Мать Печора

Широка, долга и славна мать Печора — золотое дно. На две тысячи верст по дремучим лесам, по глухим болотам пролегла она от юга к северу. Свой зачин берет она вместе с Камой и Вычегдой из одних потаенных ключей.

Не иначе как в этих самых ключах бьет та живая вода, от которой мертвые оживали, раны у людей зарастали. Про нее наши прадеды сказки сказывали, да только по сказкам ее и знали. А она в здешних родниках хоронилась, серебряными ручьями да гремучими речками вытекала в преславные русские реки — Волгу, Двину, Печору — и поила наш русский народ богатырскою силой, нерушимым здоровьем да еще необоримым упорством.

От матерого водолома трех рек бежит Печора, с роздыхом в излучинах, с роздумью на синих тишайших переплесьях. А чуть минует Якшинское сельбище переменится Печора повадками и норовом. Не признать здесь нашу реку-скромницу. Пляшет река по перекатам, несется без удержу по порогам. Где-то ниже Шугора подходит она близко к Сибирскому Камню, мечется ему чуть не под ноги, а потом шарахнется в сторону и уходит к своим подругам-попутчицам — Усе, Ижме, Цильме. Отдают они ей свою воду без торга и без расчета:

— На́, бери, у нас не убавится!

Набирает мать Печора глубину на глубину, прибавляет ширину к ширине и мчится дальше, крутые берега обрывает.

Тысячи безымянных ручьев и речушек прогремят по берегам Печоры. Без меры и счета прольется в Печору ключей-родников. В самой красе и шири проходит река мимо нашего Нижнепечорья и выносит свое многоводье к студеному морю.

Ой ты, море океанское! Сколько удалых голов ушло в твои бескрайние воды! Сколько парусов уплыло в невозвратные пути-дороги — на Вайгач, на Колгуев, на Обь да Енисей, да на далекий Грумант[36]! С великими трудами разведывал русский человек твои воды, искал новые берега. Неприветливы твои холодные волны, а печорцы и прежде не хотели променять тебя на самые теплые моря. Чем же ты, морюшко, славишься, что вознесли тебя люди превыше других морей-океанов? За что тебя в песнях пропели и в простой печорской помолви всякий час добром поминают? Разве не стоит над тобой студеный туман да морок? Не падают холодные, как снег, дожди? Не поднимает лютая буря убойную волну?

Нет, грех правду утаивать да людей обманывать. И доброго и худого всего довольно в нашем Баренцевом море. Знаем мы и погожие дни. Лето стоит в самой красе — с теплынью, солнышком и всякой благодатью. Знаем мы и другую пору. Навалится кислая осень, живую летнюю красу ветры буйные сдуют, дожди частые зальют.

В ту пору отлетает от моря залетная птица. Пустеют реки и озера, плавает по ним густая, как студень, шуга. По тихим заводям на синем море ходит осеннее непогодье. По широким просторам ярится хмельной ветер, шатается недобрая стоячая волна. В ту непогожую пору не дай бог заплыть карбасу в широкие наши загубья[37]. А все равно рисковые печорцы заплывают!

Нынче на Печоре устроено надежное затулье от лихой морской непогоды.

Вблизи моря стоит теперь город, а при нем корабельная пристань.

По сказкам, жил когда-то в Мезени беспокойный человек Александр Деньгин. Мезенцы до самой революции в черных избах жили. Печорцы тоже не меньше их в дыму да в саже коптились, а все мезенцев высмеивали, сажеедами да чернотропами честили; выйдет мезенец на улицу, и за ним на снегу черная тропа остается.

Захотелось Деньгину побольше света в окна. То он придумал, что надо мезенцам в море на острова переехать, добычливой жизни искать. Сколотил он какое-то суденышко да чуть не погиб у Колгуева. То задумал он деревянный водопровод в Мезени строить. Высчитал, сколько мезенцам воды нужно, чтобы почище жить, вычертил чертежи и поехал в Архангельск, к губернатору. До того он надоел своими выдумками, что губернатор приказал даже близко его к крыльцу не пускать.

Вернулся Александр Деньгин в свою Мезень и выдумал новую затею: в устье Печоры, подальше от губернатора, новый город выстроить — с большими светлыми домами, чтобы о черных избах и памяти не осталось. За эту затею губернатор хотел его в сумасшедший дом засадить. Вызвал его к себе, кричит и ногами топает:

— Сажеед поганый! Город ему понадобился! Света захотел!..

Хорошо, что Александр Деньгин успел из Архангельска вовремя убраться в свою Мезень. Пожалуй, не хуже для него и то, что он вскорости помер…

И вот теперь я живу в том самом городе, который нашим отцам-чернотропам снился. В городском Совете состою депутатом от тех самых людей, которых до революции сажеедами прозывали. Стоит вблизи от устья Печоры и выход в море охраняет Красный город — Нарьян-Мар.

Новые города на Печоре, новые люди, новые песни.

I. МАТВЕЙ ПЕРЕГУДА

Заканчивалось затяжное заполярное предвесенье.

Пропылили последней снежной пылью снеговые птички пунухи. Прогоготали над Нарьян-Маром гуси, просвистели разнобокие утки-перелетки. А весна где-то остановилась, задумалась и к нам не торопится.

Стучат да гремят в порту водники, последние заклепки клепают, ломают лед, рвут его аммоналом, готовятся к горячей ледоходной поре.

Двое суток днем и ночью шумело вешнее половодье. Лед проскользнул к морю, как на оленях прокатился.

— Открыла мать Печора уши, — говорят нарьянмарцы.

«Есть что ей послушать, — думаю я. — Добрые речи, светлые думы ходят нынче в народе».

Не успела большая вода-пенница за льдом убежать, забелела мать Печора парусами, застучала катерами: рыбаки на вешний лов к морю отправились. Еще не отпел свою последнюю песенку, пошумливает да позванивает в воде мелкий игольчатый лед, а рыбаки уже плывут.

Из верховских деревень первыми подплыли к Нарьян-Мару светлозерские колхозники. Катер-щеголь, крашенный в голубую краску, вел на буксире два карбаса. За карбасами покачивались легкие выездные ловецкие лодки-востроноски. Катер поровнялся с городом, круто развернулся и стал у берега, как большая голубая птица. На носу красовалось веселое слово: «Весна».

На всей нашей Печоре нет человека, который не знал бы Светлозерья.

— Светлозерье? Да это где самые заядлые былинщики, самые горластые певуны и перегудошники живут, — ответят печорцы. — Там и фамилии все больше Скомороховы да Перегудовы.

Печорские старики сказывают такую побывальщину:

«В бытность царя Алексея по всей Руси лютовал Никон-патриарх, на старую веру ополчился. Народ думы свои в песнях изливал. Скоморохи да перегудошники — те любую кручину в песню вложат, любого недруга высмеют.

А Никон тех песенных людей смертным боем бил, в железа ковал и в ссылку угонял. Ну да песню не закуешь! Побежали неунывные люди в нашу сторону, подальше от глаз да ушей патриарших. Поселились они в светлозерских краях, от царевой тяготы да боярской немилости там и укрывались…»

Вспомнилась мне эта старая бывальщина. Не врут, наверно, люди, что веселее Светлозерья не найдешь села по всей Печоре. На самодеятельных олимпиадах в Усть-Цильме люди из других колхозов при светлозерцах выступать стеснялись.

— Где уж нам соловьев перепеть! Засмеют…

…Стою я на берегу и вижу: из переднего карбаса выскочил на берег рослый седой старик, а за ним и все остальные. Тут были и молодые ребята в красных рубашках с расстегнутыми воротами, и женки да девки в цветных сарафанах с плетеными поясами, и пожилые колхозники в обыкновенных магазинных пиджаках — всего девятнадцать человек.

— Здравствуйте, горожане! — нараспев поздоровался старик. — Что худо нас встречаете? Музыка-то где? Или светлозерцев не признали?

Видно было, что старик у них главный. Он сошел бы за молодого, если бы не седина да поджатые плечи — будто кошка в лопатки вцепилась. А так у него и молодая ухватка не пропала, и бодрость не потерялась, и в глазах задор светится.

Из катера на берег вышел моторист.

— Ты, Василий Сергеевич, досмотри за якорьками, — говорит ему старик, — а то карбаса впереди нас к морю сплывут. — Повернулся и на берег поднимается.

— Не сплывут, Матвей Лукьянович! Досмотрю!

«Матвей Лукьянович!» — спохватилась я. На берег ко мне подымался знаменитый по всей Печоре былинщик и сказочник Матвей Лукьянович Перегудов. На всякий случай я все же спрашиваю:

— Так это вы и есть тот самый…

— Тот самый, — перебил меня со смехом Матвей.

Подошел он, встал во фронт и отчеканил:

— Балагурщик и песенник, в старое время рядовой солдат, печорский мужик, нынче член правления светлозерского колхоза «Весна» Матвей Перегуда, по паспорту шестидесяти пяти годов, по духу — семнадцати…

Обрадовалась я Матвею. Сказитель! Да еще сказитель-то какой!.. Спросите любого у нас на Печоре — старый и малый скажет про Матвея доброе слово. Немало слышала я о нем, а встречать не доводилось.

— Сказители, — говорю, — соловьиная родня. Значит, и я тебе, Матвей Лукьянович, не чужая, я ведь тоже сказительница.

— Да ты, случаем, не та самая…

Теперь я смеюсь.

— Та самая — Маремьяна Голубкова, в старую пору безвыходная батрачка, нынче советская гражданка, городу своему хозяйка, детям мать, родине дочь.

Светлозерцы той порой тоже поднялись на угор и пошли кто куда: кто по делам, кто по знакомым домам, а кто — просто ноги размять.

— Ну, раз назвалась хозяйкой, показывай гостям свой город, — требует Матвей.

С нами пошли две женки, да парнишка Юра лет тринадцати, в рыбацких резиновых бахилах не по ноге, да моторист Василий Сергеевич. Повела я их по городу.

— Город мой весь на виду, замки не навешены, ключи не нужны. Тебе, Юра, Нарьян-Мар, пожалуй, ровесником доводится. Какого ты года рождения?

— По паспорту — тридцать шестого, — отвечает Юра, а сам глазами на Матвея стреляет: как бы не влетело за шутку…

А у Матвея, вижу, смех по губам бегает.

— Так и есть, — говорю. — Незадолго здесь, на пустом берегу, топоры заговорили, да так и до сей поры не умолкают. Подымаются новые дома, просторные да светлые, растут этажи, прибавляются улицы. Гляди — и сейчас по свежей щепе идем. Тут недавно ребята меж домов еще морошку собирали, а рядом по улицам автомобили забегали. Ненцы теперь не только на оленях ездят, а и в самолетах летают.

Веду я светлозерцев по городу, показываю да рассказываю:

— В порту нынче тихо, одни морские бота хлопочут, выходить готовятся. На боте «Якут» сын мой Степан капитаном, вехи да фонари вдоль субоя ставит. По этим фонарям да вехам придут из Архангельска морские пароходы, начнется в порту горячая пора. Тут и ночь за день идет. Подъемные краны грузами ворочают, тюки да ящики на берег выметывают. А с берега грузчики по трапам бочки катят, рыбу грузят. У речной пристани, вон меж двух пароходов-речников, катерок крутится, «Зорька» его зовут. На нем другой мой сын, Николай, капитаном.

— Не сегодня-завтра бота кверху отправятся, — говорит светлозерская гостья, та, что постарше.

— Пойдут в вашу сторону и дальше, до самой Якши[38], - говорю я. — А сверху уголь приплывает. Засвистят пароходишки, а город гудками откликнется. Лесопильный да консервный заводы, да две электростанции, одна другой больше, да механические мастерские в порту, да такие же в рыбтресте, да рыбзавод, да хлебозаводы, — вон сколько у нас промышленности выросло! За Полярным кругом, в Большеземельской тундре, а не отстаем от больших советских городов.

Прошли мы добрую половину города — мимо театра и окружного музея, мимо магазинов, столовых, почты, гостиницы и городского Совета, мимо конторы оленеводческого совхоза и педагогического училища, мимо большой школы-десятилетки и редакции газеты «Красный тундровик», мимо двухэтажного полукаменного — кирпичного с деревянными крыльями Дома Советов.

— А куда нынче Калюш-то делся? — спрашивает светлозерка помладше.

— Вот вспомнила! Калюш с городом давно смешался, — отвечаю.

— Нынче деревня с городом недальняя родня, — говорит другая.

— Сама себя деревня переросла, — подхватил Матвей. И от полной души прибавил: — У нас деревня с городом под одну крышу строятся!..

— Где-то нам рыболовный участок отведут? — гадал Матвей, когда мы поднимались на крыльцо Печорского рыбакколхозсоюза.

— Никак Матвея Лукьяновича вижу! — приветствовал Перегудова председатель правления.

Рассказал ему Матвей про свое дело: правление колхоза «Весна» отправило его с бригадой промышлять рыбу, а участок еще не отведен.

— Завели скотинку, да не построили хлевинку. У нас в Усть-Цилемском районе на семгу круглогодний запрет. А все мы рыбаки природные. Вот и едем ближе к морю, здешние берега испытать. Приткните нас куда ни на есть.

Председатель сразу точного места не отвел, а Матвея все же обнадежил:

— Печора у нас широка, а усть-морье — шире того. И наши нижнепечорцы ловят, и приморцы с Двины место находят, и вам, устьцилемам, тоньку отведем. Вечером правление созову, потолкуем.

Пригласила я Матвея к себе в гости, а он говорит:

— Надо мне еще в МРС наведаться.

Директора МРС на ту пору не случилось: уехал он по колхозам рыбаков поторапливать. По договорам к этим дням они должны были уже на месте находиться. В директорском кабинете нас встретил какой-то невидный из себя человек в сером костюме с невеселым серым лицом. Матвей к нему со своим делом:

— У нас, — говорит, — рыболовецкой станции нету. Вся надежда на вас.

А тот и слушать не хочет.

— Мы, — отвечает, — только свои нижнепечорские колхозы обслуживаем, а до чужих нам дела нет.

— Это кто же чужой-то?

— Вы, устьцилемы.

— Да что мы, из Англии, что ли, приехали? — насел на него светлозерский бригадир. — Выходит, нам старопрежним способом с пуда конопли начинать? Женок да ребят за прялки посадить? Стариков — нитки сучить да сетки вязать, да мочальные тетивы вить? С Чердыни купцов ждать или из Архангельска? Нет, мил человек, нынче о нас государство заботится.

Да тут же поднял Матвей телефонную трубку и требует секретаря окружкома.

— Это окружком партии? Вот что, товарищ секретарь…

И Матвей толково рассказал про свою незадачу и про неласковый прием в МРС. Что ему отвечали, я не слышала, но только по лицу Матвея видно было, что его поддерживают.

— Правильно, товарищ секретарь, — отвечал он, — это ты правильно рассудил. Из-за того я и побеспокоил… Передать трубку?..

После разговора с окружкомом начальник взял у Матвея бумажку из колхоза «Весна», прочитал и буркнул:

— Получите в складе.

Склад нашей МРС тут же, во дворе. От самой крыши до пола висят здесь, как занавесы в театрах, семужьи поплави шестиметровой высоты, а длиной на добрый километр, белорыбные и краснорыбные рюжи, стенки[39] и ящики ставных неводов. Глаза у Матвея разбежались. Он ходил по складу, поднимался на потолочный настил вдоль крыши, осматривал, ощупывал все это рыболовное добро и шумно радовался:

— Здесь же на миллионы рублей запасено! Вот она, наша рыбацкая индустрия! Такую войну отвоевали, а богаче прежнего живем. Вот тебе и Печорская МРС!

— Ты не думай, что наша МРС — вот только этот дом с кабинетами да этот склад, — похвалялся кладовщик. — Это целая держава рыболовная. Десятки моторных ботов, катера по Печоре и морю ходят, рыбаков возят. На три миллиона сетей в колхозы роздано. Тысячам рыбацких семей МРС дает работу.

— Богатство немалое, да начальник-то у вас больно скудненький, Матвей кивнул в сторону кабинета.

Кладовщик заулыбался.

— Да какой же это начальник? Он человек временный.

— Ничего, он теперь не временно запомнит, как надо о деле заботиться.

Кладовщик отложил для светлозерцев большущую семужью поплавь, два тяговых невода на бело-серую рыбу, несколько ящиков ставных неводов и большую кучу неводных стенок.

— Богатого вам промысла! — пожелал он Матвею на прощание.

Пока светлозерцы собирались да свозили к берегу сети из МРС, неприметно подошел вечер. Погода выдалась — любо-дорого взглянуть.

Узнал Матвей, что и я на путину собралась, уговорил вместе с ними ехать.

— Да у меня вся родня в Пнёво ловит, — говорю, — а сынишка Клавдий там живет. Я ледохода только ждала.

— Так поедем с нами. Мы тебя к рыбакам-голубчанам доставим, а по пути ты и у нас погостишь.

