Матрешка

6

Итак, на чем мы остановились в мемуарной части? Ах да, звонок Бориса Павловича.

Должен сказать, что избрал для своего рассказа трудную форму и теперь боюсь не справиться — ведь я не профессиональный литератор. Форма — вынужденная: я записываю эту историю одновременно с тем, как она происходит, перемежая ее с предысторией, и как раз эта ретруха дается мне труднее всего. Но излагать все по порядку, притворяясь невеждой и делая вид, что не знаешь, что к чему, — как-то ненатурально: фальшак. Я хочу, чтобы читатель, как я когда-то, находился в неведении и чтобы знание приходило к нему рывками, через страхи и сомнения, как и ко мне.

Короче, перезвонил Борису Павловичу в Питер с работы — не столько ради экономии, но чтобы поговорить без свидетелей. Впрочем, и сэкономил тоже — разговор длился больше получаса.

— Начнем с вашей жены, — сказал Борис Павлович после дежурных приветствий. — К сожалению, вы не снабдили меня фотографией, а потому я не могу судить, та ли она, за кого себя выдает.

— О такой возможности я как-то и не подумал, — честно признался я.

— Это легко исправить.

— У меня нет под рукой ее снимка.

— Найдете — отфаксуйте мне. На всякий случай. Надеюсь, никак не задел ваши супружеские чувства?

Вот чем он меня купил с начала нашего знакомства — интеллигентностью и предупредительностью, редкой в этом мире, а тем более в его бывшей организации.

— А пока будем говорить так, будто ваша жена пользуется собственным именем, а не псевдонимом. Скорее всего так и есть. Так вот, Елена Константиновна родилась в Иркутске в 1974 году. В метрике на месте отца — прочерк, мать погибла в авиакатастрофе. Совпадает?

— Один к одному, — рассмеялся я.

— Не спешите радоваться. Дальше возможны разночтения. После смерти матери Лену удочеряет пожилая бездетная чета: он — офицер, она — домохозяйка.

— Первый раз слышу.

— Продолжаю. В восьмилетнем возрасте девочка удирает из дома, ее находят и возвращают приемным родителям, но те почему-то отказываются взять ее обратно, и она попадает в детский дом, из которого тоже вскоре убегает. Мне не удалось раздобыть никаких сведений о ее жизни в течение приблизительно года, пока была в бегах. Не знаю, считать такое детство несчастным или счастливым, но она росла, как трава, без присмотра и без любви. В одиннадцатилетнем возрасте поступает в Иркутске в хореографическое училище на полное обеспечение.

Я молчал, хотя все было для меня внове: и приемные родители, и детский дом, и побеги, и хореографическое училище. Лена глухо что-то рассказывала про тетку, у которой жила, пока не уехала в Америку как полукровка.

— А кем она была записана в паспорте?

— Национальность? Русская. Как и ее мать. Что не исключает, конечно, каких-то еврейских корешков. Вполне возможно, ведь евреи были среди сибирских золотоискателей. Мы в этом направлении не копали. Если, конечно, вы настаиваете…

— Нет, теперь уже все равно. Но уехала она из России именно на еврейской волне. В семнадцать лет.

Трубка некоторое время помалкивала, я даже подумал, что нас разъединили. В конце концов Борис Павлович про-клюнулся.

— Почему в семнадцать? — переспросил он. — По нашим сведениям, она улетела в Штаты, когда ей едва исполнилось четырнадцать. И вовсе не по еврейской визе. У нее было гостевое приглашение, липовое или настоящее — не знаю. Официально она ехала поступать в Джульярд-скул в Нью-Йорке. Многим казалось, у нее есть шанс — подавала надежды, была одной из лучших учениц в Иркутском хореографическом училище, в Питере отхватила поощрительную премию на балетном конкурсе «Майя» за па-де-де Чайковского.

А я-то думал, что, приехав в Америку, она сразу же поступила к нам в Куинс-колледж. Так по крайней мере следовало из ее рассказов. Куда ухнули три года — с четырнадцати до семнадцати?

Вот именно: знак вопроса.

Вспомнил почему-то ее прочувствованное сочинение про «Лолиту» — написанное с точки зрения Лолиты. А что, если все-таки она — не она?

