Матросы Наркомпроса

ГЛАВА 3. ПЯТЬ МИНУТ ТРАВЛИ ДЛЯ СПЛОЧЕНИЯ КОЛЛЕКТИВА

Мост лейтенанта Шмидта последний на Неве. Он несет на выпуклой груди бесконечный пунктир автомашин и трамваев.

Аркашке Гасилову всегда казалось, будто мост стоит между городом и океаном и красуется чугунной решеткой с хвостатыми морскими конями. Только египетские сфинксы у Академии художеств видят, как шесть мостовых быков могучей эскадрой режут волну. Быки движутся навстречу реке строем фронта, и за кормой гранитных кораблей бурлят и пенятся параллельные кильватерные струи.

— Верно, похоже, — согласился Димка, когда Аркашка Гасилов поделился с товарищами своим открытием.

Гасилов посмотрел на Димку с благодарностью. А Тырва только хмыкнул и ничего не сказал. Тырва вообще высказывался в самых необходимых случаях. Но Аркашке показалось, что хмыкнул он одобрительно, и, решив, что смеяться никто не будет, попросил прочитать предупреждение, написанное масляной краской на каменных отвесах набережных.

Многометровые буквы издавна примелькались горожанам.

«Якорей не бросать!»

Аркаша почти верил, что это специальный лозунг для моряков, чтобы корабли не стояли долго в портах, а поскорее отправлялись в плавание.

— Посмотри лучше на крейсер, — не согласился Майдан. — Видишь цепи? Стоит себе на якоре, и на твой лозунг ему плевать.

— Положим, не на якоре, а на бочках, — уточнил Раймонд.

— А бочки так плавают? — настаивал Димка. — Все равно на якорях. Зачем ты, Аркашка, выдумываешь глупости?

— Глупости? — Гасилов даже задохнулся от возмущения. Ему было непонятно, зачем Димке понадобилась спецшкола и вообще море, если он ничего этого не видит?

Каждый день после строевых занятий ребята отправлялись к Неве. Только Мымрин сразу уезжал домой. Он решил доказать Михаилу Тихоновичу, что «плохо» — отметка не для него, и превратился в зубрилку.

Нева плескалась у ног, распространяя пряный запах прелых водорослей. С верфей доносился стук пневматических молотков. А фарватер реки плавно поворачивал, и взгляд путался в поросли портальных кранов на обоих сомкнутых берегах.

Толчея деловитых буксиров как будто раздвигала перед Аркашкой водную гладь, откуда начинался путь в заморские страны.

«Неужели Димка ничего не видит?» — поражался Гасилов. Ему очень захотелось раскрыть глаза одноклассникам. Для этого существовал только один способ. Стихи. Замечательные морские стихи, которые, кроме Аркашки, наверняка никто не знал:

Гасилов читал с выражением. Но ребята стихов не оценили.

— Сам сочинил? — ревниво осведомился Бархатов.

— Нет, — честно признался Гасилов. — Если бы я так мог! Это стихи Бориса Смоленского. Он научил меня вязать морские узлы и сам учится на штурмана дальнего плавания.

«Пожалуй, не врет, — успокоился Бархатов, снисходительно оглядев щуплого Аркашку. — Такое мог написать только бывалый человек. А этот?.. Даже ругаться не может. Скажет слово и сам покраснеет».

— Девчонкам должно понравиться, — сказал Бархатов. — Перепиши их на бумажку для Жанны.

— Какой Жанне? — удивился Раймонд.

— Его сестре, — кивнул Лека на Антона Донченко. — Помнишь, которая еще хотела в спецшколу пролезть?

— Вы знакомы?

— Вместе жили на даче, — подтвердил Бархатов и засмеялся. — Не завидую я Антону. Не сестра, а черт в юбке.

— Ну ее, — Донченко махнул рукой. — Летом всегда за нами увязывалась, как банный лист.

— Аркадий, а что такое «шальная зыбь»? — перевел разговор Майдан.

— Когда море после шторма, — объяснил Гасилов.

— Вот и врешь, — вмешался Раймонд. — Это называется «мертвая зыбь».

