Мастера и Маргарита

Если бы я сейчас у вспоминая жизнь, графически изобразила бы ее, то получилась бы странная картина, не соответствующая реальности: длинные-длинные линии и несколько точек между ними.

Линии означали бы на этом рисунке периоды счастья. Иногда они взмывали бы вверх, отражая моменты любви. Таких моментов было очень мало, и длились они недолго. Но те минуты настолько значительны, что создается впечатление, будто это продолжалось годы.

Несколько точек между линиями — периоды несчастий и даже трагедий. И хоть несчастья быстро не кончались и трагедии тянулись годами, с течением времени (опять же вопреки реальности) возникло ощущение, что это были лишь минуты.

Первую трагедию я оценить по-настоящему не могла. Но она сказалась на всей моей жизни. Когда мне было восемь лет, умерла мама. Ее не стало через пять часов после рождения моей сестренки Зины. Конечно, папа старался заменить нам ее, но все-таки мамы у нас не было.

Вторая трагедия случилась спустя много лет. Я вынуждена была уйти с телевидения. Без него я не представляла своего существования, поэтому в сорок лет мне показалось, что жизнь закончилась. И только благодаря произошедшим в стране изменениям я смогла прожить еще одну жизнь после телевидения — в Доме актера,

Там в 1990 году случилась следующая моя трагедия — пожар. Сгорел дом, судьба которого переплетена с моей — с самого детства. Дом, который вверили мне после смерти папы. Дом, в котором я к тому времени проработала уже три года, сумев, как мне кажется, доказать, что продолжаю дело отца.

Пожар — это не просто уничтожение чего-то твоего, родного. Пожар — это финал части жизни. Мне — 57. Понятно, что с работой закончено и пора заняться внуками.

Но, как это ни страшно звучит, именно пожар дал мне возможность заново создать Дом актера. Уже на новом месте — на Арбате. Сохранив все, чем славился Дом при отце.

Пожар был трагедией, которой могло хватить на всю жизнь. Но он оказался не последним моим испытанием.

Узнав, что у меня рак, я уже не спрашивала себя, как раньше, — за что мне это? Я стала иначе смотреть на мир и понимала: каждому отпущено все сполна.

Прошло уже несколько лет после операции, я постоянно должна быть начеку. Но работаю я не меньше, чем прежде, голова наполнена разными «революционными» идеями, которых ужасно боятся в Доме актера. И только больные ноги не могут поспевать за моими планами. Наверное, смешно и даже нахально звучит, но я вспоминаю Рузвельта, сидевшего в инвалидной коляске, — ив таком состоянии можно работать.

Когда я раньше говорила, что рождена для счастья, и возмущалась любой мало-мальской преградой на моем пути, мудрая младшая сестра Зина возражала: «Что за глупости? Никто не рожден для счастья, такого не бывает». Думаю, испытания, выпавшие на мою долю (а выпадали они равномерно — через какое-то количество счастливых лет), позволили мне проверить себя, и, пережив минуты отчаяния, поверить в себя.

ДЕТСТВО

Детских воспоминаний немного. Может, потому, что активно существую в «сейчас» и нет свободных клеточек для памяти. А может, дело в другом: я была такая послушная, тихая и безупречная, что и рассказать о себе особенно нечего.

Дома на Арбате, где я родилась, уже нет. Это была трехэтажная развалюха. На последнем этаже располагалась 5-комнатная квартира. Мы с папой и мамой жили в двух смежных, довольно больших, комнатах.

Родители были удивительно красивыми. И отношения между ними были красивыми. Друг к другу они обращались на «Вы»: «Зиночка, Вы…», «Шурочка, Вы…».

Маму помню плохо. Это и понятно: ее не стало, когда мне было меньше восьми лет. Она — из русской семьи. Работала балериной в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, потом танцевала на эстраде. А закончив выступать, вела кружок модного в то время бального танца.

По хозяйству нам помогала домработница Нюра. Запомнилось, как мама очень деликатно объясняла Нюре, что нужно обязательно чистить зубы. «Да я же чищу!» — возражала Нюра. «И где ваша щетка?» — удивленно спрашивала мама. На что Нюра невозмутимо отвечала: «Так я же вашей!»

Из-за войны в ноябре 41-го мы покинули Москву. Был сформирован железнодорожный состав для актеров разных московских театров и их семей. В этом составе вместе с Театром Ленинского комсомола мы отправились в эвакуацию. Ехали в международном вагоне — ни до, ни после я в таком не ездила. До Ферганы добирались почти месяц. По дороге какие-то вагоны отцепляли — театры оставались в разных городах. Под Москвой вдоль пути стояли зенитки, а в самом поезде, как ни странно, продолжалась мирная жизнь, и ехавшая в соседнем купе костюмерша Аделя Павловна занималась со мной французским.

В Фергане московская труппа стала играть спектакли по очереди с узбекской.

Поселили нас в здании театра. Комнаты, в которых мы жили, до нашего приезда, очевидно, были гримерными.

Каждое утро мама, несмотря на то что должна была вот-вот родить, проводила с актерами зарядку. Как сейчас вижу ее, идущую по фойе театра в беличьей шубке, Шубка уже потрепанная, но на плечах очень красивой мамы смотрится элегантно.

Последний мой день рождения, который я отпраздновала с мамой, — 22 декабря 1941 года. Помню ее счастливое смеющееся лицо. На столе стоял необыкновенный разноцветный торт — как потом выяснилось, из ненавистной мне манной каши.

В Фергане — теплынь. Дивные розы на улицах. Очень добрый и гостеприимный народ. Во дворах — широкие деревянные кровати под пологом, а в комнатах — одеяла и подушки до потолка. Голову моют простоквашей. Жгуче-черные волосы заплетают в бесчисленное количество косичек. Но с бытом я столкнулась, когда уже не стало мамы.

Ранним утром 14 марта 1942 года ко мне на кровать присел папа и сказал: «Маргуленька, у тебя родилась сестренка». Какие чувства вызвала во мне эта новость, не помню. Папа повел меня в роддом. Он вошел в здание и потом появился уже с каким-то «перевернутым» лицом. Мы возвратились домой. А на следующее утро я услышала, как папа с соседями обсуждал, «сказать Маргуле или не говорить?»

Память запечатлела фойе театра, гроб с телом мамы и папу, повисшего на чьих-то руках… День рождения моей любимой сестренки совпал с днем смерти мамы.

Актриса Театра имени Ленинского комсомола Тамара Хижнякова сочинила стихи, строчки из которых высечены на мамином памятнике: «Приветливая, светлая, Простая и любимая, Тебя мы будем в памяти Всегда хранить такой. И пусть чинары стройные Под синим небом Азии, Как ты, всегда спокойные, Твой берегут покой».

В марте 1942 года папа написал письмо Соломону Михайловичу Михоэлсу. Это письмо я прочитала много лет спустя — после смерти уже не только мамы, но и папы.

«Дорогой и любимый Соломон Михайлович!

В дни, когда на меня обрушилось страшное несчастье, я не могу не обратиться за моральной помощью и поддержкой к Вам — к человеку, которого я горячо люблю, беспредельно уважаю и считаю своим, старшим другом и товарищем.

14 марта я потерял свою любимую жену Зиночку. Роды на рассвете этого дня прошли вполне благополучно. Операция после них — удаление последа — была сделана хорошо. А в 10 часов 10 минут утра, жена внезапно умерла от кровоизлияния в мозг. Вскрытие показало, что у нее была больная печень (но без внешних симптомов) и. беременность была ей противопоказана. В результате ребенок — девочка Зиночка — достался слишком дорогой ценой. Несмотря на исключительное отношение всего коллектива, и особенно Ивана Николаевича, Софьи Владимировны и Серафимы Германовны, несмотря, на ласку и заботу окружающих, мне так невыразимо тяжело, так мучительно. Мне хочется услышать от. Вас слова утешения и ободрения, без которых невозможно пережить эту катастрофу.

Вы Зиночку знали немного, но, думаю, она оставила о себе светлое воспоминание. Она к Вам относилась так же, как я.

Потеря ее для меня — страшный и непоправимый удар. Нет человека, с которым я прожил неразлучно 12 лет. Она была мне не только любимой женой, матерью моей любимой дочери — она была настоящим другом. И остался я теперь один с двумя дочками. Не могу осознать происшедшее. Страшно поверить в него.

Простите, что изливаю Вам свою душу. Простите, что часто беспокою Вас своими несчастьями. Но мое отношение к Вам дает мне на это право.

Горячо целую Вас и Анастасию Павловну.

Любящий Вас Эскин».

Когда папа решился взять из роддома Зиночку, я была счастлива. А он пришел, положил ее на тахту, сел и закрыл лицо руками.

Но всегда деятельный папа не мог долго страдать. Он нашел женщину, на несколько дней раньше мамы родившую сына, договорился, что она будет кормить Зину. А сам (ему такие поступки были свойственны) взял на себя ответственность и за эту семью: Зинину молочную маму, ее сестру и двоих детей — 9-летнюю Аллу и младенца Жорика.

Бывало, мы с Аллой съедали часть детского питания, которое выдавали для малышей. Нам не хватало столовского супа «затирухи» (думаю, это была вода, заправленная мукой, — но вкусно!).

Весь театр помогал папе воспитывать меня. Театральный плотник смастерил из неокрашенных досок кроватку для двух младенцев. Ее ставили в парке на скамейку, а мы с Аллой «хозяйничали». Вечером, укачивая Зину, я бродила по театральному фойе, заглядывала в зал. Спектакли смотрела по сто раз.

Саму меня никогда не тянуло на сцену. Мешали зажатость и стеснительность. Но в эвакуации я играла с Софьей Гиацинтовой и Иваном Берсеневым в «Норе» Ибсена. В Москве эту роль исполнял мальчик — Сева Ларионов. А в Фергане взяли меня. На первых порах помогала мама. Когда ее не стало, кто-нибудь из актрис заплетал мои волосы в толстые косы и делал из них корзиночку, укладывая ее близко к лицу. Прическа мне очень нравилась.

После того как мы вернулись в Москву, я сыграла в спектакле всего несколько раз. Потом мудрый папа решил, что не стоит мне увлекаться театром. И я абсолютно спокойно перестала играть. Сцену я полюбила только лет в шестьдесят.

Серафима Бирман, Иван Берсенев и Софья Гиацинтова помогли папе после смерти мамы, когда он решил вызвать из Москвы в Фергану бабу Ирину. Ирина Адольфовна Аусберг была очень близким нашей семье человеком. Моя мама, очевидно, предчувствуя свою смерть, писала ей: «Дорогая Иринчик, если со мной что-то случится, надеюсь, ты поможешь воспитать Маргулю». Мама и не подозревала, что, кроме Маргули, надо будет еще воспитывать маленькую Зину.

Баба Ирина приехала в Фергану со своим мужем дядей Эдей. Они были прибалтийскими немцами, и, чтобы им разрешили во время войны отправиться в Фергану, надо было приложить немало усилий. Поручителями за бабу Ирину и ее мужа как раз выступили знаменитые актеры.

Баба Ирина — это отдельная страничка. В 18 лет она приехала в Россию и работала бонной в большой русской семье Мануйловых, в которой было 8 детей. Старшим она быстро стала подругой. С этой семьей баба Ирина на всю жизнь сохранила дружеские отношения.

Мы часто бывали на мануйловской даче в Отдыхе. Там, на террасе, накрывался огромный стол, за который садились все — и домашние, и гости.

Наверное, с тех пор я обожаю, когда в доме много народа и все вместе сидят за столом. К сожалению, в этом все меньше испытывают потребность мои дети и внуки…

Из Ферганы мы уехали еще во время войны — в 43-м. В дорогу гостеприимные узбеки дали нам мешки с грецкими орехами. Мы, дети, в поезде продырявили эти мешки и тихонько таскали из них орехи.

Приехав в Москву, я впервые пошла в школу. А папа начал работать заместителем директора в Театре Ленинского комсомола.

На Арбате жить почему-то было нельзя, и мы поселились на улице Немировича-Данченко в доме, который называли Бахрушинским. Мы жили в бельэтаже, но достаточно высоко. Квартира состояла из пяти или шести комнат, одна из них принадлежала папиной маме, бабушке Саре. И вот в этой 29-метровой комнате жили: папа, бабушка Сара, которую папа тоже вызывал в Фергану, сестренка Зина, я, баба Ирина с мужем, помогавшая нам по хозяйству женщина и завхоз театра.

Я спала на металлической кровати. Это была сетка, установленная на четырех кирпичах. Сначала ее поставили на восемь — по два друг на друга, но испугались, что кровать окажется неустойчивой, и оставили четыре.

В этой, я бы сказала, очень коммунальной квартире помимо комнат были огромный коридор, ванная и кухня. Рядом с газовой плитой на кухне висела записная книжечка и на такой же привязи болтался карандашик. Каждый записывал, когда включил газ и когда выключил. И никому в голову не приходило заподозрить, что кто-то указал меньшее время.

Думаю, наше семейство было наиболее интеллигентным. При этом папа считал, что выйти в трусах (а какие тогда шили семейные трусы, известно) — вовсе не зазорно. Бабушка стыдила его, но он отвечал, что находится в своей квартире. У папы было ужасно неспортивное и бледное тело. Даже на курорте, на взморье, куда вывозили нас с Зиной, он ходил в пиджаке.

Поскольку ванная в квартире была общей, то мылись там все жильцы. Ирине Адольфовне, по-немецки чистоплотной, казалось невозможным купать нас в ванне, которой пользуются еще человек пятнадцать-двадцать. Поэтому она водила нас в соседний дом — Дом артиста. Это актерский кооператив, где жили мхатовцы. Там же была квартира у театрального администратора Леонида Салая и его красавицы-жены Наташи. Дядя Леня знал все наши сложности — в эвакуации мы оказались вместе. Своих детей они не имели, поэтому Наташа занималась нами. Баба Ирина приводила нас мыться в их роскошную квартиру.

У нас была веселая семья. Бабушка Сара обладала очень колоритным еврейским характером. Любила рассказывать анекдоты. Произносила первые слова: «Еврейский портной…», после чего начинала хохотать. Продолжение анекдота мы никогда не слышали.

Фразы бабушки становились в семье афоризмами. Мы смеялись над ней: «Бабуль, ты же никогда не работала». Она возмущалась: «Я не работала?! Да я даже работала под носом у ЧК!» Это она продавала пирожки на Лубянке.

Жили весело, но бедно. Туфли покупались одни на год. Папе приходилось трудно. Получал он немного, поэтому подрабатывал — возил актеров на гастроли. А еще мы с ним заворачивали книги для ВТО (их потом отправляли почтой), что тоже приносило небольшие доходы.

Я обожала воспитывать Зину. Пела ей песни (пела ужасно, но Зина, к счастью, этого не понимала). Бесконечно читала ей стихи. И в дальнейшем по части литературы сестра меня сильно обошла.

Зина была невероятно трудным ребенком. С малых лет куда-то пропадала. Уже в три года самостоятельно отправилась на улицу Горького, и мы бегали искать ее. Когда Зина пошла в школу, в первый же день она собрала весь класс и повела детей обследовать здание — вплоть до чердака.

Зину не раз пытались выгнать из школы. Идем мы однажды с папой по коридору к директору и слышим, как кто-то из учителей говорит: «Это папа и сестра Зины Эскиной. Посмотрите, какие приличные люди!» Из уважения к нашей приличности Зину оставляли в школе.

Зина — невероятно талантлива, причем во всем. Она даже может починить электричество. Я всегда думала, что, если бы при моей энергии и моих возможностях такие таланты, я достигла бы страшных высот…

В юности я носила медальон — в такие медальоны обычно помещали портрет любимого. Несмотря на то что любимый у меня уже был, в медальоне лежала прядь волос Зины. И я говорила, что Зина для меня — самый дорогой человек…

Я резко повзрослела в 8-м классе. Стали заметны до того не проявлявшиеся лидерские задатки. Совершенно неожиданно меня избрали секретарем комитета комсомола школы. По тем временам — высокий пост. И как только я стала «общественной», очень многое в себе пришлось исправлять. Жизнь наказывала за двуличие, лицемерие, нежелание ни с кем ссориться. Началось болезненное обтесывание — думаю, крайне полезный процесс.

Я считала, что стану знаменитым педагогом. Это подтверждала и моя работа в пионерском лагере. Один год я была вожатой, а следующий — уже старшей пионервожатой. Увлечь детей, стать руководителем не по должности, а фактически — это необъяснимое счастье. Нельзя забыть торжественную линейку, на которой построились 11 отрядов школьников — все в пионерской форме, а я стою на трибуне и принимаю рапорты.

Уже тогда стало понятно: работа для меня интересней влюбленностей.

ГИТИС

Я пошла на театроведческий в ГИТИС, поскольку меня не приняли в Педагогический институт, о котором я мечтала. На похоронах моего школьного учителя Ивана Ивановича Зеленцова я произнесла речь от имени учеников и поклялась, что продолжу его дело. Но педагогом мне стать не удалось. И в этом не было моей вины.

