соперников, предвосхищая их движения и словно читая их мысли.

Процент побед учеников Роуча подскочил вверх до бес­прецедентного в истории бокса уровня. Это касается не только самого звездного его ученика — Мэнни Пакьяо, но практически всех его спортсменов. После 2003 года Роуч пять раз был назван Тренером года — ранее ни один из тренеров не удостаивался этой чести более двух раз. Можно с уверенностью сказать, что в современном боксе тренеру Фредди Роучу нет равных.

Внимательно познакомившись с профессиональным пу­тем Фредди Роуча, мы можем видеть наглядный пример движения человека к мастерству. Его отец, сам в про­шлом боксер и чемпион в полулегком весе, определил своих сыновей в спорт едва ли не с пеленок. Фредди при­ступил к тренировкам, когда ему исполнилось шесть лет, и продолжал занятия до восемнадцати, после чего стал заниматься боксом уже профессионально. К двенадцати годам занятий нужно добавить серьезность его отноше­ния к тренировкам и поглощенность спортом. За после­дующие шесть лет, пока из-за травмы не пришлось пре­кратить выступления, Фредди провел сорок три боя — весьма напряженный график. Ему нравилось работать в спортзале, поэтому тренировкам он посвящал гораздо больше времени, чем любой другой боксер. Сойдя с ринга, Роуч не оставил спорт, продолжая посещать зал Эдди Фатча и помогая ему. К тому моменту, когда ему самому пора было становиться тренером, он набрал столько часов тренировок, что воспринимал боксерские поединки с куда большей глубиной и широтой, чем про­чие тренеры. Потому-то, когда он почувствовал возмож­ность для дальнейшего роста и перехода и новое каче­ство, это интуитивное чувство основывалось на годах практического опыта. Воодушевленный этим, Роуч су­мел проанализировать собственную работу и точно определить собственные недостатки.

Роуч не понаслышке знал, сколь многое в боксе опреде­ляется психологией. У боксера, выходящего на ринг с ясным пониманием цели и стратегии боя, с уверенно­стью в себе, залогом чего является полноценная подго­товка, шансов на победу неизмеримо больше.

Но одно дело понять это, а другое — придумать, как вселить эту уверенность в спортсменов. Перед поединком их слиш­ком многое отвлекает, а во время схватки так легко под­даться эмоциям под градом ударов, чтобы любые страте­гии напрочь вылетели из головы. Все тщательно обдумав, Роуч научился атаковать эти сложности с двух сторон: сначала разрабатывал всесторонний и гибкий план поединка, исходя из тщательного изучения особенностей и привычек противника, а потом переносил все это в под­сознание своего ученика, проводя с ним многочасовые тренировки «в образе» будущего соперника. На этом уровне тренировки состояли не из отработки отдельных элементов и приемов, как делают обычно. Сложные, комплексные подготовительные бои напоминали скорее симуляцию предстоящего поединка, повторяемую мно­гократно. На то, чтобы отработать эту уникальную си­стему, ушли годы проб и ошибок, неудач и счастливых озарений, но когда все сложилось — успех был просто феерическим.

В любой соревновательной среде, где есть конкуренция, обязательно имеются победители и проигравшие, а по­беждают неизбежно те, кто обладает более широким кругозором и всеохватностью мышления. Причина про­ста: такой человек мыслит не узко, ограничиваясь впе­чатлением от текущего момента, но может осмыслить всю картину и тщательно спланировать будущие собы­тия. Он видит на много ходов вперед, тогда как боль­шинству доступна лишь картина настоящего. Их реше­ния определяются тем, что происходит непосредственно здесь и сейчас; они легко впадают в панику, поддаются эмоциям, придавая проблемам и ситуациям преувели­ченное значение, которого те в действительности не имеют. Движение к мастерству естественным образом будет способствовать расширению вашего сознания, увеличивая кругозор. Тем не менее всегда имеет смысл позаботиться о себе и ускорить процесс, приучая себя к постоянному расширению перспективы. Это вы можете делать, постоянно напоминая себе об общей и главной цели работы, которую выполняете, и о том, как это свя­зано с теми задачами, которые вы ставите перед собой на будущее. С какой бы загвоздкой вы ни столкнулись, учи­тесь анализировать ее, чтобы понять, как она связана с общей картиной. Если, положим, ваша работа не имела ожидаемого успеха, терпеливо рассмотрите ситуацию со всех сторон, пока не найдете источник проблемы. Недо­статочно просто знать своих конкурентов или соперников — старайтесь изучить их и выявить их слабости. «Смотри на вещи шире и продумывай на несколько ша­гов вперед» — эта фраза должна стать вашим девизом. Такие тренировки ума облегчат вам движение к мастер­ству и помогут уйти далеко вперед от соперников.

6. Откройтесь перед другими — перспектива наизнанку.

Дэниел Эверетт

Как уже рассказывалось во второй главе, в декабре 1977 го­да Дэниел Эверетт со своей женой Керен и двумя детьми прибыл в глухую, удаленную деревушку в амазонских де­брях Бразилии. Здесь им предстояло провести следующие годы жизни — без малого двадцать лет. Деревня принад­лежала туземцам племени, равномерно рассеянного по области, носящей название Пираха, племя тоже называ­лось пираха. Эверетта направили сюда после окончания Летнего института лингвистики — христианской орга­низации, готовившей будущих миссионеров.