Гасилов смутился. Димка смотрел на него с осуждением. Но оказалось, что даже начитанный Антон ничего не слыхал о такой зыби.

— Если уж читаешь стихи, — посоветовал Лека Бархатов, — надо знать, что говоришь.

Потом Лека, между прочим, сообщил, что у его отца дома лежит именной револьвер «наган».

— За ликвидацию басмачества как класса, — небрежно пояснил Бархатов. — И еще есть новенький пистолет системы «ТТ». Кому интересно, могу показать.

Лека увел к себе домой смотреть огнестрельное оружие Жору Куржака и Гену Коврова. Тырва тоже получил приглашение, но отклонил его.

— Мне эти системы знакомы, и вообще пора делать уроки, — сказал Раймонд.

Вот если бы позвал в гости Донченко…

Димке тоже хотелось взглянуть на оружие, но его не приглашали. А Аркашка не пошел принципиально. Он был обижен не за себя, а за Бориса Смоленского. Если бы ребята знали, какой он замечательный парень и что Аркашка помнит наизусть много других его стихов, которые пока нигде еще не печатались.

— Ничего, — посочувствовал Гасилову Димка. — Все равно узнаем про эту зыбь. Спецшкола только начинается.

Уроки военно-морского дела были самыми любимыми. На них в классе всегда веяло ветром дальних странствий.

А преподаватель Борис Гаврилович Рионов, бывший штурман, приносил с собой аромат капитанского трубочного табака и смольного троса. Он был в синем флотском кителе с золотой часовой цепочкой от второй пуговицы до нагрудного кармана. Цепь была точной копией якорной, с маленькими поперечинами внутри каждого звена, которые называются контрафорсами. На кисти правой руки у преподавателя переливался как живой многоцветный дракон, наколотый, по его словам, в одном из японских портов, средний палец украшал платиновый перстень-печатка с горельефом человеческого черепа. Требовалось немного воображения, чтобы принять этот пиратский перстень за черную метку из «Острова сокровищ». И преподаватель военно-морского дела стал Билли Бонсом. Конечно, вскоре Рионов узнал, как окрестили его «спецы». Однако не обиделся.

Походка у Билли Бонса была развалистая, с бортовой качкой, здоровался он глубоким бархатным басом, затем подносил ко рту наманикюренную щепоть, слегка поплевав на нее, зачем-то доил мочки ушей и начинал урок. На этот раз он извлек из заднего кармана брюк колоду игральных карт, привычным щелчком разделил ее пополам, перетасовал и стал сдавать на четыре персоны, располагая карты веером на учительском столе.

— Ну-с, салажата, — заявил Билли Бонс со значением, — сейчас будет ясно, на что вы способны!

Ребята замерли.

Когда дело дошло до козырей, преподаватель с хрустом перевернул карту и положил поперек колоды. Открылся вымпел: красный шалаш, надетый на белый и синий треугольник сердцевинки. Козырь разоблачил секрет колоды. Под золоченой рубашкой скрывались изображения военно-морского свода сигналов.

— Флаг «Веди» — «Курс ведет к опасности»! — громко заявил Бархатов.

— Точно! — согласился Билли Бонс и раскрыл классный журнал.

Второй взвод встревоженно загудел. Дневникам действительно угрожала опасность. Бархатов ведь схватил «неуд» по геометрии. Остальные ясно представляли себе другие варианты. Каждый флаг, кроме смешного церковнославянского имени: «Аз, Буки… Глаголь… Ферт…», имел еще три-четыре смысловых значения. Попробуй-ка их зазубри, когда нужно еще подготовиться к контрольной по анатомии, знать наизусть «Плач Ярославны», представлять применение хлора в промышленности и военном деле и разбираться в драматических событиях Ливонской войны.

И тут Димка поднял руку и, получив разрешение, спросил:

— Товарищ преподаватель! Зюйдовую веху ставят только в море, да?

— Не только зюйдовую, — пояснил Билли Бонс. — Знаки ограждения навигационных опасностей мы еще будем проходить.