Я поступала в Педагогический институт на исторический факультет. На собеседовании руководитель факультета спросил: «Что у вас за фамилия — Эскина? Эстонская?» Я объяснила, что еврейская. Тогда он поинтересовался, на каком языке мы разговариваем дома. Мне это было смешно слышать — на идише у нас не говорила даже бабушка. Однажды папа повел меня на спектакль «Тевье-молочник» — с его другом Михоэлсом в главной роли. Я пыталась убедить его, что мы ничего не поймем. Тогда он уверенно заявил: «Я тебе буду все переводить». Во время спектакля папа каждую минуту спрашивал меня: «Что он сказал?» А я тогда занималась немецким языком и кое-что понимала из-за близости идиша и немецкого.

Декан намекнул: лучше забрать документы.

Директор моей школы Елена Хорохордина считала, что я создана для педагогики, и даже звонила в институт. Но из этой затеи ничего не вышло.

И тогда я отправилась в ГИТИС. Не знаю, думала ли я о том, что мне легко будет поступить — ведь там знали папу. Экзамены сдала не блестяще: требовалось написать рецензию на спектакль, а пишу я плохо. Меня приняли на театроведческий факультет. Руководителем нашего курса стал лучший театральный критик страны — Павел Александрович Марков.

У нас преподавали замечательные профессора, известные сейчас по учебникам; Алексей Дживелегов, Александр Аникст, Стефан Мокульский, Григорий Бояджиев, Константин Локс. Они считались космополитами, и поэтому на какое-то время их отстранили от работы. Вернулись они в ГИТИС как раз в тот год, когда поступили мы.

Александр Аникст читал спецкурс по Шекспиру, Стефан Мокульский — по Мольеру.

Константин Локс преподавал нам зарубежную литературу. Он уже тогда был известен своими переводами. Лекции Локс читал странно: монотонным голосом, опустив глаза. Когда подошло время экзамена, мы были уверены, что никого из нас он не знает в лицо. И вдруг выясняется: он запомнил всех, причем даже по именам. И так же, не поднимая глаз, он перечислял: «Вы пропустили такую-то лекцию, а вы — такую-то».

Самой колоритной фигурой был Алексей Карпович Дживелегов — армянин с итальянской внешностью. Его лекции начинались примерно так: «Когда мы с моей спутницей бродили по Венеции…» И дальше — об итальянском театре. Иногда он так увлекался рассказом, что студенты вынуждены были его прерывать: «Алексей Карпович, вы сейчас лекцию для какого курса читаете?» — «Для третьего». — «Так мы же еще на первом!»

Ему тогда уже было за семьдесят. И он очень любил опереться на какую-нибудь студентку, чтобы дойти до аудитории. Помню, пятикурсники мне говорят: «Ты зачем его тащила?» — «Так ведь он ничего не видит». — «Да все он видит! Ему просто хочется обнять девчонку!»

Историю музыки нам преподавала Вера Россихина. Мы должны были не только слушать произведения, но и исполнять их сами. Пели хором. Что-нибудь вроде «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами…» Слова песен я знала наизусть, но мотив верно воспроизвести не могла и всех только сбивала. Однокурсники даже предлагали: «Давайте сложимся, купим Эскиной мороженое, чтобы она помолчала».

Курс «Русский театр» преподавал Юрий Арсеньевич Дмитриев, человек легендарный, доктор искусствоведения, крупнейший специалист по цирку. Лекции он читал очень эмоционально, с большим напором. Читает-читает — и вдруг падает со стула. И, как будто ничего не случилось, продолжает лекцию, уже лежа под столом.

Юрий Арсеньевич был очень оригинальным педагогом. Я отправлялась в пионерлагерь вожатой и попросила разрешения сдать экзамен досрочно. Он разрешил. Пришла, ответила, как мне показалось, хорошо. Открываю зачетку, а там — тройка. Пытаюсь протестовать, а он говорит: «Ничего, пересдашь». Я напоминаю ему, что должна уехать в лагерь. «Я к тебе туда приеду», — неожиданно произносит он. И действительно приехал и принимал у меня экзамен в лагере!

Всех этих выдающихся преподавателей собрал в ГИТИСе Матвей Алексеевич Горбунов. Он был совсем не похож на ректора. Очень смешно говорил. Как-то попался ему в коридоре Борис Владимиров (будущий актер из знаменитого эстрадного дуэта — Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна), у которого уши были несколько оттопырены. Горбунов останавливает его и спрашивает: «Что у тебя с ушами? На ночь обязательно завязывай полотенцем». Или говорил студентам: «А режиссеры идут заниматься с Марией Осиповной Кнебелью». Мы и позже продолжали над ним смеяться, но уже признавали его заслуги: он создал замечательную атмосферу в институте.

Все, что читали нам наши педагоги, не касалось политики и сиюминутной жизни. Они были выше этого.

Мы практически не сидели дома; разрывались между ГИТИСом, общежитием на Трифоновке, в котором жили иногородние, и театрами. Спектаклей приходилось смотреть много. В том числе огромное количество несусветной ерунды — про рабочих и колхозников. Но были и замечательные постановки Театра имени Вахтангова с Рубеном Симоновым, Цецилией Мансуровой. Ходили мы в знаменитый, один из лучших тогда, Детский театр, в котором работали Мария Осиповна Кнебель, совсем еще молодой Анатолий Васильевич Эфрос и подающий большие надежды актер Олег Ефремов.

Часто мы стояли у окошечка администратора и просились пройти внутрь. Нас пропускали на свободные места. Мы садились в партер, но нас гнали на бельэтаж, потом на первый ярус, на второй — какой только есть… Мы покорно перебирались наверх.

Когда были просмотры спектаклей в Театре Вахтангова, мы перед началом собирались у входа, дожидались большого скопления людей и всем курсом — десять человек — напирали на впереди стоящих. После чего оказывались внутри. И не было нам нисколько стыдно.

Сейчас меня в театрах встречают и ведут на хорошие места. Но мне с тех студенческих пор совсем неважно, где сидеть.

Обычно я не пользовалась тем, что я дочь Эскина. Стеснялась. Но когда в Доме актера выступал Вертинский, туда с моей помощью нагло прорывался весь наш курс. После концерта мы ехали в Сокольники к моей самой близкой подруге Ире Жаровцевой и у нее дома опять слушали Вертинского — записи на пластинках и рентгеновских снимках. А то, чего не было на «костях» и что не входило в концертные программы, пел нам Эдик Евгенов, прекрасно знавший творчество Вертинского. Причем пел он только при условии, что мы заплатим за него комсомольские взносы.

Прослушав все песни, мы могли начать сначала. Спать оставались у Иры. Рано утром вставала одна я, чтобы вовремя поспеть на лекцию. Из общежития на Трифоновке в институт приезжала Аля Аралбаева, которая обычно с нами не гуляла. И на лекции мы сидели вдвоем.

На одном из курсов нам ввели предмет «Актерское мастерство». Хотя театроведам он был не очень-то и нужен. Я никогда не хотела стать актрисой. Но в то время я влюбилась в актера МХАТа Михаила Болдумана, который играл в «Платоне Кречете». И я больше всех кричала, что надо ставить именно эту пьесу. Хотела сыграть Лиду. «Платона Кречета» приняли к постановке, но мне досталась роль матери героя.

Нужно было найти одежду, в которой я выглядела бы немолодой женщиной. Однокурсница Оля Пыжова принесла платье своей мамы, Ольги Ивановны, — синее в мелкий горошек. Когда я появилась на сцене, Ольга Ивановна, сидящая в зале, воскликнула: «Ой, она в моем платье!»

Мы самозабвенно спорили о спектаклях. Вася Журавлев из Подмосковья считал, что я, в отличие от него, росла в аристократических условиях, и возмущался любым моим мнением: «Откуда ты знаешь жизнь? К тебе что, молочница приходит и рассказывает?»

Мы, москвичи, тогда действительно жили несколько лучше наших иногородних однокурсников, у которых не было под боком родителей. Помню, как Толя Миляев, Володя Деревицкий и Олег Елисеев между лекциями шли в пустой буфет, брали кипяток и разводили в нем бульонные кубики.

С продуктами в то время было плохо. Однажды на масленицу я, как главный повар, взялась испечь блины (это мы могли себе позволить). Но тогда в Москве пропало из продажи молоко. И нужно было проявить изворотливость ума. Я купила мороженое, растопила его и испекла блины. Единственный раз в жизни мы ели блины на мороженом!

На наши посиделки мы часто приглашали педагогов — Павла Александровича Маркова, Константина Григорьевича Локса. Если Павел Александрович уезжал дня на три в Ленинград, мы шли встречать его на вокзал. К тому моменту у нас уже все стояло на столах, а он привозил ящичек копченой салаки.

Меня назначали кашеваром, и когда мы ходили в походы по Подмосковью. Мы шли, пели «Дорогой длинною, да ночкой лунною…», останавливались на привал, разжигали костры. С собой брали тушенку. Ребята, честно скажем, воровали с огородов капусту и картошку, а я варила из всего этого смешанные блюда, которые нам казались очень вкусными.

Ходили мы в одной и той же одежде — рукава подштопаем, бахрому подрежем — и нормально. При этом еще считали себя симпатичными.

Мы с Ирой Жаровцевой начиная с 3-го курса получали повышенную стипендию (имени то ли Качалова, то ли Станиславского). Обычная составляла 240 рублей, а повышенная — 500–600 рублей. По тем временам — деньги немалые. Мне не надо было отдавать стипендию семье. И, поскольку на курсе жизнь была коллективной, деньги шли в общий котел.

Но если нам с Ирой хотелось невероятной светской жизни, мы покупали самую дорогую колбасу из тех, что была нам доступна, — «Языковую», а также бакинское «Курабье», которое продавалось в Столешниковом переулке в магазине «Восточные сладости». И мы на какой-то миг ощущали себя настоящими графинями.

Папа никогда меня ни в чем не ограничивал. Педагог он был никакой, но, как я теперь понимаю, делал все очень разумно. Если моим подругам не разрешали что-то читать (а они все равно это читали, спрятав книгу под партой), то мне не запрещали ничего. Поэтому острого интереса к тому, что так волновало других, у меня не было. Из-за этого и мои познания в интимных вопросах оказались чрезвычайно слабыми.

На последних курсах я общалась с компанией людей гораздо старше меня. В нее входили художник, театральный критик, звукооператор… Однажды я услышала, как бабушка говорила папе: «Мне не нравится, что Маргуля — с такими взрослыми…» А папа — в ответ: «Пусть делает, что хочет, я ей абсолютно доверяю». Я и впрямь была идеальной дочкой: совершенно не взрослой и невероятно дисциплинированной. Со мной не возникало никаких проблем.

В ГИТИСе училось много иностранцев — болгары, румыны, албанцы, испанцы… Некоторые из них стали потом знамениты. Так, испанец Анхель Гутьеррес сыграл в многосерийном фильме «Салют, Мария!» с Адой Роговцевой.

Румыны и албанцы были потрясающе красивы, И, конечно, завязывалось много романов. Нередко трагических, потому что браки с иностранцами запрещались.

Однажды я вошла в ГИТИС, а там творится что-то невероятное: все бегают, смеются, обнимаются, целуются. Оказалось, в этот день разрешили браки между гражданами СССР и соцстран.

Но в дальнейшем интернациональных семей создавалось не так много. Видимо, пока запрещали, желание жениться и выйти замуж возникаю чаще.

С нами из иностранцев училась только девушка из Болгарии. Но наш курс тоже был интернациональным. Среди моих однокурсников — татарка из Ашхабада Фрида Таирова, эстонки Леа Руммо и Вирве Коппель, приехавшая из Башкирии Аля Аралбаева… Кто-то хорошо знал русский язык, кто-то хуже. Но на человеческих отношениях это никогда не сказывалось.

Наш курс не дал знаменитостей. Их дали другие. Когда мы учились на первом, Павел Александрович Марков выпускал очень сильный курс. Среди его студентов были Наталья Крымова, ставшая одним из ведущих театральных критиков, любимец факультета Юрий Рыбаков, в 60-е возглавлявший популярный журнал «Театр». Параллельно, на режиссерском, учились Игорь Таланкин, Слава Бровкин, Ваня Уфимцев, будущий знаменитый эстонский режиссер Вольдемар Пансо. На актерском — Марк Захаров, Володя Андреев, Люся Овчинникова…

Когда мне надо было выбирать тему диплома, я почему-то решила писать об ирландском драматурге Шоне О’Кейси. Основные его пьесы не были тогда переведены на русский. Моя подруга, оканчивавшая Институт иностранных языков, взялась мне помочь. И мы часами переводили пьесу «Красные розы для тебя».

Оппонентом был Стефан Стефанович Мокульский. Наверное, моя работа выглядела крайне нелепой, поскольку то, что я писала о драматурге, являлось по большей части вымыслом. Но тема была оригинальной, материал — малоизвестным, так что диплом очень хвалили и оценили на пятерку.

Десятилетия спустя в Советском Союзе наконец издали произведения ирландского драматурга. С изумлением я обнаружила, что предисловие к этому изданию — слово в слово мой диплом. Только подписано оно другой фамилией.

Защита диплома проходила 9 мая. Когда объявили оценку, грянул салют. Под его залпы я и окончила ГИТИС.

Очевидно, настолько хорошо жилось нам на курсе, что мы не ощущали атмосферы, которая царила вне ГИТИСа. Не могу вспомнить, чтобы мы проявляли озабоченность обстановкой в стране. Даже известие о гибели Михоэлса не заставило меня задуматься. Хотя папа очень дружил с Соломоном Михайловичем. Я была у него дома на Никитской, знала подробности его жизни. Но сопоставить факты не сумела.

Когда умер Сталин, я плакала. Мне казалось, жизнь кончилась. Я уже собиралась идти на похороны, и вдруг баба Ирина, которая нас воспитывала, спокойно произносит: «Маргуленька, знаешь, что я тебе скажу: вечный покой, сволочь такой!» Я была в ужасе от этих слов.

Понимать, что к чему, я стала только на телевидении. Но я продолжала верить партии. Правда, вступила я в нее не сразу и лишь потому, что иначе мне не удалось бы продвинуться по службе. А я была уверена: я рождена для того, чтобы руководить.

ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Меня часто приглашают на телевидение как человека, который стоял у его истоков. На самом деле это не совсем так. Когда я пришла на Шаболовку, там уже работало около двухсот сотрудников. Но телевидение, если можно так сказать, начиналось долгие годы. 14 при мне оно все еще начиналось.

Память сохранила многое из того, что тогда представлялось очень важным. Но порой я слышу рассказы коллег и понимаю, что либо я ошибаюсь, либо не правы они. Возможно, те, кто проработал на телевидении значительно дольше, невольно начали преувеличивать свою роль. Я постараюсь быть объективной и не забыть заслуги других.

Театроведческий факультет ГИТИСа, конечно, не направлял меня на телевидение. Тогда существовало железное распределение, и я (не без помощи папы) получила вызов на работу в ВТО. Я даже прошла некоторую подготовку: Любовь Марковна Фрейдкина, замечательный критик, специалист по МХАТу, брала меня с собой в командировки. Мы смотрели спектакли провинциальных драмтеатров и участвовали в их обсуждении. Устные выступления давались мне легко, а вот писала я с трудом. Жутко не хотелось заниматься этой работой. И мне повезло.

Я еще сдавала последние экзамены в ГИТИСе, когда позвонил работавший на телевидении в отделе программ Сергей Муратов (сейчас он профессор кафедры телевидения и радиовещания МГУ). Сережа сказал: «Мне не дают отпуска, потому что нет человека, который мог бы с ходу разобраться в моей работе и заменить меня. А ты ведь смогла бы?»

Так я переступила порог Шаболовки.

До меня на телевидение пришли Рудольф Борецкий, Александр Юровский (будущие профессора МГУ), Юрий Зерчанинов (известный впоследствии журналист и муж Клары Новиковой)… На работу меня принимала директор Центральной студии телевидения музыковед Валентина Николаевна Шароева.

Моей задачей было составление программы. Тогда в основном показывали тележурналы: «Искусство», «Знание», «Юный пионер»… Я спрашивала редакторов, у кого что есть на послезавтра. К вечеру у меня в голове выстраивалась вся программа. Потом я должна была написать дикторский текст (это была на редкость творческая работа): «Здравствуйте! Мы начинаем передачи. Сегодня мы покажем то-то и то-то…»

До недавних пор я считала, что после возвращения из отпуска Сережи Муратова меня оставили на его месте. Но, по словам Юрия Зерчанинова, я заняла его должность.

Сергей с Юрой, насколько я помню, впервые начали делать сетку вещания. Потом уже этим занимались я, Виктор Лытаев и Антонина Капитонова. Мы приучали зрителей к тому, что в определенное время идет определенная передача. Но праздники должны были отличаться особой программой. Заранее начинали теребить редакции. Если что не складывалось, бежали в молодежную.

Вообще редакции тогда делились на отраслевые и жанровые: литературно-драматическая, музыкальная, международная… Молодежная выбивалась из ряда. Поэтому она то создавалась, то упразднялась. Когда я пришла на телевидение, молодежную редакцию возглавляла Елена Гальперина, человек очень талантливый. Именно она была первым редактором и руководителем КВН. В молодежной редакции все время пульсировала творческая мысль.

