Маяковский начинается

Теперь

начать о Крученых главу бы,

да страшно:

завоет журнальная знать…

Глядишь —

и читатель пойдет на убыль,

а жаль:

о Крученых надо бы знать!

Кто помнит теперь

о царевой России?

О сером уезде,

о хамстве господ?

А эти —

по ней

вчетвером колесили

и видели

самый горелый испод.

И въелось в Крученыха

злобное лихо

не помнящих роду

пьянчуг,

замарах…

Прочтите

лубочную «Дуньку Рубиху»

и «Случай с контрагентом

в номерах».

Вы скажете —

это не литература!

Без суперобложек

и суперидей.

Вглядитесь —

там прошлая века натура

ползучих,

приплюснутых,

плоских людей.

Там страшная

простонародная сказка

в угарном удушье

бревенчатых стен;

полынная жалоба

ветра-подпаска

с кудрями,

зажатыми промеж колен.

Там все:

и острожная сентиментальность,

и едкая,

серая соль языка,

который привешен,

не праздно болтаясь,

а время свидетельствовать

на века.

Наклеят:

«Он мелкобуржуазной стихии

лазейку тайком

прорывает в марксизм…»

Плохие чтецы вы,

и люди плохие,

как стиль ваш ни пышен,

и вид — ни форсист!

Вы тайно

под спудом

смакуете Джойса:

и гнил, дескать, в меру,

и остр ананас…

А то,

что в Крученых

жар-птицею жжется,

совсем не про это,

совсем не про нас.

Нет, врете!

Рубиха вас разоблачает,

со всем вашим скарбом

прогорклым в душе.

Трактир ваш дешевый

с подачею чая,

с приросшею к скважине

мочкой ушей.

Ловчите,

примеривайте,

считайте!

Ничем вас не сделать

смелей и новей —

весь круг мирозданья

сводящих к цитате —

подросших

лабазниковых сыновей.

Вы, впившиеся

в наши годы клещами,

бессмысленно вызубрившие азы,

защитного цвета

литые мещане,

сидевшие в норах

во время грозы.

Я твердо уверен:

триумф ваш недолог;

закончился круг

ваших тусклых затей;

вы — бредом припомнитесь,

точно педолог,

расти не пускавший

советских детей.

К примеру:

скажите, любезный Немилов,

вы — прочно привержены

к классике форм

и, стоя

у «Красной нови» у кормила,

решили,

что корень кормила — от «корм»?

Вы бодро тянули

к чернилам ручонку,

когда,

Либединского

выся до гор,

ворча,

Маяковскому ели печенку;

ваш пафос —

не уменьшился с тех пор?

А впрочем,

что толку —

спросить его прямо?!

Он примется

с шумом цитаты листать.

Его наделила с рождения мама

румянцем таким,

что краснее не стать!

Так вот,

у таких и отцы были слизни;

их души тревожил

лишь шелест кушей.

А Вася Каменский —

возьми да и свистни

в заросшие волосом

дебри ушей.

Ух, и поднялось же:

«Разбой! Нигилисты!

Они против наших музеев и книг!»

Один — даже —

модный профессор речистый

«явленье антихриста»

выявил в них.

А свист был — веселый,

заливистый,

резкий!

Как нос ни ворочай,

куда ни беги,

он рвался — за ставни,

за занавески,

дразня их:

«Комолые утюги!»

Тот свист был —

всему

прожитому до реди,

всему

пережеванному на зубах,

всему,

что свалялось в родные,

в соседи,

что пылью крутилось

в дорожных клубах.

Как вам рассказать

о тогдашней России?..

Отец мой

был агентом страховым.

Уездом

пузатые сивки трусили.

И дом

упирался в поля —

слуховым.

И в самое детство

забытое, раннее —

я помню —

везде окружали меня

жестянки овальные:

«Страхование —

Российского общества —

от огня».

Слова у отца непонятны:

как полисы,

как дебет и кредит,

баланс и казна…

И я от них бегал

и прятался по лесу,

и в козны

с мальчишками дул допоздна.

А ночью

набат ударял…

И на голых

плечах,

что сбегались,

спросонья дрожа,

пустивши приплясывать

огненный сполох,

в полнеба плечом

упирался пожар.

Я видел,

как, бревна обняв и облапив

и щеки мещанок зацеловав,

прервав стопудовье

зловещего храпа,

коробит огонь

жестяные слова.

«Российского общества»

плавилась краска,

угрюмые

рушились этажи…

И все это было

как страшная сказка,

которую хочется пережить.

Я вырос

и стал бы, пожалуй, юристом.

А может — бандитом,

а может — врачом.

Но резкого зарева

блеском огнистым

я с детства был

взбужен

и облучен.

И первые слухи

о новом искусстве

мне в сердце толкнули,

как окрик: «Горим!»

В ответ им

безличье, безлюдье, безвкусье,

ничей с ними голос

несоизмерим.

В ответ им

беззубый,

безлюбый,

столетний

профессорски старческий вышамк:

«Назад!»

В ответ им

унылой,

слюнявою сплетней

доценты с процентами вкупе

грозят.

Язычат огнями

их перья и кисти,

пестреет от красок

цыганский их стан,

а против —

желтеют опавшие листья,

что стряхивает с холста

Левитан.

И тысячи

пламенной молодежи,

которая вечно

права и нова,

за ними идут,

отбивая ладоши,

глядеть,

как горят

жестяные слова!