Руководство института считало племя твердым ореш­ком, а язык туземцев — почти не поддающимся расшиф­ровке и одним из самых сложных для изучения ино­странцем. Веками пираха вели очень замкнутую жизнь, не смешиваясь с другими племенами и противясь лю­бым попыткам ассимилировать их. Они так долго суще­ствовали в полной изоляции, что в конце концов не осталось никого вне племени, кто понимал бы язык пи­раха и мог с ними объясниться. После Второй мировой войны к пираха несколько раз направляли миссионеров, но наладить общение не удавалось: несмотря на про­фессиональную подготовку и незаурядные лингвисти­ческие способности, эти люди отзывались о языке пира­ха как о головоломном и исключительно трудном для понимания.

Дэниел Эверетт был одним из самых способных и мно­гообещающих среди лингвистов, проходивших обуче­ние в Институте лингвистики. Предложение отправить­ся к пираха и попытаться разгадать их тайну вызвало у него взрыв воодушевления. Родители его жены в свое время были миссионерами где-то в Бразилии, и детство Керен проходило в среде, не особо отличавшейся от по­селения пираха.

Семья отправилась на место с радостью, и в первые же месяцы Эверетт, казалось, добился успехов. Ему удалось понять отдельные слова, и он даже мог объясняться ко­роткими фразами. Работал он без устали и постоянно носил при себе на поясном ремне библиографические карточки.

Жизнь в племени давалась довольно трудно, хотя пираха держались миролюбиво. Дэниелу было приятно общать­ся с туземцами, и он надеялся, что они приняли его. Од­нако вскоре он почувствовал, что не все так гладко.

Часть методики Института лингвистики состояла в по­гружении в туземную культуру — считалось, что это создает оптимальные условия для изучения языка. Мис­сионеров, по сути, бросали на произвол судьбы, предо­ставляя им осваиваться среди туземцев без какой-либо опоры. Эверетт, сам того не желая, держался с пираха не на равных, ощущая свое превосходство над отсталым на­родцем. Осознал он это далеко не сразу, а только после нескольких случаев, происшедших в деревне.

Начать с того, что, прожив среди пираха всего несколько месяцев, его жена и дочь заболели малярией и чуть не умерли. Дэниела неприятно поразило полное отсутствие сочувствия со стороны туземцев. Немного позже супру­ги изо всех сил старались вытянуть заболевшего тузем­ного ребенка. Сами пираха были уверены, что ребенок не выживет, и усилия белых людей воспринимали как досадную помеху. Через несколько дней ребенок умер — пираха влили ему в горло алкоголь. Как ни пытался Дэ­ниел найти оправдание этому поступку, он не мог прео­долеть неприязнь. В другой раз мужчины племени без всякой видимой причины, но под воздействием алкого­ля искали его, чтобы убить. Дэниел спрятался, угроза миновала, и ничего подобного впредь не происходило, однако этот случай породил беспокойство за безопас­ность семьи.

Но гораздо сильнее всех тревог было его разочарование от самих пираха. Эверетт много читал о туземцах бассей­на Амазонки, и пираха на фоне других явно недотягива­ли по всем меркам, да и вообще казались какими-то странными. У них практически отсутствовала материаль­ная культура — не было сколько-нибудь серьезных ору­дий труда, художественных ремесел, не было ни нарядов, ни украшений. Если женщине требовалась корзина, она обходилась парочкой пальмовых листьев — переплетала их на скорую руку, использовала раз-другой, а потом вы­брасывала за ненадобностью. Пираха не придавали зна­чения вещам и ничего не сохраняли. Ритуалов и обрядов тоже было немного, а фольклор и мифотворчество, на­сколько мог судить Эверетт, практически отсутствовали.

Однажды Дэниел проснулся, услышав шум. Пираха пре­бывали в возбуждении — насколько миссионер понял, в деревню явился дух, живший на облаках, и предупредил туземцев, что в джунгли сегодня ходить опасно. Дэниел долго всматривался в ту сторону, куда смотрели пираха, но ничего такого не увидел. В эту минуту пираха напо­минали ему то ли подростков-бойскаутов, то ли компа­нию хиппи — никчемное племя, каким-то образом утра­тившее свою собственную культуру, если она вообще существовала.

Все нарастающее напряжение было связано и с неудача­ми в его собственной работе. Эверетт немного продви­нулся в изучении языка, но, удивительно, чем больше слов и фраз он выучивал, тем больше возникало вопро­сов и неясностей. Ему казалось, что он освоил опреде­ленное выражение, но тут же выяснялось: оно означает что-то совсем другое или его значение намного шире, чем он мог представить. Подрастающие в деревне малы­ши легко и свободно осваивали язык — ему же, лингви­сту, столько времени живущему среди пираха, он не да­вался. Но однажды случилось то, что, как вспоминал впоследствии Дэниел, оказалось переломным моментом.

