Майор Барбара

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Во дворе Вестхэмского убежища Армии спасения довольно холодно в это январское утро. Само здание убежища — старый склад — только что побелено известкой. Фасад его выходит на середину двора; в нижнем этаже — дверь, другая — в верхнем, чердачном этаже, без балкона и без лестницы, но с блоком для втаскивания наверх мешков. Если выйти из двери нижнего этажа во двор, налево — во­рота на улицу, за воротами — каменная кормушка для ло­шадей, направо — стол под навесом, защищающим его от непогоды. Возле стола лавки; на одной из них сидят мужчина и женщина. И ей и ему, как видно, сильно не везет в жизни; они кончают завтрак — у каждого по толстому ломтю, намазанному маргарином с патокой, и по кружке воды с молоком.

Мужчина — ремесленник без работы, говорун и позер, еще молодой, юркий и достаточно сообразительный, чтобы быть способным на все, кроме честности ы каких бы то ни было альтруистических побуждений. Женщина — обык­новенная старая карга, побирушка, олицетворение нищеты и отверженности. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле, вероятно, лет сорок пять. Если б это были богатые люди, в перчатках и с муфтами, укутанные в меха, они закоченели бы и чувствовали бы себя несчастными: январ­ский холод пронизывает до костей. После первого же взгляда на грязные строения складов на заднем плане и на свинцовое небо над выбеленными стенами двора любой со­стоятельный бездельник умчался бы на берега Средизем­ного моря. Но этих двоих тянет к Средиземному морю не больше, чем на луну; и так как они вынуждены дер­жать платье в закладе чаще, чем надевать его на себя, в особенности зимой, то холод их не угнетает, а, скорее, придает им бодрости, которая после еды переходит чуть ли не в веселье. Мужчина, отхлебнув из кружки, встает и прохаживается по двору, глубоко засунув руки в кар­маны и время от времени приплясывая.

Женщина. Ну как, после еды полегче стало?

Мужчина. Нет. Какая это еда! Вам это еще куда ни шло, годится, а мне, рабочему че­ло­ве­ку, — тьфу! и больше ничего.

Женщина. Рабочему человеку? А вы кто же такой будете?

Мужчина. Я? Живописец.

Женщина (скептически). Вот как? Скажите пожалуйста!

Мужчина. И скажу! Конечно, теперь всякий лодырь назы­вает себя живописцем. Ну а я так настоящий живописец, все что угодно могу разделать и под мрамор и под дуб. Мне цена тридцать восемь шиллингов в неделю, когда бывает работа.

Женщина. Так почему же вы здесь? Пошли бы да нанялись на работу.

Мужчина. Я вам объясню, почему. Во-первых, я не дурак... Ф-фу, ну и чертов же холод здесь! (Приплясывает.) Да, гораздо умнее, чем полагается быть в том звании, какое мне определили господа капиталисты; они ведь не любят, когда их видишь насквозь. Во-вторых, умному человеку тоже хочется пожить всласть; так что, если подвер­нется случай, я и выпить могу как следует, на совесть. В-третьих, я стою за интересы рабочего класса и потому стараюсь сделать поменьше, чтоб побольше работы до­сталось моим товарищам. В-четвертых, у меня хватает смекалки сообразить, за что ответишь по закону, а за что нет. Вот я и поступаю, как капиталисты: тащу все, что ни подвернется, если вижу, что мне это с рук сой­дет. Пока дела хороши, я человек трезвый, работящий и честный; как говорится — из дюжины не выкинешь. Ну а что толку? Когда дела плохи — а сейчас они из рук вон - и хозяевам приходится увольнять половину рабочих, так начинают всегда с меня.

Женщина. Как вас зовут?

Мужчина. Прайс. Бронтер О'Брайен Прайс. Обыкновенно зовут Снобби Прайс, для краткости.

Женщина. Ведь это все равно что столяр, кажется? А вы говорили, будто вы живописец.

Прайс. Нет, это не все равно что столяр, а подымай выше. Я себе цену знаю, потому что я человек умный, да и отеи у меня был чартист, начитанный, просвещенный человек; как-никак, держал писчебумажную лавочку. Я вам не ка­кой-нибудь дровокол или там водовоз, зарубите себе на носу. (Подходит к своему месту за столом и берется зй кружку.) А вас как зовут?

Женщина. Ромми Митченс.

Прайс (осушая кружку до дна). Ваше здоровье, мисс Мит­ченс.