— И Володя ей, конечно, никакой не брат? Снова молчание, как будто прервалась связь. Я не выдержал и алекнул. Борис Павлович мгновенно откликнулся:

— Нет, почему же? Единоутробный брат, хотя росли порознь. Отцы неизвестны в обоих случаях. Мамаша была гулящая. Дети в забросе. Если бы не авиакатастрофа, был бы, думаю, целый выводок.

Я представил себе этот хвост — полдюжины Володь, и каждый с золотой фиксой во рту. Могли быть, конечно, и сестры, но растиражирование Лены меня еще меньше устраивало. Если она Лена, а не пользуется чужим именем, маскируясь незнамо зачем и от кого. О Господи! То, что Володя оказался не самозванец, а всамделишный брат, веселило мое сердце. Мысль об инцесте пришла спустя несколько дней и больше уже не покидала меня.

— А чем он занимался в России? — спросил я больше для проформы. На какое-то время я и вовсе потерял интерес к отбывшему в неизвестном направлении на пакистанском лайнере родственнику моей жены.

Борис Павлович словно ждал этого вопроса:

— Информация у нас довольно поверхностная, непроверенная, но определенно могу сказать, что одно время толкал «дурь», потом занялся рэкетом в Сибири — опять с наркодельцами, но не на главных ролях, а так, на побегушках, что-то ему обламывалось — не жировал, но навар имел. Короче, бабкодел по мелочевке и где придется. Дважды привлекался — один раз сошло с рук, отвязался, адвокат упирал на тяжелую среду обитания, другой раз — припаяли трояк. Отмотал срок и, как откинулся, опять при деле: тюрьма не перевоспитывает человека, но усовершенствует его криминальные таланты. Вот он и подался в новый бизнес. На золотую жилу набрел.

Борис Павлович замолчал, и я так понял, что раздумывает — говорить или нет.

Я тоже помалкивал, хотя от моего равнодушия не осталось и следа. Даже не записал новое для меня слово «откинулся», что на уголовной фене значило скорее всего «освободился», — не до того было. Стало как-то тревожно, словно от новой профессии брата Лены зависело мое собственное существование.

Наконец Борис Павлович заговорил:

— Повторяю — у нас нет доказательств, скорее подозрения. Были бы доказательства — не разгуливал бы сейчас на воле. Он занялся наймом и переправкой путан за границу. Сначала — в Стамбул, а оттуда в Западную Европу и Штаты.

— Сутенер?

— Однозначно. По-нашему, папаша. Хотя с некоторыми особенностями. Во-первых, заочный — поначалу страну не покидал. Во-вторых, замаскированный — официально его агентство подбирало девочек и девушек для продолжения учебы или для работы за границей: официанткой, массажисткой, продавщицей, сиделкой, домашней прислугой. Да мало ли! Вот почему ему инкриминировалось не сутенерство, а изготовление поддельных документов, хотя кормился он, конечно, от проституции. Наконец, в-третьих, его агентство было, похоже, филиалом некой разветвленной организации, которая платила лично ему до полутора косых комиссионных за каждую девочку — в зависимости от ее рыночной стоимости. Довольно скоро всплыло, что его клиентки предназначались на мужскую потеху и сразу же по приезде оказывались в борделях либо на улицах «красных фонарей». Его пытались привлечь к судебной ответственности, но он опять отмазался: по его словам, агентство не способно уследить за злоключениями клиенток за пределами России. Его кореш, который подзалетел на три года, был куда как откровенней, весь расклад выдал, терять ему все равно было нечего: как раз против него у следствия имелись неопровержимые улики, он сопровождал клиентуру за границу. Вот и заявил на суде, что девочки знали, на что шли и каким местом будут зарабатывать. Пожалуй, верно по отношению к большинству, хотя не исключены мелодраматические сюжеты. «И двенадцатилетние?» — спросил его прокурор. В ответ подсудимый расхохотался: «А почему нет? На них пробы негде ставить! Любви все возрасты покорны». Напарник шел по другим статьям: нарушение режима пересечения границы, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность и, наконец, прямым текстом — торговля живым товаром, то есть сексуальными рабынями.

— Торговля?