Тростниковая крыша дома, где жила его семья, прохуди­лась, ее нужно было подновить, и он обратился за помо­щью. Вроде бы он жил в довольно тесном контакте с пи- раха, однако никогда еще не ходил с ними в джунгли. На этот раз ему пришлось отправиться в самую глубь — именно там можно было собрать материал, пригодный для ремонта. В этом коротком походе ему внезапно от­крылись новые, совершенно неожиданные черты пира- ха. Сам он шел по джунглям, производя много шума и оступаясь, а индейцы, казалось, скользили по зарослям, не задев ни единой веточки. Отстав, Дэниел остановил­ся, чтобы перевести дух. До него донеслись странные звуки — пираха явно переговаривались, только вместо слов раздавался свист. Миссионеру стало ясно, что в джунглях эти люди пользуются другой системой комму­никации, идеально закамуфлированной под звуки леса. Превосходный способ обмениваться информацией, не привлекая к себе внимания, а для охоты настоящая на­ходка!

Теперь Эверетт стал чаще сопровождать пираха на вы­лазках в джунгли, и его уважение к ним все возрастало. Они видели и слышали то, чего не замечал он сам, — ядовитых змей, признаки чего-то необычного или подо­зрительного. Время от времени, даже не в сезон дождей, выпадали осадки, и туземцы, будто обладая шестым чув­ством, всегда знали о приближении дождя заранее. (Да что там погода, пираха каким-то непостижимым обра­зом за несколько часов узнавали, к примеру, о предстоя­щем прибытии самолета, — Эверетт представить не мог, как им это удается!) Каждый квадратный дюйм джун­глей, каждое растение эти люди знали как свои пять паль­цев. По виду пузырей или ряби на реке они мгновенно понимали, упал ли в воду камень или под водой прячется опасное животное. Пираха были хозяевами джунглей, здесь они обладали властью, которой он, Эверетт, не мог почувствовать, наблюдая за туземцами в деревне. Осо­знав это, он начал понимать, что жизнь и культура пира­ха, на первый взгляд казавшаяся примитивной, на самом деле была полной и богатой. За сотни лет пираха выра­ботали уклад, идеально соответствующий суровым усло­виям, в которых им приходилось жить.

Теперь те же инциденты, которые раньше возмущали или огорчали его, предстали в новом свете. Живя бок о бок со смертью, ежедневно сталкиваясь со всякого рода опасностями, которыми кишели джунгли, эти люди вы­работали стоическое к ним отношение. Они не могли позволить себе тратить время и силы на то, чтобы подол­гу убиваться или сопереживать. Зато они инстинктивно чувствовали, что кто-то умирает, — так, они точно зна­ли, что младенец, с которым возились супруги, обречен, и почли за благо облегчить ему смерть. Мужчины возна­мерились было убить Эверетта, услышав, что он осужда­ет их за выпивку. Они решили, что он, как и его предше­ственники, будет навязывать им свои суждения и попы­тается взять над ними власть. У них имелись основания для таких выводов и такого поведения, но Дэниел смог понять это лишь по прошествии времени.

Эверетт теперь все больше участвовал в жизни племе­ни — ходил с пираха на охоту и рыбную ловлю, собирал корни и плоды и т. д. И он, и его жена участвовали в со­вместных трапезах с туземцами, все больше общались с ними и таким образом все лучше узнавали культуру пи­раха. Сдвинулось с мертвой точки и изучение языка, хотя сам Эверетт не сразу осознал это. Теперь этот про­цесс был намного более естественным, меньше опирался на лингвистические исследования и больше — на пости­жение языка изнутри, через жизнь рядом с туземцами и полное погружение в их культуру. Эверетт начал думать и рассуждать как пираха, он заранее предвидел их реак­цию на вопросы некоторых западных визитеров; теперь ему открылось их чувство юмора и стали понятны исто­рии, которые они любили рассказывать, сидя у костра.

Открывая для себя многие аспекты культуры пираха, все глубже погружаясь в их жизнь, он замечал все больше интересных особенностей языка этого народа. До тех пор Эверетт был приверженцем царившей в лингвисти­ке теории Ноама Хомского. Согласно Хомскому, в ос­нове всех языков лежит набор сходных основополагаю­щих грамматических принципов. Это явление было на­звано им «универсальной грамматикой». По мнению Хомского, универсальная грамматика закреплена на ге­нетическом уровне в определенных структурах мозга. Согласно этой теории у каждого из нас знание языка врожденное. Однако, чем больше времени Эверетт жил среди пираха, тем больше убеждался, что их язык не впи­сывается в эту систему. В языке пираха нет цифр и вооб­ще не разработана система счисления. Они не имеют слов для обозначения цвета, но могут довольно точно описывать цвет короткими фразами, сравнивая между собой реальные предметы.

Согласно теории универсальной грамматики, основной чертой, свойственной всем языкам, является так называе­мая рекурсия — образование придаточных предложе­ний; в пример можно привести предложение: «Пища, которую ты ешь, вкусно пахнет». Эверетт, как ни ста­рался, не смог найти у пираха ничего похожего. Они выражали подобные мысли простыми утвердительными предложениями типа: «Ты ешь пищу. Эта пища вкусно пахнет». Подобных исключений из универсальной грам­матики при ближайшем рассмотрении оказалось гораздо больше.

Продолжая знакомиться с культурой пираха, Эверетт находил ее все более осмысленной и разумной — в ре­зультате изменилось и его восприятие языка. Однажды, например, он услышал новое слово, значение которого пираха объяснили так: «Что в твоей голове во время сна». Вроде бы это означало сновидение. Но слово про­износилось с определенной интонацией, к которой пи­раха прибегали, желая сообщить о чем-то новом. Про­должив расспросы, Эверетт понял, что для туземцев сно­видение — особая форма реального переживания, а не фантазия. Сон был для них такой же действительностью, как и все то, с чем они сталкивались во время бодрство­вания. Число подобных примеров росло, и у Эверетта начала складываться теория, названная им «принцип не­посредственного переживания». Это означало, что для пираха имеет значение только то, что происходит здесь и сейчас или произошло с кем-то, кто может лично по­ручиться, что все так и было.