Ромми (поправляя его). Миссис Митченс.

Прайс. Как! Ах, Ромми, Ромми! Почтенная замужняя жен­щина, а прикидывается шлюхой, чтоб ее спасала Армия спасения. Стара штука!

Ромми. А что мне делать? Не с голоду же помирать. Эти барышни в Армии спасения такие милые, такие добрые, а только им нравится думать, что ты была бог знает ка­кая, самая последняя, пока они тебя не спасли. Так поче­му же не уважить их, бедненьких? Они тут прямо замучи­лись с работой. И кто бы им дал денег на Армию спасения, если бы мы проговорились, что мы ничем не хуже других? Известно, что за народ эти леди и джентль­мены.

Прайс. Свиньи и мошенники, больше ничего. Ну, а все же хотел бы я быть на их месте, Ромми. А что значит Ром­ми? Прозвище такое, что ли?

Ромми. Это для краткости, вместо Ромола.

Прайс. Вместо чего?

Ромми. Ромола. Имя из какой-то книжки. Матери хотелось, чтоб я была похожа на эту самую Ромолу.

Прайс. Мы с вами товарищи по несчастью, Ромми. У нас такие имена, что никому не выговорить. Билл и Салли было не по вкусу нашим родителям, так вот я теперь Снобби, а вы Ромми. Ну и жизнь!

Ромми. Кто вас спасал, мистер Прайс? Майор Барбара?

Прайс. Нет, я сам, по своей охоте. Теперь я буду Бронтер О'Брайен Прайс — обращенный живописец. Уж я знаю, что им по вкусу. Я расскажу им, какой я был ругатель, картежник, как бил мою несчастную старуху мать...

Ромми (шокированная). Неужели вы били вашу мать?

Прайс. Ничего подобного. Она сама меня поколачивала. Да это не беда. Приходите-ка послушать обращенного живо­писца, тогда узнаете, какая она была наложная женщина, как сажала меня к себе на колени и учила молиться, как я приходил домой пьяный, вытаскивал ее из кровати за волосы, белые, как снег, и тузил кочергой.

Ромми. Ведь вот как это несправедливо! Всегда нас, жен­щин, обижают. Сами вы врете почище нашего: мастера разводить турусы на колесах. Только вам, мужчинам, можно врать на митингах, при всей публике, и с вами из- за этого носятся; а тут взвалишь на себя напраслину, да и шепчи ее на ушко всем барышням по очереди. Хоть они и набожные, а все-таки нехорошо это с их стороны.

Прайс. Правильно! Что же вы думаете, разве дозволили бы Армию спасения, если бы все у них делалось как надо? Вряд ли. Они нас тут приглаживают да причесывают, вы­водят в люди, чтоб можно было потом надувать да гра­бить. Только я тоже малый не промах. Скажу, будто ви­дел, как одного грешника на месте убило молнией, или будто слышал голос: «Снобби Прайс, куда ты пойдешь после смерти?» Уж потешусь вволю, верьте слову.

Ромми. Ну, пить-то вам не позволят все-таки.

Прайс. Так я это наверстаю на проповедях. Зачем мне пить, если можно развлекаться как-нибудь по-другому.

Дженни Хилл, миловидная девушка лет восемнадцати, бледная и усталая, входит в ворота, ведя Питера Шерли, худого и измученного старика рабочего; от го­лода он едва стоит на ногах.

Дженни (поддерживая Питера). Ну, ну, ничего. Сейчас я принесу вам поесть. Вам станет легче.

Прайс (встает и услужливо спешит принять старика из рук Дженни). Несчастный старик! Возвеселись, брат, здесь ты обретешь отдых, мир и счастье. Скорее несите зав­трак, мисс, он с ног валится.

Дженни торопливо уходит в здание.

Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит ку­сок хлеба с патокой да воды с молоком. (Сажает его за стол.)

Ромми (игриво). Что нос повесил, старичок? Гляди веселей!

Шерли. Я не старик. Мне всего сорок шесть лет. Какой я был, такой и остался. А седина у меня с тридцати лет. На три пенса краски для волос — только всего и нужно; что же, неужели подыхать из-за этого на улице? Боже ты мой! Я с тринадцати лет работаю по десять-двенадцать часов в день, никому ни гроша не должен; так неужели надо меня выбросить на свалку, а работу мою отдать ка­кому-нибудь мальчишке, который ее изгадит? А поче­му? Я же не виноват, что у меня волосы раньше времени поседели.