Подумала я и согласилась.

— Ладно, — говорю, — посмотрю, что вы за народ такой, светлозерцы.

Подняли якоря, расселись мы по карбасам, завел Василий Сергеевич мотор — и прощай Нарьян-Мар!

С летней стороны потянул ветер верховец. Сначала он поднял шутейную зыбь. Дует ветер нам под корму, катеру бежать помогает. Валы идут ровные, спокойные. Подбегают они к карбасам, поднимают кормы на самые гребни, опускают их в междувалье и снова поднимают.

Идем мимо деревень, а у берегов колхозники лодки готовят, на путину собираются. Светлозерцы им с карбасов машут.

— А все-таки мы первые проскочили! — кричит Василий Сергеевич.

— Золотые руки! — говорит про моториста Матвей. — Это ведь наш колхозный кузнец, кроме глаз — все сделает. На тракторе он тракторист, на катере — моторист, на автомобиле — шофер. А ведь, кроме того, он и слесарь, и плотник, и рыбак, и охотник, и мастер корабельный, и за старшего механика в колхозе отвечает. Посмотришь на такого — в нем одном две молодости кроется.

На других участках рыбаков ждут весновщики. Заехали они еще по зимнему пути и все приготовили: сетки пересушили, ставные невода перебрали, рюжи перечинили.

Пойдет лед — знают весновщики, что рыбаки не замешкаются, свое время помнят. К самому приезду вымоют весновщики стены в доме, побелят печки, начистят самовары — как женихов ждут. Получат телеграмму из Нарьян-Мара, мол, бригада выехала, — напекут пирогов, навертят кулебяк, нажарят отборной рыбы, а по особому заказу и бражку сварят. Приезжают рыбаки под готовый стан, только ножки ставь.

Не то у светлозерцев. В Глубоцком шару, куда они приехали, все нужно было сделать самим. Из устьцилемской дали колхоз «Весна» не мог зимой послать сюда людей для подготовки. Приехали светлозерцы к заколоченным окнам, к немытым стенам, к нетопленым печам. Пришлось порядок наводить. В дороге на волнобое никто не спал, да и теперь про сон думать не могли.

Глубоцкий шар, или, как мы его зовем, Глубокое, — завидное место: берег мягкий, некаменистый, без отмелей. В непогоду здесь хотя и шумно, а все не на открытом месте.

Заплыли мы, как в распахнутые двери, и подъехали прямо к обрезу берега. Вода стояла вровень с кряжем. Приткнулись мы к нему, поставили карбасы бок о бок, вынесли якоря — и хоть в чулках выходи. Под ногами у нас ровная сухая луговинка. Вдоль берега ольшаник, да ивняк, да желтая ветошь прошлогодней травы. На берегу большой одноэтажный дом — повернулся лицом к морю, нас поджидает.

— Здравствуй, матушка путина, святой бережок! — кричит Матвей с карбаса.

На зеленый лужок первым выскочил Юра, разыгрался будто ретивый, необъезженный жеребенок.

— У мальчика отец на войне голову сложил, — говорит мне Анна Егоровна. — А мать у него еще раньше померла. Матвей его к себе за сына взял. Шустрый мальчишка, нос не весит, а отцовская ласка нужна. И у нас, женок, он как под материнским крылом живет.

Разбежалась с карбасов молодежь. Смеются, песни заводят.

Оленька запела частушки:

— Эй, вы, игруны! — кричит Матвей. — На путине песни голову не кормят! Можно песни петь да и дело делать.

На Матвеев оклик бросили рыбаки всю беготню, и игры, и песни, посыпались все к карбасам.

— Разгружать да по своим местам расставлять! — командует Матвей.

А сам у склада лодки оглядывает: как они зиму перезимовали?

Выкладываем мы из карбасов на берег сетки и харчи, веревки и постели, тащим — что в склады, что к дому. Сетки да веревки развесили по жердям, чтобы их ветром продувало. Той порой отодрали от окон доски, затопили печь. Женки взялись стены да полы мыть. Через час навели такую чистоту смотри да глаза прищуривай!

А еще через час удивили всех Матвей с Василием Сергеевичем да Мишей: забросили они в какой-то заливчик шутейную сетку и принесли около трех пудов рыбы.

— Теперь можно и рыбу варить да жарить, — говорит Матвей. И тут же заботится. — Рыба-то, ребята, носом в берег толкается, сама на гору идет. Нужно сразу пользоваться. Пока к большому лову готовимся, надо рыбу не упускать.

И людей на невод выделил: Мишу — звеньевым, а с ним Феклу Поздееву, двух парней, Васю да Ваню, и пожилого колхозника Степана Петровича Дуркина.

Все мы, рыбаки, видывали рыбу: белую — нельму, сигов, чиров, пелядь, омулей; серую — щук, налимов, окуней. Знаем мы рыбу осеннюю и летнюю, ходовую — когда она вверх идет, и окатистую — когда она в ямы скатится и стоит там. Понимаем мы вкус и толк во всякой рыбе. А спросите любого печорского рыбака, какая рыба лучше, жирней, вкусней да слаще, — всяк ответит: заледная — та, что вслед за льдом поднимается.

Вот и сейчас: нажарены у нас обыкновенные сиги да чиры печорские, наварена уха из простых щук, а мы сидим и не нахвалимся:

— Хороша рыба ва́рена, а того лучше жарена!

— Вот так сиговинка!

— Вот так щучка, Матвеева внучка, — стучит Матвей по широкому лбу огромной щуки.

Нет поры в году краше вешней, а за долгие сутки весенние нет часа краше утреннего!

Солнце только что прокатится над самым берегом, чуть заденет край моря и пойдет в подъем. Запоют птички побережнички, загогочут гуси по вешним заводям, запосвистывают утки-перелетки. Заговорят и люди.

— Э-ей, ребятки, вставать пора: птицы поют, солнце греет, вода плещет, рыба кличет!

Добрые рыбаки второго зова не ждут: вскочат, выбегут на Печору, глаза прополощут, руки намоют, шеи натрут — как из бани выйдут. Не успеют рыбаки койки заправить, а на столе, как на скатерти-самобранке, первое блюдо красуется: сырая рыба — весной нельма, летом семга, кубиками вырезана. Для нас, печорян, это самое милое угощение — только вилки сверкают. А там, глядишь, у поварихи Марьи вареная с вечера осталась, жареная запасена.

— Нажимай покрепче: скорее новая подойдет!.. — покрикивает старший.

А рыбаки и сами не плошают, у них тоже одна рука вилку держит, другая — к веслу тянется, один глаз в блюде, второй — в лодке. Запьют они завтрак недолгим утренним чаем, — и за работу…

Однако после завтрака на работу не сразу пошли. Матвей, не выходя из-за стола, объявил:

— Товарищи! Надо нам поговорить. За дело браться — так надо знать, кому за какой конец. План у нас не мал, а рыбаков колхоз, сами знаете, в обжим выделял: нас ведь не одна путина кормит. Перед выездом посулили мы колхозу выполнить свой план не на сто, а вдвое. А слово держать — не поветерью бежать. Языки-то прокричали, а руки промолчат — весь план и рушится.

— Ну, Матвей Лукьянович, так-то у нас не бывало еще, — задористо сказал молодой парень бравой выправки. — Не о том речь, выполним ли план, а о том, насколько перевыполним…

— Замах у тебя, Миша, правильный, недаром тебя звеньевым колхоз назначил, — похвалил Матвей. — К этому замаху да верный удар — будет рука не короче языка.

Похвалил бригадир Мишу — парню будто премию вручили.

— Ты сам, Матвей Лукьянович, говаривал: хочешь стахановцем быть, — и в малом деле всемирный замах имей. А мне бы хоть не всемирный, печорский…

— Один у нас, Миша, замах: советский, — поправил Матвей, — а такой замах всему миру видно…

Помолчал — и снова за свое:

— Люди нас стахановцами зовут. А стахановские руки процентами говорят. Сумеем мы с первых часов дело на ноги поставить — оно ходом пойдет. Не сумеем — будет сиднем сидеть. Наметили мы в колхозе, что одно звено ловить станет, остальные будут готовить орудия лова. Так мы и ставные невода подготовим, и рыбу не упустим. А по вчерашнему судя — рыбы в Печоре густо.

— Не мы рыбу ждем, а рыба нас, — говорит Миша.

— Вот-вот! — поддержал Матвей. — Рыба ждет, так и самим не надо зевать. Надумал я прежнюю нашу наметку расширить: не в одной, а в двух лодках надо веслами греметь да неводами шевелить, можем мы на ловлю еще одно звено выставить.

Удивились колхозники:

— А стенки к ставным неводам кто готовить будет?

— А кольё тесать?

— А за камнями кто поедет?

— Сколько нас останется, той силой и справляться будем, — говорит Матвей. — Малой силой да большое дело одолеем — чести больше будет.

— А кого в другую лодку звеньевым-то поставить? — спрашивает Миша.

— Не терпится? — смеется Матвей. — Хочешь знать, с кем соревноваться будешь? По-моему, с этим делом Анна Егоровна справится. Дело она видала, с тобой потягаться может…

Помню я, на первых годах в колхозе женки знали только рядовую работу: к каждому делу за руку веди. Дадут весло в руки — веслом машет, к тетиве поставят — тянет. А скажи в то время: «Ты, Анна Егоровна, кормщиком будешь», — Анна Егоровна руками замахала бы.

— Куда мне кормой! Веслом-то бы владеть! За столько голов отвечать!.. За одну-то бы ответить!

Как грозного мужа, боялись женки ответственности…

А тут Анна Егоровна на Мишу с усмешкой глянула и однословно сказала:

— Могу!

Выделил бригадир людей к Анне Егоровне. Оленька было запросилась в Мишино звено.

— Ты, девушка, комсомолка, — осек ее Матвей, — знаешь, что всем в одной лодке не ехать. Любовь в эту пору на берегу оставить надо. Будешь под началом у Анны Егоровны ходить.

Оленька смутилась, рыбаки заулыбались.

— Ну, не пора ли, братцы, с берегов сниматься? — закончил беседу Матвей. — Что сказано, надо помнить, что поручено — думать, что намечено выполнять.

Весело взялись за работу светлозерцы.

Звеньевые покрикивают:

— Сетки на берег!

— Веревки в лодки!

— Оленька, тащи матицу[40], - кричит Анна Егоровна.

Стаскали рыбаки сетки к лодкам, разобрали их из тюков, расстелили по берегу, одна к одной, как половики в избе. Каждое звено свой неводок шьет: тетивы узлами, ячею к ячее шпагатом шьют.

— За большими неводами не гонитесь, — учит Матвей. — Тридцать пять сеток на звено — как раз по силе будет.

Сетка у нас десять метров, невод — на триста пятьдесят метров и невелик, да на семь человек при весенней воде — самая мера.

Анна Егоровна у своего невода за работой смотрит. Сама она только примеривает сетки одну к другой да вяжет узлами тетиву с тетивой, чтобы перекоса не было. Ловкими руками прямой узел завернет, нижнюю тетиву с верхней сверит да примерит, а там на руки рыбакам отдаст — сетку с сеткой сшивать.

— Смотри да учись, — говорит она Оленьке.

А Оленька давно в оба глаза глядит да своей звеньевой помогает. Две-три тетивы связала, а там Анна Егоровна ее вместо себя оставляет.

— Вяжи да глаз востро держи. В одном узле ошибешься — весь невод наперекос пойдет.

А сама к веревкам: отмеривает, сколько их с берега пустить, сколько к берегу, чтобы хватило доехать, сколько про запас накинуть. Связала она из веревок береговые и речные уши, к неводу их прихватила — и делу конец. Забирают рыбаки готовый невод в лодку да посматривают на Мишино звено.

У Миши незадача. Помогал ему Степан Петрович узлы вязать, да, видно, где-то неровно вымерил. Перекосило у них невод, а где — не знают. Вот и возятся, ищут, где Степан промахнулся.

Непривычному человеку никогда бы не доискаться, в каком месте узел неправильно связан: узлы для него все одинаковы. А приметливый рыбак только взглянет — сразу узнает, чьи руки делали. Нашел Миша узел, от которого перекос пошел, позвал Степана и говорит:

— Ну?

— Вот ведь беда-то! — качает головой Степан.

— Эх, Степан Петрович, — вздыхает Матвей, — дела-то ты и больше Мишиного видал, а понимаешь-то меньше. Выходит, что и молодой мастер старше старого подмастерья. Руки дремливые — и дело дремлет…

Той порой звено Анны Егоровны все в порядок привело, и сама она с Оленькой уже у Мишиного невода, помогают сети в лодку бросить. А когда оба звена за весла взялись, Матвей их спрашивает.

— Вы куда отправились-то?

— Как это куда?! Рыбу ловить, — оба в голос отвечают звеньевые.

— А далеко?

— Берег-то везде рыбный…

— А бригадира спросить надо? — поднял голову Матвей. — Вам бы только на тоню выскочить да неводом воду процеживать.

Вернул он рыбаков из лодок.

— Во-первых, — говорит, не поевши на тоню не ездят: отправитесь ловить без обеда, так с ловли торопиться будете. А во-других, на ловлю выезжать нужно с большим смыслом.

Повел Матвей всех к готовому обеду, а за столом говорит:

— Посмотрели вы: на прибыль вода идет али на убыль?

— В прибыль, — отвечает колхозник Николай Богданов.

— Коли вода на прибыль идет, надо на Шубницу ехать: там в это время и невод на руки идет, и рыба к берегу. А сунетесь вы на какую-нибудь подводную отмель — вас на прибылой воде самих оттуда тащить надо будет и всю рыбу размутит. Везде нужна сноровка. За временем по часам следите. Что приметите, запоминайте.

Выслушали рыбаки и отправились. Со звеном Анны Егоровны поехала и я.

Едут лодки по Глубокому, одна другую догоняет да перегоняет, от весел гром гремит, на воде шум шумит. Оленька гребет с прискоком, а сама поет, да так, чтобы в Мишиной лодке слышно было:

Далеко по реке летит полнозвучный Олин голос. Где-то у берега будто в ответ крякнули утки. Слышит Миша песню, любо ему, что Оленька перед всей бригадой, перед солнцем и небом, землей и водой поет о своей любви. А не хочет подать виду упрямый парень, отвел глаза в сторону: пусть губы смеются — брови хмурятся. А Оленька заводит новые частушки:

Миша теперь смотрит в нашу лодку, улыбается, будто говорит: «А это еще посмотрим, не отстанете ли».

Мишины гребцы нажали посердитей на весла и обогнали нашу лодку. За кормой волна, как от парохода, раскачнулась.

— Наша молодая! — перегоняя, кричит нам, по рыбацкому обычаю, какой-то пожилой колхозник.

— Вы веслом в воду или шаньгой в кринку макаете? — кричит на гребцов Анна. — Ты, Оленька, в песнях-то обещать мастерица: «Не отстану». А сама отстаешь и догонять не умеешь.

Приналегли наши гребцы на весла, и к берегу мы подошли вместе с Мишиной лодкой.

Вышли рыбаки на берег. Анна Егоровна и Миша тычками уровень отметили. Минут через пятнадцать вода покрыла тычки.

— Прибылая, — говорят звеньевые.

Уехал Миша на свой замет. Аннино звено решило метать невод там, где стояли.

— В добрый час! — махнула рукой Анна Егоровна.

Оттолкнула Оленька от берега лодку. Бережник Николай Богданов взял веревку покрепче в руки, накинул на плечо лямку и стоит — ждет. Вот кончилась в лодке веревка, метнула Анна Егоровна неводные уши и махнула веслом. Это значит, что невод в воду пошел.

Началась весенняя путина.

Трудна у кормщика работа! Всю душу ему надо вложить, чтобы правильно выметать невод.

За двоих работают у него руки: правой он держит руль, левой — мечет верхнюю тетиву.

За пятерых глядят у него глаза. Надо смотреть за себя и за напарника, чтобы в порядке шел в воду невод. Что глаз заметит — руки сделают. Надо глядеть, чтобы лодка шла по правильному курсу: у гребцов на спине глаз нет. Надо видеть бережников, чтобы дать им команду, когда начинать тянуть. Надо не упускать из виду невод, чтобы вовремя завернуть лодку и выехать на берег с концом веревки в руках.

За все звено в ответе. Не успела лодка от берега отплыть, а уж кормщик начеку. Обмерит он умом водное поле, охватит глазом берег, а в голове уж и план готов: куда курс держать, до какого места выезжать. И за все время, пока идет выметка невода, кормщик только за тем и следит, чтобы все звено одной душой жило, чтобы каждый занос весла был ни долог, ни короток, а ровно таков, какой ему, кормщику, нужен.

Вот и сейчас — ведет тоню Анна Егоровна, и все дело у нее в руках, весь план в уме. Выруливает она лодку по верному курсу: глаз у кормщика должен быть правильней компаса. Выметывает она невод на пару с Юрой, а сама не столько ушами, сколько сердцем слушает лодку.