Подобная концепция объясняла отсутствие в языке пи- раха обозначений цвета и чисел — подобные абстракции в принцип непосредственного переживания не вписыва­лись. Вместо рекурсий пираха оперировали простыми утверждениями, описывая то, что видели сами. Теория Эверетта полностью объясняла отсутствие у пираха ма­териальной культуры, мифов о Сотворении мира и исто­рий о чем-то, что происходило в далеком прошлом. Та­кая необычная форма культуры развилась у них как иде­ально подходящая к среде обитания и полностью отвечала их потребностям — эти люди существовали в настоящем, погруженные в непосредственную реаль­ность, и были совершенно счастливы. Это помогало им психологически быть выше всех сложностей существо­вания. Поскольку они не нуждались ни в чем, выходя­щем за пределы непосредственного переживания, не было и слов для описания чего-либо подобного.

Теория Эверетта стала плодом многолетнего погруже­ния в культуру пираха. Сложившись, она пролила свет на многие вещи, казавшиеся необъяснимыми. К их по­ниманию невозможно было прийти и даже приблизить­ся, наблюдая за туземцами со стороны, даже если такое внешнее наблюдение длилось бы месяцы и годы.

Вывод, в которому пришел Эверетт и который вызвал брожение в среде специалистов, занимающихся вопроса­ми лингвистики, гласил, что культура оказывает воздей­ствие на развитие языка, переоценить которое трудно, и что языки отличаются один от другого гораздо сильнее, чем представлялось до сих пор. Хотя общие черты у всех языков человечества несомненно есть, однако и речи не может быть ни о какой универсальной грамматике, зна­чение которой перевешивало бы значение культуры того или иного народа. Прийти к такому выводу, подчерки­вает Эверетт, можно исключительно благодаря годам обстоятельной работы в «полевых условиях».

Те, кто, сидя в кабинетах, делают обобщения на основании уни­версальных теорий, не видят целостной картины. Чтобы разглядеть индивидуальные черты и отличия, необходи­мо погрузиться в культуру народа, стать его частью.

По­скольку это, как правило, требует слишком серьезных усилий, основополагающая роль и важность культуры в формировании структуры языка и познании мира до сих пор не оценена в полной мере.

Чем глубже погружался Эверетт в жизнь пираха, тем больше она меняла его самого. Он не только убедился в несостоятельности передовых теорий в лингвистике, но и разочаровался в своем миссионерском служении. И то и другое было попыткой навязать пираха чужие ценно­сти, чужую жизнь. Эверетт видел, что проповедь Еванге­лия и обращение пираха в христианство может полно­стью разрушить их собственную культуру, складывавшую­ся тысячелетиями, идеально подходящую к условиям жизни и делающую их счастливыми людьми. Размышляя об этом, он сам утратил веру в христианство и в конце концов оставил Церковь. Встретившись с чужой культу­рой и глубоко восприняв ее, Дэниел понял, что не готов говорить о превосходстве какой бы то ни было идеи или системы ценностей. Подобное представление, считает он, есть не что иное, как иллюзия, возникающая из-за по­верхностного, стороннего взгляда на действительность.

Для многих исследователей в ситуации, близкой к обсто­ятельствам Дэниела Эверетта, естественной реакцией было бы полностью положиться на знания и представле­ния, приобретенные за время обучения. Это означало бы внимательно наблюдать за пираха, как и делал Эверетт в самом начале, вести подробные записи и пытаться втис­нуть жизнь незнакомого племени в рамки имеющихся лингвистических и антропологических концепций. Та­кой исследователь публиковал бы статью за статьей в пре­стижных научных журналах и в результате получил бы солидную должность в каком-нибудь академическом ин­ституте. Но в конечном счете он так и остался бы сторон­ним наблюдателем, а значительная доля выводов оказалась бы лишь подтверждением априорных догадок. Бесценные сведения о языке и культуре, которые удалось обнаружить Эверетту, остались бы попросту незамеченными. Можно только предполагать, как часто подобное уже случалось в прошлом и сколько тайн туземных народов было утраче­но из-за такого поверхностного подхода.

Отчасти подобное тяготение к стороннему взгляду со стороны объясняется предвзятым мнением, если не ска­зать предубеждением многих ученых. Изучение предме­та извне, утверждают они, позволяет сохранить объек­тивность. Но о какой объективности может идти речь в ситуации, когда исследователь смотрит сквозь призму множества условностей, допущений и готовых теорий? Реальность пираха можно было познать, только непо­средственно участвуя в их жизни. При этом наблюдатель не скользит по поверхности и не воспринимает проис­ходящее сугубо субъективно. Ученый способен участво­вать в событиях изнутри, но при этом сохранять логику и трезвость научного мышления. Эверетт ведь не слился с пираха, не стал одним из них, а держался достаточно отстраненно, чтобы сформулировать принцип непосред­ственного переживания. Чтобы решиться на такой шаг, как жизнь внутри племени, ему потребовалось немалое мужество. Он постоянно подвергался физической опас­ности, разделяя с пираха жизнь в джунглях. Отстаивая свою позицию, он был вынужден вступить в нешуточ­ную конфронтацию с другими лингвистами, со всеми вытекающими из этого последствиями, включая пробле­мы с будущим устройством на преподавательскую рабо­ту. У Эверетта произошел и кризис веры, он глубоко ра­зочаровался в христианстве, которое так много значило для него в молодости. Но он пошел на все, движимый желанием познать реальность. Двигаясь таким нетриви­альным путем, ученый сумел овладеть фантастически сложной языковой системой и, проникнув в сущность культуры пираха, сделать неоценимые выводы как отно­сительно ее, так и относительно роли культуры в целом.