В то время Центральное телевидение возглавил Георгий Александрович Иванов (для меня — лучший руководитель в жизни), и я со слезами объясняла ему, что окончила ГИТИС с отличием и хочу перейти в какую-нибудь вещательную редакцию. А он мне говорил: «Ну, окончили с отличием. И что? Замечательно, работайте здесь».

И действительно я полюбила работу в программной редакции, потому что тогда все только начиналось: первые «Новости», первые внестудийные передачи, первые телеспектакли.

Установка, которую мы с Георгием Александровичем Ивановым провозглашали: телевидение должно быть независимым от кино и театра. Если я иногда приносила ему программу на неделю, в которой стояли три фильма, возникал скандал. Мог идти только один. А все остальное — собственного производства.

Тогда на телевидении появились интересные режиссеры. Начал ставить телеспектакли Владимир Андреев. Володя впервые расписывал весь спектакль как: телевизионную постановку, то есть по камерам, по кадрам.

При мне был создан и первый эстрадный телеконцерт по специальному сценарию, в котором отдельные выступления были связаны вставными номерами. Тогда ассистентами и помощниками режиссера работали в основном бывшие актеры. Они-то и играли в этих сценарных связках. Под руку попала и я — меня взяли на роль «девушки с Луны», потому что лицо у меня было круглым.

Уже работали ПТС — передвижные телевизионные станции. Хорошо помню, как впервые в жизни меня привели на внестудийную передачу из Театра киноактера. Происходящее казалось чудом.

У меня обязанностей прибавилось. Теперь я еще составляла расписание передвижек.

Чрезвычайно сложной задачей для телевидения стал в 1957 году Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве: множество площадок, на которых устанавливались камеры, круглосуточная работа всех ПТС, сложнейшее расписание. Все это себя оправдало — фестиваль посмотрело огромное количество зрителей.

Никаких исследований предпочтений аудитории тогда, конечно, не проводилось. Мы сами пытались определить, какие передачи интересны зрителю и в какое время их удобнее смотреть.

Считали, что цикловые передачи нужно ставить строго в определенное время. Но в выходные программа должна быть неожиданной. Когда сейчас по субботам и воскресеньям я вижу одно и то же, меня это раздражает. Кроме того, мы координировали программы на разных каналах (к концу моей работы на телевидении их уже было четыре). Такой подход мне кажется правильным. Сейчас каналы руководствуются только своими корпоративными интересами. У одних идут новости — и у других в это же время новости. У тех — юмор, и у этих — юмор. Такая программа совершенно неудобна зрителю, но устраивает каналы: они могут сравнивать рейтинги.

На мой взгляд, в нашей сетке вещания здравого смысла было значительно больше.

Разумеется, все программы шли в живом эфире. О записи тогда и речи не было. Мы даже не представляли себе, что это возможно.

Живой эфир — особая статья. На студии говорили, что нет такого помощника режиссера, чья рука хоть однажды не побывала бы в кадре. В один из первых дней моей работы мне велели поменять диктору текст. Я впервые попала в студию в то время, когда горят юпитеры, работают камеры. Иду себе прямиком к диктору. И вдруг слышу в наушниках оператора вопль режиссера Бори Ниренбурга: «Уберите оттуда эту идиотку!»

Сложностей с прямым эфиром было — масса. Случалось, пора уже начинать передачу, а диктора нет (в коридорах и комнатах Шаболовки многие просто терялись). Тогда ты мечешься по всей студии, хватаешь какого-нибудь выпускника актерского факультета приятной наружности и умоляешь его сесть в кадр. Удача, если найдешь Майю Маркову — она подходила по всем статьям. Если нет — выбегаешь в сад и там ищешь, нет ли кого, кто бы мог произнести текст в живом эфире.

Когда я пришла на телевидение, дикторами были Нина Кондратова, Валя Леонтьева и вернувшаяся на короткое время Оля Чепурова. Она страдала туберкулезом. Мы даже выясняли, можно ли ей работать, и из страха заразиться протирали микрофон. Оля выходила в эфир недолго. Вскоре она умерла.

Первым телевизионным диктором была Нина Кондратова. Ее знала и любила буквально вся страна. Нине пришлось пережить страшную трагедию: во время съемки телесюжета корова выбила ей глаз. Казалось, ни о каком возвращении на экран не может быть и речи. Так считала и сама Нина. Долгие месяцы ее пытались уговорить сесть перед камерой. И только благодаря любви и настойчивости мужа, известного танцовщика Юрия Кондратова, Нина вернулась в эфир.

В последние годы своей жизни Нина стала очень близким мне человеком. Когда я сегодня слышу по телевизору немыслимые ударения и безграмотную речь, я вспоминаю Нину. Она блестяще владела русским языком и тем не менее, если хоть немного сомневалась в правильности произнесения или употребления какого-то слова, могла перерыть кучу справочников и обзвонить пол-Москвы. А как Нина умела общаться с куклами в детских передачах! Жаль, что всего этого не сохранилось на пленке.

Долгая дружба связывала меня и с семьей Нонны Бодровой. Мы знали, что она живет очень бедно, что муж у нее — инвалид. Нонна работала помощником режиссера и однажды приняла участие в конкурсе дикторов. После красавиц-претенденток на одно лицо мы увидели на экране нечто совершенно иное: подтянутую, сдержанную, даже немного строгую, но очень живую и выразительную Нонну.

Во время одного из таких конкурсов мы посмотрели Игоря Кириллова. Нам казалось, он и в помощниках режиссера не очень-то заметен: в кургузом пиджачке, смешной на вид. Но тут мы сразу поняли — диктор, красавец.

Особенно трогательно я относилась к Вите Балашову. Внешне он напоминал мою первую любовь — одного ленинградского актера. О чем я ему в первые же дни и сказала.

Сейчас дикторы (хоть они и называются ведущими) читают текст с монитора, и порой это заметно. А в те годы текст писался на обычных листочках. И, произнося его, дикторы еще должны были общаться со зрителями. Что достаточно сложно. Когда в эфир выходили Балашов и Бодрова, новости звучали очень убедительно. Мы, правда, смеялись над Витей: читая погоду, слова «минус два — плюс три» он произносил так, как будто он — Ромео и находится под балконом Джульетты.

Однажды меня вызвал Георгий Иванов и сказал, что готов осуществить мою мечту — работать в вещательной редакции, и хочет перевести меня в Главную редакцию телепрограмм для детей и молодежи исполняющей обязанности заместителя главного редактора. А я не была никаким начальником в отделе программ, для меня это — прыжок через несколько ступенек. И я два месяца рыдала. Но Иванов меня уговорил.

Долго, как мне кажется, я входила в курс дела. А когда разобралась, почувствовала вкус и начала уверенно всем управлять, было принято решение разделить редакцию на детскую и молодежную. Собрали коллектив и сообщили, что главным редактором детской будет Валентина Федотова, а молодежной — Валерий Иванов. И все. Наконец кто-то спросил: «А как же Эскина?» — и получил какой-то невразумительный ответ. В итоге я стала заместителем Валерия Иванова.

Надо заметить, что у меня были довольно сложные отношения с большим начальством. Георгий Александрович Иванов меня уважал и ценил. Сложнее было с председателем Гостелерадио Николаем Месяцевым.

Впервые он появился на редакционной летучке, когда я обозревала программы за неделю. Месяцев пришел в полный восторг от моего обзора и, кажется, полюбил меня. Через некоторое время состоялось общее профсоюзное собрание на Пятницкой, и я, как председатель профкома телевидения, сидела в президиуме. Месяцев всячески демонстрировал свое хорошее отношение. Я же со свойственной мне жаждой правды и уверенностью, что меня поймут правильно, вышла на трибуну и начала «поливать» его за волюнтаризм. Месяцев был совершенно потрясен. С тех пор называл меня «товарищ Еськина» и нападал на всех партсобраниях. Поэтому, когда Георгий Иванов предложил меня на должность заместителя главного редактора, все боялись, как к этому отнесется Николаи Месяцев. Но тот дал согласие. Видимо, Николай Николаевич верил в меня. И, несмотря на некоторое совершенно обоснованное недовольство мною, переступил через него во имя дела.

Позже произошел несчастный случай с КВН. Это была одна из самых популярных передач. Ее придумали Сергей Муратов, Альберт Аксельрод и Михаил Яковлев. Сначала в 1957 году появилась передача «ВВВ» — «Вечер веселых вопросов». Она прошла, кажется, два или три раза. В последней программе в одном из конкурсов для телезрителей на сцену повалили люди в валенках и шапках. Это могло кончиться страшным скандалом. Передачу прекратили прямо в эфире, а директора Центральной студии телевидения Владимира Осьминина сняли.

А потом появился КВН. При мне он по-прежнему шел в прямом эфире, что всегда было связано с невероятным напряжением.

Тот злополучный КВН собирались показывать не то из Харькова, не то из Одессы. На съемки уехали режиссер передачи Белла Сергеева и редактор Марианна Краснянская. Они каждый день звонили. А мне, в свою очередь, звонил Месяцев: «Товарищ Еськина, почему вы сами не едете?» Я говорила, что не могу — много дел, да и нужды нет — там все в порядке. В тот вечер, когда должен был идти КВН в живом эфире, включаю телевизор и вижу в кадре молодежь с политическими лозунгами в руках. Понимаю, что на советском экране происходит нечто невообразимое. Тут камера начинает раскачиваться, создавая впечатление, будто пошли помехи, и все отключается — якобы по техническим причинам. Догадываюсь, что передачу как полную антисоветчину вырубили по распоряжению высокого начальства.

Впервые в жизни я приняла успокоительное. Ранним утром уже сидела в приемной Месяцева. Он вошел со словами: «Что же это вы, товарищ Еськина?!» И на этом — все! Никаких громов и молний, никаких приказов. Пригласил жестом в кабинет, попросил секретаршу принести мне чаю. Надо отдать ему должное — никогда в жизни он не упрекнул меня за этот КВН. А удар он принял на себя, за что я ему очень благодарна.

Был еще один случай, за который меня могли снять. Когда появилась видеозапись и стали показывать повторы программ, я постоянно предупреждала всех ассистентов и редакторов, что необходимо просматривать пленку перед эфиром, так как со времени первого показа ситуация могла измениться. И вот должен был идти повтор передачи «Алая гвоздика». А я вечерами дома смотрела начало каждой программы. Включаю телевизор, в голове прокручиваются кадры, и я вспоминаю, что в передаче произносят — и не один раз — приветствие трем космонавтам, которые во время первого показа были в космосе, а на этот момент уже погибли. Неизвестно, вырезаны ли эти приветствия. Дозвониться не могу. Хватаю с кровати спящую дочку Сашу (старшего, Лешу, можно было оставить одного) и бегу на улицу ловить машину. Но, как назло, — ничего нет. Возвращаюсь к телефону, вновь набираю номер и наконец дозваниваюсь. Одно приветствие уже прошло в эфир, но дальше еще одно — большое. Объясняю ситуацию. И вот — взаимовыручка! Тогда огромные бобины с пленкой крутились на двух аппаратах — если выйдет из строя один, нажимается кнопка, и изображение идет со второго. И техники, нарушая все правила, остановили один аппарат, перемотали пленку, нашли это место и в нужный момент перескочили с одной ленты на другую, убрав приветствие. Самое страшное в эфир не прошло.

Тем не менее утром я пришла на работу полуживая. И тут же раздался звонок зампредседателя Госкомитета по телевидению и радиовещанию Энвера Мамедова. Он говорит, что звонили из ЦК партии, и велит мне зайти. Понимаю: придется отвечать.

Тогда действовало распоряжение, согласно которому записи всех передач должны были сохраняться после эфира в течение 10 дней. Но когда Мамедов потребовал, чтобы ему принесли вчерашнюю запись, доказывающую, что приветствия прошли в эфир, выяснилось: нигде нет ни видео, ни фонограммы — коллеги стерли все. Таким образом, самый большой промах сошел мне с рук.

В нашей редакции, в отличие от других, не существовало жанрового ограничения. Что мне нравилось. Благодаря этому мои недостатки были не так заметны: я человек не очень глубокий и не слишком эрудированный, поэтому отраслевой редакцией руководила бы с трудом. Но я обладаю здравым смыслом, быстро все схватываю и ничего не откладываю на потом. Я дохожу до той глубины, до которой способна дойти в данную минуту, и сразу принимаю решение. В молодежной редакции это было очень важно: в ней готовились самые разные программы — от сельскохозяйственных до международных. Так что моих положительных качеств хватало.

Нам удалось разрушить существовавший стереотип: передачи нужно делать «для сельской молодежи», «для рабочей молодежи», «для студентов»… Я считала, что программы должны быть интересны всем. Тогда началось на меня гонение за так называемые массовые передачи. Но мы были уверены: именно они и есть истинно телевизионный жанр.

Если КВН придумали на телевидении до меня (а «учуяла» успешное будущее этой программы Лена Гальперина), то передачи «Алло, мы ищем таланты», «А ну-ка, девушки!», «От всей души» и «Аукцион» созданы в молодежной редакции уже при мне.

Часто я была способна сразу оценить идею программы — есть в ней что-то или нет. Это не признак ума или таланта, а просто данное мне чутье.

Так было с передачей «А ну-ка, девушки!». На общей летучке вовсю ругали программы для женщин, считая их убогими, рассказывающими про кастрюли и прически. Я предложила придумать что-то новое. И вот приходят ко мне редактор Марат Гюльбекян и режиссер Володя Акопов (они тогда делали КВН) с идеей передачи «А ну-ка, девушки!». Мне показалось, что должно получиться. И действительно, программа очень понравилась зрителям. Вела ее Кира Прошутинская.

Я познакомилась с Кирой, когда ей было лет семнадцать. Она пришла в детско-молодежную редакцию еще до меня и работала ведущей тележурнала «Искатели».

Когда Кира стала вести «А ну-ка, девушки!», на каждой летучке говорили, что она — не годится. Кира совершенно не соответствовала образу ведущего, принятому на телевидении. Мы привыкли к тому, что ведущим должен быть довлеющий над всем журналист — такой, как Валентин Зорин или Юрий Фокин. А тут — тоненькая зажатая девочка. Это вызывало раздражение у руководства. Мне же, напротив, очень нравилось то, что делала Кира.

Как-то она позвонила мне и сказала, что ей нужно со мной посоветоваться. Мы почему-то встретились в Доме актера на Горького. Кира со слезами на глазах сообщила, что забеременела, поэтому программу, запланированную, допустим, на 27 августа, вести не сможет, но она родит и уже 15 сентября выйдет в эфир. Видимо, сказать об этом своему руководителю Ларисе Муравиной она не решилась — та была неумолимой: какие могут быть роды, когда надо вести передачу? И Кира выбрала меня. А я действительно всем женщинам на телевидении, кто сомневался, говорила, что надо рожать. В общем, судьба рыжего мальчика Андрюши, который появился на свет (сейчас он работает на «Авторском телевидении»), решалась при моем участии.

Кира — очень одаренная. Но все-таки у меня тогда было ощущение, что скромность не позволит ей добиться успехов. Однако с годами ее характер претерпел изменения. И теперь она вместе с мужем Анатолием Малкиным руководит большим коллективом. Перед Анатолием Григорьевичем можно преклоняться. Не имея нефтяных скважин и газовых труб, он с Кирой создал собственное телевидение.

Я помню Киру крайне несамостоятельной, всего пугающейся и, как казалось, избалованной девочкой. За прошедшие годы она стала настоящей хозяйкой, мудрой женщиной и очень хорошим другом. Я ей полностью доверяю и, пожалуй, только с ней могу быть совершенно откровенна.

Сейчас, когда на экране долго идут титры с именами тех, кто подготовил программу, мне становится страшно. В наши времена самую большую передачу делала постоянная бригада из 8—10 человек: автор, редактор, режиссер, ассистент и помощник режиссера, три оператора.

Очень популярной стала программа «От всей души» (она отдаленно напоминала какую-то западную передачу). Я обожала ее. Считала, что со слезами или без них, но какое-то очищение души, несомненно, происходило. Кроме того, люди узнавали много нового о своих сослуживцах, об их подвигах и невероятных судьбах. Они становились внимательнее и добрее друг к другу.

Роль человека в появлении какой-то телевизионной идеи в 60—70-е годы была более значительной, чем сейчас (правда, менее заметной). Мы ведь все создавали с чистого листа.

Я понимаю, что читать интересно о тех, кого знаешь. Но если наряду с популярными личностями не сказать о людях, которые сейчас уже, может, не так широко известны, хотя сыграли важную роль в жизни телевидения (и в моей тоже), это будет исторической несправедливостью.

Передача «От всей души» для меня началась с другой передачи — «Стоянка поезда — 1 минута», которую придумала Лариса Муравина.

Она узнала, что начальник станции Дурово Белорусской железной дороги — участник Великой Отечественной войны. И возникла идея поздравить его с днем рождения. Ларисой Муравиной была проделана огромная подготовительная работа. В конце концов договорились с МПС. В специальном вагоне в Дурово отправились творческая бригада, актеры, оркестр, победительница передачи «А ну-ка, девушки!», ведущие — Кира Прошутинская и Анатолий Лысенко, а также однополчанин нашего героя. Стоянка поезда на этой станции действительно была 1 минута, но мы попросили продлить ее до двух. Двери нашего вагона открыли в сторону, противоположную станции, — так, чтобы нас не заметили. Поезд уехал, и мы двинулись через пути. Впереди несла огромный торт победительница конкурса «А ну-ка, девушки!» среди кондитеров, за ней шел оркестр. Мы заранее продумали программу поздравления и устроили неожиданный для этого человека праздник. И в житейском, и в телевизионном смысле это было замечательно.

