Мастера и Маргарита

Я ЛЮБЛЮ ВАС

Практически ни с кем из актеров и режиссеров я не дружу домами, но все они мне интересны и всех их я люблю. Внимание нашей прессы чаще всего направлено на негативные стороны жизни и творчества известных людей. Мне это кажется неправильным. Это делает нас хуже. Гораздо важнее знать о них хорошее, Я считаю, что творческого человека надо беречь, лелеять и носить на руках. Тогда ему будет лете жить и радовать нас, сидящих в зрительном зале.

Есть люди, дружба с которыми перешла ко мне от папы. Это главное мое наследство наряду с фамилией.

В папином кабинете, в Доме актера, всегда сидели Леонид Утесов, Ростислав Плятт, Иосиф Туманов, Виктор Комиссаржевский… В этой компании бесконечно травили байки, обменивались свежими анекдотами. Хохот был слышен уже на лестнице. Я все думала: когда же папа работает? Но он говорил, что именно во время этих бесконечных «сидений» рождались замечательные идеи поздравлений и вечеров.

Билеты на вечера раздавало бюро обслуживания, а первым двум-трем рядам — лично папа. Он приоткрывал ящик письменного стола, поднимал глаза, видел — входит Этуш. Рылся-рылся и вынимал заранее надписанные билеты. Когда заглядывала я, говорил: «Маргуля, подожди». И если не приходили Плятт или Туманов, мне доставались их места.

Как утверждает Александр Ширвиндт, папа безошибочно определял место человека в театральной иерархии. Если в этот вечер тебя сажали не в 5-й ряд, как прежде, а в 8-й, ты не должен был обижаться. Тебе следовало задуматься, что же в твоей жизни произошло.

Многие годы я знала актеров лишь как зритель. Друзей папы я сторонилась — будучи очень застенчивой, испытывала в присутствии знаменитостей некоторую неловкость. Я вообще со многими людьми чувствовала себя некомфортно. Мне было хорошо лишь с теми, с кем я работала. Поэтому когда я начала работать в Доме актера, все стало на свои места. Оказалось, что здесь мне так же хорошо, как было на телевидении.

Самыми близкими папиными друзьями, как мне кажется, были Леонид Осипович Утесов и Ростислав Янович Плятт.

Помню, как папа водил меня в сад «Эрмитаж», где в деревянном эстрадном театре летом давали концерты. Утесов так завораживающе пел, двигался и дирижировал, что зритель сразу подпадал под обаяние этого человека.

Я бывала у Леонида Осиповича дома. Помню, его дочка Дита показывала мне свои платья и шляпы. А я, как человек совершенно далекий от моды, чувствовала себя очень неуютно и с трудом могла оценить очередную шляпку. Тем более Дита была небольшого роста и, как и я, полненькая, а эти шляпы делали человека похожим на гриб.

Перипетии жизни Утесова я знала — чему-то была свидетельницей сама, что-то рассказывал папа (он нередко делился со мной проблемами своих друзей). Умерла Елена Осиповна. Муж Диты, Альберт, долгие годы страдал страшной болезнью Паркинсона. Болели и Дита с Леонидом Осиповичем. Когда они оба лежали в больнице, им помогала Тоня — танцовщица из джаз-оркестра Утесова. Она стала другом семьи.

Я видела, что Леонид Осипович старается как-то «подать» Тоню. На дне рождения папы за столом сидели Борис Голубовский, Ростислав Плятт и другие гости. Под конец вечера приехала Тоня — за Леонидом Осиповичем. Мы с женой папы, Ириной Николаевной Сахаровой, уговаривали ее посидеть с гостями. Она отказывалась, но потом все-таки сдалась. Леонид Осипович (не настаивавший на том, чтобы Тоня приняла участие в застолье) решил, видимо, как-то представить ее, показать в лучшем свете. Он сказал, что Тоня замечательно пародирует. «Ну, покажи, покажи», — требовал он. Тоня встала и сделала пародию то ли на Зыкину, то ли еще на кого-то, но у меня осталось ощущение жалости и неловкости: вдруг ни с того ни с сего перед всеми этими выдающимися людьми Тоня должна была что-то спеть.

На том папином дне рождения Леониду Осиповичу очень понравился торт, который я испекла — из бисквита и безе, промазанных сгущенным молоком с маслом. Леонид Осипович сказал: «Испеки такой торт и на мой день рождения». Но порадовать Утесова, к сожалению, мне не довелось: он не дожил до своего дня рождения.

Я стала свидетелем разрушения жизни большой семьи Утесова. Болезни, старость, невостребованность подкосили артиста и его близких. Огромная квартира постепенно приходила в упадок. В ней с каждым годом оставалось все меньше признаков прежнего благополучия…

Папу отличала открытость, и достаточно много людей (может, даже слишком много) знало о том, что происходит в его личной жизни. Но, наверное, его самым доверенным человеком был Ростислав Янович Плятт.

Как и Утесов, Плятт тоже всегда приходил на папины дни рождения. Однажды подарил ящик коньяка. В поздравлении он как-то смешно оправдывал свой подарок — папа ведь был непьющим.

Бывал Плятт у нас обычно с женой. После ее смерти отец очень жалел друга, зная, как ему тяжело приезжать с гастролей в пустую квартиру.

Но все-таки, надо сказать, что про своих лучших друзей папа многого не понимал. Он, например, и дальше продолжал считать, что Плятт — совершенно одинокий, а у него уже была Милочка, которая потом стала его женой. Или он долго думал и даже советовался со мной, стоит ли Утесову жениться на Тоне, а тот уже давно это сделал. Не то чтобы друзья намеренно его обманывали, просто папа был настолько наивен, что сам хотел быть немного обманутым.

Помню, как мы однажды пришли с ним в дом на Бронной, где Ростислав Янович жил с Милочкой. Какой это был ухоженный дом! И как красиво нас принимала Милочка. Мы общаемся с ней до сих пор, я знаю ее проблемы. И часто думаю, как трудно приходится женщинам, которые остались одни после смерти таких выдающихся людей. Даже тем из них, кто всегда был самостоятельной творческой личностью. Эти женщины вдохнули другой жизни. И я всегда чувствую себя виноватой перед ними, поскольку, к сожалению, всего, что надо сделать для них, я сделать не могу.

Когда Плятт умер, Ирина Николаевна Сахарова отдала мне один из подарков, который он преподнес папе, — графин со стаканами. Он стоит у меня в шкафу и напоминает о Ростиславе Яновиче. И я часто вспоминаю, как после моего назначения директором Дома актера Плятт звонил мне и говорил, что плохо себя чувствует и мечтает только дойти до Дома, чтобы увидеть за столом Шуры его дочь.

А о Леониде Осиповиче Утесове мне напоминают пластинки с его записями. Голос Утесова и сейчас действует на меня так же завораживающе, как в детстве.

Для меня эти три личности неразрывно связаны.

Ивана Николаевича Берсенева в детстве я побаивалась — и правильно делала: он был очень требовательным и достаточно жестким человеком. Но, наверное, иначе он не смог бы руководить театром. Особенно в то трудное время. Я запомнила его и другим — чутким и заботливым: когда возникла необходимость его участия в жизни нашей семьи, он сделал все, что было возможно.

Даже будучи ребенком, я ценила редкую, аристократическую красоту Ивана Николаевича (так же красив, на мой взгляд, был еще один человек — Всеволод Аксенов).

Я помню Берсенева во всех ролях. Как забыть его потрясающего Сирано? Он играл с Окуневской (почему-то память не сохранила в этой роли Серову). Закрывая глаза, я и сейчас вижу декорации, костюмы этого спектакля, слышу реплики актеров.

Замечательным казался мне и спектакль «Валенсианская вдова» по пьесе Лопе де Вега, который играли на сцене Театра Ленинского комсомола в Фергане. Очаровательной и изысканной выглядела Софья Владимировна Гиацинтова. Невероятно хорош был и Иван Николаевич Берсенев: фигура, стать, интеллигентность…

Врезалась в память одна сцена из спектакля. Иван Николаевич взлетает вверх по лестнице. Он бежит спиной к залу. Спина — невероятно прямая. Лица актера не было видно, но осанка смогла выразить все его чувства.

Берсенев и Гиацинтова казались мне совершенно неразлучной парой. Но однажды, шатаясь за кулисами, я увидела, как Иван Николаевич целуется с кем-то из актрис.

Потом уже в Москве, в Доме актера, я не раз заставала в папином кабинете очень озабоченного Ивана Николаевича. Если я входила, разговоры прекращались — видимо, они касались чего-то личного.

Когда я узнала, что Иван Николаевич ушел от Софьи Владимировны, я была в шоке. Понятно, я не обсуждала с Берсеневым эту тему, но он, очевидно, что-то почувствовал и сказал папе: «Как она может меня осуждать?»

Расставание стало для Софьи Владимировны трагедией. Наверное, разрыв отношений дался непросто и Ивану Николаевичу. Но, когда я вспоминаю спектакли с участием Галины Сергеевны Улановой, понимаю, что влюбиться в эту женщину было нетрудно.

Однажды папа с Иваном Николаевичем уезжали в Ленинград (Берсенев тогда был общественным директором Дома актера). Обычно мы старались папу провожать и встречать, даже если он отправлялся в командировку ненадолго. Галина Сергеевна Уланова тоже была на вокзале. И когда поезд тронулся, она вдруг очень грустно сказала мне: «Не представляю, как проживу эти три дня». Что я, девчонка, могла ей ответить?

Много лет спустя Галина Сергеевна пришла в Дом актера на Арбате на один из вечеров. Мы сидели с ней в моем кабинете. И, поскольку мебель там — папина, она чувствовала себя, как в те времена. А мне этот момент казался невероятно значительным: сама Уланова сидит здесь.

Что касается Серафимы Бирман, которая связана для меня с Гиацинтовой и Берсеневым, то она была актрисой до мозга костей. Думаю, Серафима Германовна — недооцененная, недоигравшая актриса, обладавшая поистине огромными возможностями.

В дальнейшем Серафиму Германовну мне напоминала Сухаревская — угловатые и некрасивые, обе они при этом были очень органичны, выразительны и хороши!