— Продажа в рабство. В Стамбуле, куда чаще всего сбрасывается девичий десант из России, есть по крайней мере несколько гостиниц в «русском» Аксарае, где регулярно устраивается невольничий рынок. «Гёрлс» делятся на оптовый товар и штучные экземпляры: первые попадают обычно в турецкие, китайские либо польские притоны, а штучный товар — в Западную Европу и Америку. Дальнейшая их судьба, по мере старения, точнее, взросления, также разнится. Ночные бабочки на панели — это обычные шлюхи, дешевка. Классом выше — бордельные барышни для утех и телефонные проститутки. Наконец, заказные дамы полусвета, другими словами — хай-леди. Экстра-класс, больше для понта, чем для дела, но идут по пятьсот баксов за час, а то и зараз — представьте, есть, оказывается, и такая такса. Основной клиент у них, как ни странно, — новые русские, которые тусуются по заграницам, находясь там на отдыхе, по делам или в бегах.

Я уже обо всем начал догадываться, но все равно слова Бориса Павловича — как обухом по голове:

— В смысле отбора вашей будущей жене повезло: она прибыла в Штаты, минуя Стамбул, в партии таких вот малолеток, а на нашей фене — вы, помню, коллекционер таких словечек — «сосок», «синявок», «малышек», «сопливок», «сыроежек» или «путан с бантиками». От двенадцати до шестнадцати. Судя по всему, ваш новоиспеченный родственник обслуживал педофилов. Возможно, это был всего лишь предлог. Двойной камуфляж: официально она ехала поступать в Джульярд-скул, неофициально — в бордель для педофилов, а на самом деле брат оказывал сестре великую услугу, переправляя ее за границу в партии девочек для притона, которую лично и сопровождал. В выездной ксиве у вашей будущей жены стояло — ПМЖ.

— ПМЖ? — не понял я.

— Постоянное место жительства, — пояснил Борис Павлович. И после небольшой паузы добавил: — Худший вариант, впрочем, тоже не исключен, хотя все-таки маловероятно, чтобы родной брат собственноручно продал сестру в рабство. Такое тоже, конечно, случалось. Что брат, когда мать и отец продают своих малолеток! Здесь мы вступаем в область гипотез — что произошло с Леной в Америке, не знаю.

«Зато я знаю!» — не выдержал я, но молча.

В действительности я ничего тогда еще не знал, а из предложенных вариантов надеялся на лучший, но опасался худшего.

Поблагодарил Бориса Павловича, заглянул домой, отксе-рил и отфаксовал ему фото Лены и бегом же обратно — на лекцию. Тема в самый раз — «Настасья Филипповна в «Идиоте» Достоевского и Лара в «Докторе Живаго» Пастернака». Судьбы, конечно, разные, но первоисточник один — совращение в малолетстве. Давно, хоть и отчужденно, интересовался этим сюжетом — словно предвидел, предчувствовал, что самолично столкнусь с ним на старости лет. Кое-что раскопал новенькое относительно Лары — хоть физически Пастернак писал ее с последней своей пассии Ольги Ивинской, судьбу позаимствовал у Зинаиды Пастернак, своей жены, которую в пятнадцатилетнем возрасте соблазнил родной дядя, и связь между ними длилась несколько лет. Пастернака этот сюжет волновал необычайно, недаром в «Докторе Живаго» дан такой отвратный образ совратителя, но для его жены, судя по ее воспоминаниям, это была не только первая, но и единственная настоящая страсть, о чем Пастернак не мог не догадываться и бесился еще больше. Обычно я рассказываю об этом как о забавном казусе, трактуя его с фрейдистской точки зрения, а тут вдруг не выдержал и посреди лекции разревелся. Вот в каком был в тот день состоянии. Лекцию пришлось прервать, а ошарашенных студентов распустить на все четыре стороны. Посидел минут пятнадцать у себя в кабинете, принял каптоприл, привел в порядок расходившиеся нервы и отправился домой, так и не решив — выложить все Лене сразу или таить некоторое время про себя. Не терпелось ее увидеть — и одновременно боязно.

Мои сомнения разрешились сами собой. Вместо Лены застал дома беби-ситтершу, которая занималась с Танюшей, а на столе записку от Лены: без каких-либо дополнительных объяснений сообщала, что вернется поздно. Так и оказалось — прождал до полуночи, но когда наконец вернулась, притворился спящим.

Это был последний день моей прежней невинности и первый день нового опыта, если только мои догадки были тождественны знанию.