Важно понять: нам не дано постичь в полноте то, что переживают и испытывают другие люди. Мы всегда оста­емся по эту сторону, заглядывая внутрь, и именно это порождает столько недоразумений, конфликтов, непо­нимания. Но интеллект человека во многом определяется деятельностью зеркальных нейронов, дающих нам возможность поместить себя на место другого, влезть в чужую шкуру и представить их переживания. Постоян­но находясь рядом с людьми и пытаясь проникнуться их ощущениями, мы достигаем большего понимания, начи­наем смотреть на мир с их точки зрения, но это требует и больших усилий с нашей стороны.

Для нас настолько естественно приписывать другим людям свои взгляды, воззрения и системы ценностей, что мы порой и сами не замечаем, что делаем это.

Если же речь идет об изучении другой культуры, необходимо активизировать все наши возможности к эмпатии и жить жизнью этих людей — только так можно преодолеть естественную страсть к проецированию своего опыта на других, только так мож­но пробиться к реальности их ощущений и пережива­ний. Для того чтобы это произошло, мы должны пре­одолеть врожденный страх перед другими и их непохо­жестью на нас. Нужно без предубеждения войти в их верования и систему ценностей, узнать их мифы, позна­комиться с их мироощущением. Постепенно деформи­рующая линза, через которую мы их сначала увидели, на­чинает выпрямляться, изображение выправляется и про­ясняется. Глубже проникая в инаковость других, чувствуя то, что чувствуют они, мы можем постичь, что именно делает их другими, и лучше познаем человеческую при­роду. Это относится к целым народам, отдельным людям и даже авторам книг. Как однажды написал Ницше: «Стоит тебе начать мысленно мне противиться, как ты перестаешь ощущать мое состояние и, следовательно, слышать мои доводы! Тебе должно стать жертвой той же страсти».

7. Синтезируйте все формы знания — Универсальный человек.

Иоганн Вольфганг Гёте

Иоганн Вольфганг Гёте (1749-1832) рос в унылом доме в немецком городе Франкфурте. Отец его пытался сде­лать карьеру в политике, но не преуспел, и, видимо, это сказалось на его характере. Был он человеком желчным, сухим, требовательным. Возможно, желая восполнить собственные неудачи, отец Иоганна постарался дать сыну исключительно широкое образование. Мальчика обучали искусствам, наукам, он знал несколько языков, умело владел шпагой и прекрасно танцевал. Но жизнь под неусыпным отцовским надзором казалась Иоганну невыносимой.

Покинув наконец родительский дом и переехав в Лейп­циг, где ему предстояло обучаться в университете, шест­надцатилетний Иоганн Вольфганг Гёте был счастлив так, будто вырвался на волю из тюрьмы. Вся сдерживае­мая энергия, горячность, непоседливость, тяга к женщи­нам и приключениям вырвались из-под спуда, и юноша пустился во все тяжкие.

Он вел жизнь светского хлыща, одевался по последней моде, не пропускал ни одной красотки. Гёте интересова­ли не только увеселения Лейпцига — он приобщился и к интеллектуальной жизни, его нередко можно было встретить в каком-нибудь кабачке рассуждающим о фи­лософии и подобных материях с однокашниками и про­фессорами. В юноше проснулся дух бунтарства — он вы­сказывался против христианства и отстаивал языческую религию древних греков. Как вспоминал один из про­фессоров: «Почти все сходились тогда во мнении, что у него не все дома».

Серьезно влюбившись, Иоганн растерял последние кро­хи самообладания. Письма, которыми он забрасывал друзей, весьма тревожили их. Юноша то воспарял до не­бес, то впадал в отчаяние, а в своем отношении к избран­нице переходил от обожания к подозрениям. Он совсем перестал есть. Многим казалось, что Гёте впал в настоя­щее безумие. «С каждым днем я качусь вниз все бы­стрее, — писал он сам другу. — Еще три месяца, и мне конец».

В 1768 году, в разгар всей этой истории, Гёте внезапно потерял сознание. Очнулся он весь в крови — с ним слу­чилось легочное кровотечение. Несколько дней юноша был на грани жизни и смерти. Его выздоровление казалось врачам настоящим чудом; боясь рецидива, они уго­ворили Иоганна переехать домой во Франкфурт, где он провел несколько месяцев прикованным к постели.