В эвакуации я недолюбливала Бирман. Она сокрушалась по всякому поводу: и волосы у меня не расчесаны, и руки не вымыты… Доставалось также сестре Зине, Серафима Германовна подходила к кроватке, в которой лежало мое любимое существо, и театрально произносила: «Боже мой, какая же она страшная! Что если она будет такая же страшная, как и я?! Но я-то — талантлива!»

Я не могла понять: она действительно сложный и конфликтный человек или же это какой-то актерский образ, из которого она не выходит даже в повседневной жизни?

Но когда мы приехали в Москву и я попала домой к Серафиме Германовне, она показалась мне совершенно другой: тихой, мягкой и доброй.

Три руководителя Театра имени Ленинского комсомола — Берсенев, Бирман и Гиацинтова — умели создать творческую атмосферу. И моей маме в последние месяцы ее жизни было уютно с ними.

Я уже работала в Доме, но многих актеров по-прежнему считала небожителями.

Недоступной звездой была для меня Ангелина Степанова. Я очень благодарна Виталию Вульфу — один из вечеров Ангелины Иосифовны в Доме актера связан с презентацией его книги «Письма. Николай Эрдман, Ангелина Степанова». Потом была еще пара вечеров с ее участием. Она очень интересно рассказывала о переписке с замечательным драматургом Николаем Эрдманом, о МХАТе, о своих партнерах по спектаклям. Я по-прежнему относилась к ней, как к божеству, не переступала никаких границ в общении. И была удивлена, когда Ангелина Иосифовна вдруг пригласила меня на свой день рождения. Оказывается (я об этом узнала позже), после одного из вечеров она сказала Вульфу: «Вы знаете, меня поразила Маргарита Эскина. Какой она тонкий человек». Видимо, наступил момент, когда она оценила меня как самостоятельную единицу — отдельную от папы.

Я приходила к ней на дни рождения в последние годы ее жизни. Ангелина Иосифовна тогда уже практически не видела. Но в общении это не замечалось. Она была прекрасной актрисой: поворачивая голову на звук голоса, смотрела в вашу сторону так убедительно, что вам казалось — она вас видит.

И еще с одной актрисой я подружилась под конец ее жизни — с Лидией Сухаревской, Я навещала Сухаревскую в кардиоцентре. Она не любила нежностей, и я боялась проявления чувств к ней. И вдруг Лидия Павловна сама говорит: «Обними меня. Тебе можно». Она, уже очень слабая, прижалась ко мне, мы посидели так немного. Это был мой последний приезд к ней. Она рассказала приснившийся ей сон. Что меня потрясло, он касался Дома актера.

И Степанова, и Сухаревская — это были люди такой жизненной школы! Сейчас мы слышим про актрис: «Она замужем за одним, а встречается с другим…» — все это носит адюльтерообразный характер. А там были драмы и трагедии.

Я очень люблю сегодняшних актеров и актрис, но, мне кажется, мельчает масштаб человеческой личности. А человеческий масштаб — это всегда и актерский масштаб.

Порой говорят: «Когда ВТО руководил Эскин…» Это неверно: на самом деле Дом актера являлся подведомственной организацией Всероссийского театрального общества. И хотя папа был известным и достаточно независимым человеком, все равно он находился в подчинении. Но возглавлявший ВТО Михаил Иванович Царев не ограничивал папину свободу.

Михаил Иванович не раз становился поддержкой для папы, Даже когда тот был уже очень болен и не мог в полную силу руководить Домом актера, Михаил Иванович продолжал его защищать,

В самые сложные моменты папа, правда, обращался не к Цареву, а к Варваре Григорьевне Царевой, и она умела договориться с Михаилом Ивановичем по всем вопросам. Она и сейчас, когда уже нет в живых ее мужа, старается помогать актерам.

Надо сказать, что быть женой руководителя ВТО или театра — это не так просто. Мне кажется, Варвара Григорьевна удивительно хорошо влияла на Михаила Ивановича — человека требовательного, порог! жесткого. Она сглаживала какие-то острые моменты. Это всегда подчеркивал папа, и в этом убедилась я сама за годы дружбы с ней.

Еще одной защитой для папы стал Михаил Иванович Жаров — общественный директор Дома актера.

Общественный директор у Дома актера был почти всегда. Начальству хотелось видеть популярную личность во главе Дома. И такого человека папа подыскивал сам.

Первым, насколько я помню, был Николай Николаевич Озеров, отец Николая и Юры Озеровых. Потом директором стал Иван Николаевич Берсенев, затем на короткий период — Елена Николаевна Гоголева. А после нее эту должность занял Михаил Иванович Жаров.

Папа и Михаил Иванович одно время внешне были очень похожи друг на друга. Потом это сходство уже не казалось таким заметным: Михаил Иванович сильно похудел.

Жаров, как и многие актеры, был абсолютным ребенком. К примеру, ревниво относился к подаркам, которые преподносили другим. Спрашивал папу: «Сколько вам в этот раз надарили? Неужели? Гораздо больше, чем мне в день рождения». Или в поездках, видя, что папа с Ириной Николаевной купили больше вещей, чем они с Майей, огорчался: «Вы сумели все это найти, а мы нет».

Михаил Иванович оказывал поддержку в самых разных делах. Когда папа издавал свою книжку (что нас очень удивляло: папа пишет книгу! — мы его потом стали называть «великий еврейский писатель»), достать бумагу стоило огромных трудов. И этим тоже занимался Михаил Иванович.

Меня Жаров поразил дважды.

Ему одному из первых пришла мысль привлечь меня к работе в Доме актера — в помощь перенесшему инфаркт папе (хотя о моих деловых качествах Жаров мог знать только понаслышке). Но Михаил Иванович понимал, что решение должен принять сам Эскин. А папа возражал против моего прихода в Дом актера. И я считаю, в тот момент он был прав. Тогда сильный папин характер помог ему перенести инфаркт, и здоровье практически восстановилось.

Второй случай, поразивший меня, произошел в доме отдыха.

После ухода с телевидения я от безвыходности собиралась устраиваться на работу в журнал «Клуб и художественная самодеятельность». Перед этим мы отдыхали с семьей в Рузе и там увидели Михаила Ивановича Жарова. Он шел уже очень похудевший, в длинном пальто, подчеркивающем его изменившуюся фигуру. Мы остановились поговорить. И вдруг Жаров достает из внутреннего кармана пальто газетные вырезки со статьями о журнале «Клуб и художественная самодеятельность». У меня даже сейчас, при воспоминании об этом, наворачиваются слезы. Оказывается, Михаил Иванович был так погружен в мою проблему и так хотел помочь, что собирал положительные отзывы о журнале, чтобы я не переживала по поводу перехода на новую работу.

Я не люблю винить и казнить себя. Но так получилось, что я не пригрела двух дочек Михаила Ивановича, когда это нужно было сделать. Я виновата и перед замечательным актером, и перед его любимыми дочками.

Владимир Абрамович — близкий папин друг (хотя после смерти папы он сказал, что относился к Эскину, как к отцу). Этуш стал и мне очень дорог.

Я всегда удивлялась невероятной силе и твердости характера Владимира Абрамовича. Понимаю, что такой человек мог пройти войну, после нее окончить институт и уже в возрасте, несмотря на свою актерскую востребованность, решиться возглавить Щукинское училище. Это было новое для Владимира Абрамовича дело, но он никогда не стеснялся учиться и задавать вопросы.

Он очень требователен к студентам. Владимир Абрамович вообще довольно строгий. Даже «капустники» в Доме актера он обычно смотрит с некоторым раздражением — ему все не нравится заранее.

Возможность лучше узнать Этуша у меня появилась в зарубежных поездках. Дом актера иногда выезжает за границу — выступать перед русской диаспорой. Эти путешествия очень сближают всех.

Когда набиралась группа в Прагу, позвонил Этуш и сказал, что не хочет в день своего 75-летия находиться в Москве. «Не возьмете ли вы меня с собой?» — просящим голосом произнес Владимир Абрамович, как будто именно его можно было не взять. А потом еще осторожно спросил: «А нельзя ли и Ниночке поехать?» Мне даже доставило удовольствие пригласить жену Этуша.

Вспоминая Ниночку, я думаю о публикациях в прессе, появившихся уже после ее смерти, когда Владимир Абрамович женился на молодой женщине. У нас любят вмешиваться в личную жизнь, смаковать подробности и упрекать: «Только что потерял супругу и уже женился». Но я никогда не осуждаю человека. Мужчина, а тем более занятый в такой эмоциональной сфере, как театр, не может быть один. И неверно считать, будто он недостаточно любил покойную жену. Может быть, как раз наоборот: он так ее любил, что с ее уходом потерял интерес к жизни. И вывести его из этого состояния помогла другая женщина. Не думаю, что память Ниночки была оскорблена.

Эта женитьба никак не изменила моего отношения к Владимиру Абрамовичу. Недавно мы были в Берлине, жили и выступали в Русском доме. И я видела, как Этуш относится к жене Лене. В первый же день он пошел показывать ей город и дальше без отдыха ходил с нею всюду. Лена также отвечала ему заботой. Я никогда не забуду Ниночку, но считаю, что союз с Леной — очень естественный.

Этуш иногда открывался для меня с неожиданной стороны. К примеру, решив купить новый автомобиль, он интересовался только одним: какую скорость может развить та или иная модель. И как-то он попросил моего шофера Леню уступить ему водительское место. Этуш сел за руль нашей машины и рванул так, что я закричала, чтобы он немедленно прекратил. На что Владимир Абрамович невозмутимо сказал: «Я для того и сел, чтобы проверить, быстро ли она едет».

Спустя некоторое время он купил машину и попал в аварию. Автомобиль несколько раз перевернулся, Владимир Абрамович при этом пострадал, но больше даже был потрясен случившимся. Правда, оправившись от аварии, он снова сел за руль.