Вскоре после того началась работа над программой «От всей души». Лариса Муравина, Кира Прошутинская и руководитель группы Марианна Краснянская отправлялись в какой-нибудь коллектив, собирали материал о герое программы, Когда они рассказывали о нем в редакции, раздавались охи и ахи, текли слезы. Потом разрабатывался сюжет, готовились неожиданные для героя встречи. Дальше писался дикторский текст. Надо отдать должное Валентине Михайловне Леонтьевой, она блистательно запоминала все имена, фамилии, даты и произносила текст очень искренне.

Сейчас на телевидении есть программы, построенные по тому же принципу, что и «От всей души». Но каждая из них — лишь часть той передачи. «От всей души» была очень разнообразной. Но главное — она рождала сильные эмоции и большое уважение к людям. И в этом была заслуга Марианны Краснянской и Ларисы Муравиной.

Когда я пришла в молодежную редакцию, Лариса внештатно работала редактором программы «Родителям о детях». Случайно я узнала, что ее не берут в штат из-за национальности — она еврейка. И мне с помощью других людей удалось добиться, чтобы ее взяли.

Лариса обладала особым профессионализмом. Думаю, ее роль в создании программ недооценена. К сожалению, в те времена редактор на телевидении считался лишь организатором.

Судьба Ларисы изменилась неожиданно: ее дочь вышла замуж за американца. Мужа Лары, оператора Аркадия Едидовича, исключили из партии, хотя он был «правоверным», каких немного — занимал пост заместителя секретаря комсомольского, затем партийного бюро по идейно-воспитательной работе. А Ларисе пришлось уйти из молодежной редакции. Они уехали в Америку.

В самые трудные минуты моей жизни — в том числе после моего ухода с телевидения — рядом была Лариса. Сейчас она далеко, но я по-прежнему ощущаю ее заботу. Лариса не забывает никого: сочла своим долгом помочь уехать всем, кто хотел, а оставшимся постоянно шлет письма и подарки.

Много в моей жизни значил покойный Володя Соловьев. Зрители знали его по передаче «Это вы можете». Володя был увлечен одержимыми «чудиками», народными умельцами.

Сначала он мне казался несколько ленивым. Кроме того, он не выговаривал половину букв, и я вообще не понимала, как его взяли ведущим.

С Володей происходили какие-то немыслимые случаи. Мы снимали программу про исследователей океана. И почему-то некому оказалось ее вести. Попросили Володю. Тема была не его, но деваться некуда, и он вышел в прямой эфир. Задавал вопросы, герои программы что-то рассказывали. И вдруг мы замечаем, что ведущий не реагирует на ответы гостей. Он заснул прямо в эфире!

Мое отношение к Володе изменилось, когда я пришла в студию на съемки программы «Это вы можете». Известные профессора и академики, которые оценивали работы народных умельцев, беспрекословно выполняли все, что требовал ведущий. Он пользовался у них огромным уважением.

После того как Володя умер, люди, которых он находил для своей программы, долгие годы собирались в его день рождения и день смерти. Выяснялось, он сыграл невероятную роль в их жизни. Мы ничего этого не знали. Нам казалось, что у нас в редакции есть гораздо более важные передачи.

Пока я работала на телевидении, мы с Володей не были особо дружны. Хотя общались, я знала его жену. Помню, как увидела ее на каком-то вечере, и стала переживать: такая красивая женщина, она его бросит — ведь он очень мало получает. Через два дня терзаний я прибавила Володе зарплату: со 130 рублей подняв ее до 140. Впоследствии он, смеясь, говорил мне, что ту десятку не забудет никогда.

Володя жаждал крестить моего внука в той же церкви, где был крещен сам. Меня, как всегда, отвлекали какие-то дела. Уже родился второй внук, и Володя наконец добился своего. За два дня до назначенного времени мы с дочерью тоже решили пройти обряд крещения. Так Володя стал и моим крестным.

Он всегда был вне политики. На телевидении сознательно выбрал для себя эту нишу — программу про изобретателей. Так он отстранялся от происходящего. Володя понимал жизнь гораздо глубже, чем многие, и я в том числе.

Долгие годы единственной, как я говорила, «личной жизнью» были для меня дни и часы, проведенные в разговорах с Кирой Прошутинской и Леной Смелой.

Елена Смелая, ныне уже покойная, была талантливейшим режиссером-документалистом. Не знающая суеты, зависти, тщеславия и злобы, она ощущала истину и создавала щемяще-правдивое кино.

Моя дружба с Леной, как и с Володей Соловьевым, началась, когда я уже ушла из молодежной редакции. Это вполне объяснимо: на телевидении все-таки существует иерархия, и, пока я была руководителем, приятельских отношений не возникало.

Помню, как Лариса Муравина впервые попросила меня посмотреть фильм Лены Смелой. Я сделала попытку увильнуть — однажды уже общалась с Леной, и она мне показалась такой тоскливой. Но от Лары отвертеться было невозможно. И я пошла смотреть картину «В деревню за музыкой» — про сельскую музыкальную школу. Как человек эмоциональный, к концу фильма я смеялась и плакала. И мне уже было ясно, что я беру Лену Смелую на работу в молодежную редакцию. Лена на это никак не отреагировала. Дальше она была совершенно безучастна к тому, что происходило в редакции.

Она стала работать с Кирой Прошутинской. Снимала фильмы — и каждый получался очень талантливым. Не сказать, что она делала антисоветское документальное кино, но в ее картинах была правда, которую тогда не показывали.

Спустя годы Лена вместе с Еленой Гальпериной сняла блестящую картину «Пожар» о сгоревшем Доме актера. Вроде бы замышляли фильм о конкретном трагическом событии, но получилась картина — о стране, о ее истории, в которой пожар — всего лишь деталь.

Однажды Лена мне сказала: «Знаешь, Маргарита, сняла бы я фильм о тебе», Я запротестовала: «Хоть у меня и нет больших недостатков, но никогда я бы не согласилась, чтобы фильм обо мне делала ты. Я просто этого боюсь. Ты не ведаешь, что творишь».

В конце жизни Лена стала режиссером программы «В поисках утраченного» Глеба Скороходова. В день ее смерти Глеб всегда звонит мне, и мы с ним и Кирой Прошутинской обязательно встречаемся.

Хотя в нашей редакции работало много способных людей, все-таки, если говорить о гении телевидения, то для меня им был Владимир Ворошилов.

Володя, театральный художник, пришел на телевидение, и ему предложили сделать программу «Письма войны» — на основе реальных писем 1941–1942 годов. Передача получилась очень хорошей, и мы взяли его в штат.

Он звонил мне и говорил: «Маргарита Александровна, это Володя Ворошилов». А я думала: как странно, старый человек, а называет себя Володей. Мне казалось, он намного старше меня. На самом деле он был старше на год-два.

По-моему, придуманный им «Аукцион» оказался единственной передачей, которая сразу стала популярной. Даже КВН в течение двух лет шел по второй программе и никак не мог пробиться.

Первый «Аукцион» сделали, кажется, чайным. Передача должна была идти из дворца «Крылья Советов». Днем я прихожу на репетицию. Ворошилов разбирает конверты с какими-то вопросами, а репетируют только девочки в мундирчиках — танцуют в стиле мюзик-холла. Для советского телевидения этот мюзик-холл был немыслимой и довольно опасной затеей. Но поскольку я человек, особенно страха не знавший или привыкший к нему, — не вмешиваюсь. Да и поздно уже вмешиваться.

Заполняются трибуны. Начинается прямой эфир. Я наблюдаю за происходящим по телевизору в администраторской. И вижу ошеломляющее новое телевизионное зрелище.

Когда передача закончилась, я сорвалась с места и помчалась, как безумная, в зал. Целовала Ворошилова, кричала «ура». Это было потрясение.

Но выходила программа, к сожалению, недолго. Тогда совершенно необычным выглядело сотрудничество телевидения с «Союзторгрекламой». Этим немедленно заинтересовалась комиссия партконтроля. И передачу закрыли.

То, что Владимир Ворошилов был театральным художником, существенно отразилось на его телевизионных работах. Он умел видеть образ передачи, а на телевидении это — самое главное.

В молодежной редакции сложилась замечательная атмосфера, потому что удивительно совпали люди. И прежде всего два человека — Валерий Иванов и я. Хотя, наверное, это звучит нескромно.

Трудно понять, как это вдруг в номенклатуру попал такой идеально чистый, добрый, интеллигентный человек, как Иванов.

Валерия Александровича любили все: ЦК ВЛКСМ, парторганизация, руководство. Он легко и просто со всеми общался. Мне абсолютно доверял. Валерий Иванов был лицом редакции, а я всегда находилась «в лавке» и свободно работала. Думаю, я компенсировала его слабые стороны: неспособность к быстрым решениям, некоторую, как мне тогда казалось, интеллигентскую мягкотелость.

Были и другие удивительные люди в молодежной редакции. Толя Лысенко, который, тоже впоследствии пройдя испытание властью, сумел, на мой взгляд, остаться самим собой, сохранить человеческие качества. Толя поглощал немыслимое количество книг. Он знал ответы на все вопросы. И хоть мы понимали, что из тридцати ответов двадцать восемь — приблизительных, мы все равно обращались к нему.

Огромная детско-молодежная редакция располагалась в одной большой комнате корпуса, выходившего на Дровяную площадь. Шум стоял чудовищный. В одном углу дрались Евгений Шенгелевич с Федей Надеждиным — они вместе делали передачу, и их драки возникали исключительно на творческой почве. В другом углу режиссер КВН Белла Сергеева громко учила молодых ассистентов и помощников, не обидно называя их «курами» и «дурами». В этой комнате встречались телевизионные бригады, проходили откровенные летучки, рождались замыслы.

Мы жили одной семьей. Причем порой — в буквальном смысле. Помню, как ассистентом режиссера пришла работать будущая жена Саши Маслякова — Светлана. И мой муж Юра Игнатов работал на телевидении — оператором.

Операторы считались эталоном мужчины. Они действительно были титанами: камеру весом 300–400 кг толкали лбом — руки заняты, держат фокус.

Невероятной красотой и мощью обладал легендарный оператор, к сожалению, рано умерший, — Владимир Киракосов (его именем названа одна из студий на Шаболовке). Он мог виртуозно, не теряя фокуса, сделать наезд через всю студию. На его работу приходили смотреть из всех редакций.

Замечательным оператором был Аркадий Едидович. Я уже упоминала, что Аркаша являлся моим замом по идеологической работе в первом комсомольском бюро на телевидении. В бюро входили также мой будущий муж и Марианна Краснянская.

С Марьяной мы знакомы еще со времен учебы в ГИТИСе. На телевидении она вела замечательную детскую викторину, затем в молодежке была редактором КВН, а потом и создателем передачи «От всей души». Влюбленная в своих героев, она умела разглядеть в них черты, недоступные мне. Какое счастье, что и в Доме актера она — рядом, делает очень важное дело — ведет клуб ветеранов.

Когда председателем Гостелерадио стал Сергей Лапин, мы не сильно обеспокоились. Мы на своем веку повидали немало руководителей и понимали, что и этого переживем.

Но получилось иначе. Началось гонение на неугодных. Лапин, как человек неглупый, какую-то цель, несомненно, преследовал. Но я и сейчас не могу сказать, что это была за цель. Он не желал вдаваться в подробности технологии создания программ, людей уважаемых и авторитетных явно не ценил.

На большой летучке мог, не дожидаясь окончания, встать и, уходя, заявить: «Ну, вы тут пообсуждайте, а я уже все решил».

Лапин начал смещать тех, кто, на наш взгляд, олицетворял собой телевидение. Первым стал Георгий Александрович Иванов, под руководством которого создавались все новые программы. При нем начало свою работу объединение «Экран». Георгий Иванов обожал телевидение, преклонялся перед творческими людьми. Лапин унижал его открыто, при нас. Он не дал нашему любимому руководителю работать на телевидении — Георгий Иванов вынужден был уйти.

Потом начались нападки на Николая Карцева. Николай Пантелеймонович одно время возглавлял литературно-драматическую редакцию, потом стал главным редактором телевидения. Это было существо такого благородства, такого интеллекта и такой образованности, какие, честно говоря, на телевидении встречаются нечасто.

Гонениям подвергались не только руководители, но и обычные сотрудники, жизнь которых давно была связана с телевидением. Порой, когда кто-нибудь говорил Лапину: «Я здесь работаю двадцать лет», он прерывал: «И хватит!»

«Уничтожали» одного из лучших редакторов Женю Кабалкину, очаровательную, преданную телевидению Фаину Яковлевну Хаскину, возглавлявшую редакцию кинопрограмм.

Когда Лапин вызывал кого-то к себе, все высыпали в коридор и ждали, чем закончится разговор.

Страшное время. Из какой-то ерунды возникало политическое дело. Защитить и защититься было невозможно. И все больше людей покидало телевидение.

Дольше других почему-то продержалась я. Может, потому, что молодежная редакция числилась на хорошем счету и трудно было к чему-то серьезно придраться. Тем не менее напряжение не отпускало.

Особенно нервными были моменты, связанные с КВНом. Помню, я вынуждена была лететь на финал в Одессу. Руководство требовало, чтобы я принимала игру, хотя в то время это не имело никакого смысла: заранее можно было посмотреть лишь домашние заготовки, все остальное являлось чистой импровизацией — КВН же шел в живом эфире.

На одном из партактивов под удар попала бессменный режиссер КВНа Белла Сергеева (ей обязаны все, кто стал популярным благодаря этой игре, в том числе и Александр Масляков). И Беллу отстранили от дела, которому она посвятила жизнь. Это происходило на моих глазах, и я ничего не сделала.

В конце концов дошла очередь и до меня. Я была вызвана к начальнику отдела кадров Петру Шабанову. Он сказал, что Сергей Георгиевич Лапин не может больше со мной работать, что надо уйти самой — если я оставлю номенклатурную должность, они подыщут новую номенклатурную, а иначе… Я ответила высокопарно, что, мол, хоть вахтером, но останусь на телевидении. Думала, если не напишу заявление, ничего не произойдет.

Но через какое-то время я получила строгий выговор за передачу «Куда пойти учиться» об Институте связи.

ПРИКАЗ

Председателя Государственного Комитета Совета Министров СССР по телевидению и радиовещанию № 307 от 24 июля 1974 года Гор. Москва

15 июля по первой программе телевидения прошла передача Главной редакции программ для молодежи «Куда пойти учиться» (автор КРАВЧУК Н.Д., редактор и режиссер ВОЛОДИНА С.К.)

Заместитель главного редактора т. ЭСКИНА М.А., утверждая передачу и отмечая ее недостатки, не приняла, однако, мер к тому, чтобы предотвратить включение в телевизионную программу явно слабой и по содержанию и по режиссерскому решению передачи. Участники ее читали ответы на вопросы по бумажке или заглядывали в тексты, чего можно было бы легко избежать, если бы работники Главной редакции и режиссер предоставили им достаточно времени для подготовки.

Ведущий передачи т. МАСЛЯКОВ ограничился формальным объявлением о начале и завершении передачи и не попытался улучшить передачу, а т. ЭСКИНА М.А. не предупредила Главную дирекцию программ о низком уровне передачи и не позаботилась о том, чтобы программа была предварительно просмотрена Главной дирекцией программ.

ПРИКАЗЫВАЮ:

За безответственное отношение к подготовке передачи «Куда пойти учиться» заместителю главного редактора Главной редакции программ для молодежи т. ЭСКИНОЙ М.А. ОБЪЯВИТЬ СТРОГИЙ ВЫГОВОР. Редактору т. ВОЛОДИНОЙ С.К., назвавшей себя и режиссером передачи, — ОБЪЯВИТЬ ВЫГОВОР.

Лапин С. Г.

Вслед появился другой приказ — о переводе меня в Телерадиофонд, то есть фактически в архив. Видимо, Лапин догадывался, что новая работа — не для меня, и долго я там не продержусь.

Прихожу в архив и со свойственной мне энергией и отсутствием мудрости затеваю реформы. Отношения обостряются: люди в архиве привыкли годами тихо делать свое дело по устоявшимся правилам. Понимаю, что это — финал. И подаю заявление об уходе.

Я думала, прекратит существование телевидение, на баррикады выйдут все. Но революции не произошло.

Ко мне домой потоком шли те, с кем я работала. Каждый пытался чем-то утешить: приносили мороженое, цветы и даже подарили щенка. Это, конечно, скрашивало жизнь, но все же я чувствовала себя обманутой. Мне казалось, на телевидении не должны были смириться с моим увольнением. Но, с другой стороны, как люди могли сопротивляться? Я ведь тоже ничего не сделала в случае с Беллой Сергеевой.

Двадцать два года я проработала на телевидении. Конечно, оно создавалось не мною, но все-таки при моем участии. Поэтому я считала, что телевидение — это мое, и Лапин пришел туда ко мне.