Прайс (ободряюще). Что толку ныть, инвалид ты не­счастный! Вышвырнули тебя, выту­ри­ли, дали тебе по шее, кому ты теперь нужен? Пусть эти жулики хоть обе­дом тебя накормят, посчитай-ка, сколько обедов они у тебя украли! Хоть что-нибудь из своего вернешь.

Дженни возвращается с хлебом и молоком.

Ну, брат мой, помолись и принимайся за угощение.

Шерли (смотрит с жадностью, но не дотрагивается до еды и плачет, как ребенок). Я никогда не брал ничего даром.

Дженни (уговаривает.) Ну, ну! Это вам господь посылает, он же не гордился и брал хлеб у своих друзей, почему же и вам не взять? А если хотите, вы нам можете заплатить, когда найдете работу.

Шерли (оживляясь). Да, да, верно. Я могу заплатить вам, это я беру взаймы. (Он весь дрожит.) О господи, госпо­ди! (Повертывается к столу и с жадностью набрасы­вается на еду.)

Дженни. Ну, Ромми, теперь вы лучше себя чувствуете?

Ромми. Благослови вас бог, милочка! Вы напитали мое тело и спасли мою душу.

Дженни, тронутая, целует ее.

Присядьте, отдохните немножко, вы, верно, ног под со­бою не чуете.

Дженни. Я с утра еще ни разу не присела. Такая масса ра­боты, что мы не в состоянии справиться. Нет, мне нельзя отдыхать.

Ромми. Помолитесь минутку-две, тогда и работа покажется легче.

Дженни (просияв). Да, просто удивительно, как минутная молитва возрождает человека! К двенадцати часам я так устала, что голова у меня кружилась, но майор Барбара послала меня помолиться, и я сразу почувствовала в себе новые силы. (Прайсу.) Получили вы хлеб?

Прайс (елейным тоном). Да, мисс; и я получил не один только хлеб, но и мир, который вы­ше разумения челове­ческого.

Ромми (с жаром). Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе боже!

Билл Уокер, подозрительная лич­ность лет двадцати пяти, показывается в воротах и недоброжелательно смо­трит на Дженни.

Дженни. Для меня счастье это слышать. После ваших слов я чувствую, что грешно с моей стороны бездельничать здесь. Работать, работать! (Она торопливыми шагами идет к дому.)

Билл нагоняет ее и преграждает ей дорогу; он держится мак вызывающе, что Дженни пятится от него, а он на­ступает с угрожающим видом и загоняет ее в глубь двора.

Билл. Знаю я тебя! Это ты мою девчонку сманила. Это ты ей на меня наговариваешь. Ну так я ее из-под земли добуду, хоть и не больно-то она мне нужна, да и ты тоже. Поня­ла? А все-таки я ее проучу, да и тебя заодно. Дам ей хо­рошую трепку, узнает тогда, как от меня бегать. Ступай скажи ей, чтоб вышла ко мне, не то я сам приду и вы­швырну ее вон. Скажи, Билл Уокер ее требует. Она уж знает, что это значит. А заставит меня дожидаться, еще хуже будет. Ты со мной не разговаривай, а то я с тебя начну. Ступай! Кому говорят! Ну! (Хватает Дженни за руку и толкает к дверям убежища.)

Дженни падает на руку и колено. Ромми помогает eй подняться.

Прайс (встает и нерешительно направляется к Биллу). По­легче, приятель. Она тебе ничего не сделала.

Билл. Это кто тебе приятель? (Надвигается на него с угро­жающим видом.) Защитник выискался тоже! Лучше не суйся!

Ромми (подбегает и набрасывается на него). Ах ты ско­тина!..

Билл, размахнувшись левой рукой, ударяет Ромми по ще­ке. Она вскрикивает и, шатаясь, идет к кормушке, садит­ся и, прикрывая разбитое лицо, качается и стонет от боли.

Дженни (подходит к ней.) Прости вас боже! Как вы могли ударить старую женщину?

Билл (схватив ее за волосы с такой силой, что она тоже вскрикивает, оттаскивает ее от старухи). Сунься-ка еще раз с этим твоим прощением, так я тебя так прощу по роже, на неделю забудешь молиться. (Не выпуская Дженни, свирепо поворачивается к Прайсу.) Может, тебе это тоже не по вкусу?

