Мать. Мадонна. Блудница. Идеализация и обесценивание материнства

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Материнство как перверсия

Это может показаться странным, но некоторым женщинам материнство дает прекрасную возможность для реализации первертных желаний по отношению к детям и отмщения своим собственным матерям.

В норме развитие ребенка опирается на здоровое материнство, в котором мать получает удовольствие от ухода за ребенком и помогает ему становиться независимой и самостоятельной личностью со своими уникальными свойствами. (Винникотт утверждает, что ребенок достигает своего «истинного Я» благодаря «достаточно хорошей матери» [Winnicott 1965]). Однако легче сказать, чем сделать, поскольку матери, в свою очередь, являются дочерями своих матерей — со всем множеством собственных травм и ранних переживаний. По словам Чодороу, «материнское отношение… воспроизводится из поколения в поколение» (Chodorow 1978, р. 3; Чодороу 2006, с. 9). Блум соглашается с ней: «Мать человеческого существа продолжает заботиться о ребенке долгое время после окончания периода его полной зависимости, пронося свое отношение вместе с материнскими качествами своих матерей во взрослую жизнь следующего поколения» (Blum 1980, р. 95).

Слово «перверсия» используется в психоанализе обычно в связи с сексуальностью, но, как указывают Лапланш и Понталис, до Фрейда это понятие применялось для обозначения «отклонения инстинкта», и добавляют: «Те авторы, которые допускают существование различных инстинктов, вынуждены сильно расширять область перверсии и увеличивать число ее форм: это извращения «морального чувства» (преступность), «социальных инстинктов» (куначество); пищевого инстинкта (булимия, запой)» (Laplanche & Pontalis 1973, р. 307; Лапланш и Понталис 2010, с. 373). Представляется странным, что, хотя концепция инстинктов простирается вплоть до проблем с питанием, в том числе в виде крайних проявлений вроде дипсомании[5], нет практически никаких упоминаний о перверсии «материнского инстинкта», притом что в «нормальном» проявлении этот термин часто и достаточно вольно используется. Другими словами, материнство как перверсия практически никогда не признавалось. Редким исключением является Дж. Н. Роузен, который говорит довольно красноречиво:

В то время как Роузена волновала этиология шизофрении и понимание взрослого-ребенка, попавшего под влияние первертной матери, меня больше интересует поведение такой матери.

Эта глава посвящена рассмотрению материнства как перверсии и его различным последствиям. Я подкреплю свои рассуждения клиническим материалом.

В поисках объяснений этого процесса я обращусь к двум типам данных. Первый — то, что некоторые взрослые пациенты мужского пола не только рассказывали о своих ранних отношениях со своими матерями, но и переживали заново в переносе те чувства поглощения и зависимости, через которые им пришлось пройти. Они пытались заставить терапевта заново разыграть или наглядно продемонстрировать свой прошлый опыт. В связи с этим мы можем обратиться к работам Малер (Mahler 1963; Малер 2011) о фазах «симбиоза» и «сепарации/индивидуации» в нормальном развитии ребенка и к работам Глассера (Glasser 1979) о «центральном комплексе», который содержит в себе глубинное и всеобъемлющее стремление к интенсивной тесной близости с другим человеком, состоящей в «слиянии», «состоянии единства» и «блаженном союзе». Оно остается неосознанным, отчасти из-за того, что при эмоциональном сближении такой человек чувствует угрозу своей идентичности и отступает (Ibid., р. 278-280). Это особенно заметно в переносе, когда пациент снова разыгрывает стремление к слиянию с матерью, которая не допускала ни его сепарации, ни индивидуации. Мне кажется, что это стремление связано не с защитой от зависти — такова характерная кляйнианская гипотеза, а скорее, как полагает Хоппер (Hopper 1986), с защитой от афанизиса[6] или от страха аннигиляции и беспомощности, которые с равным успехом могут предшествовать зависти или порождать ее, а также следовать за ней или быть ее результатом.

Второй тип данных — рассказы некоторых первертных пациенток об их отношениях с детьми, а также о злоупотреблении властью и контроле над ними. Снова и снова психическое здоровье матери оказывается решающим фактором в развитии ребенка. Такой вывод можно сделать, к примеру, опираясь на Гринсона, который описывает свою работу с мальчиком трансвеститом-транссексуалом пяти с половиной лет:

Гринакр (Greenacre 1960) и Малер (Mahler 1968) указывали на важную роль отца, помогающего разрушить симбиоз матери и ребенка. Таким образом, отец содействует процессу сепарации-индивидуации. Лёвальд видит роль отца как положительной и поддерживающей силы, помогающей доэдипову ребенку избежать повторного поглощения со стороны матери: «По сравнению с угрозой материнского поглощения отцовская позиция является не угрозой или опасностью, а поддержкой могущественной силы» (Loewald 1951, р. 15).