Мне не хочется судить о людях только по тому, что они сделали для Дома актера, хотя считаю это очень важным. Когда в очередной раз у нас отнимали наш Дом, Владимир Абрамович на одном из приемов подошел к президенту Владимиру Путину и попросил его встретиться с театральной общественностью. Владимир Владимирович подвел его к главе своей администрации, чтобы они могли обговорить детали. И потом Владимир Абрамович очень ждал этой встречи. Но представителей театральной общественности к президенту так и не пригласили. Я понимаю, что у президента есть более важные заботы. Но мне кажется, для него встреча с выдающимися актерами, уважаемыми людьми была бы даже полезней, чем для них.

Что же касается Владимира Абрамовича, то этот случай подтвердил: сколько бы ни было лет папиному другу, как бы тяжело ни приходилось ему, если что-то необходимо будет сделать для Дома актера, он это сделает.

Я уже писала, что папа умел дружить с женщинами. Относился к ним по-рыцарски.

Он безумно любил Юлию Константиновну Борисову — очаровательную актрису Вахтанговского театра — тогда одного из лучших в Москве, если не в стране.

Борисова рассказывала, как однажды папа позвонил ей и произнес: «Юлия Константиновна! Мне необходимо вас увидеть!» Она не могла отказать и попросила приехать за полчаса до начала спектакля. Папа появился в артистической с цветами. Юлия Константиновна, нервничая (скоро на сцену), спросила, в чем дело. И выяснилось, что никаких дел нет, просто папа хотел увидеть ее. Этот приезд запомнился ей на всю жизнь.

Юлия Константиновна досталась мне в наследство от папы, но в дальнейшем мы укрепляли дружбу уже самостоятельно.

Внешне хрупкая, Борисова обладает невероятной внутренней силой. Это очень помогло, когда после периода успеха и огромной популярности у нее не было значительных ролей.

Надо заметить, что популярности Борисова смогла достичь работами не столько в кино, сколько в театре — что редко случается в наше время. Хотя ее роли в кино — в фильмах «Идиот» и «Посол Советского Союза» — по-моему, замечательные. Недавно я видела отрывок из фильма «Посол Советского Союза», в котором Борисова играет с Анатолием Кторовым. Сегодня никто из актеров уже не способен одним лишь взглядом выражать такую гамму и глубину переживаний.

Юлия Константиновна — человек невероятной духовной чистоты (подтверждением чего служат и ее личная, и ее актерская жизнь). Это восхищает, но я понимаю, что это же может многих и раздражать. Ее взгляды и принципы кажутся несовременными. Она не хочет делить себя: всю жизнь верна была своему мужу, своему театру и своей профессии.

Как-то, потрясенная игрой Борисовой в спектакле «Без вины виноватые», я позвонила ей (надо сказать, что Юлии Константиновне, в отличие от других актеров, можно звонить по утрам — она хозяйка дома и встает рано). Очевидно, ей передался мой эмоциональный порыв, и она вдруг начала рассказывать мне о Театре Вахтангова, о том, что за долгие годы утеряно и что удалось сохранить.

Юлия Константиновна стройна, как в юности, взбегает на высоких каблучках по любой лестнице, словно двадцатилетняя, совершает на сцене такие кульбиты, на какие способны далеко не все молодые актеры. Она одна из немногих актрис, которые не мелькают на экране телевизора и редко проводят встречи со зрителями. Она приходит на вечера в Доме актера, но свои юбилеи отмечать отказывается. Лишь однажды она дала себя уговорить. Борисова, прежде не соглашавшаяся и на интервью, тут мужественно заявила, что ответит со сцены на любые вопросы, причем честно.

Вечер прошел блистательно. Юлия Константиновна считала, что у нее может быть только один-единственный вечер. Единственным он и остался.

Я как-то советовалась в ГИТИСе (ныне РАТИ), кого из выпускников можно взять на работу в Дом актера. Мне порекомендовали Дашу Борисову, внучку Юлии Константиновны. Я пригласила эту скромную и разумную девушку работать у нас. Так что Юлия Константиновна внесла еще один вклад в деятельность Дома.

Возглавив Дом актера, я поняла, что мой ум в сравнении с папиным ничего не стоит. И мне не обойтись, как сейчас сказали бы, без прикрытия.

Еще очевиднее это стало после пожара — я знала, что битву за Дом одной не выиграть. И хотя мне помогали все актеры, нужен был особый человек: уважаемый, с безупречной репутацией, не имеющий корыстных интересов — в общем, такое ангелоподобное существо. И я подумала о Марии Владимировне Мироновой. Мы не были с ней хорошо знакомы, она прежде не занималась общественной работой, но я все-таки решила позвонить. Мы встретились. Я объяснила Марии Владимировне, что очень хочу видеть ее председателем общественного совета Дома актера. И после секундных раздумий, она согласилась. Последствия этой короткой встречи оказались судьбоносными для Дома актера. А значит, и для меня.

Новая деятельность позволила Марии Владимировне проявить качества, которые не были заметны прежде. Миронова, хлопотавшая не за себя лично, а за Дом актера, могла позвонить любому человеку, какой бы высокий пост он ни занимал. Она искренне уважала и любила Ельцина. И Борис Николаевич относился к ней так же. Поэтому, когда было необходимо, Мария Владимировна безо всякого стеснения обращалась к президенту.

Несколько моментов можно считать историческими. На столе у Бориса Николаевича лежал указ, по которому здание на Арбате переходило Министерству культуры. Я уже рассказывала, что мы подготовили другой проект указа — о передаче здания Дому актера. Делегации театральной общественности удалось с этим проектом попасть на прием к Ельцину, и Борис Николаевич пообещал подписать наш вариант. Мы, обрадованные, собрались уже было уходить, но тут Мария Владимировна сказала Ельцину: «Я посижу и подожду, когда вы подпишите». Мы вышли в приемную. Ждали долго. Через какое-то время Марию Владимировну снова пригласили в кабинет. Вышла она оттуда с подписанным указом в руке.

Но за Дом приходилось бороться и дальше. И был еще один очень острый момент, когда у нас опять отнимали здание. Мы подготовили очередное письмо в его защиту. Так совпало, что в те дни Мироновой должны были вручать в Кремле правительственную награду. Она пригласила меня сопровождать ее. Я просила Марию Владимировну не отдавать Ельцину письмо, подписанное актерами, в момент вручения награды. Лучше это сделать после церемонии, в неформальной обстановке.

И вот я вижу, выходит Мария Владимировна, огромный Борис Николаевич почтительно к ней, маленькой, склоняется и целует руку. И вдруг Миронова достает письмо, что-то шепчет Ельцину и сама кладет ему конверт в карман. К своему ужасу, я слышу, как она произносит: «Прочтите вечером с Наиной Иосифовной». Мария Владимировна, не послушавшись меня, отдала письмо в самый торжественный момент. И, надо сказать, очень скоро последовало решение нашей проблемы.

Мария Владимировна была абсолютно лишена чинопочитания и невероятно мудра. У нее сложились дружеские отношения с Наиной Иосифовной Ельциной. Когда Мироновой вырезали желчный пузырь (ей тогда было хорошо за восемьдесят), звонит она мне уже из дома и сообщает, что навещать ее приходила Наина Иосифовна. «Идет, а из сумки у нее торчит сырая утка», — рассказывает Мария Владимировна. Утку, естественно, после операции есть не разрешалось, поэтому она сказала супруге президента: «А это заберите — дома зажарите Борису Николаевичу!»

Дела Дома актера были делами Марии Владимировны. Иногда она, правда, возмущалась, когда мы просили ее подписать очередное письмо. Говорила: «Вы меня просто подписанткой какой-то сделали».

Если мы с ней ходили по инстанциям и я в пылу борьбы за Дом бросала начальству резкие слова, Мария Владимировна, сидевшая рядом, хватала меня за коленку. И как только мы выходили из кабинета, спрашивала: «Александровна, вам нужен Дом или правда?» «Дом», — отвечала я. «Тогда заткнитесь!» И верно — нельзя забывать, за что борешься.

Мария Владимировна прежде была замкнута на своей семье. Она с невероятным уважением говорила об Александре Семеновиче Менакере и всегда подчеркивала (порой, может, даже излишне), что в их паре главным был он и все творческие идеи исходили от него. Ее рассказы об Андрее никогда не носили сентиментально-слюнявого характера. Она признавала, что как актер сын превзошел и ее, и отца.

В Доме актера Мария Владимировна стала жить судьбами других людей, помогать тем, кому приходилось трудно. Даже когда я принимала какие-то кадровые решения, она вставала на защиту обиженных. Я удивлялась, что ее это волнует.

Мария Владимировна всегда казалась мне человеком достаточно жестким. В Доме актера она, наверное, не стала мягче, не превратилась в милую старушку, но добро делала с радостью.

Миронова была царственно хороша. Она не позволяла себе неопрятности даже дома. Ходила в красивом халате и с сеточкой на голове. Эти сеточки для волос мы привозили ей из всех заграничных поездок. Из первой командировки я привезла две. На что она сказала: «А больше вы не могли купить?»

Увидев на мне какой-нибудь костюм (хотя ничего особенного я никогда не носила), она говорила: «Я тоже хотела бы такой». И однажды мы с ней поехали к Славе Зайцеву. В итоге шил он, но руководила процессом она: на каждой примерке указывала Славе, что и как надо сделать. Знаменитый модельер вынужден был выполнять все ее требования. В результате костюм получился очень удачным. Мария Владимировна, правда, по свойственной ей привычке, костюм хаяла, однако с удовольствием его носила.

Мария Владимировна с годами не утратила остроту ума и реакцию. Она мгновенно схватывала суть проблемы. Несколько раз мы бывали у Чубайса, и она настолько быстро вникала в понятия «аренда» и «субаренда», что Анатолий Борисович даже сказал мне: «Если бы все мои работники были такими сообразительными, как Мария Владимировна…»

Миронова прониклась родственным чувством к Чубайсу. А он однажды послал ей письмо, в котором написал, что она ему как бабушка. Поэтому она называла его внуком. Когда Мария Владимировна умерла, Анатолий Борисович пришел на панихиду в Доме актера и, несмотря на свою занятость, пробыл там до самого конца.