­Оправившись от тяжкого недуга, молодой Гёте почув­ствовал себя другим человеком. Две мысли теперь владе­ли им — впоследствии они продолжали заботить его до самого конца жизни. Во-первых, Гёте считал, что обла­дает своего рода внутренним духом, которого он назвал даймоном. Этот дух являл собой инкарнацию всей его неуемной, кипучей, демонической энергии. Он мог ста­новиться разрушительным — именно это и произошло в Лейпциге. Но можно было и возобладать над ним, на­править энергию даймона на что-то созидательное. Как бы то ни было, энергия была настолько мощной, что за­ставляла Иоганна бросаться из одной крайности в дру­гую, совершая резкие переходы от духовности к чув­ственности, от наивности — к цинизму. Юноша все больше укреплялся в мысли, что даймон был духовной силой, приданной ему при рождении и воздействующей на его жизнь. От того, как он управится со своим даймо­ном, будет зависеть, долгой ли окажется его жизнь и удастся ли воплотить свои чаяния.

Во-вторых, в столь раннем возрасте оказавшись на поро­ге смерти, Иоганн ощутил ее присутствие физически, и это чувство преследовало его долгое время. Возвращаясь к нормальному существованию, юноша был поражен тем, как это удивительно — слышать биение своего серд­ца, сознавать, что обладаешь легкими, мозгом, что все это действует четко, как часы, независимо от сознания. Гёте воспринял это как указание на существование не­кой жизненной силы, пронизывающей отдельные орга­низмы и исходящей не от Бога (Гёте всю жизнь оставал­ся язычником), а от самой природы.

Пойдя на поправку, Гёте подолгу гулял, любуясь приро­дой. То же острое чувство восторга и удивления жизнью теперь возникало при виде деревьев, трав, животных. Что за сила направляла их развитие, чтобы сделать иде­ально приспособленными к условиям среды жизненны­ми формами? Что за внутренний источник энергии за­ставлял их расти и развиваться?

Будто узник, чудом избежавший смертной казни, Ио­ганн с безудержным интересом пытался понять, что представляет собой эта жизненная сила. В результате ему пришел в голову сюжет, основанный на старой немец­кой легенде об ученом (Фаусте), жаждущем проникнуть в тайны жизни; в обмен на душу Фауста дьявол (Мефи­стофель) предлагает ему свою помощь. По условиям сделки, как только Фауст испытает мгновение полного счастья и сочтет, что ему больше ничего не нужно от жизни, он должен был умереть, а дьявол получал бес­смертную душу ученого.

Гёте начал делать первые наброски этой драматичной истории. В диалогах между Фаустом и Мефистофелем ему слышались отголоски собственных внутренних го­лосов, этих его сверхъестественных сущностей, беседу­ющих между собой.

Через несколько лет Гёте завершил юридическое образо­вание и занялся юриспруденцией. И снова, как в Лейп­циге, его даймон, казалось, одержал над ним победу. За­урядное существование стряпчего было Гёте ненавист­но, как и вообще все условности, царящие в обществе и ведущие к конфликту людей с их истинной природой.

Свои бунтарские мысли Гёте выплеснул на страницы ро­мана в письмах, изданных под названием «Страдания юного Вертера». Сюжет был навеян как собственными переживаниями, так и кончиной близкого друга, покон­чившего с собой из-за несчастной любви; персонажи имели отдаленное сходство со знакомыми Гёте, однако главным было не это, а идеи и размышления автора. Провозглашая превосходство высоких чувств над благо­разумием и рассудительностью, Гёте призывал вернуться к чистой жизни, близкой к природе.

Роман вызвал бурную реакцию в Германии и за ее преде­лами, став предшественником движения, получившего впоследствии название европейского романтизма. Наутро после выхода романа Гёте проснулся знаменито­стью. Казалось, книгу его прочитал каждый. Подражая отчаявшемуся Вертеру, сотни молодых людей совершали самоубийства.

Гёте не ожидал подобного успеха и был застигнут врас­плох. Внезапно он оказался в центре внимания, стал од­ним из наиболее известных писателей своего времени. Затаившийся было даймон поднял безобразную голову. Гёте вновь захватил круговорот балов, вина, женщин. Вернулась частая смена настроений. Гёте чувствовал, как в нем зреет отвращение — к самому себе, к тому миру, в котором он снова оказался. Кружок царивших в этом мирке литераторов и интеллектуалов раздражал неимо­верно. Самодовольные, чопорные, они были так же дале­ки от мира природы, реального и естественного, как и юристы. Репутация успешного писателя связывала Гёте по рукам и ногам.

В 1775 году, спустя год после публикации «Вертера», Гёте получил от герцога Веймарского предложение стать его личным советником. Герцог был горячим поклонни­ком его сочинений, к тому же задался целью собрать при своем довольно заурядном дворе писателей и художни­ков, чтобы придать ему блеск. Гёте понял: для него это уникальная возможность изменить жизнь, шанс, кото­рый больше может не представиться. Не лучше ли рас­прощаться с литературой, устремив свою кипучую энер­гию на политическую деятельность и науки? Так наконец он приручит своего непокорного даймона. Предложе­ние было принято, и, не считая одной поездки в Италию, всю оставшуюся долгую жизнь Гёте провел в Веймаре.

Он взялся было за модернизацию местного правитель­ства, но вскоре понял, что герцог слаб и распущен, все вокруг разъедено коррупцией и любые попытки реформ приведут к краху. Гёте сосредоточенно углубился в гео­логию, ботанику, анатомию. Время, когда он писал сти­хи и романы, ушло в прошлое. Теперь он часами сидел за столом, изучая образцы из все растущей коллекции ми­нералов, растений и костей.