Уже в 1968 г. Расковский и Расковский в своем классическом ныне исследовании по детоубийству обратили внимание на серьезные и частые повреждения, наносимые ребенку в результате отыгрываний со стороны родителей. К их числу относятся «травмы, возникшие в результате беременности и родов, обрезание, нарушения естественного или искусственного вскармливания и, в особенности, отказ от ребенка, различающийся по выраженности и интенсивности». По их мнению, эти факторы отвечают за «повышение уровня врожденной агрессивности и зависти и, как следствие, за психопатическое поведение и отыгрывание у взрослых». Авторы отмечали, что игнорирование данной темы в психоаналитической литературе можно рассматривать как «проявление всеобщего сопротивления признанию, что влечение матери к детоубийству, несомненно, самая ужасная и необъяснимая реальность, с которой нам приходится сталкиваться» (Rascovsky & Rascovsky 1968, р. 390, курс. Э. У.). В более поздней работе те же авторы подчеркивают определяющее значение отношения родителей к врожденной детской агрессивности. Они утверждают, что отцеубийство «должно рассматриваться как следствие угрожающего и опасного поведения по отношению к ребенку, а его корни стоит искать в идентификации младенца с родительской агрессивностью» (Rascovsky & Rascovsky 1972, р. 271). Они напоминают нам о деструктивном поведении родителей по отношению к своим детям, которое прямо или косвенно проявляется в «раннем или повторяющемся отказе от ребенка, психологическом или физическом наказании, жестокости, физических или словесных нападках, а также в безразличии к страданиям» (Ibid.) Авторы добавляют, что пострадавший ребенок интроецирует этот опыт в виде внутренних преследующих объектов, которые тесно связаны с его реальными родителями, а не являются лишь фантазией о них.

Между тем детоубийство является древнейшей практикой, которая в определенной степени имеет отношение к двойственности родителей. По наблюдению Блума: «Полное историческое и психологическое значение детоубийства и проистекающего из него влияния на детей, испытавших на себе плохое обращение и побои, вероятно, было полностью изучено только в этом столетии, столетии детей и психоанализа… Фактически психоанализ и начался с изучения насилия над детьми, которое предшествовало открытию универсальных инцестуозных конфликтов у детей и их родителей». Он утверждает, что «потребность ребенка в социализации может быть использована родителями для разрядки собственных антисоциальных импульсов… В этой борьбе за власть всемогущий родитель может быть уверен в своей победе» (Blum 1980, р. 109-110).

Согласно Бенедек, «нарушенное материнство превращает симбиотические отношения в порочный круг. Ребенок, обвиненный в агрессивном катексисе, интроецирует репрезентацию объектов и самости» (Benedek 1959, р. 397).

Удивительно, как дети, подвергшиеся плохому обращению, отвечают комплементарным образом[7] на использование со стороны матери: вероятно, для них это становится средством выживания. Они боятся потерять мать, и, как следствие, свое собственное существование. В этой связи описанный Кернбергом (Kemberg 1975) механизм расщепления Блум (Blum 1980) видит следующим образом: «Наказывающий родитель в защитных целях может идеализироваться или же отделяться от образа «хорошего объекта». «Обесцененная, плохая часть», идентифицированная с обесцененным наказывающим родительским образом, часто вытесняется. Противоречащие Эго-идеалы могут существовать в сознании благодаря «вертикальному расщеплению»[8], при котором защитным образом избегается полное осознание этих несоответствий» (Blum 1980, р. 111). При этом для выживания ребенку необходимо «вспомогательное Эго»[9] (Spitz 1946,1951) изначально предоставленное родителями. Это подтвердилось во многих исследованиях развития детско-родительских отношений (например, Bowlby 1951,1958; Bowlby et al. 1956; Боулби 2005; Burlingham & Freud 1943). О похожем процессе в исследовании роли матери в формировании пограничной личности пишут Мастерсон и Ринсли (Masterson & Rinsley 1975). Авторы подчеркивают влияние на ребенка чередования либидинальной материнской доступности (поощрения) и ее отсутствие на этапе сепарации-индивидуации. Ребенок, у которого в будущем сформируется пограничная личность, откликается на поощрение со стороны матери отрицанием сепарации. Это само по себе подкрепляет отыгрывание ребенком его фантазий воссоединения с материнским частичным объектом и способствует его зависимости и страху быть брошенным в случае, если он осмелится отделиться. Лотштейн (Lothstein 1979) пришел к аналогичным выводам при изучении роли матери в формировании транссексуализма у мужчин и женщин. По его словам, «такие матери не могли выносить сепарацию и ипдивидуацию своих сыновей, происходящую через мужскую идентификация и оставались привязаны к ним посредством женской идентификации. Вероятно, они воспринимают гендерную обособленность мальчика как угрозу своей собственной целостности». Лотштейн описывает процесс, наблюдаемый при воспитании дочерей, становящихся впоследствии транссексуалами:

Далее он выдвигает гипотезу, что «склонность матери к срыву гендерной идентичности ребенка будет меняться в зависимости от пола ребенка, напряжения между супругами, текущих отношений с собственной матерью и нынешнего состояния ее бисексуального конфликта» (Lothstein 1979 р. 232, курсив Э. У.). Эти дети соответствуют ожиданиям своих матерей, что является для них единственной возможностью для выживания. Поступая таким образом, они формируют ощущение ложного Я со свойственными ему структурными дефектами и слабостью.