В склад да в лад поют на веслах молодые руки. Плещут весла да курлыкают уключины, как птицы, да шумит под носом лодки вода. Не вытерпел, прихватился к веселой трудовой песне запасной гребец-удалец, шестидесятилетний Трифон Окулович. В три весла гребут, в три души поют, в три сердца радуются светлозерцы и прислушиваются: что-то скажет про их трудовую песню Анна Егоровна, верный их кормщик, главный их запевала?

А у нее руки работают, а душа отдыхает. Выметала Анна Егоровна половину невода, подтянула к рукам матицу. Метнула ее кормщица, будто платком махнула, и к береговой стороне, наискосок, лодку повела.

Брови у Анны Егоровны сдвинуты, губы сжаты, глаз навострён, а в голосе железо зазвенело:

— Подергивай! Нечего весла плавить!

Прогремела, а сама последним броском конец невода в воду метнула.

— Юра, в весло!

Две пары весел, как две пары крыльев, подхватили лодку. Анна Егоровна правит на берег, а сама следит глазом, как идет из лодки веревка: подойдет буек — она выбросит.

Кончились буйки. Лодка набежала на берег, а впереди себя привела широкую шумную волну.

Лодка в берег — веревка в руки. Выскочила Анна Егоровна, а в руках у ней самый конец веревки. Женки помогают ей веревку тянуть, а Трифон Окулович что-то в лодке замешкался. Звеньевая к нему со строгостью:

— Ты что там, молодость ищешь, что ли?

— Да я еще не терял ее, — отвечает Трифон Окулович, а сам из лодки, как ошпаренный, выскочил.

Впрягся он в лямку рядом со звеньевой и ворчит:

— На меня так еще не крикивали. Я небось годами-то побольше тебя…

— Больше, да не старше, — отрезала Анна Егоровна.

До невода осталось еще полсотни метров, а бережники с речниками сошлись.

— Смело ты взяла на первый раз, — говорит Николай Богданов, — широко размахнулась. Как у вас веревки-то хватило?

— Пришлось встать, так надо и взять, — отвечает поговоркой Анна Егоровна.

Оленька жалуется:

— Он мне так и не дал тянуть. У меня руки дела просят, а он прочь гонит.

— Тянуть — тоже время надо знать, — хмурится Николай. Вот сейчас сколько силы есть тяни, да не морщись…

— Старший бережник дело понимает, его и слушать надо, — учит Оленьку Анна Егоровна.

Налегла Оленька на лямку, Николай уступить не хочет.

— Ого, девушка, — смеется Николай, — сила есть! Любого из неволи вывезешь.

Пошло у бережников дело, а там они и невод на руки берут.

Завило водой береговые сетки. Николай с Оленькой потихоньку разбирают их да поджидают пору, когда и к речникам невод подойдет, чтобы вместе тянуть. Довольны они оба: все, что от бережников требуется, они сделали. Не приметили они только одного: на берегу, рядом с неводом, набило водой мусору.

Подбегает Анна Егоровна, показывает:

— Вы что ж, не видите — грязь? С первой тони залепим невод — похвалит нас бригадир?

И везде Анна Егоровна доглядит да досмотрит, к любому пустяку подойдет с толком да смыслом, — глядишь, а это вовсе и не пустяк.

«Ну, — думаю, — баба! Будто она не первый день, а весь свой век в звеньевых ходит. Умел Матвей подметить, умел и выдвинуть».

А самой Анне Егоровне говорю:

— У вашего бригадира глаз — что алмаз; один зорок, не надо сорок.

— Ты к чему это? — недопоняла Анна Егоровна.

— А к тому, что хоть руки у тебя и не горячие, а все от них кипит.

Не знаю, дошли мои слова до Анниных ушей или не дошли. Добрались речники до невода — некогда звеньевой разговоры говорить.

— Ты, Параня, поди к бережникам, нижнюю тетиву потянешь. Трифон Окулович, ты здесь тем же делом займешься. Юра, лодку поближе подводи, невод брать будешь, — командует Анна.

Туго идет невод к берегу, будто кто-то его не пускает.

— Ишь, как рыба-то носами уперлась: не своротишь, — шутит Трифон Окулович.

Мало-помалу невод полегче в руки пошел.

— Николай, нам с тобой подальше в воду идти надо, невод оттягивать, говорит Анна и сама заходит со своей стороны.

Ловчий берег всегда отмелый, чуть-чуть покатый. В иных местах можно забрести до середины невода, а в рыбацкие сапоги-бродни и вода не зальется. Забрели Николай с Анной с двух сторон — и к берегу помогают тащить, и друг от друга невод приудерживают.

Сетка за сеткой на берег выходят, а рыбы не видно. Хоть бы одна на смех попала!

Тянет Трифон нижнюю тетиву из-под ноги да вздыхает:

— Эх, рыбка не веселит!..

— Погоди, Окулыч, все еще впереди, — утешает его напарница Паня.

В Аннином звене две молодые женки, и обе Прасковьи. Чтобы их не путать, одну зовут Паня, другую Параня.

— Да чего уж тут доброго ждать! — крутит головой Трифон. — Скоро матица подойдет, а у нас…

Не успел он закончить свою стариковскую воркотню, да как заорет:

— Есть!

И кряду же:

— Другая!

А дальше и кричать ему нечего: в неводе рыба ключом кипит. Анна и Николай оба воюют с рыбой: хлопают тетивой с поплавками о воду, ногами норовят взбурлить воду, чтобы рыба их пугалась да из невода не выходила. А сами идут все ближе к матице. Надо им оттянуть матицу, расправить ее, чтобы плыла она в воде, как надутый парус, и забирала всю рыбу.

А на берегу в это время все ниже к воде пригибаются рыбаки, все круче перебирают тетиву руки.

— Окулыч! — радуется Паня. — Где твои вздохи?

Рыба мечется в рыбацкой ловушке, плещется поверх воды, тычется в сети, суется в берег — и все без толку.

Вот одна матерая нельма изловчилась, выскочила кверху, перевалилась через тетиву и упала на отмель. Не сплошала Параня, захватила она свободной рукой сколько могла сетки с берега и метнула на рыбину. Нельма снова подпрыгнула, перевернулась в воздухе и запуталась.

— Мне суждена, так из рук не уйдешь, — говорит Параня.

Подошла она, спокойненько взяла нельму вместе с сеткой и вместе с сеткой метнула на берег.

Присмирела рыба и в матице: негде ей больше разгуляться. Сжалась она, как в бочке, и чуют рыбацкие руки — набита эта бочка до отказа. Пощелкивает рыба друг о дружку, пошевеливает хвостами — только ей и простора.

За пять метров от берега матица остановилась.

— Грузна, матушка, — удивляется Трифон Окулович.

Не вытерпел Юра, выскочил из лодки — и к рыбе. Вместе с Анной да Николаем выметывает он добычу из неводных крыльев да подкрылков, чтобы рыбакам можно было до большой рыбы добраться.

— Ящики нужно тащить? — спрашивает он звеньевую.

Анна усмехается:

— Какие тут ящики! В лодку-то вошло бы…

А Юра уже и лодку ведет.

— Про такие тони раньше говорили: рыболова одна тоня кормит, хвастал, сидя на ворохе рыбы, Трифон Окулович.

Мы едем на рыбацкий стан в простой ловецкой лодке. Едут люди в будничной одежде, к своему будничному делу. А глянешь на них — все в тебе ликует, и рядовой день кажется праздничным.

На корме Анна Егоровна задумалась, будто корабль на воду спускает. Что у нее в мыслях в беспечальную эту минуту? Я оглядываю всех других рыбаков и примечаю, что Николай Богданов, которому довелось сегодня быть бережником, хочет разгадать то же, что и я. Он гребет и, сам того не замечая, любуется Анной и не знает, что на него самого тоже стоит полюбоваться. Всегда немного хмурый, он сейчас весь просветлел, загорелся.

Вдруг Анна Егоровна вздрогнула, будто от сна проснулась.

— Что ты мне давеча про бригадира-то говорила? — спрашивает она меня.

— А то, — говорю, — что глаз у старика востер, сумел он подсмотреть в тебе большую хозяйку.

— Хозяйку?..

Задумалась Анна Егоровна и долго молчала.

— Я не в первый раз слышу, как меня хозяйкой зовут, — говорит она после и на меня поглядывает. — Пятнадцать лет когда-то я на кулаков спину гнула, и для меня это было самое проклятое слово — «хозяйка». Хозяйка значит и жадная она, и скупая, и к рабочему человеку без всякой жалости да милости. А меня вот хозяйкой называют.

За последним поворотом перед самым станом Паня и Параня заспорили: выйдет бригадир навстречу или не выйдет?

— Как не выйдет! — говорит Параня. — Ему небось уж давно на месте не сидится. Чуть лодку завидит — выскочит.

— И не подумает, — спорит Паня. — Ему и некогда. Небось сейчас вовсю колья тешет — щепа выше дома летит.

— Не выйдет, — рассудила их Анна Егоровна. — Мы должны бы завтра приехать. Он сейчас на реку и не заглянет.

Ошиблась Анна Егоровна: и смотрел, и увидел, и не утерпел Матвей, вышел на берег. Издалека нам кричит:

— Чем вас встречать? С чем поздравлять?

— С большим промыслом! С богатой добычей! — в голос отвечают Паня и Параня.

Лодка в берег ткнулась. Паня выскочила с якорьком, Параня — с давешней нельмой в руках.

— Принимай, Матвей Лукьянович, на ужин!

— Откуда такую богатырицу добыли?

— Это Параня своей сметкой поймала.

Рассказала Анна Егоровна про давешний случай. Матвей берет нельму и головой качает:

— Такой ужин крепче всякого обеда будет.

Видит Матвей, как лодка загрузла, и не спрашивает, какой улов. Только и сказал:

— Неводом достали или лодкой зачерпнули?

Рыбаки так и не пошли на берег: надо лодку разгружать. Анна Егоровна сама рыбу отбирает и за другими смотрит. В один ящик кладут они сигов высшесортных, в другой — сигов первосортных, и так всю рыбу по сортам. Весь улов — сиговые да нельмовые породы, только три старухи щуки промеж них замешкались да один толстопузый налим.

И налим и щуки пошли в особый ящик.

— Это для бригады оставим, — говорит звеньевая. — Перед чаями закусить пригодится.

Оглядывает Анна Егоровна веселыми глазами готовые ящики в лодке и говорит:

— Тонны полторы взяли! Хорошо, что у нас невод новый…

— Мимо дельных рук ничего не пройдет, — говорит Матвей по дороге к складу. — И прошло бы, да руки не пропустят.

У склада идет работа. Матвей и с ним молодой парень тешут колья. Готовые составлены в чумы, у колодок груды свежей щепы, — видно, что бригадир со своим напарником здесь даром время не теряли. Другие тащат из склада стенки ставных неводов и развешивают их по вешалам. Повариха Марья осматривает сети.

— Однако вы заработались, — говорит бригадиру Анна. — И время забыли: на часы не смотрите и солнца не замечаете.

Взглянули на часы — без немногого двенадцать.

— Гриша, кончай! — командует Матвей своему помощнику. — Прохор Иванович, у тебя тоже не по два дня в сутки. Пошли радио слушать. Василий Сергеевич нам радио наладил.

— А что его самого не видно?

— Василия-то Сергеевича? Послал его на катере под тундру камней набрать.

Зашли мы в дом под звон кремлевских часов.

— Вот она, матушка наша, голос подает, — говорит Матвей.

— Видел Москву, Матвей Лукьянович? — спрашиваю.

— Как не видел! В гражданскую с фронта домой ехал — видел. Перед этой войной два года кряду на выставку меня посылали — по неделе гостил. Да что неделя! Москву за год не высмотришь.

— А что ж ты все-таки видел?

— Не спрашивай, что видел, спрашивай, что понял…

Ужинали мы под московскую музыку. Матвей меньше ест, больше говорит. А рыбаки слушают.

— Не много у Москвы ровесников найдется, — говорит Матвей. Всем нам Москва в сердце вросла. Русские люди Москву родили, плотники-работники рубили, пахари кормили да поили, ткахи-тонкопряхи пеленали, певуны прибайки припевали.

Матвей в репродуктор глядит да как с Москвой говорит. И все норовит, чтобы речь его была на песню похожа:

— Эх, товарищи! — говорит Матвей, а сам головой качает. — Хочется мне такие слова людям сказать, чтобы слова эти как песня пелись, чтобы люди от радости под песню руками плескали, чтобы душа говорила, а не получается песня. И долго думал, да неладно молвил.

— Как неладно? — говорит Анна Егоровна. — Про Москву нам всем пропел — разве это неладно? Про Москву я десять раз на день вспомню. Самолет летит — Москва весть подает. Радио слушаю, газету в руки возьму Москва со мной разговаривает. В магазин товар пришел — Москва посылает. Что где мы строим — Москва помогает.

— Это верно, что Матвей нам ум расшевелил, — соглашается Николай Богданов. — Вот слушаю я Москву, и чудится мне, что она всех нас видит, всем нам советы подает. Где-то там, на Памире, слышу, люди через горы воду провели. Москва им благодарность объявила. Слушаю я, и душа радуется, будто это наша «Весна» гремит, только не из Матвеевой, а из другой бригады. Или за оплошку какую Москва в газете отчитывает. Виноватый-то и дальний, а мне совестно за него перед Москвой. Так же стыдно, как будто, к примеру, наше звено без рыбы приехало.

— Дело говоришь, — соглашается Матвей. — Мы участники и дольщики во всем, зато многое с нас и спросится. Есть одна пословица: кто в деле, тот и в ответе. Этой пословицей прежде пугали. А мы ни дела, ни ответа не пугаемся. Вон Анна Егоровна — человек она не партийный, а у нее душа коммунистки. Знает она, что за дело берется, так и ответ спросится. А не побоялась: «могу», — говорит. Да, по первому дню судя, и верно: может. Значит, дело хозяйку нашло.

На этот раз Анна Егоровна улыбалась…

Рано утром приехал Миша со своими рыбаками.

— Ну, как для первого раза дела? — встречает их бригадир.

— Да так бы и дальше ловилось, — говорит Миша.

— Много зачерпнул?

— Да тонна-то будет.

— Молодцы, ребята!

Мишу на этот раз Матвеева похвала не обрадовала: какая-то забота тревожила его. Сумрачно посмотрел он на бригадира, не враз заговорил:

— Я еще в колхозе, Матвей Лукьянович, перед правлением вопрос ставил: надо нам молодежь в одно звено собрать. Ты что-то заупрямился тогда…

— Ничего не упрямился. Я и сейчас скажу: на путине старый и малый все должны воедино работать, — отвечает Матвей.

— На том и я согласен был, когда одно звено ловить выделяли, говорит Миша. — А решили нынче два невода спустить, так я на своем стою: одно звено должно комсомольским быть.

— Ты нас, стариков, не отмахивай! — сердится Матвей. — Иной старый конь крепче молодого тянет. Никакая мы вам не помеха…

— Да разве я говорю — помеха? Ведь это никому не в обиду. У вас, пожилых, — опыт, а у нас — задор. Вот и будем меряться, кому впереди идти.

Молодежь из Мишиного звена о том же Матвея просит.

— Ты нам, Матвей Лукьянович, не мешать, а помогать должен, — говорит Миша. — Раз мы задумали, значит, сделаем.

Тут разговор сердитый пошел.

— Уши выше головы не растут, — говорит Матвей. — Так сделаете, как я велю: в бригаде-то пока еще я старшой.

— Знаем: и по годам и по делу ты в бригаде — голова. А и мы в бригаде не уши.

Матвею и крыть нечем, а все же ни отказа, ни приказа не дал.

Только успели Мишины рыбаки разобрать рыбу, захлопал катер: Василий Сергеевич приехал. Ни спать, ни отдыхать он не стал, а выбросил камни на берег, и вместе с бригадиром повез рыбу на приемный пункт, в Юшино.

Звено Миши спать ложится, а на смену Анна Егоровна со своими рыбаками поднимается. Еще с вечера велел им Матвей его дожидаться.

— Лодки с берега спустите да в порядок приведите, чтобы как гоголи плавали. Готовое кольё к берегу стаскайте. Сетки чините да кибасы готовьте.

На улице — любо глядеть. С утра дул ветерок, а теперь остановился и задремал под угревным солнышком. На реке вода не колыхнется. За Глубоцким шаром желтеют янтарные рассыпчатые пески.

Мужики стащили лодки на воду. Николай Богданов с Трифоном Окуловичем келдасы[41] налаживают, а все остальные — около склада: кто сети чинит, кто веревки распутывает да растягивает. Один конец на столб намотают, раскрутят до склада, натянут всей силой, привяжут другим концом за угол веревка туга, струной поет.

— Заместо скрипки годится, — говорит Параня.