Погружаясь в изучение наук, Гёте невольно замечал странные связи между ними. В геологии изменения зем­ной коры происходили очень медленно, за невероятно долгие периоды времени — слишком долгие, чтобы их можно было заметить на протяжении жизни одного че­ловека. Растения пребывали в постоянном развитии, от простого зародыша в семени до цветка или дерева. Вся жизнь на планете находилась в движении, из одной жиз­ненной формы вырастала другая. В конце концов Гёте пришел к радикальной догадке, что и люди развились из других, более примитивных жизненных форм, — имен­но таков путь всего существующего в природе.

В ту эпоху одним из основных аргументов против тео­рии эволюции считалось отсутствие у человека межче­люстной кости. Такая кость имеется в челюсти всех по­звоночных, включая приматов, но в черепе человека ее в то время идентифицировать не могли. На этом основа­нии делался вывод, что человек не мог произойти от обезьяны, а создан иным образом, по воле Бога. Убеж­денный, что все в природе взаимосвязано, Гёте с такой гипотезой смириться не мог. Он провел свое исследова­ние, скрупулезно сопоставляя кости множества разных животных, и в результате сумел обнаружить зачатки межчелюстной кости в верхней челюсти человека, не­опровержимо доказав тем самым связь с другими фор­мами жизни.

Подход Гёте к науке был необычен для его времени. Взять хотя бы идею о том, что должно существовать не­кое архетипическое растение, объединяющее в себе фор­мы и развитие всех растений. Исследуя кости, Гёте лю­бил сравнивать между собой разные виды животных, пы­таясь обнаружить черты сходства отдельных частей их скелета, например позвоночника. Он был буквально одержим идеей сходства и связи всего живого, являв­шейся отголоском фаустовского желания познать суть жизни. Гёте чувствовал, что разгадка всех явлений при­роды заключена в самих этих явлениях, в их собственной структуре, и остается только уловить ее, познать с помо­щью органов чувств или интеллекта.

Современники не принимали Гёте как ученого, и только спустя десятилетия было признано, что, возможно, он стоял на пороге открытия теории эволюции, а другие его исследования стали предшественниками таких по­явившихся позднее направлений науки, как морфология и сравнительная анатомия.

В Веймаре Гёте стал, казалось, другим человеком — бла­горазумным и рассудительным, ученым и философом. Однако в 1801 году новый приступ болезни едва не свел его в могилу. Чтобы полностью восстановить здоровье, потребовалось несколько лет, но к 1805 году Гёте, нако­нец, понял, что силы возвращаются, а с ними вернулись ощущения, забытые со времен юности. Тот год ознаме­новался поразительным, фантастическим подъемом творческих сил; начавшись у Гёте в пятьдесят с неболь­шим, он продлился почти до семидесяти. Даймон, столь­ко лет подавляемый, снова вырвался наружу, но на сей раз его удалось направить в созидательное русло, на ра­боту. Стихи, романы и драмы изливались на бумагу словно сами собой. Гёте вернулся к «Фаусту», написав за этот период большую часть произведения. Его дни на­поминали безумную мешанину разных занятий — утром он писал, днем ставил эксперименты или вел наблюде­ния (которыми внес вклад в химию и метеорологию), ве­черами вел с друзьями беседы об эстетике, науке или по­литике. Казалось, этот человек не знает устали и пережи­вает вторую молодость.

Гёте пришел к выводу о том, что все формы человече­ского знания суть проявления одной и той же жизнен­ной энергии, существование которой он интуитивно ощутил в юности, оказавшись на пороге смерти. Про­блема большинства людей, размышлял Гёте-философ, состоит в том, что они воздвигают вокруг предметов и идей искусственные стены. Трезвый, реальный мысли­тель видит связи и улавливает суть жизненной силы, действующей в каждом отдельном случае. Почему люди упираются в поэзию или искусство, не связан­ные с наукой, зачем сужают свои интеллектуальные интересы? Ум создан для того, чтобы находить связи между предметами, соединять их, как ткацкий станок соединяет нити в полотно. Если жизнь существует как единая органическая сущность и расчленить ее, не утратив ощущения целостности, невозможно, то и мышление должно стремиться стать равным этому це­лому.

Друзья и знакомые Гёте в тот период замечали за ним странные вещи — он любил рассуждать о будущем, о том, что ждет человечество через десятилетия и века. В Веймаре, читая много литературы по экономике, истории и политике, он серьезно дополнил свое обра­зование. Такой широкий кругозор в сочетании с выда­ющимися интеллектуальными способностями позволи­ли Гёте подняться на недосягаемые высоты. Он развле­кался, предсказывая исходы исторических событий и повергая в шок очевидцев, когда прогнозы сбывались в точности. За годы до Французской революции Гёте предсказал падение династии Бурбонов, интуитивно почувствовав, что монархия лишилась доверия и под­держки народов. В качестве наблюдателя Гёте прини­мал участие в сражениях прусской армии с повстанца­ми и, став свидетелем победы французской революци­онной армии при Вальми, воскликнул: «Отсюда и с сегодняшнего дня начинается новая эпоха всемирной истории». Провидец говорил о наступлении эры демо­кратии.