Мария Владимировна, никогда не имевшая отношения к политике, в последние годы своей жизни стала человеком государственным. Ее мнением интересовались, ей в интервью задавали вопросы, касающиеся ситуации в стране.

Совершенно не чувствовалось, что Мария Владимировна старше нас. Она обладала великолепной памятью и остро ощущала время. Часто говорила о том, как повторяются времена, Я тогда спорила с ней, а сейчас понимаю, что она была нрава.

С Шурой Ширвиндтом подружился еще мой папа. И я всегда относилась к нему с симпатией. Но меня убивало, что к папе, находящемуся, на мой взгляд, на недосягаемой высоте, он обращался, как ко всем, на «ты».

Папа разрешал мне приходить на «капустники», хотя они начинались в 12 часов ночи. Вначале на сцене появлялся Шура Ширвиндт, и зал ахал при виде этого красивого, интеллигентного, обаятельно-язвительного мужчины.

«Капустники» вроде бы — дело несерьезное, но создавались они всегда очень крупными и талантливыми личностями. Их было не так много: Виктор Драгунский, автор известных «Денискиных рассказов» (он организовал первый на моей памяти «капустник»), Шура Ширвиндт, Саша Белинский, Вадик Жук и Гриша Гурвич. Я уверена: то, что делалось этими людьми, — высокое и редкое искусство.

Когда я возглавила Дом актера, Шуры не было среди тех, кто приходил к нам. Первое, что готовил Ширвиндт уже при мне, — вечер памяти Андрюши Миронова. Они делали его с Гришей Гориным. Но в то время мы с Шурой общались мало. Постепенно жизнь нас очень сблизила. И сейчас я надеюсь на него даже больше, чем на себя.

Мне кажется, Шура как актер полностью не реализовал себя. Он слишком мудр. Где найдется режиссер, который перемудрит Ширвиндта? Был Эфрос…

Шура взялся за непосильный труд — возглавил театр. Когда я читаю в газетах, что Ширвиндт делает не то и не так, думаю, какие все-таки странные эти критики. Желая лишь высказать свою точку зрения и продемонстрировать себя, они не вникают в суть, не стараются понять, что движет другими людьми. Не умеют объективно оценивать важные и ответственные человеческие поступки: поступок Александра Ширвиндта, поступок Михаила Ульянова, поступок Татьяны Дорониной, взвалившей на себя часть МХАТа… Ширвиндт пошел на этот жертвенный шаг ради тех, с кем много лет работал.

Шура — человек невероятно ответственный, и он не может руководить театром между делом. Я очень жалею его. А жалею — значит, люблю. Его жена Наташа однажды сказала мне слова, от которых и сейчас становятся влажными глаза: «Как мы с тобой его любим, его никто не любит». Это правда.

Я стараюсь бережно относиться к Шуре и не отвлекать его по пустякам, хотя, когда планируешь какой-нибудь вечер в Доме актера, хочешь, чтобы его делал именно Ширвиндт. Надо, чтобы все делал Ширвиндт. Но это невозможно.

Как-то я сказала Шуре, что Дому актера нужен режиссер. Он, недолго думая, произнес: «Вовка Иванов». «Какой Вовка? Откуда?» — удивилась я. И Шура познакомил меня с Владимиром Владимировичем Ивановым. Как Ширвиндт сразу понял, что из всех режиссеров именно Владимир Иванов (кстати, один из лучших театральных педагогов Москвы) — тот самый человек, который нам нужен? Мы с Владимиром Владимировичем теперь работаем вместе, и он как нельзя лучше подходит Дому актера.

Не хочу никого обидеть, но, если бы меня спросили, кто мог бы возглавить актерское братство, я назвала бы Александра Анатольевича Ширвиндта.

Жизнь свела меня с Василием Лановым по трагическому поводу. На телевидении в одно время со мной работала режиссером жена Василия Семеновича Тамара Зяблова. Однажды съемочная группа выехала на пушкинский праздник и попала в аварию. Машина перевернулась, и Тамара погибла.

Тогда на телевидении работала и сестра Ланового — Валя. Она была диктором. Мы с ней познакомились несколько позже. И потом я уже смотрела на Василия Семеновича глазами Вали, для которой в брате было заключено все. Разногласия у них вызывал единственный вопрос — политический. Валя не разделяла взглядов брата.

Когда я стала директором Дома актера, Василий Лановой пришел ко мне в кабинет — невероятно красивый, с огромным букетом жгуче-красных роз на высоких стеблях (что я очень люблю). Много цветов преподносили мне в жизни, но тот букет я не забуду. Мне даже кажется, что подарил мне его Василий Семенович не пятнадцать лет, а две минуты назад.

И мало-помалу Лановой обживался в Доме актера. Он приходил почти на все заседания женского клуба, который создала Валя Лановая.

В зарубежных поездках Дома актера Василий Семенович старался как можно больше узнать о городах, где мы бывали. Его интересовали не магазины, а музеи. Причем он рвался даже в те, в которых уже прежде бывал. В нем — невероятная тяга к искусству. Я помню, на каких-то наших посиделках Михаил Михайлович Жванецкий говорил о том, что он потрясен Лановым, который вырос в простой семье, но несет в себе аристократизм русского человека. И для меня совершенно ясно: Лановой — аристократ.

Нас с Василием Семеновичем тоже, кроме некоторых политических взглядов, ничего не разделяет. Когда мы готовились отмечать 60-летие Дома в Театре имени Вахтангова, Лановой по сценарию должен был вывести на сцену актеров, участвовавших в первом вечере в 1937 году. Я объясняю ему: «Потом вы не уходите, к вам на сцену поднимется Чубайс». На что Василий Семенович говорит: «Я с ним на одной сцене стоять не буду». И действительно, Лановой спустился раньше.

Не хочу спорить с Василием Семеновичем по политическим вопросам. Я с уважением отношусь к его мнению, но остаюсь при своем.

Вспоминаю, как у Ланового вышла какая-то статья в газете, которую посчитали антисемитской. Она бурно обсуждалась в обществе. Буквально на следующий день после выхода этой статьи Василий Семенович быстрыми шагами вошел в мой кабинет, поцеловал меня и ушел, не сказав ни единого слова. Я связываю эти два факта, хотя точно не знаю, чем был вызван его поступок.

Лановой — один из любимых мною людей. А теперь, после смерти Вали, он для меня еще и часть ее.

Михаил Александрович Ульянов — мой идеал мужчины: сильный, простой русский человек.

Когда-то он мне, девчонке, в Доме актера подал пальто. Это было с его стороны дежурное джентльменство, но оно оказалось настолько значимым для меня, что я запомнила его на всю жизнь.

Следующая важная для меня встреча с Ульяновым произошла, когда я начала создавать Бюро пропаганды советского театра. Я уже упоминала об этом. После долгих лет невостребованности я развила бурную деятельность, набрала людей… Оказавшись по каким-то делам в СТД, я увидела Михаила Александровича Ульянова. И вдруг он отвел меня в сторону и сказал, что я должна возглавить Дом актера. «Все другое, за что бы вы ни взялись, — объяснял он, — будет обычной работой, а Дом актера — это дело вашей жизни».

Я очень испугалась, потому что попала в сложное положение: с одной стороны, обязательства перед председателем правления Союза театральных деятелей СССР Кириллом Лавровым — я должна была создать Бюро пропаганды, а с другой стороны, предложение Ульянова.

Михаил Александрович не отступал, звонил домой, настаивал на переходе. После некоторых терзаний, прямо скажу, не очень долгих, решила принять предложение Ульянова. Надо отдать должное Кириллу Юрьевичу — когда он узнал, что речь идет о Доме актера, сказал: «Не может быть никаких возражений».

Самый сложный момент моих взаимоотношений с Ульяновым связан с пожаром.

В первые дни после пожара, не выдержав невероятного напряжения, я в отчаянии пришла в кабинет Михаила Александровича. Я относилась к нему, как ни к кому другому. И мне казалось, что и он ко мне очень внимателен. Буквально за пару месяцев до того Ульянов поздравлял меня с 55-летием и преподнес огромный букет роз. Я решила, что в трудную минуту смогу опереться на этого сильного человека. Начинаю разговор о том, как мне тяжело, и вижу, что Ульянов никак не реагирует. Почему, понять не могу. Я вышла из его кабинета, так и не получив поддержки.

Михаил Александрович Ульянов — неоднозначен, поэтому ухватить суть его характера очень сложно. Все, что он делает, — масштабно. К сожалению, и плохое тоже.

Позже Ульянов подписал письмо, в котором мы просили передать нам на баланс здание Дома актера. И я не знала, что буквально через несколько дней было отправлено второе письмо. В нем шла речь о возможном создании Союзом театральных деятелей совместного (с группой инвесторов и городскими структурами) предприятия, которое восстановило бы здание и в дальнейшем сдавало бы его под офисы. А на вырученные от аренды деньги построили бы другой Дом актера.

В фильме «Пожар» есть кадры то ли съезда СТД, то ли какого-то иного мероприятия, на котором Ульянов рассказывает, как было бы хорошо, если бы в здании расположились офисы, а на углу Страстного и Пушкинской построили бы новый Дом актера с несколькими залами, оснащенный гораздо лучше, чем нынешний.

Я понимала: вернуть Дом нет никакой возможности.

В дальнейшем Михаил Александрович был против того, чтобы мы устраивали пикет с требованием отдать Дому актера бывший Английский клуб, затем — против передачи нам здания на Арбате. Почему он занял такую позицию, я не понимаю. Возможно, на него кто-то влиял. Но так или иначе Ульянов оказался не на нашей стороне. И это мне было перенести не менее тяжело, чем сам пожар.

Сейчас Михаил Александрович с уважением относится ко мне. И я ценю его и очень переживаю за него, потому что он взвалил на себя трудную ношу — Театр имени Вахтангова. Наверное, можно найти недостатки в его методах руководства. Но у Театра Вахтангова есть одно безусловное достоинство: он с радостью принимает в свои ряды молодых актеров.