Как говорит Бенедек: «Психоанализ часто показывает нам, что родители узнают о своих бессознательных мотивациях по отношению к ребенку, предугадывая поведение ребенка и его бессознательные мотивы… Вероятно, и родители, и дети, подобно параноикам, получают именно то, что вызывает тревожное ожидание, и пытаются избежать этого» (Benedek 1959, р. 406).

Женщина, которая все свое детство противостояла наказывающей ее матери, затем, подчинившись собственному Супер-Эго, идентифицировалась с агрессивной матерью, может с легкостью напасть на ребенка, вызывающего у нее разочарование и ограничивающего ее свободу (Steele 1970). В соответствии с бессознательной мотивацией, определяющей ее материнство, этот ребенок для нее не существует.

Давайте рассмотрим исходное психологическое обоснование этого процесса, избегая научного языка. Обычно считается, что мы учимся на собственных ошибках, но не так часто признается, что эти самые «ошибки» бессознательно связаны с полученным в детстве опытом. Следовательно, мы можем не помнить значения слов или действий, которые неожиданно и внезапно появляются в нашей жизни. Они оказывают на нас огромное влияние, особенно когда мы становимся родителями. Из-за них мы чувствуем отчуждение и страх потери психических репрезентаций самих себя. Так, например, люди, пережившие болезненные и унизительные отношения со своими родителями, дают себе клятву никогда не поступать так со своими детьми. Однако бессознательное играет с нами злую шутку, и мы вдруг замечаем, как неожиданно из глубин нашего существа всплывает нечто, что мы отказываемся считать частью себя, и застает нас врасплох. Мы считаем, что в этом виноваты родители. Тот ужасный родительский голос или действие, которого мы так старательно хотели избежать, помимо нашей воли возникает в отношениях с нашими собственными детьми, и мы моментально испытываем чувство вины и стыда. На мой взгляд, многим из нас подобное понимание дается очень болезненно, и чем явственнее наше осознание, тем сильнее мы хотим исправить это внутреннее «проникновение». Мы стремимся стать самими собой, найти свое «истинное Я», которое даст нашим детям шанс достичь того же самого. Однако для некоторых это оказывается совсем не простой задачей, особенно если они неоднократно сталкивались с унизительными и разрушительными ситуациями.

Я склонна согласиться с идеей Грюнберже (Grunberger 1985; Грюнберже 2009), что девочка неизбежно находится в более уязвимой позиции уже по факту рождения, поскольку мать не является ее «истинным» сексуальным объектом. Не получая такого же катексиса, который достается сыну, она больше зависит от своих объектов любви, чем мальчик. Женские перверсии могут формироваться разными путями, но в этой главе я опишу лишь относящиеся к материнству и отношению женщины к признанию пола своего ребенка. Иногда от женщин требуются по-настоящему героические усилия, чтобы поступать «правильно», учитывая, через что им пришлось пройти, особенно если они сами, как и их матери до них, никогда не чувствовали себя принятыми в своей гендерной идентичности. Этот процесс повторяется вновь и вновь, подвергая опасности каждое поколение.

Пятидесятилетняя женщина обратилась за помощью из-за склонности раз за разом завязывать крайне садомазохистские отношения с мужчинами. Она дважды была замужем, заводила множество романов, и во всех случаях партнер избивал ее. Она была яркой, умной и образованной женщиной, успешным профессионалом в мире искусства. На первой встрече она с горечью пожаловалась на свою мать, которую считала «чертовой коровой» внушившей ей необходимость подчиняться и покоряться мужчинам. По ее мнению, такое отношение к мужчинам было связано с рождением брата, который появился, когда ей было четыре года, после чего ее отправили в закрытую школу. Всю жизнь она чувствовала себя досадной помехой, и ее мать легко с этим примирилась.

Она была любимицей отца, но с появлением брата это сошло на нет. После этого она чувствовала себя брошенной и нелюбимой обоими родителями. Ее мать восторгалась сыном и попустительствовала ссорам между братом и сестрой, что породило у моей пациентки сильное соперничество и ненависть по отношению к мужчинам. Тем не менее она смогла сублимировать эти чувства в профессии, где ощущала себя «не хуже, а иногда даже лучше мужчин». Вместе с тем она постоянно заводила отношения со слабыми мужчинами-неудачниками, что лишний раз убеждало ее в том, что она лучше их. Она становилась очень придирчивой и порой настолько безжалостно унижала их, что в итоге подвергалась физическому насилию с их стороны.

