Маяковский начинается

Война разразилась

внезапно,

как ливень;

свинцовой волной

подступила ко рту…

Был посвист снарядов и пуль

заунывен,

как взвывы

тревожной лебедки в порту.

Еще не успели

из сумрака сонного

ко лбу донести —

окрестить —

кулаки,

как гибли уже

под командой Самсонова

рязанцы,

владимирцы,

туляки.

Мы крови хлебнули,

почувствовав вкус ее

на мирных,

доверчивых,

добрых губах.

Мы сумрачно вторглись

в Восточную Пруссию

зеленой волной

пропотелых рубах.

И хоть мы не знали,

в чем фокус,

в чем штука,

какая нам выгода

и барыш, —

но мы задержали

движенье фон Клука,

зашедшего правым плечом —

на Париж!

И хоть нами не было

знамо и слыхано

про рейнскую сталь,

«цеппелины»

и газ,

но мы опрокинули

планы фон Шлиффена, —

как мы о нем, —

знавшего мало о нас.

Мы видели скупо

за дымкою сизой,

подставив тела

под ревущую медь,

но —

снятые с фронта

двенадцать дивизий

позволили

Франции уцелеть.

Из всех обнародованных

материалов

тех сумрачных

бестолковых годин —

известно,

как много Россия теряла.

И все ж

мне припомнился

новый один.

Один

из бесчисленных эпизодов,

который

невидимой силой идей

приводит в движение

массы народов,

владеющих судьбами

царств и людей.

Министры — казну обирали.

Шакальи

фигуры их

рвали у трупов куски.

А парни с крестами —

шагали, шагали,

разбитые пополняя полки…

Я ехал в вагоне,

забритый и забранный

в народную повесть,

в большую беду.

Я видел,

как учащенными жабрами

держава дышала,

как рыба на льду.

Вагон третьеклассный.

В нем — чуйки, тулупы,

тенями подрагивающими

под бросок,

огарок оплывший

и въедливый, глупый,

нахально надсаживающийся голосок.

Заученных слов

не удержишь потока:

«За матушку Русь!

За крушенье врага!»

А сверху глядела

папаха,

винтовка

и туго бинтованная

нога.

Оратор

захлебывался, подбоченясь,

про крест над Софией,

про русский народ.

Но хмуро и скучно

глядел ополченец

на пьющий и врущий

без удержу рот.

Оратор — ярился:

«За серых героев!

Наш дух православный —

неутомим!

Мы дружно сплотимся,

усилья утроив,

и диких тевтонов

вконец разгромим!»

Когда ж

до «жидов»

и до «социалистов»

добрался

казенных мастей

пиджачок, —

не то обнаружился

просто в нем пристав,

не то это

поезд сделал толчок,

но раненый ясно,

отчетливо,

строго,

с какой-то

брезгливостью ледяной

отрезал:

«Мы не идиоты!» —

и, ногу

поддерживая,

повернулся спиной.

«Мы не идиоты!» —

вот в чем было дело

у всех этих раненых

без числа;

вот что

и на стеклах вагонных нальдело

и на сердце

вьюга в полях нанесла.

На скошенных лезвиях

маршевой роты

мелькало,

неуловимо, как ртуть,

холодное это:

«Мы не идиоты!» —

и штык угрожало

назад повернуть.

И, правда,

кому б это стало по нраву, —

пока наживалась

всесветная знать, —

на Саву, Мораву

и Русскую-Раву

своими скелетами

путь устилать?!

Вагон тот —

давно укатился в былое,

окопы

запаханы в ровную гладь,

но память

не меркнет

об этом герое,

сумевшем

в три слова

всю правду собрать,

Три слова —

плевком по назойливой роже!

Три слова —

где зоркая прищурь видна!

Три слова —

морозным ознобом по коже,

презрение

выцедившие до дна!

И в это же время, —

две капли таковский, —

с правдивостью

той же

сродненный вдвойне,

бросал свои реплики

Маяковский

Кащеихе стальнозубой —

Войне.

Он так же мостил

всероссийскую тину

булыжником слов —

не цветочной пыльцой;

ханже и лгуну

поворачивал спину,

в пощечины

с маху хлеща подлецов.

И понял я

в черных бризантных вихрях,

что в этой

тревожной браваде юнца

растет

всенародный

российский выкрик,

еще не додуманный

до конца.

Я понял —

не призрак поэта модный,

не вешалка

для чувствительных дев, —

что это великий,

реальный,

народный,

пропитанный

смехом и горечью

гнев.

Я понял,

что, сердце сверяя по тыщам,

шинель рядового

сносив до рядна,

мы новую родину

в будущем

ищем,

которая

всем матерински

родна.

Спросите теперь

у любого парнишки:

«Мила тебе родина?

Дорог Союз?» —

и грозно сверкнут

пограничные вышки,

в бинокль озирая

границу свою.

Ту, за которую

драться не стыдно,

которой

понятны нам цели

и путь,

с которой

и жить

и умереть —

не обидно

ничуть!