Мастера и Маргарита

МУЖЧИНЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Теперь — об очень личном. У меня были сомнения, надо ли об этом писать. Но почему-то хотелось. А я верю своим (как, впрочем, и чужим) порывам. И, кроме того, я — человек абсолютно открытый.

Когда я своей дочке Саше рассказываю, что в юности на меня не обращали внимания мальчики, а в дальнейшем — и мужчины, Саша говорит: «Мама, ты просто ничего вокруг не видела и до сих пор не видишь!» Это правда. Общественная деятельность и работа казались мне всегда важнее личной жизни. Но все же были минуты, превратившиеся в гигантское время — по размеру тех чувств, которые в это время вместились.

Я росла без мамы. Поэтому какая-то часть женской жизни прошла мимо меня. Кроме того, я была комсомольским лидером и не отвлекалась на мальчиков.

После седьмого или восьмого класса папа отправил меня в пионерский лагерь Союза писателей в Голицыно. Запомнился лагерь по двум причинам. Во-первых, там осуществилась моя мечта: я не любила свое имя, поэтому сказала, что меня зовут Машей. И была страшна рада, что ко мне все обращались по имени, которое мне очень нравилось. В отряде мальчиков тогда отдыхал Валя Никулин. И Валя, единственный, всю жизнь называл меня Машей.

Еще лагерь запомнился потому, что я влюбилась в вожатого того самого отряда, в котором был Валя Никулин. Мы играли в «Ручеек», и держать вожатого за руку казалось немыслимым счастьем.

Первая, совершенно детская влюбленность настолько потрясла мой организм, что я похудела на семь килограммов (в другое время сбросить вес для меня довольно трудно).

Настоящая же первая любовь возникла, когда я уже училась в ГИТИСе. Мы с подругой приехали отдыхать в Комарово. Видимо, в жизни каждой девушки бывает такое лето, когда она необыкновенно хороша. В то лето я пользовалась вниманием всех. Но больше — родителей молодых людей. Были даже мамы, которые уговаривали меня подружиться с их сыновьями. Влюбилась же я в человека старше меня лет на тринадцать — отдыхавшего в Комарове актера одного из ленинградских театров.

Я помню то место в Комарове, где мы сидели рядом, и я впервые прислонилась к его плечу. Помню, как мы ехали в поезде. Как потом я впервые увидела его в театре — мне казалось, что лучшего актера на свете нет.

Первая любовь была безумием, но и невероятным счастьем: когда ты никого не видишь, кроме одного человека, когда ты знаешь все, что касается его, когда у тебя буквально горит ухо во время телефонного разговора с ним.

Я вернулась в Москву, он остался в Ленинграде. Я получала письма и зачитывала их до дыр. Сама писала ему. Причем бывало так, что он — в Москве на гастролях, а я — в отъезде, и, совершенно обезумев, шлю ему телеграмму, в которой пять или шесть раз повторяю: «люблю, люблю, люблю…» Не соображая, что в квартире, где он живет, эту телеграмму могут прочитать все.

Но главным в моей жизни оставался папа. А он не хотел, чтобы я выходила замуж за актера и, чего я понять не могла, испытывал неприязнь к моему возлюбленному.

Доходило до нелепостей. Мы жили на Петровке, и у нас были две комнаты в огромной коммунальной квартире. В одной комнате сижу я с моим другом, приехавшим в Москву, в другой — папа. Вдруг раздается звонок во входную дверь. Выхожу открывать — стоит папа в пижаме. Говорю: «Папа, ты что?» Он просит налить ему чая (сам никогда ничего не мог сделать). Спрашиваю: «Почему же ты просто не постучал в комнату?» «Я видеть его не могу», — отвечает он.

Но когда папа наконец понял, что я совершенно сошла с ума от любви, перестал противиться нашим отношениям.

Я в то время писала дипломную работу и сделала вид, что мне надо позаниматься в библиотеке в Ленинграде. И папа, благородный человек, отправил меня туда и даже договорился с Домом ветеранов сцены о комнате для меня. В этой комнате лютой зимой я пыталась что-то написать, хотя жила только ожиданием, когда придет он.

Летом я защитилась, получила красный диплом и уже строила планы, как мы поедем отдыхать вдвоем. И вдруг что-то произошло — я заметила это по письмам. Самолюбие в юном возрасте — чрезмерное, чувства обострены от безумной любви, и я перестала писать, Не писал и он. Потом я получила от него письмо с сообщением, что он случайно оказался где-то в Карелии, на даче у актрисы из его театра Я все поняла и испытала трагедию покинутой женщины.

В таком состоянии я пришла работать на телевидение. Там было много очень красивых мужчин. Но это не сильно успокоило меня.

Через полгода, 22 декабря, в мой день рождения, я впервые после своего несчастья собрала гостей. И вдруг папа кричит: «Маргуля, тебя к телефону!» — и довольно раздраженно дает мне трубку, Мое сердце начинает биться, я понимаю, что после долгого перерыва услышу удивительно красивый голос любимого человека. Он говорит: «Маргуша, я тебя поздравляю. Если ты хочешь, я завтра приеду». И я сказала: «Не надо».

Не знаю, была ли я права. Но в том возрасте поступить иначе я не могла — я еще не умела прощать.