— Вы, молодки, откуда скрипку-то знаете? — спрашиваю я.

— Как откуда? Миша-то у нас скрипач. Еще маленьким был, раздобыл он где-то старинную зырянскую скрипку — си-пудэк.

— Я такой еще не слыхивала.

— А это та же скрипка, только у ней корпусок кругленький, струны волосяные и смычок волосяной. И так он мастерливо играть на ней выучился! На олимпиаде в Усть-Цильме его настоящей скрипкой наградили.

— Смотри-ка, — говорю, — у парня-то талант.

— У нас в Светлозерье, — хвастает Параня, — у кого талант, у кого два, а вон у Матвея — и не сосчитать. Мне одной не повезло: никакого таланта нет.

— Кому бы плакаться, да не тебе! — отвечаю. — В руках у тебя талант. Без таланта в руках ты вчера нельму упустила бы.

— Мне и Матвей то же сказал, — смеется Параня. — «Не простые, говорит, зрячие у тебя руки, у любого пальчика — глаза. Такие руки не проглядят дела. С такими, говорит, руками не пропадешь».

Перешли мы на склад. Матвей велел поплави набирать.

— А ты сама-то как думаешь? — спрашиваю я Параню.

— Про что?

— А про то, что Матвей говорил.

— Ясное дело, не пропаду.

— Да я не том… Талант свой ты в руках чуешь?

Параня покосилась на меня веселым глазом, подмигнула и говорит:

— А ты посмотри…

Тут в руках у Парани будто мотор заходил. Поплавь набрать — значит продернуть веревку вдоль обоих краев сети, из ячеи в ячею. И каждый раз надо попасть концом веревки в ячею, как нитку в иголку вдеть. Попробуй-ка угодить ниткой в игольные ушки, да так, чтобы руки одна к другой с размаху шли, раз — и вдел. А рядом другие иголки твоих рук ждут, успевай хватать да на нитку надевать: Раз! Раз! Раз!

Вот как работала Параня! Не успела я оглянуться, а она уж полконца набрала: ячеи на веревку, как игольные ушки на нитку надеты. Так ведь уши-то эти ниточные! Сколько их на сорока метрах насбирается?!

— Ну, — говорю, — и руки: как машинный челнок ходят!

В обед вернулся катер.

— Светлозерцы первые рыбу сдали, — говорит Матвей, и в глазах у него радость. — За одни сутки две с половиной тонны! Заведующий Иван Михайлович говорит: «Ранние петухи громко поют». — «Рыба спать не дает, — отвечаю я. — А что громко поем, так ты тихости от нас и впредь не жди. План, говорю, партией дан: горы выклоним, а план выполним!»

— Выполним, — отвечают в голос Анна Егоровна да Трифон Окулович, да Николай Богданов.

А молодежь помалкивает и переглядывается. Миша за всех ответил:

— Как не выполним, коли молодежное звено у нас будет…

У Матвея всю веселость как ветром сдуло.

— Нет, пожалуй, что не будет.

— Открывай тогда собрание. Вся бригада налицо, обсудить надо, говорит Миша.

— Бригадиру собрание не указ, кормщиком лодка не правит…

И не пересилить бы комсомольцам Матвея, да вступился Николай Богданов.

— Ты-то и кормщик, — говорит он Матвею, — да бригада не лодка. Вместе с тобой мы одно дело ведем. Ребята добра хотят, и обсудить предложение комсомольцев ты, Матвей Лукьянович, не отказывайся.

Николая и другие поддержали. Пришлось Матвею открывать собрание. И видно, что крепко обиделся старый бригадир.

— Что ж, говорит, — может быть, я, верно, добра не хочу? Собрание считаю открытым.

Да так и обед бросили. За тем же столом поднялся Миша и рассказал, что комсомольцы задумали.

— У нас, — говорит, — тогда комсомольская честь вся на виду будет.

— Вы, — говорит Матвей, — только о своей чести хлопочете. Одна у всех у нас большевистская честь, все вместе и воевать за нее будем. А то, говорит, — вы мне всю бригаду рассыплете.

Миша ему про соревнование толкует, а Матвей свое:

— Соревноваться, — говорит, — и сейчас можно. Анна Егоровна с первого дня тебя опередила. Вот и соревнуйтесь. Ну, до пожилого народа вам, конечно, не дотянуться…

— Как это не дотянуться?! — кричат комсомольцы в один голос.

— Так вот, товарищи молодежь, — заключил бригадир, — лиши договор со старшим звеном. Слово даешь — не зарывайся, а дал — не отступайся.

Комсомольцы успели только Анне Егоровне сказать: — Договор завтра напишем!

Сели в лодку, веслами махнули, были — да и нет.

Глядя на них, и Аннино звено заторопилось. Дообедали на скорую руку, скоренько собрались и тоже поехали.

На складе не налажено еще самое главное — стенки да ящики ставных неводов.

Ставной невод узнали мы только в колхозах. Даже самые богатые кулаки на Печоре про эти невода и думать не могли. Может быть, и по карману им были эти хитромудрые снасти, да зато не по разуму. Чем богаче был кулак, тем невод у него был хуже. Накупят малохоботных сеток-коротышек да и норовят, чтобы служили они пока не сгниют. Иной раз от своей жадности и убытки терпели, — так убыток этот опять не кулацкий карман чувствовал, а кормщик.

Колхозы по-другому дело поставили.

На чистом берегу мы будто дом из сеток строим. Забили Матвей с Гришей колья на четыре угла. Вокруг них растягиваем мы невод, развешиваем его от кола к колу, и на глазах у нас растет большой сетяной терем. Он и в самом деле похож на дом: и углы у него, и высокие стены, и широкие ворота — все есть. Издалека, как два забора, ведут к этому дому такие же высокие сеточные стенки.

Распахнуты ворота настежь, — заходи, семужка, в гости. Самую дорогу перегородят ей сеточные заборы, заведут в ворота, и попадет рыба к узкому горлу невода. А как проскочит она через это горло в самый дом, — мы зовем его «двором» да «ящиком», — оттуда ей не выбраться.

Таких домов-поставушек построили мы четыре штуки. Пройдет весна, спадет вода, обрежутся берега — выставят светлозерцы свой нитяный город, и понесет мать Печора свое богатство в заколдованные эти ворота. Ухранит ставной невод рыбацкую добычу без часовых и караульщиков.

— Хороша ловушка придумана, — говорю я Матвею. — И людям облегченье, и колхозу богатство.

— Все это для того, чтобы мы и счастье свое не крючком, а ставным неводом ловили. А, по правде говоря, вру я тебе, Романовна, как наш Иван Брех. Не ловим мы свое счастье, а строим, не ищем, а делаем.

— Ты, — говорю, — найдешь, что сказать и как слово связать. А вчера еще жаловался, что со словами в песне сладить не можешь.

— Не могу, — развел Матвей руками. — И шить горазд, и пришивать горазд, а щетинку вдеть — молодца надо звать.

— По былинам судя, ты, однако, — говорю, — научён.

— Да ведь охота, — отвечает, — чтобы и старые были не забыли, и новые творили. Старые людям я забывать не даю, былины пою, а новая песня не родится.

Матвей той порой без дела не сидит. Чинит он на пару с Марьей сети, зашивает прорехи, а глаза успевают и за работой Гриши да Прохора следить.

— Задорный ты человек, Матвей Лукьянович, живые у тебя думы, — говорю я Матвею.

— Эх, Романовна, — говорит Матвей, да так сердечно, тепло, задушевно, — хорошо, когда в человеке задор живет!

И тут ни с того ни с сего Матвей вскипел, даже работу бросил.

— Что толку в моих думах?! — кричит. Любая песня расскажет больше, чем все мои россказни. Не много в песне сказано, да навек связано. Кто меня научит, как ее спеть? Она мне к самому сердцу подступила, а вот поди ты!..

Сама я не больше его знаю, а что могу — советую.

— Это, — говорю, — самое главное и есть, чтобы дума к сердцу подступила.

— Знаешь что, Романовна, — говорит Матвей уже спокойно, — твои песни я по радио не раз слышал. Давай помогай мне…

Я руками замахала, а Матвей не отступается:

— Да мы, вот как сейчас, беседовать станем.

И уговорились мы с Матвеем в досужные часы песню складывать.

Над Печорой стоял катерный, лодочный, весельный гром. Из-за Глубоцкого шара было видно, как мимо идут за катерами лодочные караваны. Колхозы отправляли своих рыбаков еще ближе к морю — на Ловецкий берег, в Захарьинскую губу, до Русского заворота.

Весело гремели на Печоре катеры, да не к большому веселью ехали рыбаки. Упустили они самую добрую пору. После трех дней удачи рыбы вдруг не стало. На четвертый день Анна Егоровна приезжает, выбрасывает из лодки неполных два ящика рыбы и говорит Матвею:

— Заледная рыба ушла…

Повесили носы и комсомольцы: им и вовсе нечем хвастать, за две тони вытянули они не больше двух пудов.

— Это еще не беда, ребята, — утешает Матвей. — Все-таки почти центнер взяли. А без мала и велика не бывает…

— Какое там мало! — говорит Николай Богданов, а сам улыбается. Небось теперь наш улов под четыре тонны подходит. Люди-то вон только нынче едут. Им и к пол-лету нас не догнать.

— Чему ты радуешься, голова садовая?! — набросился на Николая Матвей.

— Как чему? — удивился Николай. — Сам же ты радел, чтобы мы впереди других шли.

— Радел!.. — передразнил Матвей. — Разве я о том говорил, чтобы наши соседи план проваливали? Полюбуйтесь, люди добрые, до чего он хорош да пригож: вперед выскочил по той причине, что все другие с места не сдвинулись, и думает: прославился. Грош цена такой славе, товарищи!

— Ну и высмеял ты меня, Матвей Лукьянович, как в газете пропечатал, говорит Николай, а у самого уши горят.

Хотел было он на другое перевести:

— Как мы с комсомольцами-то считаться будем? Сорок центнеров у нас, а главная-то добыча вместе ловлена была. Сколько за нами, а сколько за комсомольским звеном считать?

И опять не повезло Николаю.

— Рыба эта всей бригадой добыта, теперешние звенья могут ее не считать, — как отрезал Матвей. — Соревноваться, а не считаться надо. А у тебя счет впереди дела идет. Эх ты, авангард!..

Еще через два дня бригадир объявил:

— Вода падает. Надо попытать рыбу ставным неводом.

Рыбаки поехали двумя лодками. Поделили пополам кольё, стенки. Ящик невода взял к себе в лодку Матвей.

Поехала и я с ними.

Катер застучал, заторопился. Не успела я оглянуться, а мы на широкую воду выбежали: у Печоры перед устьем всех русел не сосчитать. На самой быстрине торчало прошлогоднее кольё. На берегу против колья стоял наш рыбацкий маяк — длинная жердь с метлой наверху. Здесь и невод ставить будем.

Выдернули рыбаки из воды прошлогодние сломанные да расшатанные колья, по углам забили новые, семиметровые, а между ними, как по линейке, вколотили колья покороче, концы у них над водой торчат. Матвей каждый кол проверил, ладно ли забили. К позднему вечеру установили и стенки до берега.

— Заходи, рыба, в новое жилье! — кричит Матвей. — Водяной склад выставили, так не пустовать же ему!

— Безрыбье нынче подошло, — морщится Федор Поздеев.

— Рыбак-стахановец безрыбья не знает, — учит его Матвей. — Не вода рыбу в невод ведет, а руки. Что в реке, то и в руке.

Любит Матвей поговорить про наши работящие человечьи руки!

— Большому куску рот радуется, а большой работе — руки…

— Птица крыльем сильна, человек — руками…

— Руки — счастья устроитель, горя отгонитель…

А то слушаем мы «Последние известия». Говорит Москва про великие стройки народные. Матвей вместе с нами слушает и тут же говорит:

— Ну, други, легче рассыпать, собрать тяжелей. Большие дела нам ворочать надо. Большевистские планы шевелят, неводам не спать. Захотят руки наши — и ветры взнуздают, реки охомутают, ближние планеты оседлают, дальние на поводу поведут! Будет время — руки звезды достанут!

Обо всем этом я вспомнила, когда мы с Матвеем сели за маленький столик у радиоприемника и начали складывать новую песню.

— Так и назовем свою песню: «Руки золотые», — решили мы оба.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро складывается, — говорю я Матвею.

Сидим мы с ним друг против друга и одну думу думаем: с чего песню начать? И на первых порах туговато у нас дело подвигается.

— Вот так всегда, — сердится Матвей (он сидит за старшего писаря). Сажусь — думаю: «Ну, Матвей Лукьянович, за тобой в два пера не уписать». А начну — и одним писать нечего.

— Ты, — говорю, — нищим не прикидывайся, все равно люди не поверят: видят, что у тебя кошелка из шелка. Что ты в своей песне пропеть хочешь?

— Руки золотые! Нет про них никакой песни. Хорошая работа уму песню поет, а надо, чтобы и ум работу в песне возвеличил, чтобы добрую славу о руках наших пропели. Время будет, что и нас не будет, а люди подымут песню нашу, как застольную чашу!

— Ты, Матвей Лукьянович, и говоришь-то — как песню поешь, — удивляюсь я. — Вот эти бы слова да песней и пропеть…

— Самородные слова сами в песню просятся, — отвечает Матвей. — А только не каждому слову в песне место найдется. Речь — как птица: в одно перо не рядится. А возьми-ко любую хорошую песню: как из одного куска она отлита.

— Давай, — говорю, — пример с былин возьмем.

— Не тот корм, — трясет головой Матвей. — Сколько этих былин по свету ходит, а что там в нашу песню пригодится? «Руки белые»? Так ведь и лицо там белое и груди белые. Велика будет рукам честь от такой песни?! Не величанье это, а обзыванье!

— Не про слова я тебе толкую, — сержусь и я, — про напев. Гляди, какой он в былине широкий! Руки-то в работе тоже не узко размахиваются, значит, и напев размашистый нужен.

Подумал Матвей — согласился. Да тут же и слова подбирает, будто в первый раз по новым, невиданным гуслям осторожной рукой проводит:

«Начин — дела половина», — думаю я и подхватываю:

— Стоит ли так-то их называть? — задумывается Матвей.

— Чем-нибудь не подходит? — спрашиваю.

— А вот давай подумаем. Мозольные, ты говоришь? По-прежнему-то оно и подошло бы: все на свете руки мозольные поднимали, всю землю они красой наполнили.

— Ну, а по-нынешнему чем они худы стали?

— А нынче руки до мозолей не доводит. Вот у нас, рыбаков, много ты мозолей видела? Привезли нас сюда катером, сидели мы, руки сложив. Сейчас Василий Сергеевич освободился и на тоню лодки катером вывозит. На какой час в весла сядем, и то на руки колхоз шерстяные рукавички припас. Да и не только здесь. Вон дома, в колхозе, — косят косилкой, гребут грабилкой, пашут трактором, сеют сеялкой, жнут жнейкой, молотят молотилкой, веют веялкой. От этого мозолей на руках тоже не будет. И никакая это не честь мозоли. Стыдиться их надо! Говорят они о том, что худо дело организовано…

Согласилась я:

— Скажем тогда: «Вы, ладони деловитые, проворные…»

И так, в душевной беседе, растили мы свою песню. В ином месте Матвей остановится, проведет рукой по лбу, закроет глаза и скажет:

— Не могу больше. Это все равно как по песку на лыжах ходить. Человек неученый — что топор неточеный: можно и таким дерево срубить, да трудов положить много надо. Каждое дело для своего мастера родится. А уж мне здесь, видно, мастером не быть: слова, как рыба, сами в руки пихаются, да рыбак не удал!..

— Погоди, — говорю, — не вскачь по заметелице. Ишь ты, захотел: тяп да ляп — и корабль! За один мах дерева не срубишь, так и здесь скороделкой ничего не сделаешь. А и сделаешь — люди обижаться будут, скажут: «Не доносили, а родили».

И опять сидим да молчаливую думу думаем, пока Матвей снова не выскочит.

— Молчанкой город не возьмешь…

И снова начинаем искать да подбирать слова, и снова в думах, как в море, плаваем. И слово наше с думой нераздельны: слово не нашлось — дума умерла, дума не родилась — слово не живет. Чуть какая в слове неладица всю музыку портит: хочешь одно сказать, а скажется вовсе другое.

— Простота, да не та, — говорит Матвей. — Хромое слово — кривая речь. А это, как стрела неоперенная, вбок полетит.

И вот у нас все дело так и идет: слово к слову кладем, а и пропустим — воротимся. Поищем, найдем и дальше идем. Полено к полену костер растет. А в готовый костер щепки хорошо подметывать.

Солнце в подъем пошло — песня наша готова.

— Спать бы давно нужно, Матвей Лукьянович, а мы с тобой все сидим.