Михаил Ульянов — один из тех немногих людей, которые сделали эпоху. И я удивляюсь сегодняшнему времени: мы совершенно не понимаем, кто есть кто. Звезды эстрады празднуют свои юбилеи в концертном зале «Россия» и даже в Кремлевском дворце. Дни рождения и круглые даты Михаила Александровича Ульянова, отмечаются в маленьком подвальчике-ресторане, где собирается пара десятков друзей.

Михаилу Александровичу я обязана не просто тем, что пришла в Дом актера, но и тем, что смогла прожить новую жизнь.

Олег Павлович на моих глазах из скромного провинциального мальчика в очках превратился в крупнейшего театрального деятеля.

Я не вхожу в круг друзей Табакова, но могу позвонить ему утром и сказать: «Олег, это Маргарита». Есть лишь несколько актеров, к которым я так просто обращаюсь.

Мне приятно, что Олег Павлович часто вспоминает о своей первой награде — часах, полученных из рук Александра Моисеевича Эскина за общественную деятельность в Доме актера. Наверное, Табаков ощущает разницу между тем, кем был мой отец, и тем, что представляю собой я, но, надо отдать ему должное, он ценит работу Дома актера и сам старается в ней участвовать.

Ему свойственно удивительное чувство ответственности. Как бы он ни был занят, если понимает, что его участие в каком-то деле важно, бросит все и придет. Случалось, Табаков неожиданно для меня появлялся на сцене Дома актера — выходил с букетом цветов и произносил очень нужные слова.

Олег Павлович обладает какой-то хитрой мудростью (или, может, мудрой хитростью). И все, что он делает, — так обаятельно.

В сложные моменты в его голове включается какой-то компьютер, который просчитывает ситуацию, расстановку сил и подсказывает верные решения. И этот компьютер дает Олегу Павловичу возможность руководить двумя театрами одновременно.

Вообще я считаю, что нельзя совмещать несколько работ. Надо посвящать себя целиком одному делу. Но Олега Павловича я готова признать исключением из этого правила. Он берется за разные проекты и успешно справляется с ними.

Он абсолютно уверенно ведет МХТ, несмотря на то что окружающие могут сомневаться в правильности выбранного им пути.

Я тоже не всегда бываю на его стороне. Мне кажется, созданная им «Табакерка» (компания единомышленников — студентов, видящих в Табакове своего лидера) и МХТ — явления разного масштаба. И задачи перед ними стоят несравнимые.

У Табакова есть важное качество: в отличие от многих, он не разрушает, а строит. Но строит так, как считает нужным.

Что касается актера Табакова, то хочется, чтобы он сыграл какую-нибудь очень трудную для себя роль и мы увидели бы другого Табакова. Думаю, один из лучших российских актеров еще может нас удивить.

Одним из актеров, к которым я раньше боялась даже приблизиться, был Евгений Александрович Евстигнеев.

Когда мы готовили «антиюбилей» Ульянова, Ирина Александровна Резникова предложила пригласить для участия в нем Евстигнеева. Она договорилась со знаменитым актером, но в день «антиюбилея» выяснилось, что Евгений Александрович плохо себя чувствует и вряд ли сможет прийти. И вдруг в середине вечера он неожиданно для нас появился на сцене. Он вышел с Петром Тодоровским, и они показали блестящий номер: Тодоровский играл на гитаре джазовую импровизацию, а Евстигнеев с вилками в руках исполнил соло на тарелочках. Надо было видеть Евгения Александровича: его ноги, двигающиеся в такт мелодии, его улыбку.

Выступив, Евгений Александрович тихонько ушел — ведь приходил он только потому, что обещал.

Евстигнеев поддерживал нас после пожара, приезжал к сгоревшему Дому, давал интервью телевидению. Иногда просил: «Если не трудно, пришлите машину, я что-то в плохой форме». Я сначала воспринимала эти просьбы как каприз, но потом поняла, что Евгений Александрович действительно помогает через силу.

Потом мы устроили акцию: отправились к Музею революции, желая в этот бывший Английский клуб вернуть клубную деятельность. Актеры под идейным руководством Элема Климова перед закрытыми дверями музея произносили эмоциональные речи. А затем был важный исторический момент: мы завели всех в Дом актера, хотя это считалось крайне опасным. Полуразрушенный ресторан к тому времени уже освободили от мебели, поэтому мы накрыли не стол, а пол — на постеленных простынях стояли рюмочки с водкой и лежали бутерброды.

Так мы последний раз оказались в нашем знаменитом ресторане. Евгений Александрович Евстигнеев был с нами. Его речь сохранилась на пленке. Он говорил, что какой бы дом нам ни дали, мы сможем вдохнуть в него жизнь. Говорил не дежурно, понимая, что он теперь связан с Домом и будет одним из тех, кто эту жизнь в него и вдохнет.

Наша последняя встреча состоялась во МХАТе. Евгений Александрович пригласил меня на премьеру «Игроков». Он должен был уезжать за границу на операцию. Поэтому, прощаясь, произнес: «Приеду — позвоню, как договорились». Через несколько дней во МХАТ позвонила из Лондона жена Евгения Александровича Ирина и сказала, что его не стало. Она просила передать о случившемся мне и добавила: «В последнее время они были очень дружны».

Меня потрясла не только весть о смерти, но и эта фраза Ирины. Я и представить себе не могла, что величайший актер, о знакомстве с которым я когда-то не смела и мечтать, будет считать меня другом.

Многие помогли создавать Дом актера на Арбате. Но есть люди, которые играли главные роли — Гриша Горин и Гриша Гурвич. Особенно мы это ощутили, когда их не стало.

Гриша Горин был в хороших отношениях с папой, а меня называл сестренкой.

К моей великой радости, свое 50-летие Гриша решил отметить в Доме актера. Принес фотографии, материалы из домашнего архива. А тут — пожар, и все сгорает! Гриша перенес юбилей в ресторан Дома архитектора. Собрались Ахмадулина с Мессерером, Рязанов, Галя Волчек, Губенко, Ширвиндт… Гриша блестяще вел застолье. Прочитал адресованное ему очень смешное письмо Аркадия Хайта. И я подумала: каким же надо быть замечательным человеком, чтобы в свой день рождения как лучшее прочитать не свое произведение, а письмо друга.

Помню, как с Гришей Гориным и Марией Владимировной Мироновой мы поднимались в мой разрушенный и залитый водой кабинет в сгоревшем Доме актера. Меня трясло, а Гриша, наоборот, казался очень спокойным. Это было спокойствие мудрого человека, понимавшего, что не этот, так другой Дом актера все равно будет.

Гриша Горин провел первый вечер «При свечах» в новом Доме на Арбате. Он все делал истово — так, как будто пишет пьесу для главного театра страны за очень большие деньги. И в тот день он пришел что-то доделать. А мне как раз принесли альбом с фотографиями дома и описанием его истории. Среди прочего, в альбоме упоминалось, что дом связан с булгаковской Маргаритой, которая пролетала на метле мимо его окон. Я показала этот текст Горину. Он замер на какое-то мгновение, а затем, как сумасшедший, сорвался и убежал. Через час звонит: «Приготовь веник или щетку». Он уже знал, как использовать новый факт.

В этот вечер в здании бывшего Министерства культуры, а теперь — Дома актера, собрались замечательные люди; Губенко, Табаков, Рязанов, Этуш, Гердт… Мы проходили по 6-му этажу, где размещались кабинеты замминистров. В каждом разворачивалось какое-то действо. На 7-й этаж я передвигалась уже на метле. Мария Владимировна Миронова несла свечку. Гриша Горин тогда произнес речь, в которой заметил, что совпадение имени булгаковской героини с моим — не случайное. Я слушала Гришу с замиранием сердца.

Что такое талант Гриши, можно показать и на другом примере. Мы готовили 60-летие Дома актера в Театре Вахтангова. Мне казалось, что обязательно надо собрать людей у того Дома, на Тверской, а потом на троллейбусе привезти их сюда, на Арбат. Излагаю замысел Горину. «Замечательно!» — восклицает он и начинает произносить речь, которая к моей примитивной идее — везти всех оттуда сюда — имеет уже весьма отдаленное отношение. У него в голове возникает образ. И на этом образе он построил весь вечер.

Открылся занавес, на сцену под песню Окуджавы «Синий троллейбус» выехал настоящий троллейбус с надписью «Тверская, 16 — Арбат, 35». Он двигался мимо установленного на сцене памятника Пушкину, а затем — мимо фонарей на Арбате. Из троллейбуса вышли участники первого вечера в Доме актера, состоявшегося в 1937 году.

Когда передачу готовили к эфиру, я попросила написать: «Идея — Григория Горина». Потому что действительно это была уже его идея.

Он рождал идеи легко. Брошенные кем-то слова в его голове приобретали смысл и выстраивались в сценарий.

Однажды мы уговорили его поехать в качестве члена жюри в Нижний Новгород на фестиваль «капустников» «Веселая коза». Посмотрев выступления, он сказал мне, что надо привезти молодых актеров в Москву. Потом не раз напоминал об этом. И когда актеры наконец приехали, Гриша счастливый сидел в зале и следил за реакцией публики так, как будто это он сам выступал. В том, что теперь победители фестиваля «Веселая коза» ежегодно приезжают в Дом актера, большая заслуга Гриши.

Гриша многое мне подсказывал. Вообще у меня складывалось впечатление, что Гриша Горин ничего не делает: сидит дома, ждет, когда я ему позвоню, и мгновенно откликается на мою просьбу. Но выходили книги, появлялись новые спектакли. Когда он успевал? Не было случая, чтобы он отказал мне, сославшись на какое-то срочное дело. Наверное, он единственный человек, который не позволял себе этого.

Когда мне позвонил Шура Ширвиндт и сообщил о смерти Гриши, я тут же бросилась к нему на квартиру. Там был совершенно подавленный его друг Игорь Кваша с женой Таней. В абсолютной растерянности находилась Люба Горина. Гриша брал на себя все семейные заботы, и Люба в этот момент, видимо, ощущала наступление какого-то финала.

Григорий Горин был выше наших сиюминутных забот и переживаний, мелких политических игр и человеческих страстей. Он видел мир иначе. К счастью, он иногда показывал его и нам.