Мы увиделись лет через десять — его театр приехал на гастроли. Когда мы разговаривали по телефону, мое ухо горело, как прежде. Мы договорились встретиться. Я бежала к Александровскому саду, ничего не соображая и ничего не видя кругом. Мне казалось, в любую минуту могу упасть. Когда я заметила его, идущего навстречу, все обиды забылись.

Я была уже замужем за оператором Юрием Игнатовым, уже росли двое детей. Удивительно, как бывает: мой муж никогда никуда не уезжал один — без меня он не мог, и поэтому, даже когда его посылали в командировки, вынуждены были отправлять и меня. А тут он первый раз в жизни уехал. Мало того — командировку пришлось продлить. Поэтому практически все время гастролей театра я находилась в Москве без Юры. Это позволило мне видеться с любимым и думать, что за эти десять лет ничего не произошло — не было ни моего замужества, ни его женитьбы.

В редкие минуты жизни я становлюсь романтически настроенной и далекой от реальности. У меня не было сомнений — я уезжаю с ним. Хотя он не говорил мне об этом ни слова и даже, скорее всего, и не думал о таком варианте. Мне казалось: разлука кончилась, теперь мы будем вместе.

Я всегда мечтала иметь от него сына, печь ему пирожки… Даже когда мы встречались, я больше жила мечтами.

Естественно, он уехал. Мы не объединили свои судьбы, и я не знаю, плохо это или хорошо.

Мы продолжали видеться. При встречах по-прежнему возникало ощущение, что рядом — родной человек. Хотя мы ведь были мало знакомы. Если сложить все то время, что мы провели вместе, получится дней двадцать-тридцать. И сейчас, когда я редко, но все-таки слышу по телефону его голос (а голос у него действительно очень красивый), сердце мое так же трепещет. Прежних чувств, конечно, уже нет — прошла жизнь, возникали другие эмоции. Но те дни до сих пор кажутся счастьем — может, потому, что их было немного.

Сейчас он — в другой стране. И я опять мечтаю — поехать туда, посмотреть, как он живет. Мне важно знать, что и в конце нашей жизни мы можем просто побыть вместе, держа друг друга за руки, как это было раньше.

Когда я пришла на телевидение, вокруг меня вилось много мужчин: кто-то провожал сегодня, кто-то — завтра. Постоянно же оказывался рядом один человек — Юра Игнатов. Но я даже не думала о его чувствах ко мне.

С моим приходом число комсомольцев достигло десяти, что позволяло избрать бюро. Естественно, я стала секретарем. А спортивным сектором заведовал Юра. Я все время просила его организовать хоть какое-нибудь мероприятие. И однажды он объявил мне, что мы будем кататься на коньках в Парке культуры. Я, которая не умеет и не любит кататься на коньках, беру свою сестру Зину, которая все умеет и все любит, и тащусь с ней в парк. И вижу: стоит Юра — один, никого из бюро больше нет. Я тогда даже не поняла, что мероприятие так и было им задумано.

С Юрой Игнатовым мы поженились в 1957 году, Спустя год родился сын Алеша, а в 61-м — дочка Саша.

Юра — из очень простой семьи. Но он был наделен качествами, придающими масштаб личности. Я боготворю Михаила Александровича Ульянова и, конечно, понимаю, что его и моего мужа сравнивать нельзя (Михаил Александрович — великий человек), но почему-то мне кажется, что у них — много общего. Это люди, которым силу и мудрость дает земля, а сверху посылаются особые способности.

Юра был удивительно талантливым оператором. Он мог стать и хорошим руководителем, но, как человек мудрый, понимал, что происходит вокруг, никогда не вступал в партию, хотя был ведущим оператором и работал на всех правительственных съемках.

Для меня же главное — каким он был мужем. Я чувствовала себя защищенной и любимой. Не забуду, как он смотрел на меня, когда забирал нас с Лешкой из роддома. Он не давал мне по ночам вставать к маленьким детям — поднимался сам. Все делалось ради меня. Денег у нас всегда было очень мало, и тратились они прежде всего на меня: чтобы я могла надеть что-то красивое или съесть что-нибудь вкусное. Он обожал детей, много ими занимался, но все равно говорил: «Мать — на первом месте». А мне объяснял: «Они еще будут в жизни все иметь. Сейчас это нужно тебе».

Я считаю свое замужество счастливым. Только счастье оказалось коротким. Начиная с 1966 года Юра стал выпивать, потом пить и дальше — пить по-страшному. Так пьют, как ни странно, люди, обладающие редкими человеческими качествами.

Юра всегда говорил: «У нас с тобой какое-то противостояние». Он болезненно относился к тому, что я очень сильная натура. Ему казалось: в этом смысле он мне — неровня. Это было совершенно не так. Думаю, продолжая пить, Юра доказывал себе, что хотя бы в этом он может не пойти мне навстречу.

Конечно, сыграла свою роль и дурная наследственность. Но мне порой кажется, если бы Юра был женат на другой женщине, более слабой, умеющей подчинить свои интересы интересам мужа, он смог бы преодолеть болезнь и благодаря своему удивительному мужскому характеру бросить пить.