У пациентки было двое детей от первого брака. Когда у нее сначала родилась дочь, а через четыре года сын, она увидела в этом повторение ее собственной истории. Будучи умной женщиной и отдавая себе отчет в происходящем, она была не в силах удержаться от воспроизведения материнской модели поведения. Ситуация была такова: она старалась любить обоих детей одинаково сильно, но не могла. С самого рождения дочери она испытывала чувство ужасного соперничества и не смогла справиться с сильной враждебностью по отношению к ней. Намного позже, когда ее дочь стала красивой молодой девушкой, она с большим трудом осознала, что вела себя с дочерью точно так же, как и ее собственная мать с ней.

Хотя она и хотела избавиться от своей дочери, она очень старалась быть хорошей матерью. Однако при этом она не замечала проблем, с которыми ее дочери приходилось сталкиваться. Девушка связалась с уголовником, и когда однажды она пришла домой покрытая синяками, выяснилось, что он использовал ее для занятий проституцией и продажи наркотиков. При этом сын добился больших успехов в учебе, но из-за сильной привязанности к матери у него не получалось выстраивать какие-либо отношения со сверстниками. В процессе терапии моя пациентка сделала много болезненных и важных открытий о себе и осознала то, каким первертным способом она перенаправляла свою сильную ненависть к матери на отношения с собственными детьми. Она не смогла дать дочери поддержку и уверенность в ее женственности; женщины продолжали обесценивать себя три поколения подряд. Ее дочь не считала, что заслуживает хороших отношений со сверстниками и вовлекалась в такие же садомазохистские отношения, как и ее мать. Что касается сына, то она никогда не допускала даже намека на индивидуацию.

Гринакр (Greenacre 1968) пишет, что, работая с пациентами, имеющими сексуальные перверсии, она обнаруживала определенные нарушения в ходе их развития в первые два года жизни. Эти нарушения влияют на нормальное течение процесса сепарации-индивидуации и препятствуют ему.

Мои клинические наблюдения показывают, что матери с первертными наклонностями в отношении своих детей, реализуют их в течение первых двух лет жизни ребенка. В терминах Винникота (Winnicott 1953) «переходный объект» используется первертом для создания, манипуляции, использования и злоупотребления, разрушения и отвержения, поощрения и идеализации, симбиотической идентификации и умерщвления всего и сразу. На мой взгляд, все это и разворачивается в психике первертной матери, манипулирующей своим ребенком. Другими словами, для такой матери сам ребенок превращается в «переходный объект», как об этом писал Столлер (Stoller 1968). Гранов и Перье также пишут о разновидности первертных отношений между матерью и ребенком, в которых он вначале отождествляется с недостающим ей фаллосом, а затем становится ее «вещью» или «игрушкой», что делает это взаимодействие «похожим на отношения с «частичными объектами» у первертов-фетишистов» (Granoff & Perrier 1980, р. 85).

Как я уже говорила, в своей клинической работе я заметила, что основное различие между женским и мужским первертным действием заключается в его направленности. Если у мужчин оно направлено на внешний частичный объект, то у женщин — против себя: против собственного тела или объектов, которые они сами создали — их детей. В обоих случаях и с детьми, и с телом обращаются как с частичными объектами. В этой связи мне вспоминается пациентка, направленная на психиатрическую экспертизу из-за жестокого обращения со вторым ребенком. Первая беременность стала для нее неожиданностью, но она решила ее сохранить, сочтя ее своего рода страховкой от угрозы остаться в одиночестве, поскольку ребенок, которого она сможет полностью контролировать, будет полностью от нее зависеть. Когда первый ребенок появился на свет, ее охватило отвращение и неприязнь к нему. Она уже собралась наброситься на него, но, подумав, решила, что будет считать, что ребенок — это часть ее тела: сегодня ее правая рука будет ребенком, а завтра — им станет ее левая нога; это позволит ей подавить враждебные чувства. Таким способом ей удалось справиться с импульсивным желанием избить своего первого ребенка. Позже, после появления второго ребенка, она утверждала, что «на ее теле не осталось места для второго ребенка. Все уже было отдано первому».

Она была профессиональной воровкой, более десяти лет просидевшей в различных тюрьмах. С самого детства она постоянно воровала деньги, одежду, украшения — неважно, что придется, у кого придется. В детстве ей удавалось не попадаться, но тем не менее родители отправляли ее в исправительные центры, поскольку она была трудным ребенком и они не могли с ней справляться. Позже она сосредоточилась на кражах из сетевых супермаркетов, а также совершенствовала технику краж со взломом. Поскольку она никому не доверяла, то все кражи совершала в одиночку. Она говорила, что используй она свои деньги с умом, то могла бы разбогатеть, но ее «воровская часть» требовала после кражи потратить все подчистую. Пациентка живо описывала чувство искушения, которое она испытывает в магазине. Они никогда не думала о жертвах своих преступлений, и ее не тревожили стыд и вина. Она стояла и смотрела на товар, пытаясь внушить себе, как ужасно будет, если ее поймают, особенно для ее домашних животных (в этой связи она никогда не упоминала своих детей), которые будут страдать, если ее посадят; под конец она иногда прихватывала «лакомство и для них». Хотя порой она и могла заплатить за приглянувшиеся ей вещи, она говорила себе: «Проедать все деньги — глупо». Это не значит, что она вообще не переживала из-за последствий своих действий, — она чувствовала себя несчастной в связи с перспективой нового тюремного заключения. В этом проявлялась ее крайняя амбивалентность.