Внешне необаятельный — полный, с заметным, искажающим его лицо тиком, Гриша Гурвич обладал огромным внутренним обаянием.

Кажется, самый первый номер Гриши, который мне довелось посмотреть в Доме актера, — «Мишки». Номер оказался очень актуальным: тогда на устах у всех были Михаил Сергеевич Горбачев, Михаил Михайлович Жванецкий, Михаил Александрович Ульянов и Михаил Филиппович Шатров. Каждому из них посвятили куплет. Эту песню я могла слушать непрерывно.

Были две песни, посвященные мне: «Позвони мне, позвони…» и на мотив «Рио-Риты». Грише удавалось так писать, что я и смеялась и плакала одновременно. Грусть и радость, лирика и юмор, соединившись в Грише Гурвиче, давали невероятный результат.

Я очень ревниво отнеслась к тому, что Гриша занялся другим делом — взялся ставить спектакль. Мне казалось, он рожден именно для «капустника», и не верила, что он добьется успеха в ином жанре.

Обидно мне было еще из-за того, что Гриша ставил этот спектакль в учебном театре ГИТИСа, а не в Доме актера. Но Гриша так решил, а своих решений он обычно придерживался твердо.

Первый спектакль — «Чтение новой пьесы» — мне понравился сразу. Вспоминая сейчас все, что поставил Гриша, — вплоть до последнего спектакля «Великая иллюзия» — я понимаю, какой путь прошел театр за несколько лет. Наверное, другого такого примера не найдешь. Актеры ведь начинали фактически с самодеятельности.

Музыкальные спектакли Гриши вызывали во мне множество чувств, ни одно из которых я не испытываю, когда смотрю современные мюзиклы. Гриша был создан для этого жанра, что сразу понял Марк Захаров, который и посоветовал ему ставить музыкальные спектакли.

Несмотря на страшную занятость в театре, про старый Новый год в Доме актера Гриша никогда не забывал, Он не только был автором большинства номеров, но и вел этот вечер. И всегда писал новую песню. Ее исполнял хор, включавший в себя несколько поколений. Гурвич объединял многих. И все — Константин Эрнст, Андрей Разбаш, Вячеслав Зайцев, Валерий Плотников и даже Александр Ширвиндт — беспрекословно его слушались.

А на 60-летии Дома актера Гриша в финале выпустил на сцену меня, чтобы я исполнила последний куплет песни. Я тогда не могла попасть ни в одну ноту (сейчас иногда попадаю). Но мое пение произвело на зал ошеломляющее впечатление. Таким образом, Гриша и меня вывел на большую сцену.

Проходят годы, и я понимаю, что такого «домактерского» человека, как Гриша Гурвич, мне уже не встретить.

Актером Ефремовым я увлеклась не сразу. Мне он казался каким-то неказистым. Но, прочитав об Олеге Николаевиче в книге Натальи Крымовой «Имена», я посмотрела на него другими глазами.

Когда Ефремов с трибуны съезда Всероссийского театрального общества произносил пламенную речь о перестройке, об отжившем уже свое ВТО, о новом Союзе театральных деятелей, я сидела у радиоприемника, плакала от счастья и верила в будущее.

С годами я вынуждена была признать: перемены не принесли желаемых результатов. Но это не значит, что Олег Николаевич ошибался. Скорее, мы не оправдали его надежд.

То же самое касается МХАТа. Думаю, необходимость преобразовать его была. Другое дело, что это не смогло произойти безболезненно. И разумное решение привело к раздраю (так это обычно называет Ульянов). Разрушались судьбы людей. Бывшие единомышленники оказывались в разных лагерях. Наверное, Олег Николаевич не ожидал, чем это все обернется, и сам попал в жуткое положение.

Мне нравилось в Ефремове то, что он был выше мелочей. Однажды в газете «Да», издаваемой Домом актера, всех режиссеров, как военных, выстроили по рангу. К этой газетной затее я не имела никакого отношения, но она стоила мне многих неприятностей, Ефремова поместили куда-то в конец. Олег Николаевич был, конечно, потрясен заметкой, но обиду на меня держал недолго, и на наших отношениях эта публикация никак не отразилась.

Как-то перед Новым годом, зная, что Ефремов болеет, я позвонила поздравить его. И услышала в трубку: «А, это ты, мормышка моя». Мы не были так близки, и это неожиданное обращение «мормышка моя» я запомнила.

Дистанция между мной и Ефремовым всегда казалась мне огромной, даже если мы находились близко друг к другу. На каком-то вечере мы сидели в зале рядом. Он уже плохо чувствовал себя, тяжело дышал и никак не мог удобно устроиться в кресле. Я ощущала его боль каждой частичкой своего тела. Но произнести ободряющие слова так и не смогла — я терялась в его присутствии.

Помню нашу последнюю встречу. После какого-то вечера мы ехали вместе в машине. И опять — присутствие Ефремова действовало на меня настолько сильно, что не давало сосредоточиться на беседе и запомнить ее суть.

Ефремов создал «Современник», он замечательно играл в театре и кино, Он был выдающейся личностью и абсолютным лидером отечественного театра.

Наверное, это звучит смешно, но однажды я танцевала с Владимиром Васильевым. Когда мы отмечали мое 70-летие в ресторане Дома актера, оркестр заиграл еврейскую музыку, меня понесло, и я стала что-то выделывать на глазах гостей. И вдруг мне на подмогу выскочил Володя Васильев. Сердце мое замерло от восторга. А Володя даже со мной танцевал божественно.

Владимир Васильев, как и Михаил Ульянов, является, на мой взгляд, символом эпохи. Володя необычайно талантлив и очень красив. У него благородное, удивительное русское лицо.

Володя Васильев и Катя Максимова — украшение российского балета. Помню, как в первый раз увидела Катю. Я работала на телевидении. Мне позвонили и говорят: «Беги скорее в аппаратную». Прибежала. Там собралось довольно много народу, и все смотрели через стекло в студию. А в центре студии стояла миниатюрная девушка в «пачке». И кто-то из знатоков балета сказал: «Запоминайте — это будущая звезда Катя Максимова».

Много лет спустя у Кати с Володей состоялся вечер в Доме актера. Дело в том, что мне тяжело было видеть Володю Васильева после того, как его «убрали» из Большого театра — он не мог скрыть своего состояния. Настолько противоестественно такому одаренному человеку быть отвергнутым. Очень хотелось поддержать его. И мы устроили «Рождественский вечер с Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым». На сцену выходили Ахмадулина и Мессерер, Гафт и Остроумова, Вознесенский и Богуславская — цвет российской интеллигенции.

Мы все ищем национальную идею. Мне кажется, самая главная идея — ценить и беречь талантливых людей, являющихся гордостью страны.

Сложнее всего рассказать об актрисах, внешне неприступных — Элине Авраамовне Быстрицкой и Татьяне Васильевне Дорониной.

Элина Авраамовна — не тот человек, к которому бросишься в объятья, и вы будете дружны всю оставшуюся жизнь.

Я познакомилась с Быстрицкой, когда сгорел Дом актера и мне приходилось просить о помощи. Элина Авраамовна с готовностью, но без лишних сантиментов, откликалась на мои просьбы. Так, она повела меня к одному из руководителей правительства Москвы. Меня поразило, как принимают Элину Авраамовну. Она уже в то время снималась нечасто, но ее встречали, словно главную героиню только что прошедшего в эфире популярного сериала. 14 Быстрицкая могла позволить себе держаться не как просительница, а как человек, снизошедший до того, чтобы прийти в этот кабинет.

На одном из вечеров, проводимых Домом актера, я вдруг услышала в фойе чей-то голос: «Маргуля!» Так меня называл только папа. Я обернулась и увидела Элину Авраамовну. В моей душе все перевернулось. И с тех пор мы стали ближе друг другу. Я с нежностью могу называть ее Элечка, а она меня — Маргулечка.

Я знаю, что Элечка в трудную минуту всегда мне поможет. Так было перед моей операцией, так было, когда она занималась вместе со мной делами Дома актера.

Элина Авраамовна вообще очень деятельна. Причем независимо от того, что происходит вокруг: дают ей роли или не дают, хорошо относятся директор и художественный руководитель к ней или не очень. Она самодостаточна и умеет не сломаться. Еще она всегда невероятно хороша собой. Элина Авраамовна во всем этом — пример для меня, И я хотела бы, чтобы ощущение, что где-то рядом есть Быстрицкая, сохранилось как можно дольше.

Я помню Татьяну Доронину с молодых лет. Папа возил меня в Ленинград, и мы в театре Георгия Александровича Товстоногова смотрели «Варваров». Я была потрясена игрой актрисы. Потом, когда она уже переехала в Москву, я видела первые фильмы с ее участием.

Я знала историю разделения МХАТа, была в курсе тех сложностей, которые возникали в театре, в Союзе театральных деятелей. С одной стороны, меня это не сильно касалось, но, с другой, было желание как-то помочь Татьяне Васильевне. Я всегда остро ощущаю, когда какого-то человека (особенно если речь идет о творческой, сильной личности) стараются прижать. У нас так умеют — загонят в угол, а потом говорят: «Видите, как он себя ведет?» А ведет он себя соответственно тому, как к нему относятся.

Мне хотелось, чтобы Татьяна Васильевна не чувствовала себя одинокой. Мы предложили ей сделать вечер в Доме актера. Люся Черновская, с ее умением часами и месяцами обхаживать актеров, добилась согласия Дорониной.

Пока готовился вечер, я поняла, какой разной может быть Татьяна Васильевна. Если она не ждет удара или подвоха, она проявляет свои лучшие качества. Но когда она подозревает, что кто-то настроен против нее, становится совершенно другой. Мне жаль, что так происходит, ведь это мучает саму Татьяну Васильевну гораздо больше, чем окружающих.

На вечере в Доме актера Доронина сыграла отрывок из спектакля, а потом начала читать стихи. Мы, приученные к тому, что незатейливые строчки нынешних песен сами вливаются нам в голову, уже отвыкли воспринимать серьезную поэзию. Но здесь зал был буквально наэлектризован: Доронина читала великолепно.