— А в прошлый раз, — не унимался Димка, — вы сказали о том, что зюйдовая вешка была на бульваре.

— Вот ты о чем? — рассмеялся преподаватель. — Ну ладно. Пять минут травли для сплочения коллектива…

За партами прошелестел ветерок радостного оживления. Билли Бонс вытащил гнутую вересковую трубку и, поглаживая резной чубук в виде головы шкипера, начал рассказ:

— Идешь, бывало, в Севастополе по Примбулю. Клеши полощут, как стакселя при повороте оверштаг. На тужурке пуговицы золотом и еще две перламутровые сбоку…

— Зачем перламутровые? — выкрикнул Жорка Куржак уже без всяких церемоний и радостно подмигнул Майдану.

— Объясняю: для фасона! — Борис Гаврилович с сожалением опустил незажженную трубку в карман и махнул рукой. — Вопросы потом… Итак, курс на Примбуль фасон давить. Кр-расота… Высший шик… — увлекался Билли Бонс, и голос его грохотал, подобно морскому прибою. — Смотрю, справа на крамболе зюйдовая вешка. Обводы, подзоры на полный ход…

Ребята завороженно слушали. Хоть и не каждый еще понимал, что красивое слово «на крамболе» указывает направление на предмет, что «подзор» — наклонный изгиб корпуса судна в районе кормы… Билли Бонс пояснял рассказ выразительными жестами.

— Отчего же веха на бульваре? — снова поддал жару Майдан.

— Так-таки не дошло? — поразился преподаватель.

Он решительно подошел к доске и изобразил мелом знак навигационного ограждения — вертикальный шест с конусообразной корзинкой раструбом вниз.

— Так? — обернулся преподаватель к классу.

— Так! — подтвердили Донченко и Тырва. Остальные скромно промолчали.

— А дальше все очень просто! — сказал Билли Бонс и сделал мелом несколько дополнительных штрихов: на верхнем конце шеста — кружочек со шляпкой, из-под раструба голика — пару туфелек на каблучках.

Грозовым разрядом в классе грянул хохот. Ребята смеялись, не подозревая, что с этого момента облик зюйдовой вехи навсегда врезался в память каждого из них. И через несколько лет, в училище, и позже, на ходовом мостике кораблей, они уже никогда не спутают зюйдовую веху с другой.

— Итак , кладешь руль право на борт, — сказал Билли Бонс, насладившись произведенным эффектом, — и, естественно, разворачиваешься для швартовки.

Тут он согнул руку калачом, посмотрел на синий шевиот, где не было никаких нашивок, и продолжал:

— На рукавах шевроны… во! До локтя! Тогда воинских званий еще не было. Я был командиром тринадцатой категории.

— Почему только тринадцатой? — снова выкрикнул Димка и тут же понял, что вопрос был лишним.

Рассказчик хотел было объяснить, но потом сразу скис и помрачнел.

— Чего дали, то и носил, — хмуро подвел он черту. — Ну ладно! Продолжаем занятия…

Однако двадцать минут урока, отведенные на проверку знания военно-морского свода сигналов, уже истекли. Борис Гаврилович потянул за золотую якорь-цепь, громко щелкнул крышкой массивных часов и перешел к изложению нового материала.

Курс не привел к опасности. Ребята с благодарностью смотрели на Димку. Находчивый «штурман» Майдан торжествовал.

После увлекательных уроков Билли Бонса все другие предметы казались пресными. Димка Майдан решительно не понимал, зачем их заставляли ходить на занятия в кабинет физики. Кабинет отличался от обыкновенного класса только тем, что там вместо парт стояли столы, да вдоль стен расположились пустые шкафы, предназначенные для приборов.

Преподаватель физики Павел Феофанович Дормидонтов, бритоголовый человек, похожий скорее на мастерового, появился за кафедрой неожиданно. Откуда он взялся, дежурный Аркашка Гасилов так и не заметил. Поэтому ребята поднялись сами, без всякой команды.

— Рапорт не нужен, — желчно заявил преподаватель, придравшись к паузе, и махнул классу рукой: дескать, садитесь.