А он видел: я обхожусь сама, дети растут. Я действительно старалась сделать так, чтобы сын с дочкой не страдали. Объясняла им, что у многих — родители больны, просто у кого-то — одно, у кого-то — другое. К нам приходили гости, мы жили, вроде бы не замечая происходящего. Наверное, по отношению к детям это было правильно, а вот по отношению к Юре, видимо, нет.

Юра пил до самой смерти, до 1996 года. Более страшную семейную жизнь трудно себе представить. Человек, который пьет, находится в каком-то иллюзорном мире, и он втягивает в этот мир окружающих. Сначала ты живешь надеждой, что сегодня он придет не пьяным. Потом ты уже стараешься предугадать, в каком именно виде он придет. Затем ты ждешь звонка — где его найдут. Дальше ты начинаешь испытывать жуткую жалость: на работе у него неприятности. Но самое ужасное, когда ты понимаешь, что мужчина, с которым ты прожила годы и воспитала детей, которого ты знаешь как талантливую и масштабную личность, на твоих глазах и при твоей полной беспомощности превращается в нечеловека.

Лет двадцать — двадцать пять я жила, словно в сумасшедшем доме. При этом надо было работать, заниматься детьми, сохранять видимость благополучия, хотя все всё знали. Юра работал на телевидении, и я понимала, что его терпят лишь из уважения.

Врачи, ссылаясь на опыт, говорили: надеяться не на что. Но, конечно, я думала, что в нашем случае будет иначе: сейчас вот Леша женится — и Юра перестанет пить, или, как только Саша выйдет замуж, — Юра бросит, или внук родится — Юра исправится. Но ничего этого не происходило.

Хотя были и светлые дни. Зять Александр приобрел старую хату в деревне, в 450 километрах от Москвы, в районе Кинешмы. Я тогда и представить не могла, что эта деревня на высоком берегу Волги станет одной из лучших страниц в моей жизни. Я приехала туда и увидела дом с маленькими окнами и облезлыми стенами, совершенно заросший участок в 17 соток и огромную черемуху у калитки.

В доме была горница с легкой перегородкой и кухня вдоль всего периметра, тоже разделенная на клетки. Ужас! С годами золотые руки моего зятя превратили халупу в благоустроенный, просторный, разумно спланированный дом, который я очень полюбила.

И вот однажды дети с внуками уехали в деревню, а я собиралась присоединиться к ним на выходные. Вдруг звонит Юра и говорит: «Меня отправляют на пенсию, нужно получить обходной лист». Мы вместе поехали в «Останкино», обошли все необходимые службы, и я подумала: конечно, Юра много пил в последние годы, но ведь он — один из первых операторов советского телевидения, снимавший «Огоньки», правительственные передачи, спортивные программы, телеспектакли, неужели можно вот так, без единого доброго слова, проводить на пенсию человека-историю?

Мне стало жалко Юру, и я повезла его к нам в деревню. И там, в деревне, где все пьянствовали с утра до вечера, Юра впервые за десятилетия не пил в течение трех месяцев. Я привезла его и на следующий год, и все повторилось. Очевидно, жизнь на природе подходила ему.

Он был уже не такой, как раньше, — тяжело дышал, плохо ходил. Но даже в этом состоянии делал все, чтобы облегчить мою жизнь. У меня начали болеть ноги. Посоветовали держать их в теплой соленой воде. Когда Юра тащил ведро воды, страшно было смотреть. Невероятно заботливый человек. Он до последнего старался делать, что мог. Нас уже соединяли только дружеские отношения, но все равно Юра был тогда очень нужен мне.

Потом мы приезжали в Москву. И буквально за неделю он превращался в алкоголика.

У дочки была однокомнатная квартира. Удалось убедить Юру переехать туда — находиться с ним под одной крышей стало невыносимо. Мы помогали ему. Хотя жил он уже, как бомж.

Тогда в Москве началась чесотка, и Юра заболел, Дети ездили к нему, стирали, гладили — ничего не спасало. К счастью, нашлась удивительная женщина-врач, которая уложила Юру в больницу и вылечила.

Выглядел он уже жутко: зубы выпали, лицо стало одутловатым. Юра был по-прежнему аккуратным, но все же имел вид опустившегося человека.

Когда в Доме актера устраивались какие-то мероприятия, встречи с политическими деятелями, Юра звонил и спрашивал разрешения прийти. Он всегда интересовался политикой.

Однажды мы ждали его дома — прописанный у нас, Юра должен был приехать голосовать на выборах президента. Но он не приехал. Мы начали волноваться, звонить — никто не отвечал. Тогда дочка Саша с мужем отправились его искать.

Вечером дочка позвонила и сообщила: «Папа умер». Он сидел на лавочке, ему стало плохо, «Скорая» приехала, но было поздно.

Я кричала криком…

Мы узнали, что Юра отправлен в морг как неопознанный — при нем не было документов. В морге мне пришлось пройти тяжелую процедуру опознания. Приоткрыли покрывало, я узнала Юру. Но потом всю ночь мучилась: вдруг я ошиблась, вдруг это не он?

Мы договорились его кремировать. Я понимала, что народу на похоронах не будет — Юра последние годы уже не работал на телевидении. Но когда мы приехали в крематорий, со всех сторон туда стекались люди — операторы захотели проститься с Юрой.