На первой встрече она рассказала мне, что ее старший ребенок, мальчик, первый раз в жизни дал ей испытать «чувство осознанности». Она описала, что понимает под этим, рассказав, что до того, как стать матерью, она никогда не думала, что ее поступки могут повлиять на другого человека. Это открытие оказалось для нее невыносимым, поскольку, если ее посадят в тюрьму, она будет слышать голос сына в голове и будет знать, что он нуждается в своей матери. Чтобы справиться с этим, она приняла вполне осознанное решение: не думать, что сын — отдельный человек, а относиться к нему как к части ее собственного тела, что поможет им стать единым целым: «мы оба находились в коконе». Когда у нее родилась дочь (сыну было три года), поместить ее в этот кокон пациентка уже не смогла. Все потребности девочки казались ей чрезмерными, и она начала грубо с ней обращаться, а затем бить. Долгое время она ненавидела свою дочь и считала ее захватчиком, незаконно проникшим в ее жизнь. Позднее пациентка признала, как много мстительного удовольствия она получала от постоянных побоев дочери, хотя она чувствовала себя отвратительно после этого.

Другая пациентка обратилась за помощью из-за сильной и навязчивой потребности в проявлении физической привязанности со стороны своей семилетней дочери. После трех лет терапии, когда она смогла осознать свое базовое недоверие к терапевту и сильный страх, что она не справится с переносом, она рассказала, как ее дочь довольно точно «диагностировала» ее нарушение: «Мама, мне кажется, когда ты решила родить меня, то хотела ребенка, который должен был всегда оставаться маленьким. Мне десять лет, и ты до сих пор обращаешься со мной как с маленькой и никогда меня не отпустишь». К этому времени она поняла, что использует дочь как замену чувственному удовлетворению, а также увидела свою сильную злость на то, что дочь подрастает и становится независимой.

Еще одна пациентка обратилась ко мне в сильном смятении и замешательстве. Ей было трудно справляться со своим двухлетним ребенком, и если она была разочарована или раздражена, то била его. Это помогало ей избавиться от тревоги, а также доставляло сексуальное удовлетворение. Она резко прекратила побои, когда поняла, что ее ребенок с ликованием смотрел на нее и, по ее словам, «даже получал удовольствие» от жестокого обращения с ним. В этот момент она поняла, что ребенок одержал над ней победу и начал манипулировать, выводя ее из себя. Теперь он стал «главным».

По мнению Столлера, «враждебность в перверсии принимает форму фантазии о мести, скрытой в действиях, которые и образуют перверсию и служат для преобразования детской травмы в триумф взрослого» (Stoller 1975, р. 4; Столлер 2016, в печати). В своей клинической практике я заметила, что возможность полного контроля над ситуацией, которую дает материнство, создает для женщин, переживших травмирующие и разрушительные события, благоприятную почву для злоупотребления и насилия над своими детьми. Именно это порождает матерей, которые избивают своих детей, чьи дети становятся транссексуалами и прежде всего — сексуальными первертами мужского пола.

У мужчин с сексуальными перверсиями ранние отношения с матерью часто оказываются решающим фактором, определяющим формирование нарушенных объектных отношений в дальнейшей жизни. Как известно, матери, которые избивают своих детей, — это нестабильные и эмоционально обделенные люди. В их рассказах о том, как происходят избиения, присутствует элемент триумфа над бунтующим ребенком. Такую же устойчивую модель отношений можно обнаружить у матерей, которые одевают своих мальчиков в девичью одежду, или же наоборот: присутствует месть и угроза лишения материнской любви, если мальчик не ведет себя как девочка. Эти матери не смогли признать гендерную принадлежность своего ребенка и использовали свою контролирующую власть для придания ему противоположной гендерной принадлежности. Не случайно, будучи детьми, они сами прошли через унижение своей женственности. Здесь присутствует не только элемент мести, но и определенная дегуманизация объекта. Как говорит МакДугалл:

«Ранний образ матери играет постоянную, неотъемлемую роль в бессознательном всех неосексуальных творцов. Идеализированный материнский образ не только предполагает, что у матери нет никаких сексуальных желаний, но и содержит неявное отрицание важности генитальных различий. Вера в то, что различие между полами не играет никакой роли в возбуждении сексуального желания, лежит в основе всякого неосексуального сценария» (McDougall 1986, р. 249; МакДугалл 2002, с. 251)

Столлер (Stoller 1968) открыл нам, что одним из главных компонентов в закреплении ядерной гендерной идентичности у ребенка являются детско-родительские отношения, в особенности психологическая конфигурация эдиповых и доэдиповых отношений. Признание матерью пола своего ребенка играет чрезвычайно важную роль в формировании и подтверждении его ядерной гендерной идентичности.