— Сон — смерти брат, — отвечает. — Меньше сплю — больше живу…

Подъехали к той поре оба ловецкие звена. Вышли мы с Матвеем на берег. Знают рыбаки, за каким делом мы оба сидели, и упрашивают:

— Хотим вашу песню слушать.

— Вы мне теперь на голову не смотрите, — балагурит Матвей, — голова моя что-то раньше меня состарилась. Волос седой, да сам молодой. Пропели сегодня мы с Романовной песню про ваши золотые руки.

— Меня-то хоть не выхваливай, — говорю я. — Я родничок, а ты озеро.

— Маленький родник сто́ит большого озера, — отвечает Матвей. — Не будь родников — океаны высохнут. Ну, слушайте.

Почему-то он не пел, а рассказывал песню нараспев, с остановками: не то вспоминает слова нашей песни, не то снова подбирает, будто тут же их заново придумывает:

Слушают Матвея рыбаки, и глаза у них прищурены. Рядом со мной молодой парень Вася, из Мишиного звена, губами шевелит да слова твердит, будто запомнить хочет. У Анны Егоровны губы поджаты, глаза поверх земли смотрят, — не видит она ни меня, ни Матвея.

II. НОВИНКА СТАРИНКУ ГОНИТ

Раньше времени ошалели тонкоголосые комары: запоют свою песню — бегом от них не убежишь. Рыбаки спасались от комаров кострами. Приедут домой пахнет от них морским соленым ветром да горьковатым дымом береговых костров.

Как-то утром расчирикались воробьи непоседы. Собралось их под берегом не меньше, чем комаров. Скачут по песку, на лугу в чехарду играют, по кустам перепархивают. Покосился Матвей на воробьиную суетню и говорит рыбакам:

— Быть грозе. Ехать нынче не придется…

Через какой-нибудь час разгулялся в море ветер-морянин. Приволок он тучу от моря и солнце как заслонкой задвинул. От облаков до земли, будто струны, протянулись дождевые струи. И на тех водяных гуслях знай наигрывает ветер-морянин, рыбацкий сын.

— Туча не навек! — говорят рыбаки, выглядывая из окон.

И в самом деле недолго перебирал ветер-морянин свои водяные гусли. Наигрался. Протолкал он тучу в летнюю сторону, проволок за ней короткий облачный хвост — и снова открылось широкое небо, взыграло солнце, и все мы поняли: ушла красная весна, пришло нарядное лето…

Две недели не везло светлозерцам. Бились они, бились, ездили на своих лодках днем и ночью, полоскали сетки у всех берегов, а рыба не шла. Все испробовал Матвей: выставил остальные четыре поставушки, по очереди без конца гонял на пробу оба звена с тяговым неводом, совался на все другие тони Глубоцкого шара — в Заливы, на Подводные кошки — и дальше того — в Закошье, — ничего не помогало. Неводами, как решетами, цедили рыбаки воду, и, как в решетах, в сетях было пусто.

— Тут на одном бензине проездишься, — сердился Василий Сергеевич.

Успела я за эти две недели к своим голубчанам съездить, сына повидать, снова сюда приехать, а рыбы нет как нет.

На людей было жалко смотреть, вымотала их бездобычная двухнедельная работа.

Матвей первое время бодрился и других веселил шутками да прибаутками:

— Мимо нас серебристая не пройдет… Чего распустили морщины по аршину? Туча не навек!

А вот теперь и у Матвея язык потерялся: встал — молчит, пошел молчит, распорядился утром — и опять молчит. Да и все рыбаки как в рот воды набрали, ходят хмурые да понурые. Опустила крылья молодежь. Давно не слышно Оленькиных песен. Только Миша по вечерам возьмет в руки свою скрипку и долго играет живоголосую песню — будто где-то высоко лебеди летят да хорошо кричат.

Под конец двух недель началось в бригаде несогласье. Первый сдал Трифон Окулович.

— Никуда я больше не поеду, — заявляет он как-то утром.

— Да, пожалуй, хоть езди хоть не езди, толк один, — поддержал его Николай Богданов. И видно, что они на том и стоять будут.

Матвей от удивления первую минуту слова выговорить не мог. Потом спрашивает:

— Как это — «не поеду?»

— Да так… Воду попусту мутить нам уж прискучило, — отговорился Трифон Окулович.

— Зря людей мучишь, — наседает Николай на Матвея. — По этой рыбе через два дня в третий самая езда… Одним днем лето коротко не бывает.

И мог бы начаться большой разговор, да Матвей другое надумал:

— Ну, что ж поделаешь! Вас ведь не принуждают. Кто устал — отдохни…

И слова больше не сказал.

Видно, знал насквозь своих людей старый бригадир! Разговор этот был за завтраком, а как завтрак отвели, все по своим местам стало. Комсомольцы не сговаривались, а поднялись из-за стола — и в лодку. Анна Егоровна тоже долго не мешкала, пошла к берегу. А следом за ней, как гусиный выводок, и все звено потянулось.

На Степана Петровича шесть глаз смотрят: пойдет он к лодке или останется? И Матвей, и Трифон, и Николай знают, что останься Степан всему звену не езда. И видно, что сам Степан это знает, и, не отходя от стола, переступает: шаг к дверям сделает, подумает да снова к столу шагнет.

— До чего у тебя, Степан Петрович, ноги задумчивые! — смеется Матвей.

Взглянул Степан в окно, видит, что Анна Егоровна к лодке подходит, и сломя голову за ней.

Нечего делать нашим вздорщикам, поплелись и они.

— Самих себя, — говорю, — пересилили.

— Новинка старинку гонит, — шепчет Матвей и задумался.

Вечером, однако, бригадир отчитал Трифона с Николаем при всей бригаде:

— Так, говоришь, лето одним днем коротко не бывает? — спрашивает он Николая.

— Да ведь пословица, — оправдывается Николай.

— Старая пословица с новым веком ссорится, — говорит Матвей. Хотите, я вам расскажу…

— Давай, Матвей Лукьянович, рассказывай, — еще не дослушав, наперебой просят рыбаки.

Отложил было Матвей этот разговор на завтра, а когда завтра подошло, ударила первая гроза, ветер-морянин нагнал в Печору воды, а с водой пришла и рыба. В тот день светлозерцы отдыха не знали. Василий Сергеевич повез рыбу на приемный пункт и говорит:

— Этакую добычу не стыдно и сдавать.

— Не спали, так и укараулили, — говорит Анна Егоровна. — Не ты ли, Трифон Окулович, в первый день говорил, что рыбака одна тоня кормит? А удача прошла, ты свои слова и забыл?

А Трифон Окулович уже давно свою вину чует, за уши глаза заводит.

— Так ведь, — говорит, — из чашки в ложку не будет попадать, и ложку бросишь…

— У нашего Егорки на все отговорки, — смеется Матвей. — А только знаешь, Трифон Окулович, неживые у вас с Николаем речи-то: живое слово не на вашей стороне стоит, вы это и сами знаете. Пословицы-покойницы да поговорки-перестарки — только у вас и защиты…

В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.

Первым шагнул за порог высокий старик.

— Иван! — ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость — небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.

— Этот вот товарищ Красильщиков, — показывает Иван на незнакомого гостя, — стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.

— Любопытнейшее у вас село, — говорит Красильщиков за чаем. — И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.

А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:

— Что у нас там нового?

— В Светлозерье-то? — переспрашивает Иван. — Да все по-старому, как мать поставила… А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, — и протягивает Матвею конверт.

— Вот и опять врешь! — рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. — Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?

— Вспаханы.

— Засеяны?

— Засеяны.

— Зеленя зазеленели?

— Что твой луг.

— Чего же ты брешешь: «Все по-старому»! К сенокосу готовятся?

— Вовсю… Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе… Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.

— Как же у тебя язык повернулся сказать: «Все по-старому»? — не успокаивается Матвей. — Вон опять же наука к нам приехала, — показывает он на Красильщиков а. — Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? — спрашивает Матвей.

— Фольклористика, — отвечает Красильщиков. — Изучает она фольклор, то есть народное творчество.

— Вот это наука! — обрадовался Матвей. — В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, — спрашивает он опять гостя, — хорошо наука идет? Успевает?

— Видите ли, — замялся Красильщиков, — вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.

— О песнях?

— Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах…

— А о плачах-то к чему? — удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли…

— Нет, это очень интересно, — спорит Красильщиков. — Сколько в этих плачах поэзии, красоты!

— Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, — не соглашается Матвей.

— Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.

Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.

— Вот вы послушайте, — говорит он всем нам, — и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. — И нараспев причитает:

У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.

— Ты что же это, — спрашивает, — у моей Фелицаты выпытал?

Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:

— Да, здесь точно сказано: «Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье».

— А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. — Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал…

— Ну, рассудите, — не отступается от нас Красильщиков, — есть тут поэзия?

— Мастерливо сложено, — соглашается Трифон Окулович.

— Горько жилось — сладко плакалось, — рассудила Анна Егоровна.

— Вот-вот! — ухватился Матвей. — Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!

— А вы что, девушки, молчите? — не унимается Красильщиков. — Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.

— И не надо нам этой красоты, — отвечает Паня.

— Верно Матвей говорит: дороговата она, — смеется Параня.

— По-моему, частушки-то красивей, — вступилась Оленька, — зря вы их обижаете.

— Не тот век, — отрезала Верочка.

— Поэзия во все века живет! — спорит фольклорист. — Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает — полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..

— Это, верно, — подтверждает Иван, — он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал…

— Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, — показывает Красильщиков на Ивана. — Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.

— А нам они что-то прискучили, — говорит Миша.

— Сам говорит, сам слушает, — подтверждает Николай Богданов.

— А сколько он знает былин! — расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!

Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:

— А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.

Взял тетрадь и читает:

— «Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова»…

«Все по-старому, как мать поставила»… — Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.

И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:

— «Чужое страхом горожено», — читает Матвей дальше. — Кто надгробную речь говорить будет?

— Дай мне сказать, — просит Миша. — Вот у нас на Печоре не было и нету воровства…

— Было, — перебивает Иван, — была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.

— Верно, — подтвердил Матвей. — При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме три года за это высидел. До самой революции Федорову семью Стеганцами звали.

— Так вот, я сказать то хотел, — говорит Миша, — прежде люди от страха чужого не брали, а нынче из сознательности не берут…

— Не в этом только дело, Мишенька, — остановил его Матвей. — Много ли прежде своего-то у нас было? Ведь весь белый свет чужим считался. За твоим двориком весь мир чуж-чуженин, за любой межой — огород чужой, а что дальше — и вовсе не свое. Человек на всех своих путях за чужое запинался. А в советскую нашу пору трудовой человек всему хозяин.

Пословицу решили похоронить.

— Может, я ошибаюсь, — предупредил Матвей. — Может, мы их заживо закапываем? Кто ошибку заметит, сказывайте.

И по очереди выкликает одну за другой:

«Всякая рука к себе загребает».

Сделал Матвей жалостливое лицо, только что слез не льет.

— До чего была покоенка живокрова да ходовита — сказать неможно! А вот коллективизации не перенесла. В колхозах мы не то что руками между собой сплелись — сердцами между собой поменялись!

Тут Матвей вспомнил про свое письмо. Распечатал конверт, прочел — да как засмеется.

— Вот, товарищи, пришла мне веселая бумага. Зимой расписал я про свою огородную работу да в институт растениеводства послал. Вася… виноват, наш колхозный агроном Василий Ефимович Кисляков присоветовал. Десять лет я огородничал да целый месяц про то писал. А вот нынче и ответ пришел.

Читает Матвей нам письмо, а сам такой довольный, будто его большой наградой наградили:

Все рыбаки были в сборе. И всем Матвеева радость не чужая.

— Недаром ты у нас первый пахарь да сеяльщик, — говорит Анна Егоровна.

— Ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, — смеется Прохор Иванович.

— Все мы с вами пахари — говорит Матвей с гордостью, — немалое у нас поле раскорчевано — глазом не окинешь. Это ведь не первое такое письмо. Наш агроном Василий Ефимович от академиков письма получает. Наука интересуется печорской пшеницей. Говорят: «Ваши посевы пшеницы не с опытной, а с производственной целью в районе Печоры продвинуты так далеко на север лишь впервые». А мы и сами знаем, что впервые. Полярный круг как раз по нашим полям проходит. До советской поры на Печоре своей мы, светлозерцы, пахать и не думали. У прадедов наших да и у ровни моей о прежнюю пору земля наша неродимой считалась. Что ни посеешь — все морозом вызнобит, заливным дождем вымочит, громом побьет.

Слушали рыбаки своего бригадира, и, наверно, каждый согласен с ним был: правильно сказано — новинка старинку гонит.

Издалека по воде катится веселая рыбацкая песня, как волной несет:

Рыба шла полным ходом. В лодках ее насыпано до полубортов. Между ровными, отборными сигами, между горбатыми чирами, как плахи, лежали пудовые белоглазые нельмы.

В лодки можно было и не смотреть. Стоило взглянуть на Анну Егоровну и все ее звено, — удача себя не таила. Забегали рыбаки с ящиками, тащат с берега — пустые — на лодки, с лодок — полные — на катер. Бегают, ног под собой не знают, тяжести на плечах не чувствуют, шутят да балагурят.

— Наша молодая! — кричит Федор Поздеев. — Комсомольцы вчера ко ставным ездили — и половины не привезли.

— Завтра вдвое против нашего добудут, — откликается Анна Егоровна.

— Не худо бы так-то, — говорит Матвей, оглаживая бороду.

— Дай бог, дай бог! — твердит Трифон Окулович, и улыбается, и суетится на разборке.

— Семга-то еще не идет? — спрашиваю я Матвея.

— Задержалась, не пошла еще, — смеется Матвей. — Нос-то уж видно, а хвост никак не может доволокчи.

Красильщиков допоздна слушал и записывал от Ивана какую-то длинную сказку с мудреным названием — «Франциль Венециан». Ну а нам было не до сказок.

Снова у берега весельный перестук ловцов и моторный стукоток у рыбаков-поставушников. И снова с желтых песков подымаются чайки, летят за лодками вдоль быстрой реки и ждут: не удастся ли что урвать из рыбацкой добычи?

Заехал к нам заместитель председателя окрисполкома Иван Петрович Сядэй. Он выехал на путину из Нарьян-Мара уже давно, и все время ездит с тони на тоню, проверяет, как идет лов. Заглянул он и к светлозерцам.

— Хоть вы, — говорит, — и не нашего округа, да мимо вас не проедешь: впереди всех идете.

Приехал он вечером, дело уже к ночи было. Вот Красильщиков и повернул разговор на сказки.

— Слыхал я по тундре их немало, — проговорился Сядэй, да и сам не рад стал: Красильщиков не отставал до той поры, пока своего не добился.

Рассказал ему Иван Петрович сказку «Выя Тэта».

Младший из четырех братьев, Выя Тэта, уснул крепким сном. Проспал он десять лет. Когда братья разбудили его, оказалось, что вот уже десять лет, как пропал их отец: поехал в соседнюю тундру и не вернулся.

Долго тянулась сказка, и до самого конца полно в ней крови: до той поры Выя Тэта не успокоился, пока не убил всех врагов своих, погубивших отца, а заодно и тех, кого за врагов по ошибке сосчитал.

— Старая сказка! — машет рукой Иван Петрович. — К чему она тебе?

— Да, товарищ Красильщиков, — сочувствует Матвей, — это сказка-перестарка…

Фольклористу на месте не сидится, хочется что-то сказать, а Матвей ему наперебой Ивана Петровича спрашивает:

— К вам в Нарьян-Мар, кажется, гости с Сахалина приезжали?

— Эвенки-то? Как же, гостили!

И рассказал Иван Петрович, как ненцы-колхозники пригласили к себе в гости бывших своих недругов (по-старому их тунгусами звали). Приехали эвенки из оленеводческого колхоза на Сахалине. Провели они в ненецких тундрах не одну неделю. Узнали ненцы, как эвенки в оленях хозяйствуют, и сами гостей многому научили. Пригласили эвенки ненцев на Сахалин отгащивать.

— Вот оно! — говорит Матвей. — Прежде люди и в семье-то ладу не знали, а тут вся родина моя — родная семья, семья нераздельная, родня однокровная.

— Одного кремня искры, — говорит Трифон Окулович.

— Одного гнезда птенцы, — говорит Анна Егоровна.

— У нас народ с народом делами перекликаются! — говорит Верочка.

Иван Петрович слушал, слушал да вдруг и повернулся к Матвею:

— А вы что же не перекликаетесь?

— Как это не перекликаемся? — обиделся Матвей. — В Юшино-то разве не был? На красной доске…

— Видел, видел, — перебил Сядэй. — Видел, что весь свой план вы успели белой рыбой выполнить. Наши-то нижнепечорцы еще до половины не дотянули.

— А и мы не считаем, что выполнили, — говорит Матвей. — Весной-то нам повезло: рыбу как ковшиком черпали. Комсомольского звена тогда еще не было, вместе брали. Так вот, чтобы не путаться, я ту рыбу в счет не беру.