В последней части вечера Татьяна Васильевна пела специально написанные на мотивы известных песен посвящения Славе Зайцеву, Геннадию Хазанову, Юрию Яковлеву. Сначала это показалось странным: величайшая актриса решилась на «самодеятельность», но затея нашла такой отклик у зрителей! Когда же Татьяна Васильевна запела на мотив «О, голубка моя» песню, посвященную мне и папе, я дала волю слезам.

Мне кажется, вечер стал важным событием не только для Дома актера, но и для самой Дорониной.

Преклоняясь перед Олегом Николаевичем Ефремовым и любя Татьяну Васильевну, я считала, что они могут преодолеть разногласия.

После какого-то заседания в Государственной думе но вопросам театра я подошла к Татьяне Васильевне и спросила, не хочет ли она вместе с нами поехать поздравить Олега Ефремова с днем рождения? Она достаточно враждебно на меня посмотрела. Я поняла, что напрасно полезла со своим предложением.

Но все-таки я мечтала увидеть стоящих рядом Татьяну Васильевну и Олега Николаевича. Когда мы готовились отмечать 60-летие Дома актера, мы включили в сценарий эпизод, в котором с одной стороны на сцену должен был выйти Олег Николаевич с букетом цветов, с другой стороны — Татьяна Васильевна. Не требовалось произносить никаких слов — он просто молча вручал ей цветы. Но этому не суждено было состояться. Может, мы проявили недостаточно терпения и настойчивости. А может, это просто было невыполнимо. Решать за двух великих художников трудно.

Татьяна Доронина — мощнейшая актриса. Это становится еще яснее теперь, когда после современных кинопроизведений увидишь вдруг «Еще раз про любовь» или «Три тополя на Плющихе».

В молодости, живя на Петровке, я порой встречала Юрия Мефодьевича, идущего на работу в Малый театр. Уже появился к тому времени фильм «Адъютант его превосходительства», и я, видя Соломина на улице, если можно так сказать, издали преклонялась перед ним.

Я не могу утверждать, что прекрасно знаю Юрия Мефодьевича. Но я его безумно люблю. По-моему, он совершенно незащищенный, ранимый человек. Я не представляю, как он мог быть министром, — он слишком мягкий для этого. Кроме того, он не способен к интригам и хитросплетениям и даже не замечает их. Подтверждение этому — случай с избранием председателя Союза театральных деятелей.

Михаил Ульянов собирался покинуть свой пост, но все умоляли его остаться. Шел съезд театральных деятелей, и долгое время на съезде не было понятно, останется он или нет.

А я в те годы чувствовала прилив сил: удалось после пожара поднять из руин Дом актера, и мне казалось, я могу больше, чем руководить Домом. Я понимала, что это переворот в сознании: всегда председателем был великий актер и вдруг — Эскина. Но ведь изменилось время, и во главе должен был встать человек, который знает, как надо вести дело в новых условиях. Я предварительно поговорила с секретарем Союза Анатолием Мироновичем Смелянским, и он обещал обсудить это с Ульяновым.

Появились публикации в газетах. Моя кандидатура не вызывала негативной реакции.

На съезде Михаил Александрович говорит, что не будет баллотироваться, но его продолжают уговаривать. Я слышу разговоры, что возможна кандидатура Соломина, которого скорее всего не выберут из-за «его националистических взглядов».

Начинается выдвижение кандидатур — в том числе предлагают Соломина и меня. Хотя я уже поняла, что мое выдвижение — полная нелепость. Меня знают в Москве, а на съезде Москвы и не видно. Во время обсуждения Юлия Борисова и Сергей Юрский говорят обо мне замечательные слова, а затем выходит директор одного из региональных театров и заявляет, что это немыслимо: «Я приеду к себе, соберу театральных деятелей, как я им объясню, кого мы выбрали? Кто такая Эскина?» Я спокойно воспринимаю его выступление — в этом смысле я человек совершенно не самолюбивый.

Какие-то люди выступают и против Соломина. Атмосфера накаляется. Тут оборачивается ко мне Юрий Мефодьевич и предлагает пойти на выборы вместе: он возглавит Союз, а я займу одну из ключевых должностей. Но мне, во-первых, трудно быть вторым человеком (это не очень хорошее качество, но ничего не поделаешь). А во-вторых, в тот момент я вспоминаю разговоры о националистических взглядах Соломина (сейчас-то я знаю, какая это была глупость). В общем, я не ответила на предложение Юрия Мефодьевича,

Он выступает. Расстановка сил в зале, интриги — все как на ладони. Но он ничего этого не видит. Он абсолютно открыт, и мне становится за него страшно.

Перед самым голосованием Михаил Александрович Ульянов вдруг предлагает новую систему: у Союза будет председатель и первый секретарь. Его кандидатуры — Калягин и Тараторкин.

Меня это потрясло — значит, все было решено заранее, хотя два дня на съезде нельзя было понять, остается Ульянов или уходит. Объявляют перерыв, я подхожу к Михаилу Александровичу. Он дает какое-то интервью. И я, не сдерживая себя, произношу: «Что же вы так подло поступили?» Он удивленно спрашивает: «Это вы мне?» Я говорю: «Почему же вы молчали два дня?» И ухожу.

В итоге все проголосовали за предложение Ульянова, меня избрали в секретариат, а Соломин в него якобы не прошел

Потом я узнала Юрия Мефодьевича ближе. Он по-прежнему поражает меня своей бесхитростностью. Он по-детски наивен. Это редко встречается в наше время, поэтому крайне ценно. По моим ощущениям (а я доверяю чаще всего именно ощущениям), Соломин ничем не запятнал себя. Мне кажется, он живет по правде.

Я считаю, что Юрий Мефодьевич Соломин и директор Виктор Иванович Коршунов хорошо руководят Малым театром. Сейчас, когда классический театр уже кажется несовременным, очень важно, что в Малом театре придерживаются прежних традиций.

О Петре Фоменко мне еще в студенческие годы писал в письмах мой любимый человек — ленинградский актер. Петр Наумович ставил тогда у них в театре спектакль.

Когда Фоменко создавал уже свой театр, нужно было найти какое-то место для репетиций. Мы тут же выделили комнату в Доме актера. Конечно, для театра комната — не выход из положения. Но Фоменко как-то выкручивался.

Я видела, как Петр Наумович ставил «Войну и мир». В овальном зале, рядом с моим кабинетом, по всем стенам были развешаны цитаты. Он работал со своими актерами каким-то совершенно особым образом. И ощущалась удивительная слаженность его коллектива.

Я с большой любовью отношусь к Петру Наумовичу, мне хочется хоть как-то облегчить его жизнь. Наверное, он сложный человек — не может в таком таланте все быть просто и ясно. Но сегодня, когда ценится новая драма, когда возносятся режиссеры, ставящие спектакли нетрадиционно, хочется укрыться от всего этого в светлом, понятном и глубоком театре, созданном Фоменко,

Неужели руководство страны и Союза театральных деятелей так долго не понимало, что театру Фоменко нужно создать условия для работы? Мы можем завоевать призы на каких-то фестивалях, показав там необычные по форме и содержанию спектакли, но это не решит судьбы российского театра. Гордостью его является как раз то, что делает Фоменко.

Есть люди, которые тебе как будто приходятся родственниками. Такой человек для меня Роман Виктюк.

Я познакомилась с ним давно. Роман Григорьевич приходил в Театр на Таганке к Анатолию Васильевичу Эфросу. Потом нас связывали какие-то дела, он мне звонил и почему-то говорил: «Здравствуйте, это дедушка».

Я помню свое впечатление от его спектакля «Рогатка» с Сергеем Маковецким. Я крайне традиционна и даже несколько убога в интимных вопросах. Но тут мне впервые было неважно, что друг друга любят двое мужчин. Я вместе с героями спектакля пережила эту любовь. Она меня потрясла. А потрясение в театре бывает нечасто.

Позже Виктюк устраивал в Доме актера творческие встречи — и толпы театроведов, режиссеров мчались, как безумные, на этот разговор. Причем разговор велся на таком интеллектуальном уровне, на который не всякий собеседник способен подняться. Но Виктюк — маг, он завораживает беседой.

Он проводил вечера своих учеников в Доме актера. Все ученики — разные, но все — его слепок, все стараются мыслить его необычными категориями. Он комментировал происходящее на сцене, и опять-таки создавалось впечатление, что ты присутствуешь на сеансе какой-то магии.

Актеры и актрисы, которые работали с Виктюком, говорят о нем, словно о божестве. Причем они обожают его не только как режиссера, но и как человека,

Роман Григорьевич очень изменился. Когда-то он ходил в одном и том же пиджаке. И был жутко трогательным в этом единственном пиджаке. Теперь он каждый раз поражает новым нарядом — порой такой расцветки, в какой мало кто решился бы выйти. И вроде бы я не очень люблю эпатаж, но, глядя на него, наполняюсь светлым чувством. Видно, что он сам очень рад, и тебе становится радостно.

Изменился и образ мышления Романа Григорьевича. Я иногда слушаю его по телевизору и удивляюсь тому, как он стал мыслить. Но когда мы встречаемся, он кажется мне таким простым. Мы по-прежнему разговариваем на равных. Я говорю, что дважды два четыре, он подтверждает: ну да, наверное, четыре.

Я скучаю по нему, если мы долго не видимся, — просто не могу. Я не знаю, что нас с Романом Григорьевичем Виктюком объединяет — взгляды на жизнь, взгляды на театр? Но это человек, очень к себе располагающий.

Однажды Дом актера проводил вечер замечательной грузинской актрисы Софико Чиаурели, Она приехала в Москву вместе со своим мужем Котэ Махарадзе. Мы познакомились. В дальнейшем мне выпало счастье быть на 75-летии Котэ Махарадзе — его последнем юбилее. Меня пригласили в Тбилиси вместе с Кириллом Лавровым, Алексеем Петренко и Галей Кожуховой.