Я увидела в гробу гладкое, как высеченное, лицо. И при взгляде на него ушло все, что было плохого и мучительного. Осталась только память о мощном, большом человеке, по-настоящему не реализовавшемся ни в работе, ни в семейной жизни, но, несмотря на это и на тяжелую болезнь, оставшемся личностью.

Я знаю, что виновата. К сожалению, я не способна целиком посвятить себя другому человеку. Этого завидного женского качества во мне нет.

Юра часто говорил: «Почему твоей любви хватает на всех, кроме самых близких?» Это страшный упрек, но, видимо, верный.

Я могу отдать себя народу, как это ни смешно звучит. Отдавала себя целиком на телевидении, Всю, без остатка, могу посвятить себя актерам. Не остается меня только на родных.

Поэтому единственное, что я знаю твердо: работа, конечно, важна, но люди должны складывать свою семью. Это не происходит само собой. Это большой и тяжелый труд. Я с ним не справилась. У нас — замечательная семья, но я не смогла сделать для мужа то, что должна была сделать.

Мне повезло: я и в семьдесят с лишним лет работаю, как безумная. А ведь могла бы уже давно быть на пенсии. Поэтому, конечно, должно сложиться личное — то, что дает тебе желание жить.

Откровения в личных и тем более интимных вопросах мне не свойственны. Но все-таки должна сказать, что мой опыт не ограничился первой безумной любовью и Юрой. В моей жизни были еще два человека.

Начав работать на телевидении, я вдруг однажды поняла, что кроме Юры еще один телевизионный оператор в меня влюблен — он совершенно неожиданно обрушил на меня бурю чувств. Иногда мы ездили куда-то вместе, ходили к его друзьям. Как-то раз я даже оказалась у него дома.

В кого я была влюблена — в Юру или в того, другого, — сказать не могу: тогда для меня это не имело большого значения — я жила еще прошлыми переживаниями. А главное — несмотря на опыт первой любви, я все равно оставалась диковатой в этих делах.

Когда надо было решать, за кого из двух приятелей выходить замуж, определяющим являлось не их отношение ко мне, не их благосостояние (последнее вообще в те времена роли не играло — мы все были одинаково бедны) — меня почему-то волновало только одно: кто из них выше ростом? Это говорит лишь о том, какой дурой я была и как безответственно относилась к созданию семьи.

Я вышла за Юру. Второй друг пришел на свадьбу. Причем с какой-то женщиной — возможно, так ему было легче. Свадьба получилась веселой. Никаких сомнений я уже не испытывала, хотя и не очень понимала, зачем выхожу замуж.

Потом тот оператор уехал в другой город. Я не знала, из-за чего: то ли ему было нелегко жить там, где находилась я, то ли по какой-то иной причине. Он женился. Иногда приезжал в Москву. Помню даже, как мы втроем — с ним и с Юрой — пошли покупать мне пальто. Приобрели серое в белых яблоках, длинное, чуть приталенное пальтишко — очень дешевое и сомнительного качества. Но тогда это казалось роскошью, и я была счастлива.

Приезжал он и после. Заглядывал к нам. В один из его приездов у меня было давление, я лежала на диванчике, а он вел себя так откровенно, не сдерживая своих чувств, что я даже удивлялась, как это терпит Юра. Но муж, видимо, понимал, что никакой угрозы нет, и относился к этому спокойно.

Однажды я должна была ехать в командировку в его город. И вдруг стала ощущать какую-то пронизывающую меня дрожь. Потом, уже сидя в гостинице, я хотела набрать его номер, чтобы договориться о встрече, и эта непонятная дрожь возникла вновь. Я вспомнила, что ранее ощущала его дрожь, когда он провожал меня с телевидения домой. Получалось, что спустя годы она передалась мне.

Я постаралась спокойным голосом поговорить с ним по телефону. Мы встретились. Он был сдержан, и мы разошлись. Но меня все время трясло, как в лихорадке.

Еще раз мы встретились уже в Москве. Я работала в журнале «Клуб и художественная самодеятельность». Был очень трудный для меня год, совершенно неинтересное дело. И тут звонит он, говорит, что приехал. В этом не было ничего неожиданного — очередная его командировка. Но на меня вдруг нашло какое-то наваждение. Я поняла, что должна назначить ему свидание. Спрашиваю, когда мы увидимся. Один раз спрашиваю, второй, а он все говорит, что надо бы встретиться вместе с генералом (так называли Юру). А Юра к тому времени уже редко приходил домой трезвым, поэтому договариваться о такой встрече было трудно. И я, взрослая женщина, у которой двое детей, пошла на идиотский обман. Я сказала, что мы могли бы увидеться завтра, но я должна дежурить у подруги — в общем, несла какую-то абракадабру.

На другой день я поехала на квартиру к своей самой близкой подруге. Стала ждать, когда он позвонит и придет. Лихорадочное состояние ко мне вернулось. Он пришел, мы разговаривали в комнате. Я сидела на диване, он — в кресле, как мне казалось — безумно далеко. В какой-то момент он сел на пол около дивана. У меня было чувство, что он преодолел километры пути. Все горело внутри, в голове стоял туман. Я, уже будучи не в состоянии себя обуздать, положила руку на его плечо. Он положил свою руку на мою. Эти две руки, коснувшиеся друг друга, эти минуты остались в памяти на всю жизнь.