— Внутри у себя ваше дело считаться. А вот мне бы знать хотелось: с кем вы соревнуетесь?

— Да вот комсомольцы с нами, стариками, тягаться взялись. Приотстали они чуток, а духа не теряют, догнать грозятся.

— Я про всю бригаду спрашиваю, — говорит Иван Петрович, а сам смотрит неласково. — С кем вы, светлозерцы, соревнуетесь? С кем делами перекликаетесь?

Обвел Матвей глазами свою бригаду, точно поддержать попросил, а те и рады бы, да поддержать-то нечем. И прячут они глаза.

— Как это вы так проглядели? — удивляется Сядэй. — Крепка работа соревнованием: один другого вперед ведет. А вы приехали, да как на безлюдном острове поселились. Ведь кругом соседей полно. А вы вперед выскочили и оглянуться не хотите. Слов нет, передовики, всем нашим ненецким рыбакам пример. А коли людям вас не видно да не слышно, — кого да чему ваш пример научит? Задорные вы люди, все это знают. А с кем вы своим задором делитесь? Столько у вас пылу да жару, головы и руки горячие. Да вам только клич кликнуть, такой костер разгорится — по всей Печорской губе дело закипит…

Невесел, нерадостен ходит товарищ Красильщиков. Ехал он сюда со своим рюкзаком, с байковым одеялом, с надувной резиновой подушкой-думкой и даже ночные туфли с собой захватил, собирался прогостить здесь все лето.

Судя по его речам, думал он здесь найти в каждой девушке плачею или ворожею, в каждой пожилой рыбачке — бабку-знахарку.

А приехал он в рыбацкое становье и увидел, что люди здесь другое поют, другое слушают. В свободные часы рыбаки слушали московские радиопередачи — про новости в колхозе, на Печоре, по всей стране.

Как-то вечером рыбаки залегли на ночлег раньше времени. Не спали только Красильщиков, я, да Матвей, да Верочка. Вот и завели мы вчетвером полуночный разговор.

— Скучаете у нас, товарищ Красильщиков? — спрашивает Матвей.

— Да, признаться, я ждал, что у вас повеселее, — не отрекается тот.

— Какого же веселья вы ждали? — поддерживает Матвея Верочка.

— Известно, — говорит фольклорист, — для каждого веселье в его работе.

— Отчего же вас работа ваша не радует? — спрашиваю я.

Покрутился наш гость да и высказал все, что у него болью наболело. По его словам выходило, что не видит он от нас, рыбаков, той поддержки, какой ждал.

— В чем тут дело? — ото всей души спрашивает Красильщиков. — Отчего вы мою науку чужой считаете?

— Науку вашу мы и не считали бы чужой, — говорит Верочка, — да сами-то вы какой-то чужеватый. Вы на старинку набросились, а мы новинкой живем.

Вовсе худо стало фольклористу с приездом Пети Канева, работника районной газеты. И небольшое ученье было у этого парня, — усть-цилемская десятилетка да газетные курсы, зато умная была посажена на плечи голова. Услышал он про наши шутейные похороны, заинтересовался, просит Красильщикова:

— Покажите мне ваши пословицы.

Таиться тому неудобно, и нехотя, а дает. И досталось же бедным пословицам Ивана Егоровича!

— Вы знаете, — обращается Петя к фольклористу, — народ говорит, что старая пословица с новым веком ссорится. Я ведь тоже за народным творчеством слежу, записываю, публикую в газетах. Вот вам доказательство новая пословица в народе родится…

И показывает свою тетрадь — вся она записями полна. Читает он пословицы Ивана, а потом находит у себя другие.

— «Чему быть, того не миновать»… Была такая мудрость. Судьба!.. А хотите знать, что нынче люди про судьбу говорят?

Перелистал Петя свою тетрадь и показывает:

— «Судьба другая, а имя старое».

«Раньше со своей судьбой сладить не могли, а нынче судьбы всей земли вершим».

«От судьбы и сейчас никуда не уйдем. И могли бы, да не хочется».

Читает Петя старые пословицы про счастье:

— «Счастье — залетная птица».

«Счастье в лесу заблудилось: кликом не выкличешь, зовом не вызовешь».

Старых-то он две прочитал, а новых — чуть не двадцать выкладывает:

— «Прежнее счастье — на одночасье, наше — навек».

«Согласье не рвется, сила не сечется, счастье не ржавеет».

«Наше счастье и сквозь несчастье пройдет».

«Счастье не ищут, а делают».

«Сумел счастье заработать — сумей владеть».

— Вы где это все записали? — спрашивает Красильщиков.

— Да у нас в Светлозерье, — отвечает Петя.

— У кого?

— У кого пришлось. Всего больше у Матвея.

— У Матвея Перегудова? — удивился фольклорист.

Думал-думал Красильщиков, и вот однажды, когда не было рыбаков, от берега отплыла легкая лодочка: Иван повез гостя в Пнёво.

Вернулся Иван, когда все рыбаки уже были дома.

— Отвез своего смутителя? — спрашивает Матвей.

— Поэзию-то? Отвез. Да чуть обратно не вернулся, — рассказывает Иван. — Приезжаем в Пнёво, а он голубчан спрашивает: «Есть, говорит, здесь такая сказительница Голубкова?» А те над ним смеются: «Лесом шел, говорят, а дров не видел. Она ведь у светлозерцев гостит…»

Рыбачье становье Пнёво запряталось в маленьком заливе. Едешь к морю издалека увидишь мохнатую сопку. Обросла она частым ельником да высоким березняком, люди так и зовут — сопка Мохнатая. За Мохнатой какой-то заливчик. Не успеешь его переехать, оглянешься, а заливчик за другой сопкой спрятался, выше первой. Зовем мы ее Соколка. Так и проедешь мимо, никакого становья не увидишь. Как два тына, укрыли становье Соколка да Мохнатая сопка, — не каждый ветер сюда залетит, не каждый глаз заглянет.

А заплывешь в заливчик — увидишь, что тут стоят на якорях лодки и карбасы. На берегу по вешалам развешены сети. Чуть повыше, на бугорке, красуется бревенчатый дом, за домом конюшня, за конюшней длинный склад, за складом баня.

Отстроено это рыбацкое колхозное жилье на тундровом берегу, край Печоры. Задует запад-набережник в пору осеннего половодья или летом ветер-глубник — брызги в окна летят. А на всех других ветрах здесь самое затишье; за сопками на Печоре штормовой вал ходит, а в лахте гладко, как в озере. В этой тиши да глади устроили себе гнездышо наши голубовские рыбаки. Весь берег студеного моря катерами стучит, веслами плещет, уключинами курлыкает. Выезжай на Печору, — от стука, от плеска, от людского говора звон звенит.

Снуют мимо Пнёва колхозные катеры, боты рыбного треста, плывут в обе стороны морские пароходы. В старое время на самой Печоре столько лодок, да шхун, да карбасов не было, сколько нынче по морю пароходов да паровых ботов плывет. Пройдет, бывало, мимо тони раз в лето какой-либо кораблишко, завернет к пустому берегу, разгрузится — и обратно. А нынче рыбаки от рыбтреста заплывают далеко в море. И на берегах дружная работа, богатая добыча, спокойный отдых, и кровати с простынями, и радио, и музыка, и книжки в библиотечках, и шашки да шахматы.

Ясным тихим вечером ехала на катере в Пнёво целая делегация светлозерцев: от всей бригады — Матвей с Васильем Сергеевичем, от комсомольцев — Оленька, от другого звена — сама Анна Егоровна, от печати Петя Канев, а я — сама от себя. Когда стали они думать после отъезда Сядэя, с какой из рыбацких бригад им соревноваться, не утерпела я, присоветовала:

— Вызывайте, — говорю, — наш голубковский колхоз имени Смидовича. И далеко им расти до вас, а расшевелите их, не скорей ли подымутся!

Пнёво от Глубокого — только веслом оттолкнуться: из шара выплывешь, Печору переедешь — и в Пнёве.

— Где-то теперь Поэзия? — помянул Матвей.

— Коли не у голубчан, так где-нибудь на другой тоне свое дело ведет, — говорит Петя Канев. — Подъедет к берегу и кричит: «Есть ли здесь неграмотные?» Частушки-то твои он записал? — спрашивает Петя Оленьку.

— До частушек ему! — смеется Оленька. — «Чья родом-то будешь?» спрашивает. А как узнал, что я Чупровой Марьи Васильевны дочь, хуже смолы пристал: «Ты должна была причитанья у матери перенять, должна была старые плачи записать». — «Нет, говорю, не переняла!» А сейчас жалею, что не проплакала ему.

И вот Оленька вскочила на ноги и уже поет:

Соловьиное горлышко далеко слышно — выскочили наши голубчане на берег веселых людей встречать. Завернулся катер между двух сопок и якорь бросил.

— А музыка где? — кричит Матвей. — Веселых сватов и встречать весело надо.

— Первый раз вижу, что сваты со своими невестами едут, — отвечает голубковский бригадир, мой зять Михайло Вынукан.

По матери он ненец, по отцу русский, а фамилию носит материнскую. Росту он высокого, в плечах широк, усы да брови черные, — ну, думаешь, заговорит такой — как гром грянет. А Михайло на разговоре тихо-смирный.

— Приехали мы к вам поговорить о хорошем деле — о сватовстве, балагурит Матвей, сидя за полным гостевым столом. — Хоть и поздно вспомнили, ну да поднажмем. Давайте-ко соревноваться.

— Дело надумали, — говорит Михайло Вынукан.

Переселенцы-колхозники тоже в один голос поддержали.

— Про Светлозерье ваше я еще в Горьком слыхала, — говорит Настя Васильева. — Хотела к вам попасть, да не доехала…

— Ну вот, теперь вы свое Голубково прославите, чтобы не хуже Светлозерья слава была, — повернулся к Насте Матвей.

— Трудно нам за вами гоняться, — говорит Михайло. — Вот вы, слышно, план-то свой уже выполнили, а мы еще начинаем только.

— Смотря какой начин, — вставила Анна Егоровна.

— Полугодовой, — отвечает Михайло Вынукан, — половину осилили.

— Рыбаки-то мы не настоящие, — жалуется Андрей Ильич. Он переселенец, колхозник из Пермской области. — Второе лето на путине, а все еще как ученики.

— Да лишь бы учились на «отлично», — вставил слово Петя Канев.

— Вот-вот! — подхватил Матвей. Все мы ученики: каждый день нас чему-нибудь да учит. И все мы учителя: задумали всю землю переучивать. Ведь только в колхозах мы с нашей азбукой большевистской познакомились, а смотри, куда шагнули: в одном ряду с первыми краями идем. Если и дальше так учиться будем, далеко ушагаем.

Матвей говорит, и люди слово пропустить боятся. Всегда он такой поворот найдет, куда другой и заглянуть не подумал бы.

Договор о соревновании двух бригад попросили написать Петю Канева. Сначала Матвей хотел было добиться от голубковцев, чтобы они тоже свой план удвоили, но Михайло на своем настоял:

— Ты ведь не в первый день путины приехал к нам, — говорит он Матвею. — Давай с этого дня и считать. Ваш план уже в Юшино сдан, а нашего плана еще половина в воде плавает. У вас вон, говорил нам Сядэй, пока звенья-то не соревновались, той рыбы ты и в счет не берешь. Давай и мы так же сделаем: что до сегодняшнего дня, до двадцатого июля, у нас выловлено, то считать не будем. А уж с завтрашнего дня померяемся: кто вперед с двадцать первого июля свой годовой план осилить успеет, тот и сверху…

Светлозерцы долго не упрямились. Михайло с Матвеем, как два министра, подписали договор.

Хотели было голубковцы угостить «сватов» хорошим обедом, да Матвей руками замахал.

— Вот договор свой исполним, тогда и пир устроим. А сейчас надо нам в Юшино на собрание не опоздать.

И торопит Михайлу ехать.

— Сядэй-то ведь сказал — вечером будет, — отговаривает Михайло.

— А вечер уж не за морем, — показывает на солнышко Матвей.

Скоренько собрался Вынукан и поехал вместе с нами в Юшино.

— Был у нас ваш заезжий гость, — говорит он нам в дороге, — научный человек Красильщиков.

Светлозерцы хором: как он да что он? А Вынукан рассказывает:

— Первый же день до вечера на берегу сидел. Никакого к нему подступа не было. Видим, что в большом расстройстве наш гость, а помочь нечем. На ночлег едва зазвали.

Другой день тоже промолчал. А видим, что поживее стал: присматривается к людям, прислушивается к разговорам. А у самого вид такой, будто его кто-то врасплох стукнул. Задумался крепко, а о чем — не говорит.

Уж на третьи сутки его моя Лукея разговориться заставила.

«Беда у тебя какая, что ли?» — спрашивает.

И вышло, что в самом деле беда.

«Наука, — говорит, — моя в тупик зашла. Не знает она, с какого конца редьку есть. Все пословицы, — говорит, — против меня пошли. Хожу вокруг огорода, а как туда попасть, не пойму».

«Что за огород такой?» — спрашивает Лукея.

«Да вот вы, рыбаки, — отвечает. — Только, пожалуй, вы же меня и на ум наставили».

Вечером приезжаем, а он сидит, Лукею слушает, про все ее выспрашивает: на какой работе в колхозе работала, как во хлеву дела вела, как путину полюбила?

Да еще с неделю всем нам покоя не давал. Особенно к нашим переселенцам прилип: как они надумали Север покорять, как рыбаками здесь стали, как соревнуются друг с дружкой, — всего и не пересказать.

И такой он стал веселый, будто ожил. Живым и от нас поехал.

«Передайте, — говорит, — светлозерцам за их науку земной поклон!»

III. МАТЬ ПЕЧОРА — ЗОЛОТОЕ ДНО

Над Баренцевым морем лето встало в полный рост. Днем и ночью солнышко прогревает землю и воду. Днем и ночью плывут по небу золотобокие облака.

В солнечном тепле нежится ласковый ветерок. Прогладит он голубое полотно печорской воды, не оставит ни зыби, ни ряби. А потом проскользнет к берегу, ляжет к ногам и ластится, будто сказывает, как бежал он вдоль моря и тундры, по мхам, по болотам, по оленьим дорогам.

Давно отцвела черемуха. Давно за Глубоцким шаром мы видим, как над берегами плывут к Нарьян-Мару пароходные трубы и оставляют за собой кудрявые дымы… И хоть знаешь, что тебя не услышат, кричишь во все горло:

— Добрых гостей да хороших вестей!

И с заречной стороны отзовется веселое эхо:

«Э-гей!»

«Быть ветру с заречья», — примечаешь ты про себя.

Окинешь взглядом нарядную землю, гладкую воду, весь светлый, высокооблачный день — и за работу. А небо уже потемнело, притихло. Но не пройдет и суток — прощай тишина!

С утра потянет ветер-всточок, а люди услышат его только к вечеру. Сначала ветер смутит облака. Размечутся по небу косы, и вдруг встанут облака столбами, поднимутся стенами. Упадет ветер на землю, расшатает кусты, расколышет море — рыбачье поле, разбугрит Печору. Иной раз вклинится этакий ветер-боковик и дует неделю и две, а то не стоит и суток.

Ветра и берега — все нам знакомо.

Перекосит ветер с востока к северу — мы его полуночником зовем. Нагонит он в губы да в Печору воду, а вместе с водой и рыбу. Приводит он с собой большой нерассыпчатый вал и в водяной своей колыбели укачает неопытного рыбака.

Подует прямой ветер снизу — мы его величаем «батюшко север». Волна на этом ветру спокойная, ровная. Хорошо от ней парусом убегать: бьет она под самую корму. Надует ветер досыта тугие паруса — умей их держать в руках!

Перекосный ветер между севером и западом рыбаки зовут глубником. Как и полуночник, он тоже водяной ветер — Печоре глубину прибавляет.

На ветрах-боковиках — с запада и с востока — вода держится ровно: в свой час придет моряна, в свой час и уйдет. Хуже всякого полуночника бьют они лодку поперечной волной — перечнем: много качки, да нет вперед подачки.

От запада в сторону лета бьет сумасшедший ветер-шелоник. Попадешься ему под руку на море — целый год будет сниться тебе водяная трепка. Осатанеет припадочный ветер, ярятся в междоусобице шальные валы. От волнового рева земля и небо стонут. «Дикой шелоник налетел», — говорят на Печоре про крутого человека.

Подует ветер с лета — рыбаки сердятся:

— Опять матушка летняя подула, ни ляду ей, ни пропасти!

Знают люди, что выгонит она всю воду из губы — успевай карбасы отводить. Хоть до самого ловецкого субоя иди — все сухо, разве где-нибудь бродком до колена пройдешь.