Прайс (оробев). Нет, приятель, она мне совсем чужая.

Билл. Счастье твое! А то тебя еще два дня кормить нужно, да и тогда я тебя одним плевком перешибу, сморчок эта­кий! (Дженни). Что ж ты, приведешь ко мне мою дев­чонку или дождешься, пока я тебе набью морду и сам пойду?

Дженни (стараясь вырваться). О, ради бога, подите кто-ни­будь в дом и скажите майору Барбаре...

Билл дергает ее за волосы, и она снова вскрикивает — Прайс и Ромми бегут в дом.

Билл. А, так ты жаловаться своему майору?

Дженни. Ради бога, не дергайте меня за волосы. Пустите меня.

Билл. Будешь жаловаться или нет?

Дженни (подавляет крик). Боже, дай мне силы...

Билл (бьет ее кулаком по лицу). Поди-ка покажись ей, и если ей хочется того же, пускай придет, попробует со мной поговорить.

Дженни, плача от боли, уходит.

(Подходит к скамье и говорит старику.) Ну, кончай жрать, надоел ты мне.

Шерли (вскакивает с кружкой в руках и злобно смотрит на него). Попробуй только тронь меня, я тебя хвачу вот этой кружкой! Мало вам, щенкам этаким, что вы кусок хлеба вырываете изо рта у стариков, которые вас расти­ли да работали на вас, как каторжные, вы еще сюда при­ходите драться и буянить, а тут и без вас даровой кусок хлеба поперек горла становится.

Билл (презрительно, но все же отступая назад). Куда ты го­дишься, паралитик несчастный? Ну куда ты годишься?

Шерли. Туда же, куда и ты, да еще получше тебя. В работе тебе за мной не угнаться, да и никому из вас, молодых пьяниц. Поди-ка наймись на мое место к Хороксу, где я работал десять лет. Им требуются молодые люди, они не могут держать рабочих старше сорока пяти лет. Они стариков жалеют, и рекомендацию дадут, и обещают най­ти что-нибудь подходящее для твоих лет, как же! Разве солидный, непьющий человек долго будет сидеть без ме­ста? Что ж, пускай попробуют взять тебя. Узнают разни­цу. Что ты умеешь? Вести себя прилично и то не умеешь! Грязным кулачищем заехал по скуле порядоч­ной женщине!

Билл. Смотри, как бы я тебе не заехал!

Шерли (с уничтожающим презрением). Да, вот это как раз по тебе — избил женщину, теперь за старика примешься. Посмотрел бы я, как-то ты с молодым справишься!

Билл (задетый). Врешь ты, старый попрошайка. Был тут и молодой. Предлагал я ему драться или нет?

Шерли. Да ведь он едва жив с голодухи! Разве это мужчина? Просто жулик и лодырь! А вот у моего зятя есть брат, попробуй-ка с ним схватись!

Билл. Кто он такой?

Шерли. Тоджер Фэрмайл из Болс-Понда. Тот, кто выиграл двадцать фунтов у японского борца в мюзик-холле; он не сдавался семнадцать минут и четыре секунды.

Билл (угрюмо). Я не борец из мюзик-холла. А на кулаках драться он умеет?

Шерли. Да он-то умеет, а вот ты — нет.

Билл. Чего? Я не умею? Болтай еще тут! (Замахивается на него.)

Шерли (не двигаясь с места). Будешь ты драться с Тоджером Фэрмайлом, если я его уговорю? Да или нет?

Билл (неуклюже отступая). Пусть хоть десять Тоджеров придут, я со всеми справлюсь, хоть и не выдаю себя за боксера.

Шерли (смотрит на него сверху вниз с невыразимым презре­нием). Тоже боксер! Двинул старуху по роже! Смекалки не хватило ударить ее так, чтобы судье было незаметно. Невежа, щенок безмозглый! Ударил девушку по скуле, а она всего только заплакала! Если б Тоджер ее двинул, она бы минут десять не могла подняться; да и ты тоже, попадись ему под руку. Я и сам бы тебе задал как сле­дует, если б пришлось обедать хоть неделю подряд, а не голодать два месяца. (Поворачивается к Биллу спиной и угрюмо садится к столу.)

Билл (идет вслед за ним и наклоняется к нему, стараясь уяз­вить посильнее). Врешь! Ты сыт — выклянчил тут хлеба с патокой и нажрался.