Аркашка пошел на место, и только у Леки Бархатова прищурились глаза, когда он посмотрел Гасилову в спину.

Лека совсем вошел в роль помкомвзвода. Димка Майдан перехватил его взгляд и понял: не миновать Аркадию повторного дежурства.

На демонстрационном столе одиноко стояли метроном и небольшая катальная горка, точнее наклонный желоб с бильярдным шариком. Самодельные приборы сиротливо ежились и заранее наводили зевоту.

Но что делать? Ученики своих уроков не выбирают. Димка вздохнул, раскрыл чистую тетрадь в клеточку и приготовился зарисовать, куда будет катиться шарик. Самое скучное заключалось в том, что он и так знал куда. Не вверх же, в конце концов?

Однако сам преподаватель на свой шарик никакого внимания не обращал. Он стал рассказывать об эпохе Возрождения. Это было совсем уж странно. Майдан даже заглянул в дневник. Может быть, он перепутал и по расписанию у них сейчас история?

А Павел Феофанович невозмутимо рассказывал о поисках новых торговых путей, которые повлекли за собой рытье каналов и интерес к свойствам жидкости в сообщающихся сосудах; о появлении огнестрельного оружия, что потребовало точного ответа, как ведет себя тело, брошенное под углом к горизонту или свободно падающее на землю.

— Наука всегда развивается не просто так, а в зависимости от задач, которые ставит перед ней техника, — заявил учитель.

Димка успокоился. В расписании ошибок не было. Он начинал догадываться, что сейчас физик закончит увертюру и начнет катать свой шарик.

Не тут-то было. Дальше класс услышал об умозрительной механике Аристотеля, которого тогда почитали наравне с богом. Только немногие ученые догадывались, что мыслитель древности не всегда был прав.

— Как опровергнуть авторитет? — спросил преподаватель и сам же ответил: — Надо поставить опыт.

И оказалось, что знаменитый Галилей не только автор крылатого изречения: «А все-таки она вертится!» Еще раньше он взобрался на наклонную Пизанскую башню и с высоты сорока шести метров тридцати пяти сантиметров стал бросать шары: костяной и деревянный. Ученый дерзко утверждал, что шары должны упасть на землю одновременно.

— Но результат был неожиданным, — рассказывал физик. — Галилей не только не опроверг, он подтвердил механику Аристотеля. Костяной шар опередил соседа. Почему опередил? — спросил он класс.

Ответа пока не было. Но не было уже и равнодушных глаз.

В этот момент открылась дверь, и в кабинет один за другим вошли директор спецшколы Уфимцев, грозный мужчина в армейском кителе, за ним капитан третьего ранга Радько и завуч Полиэктов. Директор, остановившись в проходе, выжидательно смотрел на преподавателя. А Павел Феофанович настолько увлекся своим рассказом, что ничего не замечал. Ребята обернулись на шум и сами стали подниматься со своих мест. Когда волна стихийно выполненной команды «смирно!» докатилась до передних рядов, проявил инициативу помощник командира взвода Алексей Бархатов. Его команда прозвучала отрывисто, как электроразряд. Все вытянулись в струнку, а учитель слегка поморщился и стал дожидаться, чем это дело окончится.

Лека доложил директору по всем правилам. Директор улыбнулся. Сверкнув глазами на Павла Феофановича, тут же объявил ученику благодарность за строевые навыки и пожал ему руку.

— Продолжайте занятия! — небрежно кивнул он в сторону Дормидонтова.

— Вольна-а! Сесть! — заорал во всю глотку сияющий Бархатов и отправился на свое место.

Когда все успокоились, в кабинет вновь явилась тень Галилео Галилея. Физик рассказывал, как освистали итальянского ученого за неудачную попытку потрясения основ. Павел Феофанович говорил суховато, сдержанно, короткими фразами. Катальная горка оказалась моделью нового прибора Галилея. Того самого прибора, что послужил основанием для лозунга, начертанного позже на стенах Академии Дольчименто:

«Ничему не верь на слово! Верь только опыту!»