До сих пор не понимаю психологию таких руководителей — желание разрушить то, что хорошо налажено. Почему надо влезть именно в успешное дело? Ведь кругом — полный бедлам и можно приложить свои руководящие силы куда угодно. Не хочется думать, что это характерная российская черта. Ведь в таком случае — положение безнадежное.

Чтобы можно было ощутить атмосферу того времени, приведу еще один документ — антисемитское письмо, которое случайно оказалось у меня.

«Осторожно! Сионизм!

Его насаждает в Молодежной редакции Центрального телевидения группа евреев, возглавляемая главным режиссером Сергеевой и зам. главного редактора по творческим и кадровым вопросам Эскиной.

Но дело не в том, что процент штатных работников-евреев возрос за последние 2 года до 80 процентов, сионизм проявляется и в подборе авторов, комментаторов, ведущих программы, выступающих и даже в прославлении „героев“-евреев. Например, передачи, сделанные зав. отделом Краснянской (и она же ведущая в кадре) и редактором Муравиной о „героине-разведчице“ Мамчиц, геройство которой еще следует проверить. Об этом сообщали на студию некоторые боевые товарищи, но к их мнению не прислушались.

Главное же заключается в преднамеренной аполитичности, в уходе от современной тематики. Большинство эфирного времени отдано так называемым „развлекательным“ передачам, где современная молодежь бренчит на гитаре, пляшет, упражняется в сомнительном остроумии (КВН, „Алло, мы ищем таланты“, „Аукцион“ — какое-то торгашеское название. Чем они собираются торговать?!)

А где передачи о подлинных героях наших дней: рабочих, колхозниках, строителях всесоюзных ударных комсомольских строек? Где серьезный разговор с молодежью о вопросах, ее волнующих?

Гонорарная политика также ведется не в интересах и не для поддержания политико-воспитательных программ.

Все это НЕ СЛУЧАЙНОЕ ЯВЛЕНИЕ. А ПОЛИТИКА нарочитой аполитичности, ухода от действительности в прошлое, которому посвящены главные полотна политического вещания Главной редакции программ для молодежи».

Уход с телевидения был трагедией. Тогда мне казалось, что, если я буду писать книгу, начну ее так: «Жизнь моя кончилась рано, мне было 40 лет». Я не представляла, что могу работать где-то еще. Всегда думала, умру здесь. И хотела, чтобы лет через двадцать-тридцать на панихиде вместо хвалебных речей произнесли бы только одну фразу: «Она пришла на телевидение в 1956 году». Этим все было бы сказано.

Долгое время я даже ездить не могла в сторону Останкина. Эту рану ничем нельзя было залечить. Может быть, она не залечена до сих пор, хотя у меня есть потрясающая работа, лучше которой, на мой взгляд, не придумаешь. Но и сейчас я считаю, что создана для телевидения.

Часто слышу разговоры о том, что руководство каналов последних лет вышло из нашей молодежной редакции. В какой-то мере так. Наверное, можно было бы порадоваться этому факту, но мешает ощущение, что главный наш принцип следующими поколениями унаследован не был. Мы делали телевидение, а не карьеру на телевидении. Работа не была для нас источником большого заработка и сытой жизни, Мы получали одинаково мало, но чистоту наших отношений и ту творческую атмосферу не сравнить ни с каким богатством.

Если бы я осталась на телевидении, вряд ли смогла бы сегодня там работать. Современное ТВ не соответствует не только моим понятиям о морали и нравственности, У него совсем иной художественный язык.

Не хочу быть брюзгой, но нынешнее телевидение меня пугает. Думаю, вред, наносимый им, мы еще не осознаем. Наши дети и внуки, отказавшиеся от книг, представление о жизни и культуре получают из телевизора. А что он предлагает, известно: насилие, агрессию, потребительскую философию, бесконечную развлекаловку и игры, в которых требуется добить слабого или, сложив два и два, получить миллион.

Погоня телевизионщиков за прибылями привела к тому, что на одной чаше весов, доверху загруженной и опустившейся до земли, оказались шоу-бизнес, эстрада, пошлый юмор и агрессивный кинематограф, а на другой чаше, вознесенной недосягаемо высоко, — вся мировая культура.

Думаю, используя опыт других стран, мы все же должны идти своим путем. Знаю, как тяжело придумать идею программы, но именно это и ценно. Мы старались, чтобы ни одна передача не была похожа на другую. Сейчас это, по-моему, вообще не входит в понятие профессионализма — на разных каналах идут одинаковые программы.

Конечно, мы испытывали идеологическое давление, и очень стальное. Но нам удавалось отстаивать свои взгляды и выражать их с экрана,

И что еще важно, — создавались передачи, которые объединяли людей, и, можно смело сказать, страну.

СКИТАНИЯ

Оказывается, перемена места работы — это не всегда плохо. Приходит опыт, а главное — столько новых людей появляется в твоей жизни.

Где бы я ни работала, мне надо было все перевернуть. Даже в оркестре, где, казалось бы, нечего перевернуть, кроме нот.

Телевизор я не смотрела, в «Останкино» не ездила, но с коллегами отношения поддерживала. Мою должность предложили одной девушке из ЦК комсомола. Она сказала, что на место Эскиной не пойдет. Занял мое место Эдуард Сагалаев из того же ЦК. С этого времени он связан с телевидением.

Я не представляла, где искать работу. И тут главный редактор популярного журнала «Клуб и художественная самодеятельность» Вадим Чурбанов предлагает мне стать заведующей отделом сельской молодежи. То, что работа в журнале — не для меня, я понимала еще со времен студенческой практики в издательстве «Искусство». Но выбора не было.

В редакции собрались сильные журналисты: Алла Боссарт, Нина Павлова, Аркадий Петров. Проработала я там около года. Считается, сделала для журнала, что-то полезное. Но для меня это был кромешный ад.

В 1979 году близкий папин друг Иосиф Михайлович Туманов создавал режиссерско-постановочную группу для подготовки Олимпиады. При ней была организована целая структура, которая занималась доставкой олимпийского огня и церемониями открытия и закрытия игр. Туманов предложил мне возглавить отдел закрытия Олимпиады.

Я согласилась. Отдел — небольшой, поскольку церемония закрытия предполагалась менее массовой (в ней должно было принять участие, кажется, 8 тысяч человек, в то время как в церемонии открытия — 17 тысяч). Открытие поручено человеку из партийных органов. Но вскоре он уходит, и все отдают в мои руки.

В режиссерско-постановочную группу, возглавляемую Иосифом Тумановым, входили дирижер Одиссеи Димитриади, главный хореограф Михаил Годенко, второй режиссер Борис Петров. Живой фон на трибунах создавал Лев Немчек.

Кроме творческих руководителей, были директора сборов. А как же без них? Например, у Годенко в хореографической сюите участвовали 3600 человек. Всех надо было разместить, накормить. И мы никак не могли найти директора сбора. Тогда я предложила назначить Людмилу Краузову. До того она 20 лет танцевала в ансамбле «Березка», была секретарем парторганизации. Пришла Мила, и все сразу наладилось.

Каких-то людей мы набирали сами, а кого-то нам присылали из органов. Так, мне назначили двух замов. Оба выпивали. И утром они просто не могли включиться в работу. Потом мои замы куда-то выбегали, опохмелялись и возвращались довольными.

Оба заместителя очень хорошо ко мне относились. Один порой расслабленно говорил: «Ой, мать, я про тебя вчера писал. Как я о тебе написал, ты не представляешь! Это песня!»

Работа на Олимпиаде была в основном организационная, чрезвычайно объемная, изматывающая — перед началом игр даже ночевать домой не ездили.

Церемонии разрабатывались, как военные битвы: все рассчитано по секундам — на каком поле собирается та или иная группа, сколько времени она идет до места назначения, когда выходит, чтобы не столкнуться с другой группой. Это была очень полезная для каждого из нас работа.

Первой на стадион выезжала греческая колесница. Сколько возникло сложностей с лошадьми! Выяснилось, что лошади не ходят четверками. Мы связывались с конезаводами, с научными институтами, пытались как-то решить эту проблему.

Впереди команд шли девушки с флагами. Мы заранее продумали, что в комплекте должно быть три флага каждой страны: один — на поле, второй, запасной, — где-то неподалеку, третий лежит запертым. На открытии Олимпиады стали проходить команды, и вдруг слышу по рации: «Нет румынского флага». Началась беготня. Хорошо, что все было предусмотрено.

Тяжелее всех приходилось Иосифу Михайловичу Туманову: люди, которые принимали сценарий, были сделаны совсем из другого теста. Туманов очень нервничал. Я сама не всегда была убеждена в его правоте. А он твердо знал, что хотел. Он был полон идей, умел привлечь и организовать людей. Но любые его идеи подвергались сомнению. И от многого пришлось отказаться. Единственное, на чем он настаивал до конца, — это полет Мишки. Ему говорили: «И так считается, что в России медведи по улицам ходят. А тут еще летающий медведь». Но он не отступил.

Трудности с Мишкой возникали и позже. Надо было эту громадину изготовить, где-то поблизости накачать, раскрасить. Согласовывали с различными службами, куда он полетит, не заденет ли проводов, куда сядет. Он ведь был неуправляемым.

Мишек готовили двух — на случай, если первый не взлетит. Просчитывали, сколько нужно времени, чтобы поднять с резервного поля второго.

Мишка взлетел успешно. Стадион ревел. Я сама ревела от счастья. Но напряжение во мне спало только тогда, когда по рации сообщили, что он благополучно приземлился.

Олимпиада приобщила нас к некоторым благам западного мира. Хорошо помню, каким потрясением стала привезенная фанта. Пить ее на работе позволяли сколько угодно (и некоторые напивались до аллергии), выносить же запрещалось. Потом все-таки разрешили брать на вынос, но бутылки надо было возвращать.

Начальству, и мне в том числе, раз в месяц полагалась фанта в баночках. У моего сына тогда намечалась свадьба, и я попросила выдать мне фанты побольше — в счет следующего месяца. Когда на свадебном столе стояли эти яркие баночки, у всех было ощущение некой избранности…

С началом соревнований открылись многочисленные кафе и ресторанчики. Жизнь смахивала на коммунизм: все нарезанное, в упаковках — салями, сыры, финское и голландское масло… Мы пировали в ресторане: брали бифштекс, грибы, запивали хванчкарой или киндзмараули (когда начались соревнования, мы могли уже немного расслабиться). Стоило все копейки. После закрытия Олимпиады рестораны продолжали работать, но цены уже были другими.

Когда все закончилось, решили наградить организаторов. А я считалась человеком подозрительным. Во-первых, потому, что ушла с телевидения, с номенклатурной должности (тогда это воспринималось как идеологический шаг). Во-вторых, двоюродным братом жены моего папы был Андрей Дмитриевич Сахаров. В-третьих, моя сестра Зина всегда занималась правозащитной деятельностью. И все-таки кто-то настоял на том, чтобы меня наградили. И мне вручили медаль «За трудовое отличие». До того у меня была только одна награда — «К 100-летию со дня рождения Ленина», которую я получила на телевидении.

Думаю, что не оценили по достоинству работу на Олимпиаде Иосифа Михайловича Туманова. Он был очень масштабным человеком, Провел Олимпиаду сквозь невероятные трудности, которые создавала административная машина. Привнес в эту политическую акцию театральную культуру.

Мы чувствовали перелом в отношении к нашей стране, произошедший сразу же после открытия. Удивительно стройное, красивое зрелище (греческие колесницы, талантливо придуманные спортивные, хореографические и цирковые композиции на множестве площадок, живой фон) сломило напряжение, которое существовало в мире в связи с Олимпиадой. А полет Мишки в финале принес ощущение победы.

Вскоре после Олимпиады Туманова не стало. Уже нет в живых выдающихся мастеров — Михаила Годенко, Одиссея Димитриади, Льва Немчека, Бориса Петрова. Но то, что они сделали, запомнилось миллионам: они сумели создать зрелище, долгие годы считавшееся непревзойденным.

Что же касается моей работы, то когда на весь огромный стадион, где репетировала масса людей и снимало телевидение, раздавался голос Туманова: «Маргарита Александровна Эскина! Просьба срочно подойти к Северной трибуне!» — я понимала, что все-таки существую. Хотя знала, что могу делать гораздо больше.

Кончилась Олимпиада. Я опять без работы. Вдруг звонит человек, которого я знаю с детства, — театральный администратор Леонид Салай (я звала его дядя Леня). Он в то время был директором оркестра Вероники Дударовой и предложил мне идти к нему замом. Поскольку должности замдиректора в штатном расписании не существовало, меня оформили заведующей постановочной частью.

Услышав, что я устроилась на работу в оркестр, мои друзья и знакомые умирали от смеха, ибо я и музыка — вещи несовместимые.

Оркестр имел базу на Самотеке, в очень красивой церкви, правда, тогда довольно обшарпанной. Я сразу поняла, что замдиректора там нужен как собаке пятая нога. Делать совершенно нечего, тем более с моей энергией. И вот как находит себя человек: я открываю буфет!

Приглашаю тех, кто работал со мной на Олимпиаде. Так, администратором становится Мила Краузова, и мы начинаем благоустройство буфета. Моя сестра с подругой берутся помочь.

До того музыканты питались черствыми бутербродами с бледным чаем. Мы покупаем плиту, наводим чистоту и красоту, приносим из дома сковородки, вазочки, салфетки.

Ранним утром я отправляюсь в магазины, закупаю продукты и волоку все на работу. Делаю простые и дешевые блюда, какие умею. Например, соленый творог (с луком и помидорчиками), который мажется на черный хлеб.

Мы вводим новые формы торговли. Если раньше во время перерыва весь оркестр, как полоумный, мчался наверх, чтобы занять очередь и успеть поесть, то теперь спешить нет нужды: на прилавке в вазах лежат свежие бутерброды, куски нарезанного торта, на подносах стоят разные напитки (а для духовиков — в холодильнике). На плите — яичница с тертым сыром или луком, горячие сосиски, горячие бутерброды. Цена бутерброда — 15 копеек. Каждый берет, что захочет, и расплачивается, положив деньги в специальную тарелку. Довольно быстро выяснились пристрастия, и в соответствии с ними менялось меню.

Музыканты были ошеломлены такой заботой о них. Стали появляться в буфете и до репетиции, и после. Начали туда приходить и наши друзья — уютно, дешево, вкусно.

Со временем в оркестре работали уже все члены моей семьи: сестра и сын — на вахте, дочка помогала в буфете, муж подвизался дворником. Прежде двор убирали клиенты соседнего вытрезвителя. Поэтому иногда музыканты, показывая на моего Юру, говорили: «Маргарита Александровна, посмотрите, какого замечательного парня прислали сегодня из вытрезвителя!»

Думаю, за буфет (больше не за что) меня взяли на гастроли по Чехословакии, хотя я там была напрочь не нужна. Это была моя первая поездка за рубеж.

Следующей моей недолгой остановкой стал Дворец культуры МАИ, куда меня пригласили художественным руководителем. Там было много талантливых людей. Потрясающий агитколлектив создал Михаил Задорнов. Появился замечательный коллектив Валерия Девушкина. Но у Дворца культуры имелся еще и директор, а для меня быть не первой — трудно. Да и по размаху работа — совершенно не моя.

И тут раздается звонок бывшего секретаря парторганизации Гостелерадио Владислава Карижского, который стал директором Союзгосцирка. Вообще-то партийная организация меня недолюбливала (я долго сомневалась, вступать ли в партию). Но Карижский, очевидно, считал меня хорошим работником.

В это время цирк курировал мой любимый со времен телевидения руководитель — Георгий Иванов, ставший замминистра культуры. Карижский предложил мне любой отдел на выбор, но заметил, что основной у них — художественный. Его я, конечно, и выбрала.

Союзгосцирк был управлением, объединяющим все цирки Советского Союза — государственная монополия, вне которой никаких цирковых трупп не существовало. В этом штабе создавался конвейер, определялось, какая группа, где и в каком месяце будет работать.

Когда я впервые пришла в здание на Кузнецком Мосту, зрелище напомнило мне ГИТИС. Там репетировали представители всех национальностей. Был полный творческий роскошный кавардак.

Через какое-то время звонит Карижский и говорит, что все сорвалось. Вмешался замминистра Петр Ильич Шабанов, который на телевидении при Лапине был заведующим отделом кадров. «Мы не знали, как от Эскиной избавиться, а вы ее хотите взять!» — сказал он. И меня в министерстве не утвердили.

Как порой складывается жизнь! Когда Дом актера переехал на Арбат, то, по-моему, первой в акте передачи здания стояла подпись Шабанова, по-прежнему бывшего заместителем министра культуры СССР. В дальнейшем Петр Ильич возглавлял фирму, которая располагалась в нашем доме. Не стоит помнить недоброе. Человек почти всегда — заложник обстоятельств. Это надо уметь прощать.

Но тогда я опять осталась без ничего и была в некотором не свойственном мне отчаянии. У меня даже возникла идея пойти работать в детский дом, о чем я всегда мечтала (но выяснилось, что без педагогического образования туда не берут). Потом я решила устроиться в киоск «Союзпечати». На что бывший редактор журнала «Клуб и художественная самодеятельность» Вадим Чурбанов сказал мне: «Не делайте глупости! Наша страна — не Америка, где сегодня ты — киоскер, а завтра — директор театра. У нас — номенклатура. Я узнал: то, что вас не утвердили, не связано ни с какими политическими мотивами. Значит, это временно. Не разрушайте свою жизнь».