Шерли (разражаясь слезами). О господи! Это сущая правда, я просто попрошайка на свалке. (В ярости.) И ты до этого дойдешь — тогда узнаешь. Ты до этого раньше моего дойдешь: я ни капли не пью, а ты с раннего утра наливаешься джином.

Билл. Вовсе я не пьяница, старый ты враль! Когда я хочу за­дать своей девчонке хорошую взбучку, я люблю, чтобы во мне злость была, понимаешь? А вместо того чтоб за­дать ей как следует, я вот стою тут и разговариваю с то­бой, сволочь ты этакая! (Приходя в бешенство.) Ну, сей­час я ее вытащу оттуда. (Яростно устремляется к двери убежища.)

Шерли. Сейчас тебя потащат на носилках в полицейский уча­сток, это скорей всего; там из тебя повытрясут и хмель и злость. Ну куда ты суешься, ведь здешний майор — графская внучка.

Билл (пораженный). Да ну!

Шерли. Вот тебе и ну!

Билл (решительность его начинает убывать). Так я ей ниче­го не сделал.

Шерли. А если она скажет, что сделал? Кто тебе поверит?

Билл (ему становится не по себе; он забивается в угол под навесом). Господи! Нет спра­вед­ливости в этой стране. Подумать только, ведь эти люди что хотят, то и делают. А чем она лучше меня?

Шерли. Ты так ей и скажи. У тебя глупости хватит.

Барбара, оживленная и деловитая, выходит из убежи­ща с блокнотом в руках и обращается к Шерли. Билл, оробев, садится на краешек скамьи и поворачивается к ним спиной.

Барбара. Доброе утро.

Шерли (вставая и снимая шляпу). Доброе утро, мисс.

Барбара. Сидите, сидите, будьте как дома. Он не решается сесть.

(Дружески кладет ему руку на плечо и заставляет сесть.) Ну вот! Теперь, когда вы с нами подружились, мы хотим узнать о вас побольше. Фамилию, адрес, род занятий.

Шерли. Питер Шерли. Монтер. Уволен два месяца тому назад за то, что слишком стар.

Барбара (нисколько не удивляясь). Вы еще ничего. Почему вы не красите волосы?

Шерли. Я красил. Пришлось сказать, сколько мне лет, когда умерла моя дочь и следователь производил следствие.

Барбара. Трезвого поведения?

Шерли. Непьющий. Никогда еще не сидел без работы. Хоро­ший работник. И вот послали на живодерню, как старую клячу.

Барбара. Не беда. Если вы не забыли бога, и бог вас не забудет.

Шерли (вдруг заупрямившись). Моя вера никого не касается, это мое личное дело.

Барбара (догадываясь). Понимаю. Свободомыслящий?

Шерли (с горячностью). А разве я это отрицаю?

Барбара. Зачем же отрицать? Вот и мой отец такой же. Пути господни неисповедимы; наш с вами отец знал, зачем он сделал вас свободомыслящим. Не унывайте, Питер, мы всегда сможем подыскать работу для такого степенного, непьющего человека, как вы.

Шерли, обескураженный и несколько сбитый с толку, под­носит руку к шляпе.

(Переходит к Биллу.) Ваша фамилия?

Билл (дерзко). А вам какое дело?

Барбара (спокойно записывает). Боится назвать фамилию. Профессия есть?

Билл. Кто это боится назвать фамилию? (С ожесточением, героически бросая вызов палате лордов в лице графа Стивенэджа.) Хотите подать на меня в суд, так подавайте.

Барбара невозмутимо ждет.

Меня зовут Билл Уокер.

Барбара (стараясь припомнить, где она слышала это имя). Билл Уокер? (Вспоминает.) Ах да, знаю: вы тот, за кого молится сейчас Дженни Хилл. (Записывает его фами­лию в блокнот.)

Билл. Кто такая Дженни Хилл? И кто ее просил за меня мо­литься?

Барбара. Не знаю. Может быть, это вы разбили ей губу?

Билл (вызывающе). Да, это я разбил ей губу. Не боюсь я вас.

Барбара. Что ж тут удивительного, если вы и бога не бои­тесь. Храбрый вы человек, мистер Уокер. Чтобы рабо­тать здесь, нужно быть не робкого десятка, но никто из нас не посмел бы поднять руку на такую девушку из страха перед отцом небесным.