Он оказался рядом, и возникло ощущение, что нет никакой иной жизни, что есть только он и я, и, естественно, мы теперь уже не разлучимся.

…Настало время уходить из квартиры. Мы шли по Сокольникам, и мне было хорошо, как никогда. Мы поймали такси и ехали, держась крепко за руки. Около моего дома он поцеловал меня, и я вернулась к себе, невероятно счастливая.

Мы встретились еще раз. Мне казалось, все замечательно, но вдруг он говорит, что нам не надо больше видеться, — и решительно уходит.

Он уехал, но все мои мысли были о нем. Меня уже не так волновало, что Юра приходит пьяный. Я жила в другой реальности.

Потом я была занята Олимпиадой, а эта безумная работа затмевала все личное. Но как только заканчивается Олимпиада, я придумываю какую-то невероятную причину для поездки в его город. Приехав, узнаю, что в этот день он снимает футбол. По аккредитации на Олимпиаду я прохожу на стадион. Футбол меня не интересует, я сижу и глазами ищу камеры операторов. Наконец вижу где-то надо мной на трибунах его камеру и просто умираю, оттого что он рядом. По окончании матча подхожу к нему. Мы идем, и он очень резко говорит, чтобы я его не преследовала.

Потом я еще раз приехала, просила его зайти в гостиницу. Я так нервничала, что не заметила, как у меня поднялась температура. Я ждала, что он подойдет ко мне, обнимет, но ничего этого не произошло. Он был зол и потребовал, чтобы я перестала вмешиваться в его жизнь.

Когда он ушел, я впервые поняла, что могу покончить с собой. Мой поезд отправлялся на другой день вечером. Я чувствовала, что не проживу в этом городе, в этом номере ни дня. Зареванная, отправилась на вокзал. Билетов не было. Я пошла к начальнику поезда и, очевидно, отчаяние, которое было написано у меня на лице, заставило его отдать мне целиком купе.

Казалось, жизнь кончилась. О детях, о работе я не думала. В поезде ко мне подсела какая-то женщина, и я начала рассказывать ей свою историю. Когда выговорилась, стало немножко легче.

Через несколько дней он позвонил мне в Москву с просьбой купить и прислать нужную ему книгу. Я поняла: это только предлог, на самом деле он звонит, чтобы убедиться, что я доехала. Он чувствовал свою вину. Но просьбу его я исполнила.

Позже я послала ему еще одну бандероль. Он праздновал юбилей, и я решила выразить свои чувства, отправив маленький подарок. У дочки Саши была очень симпатичная куколка. Я попросила дать ее мне. Дочка отдала, удивляясь, зачем мне понадобилась кукла.

В дальнейшем мы созванивались: когда умер Юра, после пожара в Доме актера, в связи с какими-то датами…

Я знаю: его судьба сложилась непросто (так получилось, что у обоих мужчин, с которыми я рассталась, были сложности и даже трагедии в семье). Возможно, невольно я разбила жизнь человеку.

Не скрою, мне бы очень хотелось сесть с ним рядом, сказать ему что-то не сказанное раньше. Ведь, несмотря на то что тебя окружает огромное количество людей, навсегда ты оказываешься связанной лишь с немногими. Они остаются где-то в душе и не отпускают тебя. И ты постоянно ощущаешь эту недопрожитую жизнь.

Самая странная история любви в моей жизни произошла, когда мне было уже за шестьдесят. Юра стал совсем больным человеком, за которым требовался уход. Я о мужчинах уже и не думала. Была занята творческими делами.

И вдруг с одним человеком у меня возникла странная энергетическая связь. Во время случайной встречи меня как будто ударило током. Что произошло, я еще не осознавала. Но этот человек не выходил у меня из головы.

Настоящая любовь и страсть впервые соединились во мне. Я испытала то, что прежде не было мне дано. Поняла, как много в жизни недополучила. И эту любовь, такую позднюю, я восприняла как награду. Может быть, награду за ту сдержанность, которую я проявляла раньше.

Впервые я могла не думать, как выгляжу со стороны — до того я всегда контролировала себя, не в силах отключить сознание. Окружающая действительность перестала иметь значение. Ты идешь с любимым по улице и ничего не замечаешь. Тебе кажется, что весь мир наполнен счастьем.

В свои шестьдесят я спрашивала себя: зачем бы я родилась, если бы этого не испытала? Я благодарна судьбе и человеку, с которым мы так совпали. Трудно себе представить, чтобы люди, прожившие довольно долгую жизнь, настолько не сумели реализовать свои чувства и сохранили, не побоюсь этих слов, внутреннюю чистоту.

У нас оказалось много общего: мы были честны в личных отношениях, в чем-то очень одиноки, и нас тянуло друг к другу.

Поздняя любовь сильно изменила меня — я помолодела, даже обрела какую-то женскую суть, которой прежде не было. Появилась уверенность в себе.