А на следующий день звонит Карижский, и я говорю, что согласна на любую должность. Прихожу в отдел, но уже не заведующей, а то ли редактором, то ли заместителем.

И сразу возникает интересное дело: под руководством Георгия Александровича Иванова решено провести первый Всесоюзный конкурс цирковых номеров и аттракционов. Мне поручают его организацию. И хотя я ничего не понимаю в цирке, с увлечением берусь за дело: езжу по стране, собираю жюри и знакомлюсь с новой для меня сферой.

Поразительная жизнь. Дома нет, живут на колесах. Гастроли расписаны на год вперед: месяц — в Ташкенте, месяц — в Караганде… С семьями, с детьми, со всем домашним скарбом, со своими животными цирковые артисты движутся по заданному маршруту, мгновенно обживая любое место. Селятся в общежитиях, условия в которых чаще всего — чудовищные (в передвижных цирках — это не оборудованные домики). А они живут, женятся, рожают и растят детей.

С артистами цирка происходят невероятные превращения. Женщины, которых ты только что видела неухоженными, с кастрюлей борща, с плачущими детьми на руках, через 15 минут выбегают на парад-алле красавицами. Даже возраст не имеет значения: и пожилая актриса, и девочка-школьница на арене — королевы.

Но цирковой народ сложен и противоречив. Видно это на примере национальных коллективов, в которые набирали людей в аулах, в деревнях, на ярмарках, где только могли найти талантливого, наделенного необычными способностями человека — наездника, акробата, канатоходца. В цирке очень много личностей уникальных, но не имеющих образования и лишенных культуры. Сочетание таланта, самобытности, невероятной трудоспособности с отсутствием общей культуры и создают сложности внутри цирка.

С одной стороны — самоотверженность, постоянная взаимопомощь, крепкие семейные традиции, а с другой стороны — страшные, жестокие поступки. Очень способная клоунесса Ирина Асмус (ее многие помнят по первой передаче «АБВГДЕЙКа», где Ира была Ириской) долго репетировала номер с животными. И когда он был наконец готов, животных отравили.

Таких случаев в цирке довольно много. Видимо, сказывается то, что месяцами артисты вынуждены жить в условиях общежития: раздражение, обиды, конфликты накапливаются и перерастают в жестокость.

С конкурсом цирковых номеров и аттракционов мы ездили по стране.

Председателем жюри была Ирина Бугримова. Она стала моей основной учительницей, много рассказывала о цирке, объясняла, что можно и чего нельзя по цирковым законам, как разговаривать с животными.

Чего мне стоило посещение вольеров! Я жуткая трусиха, и никогда не забуду, как Марица Запашная повела меня ночью смотреть ее зверей. Открыла ворота сарая, а там — узенькая дорожка между клетками. Все звери начали рычать. Марица понимает, что мне страшно, идет вперед, поглаживая пуму, тигра и приговаривая: «Тихо, это со мной».

Мне даже приходилось порой, преодолевая страх, выгуливать животных. Помню, как в Калинине гуляла возле цирка с медвежатами.

Часто артисты обращались с просьбами помочь. В минском цирке мне показали довольно большую клетку с медведем. Он сидел в ней, упираясь во все стенки. Сказали, что это медведь, подаренный Маргарите Назаровой. Она к тому времени уже не работала. Что делать с медведем, никто не понимал: убить нельзя, выпустить — тем более. И бедное животное сидело в этой клетке, где невозможно было даже повернуться. Медведю, как не занятому в цирковой программе, не полагалось довольствие. И сотрудники цирка не знали, чем его кормить. Это было страшное зрелище.

Вообще цирк произвел на меня сильное впечатление. Я жалею, что ничего вовремя не записала. Цирковые истории (в том числе о Галине Брежневой), все то, что я успела услышать и увидеть, и люди, с которыми я познакомилась, — ни на что не похоже.

При мне начинал замечательный иллюзионист Рафаэль Циталашвили. Я помню потрясающего Сашу Фриша. Мне повезло увидеть, как ставил свои первые номера с силовыми гимнастами Валентин Гнеушев, который потом побеждал на всех международных конкурсах, работая в цирке у Никулина.

Самого Юрия Никулина я узнала близко в то время, когда он строил новый «старый цирк» (раньше я часто видела Юрия Владимировича в Доме актера — он жил по соседству с Пляттом, дружил с ним и всегда был близок к театральному миру), Новый «старый цирк» оказался гигантским делом, которое потребовало огромных сил. Вообще Никулин умел добиться своего, причем — не ради себя. В цирке его обожали. Хотя некоторые злоупотребляли добротой Юрия Владимировича. Например, номер уже отработан в Москве, надо уезжать, а артисты разжалобят Никулина, и он их оставляет.

Цирк — это другая галактика, Самобытное сообщество со своими законами. Здесь все друг друга знают, и любое слово или поступок на следующий день становятся известны каждому. Расположение этих людей надо завоевать. И, кажется, за полтора года работы я сумела это сделать. До сих пор в цирковом мире у меня немало друзей.

Я очень страдала от того, что многое в этой сфере организовано неправильно. И мне казалось, что, если бы мне отдали в руки Союзгосцирк, я знала бы, как надо все переделать.

После цирка очень короткое время я проработала директором Международной ассамблеи АССИТЕЖ (ассоциация театров для детей и молодежи). Затем мне позвонил Анатолий Васильевич Эфрос и попросил зайти к нему по поводу работы. Я приехала. Он открыл дверь, и я увидела необыкновенные глаза — какие-то детские, совершенно прозрачные, святые… И вся трагедия с отъездом Юрия Любимова и приходом на Таганку Эфроса вдруг отошла на задний план. Одного взгляда на Анатолия Васильевича мне хватило, чтобы согласиться работать с ним. В тот момент я не осознавала всей сложности ситуации.

Я пришла на Таганку завлитом. Из меня такой же завлит, как и редактор журнала, но жена Эфроса, критик Наталья Крымова, считала, что моей задачей должно стать создание творческой, дружеской атмосферы, которая облегчила бы Эфросу работу.

Тогда в театре ставили спектакль «На дне». Это повергло меня в ужас. Горького я не очень люблю, смотреть, как его репетируют, — такая тоска. Но тут я сидела в зале, и было ощущение, что Эфрос первым прочел эту пьесу, что до него никто никогда ее не ставил. И актеры Любимова раскрылись иначе. Удивительно играли все: Ваня Бортник, Люба Селютина, Валера Золотухин.

Эфрос на репетициях — это отдельный спектакль. Наблюдая со стороны, я понимала, что он — не просто художественное явление, он явление изобразительное. Если бы сняли репетицию без звука — зрелище оказалось бы завораживающим. Хотя внешне Эфрос ничем не привлекал.

Двигался он кошачьей походкой. Помню, объяснял Ольге Яковлевой, что ей нужно делать на сцене. И Оля, как машина на буксире, следовала за ним, повторяя каждое его движение.

Однажды мы шли с Анатолием Васильевичем из театра, и он говорил мне о том, какая это демократичная труппа. Эфрос считал, что актеры Таганки — особые, «не театральные». «Ни в одном театре нельзя репетировать сразу с несколькими составами, — пояснял он, — а здесь — пожалуйста: будут играть по очереди…»

Я не ощущала противостояния актеров Эфросу, о котором все говорили. Даже не верила, что мелкие пакости режиссеру делают те, кто с ним работает. Думала, конфликт подогревался откуда-то извне. Эфрос же, как мне казалось, вообще не обращал на это внимания. Он был занят только репетициями и не отвлекался даже тогда, когда ему сообщали, что кто-то проколол шины его автомобиля.

Но, очевидно, все-таки сказывалась невероятная разница между двумя художниками — Любимовым и Эфросом. Хотя вроде бы Эфрос мог работать с актерами этого театра. Достаточно вспомнить прекрасный «Вишневый сад», поставленный им при Любимове. Кроме того, находясь рядом с Эфросом, невозможно было не попасть под луч его гениальности.

Но сложности, конечно, существовали. И я Эфросу не помогла, не стала его защитой. Да и не могла я справиться с этой задачей. Я человек самостоятельный, а хороший завлит должен не просто быть единомышленником главного режиссера, но и в какой-то степени раствориться в нем. Мне же всегда важно опекать человека — стать ему старшей сестрой, мамой, бабушкой. А с Анатолием Васильевичем так не получалось. Еще и профессионально я была не готова, что, естественно, не придавало мне уверенности. Поняв, в каком положении очутилась, я решила уйти.

Во мне остались нежная любовь к актерам Таганки и чувство вины перед Эфросом.

Хотелось бы верить, что виноватыми себя признают и те, кто своим бессмысленно жестким администрированием создал эту сложнейшую ситуацию. Столкнули двух великих режиссеров, две разные театральные системы, два противоположных подхода к актерам, да и к самой жизни: Любимова, остро ощущающего время, и Эфроса, живущего вне времени, озабоченного вечным. Актеров же обрекли на трудности, а подчас и — страдания.

Успела я недолго поработать и в управлении культуры Мосгорисполкома заведующей репертуарным отделом. Испытываю огромное удовлетворение от того, что именно при мне главным режиссером ТЮЗа была назначена Гета Яновская (хоть это и не моя заслуга).

Десять лет прошло с тех пор, как я рассталась с телевидением. Я многому научилась, но понимала, что жизнь уже доживаю: через год — пенсия.

Но тут началась перестройка, и я, которая десять лет не могла найти работу по душе, вдруг оказалась всем нужна. Звонит Михаил Левитин, главный режиссер театра «Эрмитаж», зовет к себе директором. Звонят другие. Моя мудрая сестра Зина удерживает меня от всех соблазнов.

Проходит революционный съезд ВТО, создается Союз театральных деятелей. Звонит Михаил Шатров и говорит, что новый секретариат решил: главным критерием в подборе кадров будет незапятнанность репутации. По этому критерию я подхожу, и мне предлагают создать Бюро пропаганды советского театра. Шатров спрашивает, сколько мне нужно времени на размышление. Отвечаю, что нисколько — я согласна. Счастлива невероятно: создать с нуля что-то новое — после стольких-то лет невостребованности!

Немедленно берусь за дело, разрабатываю структуру, хожу по инстанциям — выбиваю ставки, набираю людей, придумываю название — «Союзтеатр»…

И тут как-то захожу в СТД и в коридоре встречаю Михаила Александровича Ульянова, который всегда был для меня воплощением всего самого народного, самого мужского и правдивого. Когда Ульянов в меховом полушубке предстал передо мной, я потеряла дар речи. А он вдруг предлагает мне должность директора Дома актера.

ДОМ АКТЕРА

В Дом актера на улице Горького я впервые вошла в 4 года. С тех пор он, с одной стороны, был для меня доступным, а с другой — недосягаемым. Когда я приходила туда ребенком, я могла что-то разглядеть, лишь приподнявшись. И это детское ощущение долго жило во мне. Годы работы на телевидении немного возвысили меня. Иногда даже казалось, что сравняли с папой. Но только иногда.

После того как у папы случился первый инфаркт, Михаил Иванович Жаров высказал мысль пригласить меня в Дом актера заместителем директора, чтобы я могла помочь отцу в работе. И многие его поддержали. Но папе было неловко назначать меня на эту должность — я его понимаю. Потом несколько лет вопрос о моем назначении не обсуждался и вновь возник, лишь когда папа стал совсем слаб. Меня вызвал для разговора Михаил Иванович Царев, а в отделе кадров даже заполнили анкету. Но, видимо, испугавшись эскинского влияния, в тот же день папе назначили другого заместителя — Марию Вениаминовну Воловикову. Через некоторое время она возглавила Дом актера.

Маша Воловикова долгие годы работала референтом, была абсолютно театральным человеком, интересной и обаятельной женщиной. Она сделала для Дома актера много хорошего. Но еще при папе жизнь Дома немного затихла, а потом суше и строже стала его атмосфера, появилось больше официальных вечеров типа «Союз труда и искусства».

Позже я прочитала письмо Бориса Тенина и Лидии Сухаревской. В ответ на приглашение принять участие в каком-то вечере, они писали, что никогда не придут в Дом актера, поскольку человека, олицетворявшего этот Дом, больше нет.

Сама я тоже почти перестала там бывать. Дом актера становился чужим, и это было горько.

Знаю, что и в те годы мысль пригласить меня на место отца продолжала витать в воздухе. К Цареву обращались Людмила Касаткина, Юлия Борисова и другие.

Мне же эта идея всегда казалась невероятной. А когда Михаил Ульянов начал уговаривать, стало просто страшно. Многие считали (да я и сама понимала), что на этом месте я всегда буду обречена на сравнение с папой. И это сравнение окажется не в мою пользу. Помню, мне позвонил Александр Петрович Свободин, замечательный критик (помогавший папе издать его книгу) и сказал: «Конечно, вы можете принять это приглашение. Но есть то, чего вам никогда не добиться: Александру Моисеевичу никто не мог сказать „нет“».

Однако я понимала и другое: это по-настоящему мое дело. Да и душа всегда болела за Дом актера. Так что была и романтическая сторона — «поднять повергнутое знамя», продолжить дело отца.

Летом 1987 года я вошла в папин кабинет, в котором все было переставлено, все непривычно.

Я начала готовить открытие сезона. При папе это мероприятие считалось официальным, политическим. А тут и так кругом — кипение перестроечных страстей. Но все-таки, следуя традиции, первую часть вечера оставляем политической. Неутомимая Ирина Дмитриевна Месяц, которой к этому моменту — за семьдесят, сумела пригласить людей, с чьими именами связывали перестройку: Егора Яковлева, Виталия Коротича, Михаила Ульянова. Для второй части вечера подготовили «капустник».

Я разослала приглашения и с трепетом ждала, кто откликнется. Откликнулись все — у входа нельзя было протолкнуться. Ульянов выглядел счастливым. Сказал, что давно мечтал, чтобы в этом зале собралось столько актеров.

А у меня была и своя, отдельная, радость, Я пригласила на вечер Тенина и Сухаревскую. И они пришли!

Мое назначение приветствовали многие. Я расставила в кабинете мебель, как при папе. Некоторые пожилые актеры вставали в проеме двери (тоже, как при папе, всегда открытой) и плакали — от счастья, что все здесь по-старому и на этом месте сидит Эскина.

Обрадовались моему приходу и многие работники Дома. Знаю, например, что для Ирины Александровны Резниковой перестройка — это Горбачев во главе страны, Ульянов во главе СТД и Эскина во главе Дома актера.

Но были люди, которые хотели видеть на этой должности кого-то другого.

Так, Евгений Павлович Леонов, после смерти Жарова ставший общественным директором, прекратил работать в Доме. Может быть, приходил два или три раза на вечера, но никакого участия в обсуждении дел не принимал. Я старалась привлечь его, но потом поняла, что это бессмысленно.

Я замечала, что не ходят в Дом актера и многие другие — Александр Ширвиндт, Сергей Юрский…

Мы старались сохранить традиции. Восстановили очень популярные прежде программы посиделок «Междусобой» и «При свечах». Первую готовила Ирина Дмитриевна Месяц, а вел специально приезжавший из Ленинграда Владимир Дорошев. Посиделками «При свечах» занималась Ирина Александровна Резникова (это она делала на телевидении передачу «Театральная гостиная»).

Я уже рассказывала о двух замечательных женщинах — Адриенне Сергеевне Шеер и Галине Викторовне Борисовой, которые долгие годы вместе с папой создавали традиции и атмосферу Дома актера. Позже его верными помощницами были Месяц и Резникова. Они стали и моей опорой.

Ирина Дмитриевна и Ирина Александровна сами считали и всем актерам и режиссерам внушали, что нет ничего важнее происходящего в Доме. Никакие спектакли, съемки и записи не могли быть оправданием неучастия в вечере. И что меня всегда поражало: организовав все с огромным трудом, они отходили в сторону и были счастливы, когда после вечера гости благодарили меня за доставленную радость. Они отдавали все силы, нервы и душу, но, получается, работали на одного человека, зная, что «спасибо» будут говорить ему. На это не каждый способен.

Одним из самых крупных вечеров, которые мы тогда провели, был «антиюбилей» Михаила Александровича Ульянова. Полукапустническую, полуторжественную форму «антиюбилеев» придумал Борис Михайлович Поюровский (в отличие от юбилеев, она дает возможность пошутить над теми, во имя кого затевается праздник). Борис Михайлович вообще очень помогал мне. Готовил вечера, не уставая рассказывать, как это делалось при Эскине и что по тому или иному поводу считал Александр Моисеевич.

Вечер Ульянова был для меня очень ответственным. Михаил Александрович — председатель СТД, член Центральной ревизионной комиссии ЦК, и, ко всему этому, — человек, при виде которого у меня замирает от счастья сердце.

Появлялись какие-то новые идеи, возникали новые формы не только вечерних, но и дневных мероприятий. Например, я придумала нечто вроде консультативного дня, когда актер может посоветоваться со специалистами: юристом, модельером… Занималась этой программой Маргарита Саксаганская. Помню, звонит мне как-то Кира Прошутинская и просит: «Возьмите для этого дня очень хорошего мальчика — Валю Юдашкина. Его надо немного продвинуть». Упрашивала она долго, и я нехотя согласилась — ладно, пусть приходит.