Билл (угрюмо). Не хочу я слушать эти поповские бредни. Вы, может, думаете, я клянчить сюда пришел, как эти ва­ши убогие? Ничего подобного. Не нужно мне вашего хлеба с помоями. Не верю я в вашего бога, да и вы сами в него не верите.

Барбара (жизнерадостным, любезным тоном светской дамы, совершенно по-новому). Ах, простите, что я записа­ла вашу фамилию, мистер Уокер. Я не поняла. Я вычерк­ну ее.

Билл (принимая это как оскорбление, глубоко уязвленный). Оставьте-ка мою фамилию в покое. Не так уж она плоха, чтобы не годилась для вашей книжки.

Барбара (рассудительно). Видите ли, не стоит записывать вашу фамилию, раз я ничего не могу для вас сделать. Чем вы занимаетесь?

Билл (все еще обиженно). Не ваше дело.

Барбара. Совершенно верно. (Очень деловито.) Я запишу вас как человека, который ударил бедную Дженни Хилл по губе.

Билл (встает с угрожающим видом). Эй, послушайте, хватит с меня.

Барбара (жизнерадостно и бесстрашно). Зачем вы к нам пришли?

Билл. Пришел за моей девчонкой, понятно? Хочу забрать ее отсюда и набить ей морду.

Барбара (снисходительно). Вот видите, я не ошиблась на­счет вашей профессии.

Билл хочет протестовать, но голос его срывается, и, к великому своему стыду и страху, он готов заплакать. Он снова садится на место.

Как ее зовут?

Билл (угрюмо). Ее зовут Мэг Эбиджем, вот как ее зовут.

Барбара. Мэг Эбиджем! Она в Кеннингтауне, в наших казармах.

Билл (возмущение вероломством Мэг придает ему силу). Вот оно как? (Мстительно.) Тогда я пойду за ней в Кеннингтаун. (Идет к воротам, останавливается в нерешительно­сти; наконец, возвращается к Барбаре.) Врете небось, лишь бы отвязаться от меня?

Барбара. Я вовсе не хочу от вас отвязаться. Я хочу, чтобы вы остались здесь и спасли вашу душу. Лучше остань­тесь; солоно вам придется сегодня, Билл.

Билл. Это кто же мне насолит? Вы, что ли?

Барбара. Тот, в кого вы не верите. Зато после вам будет хорошо.

Билл (ретируясь). Пойду-ка я в Кеннингтаун, подальше от ва­шей болтовни. (Вдруг оборачивается к ней, очень злобно.) А если не найду там Мэг, то вернусь сюда: так и быть, отсижу за вас два года, убей меня бог!

Барбара (еще мягче, если возможно). Не стоит, Билл. Она нашла себе другого парня.

Билл. Это кого же?

Барбара. Одного из обращенных ею. Он влюбился в нее, когда увидел ее чистую душу, просветленное лицо и вы­мытые волосы.

Билл (в изумлении). Для чего это она их вымыла, рыжая дрянь? Они у нее красные, как морковь!

Барбара. Они теперь очень красивые, потому что в глазах у нее новое выражение. Какая жалость, что вы опоздали. Этот парень натянул вам нос, Билл.

Билл. Я ему натяну! Не больно-то она мне нужна. Это вы знайте. А все-таки я ее проучу, чтоб не гнушалась мной. И его проучу, чтоб не лез. Как его зовут?

Барбара. Сержант Тоджер Фэрмайл.

Шерли (злорадно вскакивая). Я пойду с ним, мисс. Посмо­трю, как-то они встретятся. А когда все кончится, я свезу его в больницу.

Билл (к Шерли, с нескрываемым опасением). Это тот самый, что ты говорил?

Шерли. Он самый.

Билл. Тот, что боролся в мюзик-холле?

Шерли. Состязания в национальном спортивном клубе дава­ли ему чуть не сотню в год. Теперь он их бросил из-за религии; у него, верно, руки чешутся, давно не был в де­ле. Вот обрадуется. Идем.

Билл. Сколько в нем весу?

Шерли. Тринадцать стоунов четыре фунта.

Последняя надежда Билла рушится.

Барбара. Ступайте поговорите с ним, Билл. Он вас обратит.

Шерли. Обратит твою голову в яичницу.

Билл (угрюмо). Не боюсь я его. Никого я не боюсь. А только он меня побьет — это как пить дать. Подвела она меня. (В унынии садится на край кормушки.)

Шерли. Значит, ты не идешь? Так я и думал. (Садится снова.)