Я хочу проиллюстрировать важность материнства в формировании ядерной гендерной идентичности ребенка с помощью клинического материала другого пациента, на сей раз женатого мужчины сорока с небольшим лет, отца четверых детей, который написал письмо самому себе. Давайте посмотрим, как он сам объясняет свои затруднения:

Дальше в том же духе. Описание пациентом своего состояния дает нам возможность живо прочувствовать колоссальное отчаяние и чувство уныния и опустошения.

На примере этого случая ясно видно, что там, где дело касается перверсий, нет места счастью и чувству удовлетворения. Давайте взглянем на историю жизни этого пациента. Как можно догадаться, она будет очень сложной, но довольно характерной. Его детство прошло в атмосфере разного рода первертных умонастроений. Он был младшим из двух детей в семье, у него была старшая сестра. Когда ему исполнился год (дело было во время войны), его, из соображений «безопасности», отправили пожить к тете. Первое, что он помнил, — это ощущение потерянности. Его воспоминания о времени, проведенном с тетей, были очень сумбурными. Она была доброй и сердечной женщиной, которая, когда ему исполнилось три года, вдруг дала ему четко понять, что он потеряет ее расположение, если не будет исполнять все ее желания. Условия, которые она поставила, включали в себя не только ношение девичьей одежды, но и соответствующее поведение. Он до сих пор с содроганием вспоминает тот период своей жизни. Вначале пациент пытался сопротивляться прихотям своей тети, но вскоре понял, что это может привести к его полной изоляции. В конце концов, его уже бросила мать, которая так ни разу и не навестила его, а лишь прислала пару открыток. Так он начал выполнять все, что от него требовали.

У тети была дочь, которая умерла в очень раннем возрасте. Она решила отправить своего племянника в женскую школу и научила его вести себя как девочка. Когда его нужно было показать врачу, она ездила к своему знакомому в Лондон. Когда ему исполнилось двенадцать, он вполне определенно выглядел как девочка. По случаю свадьбы одного из членов семьи его сделали подружкой невесты. Он стал причиной страшного скандала, когда во время церемонии его настоящая мать, которая не видела его с тех пор, как отправила к тете, вдруг поняла, что эта прелестная «девочка» в сопровождении тети на самом деле ее сын. Родная мать забрала его с собой посреди разразившихся воплей, криков и рыданий. Она не только жестоко наказала его, но и сразу же отправила в мужскую школу. Там его страдания, мучения и унижения приняли такой масштаб, что, в конце концов, его мать решила отправить его обратно к тете, заявив, что он слишком изнежен и глуп для того, чтобы она имела с ним дело в дальнейшем. Он с радостью вернулся к тете, но все изменилось. Теперь он мучился из-за того, что тетя обесценивала его «мужественность». Я бы предпочла дальше не углубляться в этот случай, но приведенного материала уже достаточно для того, чтобы передать то отвращение и ужас, которые внушили бедному мальчику эти две женщины в роли матери с младенчества до подросткового возраста.

Существует несколько психоаналитических исследований, посвященных специфике психопатологии в первертных отношениях матери и ребенка. Среди них я бы выделила исследования Сперлинг (Sperling 1959, 1964), которых я придерживаюсь, делая выводы. Следующие цитаты взяты из этих работ: «Довольно сложно с точностью определить этиологическую значимость определенного детского опыта в жизни перверта из его реконструкции в анализе, особенно если отсутствуют явные признаки соблазнения» (Ibid., р. 236); «…по моему мнению, отклонение в сексуальном поведении ребенка динамически является нарушением Супер-Эго, возникающим в результате интернализации некоторых бессознательных родительских установок. Я считаю необходимым терапевтическим условием переработку бессознательных установок, полученных от объектов, на которые опирается Супер-Эго» (Ibid., р. 238); «Я обнаружила, что отношения между матерью и ребенком, описанные мною [1959] как первертный тип объектных отношений, являются тем ранним фактором развития, который определяет патологическое функционирование Эго и Супер-Эго ребенка» (1964, стр.484, курсив Э. У.).

Весьма прискорбно, что Сперлинг хотя и говорит о «первертном типе объектных отношений», и берет в анализ матерей мальчиков-трансвеститов охотнее, чем самих детей, она больше никогда не обращается к первертному материнству. Исключение составляет фрагмент, где она попутно упоминает двух матерей: «Обе матери имели полноценную сексуальную жизнь и наслаждались своей принадлежностью к женскому полу. Роль женщины не была уничижительной: на самом деле некоторые женские функции, в особенности материнские, ценились довольно высоко. В сравнении с этим роль мужчины, по всей видимости, была в какой-то степени менее важной, поскольку ему не доверяли заботу о детях» (Ibid., р. 485, курс. Э. У.). Даже когда Сперлинг выступает за лечение матерей первертных детей, ей не удается осмыслить первертные установки в их материнстве, вместе этого она говорит о «материнских функциях, [которые] ценились довольно высоко». Я, со своей стороны, полагаю, что указанные пациентки злоупотребляли своим положением матери и демонстрировали то, что я бы назвала первертными материнскими отношениями. Как я уже говорила в Главе 1, неспособность диагностировать этих матерей надлежащим образом проистекает отчасти из идеализации материнства со стороны общества и нежелания даже предположить, что у материнства может быть темная сторона. Голви говорит:

В этой превосходной работе Голви подходит очень близко к сути женской первертной сексуальности в материнстве, где «дарящий уход и заботу объект» под воздействием стрессовых факторов может превратиться в объект абсолютного контроля и господства, но затем отходит от этих выводов из-за чрезмерной идеализации женского тела и материнства. Он отрицает потенциальные первертные возможности матери.

Нельзя также упускать из виду важность бессознательной мотивации желания стать матерью. В связи с этим актуально исследование Рафаэль-Лефф (Raphael‑Leff 1983) о моделях материнства и о влиянии ребенка на мать. Она описывает две базовые модели материнства. Одна из них «регулирующая». В ней мать ожидает, что ребенок будет подстраиваться под нее. Другая — «облегчающая», в которой мать приспосабливается к ребенку. Это исследование проводилось среди работающих женщин среднего класса, и Рафаэль-Лефф интересовало воздействие ребенка (качественное и количественное) на «надежды и чаяния» матери. Мне кажется, что у женщин с тяжелой психопатологией помогающая мать, поощряющая зависимость младенца и тесную симбиотическую связь, при сильных нарушениях может воспитать трансвестита, фетишиста или мальчика-транссексуала. С другой стороны, регулирующая мать в своем крайнем проявлении может оказаться матерью, избивающей своего ребенка.

Ринсли (Rinsley 1978) представляет нам похожие результаты при описании детско-материнского взаимодействия в происхождении пограничной психопатологии. Мать награждает ребенка за зависимость и пассивность и лишает своей любви, когда сталкивается с его агрессией и настойчивостью. Согласно Ринсли, мать будущего пограничного подростка, а затем и взрослого, пользуется унизительной зависимостью младенца и постоянно мешает его врожденному влечению в направлении сепарации/индивидуации. Это удовольствие от зависимости ребенка в своем чистом виде недолговечно и длится от рождения до второго месяца жизни. Таким образом, говорит Ринсли:

Некоторые женщины также формируют первертные установки по отношению к телесным функциям, связанным с материнством, ведь в течение долгого времени тело ребенка занимает их собственное. Как мы уже видели, у женщины может быть первертная бессознательная мотивация, когда она беременеет и манипулирует своим телом. Во время родов она ощущает схватки, которые могут быть довольно сильными. Некоторые женщины чувствуют огромную потребность в «слиянии с телом ребенка» и полном обладании им; рождение представляет собой вызов этой врожденной потребности. Мать испытывает чувство негодования, даже желание мести, когда видит живого и в каком-то смысле независимого младенца. Теперь она не только видит свое опустошенное тело, но и чувствует себя глубоко оскорбленной этой критической сепарацией. Для нее это сильный удар. Новое существо теперь изо всех сил пытается завоевать собственное пространство. Это довольно сильный шок. Кроме того, беременную женщину сложно не заметить, общество предоставляет ей всевозможные привилегии, преимущества и уступки, неожиданно забирая их в тот момент, когда ребенок является на свет. Хуже всего, что теперь она оказывается единственным благополучателем всех новых эмоциональных, физиологических и биологических требований. Этим можно частично объяснить послеродовую депрессию.

Здесь мы снова видим важную роль, которую играет эмоциональное равновесие матери. Оно создает основу для достижения ребенком сепарации и индивидуации от матери, а также принятия собственной гендерной идентичности. Мать будущего перверта можно описать с точностью до наоборот. Шассге-Смиржель (Chasseguet-Smirgel 1985b), как и до нее Сперлинг, описывает отношения между сыном и матерью и вмешательство матери в его развитие, однако она явно не связывает это с каком-либо первертным материнским отношением. Мать рассматривается только с точки зрения ее статуса матери перверта — очевидно, мальчика. Она идет дальше, говоря: «Часто отмечалось, что особенностью этиологии перверсий является часто возникающие отношения соблазнения и сообщничества со стороны матери» (Ibid., р. 12). Здесь не дается описание психопатологических особенностей матери, хотя именно она способствовала первертному развитию личности своего ребенка.

Я полагаю, что иногда женщина становится матерью по бессознательным первертным причинам. Женщина знает, что, став матерью, она автоматически становится главной, полностью контролирующей другое существо, которое должно подчиниться не только эмоциональным, но и биологическим требованиям матери, какими бы неприемлемыми они ни были. Действительно, как принято считать, некоторые женщины, ощущающие себя несостоятельными и незащищенными, находят в ребенке единственный доступный источник эмоционального насыщения, и жажда физической привязанности разряжается на ребенка. Матери, с которыми мне приходилось работать, иногда беспокоятся о негативном влиянии, которое они могут оказать на ребенка, а порой остаются равнодушными к этому.