В Дом актера стали возвращаться бывшие его постоянные обитатели — Александр Ширвиндт и Сергей Юрский. Пришел Гриша Горин. Возобновились встречи Нового года, а встречи старого Нового года, которые делали Гриша Гурвич и Люся Черновская, и не прекращались.

Был период, когда у театральной общественности совсем не пользовались успехом творческие вечера. Политические волновали людей гораздо больше. К нам приходили Аркадий Ваксберг, Владимир Познер, Геннадий Бурбулис, Ярослав Голованов… Борис Ельцин выступал в Доме актера еще до избрания президентом.

Ельцин тогда был необычайно популярен. Переговоры мы вели с его помощником Львом Сухановым. Он к этому моменту немного проработал с Борисом Николаевичем, но уже был восхищен им. Рассказывал, какой Ельцин честный, масштабный. Говорил, что у него очень скромная жена — может, она будет на вечере, но, если и придет, то незаметно.

В Дом актера набилось несусветное количество народу. Ельцина ждали в фойе, а я находилась в своем кабинете. Момент встречи с ним запомнился хорошо. Дело в том, что ко мне зашла актриса еще фронтовых театров Ксана Бассен. Она обожала папу, потом перенесла эту любовь на меня. И всегда приходила с каким-нибудь угощением собственного приготовления. В этот раз она протягивает мне студень с соленым огурцом и требует, чтобы я немедленно все это попробовала. И вот стою я со студнем и с огурцом, и в этот момент входит Ельцин.

Мы порадовали Бориса Николаевича тем, что пригласили вести вечер выдающуюся балерину Екатерину Максимову, — слышали, что она ему очень нравится.

Ельцин выступал долго. Мне показалось, говорил он не очень популярно и в меру интересно. Но что меня поразило — это его знание проблем. У нас в фойе тогда была открыта выставка, посвященная Щелыково — бывшему поместью Островского, где находился Дом отдыха ВТО. Поблизости от него собирались строить химзавод, что могло ухудшить экологическую ситуацию. Я подвела Бориса Николаевича к стендам. И вдруг не я ему, а он мне начал излагать эту проблему. Оказывается, он был в курсе и знал даже мельчайшие детали.

В те времена мы не заказывали ничего в ресторане — считалось, дорого. Поэтому будущего президента страны мы угощали чаем. Но чай у нас готовили удивительный — этим специально занимались две женщины-«чайницы». Ельцин остался доволен.

В дальнейшем Борис Николаевич не раз помогал нам и был добрым гением Дома на протяжении долгих лет.

Нам уже казалось, что жизнь постепенно налаживается. Мы были полны планов и идей…

И вдруг однажды вечером у меня дома раздается телефонный звонок. Зять снимает трубку и, слушая, как-то странно смотрит. Повесив трубку, осторожно произносит: «Звонили из Дома актера, там что-то горит. Но просили вам не говорить, чтобы не волновать».

Через несколько минут мы с ним — уже на месте.

Издалека вижу много пожарных машин и «Скорую помощь». Чувствую страх. Подбегаю к подъезду. Навстречу — какой-то мужчина начальственного вида. Кидаюсь к нему:

— Что там?

— Горит. Перекрытия-то деревянные.

В раздевалке на скамейке сидит наша дежурная, с ней — администратор Дома Ира Докшицер, еще кто-то. Сажусь рядом — дальше все равно не пускают.

Проходит час за часом. С лестниц водопадом течет вода. Периодически появляется следователь, что-то спрашивает.

В 5 утра мы с Ирой вспоминаем, что в 6 должны прибыть из Горького секретари СТД. Едем на Ярославский вокзал, там с Ульяновым, Уриным, Литвиновым и другими садимся в машину и мчимся к Дому актера.

Михаил Александрович спрашивает: «Что, Дома нет?» Отвечаю, что пока, вроде, еще есть. Подъезжаем, выясняем обстановку. Наверх подниматься по-прежнему нельзя. Все уезжают.

Мы бродим по вестибюлю. Воды по колено. Понимаем, что вся вода с первого этажа уходит вниз, в наш знаменитый ресторан. А там продукты, вещи, документы. Пытаемся дозвониться до руководства ресторана, но тщетно. (Работники ресторана будут рваться туда на следующий день, потому что срочно понадобятся белые скатерти — кормить руководство СТД. Тут немного сдали нервы, звоню на Страстной и прошу не беспокоить из-за ерунды.)

После ухода пожарных понимаем, что надо охранять дом, оставшиеся вещи, уцелевшие бумаги. На свой страх и риск поднимаемся наверх. Хорошо, что сознание затуманено, все воспринимается, как кинокадры. Большая часть крыши и 6-го этажа рухнули и лежат в зале и фойе 5-го. Все утонуло в обломках, среди которых видны наши шикарные люстры — разбитые, обгоревшие, расплавившиеся. Над залом зияет небо. В помещениях, спасенных от огня, все залито водой.

Уйти домой невозможно. Ищу место, где можно приткнуться и немного отдохнуть.

В первый же день после пожара была создана комиссия СТД Но никого из ее членов в нашем сгоревшем доме я не видела. Когда в печати появились неведомо откуда взявшиеся домыслы о причинах пожара (например, что в Доме торговали обувью и загорелись коробки), я просила защитить нас от напраслины. На мои просьбы руководители СТД отвечали: «Вот вы этим и займитесь, это ваше дело — защищаться».

Именно в тот момент произошло разделение на СТД и Дом актера.

У работников СТД возникали подозрения, не украли ли чего ценного. А ведь кроме сотрудников Дома актера, спасением мебели, имущества многочисленных кабинетов СТД, аппаратуры никто вообще не был озабочен.

Шофер Дома актера Сережа Пелипас привел своих друзей-скалолазов и спасателей. Они разработали специальный план с учетом возможного обрушения здания.

Адвокат Андрей Макаров объяснял мне: если что-нибудь в доме случится, отвечать буду я, так как нет никакого приказа вышестоящей организации — СТД — что-либо предпринимать.

Но мы начинаем работы. Каждое утро — обход. Впереди — я в каске, за мной — спасатели и замыкающим — главный инженер Виктор Левак, который знает в доме каждую кнопку, каждый шнур.

Театры приходят на помощь, дают помещения, куда можно временно складывать вещи. Заказываем грузовики, распределяем людей. День заполнен до отказа, страдать некогда.

Наш «штаб» расположился в пристройке, у меня малюсенький кабинетик. Основное здание охраняем на всякий случай и днем, и ночью. Спасатели полны внимания и заботы.

И еще один добрый человек не забывает о нас — начальник отделения милиции Игорь Громов. Он нам очень помог, когда возникла очередная неприятность: огромный кусок внешней стены дома отделился от массива здания и в любую минуту мог рухнуть — внутрь дома, разрушив все здание, или наружу, прямо на улицу Горького!

Посылаю сообщение во все московские начальственные инстанции — ни ответа ни привета. И только Громов вникает в суть проблемы, успокаивает и говорит, что обойдемся сами. Договаривается, чтобы на время перекрыли движение по улице Горького. Спасатели разрабатывают операцию. Задача — аккуратно положить внутрь отколовшийся кусок.

Наступает критический момент. Я на улице. Знобит. Рядом Громов. Кто-то с рацией дает команду спасателям. Те начинают двигать плиту… Но, нет, первая попытка не удалась. Знобит еще сильнее, на меня набрасывают пальто. Вторая попытка — и наконец плита достаточно мягко положена внутрь здания.

…А рядом с нашим двором, под окнами «Московских новостей», бушует и пенится политическая жизнь. Толпы людей горячо обсуждают события, чего-то требуют, кого-то клеймят. Однажды под горячую руку попал наш мирный заведующий постановочной частью Борис Кивелевич, его ударили, а за что — не сказали.

Через некоторое время после пожара проводим вечер в помещении библиотеки СТД у Вячеслава Нечаева. Приходят все приглашенные. Такая демонстрация единства придает нам силы.

Помогают и друзья с телевидения: по разным каналам проходят сюжеты о Доме актера. С восхищением вспоминаю, как великий Борис Александрович Покровский дает интервью о нашей беде, стоя среди дворовой помойки. Всегда рядом Владимир Михайлович Зельдин, приходят Георгий Павлович Менглет с женой Ниночкой, Евгений Александрович Евстигнеев, Гриша Горин и многие-многие другие.

В каком-то интервью я назвала время, проведенное на пепелище, счастливым. Оно действительно было не только драматичным. Коллектив Дома актера стремился сохранить что-то необычайно важное. Мы понимали, какое это богатство для Союза театральных деятелей: в Москве на самом лучшем месте стоит дом, в котором оставили частицы своей души многие великие люди.

Ясная цель — спасти Дом и выжить — делала жизнь осмысленной. И сильно объединила нас. Вспоминаются даже наши обеды. Главная по обедам у нас была Лиля Мазо (папин секретарь, а при мне — завкадрами). Мы накрывали стол прямо посреди окружавшего кошмара. И еще приглашали к этому столу актеров, которые нас навещали.

А на Страстном в СТА — своя жизнь. Чувствовала, там вынашивается план закрыть Дом актера.

Сразу после пожара я подготовила письмо на имя председателя исполкома Моссовета Сайкина с просьбой передать нам на баланс все здание. Раньше мы уже обращались к районным властям с такой просьбой, так как у нас постоянно возникали трудности с эксплуатацией здания: старые коммуникации требовали большого внимания, а часть дома занимали другие организации: болгарское представительство, редакции газет и журналов…

Письмо подписал Ульянов. Я была уверена: он — наш главный союзник. Но потом Михаил Александрович попал в больницу и оттуда очень странно разговаривал со мной по телефону. Все время повторял: «Нам надо договориться на берегу». И я ощущала, что мы уже — на разных берегах.

Приходит ответ, что дом передать нам не могут, поскольку район потеряет средства от аренды. Средства по тем временам были мизерные. Ничего не понимаю. Но живу в абсолютной уверенности, что все будет хорошо, Просто надо терпеливо и настойчиво биться. Удивляет только, что сражаться приходится с теми, для кого Дом много лет был своим.

Может быть, сказалась известная, хотя и скрываемая, неприязнь к Дому актера? Тогда ведь вышестоящие организации не терпели под собой тех, кого все любят. Папу было трудно притеснять — очень уж он прирос к своему месту, а я только назначена — и туда же: слишком самостоятельна и не проявляю должной почтительности к работникам аппарата СТД

Много пришлось пережить в те дни унижений, обид и даже предательств.

Но самым трудным было осознать, что за моей спиной договариваются о судьбе здания. Дом отдали (применить иной глагол не решаюсь, поскольку точно не известно, что произошло) другим людям.

Не сразу я поняла, что жизнь меняется коренным образом, а перестройка — это разрушение и обвал всего, что было раньше.

Чуть позже разносится информация о создании Фонда помощи Дому актера. Какие-то люди, в основном, как всегда, — неимущие пенсионеры, присылают на счет СТД деньги. Узнав об этом, мы с Борей Поюровским посылаем откликнувшимся на нашу беду благодарственные письма. Нам была очень дорога в те дни человеческая верность.

На телевидении решили провести благотворительный марафон. Все переговоры велись с СТД. И я не понимала, почему Союз театральных деятелей организует марафон, ничего не говоря об этом мне. Но поскольку в тот момент было много более важных проблем, я занималась ими. И вдруг буквально за день до марафона меня попросили принять в нем участие — помочь ведущему Володе Молчанову какими-то историческими сведениями о Доме актера и встретить гостей программы.

Марафон проходил в спорткомплексе «Олимпийский». Мне выделили там комнату, в которую мы привезли несколько предметов интерьера из моего уже не существовавшего кабинета. Помню, когда в эту комнату вошла Вера Васильева и увидела знакомую лампу, у нее потекли слезы.

Весь день я живу в этой комнате, актеры идут один за другим. Что из отснятого выдается в эфир, я не знаю. В какой-то момент меня ведут вниз, на спортивную арену, где идет благотворительный концерт. Я сижу в первом ряду и смотрю, как мелькают на табло миллионы — деньги, которые поступают на счет.

Для меня весь этот день был и торжественным, и трогательным. С тех пор я довольно часто появляюсь в эфире и, не скрою, с удовольствием исполняю роль «подсадной утки»: внимать собеседникам, время от времени задавать вопросы — вовсе не обидная, а даже приятная роль. А тут еще эмоции захлестывали, вместе плакали и смеялись, вспоминая прошлое.

Выступила даже наша Вера. Долгие годы Вера была официанткой в ресторане Дома актера, а потом работала в буфете на пятом этаже. Ее знала почти вся театральная Москва. Вера становилась свидетелем многих посиделок и встреч. И ей было о чем рассказать. Дочери Веруши тоже связаны с Домом актера. Одна из них, красавица Лариса, до сих пор работает у нас буфетчицей. А младшая, Юля, которая сейчас живет в США, буквально выросла в Доме актера Она — победительница первого конкурса «Мисс СССР».

Марафон многое значил для меня. Это был новый поворот в моих отношениях с телевидением, и, кстати, именно тогда я поняла, что камеры меня нисколько не смущают. Это был иной поворот в отношениях с людьми — марафон сблизил меня с актерами: я ведь к тому моменту возглавляла Дом актера всего три года и не всех еще хорошо знала.

И в то же время остался какой-то осадок: марафон проводился по инициативе СТД, и собранные средства шли не на счет Дома актера, хотя именно трагедия с Домом побуждала людей к благотворительности.

Нам дают залы для вечеров: Дом архитектора, Киноцентр, Дом кино, Театр на Таганке… К нам приезжают ленинградцы, одесситы… Чудесный вечер готовит для нас знаменитый ансамбль архитекторов «Кохинор» и «Рейсшинка». Но я понимаю, что долго без своего дома мы обойтись не сможем.

Все предлагаемые помещения не подходят, а то, что мы присматриваем для себя сами, нам не дают. И тут звонит критик Александр Шерель и сообщает, что министр культуры Николай Николаевич Губенко предлагает ему должность советника, и он примет предложение, если можно что-то сделать для Дома актера. Отвечаю, что было бы хорошо для наших вечеров получить большой зал министерства. Через несколько дней узнаю, что Губенко готов его сдать нам и просит посмотреть. Прихожу, вижу холодное мраморное фойе и зал, приспособленный лишь для заседаний и показа кино. Поскольку момент критический, говорю «да». И Дом актера подписывает договор аренды с Министерством культуры.

16 ноября 1991 года состоялся первый вечер — открытие зала. Мы вывели на сцену тех, кто присутствовал на открытии Дома актера в 1937 году. Это были Иван Козловский, Николай Анненков, Ольга Лепешинская, Асаф Мессерер, Софья Пилявская. Позже я узнала, что на открытии в 37-м присутствовала и Мария Владимировна Миронова.

Наконец у нас есть дом, пусть маленькая, одна на всех, но своя комната, есть зал, зритель и жажда действовать.

Вдруг срочно вызывает Губенко. Сообщает, что был в мэрии и договорился — здание бывшего Министерства культуры СССР передадут той организации, которую назовет он. И он предлагает его нам, Дому актера. Я лепечу что-то невнятное: «Оправдаю доверие. До конца дней у вас останется свой кабинет в этом здании…» Губенко дает мне наказ, чтобы завтра в 8.30 десять-двенадцать корифеев сцены сидели в приемной Лужкова. И корифеи, мои милые борцы — Вертинская, Этуш, Табаков, Ширвиндт и другие — встают ни свет ни заря и собираются в приемной. Входит Лужков, видит эту компанию, радостно удивляется, приглашает в кабинет. Светский разговор длится час-полтора, и под конец, как бы между прочим, Губенко кладет перед мэром распоряжение о передаче здания Дому актера. И хотя еще не все визы собраны, Лужков (спасибо ему за быстроту решений!) подписывает.

Я считаю, что одного этого поступка достаточно, чтобы считать, что Николай Николаевич Губенко не зря был министром. Хотя всегда обидно, когда актеры, да еще такие мощные, как Губенко, тратят свой творческий потенциал на административную работу. Но, поскольку актер — существо эмоциональное, его поступки, даже на посту министра, — человеческие.

Никто не верил, что дом на Арбате можно обжить. Михаил Жванецкий на открытии сказал: «Нельзя сделать в КГБ ресторан, а в Министерстве культуры — Дом актера. В этом здании принимали спектакли, давали ставки. Здесь брали за горло». К счастью, любимый мною мудрый Жванецкий на этот раз ошибся.

Мы постепенно обживали новый дом. Я не представляла, что делать с фойе — таким холодным и отталкивающим. Обращалась к художникам. Они говорили: «Это мрамор, его можно оживить, если пустить по нему большие куски ткани». Какие ткани?! За свет расплатиться нечем. И меня начинает преследовать идея: чтобы великий фотохудожник Валерий Плотников хоть ненадолго повесил бы в фойе свои фотографии. Я с Плотниковым даже не была знакома. Однажды где-то встречаю его, осторожно обращаюсь с просьбой. И он, не раздумывая, соглашается. Плотников оживил фойе второго этажа. А сам фактически стал жителем этого Дома. Он женился на нашей сотруднице, он празднует здесь все свои даты. Он любит Дом. А я уже и забыла, что он — великий Плотников, и числю его родным человеком.