Между летней и восточной стороной дремлет сонный ветер-обедник. Сидишь в лодке, а обедник такой тебя ленью обдаст — хоть спи. Да опять боишься, что комары заедят: ни одного комарика не обдует с тебя этот бездельный ветер. Зато первая моряна подживит воду в Печоре, и снова с водой подойдет рыба. Волна укротится, вода отстоится, а над берегами снова наплывет хороший тундровый багульный да ягодный дух: в эту пору по утренним зорям да по медовым росам в тундрах ягоды зреют и сластью наливаются.

В водах Печоры великое кроется богатство. С самой малой поры слышат наши ребята от отцов и матерей природные рыбацкие сказки. По сказкам этим в голубом подводном царстве у янтарного, светлого дна меж серебряной тиной золоточешуйная ходит рыба.

Отцы и деды наши выезжали к морю на утлых долбленых челнах. Кланялись они в пояс всем восьми переметным ветрам и начинали рыбачить. Рыбацкими сохами — заплатанными неводишками — пахали они море — рыбачье поле, а по сохе и урожай собирали. Это от них остались на Печоре пословицы:

«На безрыбье и лещ рыба».

«Батюшко-налим, наплачешься над ним, когда он один».

В ветра да в дожди вытащат они лодки на берег, перевернут вверх дном — тут и дом и жилье. Вот тогда и складывали, и сказывали, и слушали рыбаки свои заветные сказки про неведомое царство. Неделями стоит слезливое осеннее ненастье. Неделями не просыхает небо, не проглядывает солнце. Лежал рыбак под лодкой, трясся от холода на зыбких ветрах, слушал немолчный рокот волн и ждал, когда на землю и воду падет перетишье, а над головой загорится солнышко.

А когда он, мокрый и продрогший, вылезал из-под лодки, утешал сам себя усмешливой поговоркой:

— Который бог вымочил, тот и высушит.

И снова начиналась тяжелая рыбацкая страда. Добыча шла в руки печорским да чердынским купцам, а на столе у рыбака была в диковинку и рыбка сиговинка, а язева голова — его царская еда.

Говорят: отец рыбак — и дети в воду смотрят. Будто и те же нынче рыбаки на печорской путине у студеного моря. А посмотришь на людей другие они.

Хозяйским шагом ходит по Печоре советский человек. У студеного моря в безустальной вольной работе множит колхозное добро печорский рыбак.

Те же обычаи у погоды. Те же буйственные ветры налетают с восьми сторон на рыбацкие тони, те же волны бьются и на реке и в лубах. Но не тот же рыбак! Все ему подначально: и море, и ветры, и рыбы. И раньше труд был наш вечный друг, а братом названым только нынче стал. Чудодейные руки! Благодатная работа!

Вместо утлых челнов — катера! Вместо заплатанных сетей — уловистые ставные невода! Высокостенные дома вместо днища лодки над головой. И в любой весенний, летний и осенний день советскому рыбаку путь да дорога к золотой руде матери Печоры.

От Пнёва до Юшина берега идут носастые да лахтистые. Ехать бы лодкой — таких кривулей наделаешь, что против воды эти двенадцать километров за двадцать покажутся. А Василий Сергеевич вывел катер на самый берег да, как по нитке, нас до самого Юшина провез.

— Разлюбезное дело катерок, — разговорился Михайло, — ручки веслами не натянет. Хорошо, что нынче за рыбой рыбтрест по участкам бота гоняет, а то с теперешней удачей мы пропали бы: хоть вторую бригаду на транспорт ставь.

Юшинская речка бежит в Печору из тундровых озер да болот. В самом устье она тиха, будто озеринка: на прибылой воде обратно в тундру течет, и все время она то шире, то уже, как резиновый пузырь. По обе стороны устья отстроена новая деревня — Юшино. До революции здесь, на пустом берегу, стоял кулацкий ледничище да рыбацкие землянки-бугры, да один домишко кулаков Терентьевых. Летом они здесь и жили. Наймут кулаки годовых работников рублей по тридцать в год и больше ничего не знают: кормщики им сами семгу распорют, сами засолят. Осенью приедут, увезут рыбу кверху, а из Ижмы зимой едут на ярмарки деньги огребать.

В теперешнем Юшине терентьевский домишко, пожалуй, и не найти. По обе стороны речки стоит тут теперь не то деревня, не то городской поселок — с почтой, сберкассой, с конторой рыбтреста, с медицинским пунктом, с радиоузлом, пекарней, магазином, клубом. За домами стоят огромные ледники, рыбзавод, склады, бани, конюшни, коровники. Еще подальше торфоразработки. Тут же, на краю поселка, стройка идет: собирают плотники стандартные дома для переселенцев.

У берега матерая баржа, не меньше морского парохода. Возле баржи горячая суетня: с одного бота рыбу на берег сгружают, с другого на пристань — муку и соль. Юшинская пекарня кормит хлебом не одно Юшино. Боты рыбтреста каждый день собирают по участкам рыбу, а по пути и хлеб, продукты да почту развозят.

Не один юшинский поселок вырос в годы первых пятилеток на берегу студеного моря. Еще большие поселки стоят по соседству: в Коряговке — там, кроме рыбного приемного пункта, еще оседлая база ненецкого колхоза «Харп» построена. Весь берег крупными поселками оброс. И на каждый поселок, на каждый приемный рыбный пункт по три да по четыре рыбных участка, и на каждом — где дом, где два, а также склад да баня, где кони есть — с конюшнями, где коровы — со скотными дворами. А всё вместе называют «Печорская губа».

В юшинском клубе людно. Сегодня здесь собрались рыбаки с пяти приемных пунктов: из Кореговки, с Зеленого, из Осколкова шара, сами юшинцы за хозяев, да еще ради этого случая вызвали по телефону бригадиров с Носовой. Бригадиры, заведующие пунктами, лучшие звеньевые приехали сюда побеседовать о том, как идет путина. Прибыли из низовских деревень и многие председатели колхозов, а среди них и мой брат Алексей. Приехал из Оксина секретарь Нижнепечорского райкома партии Иван Филиппович Талеев.

Открыли собрание. Выступили заведующие пунктами Носовой, Зеленого, Коряговки, Осколково. Рассказали и бригадиры о своей работе. Председатели колхозов отчитались перед рыбаками, как была проведена посевная, как идет сенокос, силосование, сколько выдоено молока, сбито масла, наварено сыра, выращено телят. Председатель колхоза «Харп» Василий Семенович Хатанзейский помянул про работу на оседлой базе в Коряговке, про холмогорских коров, про большой огород, а больше все про оленей говорил — он недавно из стад приехал. Рассказал он, как прошел перегон оленей с зимовок в кожвинских лесах к морю, как провели отел, сколько народилось оленят, каков отход оленьих телят, велико ли теперь поголовье оленей. И каждый процент, какой поминал Хатанзейский, мерялся на сотни оленей, а оленьи стада — на большие тысячи.

— Пахали мы в этом году трактором, из МТС брали, — сообщал мой брат Алексей про голубковский колхоз. — За войну своих трактористов вырастили Володю Маркова, да мою девку Ганьку, да Бабикову Марину. Нынче все трое управляются с трактором, что твои механики. Огородишко нехудой получился. Полеводка наша Ефросинья Коротаева — боевая женка. Репы, да картошки, да редьки и колхозу и на рынок хватит.

Переселенцам своим голубковцы пять домов выстроили, на десять семей. Каждой семье по корове дали. Сенокос ходом идет: двум косилкам да двум грабилкам покою не даем. Силосу три ямы заготовили. Людей теперь у нас прибыло, так колхоз разрастим. Надо только нашим бригадирам здесь покрепче учить переселенцев рыбацкому делу.

Кто про свои неполадки промолчал, вспомнил о них секретарь райкома. Взял Талеев слово — и давай вычитывать. Все рыбацкие недоглядки да промашки у Талеева на виду да на счету: что самим рыбакам не видно, он уже давно увидел; о чем было не думано, давно подумал.

Успел он откуда-то узнать, что светлозерцы с голубковцами только сегодня в соревнование вступили. В упрек поставил светлозерцам, что их председатель до теперешней поры ни разу не приехал ко своим рыбакам.

Не понравилась Талееву и речь Хатанзейского: больно уж было в «Харпе» все чисто и гладко и швов не знатко.

— Отел-то в оленях ранний был? — спрашивает он Хатанзейского.

— И ранний и дружный! — весело говорит председатель «Харпа».

— Телята-то небось и сейчас уже большие?

— Что твои нелюку, — еще веселей отвечает Хатанзейский.

— К осени-то вовсе вырастут?

— Как не вырастут! — соглашается тот. — От больших не отличить будет.

И видно, что ему по сердцу пришлись вопросы секретаря.

— Этак они к осеннему гону как раз подоспеют? — все ласковей спрашивает Талеев. — К новой весне ни одной сырицы[43] не останется? Пожалуй, «Харп» на первое место выйдет? План оленеводства вдвое выполнит?

Хатанзейский и вовсе растаял, только успевает ответы давать:

— Подоспеют!.. Не останется!.. Выйдет… Выполнит!..

А Иван Филиппович теперь коровами интересуется. Спрашивает он, сколько в Коряговке коров отелилось, как телята растут. Выходило по ответам Хатанзейского, что на колхозной молочной ферме дела идут еще лучше: телят много, ухаживать за ними ненки-доярки не хуже русских научились, за сутки теленок без мала на килограмм прибывает.

— К осени-то этак и вовсе на больших сойдут? Можно будет нового приплода от них ждать?

— Что я, вовсе глупый, что ли? — рассердился председатель. — Да наш зоотехник меня повесит за такое дело…

— За какое дело? — удивляется Талеев.

— Да кто мне разрешит породу мельчить! Холмогорская ведь порода-то…

— А кто тебе разрешал мельчить породу оленей? — говорит секретарь райкома.

И только тут смекнул Хатанзейский, к чему клонил Талеев. А Талеев объясняет:

— Осенью в оленьих стадах начнется гон. Телята пасутся вместе со всеми оленями. На будущую весну важенки недоростки будут иметь уже своих телят. Сколько таких важенок гибнет от нерастёла, ты, товарищ Хатанзейский, не хуже меня знаешь. Сколько телят мертвых родится? А и выживут — будут они мелкие да больные. По приросту «Харп» на первое место выскочит, а на самом деле весь план оленеводства рушится. Через год-два-три стада измельчают, олени выродятся. Что же это, как не очковтирательство? — спрашивает Талеев.

Хатанзейский молчит.

— Это самый настоящий обман государства, — говорит Талеев.

— Что же мне делать? — спрашивает председатель «Харпа».

— Отдели их в особое стадо.

— Силы не хватает. И сейчас-то едва справляемся. Оленей беда много.

— Тогда вот что. Поезжай в Нарьян-Мар на зональную станцию и скажи: пусть они что хотят придумывают, а чтобы ни одного случая ранней стельности в стадах не было. И помни, что оленью породу тоже не портить, а улучшать надо.

Председателям колхозов да бригадирам советует Талеев не забывать про политическую работу. И опять светлозерцев в пример приводит.

— Мне, — говорит, — Сядэй рассказывал, что там сами рыбаки дружной семьей живут и других за собой тянут. И беседы, и читка газет, и радио все у них поднимает людей на выполнение плана.

— На перевыполнение, — поправляет его Матвей, а сам улыбается.

— Да, — соглашается Талеев, — на перевыполнение. Колхоз «Весна» первым изо всех рыбацких колхозов выполнил свой план белой рыбой, объявляет он рыбакам.

Все захлопали в ладоши. Матвею пришлось встать и раскланяться.

— Надо работать так же, как работают светлозерцы, — закончил Иван Филиппович.

Михайло Вынукан сидел, сидел да и поднялся.

— Сильный, — говорит, — народ светлозерцы. А только мы, голубковцы, тоже силы своей не утаим. Взялись — так поборемся…

Последним говорил Матвей.

— Нынче, — говорит, — не то что человек от человека, край от края не прячется. Что мы здесь сказали, услышат и в Казани. Что посеяно на Алтае, процветает и в Полтаве. А мне что-то думается про Астрахань. До войны мы с ней не один год делами перекликались. Нынче пора опять мирная. Давайте-ко, други, вспомним старую дружбу да кликнем-ко им свой вызов. Пусть снова наша мать Печора с Каспием об руку идет!..

В самом Юшине живет бригада из деревни Пылемец. Тони у них под боком, на том же правом берегу, ставные невода ставят за Печорой, а семга подойдет — ловят ее между Юшиным и Пнёвым. Когда мы всем собранием вслед за Талеевым пошли смотреть, как работает Юшинский рыбоприемный пункт, пылемчане только что подъехали к берегу со свежим уловом. Пылемецкий бригадир Александр Семенович Попов был вместе с нами на собрании, а рыбаки и без него свое дело знают.

— Каково, ребята, рыбка подошла? — спрашивает Попов.

— Хорошо! Взвеселила! — откликаются рыбаки.

Вытащили они на берег ящики, а с берега и в склад несут.

Приемщик Яков Дрыгалов встречает рыбу у весов. Только глянул он на ящики — головой закачал:

— Вот это рыбка! — говорит. — Не рыба, а серебро.

Глаз у него наученный, лишний раз ему не надо рыбу перебирать. Видит он, что сиги как клин, и первым сортом принимает. Чешуя у сигов не сбита, сами они долгомерные, мясистые, килограмма полтора каждый. Александр Семенович довольнешенек:

— Сиги хороши, так ведь это еще мелкотье. Ты глянь-ко, каковы у нас нельмы, — глаза разбегутся.

А рыбаки уже носят новые ящики, и в каждом — одна к одной полнотелые, мягкие, нежные нельмы.

Набежали рабочие шкерильщики. Бригадиром у них Якова жена, Варвара Степановна. Ростом она маленькая, сама черненькая. И такая она шутница-пересмешница! Вот и сейчас — не успела за порог склада шагнуть, а уж кричит:

— Но, ребята, держись! Придется опять с белоглазыми побороться!

А «ребята» у нее — переселенки из разных мест и краев — того и ждут. Хватают они ящики с рыбой, по двое за ящик, и тащат на склад.

За дощатой загородкой под ножами только шум стоит. Ножи у шкерильщиков бритвенной остроты: проведут таким от головы к хвосту — брюхо нельмы на две половинки развалится. За жиром не видно чрева. С обеих сторон сорвет шкерильщик по белой полосе, и все равно потроха в жиру, как в сметане замешаны. Собрала Варвара Степановна с одной крупной нельмы весь жир, бросила на чашечные весы, на другую чашку поставила гирю на полкило не может гиря перетянуть…

— Вот так нельма! — удивляемся мы.

— Видно, что на свободе питалась, — смеется Варвара, и зубы у нее блестят, как нельмовая чешуя…

Сигов и нельму помельче уложили в высокие чаны и засолили.

Когда чаны наполнятся и рыба вберет в себя соль, сложат рыбу в бочки, заколотят и с первым пароходом отправят в Архангельск. Крупную, отборную нельму понесли на ледники. Там ее уложили в ящики, пересыпали снегом и солью и оставили замерзать. Придет пароход с холодильником, и повезут ее свеженькую. Будут есть ее люди да нахваливать:

— Ну и рыбка, будто только что из воды!

На другой день собрались мы было в клуб наведаться, да узнали, что открыт он только по вечерам, когда собирается молодежь на танцы. Все другое время и книги в библиотеке, и газеты в читальном зале, и шахматы, и бильярд под замком.

— Да у вас хуже, чем у нас в Пнёве! — удивляется Михайло Вынукан. Только вот радио у нас нет.

— Почему?

— Да питание выдохлось.

— Батареи в Нарьян-Маре есть, — говорит Матвей. — Закажи через рыбкооп. Как можно жить без радио? — удивляется он. Да нашим светлозерцам это и глаза, и уши, и души половина. Нынче в нашем светлозерском клубе Москвы уголок.

Знала я, что Матвей не хвастает. Про клуб Матвей даже скромно сказал: был это не клуб, а Дом культуры. Хороший в Оксине драматический коллектив: он и в Нарьян-Мар с постановками ездил — в грязь лицом не ударил. Не худой в Оксине хоровой кружок, песенниц у нас немало. А в Светлозерье все на голову выше, на что там ни посмотри — на колхозную радиогазету, телефонную станцию, на живое дело агитаторов, на вечерние лекции колхозников — во всем Светлозерье другим печорским деревням пример показывает и этим далеко славится.

В Юшине светлозерцы заглянули в каждую мелочь: не задерживает ли Юшино почту, хорошо ли поставлено дело в сберкассе? Как и на собрании в рыбацких делах, так и здесь видела я, что хорошего везде много, будет и лучше. Попади я на теперешнюю путину десять годов назад, ушки заплясали бы. А теперь жизнь на десять ступеней вверх шагнула, и мы уже недовольны: все кажется нам, что на какую-то ступень мы еще шагнуть могли бы.

— Сами не хотим от жизни отставать, да и жизни от нас отстать не дадим, — услышала я слова Матвея и вздрогнула: будто мои мысли он прочитал.