Причина, по которой родители порой не могут адекватным образом реагировать на «нормальные» требования ребенка, заключается в том, что им самим пришлось пройти через унизительные ситуации, связанные с их собственным ощущением женственности или мужественности. Как мы знаем из работы Столлера, в процессе взросления мальчик может отреагировать на такой опыт формированием первертной психической структуры. Согласно Шассге-Смиржель, у мальчика устанавливается первертная структура, когда мать заставляет его чувствовать себя ее «идеальным партнером со своим незрелым пенисом» (Chasseguet-Smirgel 1985а, р. 29). Однако что происходит с маленькой девочкой, к которой с самого рождения относились с презрением лишь потому, что она принадлежит к женскому полу? Свойственное мужчинам первертное решение ей практически недоступно. Тем не менее, когда она становится матерью, у нее появляется иной, хоть и бессознательный способ, с помощью которого она сможет сама отомстить за то, что она женщина. У меня вызывает сомнение идея Шассге-Смиржель о том, что перверсии чаще встречаются у мужчин, так как женщины располагают временем, чтобы ждать отца как объект любви. Мне кажется, что первертная женщина ждет, но не столько любви отца, сколько возможности отмщения за то обесценивание, с которым она столкнулась намного раньше.

Зильбах (Zilbach 1987), по счастливому совпадению, поддерживает мою теорию первертного материнства, когда, как описано ранее, она определяет предложенное ею понятие женского «активного поглощения» как часть нормального развития женщины. Я предполагаю, что первертная мать использует и извращает это «активное поглощение» таким образом, что она ощущает своего ребенка как часть себя, с которой она никогда не расстанется, и не позволит ему развить свою собственную гендерную идентичность, уже не говоря о достижении индивидуации. Она получает большое удовлетворение от того, что заставляет ребенка выполнять свои неуместные требования.

Когда женщины становятся матерями, мы можем обнаружить у них некоторые психодинамические основания, встречающиеся при перверсиях. Способность женщины к продолжению рода — то есть беременеть и вынашивать ребенка в собственном теле — обеспечивает ей те же самые эмоциональные особенности в ее объектных отношениях, которые в преувеличенной и крайне искаженной форме можно встретить в первертных отношениях. К ним относятся желание поглотить другого человека, дегуманизировать объект, вторгнуться и получить полный контроль над Другим и слиться с ним.

Не странно ли, что в то время как Эдип, Кориолан и Гамлет часто становятся предметом глубокого анализа, Иокасте, Волумнии и Гертруде уделялось так мало внимания? Они являют собой самые известные литературные примеры нарушенного материнства, матерей, которые эксплуатируют и злоупотребляют властью над своими сыновьями. До сих пор литература (за некоторыми исключениями, среди которых «Преступления Иокасты» Стюарта [Stewart 1961]) была занята исключительно пониманием психопатологии сыновей.

Другой пример из литературы — Медея — иллюстрирует не только власть матери, но и то, как «биологические часы» определяют поведение женщины. Медея умна, любима и находится у власти. Когда она резко и неожиданно лишается всего этого, то обнаруживает единственную власть, оставшуюся ей: своих детей, которые и становятся объектом мести их отцу Ясону. Когда он решает оставить ее ради более молодой и влиятельной женщины, Медея вынашивает тонкий расчетливый план, нацеленный на то, чтобы причинить как можно больше боли Ясону, — убить их детей. Она считает свои действия вполне оправданными — настолько сильны ее мучения в ужасной ситуации, и она совершает страшное деяние в течение суток.

Подводя итоги, можно сказать, что материнство как перверсия проявляется в виде поломки внутренних психических структур, в результате чего мать чувствует себя не только эмоционально неспособной справляться с огромными психологическими и физическими требованиями ее ребенка, но также бессильной и беспомощной получить удовлетворение из других источников. Окружающий мир видится ей как место, где ей негде искать помощи и поддержки. Именно тогда она прибегает к неподобающему и первертному поведению, что, в свою очередь, заставляет ее чувствовать свою беспомощность. Одновременно, как это ни парадоксально, она считает свое первертное поведение единственной властью, доступной ей по праву распоряжаться эмоциональным и физическим состоянием ребенка. Таким образом, первертное материнство следует рассматривать как результат эмоциональной нестабильности и недостаточной индивидуации, которые охватывают по меньшей мере три поколения. Однако еще одна сторона этой проблемы связана с обществом. В нашей культуре поддерживается представление об абсолютном владении матери своим ребенком, чем мы и поощряем указанные намерения первертной матери. Слепо прославляя материнство и не замечая того факта, что некоторые матери могут поступать первертно, мы не помогаем ни первертной матери, ни ее детям, ни обществу в целом. В следующей главе я покажу это на конкретных примерах, а затем перейду к их обсуждению, сделав акцент на ожиданиях и установках по отношению к позиции женщины со стороны общества.