После пожара актеры звонили и первое, что спрашивали: «А кабинет Эскина уцелел?» К счастью, уцелел. Мебель из того кабинета и сейчас стоит у меня: папин стол, кресла, диван, на котором сидели многие великие люди — вплоть до Поля Робсона. По-прежнему держу пианино. Как инструмент оно не существовало уже при папе. Но до сих пор, случается, кто-то здесь репетирует, хотя все настройщики мира отказались за него браться. Лампы, фотографии, картины — почти все папино. Зеркало тоже, только тогда оно находилось не в кабинете, а в коридорчике перед ним. Там члены общественного совета снимали одежду и вешали ее в шкафы. Это была великая привилегия. Если человеку говорили, что он может раздеться там, это означало его признание. А смотрелись все актеры в это зеркало.

Раньше я даже не знала, когда день рождения Дома актера. Мы его не отмечали, проводили лишь открытие и закрытие сезона. После пожара заглянула в книгу отца и впервые увидела строчку, написанную мелким шрифтом: «Когда открылся Дом актера — это было 14 февраля 1937 года — страна отмечала столетие со дня смерти Пушкина, и первым нашим вечером был пушкинский…» Я опешила. Мне это показалось какой-то мистикой: сгорел он тоже 14 февраля.

Неожиданно мне приносят правительственный конверт с указом президента Ельцина. Согласно указу, наше здание передается из муниципальной собственности в федеральную и переходит в управление Министерством культуры. А у министерства были свои планы в отношении здания.

Так совпало, что на следующий день в нашем зале назначен сбор московской театральной общественности. Теперь я уверена — это был знак свыше.

Утром звонит Николай Николаевич Губенко и просит встретиться до собрания. На встречу приходят также министр культуры Евгений Сидоров и Михаил Ульянов.

Свыше опять подоспела неожиданная помощь: в кабинете появилась съемочная группа «Авторского телевидения». Журналисты не в курсе событий, просто решили взять у меня интервью. Таким образом, наши отношения выясняются перед камерой.

Идем в зал. Ульянов отчитывается о деятельности СТД и вынужден сказать о Доме актера. Поднимается шум, актеры требуют, чтобы я выступила. Говорю сдержанно, но уверенно: «Указ нарушает предыдущую договоренность, и это несправедливо». Со страстными речами в защиту Дома выступают Элина Быстрицкая, Сева Шиловский и другие.

В результате появляется новый указ Ельцина. У нас опять праздник после очередного этапа борьбы. Теперь надо оформить отношения с Госкомимуществом, во главе которого — Анатолий Борисович Чубайс. Мне совершенно все равно, что думают и говорят об этом человеке. Я верю в него, хотя знаю, что он не только невероятно целеустремлен, но и упрям, даже когда не прав, а бывает и такое. Мы подписали договор об аренде здания на Арбате на 49 лет. И очень важно, что в договор со слов Чубайса вписано «без арендных платежей». Это дало нам возможность встать на ноги, научиться хозяйствовать и заняться благотворительностью.

Не могу не сказать еще об одном человеке, который был в курсе всех перипетий с Домом и опекал нас, — это Наина Иосифовна Ельцина. Я познакомилась с ней благодаря Марии Владимировне Мироновой. Наина Иосифовна приходила в Дом актера. Меня всегда восхищало, как она проста, умна и невероятно элегантна. И как трогательно она объясняла поступки Бориса Николаевича. Я помню, был фуршет в нашем ресторане, совпавший по времени с началом чеченского конфликта. Наина Иосифовна сидела за столом и разъясняла окружившим ее актерам, почему Борис Николаевич так поступает. Всем было понятно, что разумное объяснение найти трудно. Но как искренне она это делала!

Вообще ее отношение к Борису Николаевичу — удивительное. Она всегда любила и уважала его. Она говорила дочкам: «Вы у меня не спрашивайте, спросите папу — он все читал и все знает».

Мы довольно много вместе занимались не только делами Дома актера. К примеру, ездили с ней под Загорск, в детский дом для слепоглухонемых детей. Она там себя очень естественно вела, внимательно слушала, брала на руки ребенка. Она всегда старалась помочь. Очевидно, по-человечески, по-женски, она решала много государственных дел.

Это подтверждают и случаи с Домом актера. Когда у меня возникали трудности, я знала, что могу позвонить двум людям — Анатолию Борисовичу Чубайсу и Наине Иосифовне.

Не так давно я написала ей письмо. Это было уже после того, как Борис Николаевич ушел в отставку, и мне неизвестно, передали ли ей это письмо. Я написала Наине Иосифовне, что она для меня — человек совершенно самодостаточный. Независимо от того, жена она президента или нет. Возможно, то, что она была женой президента, лишь подчеркнуло ее замечательные качества, которые в других обстоятельствах оказались бы не такими заметными.

Ни мною, ни Домом актера Наина Иосифовна никогда не будет забыта.

…Возможно, то время сумеет описать какой-нибудь настоящий писатель. Политическая, социальная ломка влекла за собой человеческую. Как будто бульдозер шел по людям. И главное было — успеть отбежать в сторону или, в крайнем случае, врыться в землю между колес. Слава Богу, эти наезды происходили с перерывами, и можно было отдышаться.

ДОМ АКТЕРА СЕГОДНЯ

Дом актера зародился в те годы, когда пойти было особенно некуда. Кроме того, сам Дан стоял на юру, на улице Горького, поэтому актеры заходили в него, даже если просто шли мимо из своих, театров. И вдруг ситуация меняется: на каждом шагу — клубы, кафе, рестораны, казино. А к нам, на Арбат, еще нужно специально добираться. Как же сделать, чтобы Дом актера стал притягательным?

Каждый год, приходя после летнего перерыва на работу, я с радостью произношу: «У нас начинается революция». При этом я вовсе не желаю ломать все, что было прежде. Наоборот, считаю необходимым сохранить самое главное. Для меня революция — это некий творческий и организационный прорыв, потребность в чем-то лучшем. Приятно знать, что Дом актера популярен. Но если хоть один год мы не сделаем новый рывок, мы можем безнадежно отстать.

Грише Горину понравилось, как я однажды сказала: «Мы должны причинять людям радость». Собственно, на это и направлена вся деятельность Дома актера.

У нас часто проходят творческие вечера, на которых актеры выступают перед своими коллегами. И даже признанные мастера необычайно волнуются перед этими выступлениями.

Когда раньше проводились праздники в Доме актера, мой папа мог позволить себе потратить на бутерброды три рубля. Если вдруг выписывались счета на пять рублей — значит, ожидались великие мхатовцы. У нас же теперь есть возможность накрывать столы.

Пару лет назад, к примеру, родилась идея программы «Круглая дата». В начале каждого месяца мы приглашаем всех, отпраздновавших юбилей в предыдущем месяце. Те, кто никогда не был в Доме актера, спрашивают: «А сколько надо за это платить?» Но Дом актера — одно из немногих мест, где за хорошее отношение к тебе ничего платить не требуется.

Полтора десятка лет назад мне пришло в голову создать Клуб директоров московских театров. Ведь директора, впрочем, как и художественные руководители, работают достаточно обособленно друг от друга.

На мою идею в течение первых двух лет откликались максимум пять-шесть человек. Мне уже стало казаться, что затея нежизнеспособна. Но вдруг через два года собрались все. С тех пор больше десяти лет они перезваниваются, решают вместе какие-то вопросы, обращаются друг к другу с просьбами, что раньше случалось нечасто, и ежемесячно встречаются — каждый директор по очереди принимает в своем театре весь клуб. Так возникло новое сообщество профессионалов.

Свой клуб существует у ветеранов. Он называется «Еще не вечер». В таком клубе не было необходимости в советские годы — жизнь актера-пенсионера сложной и безрадостной стала потом.

Мы старались сделать так, чтобы пожилые актеры знали, что их помнят.

Случалось, какая-то организация выделяла продукты, и мы их по праздникам раздавали нашим ветеранам.

Мой папа обожал дарить подарки. И я такая же. Каждый год думаю, чем бы еще удивить актеров. Когда в магазинах ничего не продавалось, легко было порадовать человека. Например, коробочкой конфет. С фабрикой «Красный Октябрь» дружил еще отец. А те, с кем он дружил, его не забудут. Однажды я позвонила на фабрику. Услышав мою фамилию, там спросили: «Вы имеете отношение к Эскину из Дома актера? Тогда для вас сделаем все». С тех пор и я дружу с «Красным Октябрем». Когда-то мы покупали у них «Сливочную помадку», «Южный орех», набор шоколада «Театральный». Я очень хорошо помню, как в те дефицитные времена я преподнесла коробочку «Сливочной помадки» Олегу Табакову в благодарность за то, что он делает для Дома актера. Его счастливое лицо — до сих пор у меня перед глазами. А эти конфеты стоили тогда всего 66 копеек.

Степень благодарности и умение выразить эту благодарность у актеров — невероятные. Мы посылаем открытки с днем рождения. И однажды позвонила пожилая одинокая актриса и, поблагодарив за поздравления, сказала: «Я спала, положив рядом ваше письмо».

Тех, у кого жизнь в театре еще впереди, тоже должен привлекать к себе Дом актера, иначе у него нет будущего. Мы начали проводить посвящения в актеры. В этих вечерах участвуют выпускники училищ, только что принятые на работу в московские театры. Бывшие студенты сначала с удивлением восприняли нашу идею, но потом охотно подключились к подготовке вечера, а теперь уже стали в Доме своими.

Дом актера объединяет людей разных возрастов, разной степени популярности и востребованности, связанных с разными театрами. Особенность Дома — в нем все равны. Мне кажется, это очень важно сейчас, когда жизнь всех сильно расслоила.

В Доме актера существуют удивительные объединения.

В какой-то период актеры вдруг увлеклись теннисом. Я сначала сопротивлялась их затее, потом сдалась. До сих пор, когда я прихожу на турнир, поражаюсь: солидные люди, все — заслуженные и народные — как дети отдаются игре. По окончании турнира они придумывают «капустник» и устраивают в Доме актера замечательный праздник.

А накануне дня рождения Дома, завершив свой турнир, на праздник собираются футболисты. Это молодые актеры тридцати-сорока московских театров. Они одержимы футболом, знают все о клубах и игроках. Готовясь к турниру, специально тренируются. У них есть даже свои болельщики.

Еще человек сто объединяет рыбалка. По окончании театрального сезона мы отправляемся на озеро Сенеж на утреннюю ловлю. Там уже несколько лет проводится турнир, который носит имя Григория Горина. Актеры приезжают с семьями. По вечерам на берегу устраиваются посиделки: песни, танцы, розыгрыши… Когда берет гитару Аристарх Ливанов, все замолкают, немея от восторга. Это такая поющая душа, такое море глубоких чувств! Для меня сразу все меркнет: я целиком наполняюсь этим удивительным человеком. Однажды дочка сказала мне: «Он похож на папу». И действительно — та же мужественность, та же русская натура (правда, Юра, в отличие от Аристарха, не был таким красивым). На берегу озера Сенеж Ливанов, закрыв глаза и целиком уходя в музыку, поет песни, которые он любит и которые уже невозможно не любить и нам.

Ближе к ночи подъезжает главный режиссер Театра имени Маяковского Сергей Арцибашев. Он тоже поет, вызывая всеобщий восторг. Сережа не рыбак, поэтому вскоре возвращается в Москву. Он проезжает десятки километров, чтобы побыть с нами совсем немного. То, что актеры так ценят общение друг с другом, — для меня огромная радость. И я готова создавать для этого любые условия.

Я обожаю поездки Дома актера за рубеж. Не из-за того, что это загранкомандировки. Городов я обычно не вижу — больные ноги не позволяют. Мы были, к примеру, во Флоренции. Все осматривали достопримечательности, а я сидела в номере. С тем же успехом я могла бы побывать в Мытищах. Но для меня счастье — ездить с актерами. Если я не могу в какие-то моменты быть с ними, я провожаю и встречаю их на крыльце гостиницы.

Такие поездки раньше являлись одной из форм благодарности актерам за то, что они делают для Дома. Сейчас в выезде за границу нет ничего необычного. Может быть, даже, наоборот, отправляясь с нами, актеры теряют какие-то заработки здесь. Ведь выступают они за границей перед бывшими соотечественниками бесплатно.

И в самом Доме, кстати, выступают бесплатно. Я каждый раз бываю потрясена: актеры приходят на репетиции, играют, как сумасшедшие. Многие программы готовят ночами. При этом о деньгах не может быть и речи. Даже если в вечере заняты знаменитости. Мне порой кажется, чем более коммерциализированной становится жизнь, тем больше актерам хочется быть бескорыстными. И поддержание этой традиции крайне важно для нашего общества.

Очень часто я с удивлением узнавала, что значил для многих талантливых людей Дом актера. Замечательная актриса Лиза Никищихина из Театра Станиславского говорила мне, как важен был для нее творческий вечер, устроенный в Доме. Дело в том, что после своего успеха в спектакле «Антигона» она какое-то время не получала ролей. И в этот тяжелый для актрисы период папа предложил ей сделать вечер.

Всю жизнь, до самого последнего часа, был связан с Домом Борис Александрович Львов-Анохин. Его память мы очень чтим.

Всегда участвует в наших вечерах уникальный человек Владимир Михайлович Зельдин. Несмотря на свои годы, он поет, танцует, причем делает это очень вдохновенно и элегантно. Сразу представляются балы XIX века. Что, кроме профессии, помогает Владимиру Михайловичу быть молодым? Мне кажется, абсолютная доброта, редкое бескорыстие и порядочность.

Друг нашей семьи Борис Гаврилович Голубовский стал и другом Дома актера. Он возглавляет секцию, которая раньше называлась политмассовой, а теперь — «Актер и время». Надо заметить, что за эти годы менялись и актеры, и время.

Александр Лазарев и Светлана Немоляева — удивительная пара. Вот семья настоящая, не для показухи, не для пиара семейной жизни. Всегда вместе. Свои даты они порой отмечают в нашем ресторане, Наблюдать за этим даже издалека — счастье!

Без многих людей жизнь Дома невозможна. Это его замечательные авторы Вадим Жук, Борис Львович, Сергей Плотов и Эдуард Ливнев. Это знающий все и всех, легкий в общении Федор Чеханков. Красивая во все дни и времена моя любимая общественная деятельница Ирина Карташева. Строгая, даже слишком, но очаровательная Людмила Касаткина. Несказанно прелестная Светлана Варгузова. Одаренный, с прекрасным голосом, внешностью и человеческими качествами Юрий Веденеев. Стройная красавица Лилия Амарфий. Само очарование и доброта Михаил Державин. Хранящий память Дома актера Борис Поюровский. Театральные иерархи, знакомые мне еще со времен ГИТИСа, Марк Захаров и Владимир Андреев. Подлинный талант и несгибаемая личность Михаил Левитин. Родное семейство Наташеньки Гвоздиковой и Женечки Жарикова. И очень близкие мне Аристарх и Лариса Ливановы. Боюсь, мед моих слов, восторг и нежность (а иначе не могу) затопят страницы книги…

Не раз мы достаточно убедительно доказали (и самое главное — люди это подтвердили) — Дом приносит пользу. Эта польза, безусловно, — заслуга государства. Оно выделило здание, в котором помимо Дома актера находятся различные организации, что дает возможность содержать здание и заниматься благотворительностью.

Но в стране, где столько проблем, чиновники почему-то с особым рвением стараются пересмотреть договор, по которому мы безвозмездно владеем зданием на Арбате, 35. Я сейчас даже не хочу говорить про закон — он на нашей стороне. Я — о моральной стороне дела и человеческих отношениях. Порой во всем этом участвуют очень интеллигентные высокопоставленные люди, хорошо знающие Дом и посылающие на мои юбилеи проникновенные поздравления.

Очень неловко постоянно говорить, что мы используем здание не ради наживы. Кроме того, мы не приватизировали этот дом, не создали акционерного общества. Есть лишь региональный фонд. Все его средства идут на то, чтобы как-то скрасить жизнь актеров. По какому праву любой чиновник начинает пересмотр этого дела только потому, что недвижимость ему кажется важнее того, что в стенах этой недвижимости делается?

Слово «обидно», наверное, не для меня — я все обиды уже пережила. Но ведь мы переселились с улицы Горького не по своей воле — наш дом сгорел. Причем его подожгли, и, вероятно, с этого начался передел собственности в стране.

С годами все меньше желания бороться, хочется просто работать.

Сколько бы клубов ни существовало, сколько бы новых центров ни рождалось, даже таких близких нам, как Театральный центр на Страстном, Дом актера все-таки будет стоять особняком. Его отличают особая атмосфера, широта деятельности и благотворительная направленность.

Работа Дома актера не связана с каким бы то ни было коммерческим эффектом. Это, конечно, несовременно. И по этой, а также по многим другим причинам Дом теоретически уже не должен существовать. Но пусть, пока это возможно, есть место, где коммерческая отдача — не главное, где люди морально вознаграждаются за их вклад в создание актерского братства, И в этом смысле, я думаю, Дом актера — вне конкуренции.