Конечно, можно сожалеть о том, что нам нельзя быть вместе. Порой нет больше сил — хочется, чтобы он подошел, положил руку на спину, и ты могла бы прижаться к нему. Но ты знаешь, что надо терпеть, что нельзя распускаться. И живешь дальше. Хотя это очень непросто. Ведь ты всегда одна. Конечно, есть дети, внуки, но большую часть времени ты все равно — одна.

Иногда я думаю о том, что не зря я не расплескала свои чувства, не растратила себя. Иначе я не ощутила бы настолько радость последней любви. Но, с другой стороны, может, неправильно так жить — надо было, как это делают многие, всякий раз безудержно, бездумно кидаться в пучину любви. И всякий раз испытывать от этого счастье.

ДЕТИ И ВНУКИ

Я очень люблю своих детей, но внуков обожаю до исступления. При этом думаю, что ни как мама, ни как бабушка я себя особенно не проявила. Более того, мой опыт, к сожалению, не может служить примером: с семейными сложностями мне справиться не удалось.

Сын Леша родился, когда мне было 24 года, и, честно говоря, никто его особенно не ждал. Муж взвалил на себя большую часть забот о сыне. Кроме того, помогала баба Ирина.

Я сидела с сыном семь месяцев, но в основном потому, что нам с Юрой было хорошо вместе. Мы все время куда-то ездили, взяв с собой Лешку. Возили мы его в хозяйственной сумке, держа ее с двух сторон за ручки.

Лешке было несколько месяцев, когда мы с Юрой и с моей подругой Ирой Жаровцевой решили поехать отдыхать на Украину. Мы уже выходили из дома, и папа, выглянув из своей комнаты, театрально, как он иногда делал, но искренне воскликнул: «Я вас проклинаю!» Он считал безумием ехать неизвестно куда с таким маленьким ребенком. Сейчас я понимаю, что он был прав.

Кроме Украины мы с Лешкой побывали еще в Ленинграде. Юра как-то пришел с работы в отчаянии — его посылают в командировку, на съемки балетов «Пахита» и «Шопениана». Расстаться было выше наших сил, поэтому решили поехать все вместе. Папа в очередной раз нас проклял.

В Ленинграде мы хорошо проводили время. По вечерам, уложив грудного Лешку спать, ходили в какой-нибудь ресторан. Нас потом спрашивали, как мы решались оставлять ребенка одного в гостиничном номере, на что мы невозмутимо отвечали: «Он же не мог из него уйти!»

Когда Лешке исполнилось три с половиной года, родилась Санька.

В дочке, вероятно, взыграли гены бабушки-балерины. Она танцевала с четырех лет. Я очень расстроилась, когда ее не приняли в школу ансамбля Моисеева. Но, очевидно, специалисты предвидели, что девочка будет очень крупной и танцевать не сможет.

Долгие годы Леша был мне как-то ближе, чем Санька. Вроде бы детей любишь одинаково, но во взглядах на жизнь, в отношениях к людям мы совпадали больше с Лешей. Он вместе со мной радостно принимал дома бесконечных гостей. Все его обожали.

Мы понимали: Леша пойдет в технический вуз. Он был поразительно безграмотен. Поступить удалось, по-моему, с четвертой попытки. Но учился он очень хорошо.

В студенческие годы Леша женился на однокурснице-отличнице. Таня, его жена, родила Дашу. Радость рождения первой внучки не передать никакими словами. Все было хорошо, мы жили дружно. И вдруг совершенно неожиданно произошел какой-то невнятный конфликт, и я перестала общаться с Лешиной семьей. Мои друзья не могли в это поверить. Зная свою уживчивость, я искала вину в сыне и невестке. Очень страдала, но, как всегда, забывалась в работе.

Прошло немало лет, пока восстановились отношения. Так же неожиданно, как и прервались. Теперь я понимаю, что вина на мне. Нельзя было допустить расхождения. Наверстать упущенные годы уже невозможно.

Сейчас нам очень приятно собираться вместе. Таня и Леша вырастили замечательную дочь. Даша — умница, трудоголик. Мне с ней тепло и хорошо.

Что же касается Саши, которую я критиковала за многое, — она стала для меня опорой во всем. Я не знаю человека, который так менялся бы с годами к лучшему. Для меня Саша — и дочь, и подруга. В ней есть моя общественная закваска, к ней обращается огромное количество людей с просьбой помочь.

Ее дети — Саша и Гоша — как будто мои дети. Мы растили их вместе. Судьба внуков волнует меня даже больше, чем в свое время судьба детей. Я хочу сохранить дружбу с ними и не отягощать их собой.

Мы с дочкой часто слушаем, какими талантливыми бывают дети: эти учатся за границей, те — с отличием окончили консерваторию… Про наших ничего подобного не скажешь. Но они выдержали разные экзамены в жизни, проявив лучшие человеческие качества, А это, наверное, самое важное.

Я почему-то всегда считала, что дети у меня не очень получились. И однажды моя невестка заметила мне: «Ваши дети без всякого вашего участия достигли в своих профессиях уровня, которым вы можете гордиться». Мне это не приходило в голову. Мои дети действительно не пользовались протекцией. Когда был жив папа, еще в какой-то мере могло влиять отношение к нему. Хотя, допустим, дочка дважды поступала в педагогический институт, но так и не поступила и пошла в медицинское училище. Она окончила его с красным дипломом и продолжила учебу в медицинском институте. И сын, как я говорила, поступил в вуз далеко не с первой попытки. Сейчас дочка работает в медицинской фирме, сын стал генеральным директором одной американской компании. Я поняла, что действительно недооцениваю своих детей.