Семидесятилетний Гёте рассуждал о том, что национа­лизм Запада умирает, скоро он останется в прошлом, а Европа в один прекрасный день сформирует союз по­добный Соединенным Североамериканским Штатам, — такой путь развития он приветствовал. О самих Соеди­ненных Штатах Гёте говорил восторженно, предсказы­вая, что в будущем эта страна постепенно расширит свои границы до размеров целого континента и станет великой мировой силой. Он размышлял и о возможно­сти телеграфии, которая сумеет соединить людей по всему земному шару, так что последние новости будут доноситься до любого уголка в течение часа. Будущее он называл эрой скорости, но высказывал опасения, что все это может привести к ослаблению человеческого разума.

Даже в возрасте восьмидесяти двух лет у Гёте, уже ощу­щавшего близость кончины, разум оставался все таким же острым. Как-то он признался, что жалеет, что нельзя прожить еще восемьдесят лет, — сколько новых откры­тий можно было бы сделать, опираясь на богатый жиз­ненный опыт!

Пришла наконец пора завершить дело, которое он от­кладывал столько лет, — дописать финал «Фауста»: герой переживает мгновение счастья, дьявол забирает его душу, но Божественные силы даруют Фаусту прощение и воз­носят из ада. Возможно, Гёте думал о себе, когда писал эти сцены.

Через несколько месяцев в письме другу, выдающемуся языковеду и просветителю Вильгельму фон Гумбольдту, Гёте сказал: «Человеческие органы через упражнение, обучение, размышление, успехи и неудачи, содействие или сопротивление... учатся бессознательно произво­дить необходимые действия, так что благоприобретен­ное и врожденное действуют рука об руку и их соглас­ные результаты способны удивить мир... Запутывающее учение для запутанных действий царит над миром, и нет у меня более настоятельной задачи, чем усиливать при малейшей возможности то, что есть и осталось во мне». Это были последние слова, написанные Гёте. Че­рез несколько дней он скончался в возрасте восьмидеся­ти трех лет.

Для Гёте поворотным пунктом в жизни стал ошеломля­ющий успех «Страданий юного Вертера». Внезапная сла­ва невольно на какое-то время ослепила его своим сия­нием. Окружающие восторженно рукоплескали, требо­вали новых сочинений в том же роде. Гёте было всего двадцать пять, и ни одно из последующих его произведе­ний не имело такого же успеха, хотя в конце жизни в своей стране он был признан гением. Для того чтобы отказать публике в том, чего она жаждала, требовалось огромное мужество. Нежелание воспользоваться плода­ми громкой славы означало, что она может никогда не вернуться. Но Гёте ощущал в душе нечто, что было не­измеримо сильнее соблазна славы. Ему не хотелось ста­новиться заложником одной благосклонно встреченной книги, посвятить всю свою жизнь литературе и создавать сенсации, потворствуя вкусам толпы. Он выбрал соб­ственный, уникальный и необычный жизненный путь, движимый внутренней силой, которую называл даймо- ном — беспокойным духом, побуждавшим его выйти за пределы литературного ремесла и исследовать жизнь, пытаясь докопаться до самой сути. Нужно было только обуздать этот непокорный дух, которым он обладал от рождения, направить его в нужное русло.

В науках Гёте также двигался своим неповторимым пу­тем, изучая глубинные закономерности в природе. Затем он включил в сферу своих интересов политику, эконо­мику и историю. Вернувшись к литературному труду под конец жизни, Гёте был обогащен всеми этими зна­ниями, связанными между собою и потому позволя­ющими делать необыкновенные обобщения. Его стихи, проза и драматические произведения выдают великолеп­ную эрудицию, познания в науке, а научные труды по­ражают поэтической интуицией. Гёте достиг мастерства не в одной какой-то области — его сила была в умении находить между ними взаимосвязи, опираясь на много­летний опыт, на десятки лет серьезных и глубоких на­блюдений и размышлений. Можно сказать, что Гёте представляет собой то, что в эпоху Возрождения воспе­валось как идеал Универсального человека — человека энциклопедических знаний и огромного кругозора, об­ладающего значительными познаниями во всех областях, которому открываются тайны мироздания, невидимые обычным людям.

Сегодня может показаться, что люди, подобные Гёте, — это пережиток XVIII века, а идеал универсального зна­ния — не более чем романтические мечтания. Это, одна­ко, заблуждение. Само устройство и принцип действия человеческого мозга — его тяга к образованию связей и ассоциаций — заставляет действовать в том направле­нии, которое избрал Гёте.

Конечно, эволюционный путь может быть извилистым, с частыми поворотами, но стремление объединять и связывать в конце концов по­беждает, поскольку является слишком уж мощной со­ставляющей человеческой природы.

Сегодня различные технологические достижения предо­ставляют нам беспрецедентные возможности для того, чтобы сравнивать, проводить параллели и находить свя­зи между самыми разными отраслями знания и идеями. Искусственные барьеры между наукой и художествен­ным творчеством рано или поздно падут под натиском стремления людей знать и выражать общую реальность. Наши идеи и представления, приближаясь к природе, начнут становиться более живыми и органичными. Уже сейчас любыми доступными способами старайтесь при­близиться к этому процессу универсализации, расши­ряйте свои познания в других областях, двигайтесь даль­ше и дальше. Обилие плодотворных творческих идей, которые посетят вас на этом пути, будет вам заслужен­ной наградой.