Барбара (зовет). Дженни!

Дженни (появляется в дверях убежища; на губе у нее пластырь). Слушаю, майор.

Барбара. Пришлите Ромми Митченс убрать здесь.

Дженни. Она боится.

Барбара (на мгновение в ней вспыхивает сходство с ма­терью). Глупости! Пускай делает, что ей приказано.

Дженни (зовет). Ромми! Майор велит вам идти сюда.

Дженни подходит к Барбаре, стараясь держаться ближе к Биллу, чтобы он не подумал, что она боится его или обижена.

Барбара. Бедняжка Дженни! Вы устали? (Взглядывая на разбитую губу.) Больно?

Дженни. Нет, теперь не больно. Пустяки.

Барбара (критически). Он постарался, видно. Бедный Билл! Вы ведь не сердитесь на него?

Дженни. О нет, нет, я не сержусь, господь его благослови!

Барбара целует ее. Дженни весело убегает в дом. Билл корчится от нового приступа своей странной и мучительной болезни, но молчит. Из убежища выходит Ромми Митченс.

Барбара (идет ей навстречу). Ну, Ромми, поторопитесь. Возьмите эти кружки и тарелки и вымойте, а крошки бросьте птицам.

Ромми берет тарелки и кружки, но Шерли отнимает у нее свою кружку, где еще осталось молоко.

Шерли. Какие там крошки! Не такое теперь время, чтобы выбрасывать хлеб птицам.

Прайс (появляется в дверях убежища). Майор, там какой-то джентльмен пришел смотреть убежище. Говорит, что он ваш отец.

Барбара. Хорошо. Сейчас приду.

Снобби уходит. Барбара идет за ним.

Ромми (подходит крадучись к Биллу и говорит ему шепотом, но с глубочайшим убеждением в голосе). Я бы тебе пока­зала, боров ты лопоухий, только она мне не позво­лила. Какой ты джентльмен, если бьешь женщину по лицу.

Билл, переживающий душевный переворот, не обращает на нее внимания.

Шерли (бежит за Ромми). Ну, ну! Ступай в дом, а то нажи­вешь еще беды своей болтовней.

Ромми (свысока). Я не имела удовольствия с вами познакомиться, сколько помню.

(Захватив тарелки, уходит в убежигце.)

Шерли. Вот это так...

Билл (свирепо). Не разговаривай со мной, слышишь? От­стань от меня, не то я наделаю бед. Что я тебе? Грязь под ногами, что ли?

Шерли (невозмутимо). Не беспокойтесь. Вам нечего боять­ся, что за вами станут бегать; ваше общество вовсе не так интересно. (Собирается войти в убежище.)

В дверях показывается Барбара, справа от нее Андершафт.

Барбара. Ах, вот вы где, мистер Шерли! (Становится ме­жду ними.) Это мой отец; я, кажется, вам говорила, что он свободомыслящий? Вы с ним, верно, столкуетесь.

Андершафт (в изумлении). Я свободомыслящий? Ничего подобного! Напротив, убеж­ден­ный мистик.

Барбара. Ах, простите, пожалуйста! Кстати, папа, какая У вас религия? Может быть, мне придется с кем-нибудь вас знакомить.

Андершафт. Религия? Ну, милая, ведь я миллионер. Это и есть моя религия.

Барбара. В таком случае, боюсь, вам не столковаться. Ведь вы не миллионер, правда, Питер?

Шерли. Нет, и горжусь этим.

Андершафт (серьезно). Бедность, мой друг, не такая вещь, чтобы ею гордиться.

Шерли (сердито). А кто наживал для вас миллионы? Я и мне подобные. Отчего мы бедны? Оттого, что сделали вас богатыми. Даже за все ваши доходы я бы не согла­сился поменяться с вами совестью.

Андершафт. Даже за вашу совесть я не поменялся бы с ва­ми доходом, мистер Шерли. (Идет под навес и садится на скамью.)

Барбара (перебивает Питера на полуслове). Трудно себе представить, что это мой отец, правда, Питер? Может быть, вы пойдете в убежище, поможете девушкам? Се­годня мы сбились с ног.

Шерли (с горечью). Да, конечно, ведь я у них в долгу за обед, не так ли?

Барбара. Нет, не потому, что вы у них в долгу, а из любви к ним, Питер, из любви к ним.

Он не понимает и даже несколько шокирован.