Думаю, что дети и внуки не уронили чести своего дедушки и прадедушки.

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Я — безумный трус. А медицины вообще боюсь панически. Даже непонятно, как я рожала. Я никогда не болела, и вдруг узнаю, что у меня самая страшная болезнь — рак и надо делать операцию. Но характер — он и есть характер: после полного отчаяния ты берешь себя в руки, как будто внутренне расправляешься и начинаешь преодолевать то, что тебе ниспослано.

В подготовке к операции, как и во всем в жизни, было сколько трагического, столько же и смешного. Так как прежде с медициной я не соприкасалась, то с удивлением открывала для себя факты, которые в 65 лет пора бы уж и знать. Под настроение я рассказывала подруге и дочке о своих открытиях, и мы тряслись от хохота.

Не могу сказать, что я думала о смерти. Я продолжала работать, причем очень интенсивно — хотя уже ездила не только на обследование, но и на лучевую терапию. Однако в машине порой представляла: если сейчас произойдет авария, то меня не станет и операция не состоится.

Пока я лишь изредка ночевала в больнице. Утром сдавала анализы и уезжала на работу. Палата была в ужасном состоянии. Я решила купить занавески и поменять сантехнику. В общем, потихоньку обустраивала свое будущее жилище. Это как-то отвлекало от мыслей об операции.

Ее назначили на пятницу. В четверг с утра я приезжаю в больницу, и мне ставят капельницу. Лежу под капельницей первый раз в жизни, поэтому чувствую некоторое нервное напряжение. Входит лечащий врач и говорит, что не знает, будет ли завтра операция, потому что «вас на лист не поставили». Советует спросить Михаила Ивановича Давыдова (это главный врач — удивительный человек, красавец необыкновенный). У меня вынимают из вены иголку, я прихожу к главврачу со словами: «Мало того, что мне назначили операцию, хотя обещали лечить, так ее еще и отменили». Он спрашивает: «Зачем оперировать в пятницу? Сделаем все во вторник». Иду к своему хирургу, Виктору Васильевичу Кузнецову, объясняю ситуацию, И он так спокойно говорит: «Ну и давайте делать во вторник. А сейчас поезжайте домой, в понедельник вернетесь». Я, еще несколько минут назад лежавшая под капельницей, звоню, счастливая, на работу, прошу за мной приехать. Потом вспоминаю, что пальто у меня нет, а на дворе — декабрь. Надеваю два махровых халата и уезжаю работать.

Операцию сделали во вторник. Я не представляла себе, какие будут сложности после нее. Но, как всегда, сложности, которые кажутся непреодолимыми, не только преодолеваются, но и забываются.

Когда я вышла из больницы, выяснилось, что еще не все закончилось — у меня долго держалась температура, а потом было подозрение на метастазы. И я опять получила довольно большую дозу облучения. На сеансы приезжала с работы.

Напряжение сохраняется до сих пор. Когда я прихожу на обследование в кабинет к молодому доктору наук Марине Чекаловой, делаю вид, что я совершенно не боюсь, а сама ловлю каждый ее взгляд. И если она у меня ничего не находит, смотрю на нее, как на самого любимого человека.

Когда я думаю о том, что наступит время и меня не будет, возникает какой-то панический страх. Как же я не увижу своих детей и внуков, не узнаю, что с ними станет? Однако с годами страх перед неизвестностью становится меньше, и я надеюсь, он вообще пройдет.

Мне кажется, возраст и болезнь сделали меня мудрее. Во время болезни ты перестаешь реагировать на мелочи и смотришь на жизнь иначе. Как будто поднимаешься на ступеньку выше, откуда больше видно.

Я не суеверный человек, но почему-то боюсь написать завещание. К счастью, завещать мне практически нечего. А папа писал свое завещание лет десять. Вообще-то ему уж тем более завещать было бы нечего, но случилось так, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник оставила ему в наследство кольцо (оно сейчас перешло моей дочке), и 7 или 8 тысяч рублей — огромные по тем временам деньги. У папы впервые оказалась такая большая сумма, Скрывать он ничего не мог, и я знала о неожиданном наследстве.

Эти деньги папа очень берег (лишь когда он уже довольно серьезно болел, ему приходилось немного брать из них на лечение). Папе хотелось завещать деньги всем родным, и он постоянно распределял эту сумму. Сначала разделил ее на три части: жене Ирине Николаевне, Зине и мне. Потом взял у всех нас понемногу — так, чтобы Леше и Саше досталось по 700 рублей. Это тоже были хорошие деньги (моя максимальная зарплата в те годы составляла 260 рублей).

Потом он снова стал мучиться: «Может, мне отдать внукам деньги при жизни?» Я поддержала его: «Конечно, ты увидишь, как они рады».

Когда папы не стало, Ирине Николаевне, Зине и мне досталось по полторы тысячи рублей. Это наследство позволило мне сделать ремонт в квартире.