После вечера Софико Чиаурели, состоявшегося в Доме актера, мне пришла в голову идея в Международный день театра собрать звезд бывшего Советского Союза. И к нам приехали Вия Артмане, Донатас Банионис, Регимантас Адомайтис, Кахи Кавсадзе, Ивар Калныньш, киргизские актеры Арсен Умуралиев и Джамал Сейдахматова… Вечер назывался «С любимыми не расставайтесь».

Актеры достаточно быстро поняли, что это не фестиваль, на котором нужно отметиться, а что в нашем Доме их на самом деле ждали.

Я познакомилась и, с гордостью могу сказать, подружилась с замечательной женщиной и актрисой Гурандой Габунией, женой величайшего актера Отара Мегвинетухуцеси. Потом у нас состоялся их вечер. Отар сделал все, чтобы на сцене главенствовала его Гуран-да. Он показал себя не только настоящим актером, но и любящим мужем. Очевидно, Гуран да многое значит в его жизни. Она дает ему силы. Отар — человек сдержанный, немногословный. А у Гуранды темперамент — просто ураганный.

Я знаю, что Гуранда — очень хороший друг. Это проверено неоднократно. Друзьями стали нам и другие актеры. Мы отыскали Михая Волонтира и пригласили его. Мик Миккивер привез к нам Тыниса Мяги (они тогда вместе играли). Актеры показывали фрагмент из спектакля «Три сестры».

Никаких языковых барьеров на этих вечерах не возникало. Миккивер читал монолог, переходя с русского на эстонский. Кахи Кавсадзе, красивый, мужественный, удивительно пластичный, пел с замечательным грузинским ансамблем «Для тебя». А Джамал Сейдахматова выступала на киргизском.

Хотя каждый из актеров — это другой национальный характер, когда смотришь на сцену, не чувствуешь различий между нами. Наоборот, возникает парадоксальное ощущение: чем ярче передается национальный характер, тем более интернациональной становится игра актера.

Сколько есть московских актеров, с которыми я вижусь довольно часто, но не менее близки мне звезды бывшего Союза, хотя они и далеко.

Актеры для меня — как дети. Они и называют меня мамой. Причем иногда даже те, кто старше. К актерам нашей молодежной секции я тем более испытываю материнские чувства.

Когда я пришла в Дом актера, в эту секцию входили Наташа Трихлеб, Женя и Нина Дворжецкие, Юра Нифонтов, Гриша Гурвич, Лена Бушуева. Потом стали появляться и другие. Я очень люблю всех: Марину Голуб, Максима Суханова, Сашу Жигалкина, Эдика Радзюкевича, Пашу Сафонова, Лену Сотникову, Диму Певцова, Олю Дроздову, Марину Есипенко, Дусю Германову, Нонну Гришаеву, Аню Большову, Андрюшу Ильина… С ужасом думаю, что не могу перечислить всех, кого хотелось бы. На моих глазах прошел путь этих актеров. Просто жизнь, к сожалению, не дает мне возможности быть ближе ко многим из них. Поэтому об одних я знаю и могу рассказать чуть больше, о других — меньше.

На нашей сцене когда-то начинал Алеша Колган. Первая же пародия, которую показал никому не известный тогда актер, — сразила. Так точно, ярко, талантливо, пожалуй, не работает никто из современных пародистов. Алеша сам пишет, сам режиссирует, к тому же он удивительно музыкален. Его дуэт с Александром Бобровским восхитителен. Участие в домактеровских посиделках решило Лешину судьбу — из Театра Моссовета он перешел в Театр сатиры.

Помню, как Леша неожиданно объявил о том, что женится на Нине Дворжецкой. Свадьбу устроили в Доме актера. Я много плакала (хорошо, если молодые этого не замечали). Да, я была очень рада за Лешу и Нину, за детей Нины и покойного Жени Дворжецкого. Но перед глазами стоял образ Жени.

К молодежи я причисляю и людей среднего поколения. Для меня Федя Добронравов — молодежь, а у него уже взрослые дети: старший сын Виктор — актер Театра Вахтангова, младший Ваня — трогательный и искренний — стал знаменитостью после фильма «Возвращение». Федя — украшение спектаклей Театра сатиры.

Разное впечатление производила на меня Юля Рутберг. Она казалась мне слишком умной и уверенной, а иногда я сомневалась в ее искренности. Например, когда она говорила о любви к старшему поколению. Но постепенно я пришла к выводу, что Юля — открытый человек. Все, что она говорит, — на самом деле у нее на душе. Просто, в отличие от многих, она не стесняется это говорить. И сейчас я уже слушаю ее даже с некоторым благоговением. Меня радует, что она умеет так мыслить и так чувствовать.

Юля очень востребована — играет в своем театре, в антрепризах, в кино. Кроме того, она занимается общественной деятельностью (в наше время многие потеряли интерес к общественной деятельности, даже это словосочетание сейчас звучит странно, а мне оно очень нравится). Юля именно общественный деятель. И я могла бы ей доверить многое.

Я очень люблю актерские династии: интересно следить за тем, как меняются поколения и что в людях остается неизменным.

Когда-то в нашей молодежной секции был нежно любимый мною Миша Ефремов. Династия, которую представляет Миша, соединяет в себе несколько линий российской культуры и интеллигенции. Его отец — Олег Ефремов, мама — актриса, режиссер и блестящий педагог Школы-студии МХАТ Алла Борисовна Покровская. Дед Миши Борис Александрович Покровский — выдающийся оперный режиссер.

Я хорошо помню, как в папином кабинете за круглым столом сидел Борис Александрович со своей женой Ириной Масленниковой. Я тогда училась в ГИТИСе и считала его классиком, поэтому, когда входила в кабинет и видела живого Покровского, просто цепенела в его присутствии.

Борис Александрович остался преданным Дому актера и когда не стало папы. Он поддерживал нас после пожара, принимал участие в вечерах. И Алла Борисовна тоже стала своей в Доме — была членом жюри молодежного фестиваля «Московские дебюты».

Мишу Ефремова я также помню еще по тому Дому актера. Позже, когда у нас возникли очередные проблемы с Домом, я решила, что мне, помимо Марии Владимировны Мироновой, нужны еще люди, с которыми я могу посоветоваться. И я вспомнила о Жене Лазареве и Мише Ефремове. Я пригласила Мишу поговорить. Это был очень откровенный разговор о жизни, и я помню, как мне было радостно общаться с ним. Мне даже показалось, что я разговариваю с человеком, который старше и мудрее меня. Я не представляла Мишу таким. И тогда я поняла, что он — наследник этой линии.

Как бы мне хотелось, чтобы Миша каждую минуту своей жизни помнил, чей он сын и соответствовал своим родителям.

Одна из самых известных молодых театральных актрис сегодня — Маша Аронова. На спектакли Маши в Театре Вахтангова приходят по нескольку раз. В «Дядюшкином сне» она играет с Владимиром Абрамовичем Этушем. Маша — выпускница «Щуки», ректором которой столько лет был Владимир Абрамович. Но когда они играют в одном спектакле, разницы в возрасте не ощущаешь — это дуэт больших актеров.

Особым актерским обаянием обладает Сережа Маковецкий. Популярность Сережи меньше всего связана с сериалами, с какими-то сегодняшними, так сказать, поделками искусства. Это популярность настоящего мастера — актера кино и театра.

После одного из спектаклей в Театре на Покровке Сережа сказал, что хочет представить мне свою маму. Рядом с ним стояла простая украинская женщина, явно гордившаяся своим сыном. Я вспомнила маму Сережи чуть позже, в Берлине. Мы выезжали туда с Домом актера. Сережа чрезвычайно талантливо делал несколько очень разных номеров — сцену из «Заката» Бабеля (спектакля Театра Вахтангова), затем обожаемую в Доме актера уморительную считалку на украинском языке, а потом запел «Ридна мати моя». И в моих глазах возник образ его мамы. Когда Сережа пел эту песню, в зале плакали. И я, стоя на сцене, не могла сдержать слез.

Сережа — поразительный актер. Он органичен в любом образе. В его ролях проявляется и глубокая душа. Я немногое знаю о Сереже, но мне кажется, я его чувствую.

Очень важный человек для Дома — актер Театра сатиры Юрий Васильев. Он много сил отдает Дому. Юра — участник всех наших «капустников». Когда народный артист России страстно и истово играет в «капустнике» — это истинно театральное зрелище.

Юра Васильев достигает успеха благодаря не только своим способностям, но и невероятному трудолюбию. Кроме того, Юра ставит спектакли. Для меня важно, что он при этом совершает поступки. Он режиссер спектакля «Секретарши», в котором представлены актрисы разных поколений, в том числе те, кто последнее время уже не играл. Я была так рада за Зою Зелинскую, Валю Шарыкину, Нину Корниенко. Для меня Юра открыл Наташу Саакянц. В ней есть что-то от старого театра настоящая элегантность. Как он это разглядел! Наташе, по-моему, было уже за семьдесят, когда она начала играть в «Секретаршах». И я понимаю, как Юрин спектакль важен для этих женщин. С моей точки зрения, это уже не только режиссура, но и человеческий поступок.

Есть люди, которые получили в Доме актера первое признание, — это и Сережа Безруков, и Дина Корзун, и многие другие. Но потом, к сожалению, их жизнь и наша разошлись. Порой мне кажется, что старшее поколение все-таки больше ценило и ценит Дом.

Хотя сущность человеческая не меняется. Время может лишь высвечивать те или иные черты характера. Молодежь стала более прагматичной. Но отношения между актерами и Домом актера в принципе не изменились. Может быть, как раз потому, что в Доме ничего не изменилось с прежних времен,

Я бы очень хотела, чтобы наша молодежь осталась с Домом актера. Не могу сказать, что я чем-то помогла этим людям, что-то для них сделала. Но душевных сил затрачено много. Я очень ценю всех. И благодарю судьбу за то, что мне позволяется присутствовать в их компании.

Актеры — особые люди. Они эмоциональны, поэтому сначала переживают что-то, а уже потом осмысливают пережитое. Это делает актеров по-детски чистыми, Их первая, эмоциональная, реакция всегда кажется мне самой верной. Я порой думаю: как было бы хорошо, если бы государство обращалось к актерам, чтобы выслушать их сердце.