Вот что предстояло вьмснить, чего бы ни стоило! Глядя исподтишка на лежащую рядом Лену и чувствуя, как всегда, неловкость от подглядывания, раздумывал, с чего начать допрос. Одновременно во мне росло желание, настоянное на подозрениях, ревности, ненависти и брезгливости. Любовь моя, мука моя, Елена! Я придвинулся к ней и, делая вид, что во сне, со сна, обнял, положил руку ей на грудь. И почувствовал вдруг сопротивление. Это было так странно, первый раз отказывала. Повернувшись ко мне спиной и ровно дыша, она спала. Но мне почему-то почудилось, что она только делает вид, что спит, обманывая меня, как только что обманывал ее я. Обычно она спит в позе эмбриона, а сейчас лежала спиной ко мне, выпрямившись, напряженная какая-то, неестественная. Так никогда ей не признался, что подслушал ее кошмары — она часто кричала со сна, сумел даже разобрать, что ей снилось, будто ее кто-то надувает и она вот-вот лопнет, как воздушный шар. Я ее обнимал, и она затихала.

С той ночи она отказывала мне под разными предлогами: усталость, головная боль, менструация. В конце концов я перестал домогаться, решив, что природа свое возьмет, сама захочет, если только у нее нет кого на стороне. Призрак брата, которого я выследил в ДФК и проводил неведомо куда, снова замаячил на горизонте, нагло поблескивая золотой фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:

— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.

Но я не отступал:

— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.

— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.

— Зачем?

Но ничего от нее в тот раз не добился.

Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.

Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов был на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.

Лена стала все чаще исчезать — на полдня, а то и на целый. Вместе с нашей старенькой «тойотой-камри», которую ласково называла «тойотушкой» и время от времени попрекала меня, что экономлю и не куплю новую. Или еще одну, в добавление к «тойотушке». Но зачем, скажите, нам две машины, когда Куинс-колледж через дорогу от дома? Что касается замены, то да, краска полезла, у салона вид плачевный, вся обивка отодралась и прочее, но машина бегает, это главное, а от добра добра не ищут, напоминал я ей русскую поговорку.

На этот раз она исчезла без всякого с моей стороны повода, не было больше ни ссор, ни даже размолвок. Зато резко ухудшились ее отношения с Танюшей, на грани нервного срыва, один раз ударилась в слезы — понятно, не железная моя Танюша, а моя трепетная лань Лена. Вот тогда и заметил, что в ее исчезновениях есть некая закономерность: отсутствовала по вторникам, пятницам и субботам. Решил, что устроилась где-то работать, тяготясь материальной зависимостью от меня. Приготовился к худшему: разводу. С потерей Лены смирился — а что мне оставалось? — но за Танюшу буду бороться не на жизнь, а на смерть. Томиться больше неизвестностью я не мог, принял решение и назавтра же приступил к его осуществлению. Тем более ночью мне приснился странный сон, как меня казнят — со всеми подробностями и с диким страхом. По пути на казнь описался. Во сне, конечно, а не наяву.

Не прообраз ли это моего будущего, если меня обвинят в убийстве жены?

Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:

— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.

Но я не отступал:

— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.

— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.

— Зачем?

Но ничего от нее в тот раз не добился.

Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.

Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов бьи на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.

Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня наконец стало доходить, что к чему. Так вот, значит, в чем причина ее, как мне казалось, неосознанного страха перед Саг-Харбором. Когда мы подъезжали к городку, я был уже уверен, что истина у меня в кармане и мне предстоит сейчас встреча с ее братаном, которая — клянусь! — для одного из нас кончится плохо.

Только зря я клялся.

Любовь — это мифомания: измысливаешь на месте реальной женщины нечто романтического толка, даже несчастья выдуманные, о настоящих не подозреваешь. Я измыслил ее, каковой она никогда не являлась. Разве что в детстве. Вот я и говорю: мы любим баб, какими их изначально создал Великий Инкогнито, но жизненные обстоятельства навсегда отдалили их от божественной модели. А как насчет мужиков?

Господи, как бы я мечтал теперь, задним числом, чтобы те мои наивные подозрения оправдались. Увы! Увы мне и всем нам. Зарок на остаток жизни себе, а заодно и читателям — поостеречься с выводами.