Папино завещание было очень коротким. И деньги были в нем — не главное.

В завещании папа, обращаясь ко мне, писал, что очень горд мною, благодарит судьбу за то, что у него такая дочь, и просит меня о том, о чем я никогда не думаю, — заботиться о своем здоровье.

Еще папа написал, чтобы я продолжала опекать Зину, воспитывать детей, и просил не оставлять Ирину Николаевну — она была ему верным другом и много для него сделала.

Вспоминая папино завещание, я тоже очень хочу что-то написать детям и внукам. Но не нахожу в себе силы.

ПРИЯТНО ГОВОРИТЬ СРАЗУ СО ВСЕМИ

Однажды мне нагадали, что я напишу книгу. Я искренне удивилась и объяснила гадалке, что никогда ничего не писала. Она тем не менее сказала: «Книга будет издана. И не только у нас, но и за рубежом». Можно считать, что половина предсказания сбылась.

Когда Инга Гаручава, известная как драматург, первый раз предложила мне погадать, я сначала была категорически против. Но Инга сумела меня к себе расположить. Это было давно, во времена моей работы в Театре на Таганке, в очень тяжелый период. Инга, гадая на кофейной гуще, рассказала всю мою жизнь, хотя ничего обо мне не могло быть ей известно. И она произнесла слова, которые в тот момент я не поняла: «Вы войдете в кабинет, знакомый с детства». Эта фраза всплыла в памяти через несколько лет, когда я возглавила Дом актера.

С тех пор Инга часто гадает мне про Дом. Бывало даже, она предостерегала меня от каких-то необратимых поступков.

Нагаданная Ингой книга подходит к концу. Я изложила на бумаге то, что было на самой верхушке моей памяти. Но искренне не хотелось отправлять это «в свет». Во-первых, потому что кажется, очень многое не написано — огромная, насыщенная жизнь вылилась в клочки и обрывки. Во-вторых, потому что я, как уже говорила, достаточно трезво оцениваю свои литературные способности. А в-третьих, это действительно только верхушка — мои воспоминания очень поверхностны. Но издаю книгу лишь для того, чтобы добавить еще один маленький штришок к общей памяти поколения.

Больше всего меня беспокоило, что много, очень много людей, прошедших со мной по жизни — и те, кто рядом, и те, кто вдали, и те, кого уже нет, — не названы мною на страницах книги, хотя я никогда не забываю и не забуду их.

Видимо, мне везло на окружение: людей, с которыми не сложились отношения, очень мало. Наверное, они, увидев книгу, без любви и радости подумают обо мне. Не сердитесь! Честное слово, плохое не помнится.

О тех многих, без которых нет меня и моей жизни, хочется сказать еще раз. Дорогие мои одноклассники, однокурсники, телевизионщики, вся молодежка, мой цирк, нежно любимые артисты Таганки (обоих театров — они для меня один потрясающий коллектив), все девочки Комитета по культуре и АССИТЕЖ, музыканты оркестра Вероники Дударовой, а главное — вся моя актерская братия и мои родственники, особенно старшее поколение! Все вы — любимые, лучшие! Помню каждого.

Пора подводить некоторые итоги.

На протяжении жизни мои принципы проверялись, корректировались и даже менялись.

Я всегда была уверена, что главная моя страсть — работа, а отношения с мужчинами и так называемая личная жизнь мало что для меня значат. Теперь же я могу с уверенностью сказать: лишь моменты, когда ты любишь, остаются в памяти ярко высвеченными.

Любовь не знает возраста — в шестьдесят я точно так же сошла с ума, как и в 18. Но с годами понимаешь, какое страшное ощущение, когда из твоего «я» уходит это потрясающее чувство.

Есть еще один важный вопрос, который в разные годы решался мною по-разному: бороться со злом или делать добро? Когда-то я готова была насмерть биться за правду, отстаивать Дом актера на Тверской, который олицетворял для меня все лучшее. Я проиграла в битве за него. Но появился другой Дом, на Арбате. А с ним — возможность делать что-то для людей. И оказалось, что это важнее. Сегодня это моя самая большая радость.

Я люблю актеров. Не скрою, мне нравится, когда они в ответ любят меня. Я буквально расцветаю от их хорошего отношения ко мне. Ушли зажатость, остатки комплексов. К семидесяти годам я вполне освоила сцену. Запела при отсутствии слуха, затанцевала на больных ногах. Готова на любой сценический эксперимент. Не смущаюсь перед микрофоном и камерой — так приятно говорить сразу со всеми.

К сожалению, мне не хватает знаний. Вот быстро решать любые вопросы, используя природный здравый смысл, ничего не откладывать — это моя стихия.

Думаю, у меня достаточно сил даже для того, чтобы начать новое дело. Но это нелепо. Во-первых, есть Дом актера, который я должна веста дальше. А во-вторых, кому же я нужна в свои годы?

Главное — я продолжаю жить абсолютно полной жизнью и остаюсь в Доме актера не потому, что не смогла бы существовать иначе (я очень приспособляемый человек). В служении Дому актера я вижу свой долг. Это, конечно, звучит пафосно, но ведь так оно и есть.