Правда, у первого в мире экспериментатора не было метронома. Тогда еще не существовало часов с секундной стрелкой. Ученый пытался измерять время по своему пульсу, но это связывало руки. Тогда Галилей приспособил капельницу из дырявого ведра.

— Вот это находчивость! — воскликнул преподаватель и включил свой метроном.

— Тик! Так! — раздалось в напряженной тишине, как будто брызги размеренно ударялись о металлический лист.

— Нуль! Нуль! Нуль! — вторил щелчкам преподаватель, поднимая шар на вершину желоба.

Класс замер. Шарик побежал по желобу и со следующим щелчком метронома звонко чокнулся о лежавший поперек пути металлический цилиндр. За секунду шарик пробежал 12 с половиной сантиметров, за две — полметра.

Димка совершенно забыл, что приготовился к нудятине. Обыкновенный желоб, еще недавно казавшийся таким неинтересным, приковал внимание всего класса. Ученики, по очереди выходя к доске, запускали шарик на три щелчка, потом на четыре и тщательно измеряли линейкой пройденный им путь.

— Сейчас мы должны сделать открытие! — торжественно объявил преподаватель. И ребята приготовились. Никому не было дела, что все это не новость уже три с половиной века. Каждый лично определил отношение отрезков деревянного желоба, каждый сам догадался, что это просто квадраты последовательного ряда чисел. Формула возникла на доске как бы сама собой. И латинские буквы символов обрели смысл.

Преподавателю нравилось, как работает класс, но только до тех пор, пока не приходилось вызывать учеников к доске. Скосившись ни директора, ребята топали по кабинету строевым шагом, а Павлу Феофановичу было не по себе от этих строевых ухваток. Он считал, что здесь они необязательны.

Директор хмурился, поглядывая на преподавателя. До конца урока он не досидел. Ушли и завуч с военруком.

Павел Феофанович не обратил на это внимания. Он показывал ребятам суть ошибки Галилея в Пизанской башне. По требованию учителя массивный Антон Доиченко, изображая наклонную башню, взобрался на стол и одновременно выпустил из рук два диска: жестяной и бумажный. Один из них, падая, закрутился осенним листом.

— Мешает воздух! — первым догадался Димка Майдан.

Павел Феофанович утвердительно кивнул. В этот момент учитель пожалел, что физический кабинет так беден. Насколько наглядней можно было продемонстрировать это явление при помощи трубки Ньютона. Но о такой трубке, как и о насосе, который бы выкачал из нее воздух, оставалось только мечтать.

В душе у преподавателя поднималось раздражение. Директор школы, судя по всему, обратил внимание только на внешний воинский ритуал. Первый раз посетив кабинет физики, он так и не заметил, что кабинета-то, собственно, нет.

Учителя, конечно, знали, что директор очень занят, и, к сожалению, совсем не учебным процессом. Школа разместилась в запущенном петербургском доме, который не ремонтировали, пожалуй, с самой революции. Дубовый паркет вздулся скрипучими пузырями. Гнилые рамы едва держали оконные стекла. Однако занятия все же начались.

Директор на ходу утвердил расписание уроков, составленное опытным завучем, а сам продолжал спорить с подрядчиками и выбивать фонды на дефицитные строительные материалы. В школе работали штукатуры и жестянщики, во время уроков стучали молотки плотников и повизгивали рубанки паркетчиков. На оплату счетов ремонтно-строительной конторы требовались немалые суммы.

Будь Уфимцев просто директором, преподаватель физики бы понял его заботы и не стал предъявлять никаких претензий. Но Уфимцев по специальности был педагогом-историком. Как же он мог не обратить внимания, что оборудование физического кабинета — это прежде всего наглядность? Без нее, как ни старайся, не обеспечить глубоких знаний, не доставить учащимся радости познания.

Павел Феофанович, конечно, догадался, что директорская благодарность Бархатову прежде всего предназначалась для уязвления преподавателя, «строевые навыки» которого оказались не на высоте. И директор наверняка захочет поговорить с ним на эту тему.

— Нет, говорить будем о физике! — твердо скажет ему Павел Феофанович и выложит все, что думает о постановке учебного процесса в новой спецшколе.