Если бы меня кто-нибудь спросил, почему я живу у светлозерцев, а не у своих голубчан, — я так бы и не ответила. Вот уж перевалило лето на вторую половину, заходили и над матерью Печорой круговые ветры, а никак не поднимут меня с нового насиженного места.

На другом берегу реки рыбачит, как умеет, мой сынишка Клавдий. Через месяц ему уезжать в школу. Мимо Пнёва ездят на катерах к морю и от моря два других моих сына — молодые капитаны Степан да Николай. Знаю я останавливаются они у голубчан ночевать, иной раз проводят в Пнёве и целые дни: Степан устанавливает фонари на Соколке да на Мохнатой, Николай от Печорского порта тоже заглядывает в Пнёво — то на сенокосы людей развозит, то за молоком проедет в понизовские колхозы. А я живу на другом берегу, у светлозерцев, и никуда не хочу уезжать. Словно они мне стали ближе своих голубковских колхозников, дороже сыновей.

Обо всем этом думалось мне, когда я вернулась обратно к светлозерцам из Юшина.

В ту ночь первый раз за лето солнце присело на воду. Какую-то минуту оно полоскалось в волнах, приумылось, освежилось и снова гулять.

— Дело к осени пошло: солнце выкупалось, — примечают светлозерцы. Теперь оно почнет воду проверять.

Раздулся вольный-неодольный ветер с севера. Будто узорчатые кружева, изодрал он облака, смял их в комья и начал перекатывать в летнюю сторону. Утром так рассвисталась буря, что ехать куда-нибудь нельзя было и подумать.

Лежать бы рыбаку без дела на боку да с утра до ночи слушать сказки. Но в Глубоцком шару день начался, как всегда. В положенный час вскочил на ноги Матвей и всех нас поднял:

— Вставай, ребятки! Сон невесом, надо время знать, сколько спать…

После завтрака Матвей спрашивает:

— Дело у всех есть?

Оба звеньевые свое дело знают: надо им невода перебрать, все рывины перечинить, где плавков или кибасов недостает, новые смастерить. Комсомольцы уже три дня плавали со сколоченным веслом, надо новое вытесать. Анна Егоровна заказывает Федору Поздееву уключину переставить да новый шест приискать.

— Ты, Николай Протасьевич, да вы, ребята, — говорит Матвей, — пойдете нынче дрова заготовлять: у берегов, как припай, бревна набились, хоть дом строй.

Мы с Марьюшкой взялись стряпать, обед готовить. Фекле Егоровне досталось баню топить. Ивана с Прохором послал Матвей к складу.

— Проконопатьте углы хорошенько, — говорит Матвей, — а то дождь по углам засекает. Да над самыми дверями крышу просмотрите — протекает. Похоже, что в двух местах тесины сменить надо, пока вовсе не выгнили.

Вся бригада на ногах. Василий Сергеевич пошел свой катерок обходить. А сам бригадир уселся за обеденный стол, обложился бумагами и счет да выкладку повел. На другой половине стола пишет что-то свое Петя Канев.

Стряпаем мы с Марьюшкой на посудном столе и посматриваем на свою бригадную канцелярию. Что считает Матвей? О чем пишет Петя? О юшинском ли собрании? О наших ли голубчанах? Али о дружной работе своих светлозерцев?

Добрых полдня прощелкал Матвей на счетах, а в обед объявил рыбакам:

— А ведь мы свой план и без вешнего запаса выполнили!

Вешним запасом светлозерцы называли свой первый улов до той поры, пока комсомольское звено отделилось. Сказал он слово — всех порадовал.

Комсомольцы выпустили стенную газету. И, хоть дело шло к осени, называлась газета «Весна». В передовой статье говорилось про большую победу светлозерцев.

«Светлозерцы сдержали свое слово только наполовину, — писал Петя Канев. — Смелое обещание — выполнить два годовых плана за лето — может быть выполнено. Но для этого надо не успокаиваться, а работать так же напряженно и в дальнейшем. Со дня на день надо ждать подхода семги».

А в Печору семга все не шла.

— Семужка не торопится, — качает головой Матвей.

— Вода еще ей, видно, не по вкусу, — говорит Иван.

— Вода все еще сухая, — соглашается Трифон Окулович.

А все же светлозерцы не ждали, что семга сама на берег выскочит. Три ночи пробовали комсомольцы ловить и поплавью и тяговым неводом — и никакого толку. Зато после третьей ночи приносит Миша Матвею невиданную на Печоре рыбу — стерлядь. Диву дались рыбаки: откуда она приблудилась?

— А по воздуху, — говорит Петя.

Когда Петя объяснил, пришлось поверить. Оказывается, до войны рыбтрест завез с Двины самолетом сколько-то тысяч стерляжьих мальков. С той поры и растут они в Печоре. Стерлядь, что принес Миша, весила около килограмма.

— Вот тебе и небылица! — чешет затылок Иван.

— Быль неоспоримая! — удивляется Трифон Окулович.

Велик летний многозаботный рыбацкий день. Прежде всех подымается Марьюшка. Повар на путине раньше других встает, позже других ложится. Утром надо вскочить и за какой-нибудь час приготовить еды-питья на большую колхозную семью. Рыбаки еще спят, а у Марьюшки нож светит, посуда звенит, самовар на столе прискакивает.

Вторым в бригаде подымается Матвей. Успеет только одеться — и к Печоре. Воду пощупает, воздух понюхает, речку взглядом обведет, прикинет что-то в уме и идет поднимать звеньевых. А рыбаки уже навстречу, как гуси, к воде идут, с полотенцами да мылами.

После завтрака рыбаки приказов не ждут: дело само в глаза глядит, так не отворачиваются. Как Марьюшка свои чашки, ложки, так и рыбак свои сети десять раз на день переберет.

Все свое хозяйство доглядит, и в лодки садиться нужно. Одно звено едет с тягловым неводом, а все другие — по ставным отправляются. Сегодня звено Анны Егоровны поставушки трясет, а завтра их комсомольцы сменят. Что из ставных неводов вытрясут, между звеньями пополам счет ведут, а на тягловом у каждого звена свой счет. И вот оба звена стараются: каждый хочет в общую кучу из своей лодки побольше положить. И для всех у Матвея один закон в работе:

— Есть голос — запевай, не умеешь запевать — пой, не можешь петь подголосничай!

Отправилась я из Нарьян-Мара на легком светлозерском катерке ко своим голубчанам, да за целое лето все еще никак не могу до них доехать.

Много в нашей стране краев да областей. Добрую половину этих краев я смотрела, про другую читала. А спросите меня, какой край мне кажется краше, — отвечу я без раздумья: наша мать Печора.

Много на Печоре богатых и славных колхозов. Видала я их на далеких тундровых речках, живала я в колхозных оленьих бригадах, бродила в заполярных колхозных полях, ездила по большим печорским притокам, заглядывала в печорские верховья — и везде шумит работой колхозная жизнь. А про то, какой печорский колхоз моему сердцу ближе, душе милей, глазам любей, лучше не спрашивайте.

Еще два месяца назад я, не задумываясь, ответила бы: «Ну, конечно же, наш голубковский колхоз имени Смидовича!» А сейчас вот сказать не могу.

Больше чем полвека прожила я в своем Голубкове и за это время сжилась со всеми: что ни голубковец, то свой да родной. Половина деревни — родня, другая половина — соседи близкие, друзья хорошие. Приедешь в Голубково или к рыбакам-голубчанам в Пнёво — с честью меня встречают. А тут приковал меня к себе веселый народ светлозерцы.

«Что в них такое кроется, что смотришь — и глаз оторвать не можешь?»

Перебираю я в уме все, что за эти два месяца видела и слышала. Все как будто здесь такое же, как и в любой другой рыбацкой бригаде. Вон и в голубковском колхозе ловят рыбу такими же новыми, уловистыми снастями. То же соревнование шевелит людей, тот же задор большевистский заставил голубчан принять вызов светлозерцев, а зятя моего Михайлу Вынукана меряться силами с Матвеем Перегудой.

Так же там днем и ночью новинка старинку гонит. Так же на любой час откликнется частушка, в любую минуту — пословица. Все будто такое же — и все не такое. И похоже, да не то же. Долго я ломала голову, в чем у светлозерцев отличка, и ничего не могла придумать. Помог мне разобраться все тот же Матвей.

— Есть, — говорит, — у нас одна загадка неотгадливая: «Что такое, чего люди слыхом не слыхали, видом не видали?» Вот нынче я знал бы, что ответить…

Я молчу, жду отгадку. С какую-то минуту потомил меня Матвей и сам же отвечает:

— Да мы сами, — говорит. — У нас любой человек чудо чудное, диво дивное, ни в какой другой земле не сыщешь. А до нашей поры и вовсе слыхом не слыхано, видом не видано. Хоть тебя, хоть меня, хоть любого возьми…

— Непарные люди-то, — говорю я Матвею. — Будто ягоды на кусту: одни созрели, а другие только наливаются.

— Так ведь нальются же, — усмехается Матвей.

Вот этот разговор я и вспомнила, когда захотела понять, чем светлозерцы от голубчан отличаются.

И пусть не обижаются мои земляки-голубчане, что в этой книге не про них речь велась, а про удалых рыбаков-передовиков из деревни Светлозерье.

Днем светлозерцы ловят белую рыбу, а на ночь выезжают с семужьими поплавями. Ночь проплавают, утром приедут, ворчат:

— Бьемся-бьемся, а семга думушки не думает.

— Воду цедим, поредню рвем, время проводим, а хоть бы клесковина семужья попалась!

Отдохнут, день ловят, а на ночь снова едут. Хоть и сердятся рыбаки, а понимают, что караулить семгу надо: семужий день вот-вот подойдет.

Первая семга — первая слава. Не один год помнят на каждом рыбоприемном пункте, кто выловил первую за лето семгу. По всей Печоре гремит слава про колхоз, который впереди всех сдает первый семужий улов.

Проездили светлозерцы с неделю, запечалились.

— Вот тебе и выполняй встречный план семгой! — говорят они Пете Каневу.

— Возьмите-ка меня с собой, — говорю я поплавщикам. — Нынче я опять в свое счастье верю.

Солнышко плывет к закату, ветер дует с заречной стороны. Поплавь надо метать из-под ветра. Переехали мы Печору — солнце в воду ушло. Промерил Миша воду, не доезжая до берега, развернул лодку и прочь от берега едет.

— Считайте гребки, — командует он гребцам.

Досчитали те до двадцати, выбрасывает Миша бережной матафан, рыбацкий плавучий маяк: показывает он, где поплавь начинается. За матафаном выбрались из лодки уши, а за ушами и вся поплавь идет. Мечет Миша нижнюю тетиву, Верочка — верхнюю, и за лодкой остаются плавки, будто бусы на нитке. На середине поплави другой матафан — крестовина из двух метровых досок. В середине крестовины столбик на полметра, а на столбике метелка, чтобы на воде видно было.

Целую неделю поплавщикам если и семга не ловилась, зато белой рыбы вдоволь было. А тут, как на смех, ни сига, ни нелемки. И только в самом конце берега завалился тяжелый, как колодина, налим да на пару с ним такая же грузная щука. Никогда щука в поплавь не мечется, если бы кто и сказал про то, я первая не поверила бы. А тут своими руками выхватила.

Вторую поплавь загадала я на свое счастье.

— Семги, — говорю, — еще не бывало. А уж если она в эту поплавь придет, значит, крепкое мое счастье.

И, верно, пришла тут и белая рыба, а вместе с ней и долгожданная первая семга. Все меня поздравляют. Иван завидует, а Верочка головой качает.

— Как это можно счастье с удачей путать? А вот не попала бы семга, что ж ты, Романовна, себя несчастной стала бы считать?

— Нет, — говорю, — Верочка. Три года подряд не заглянула бы в Печору семга, и тогда я свое счастье не утеряла бы.

Добыча ловца не ждет. Вовремя встретили светлозерцы семгу. Как весной взяли они скорохваткой большие тонны белой рыбы, так и теперь полными сетями черпали из Печоры живое серебро. Любая рыба идет — и то рыбаки весело ходят, смело ступают, светло поглядывают, а тут семга — вот люди и в задоре, как соколы в полете.

— Вода жидка, да семга густа.

— Пошла семужка. Только самим нынче плошать не надо.

Пожилые молодым не уступают, а и в Мишином звене комсомольская честь не гнется: догнали они Анну Егоровну и отставать не хотят. И вот в радости, в работе да веселье зародилась у рыбаков дума: «А нельзя ли нам свой план втрое перехлестнуть?»

Озорные эти слова первая сказала Верочка. Давно, видать, в комсомольских головах эта дума бродила.

Анне Егоровне сказали — та призадумалась. Трифон Окулович принахмурился.

— Всю Печору не вычерпать…

Николай Протасьевич прищурился и спрашивает:

— А по силам ли, ребята, затею затеяли?!

— А ведь стоит взяться, — отвечает Анна Егоровна.

— Выдюжим, — говорит и Степан Петрович.

— Осилим, — соглашается Николай Богданов.

А когда и Трифон Окулович без единого слова пожал Мише руку, сели звеньевые за стол и переписали свой договор наново.

Еще через неделю пришла из Усть-Цильмы газета. В статье Пети Канева говорились про светлозерцев хорошие слова: назывались они рыбаками-десятитонниками. И хоть дело это было у светлозерцев только еще надумано, из Петиной статьи было видно, что это живая быль. «У светлозерцев слова с делами не спорят», — писал Петя. А надо всей газетной полосой стояли большие цифры: «10 тонн на рыбака вместо 28 центнеров по плану!»

Весь август играли над Печорой переметные ветры. На какой-то редкий день отстоится погода. На реке тишь да гладь, а по небу все еще бегут непоседливые тучки. Ветерок-тиховей обмахнет своим легким крылом Печору. Пробежит темной полоской с берега на берег малая пузырчатая рябь. И опять на воде светлота, гладкота, ясень. Изредка прочеркнет по воде своим хребтом прямую ровную черту кривозубая щука, метнется в сторону от берега розовоглазая сорожка — и опять на реке тишь да гладь: ходи да слушай речи тундровых речек, урчанье ручьев, голоса далеких лесов.

Промелькнет такой редкий погожий день, и опять август заговорит ветрами. Налетит просоленный морем полуночник, приведет с собой взлохмаченные грозовые тучи. Свернутся они черными сытыми котами, помурлыкают громом. Проведет им ветер против шерсти — искры сыплются.

Сначала подымется на реке неживая окатистая волна, а потом разойдется, расшумится ветер — и ну колыхать мать Печору! Стадами, будто белые резвоногие олени, пасутся на реке волны. А меж них пастухами ездят на лодках, как на нартах, наши рыбаки и помахивают хореями-шестами, промеривают под собой непроглядную глубину.

Ничто не останавливает и светлозерцев в эту пору. С самой весны стоит у них в ушах молодой, зазывный клич старого бригадира:

— Вот они, руки-то! С морской волной схватятся — переборют!

Давно уехал от нас Петя Канев. Увез он с собой целый ворох новых рыбацких пословиц да поговорок, собрал все Оленькины песни и столько записал Матвеевых речей, что печатай он их целый год в газете — еще останется.

К концу августа снова начал Матвей на счетах пощелкивать, все квитанции подсчитывать, а в первых числах сентября объявил, что закончен светлозерцами и второй годовой план. Как просил Петя Канев, Матвей телеграфировал ему про это.

— Поднажмем, ребята, третий план одолеем, — говорил он, когда воротился из Юшина. — Так будем работать, сумеем в свой век три века упихать!

А «ребята», сколько ни жмут, перегнать друг дружку не могут.

Голубковские колхозники той порой худо ли, хорошо ли, а также подходили к полутораста процентам. Как-то Матвей туда снова съездил. Приезжал ответно в Глубокое и Михайло Вынукан.

— Двести процентов выполним, а сколько на третью сотню перейдем, не могу сказать, — говорил он Матвею.

— Молодцы голубковцы! — хлопал его по плечу Матвей. — Держись за гриву века, а не за хвост. Время нас разбудило, а теперь мы ему покоя не даем.

— Как это не даем? — удивляется Вынукан.

— Да так, — усмехается Перегуда. — Рядом с нами секунда и та растет: и не велика она, а укладиста.

— Да что она, не прежняя, что ли, секунда-то? — еще больше удивляется Михайло.

— Выходит, не прежняя. Время нас, а мы время переделываем.

На другой день распрощалась я со светлозерцами. Пора мне было везти сынишку в Нарьян-Мар. Вместе со мной ехал и Юра. К светлозерцам со дня на день должны были приехать из родного колхоза новые люди на подмогу. Впереди еще ждали их и ветры, и грозы, и бури, и тяжелые, многозаботные дни.

Рано утром, на рассветной зоревой тиши, ходила я по знакомому берегу. И сами собой складывались в новую песню простые слова:

Я смотрела в зарю и хотела узнать, каков будет день.

1950