Ну что вы так на меня смотрите? Подите в убежище, дайте вашей совести отдохнуть. (Подталкивает его к убежищу.)

Шерли (в дверях). Жалко, что вас не учили шевелить мозга­ми, мисс. Из вас вышел бы замечательный лектор по атеизму.

Барбара смотрит на отца.

Андершафт. Не обращай на меня внимания, милая. Зани­майся своим делом и позволь мне быть наблюдателем.

Барбара. Хорошо, папа.

Андершафт. Например, что такое вот с этим пациентом?

Барбара (смотрит на Билла, который сидит все в той же позе, с тем же выражением мрачного раздумья). О, мы его живо вылечим. Вот, посмотри. (Подходит к Биллу и останавливается в ожидании.)

Тот взглядывает на нее и снова опускает глаза, чувствуя себя неловко и злясь еще больше.

Хорошо бы растоптать каблуками лицо Мэг Эбиджем — верно, Билл?

Билл (в замешательстве вскакивает с колоды). Враки, я это­го не говорил.

Она качает головой.

Кто вам сказал, что у меня на уме?

Барбара. Ваш новый приятель.

Билл. Какой еще новый приятель?

Барбара. Дьявол, Билл. Когда ему удается опутать челове­ка, тот становится несчастным, вот как вы.

Билл (пытается показать, что ему сам черт не брат). Я во­все не несчастен. (Опять садится и вытягивает ноги, стараясь казаться равнодушным.)

Барбара. Ну, а если вы счастливы, почему же этого не видно?

Билл (невольно подбирая ноги). Сказано вам, я счастлив, и отвяжитесь от меня! Чего вы ко мне пристали? Что я вам дался? Ведь я не вас двинул по роже!

Барбара (мягко, подбираясь к его душе). Это не я к вам пристаю, Билл!

Билл. А кто же еще?

Барбара. Тот, кто не хочет, чтобы вы били женщину по ли­цу. Тот, кто желает сделать из вас человека.

Билл (бахвалится). Сделать из меня человека? А я разве не человек? А? Кто говорит, что я не человек?

Барбара. Может быть, где-нибудь в вас и сидит человек. Но — как же он допустил, что вы ударили бедняжку Дженни? Это было не очень-то человечно.

Билл (вконец измученный). Отвяжитесь вы, говорю я вам. Довольно уж. Надоела мне ваша Дженни.

Барбара. Так почему же вы все время об этом думаете? По­чему вы боретесь с этим в душе? Ведь вы не обратились к богу!

Билл (убежденно). Ну уж нет. Этого вам не дождаться.

Барбара. Правильно, Билл. Не сдавайтесь. Соберитесь с си­лами. Не уступайте нам себя по дешевке. Тоджер Фэрмайл говорит, что он три ночи боролся с богом так, как никогда не боролся с японцем в мюзик-холле. Он сдался японцу только тогда, когда рука его была почти слома­на. Он сдался богу только тогда, когда сердце его было почти разбито. Быть может, вам это не грозит — ведь у вас нет сердца.

Билл. То есть как это нет? Почему это у меня нет сердца?

Барбара. У человека с сердцем не поднялась бы рука на бедняжку Дженни, как по-вашему?

Билл (чуть не плача). Ох, да когда же вы от меня отстанете? Ведь я вас не трогал. Что же вы не даете мне покоя? (Весь дергается.)

Барбара (успокаивающе кладет руку ему на плечо и говорит кротким голосом, ни на минуту не давая ему опомнить­ся). Это ваша совесть не дает вам покоя, Билл, а не я; мы все через это прошли. Идемте с нами, Билл.

Он дико оглядывается по сторонам.

Идемте с нами, к подвигам на земле и вечной славе на небесах.

Ему становится невмоготу.

Идемте.

В убежище бьет барабан, Барбара оборачивается, и Билл с глубоким вздохом сбрасывает с себя чары. Из убежища выходит Адольф с турецким барабаном.

А, вот и вы, Долли! Позвольте познакомить вас с моим новым другом, мистером Уокером. Билл, это мой парень, мистер Казенс.

Казенс отдает честь палочкой.

Билл. Собираетесь за него замуж?

Барбара. Да.

Билл (с чувством). Ну так помоги ему боже! Помоги ему боже!

Барбара. Почему? Вы думаете, что он не будет со мной счастлив?

Билл. Я едва вытерпел одно утро, а ему придется терпеть всю жизнь.

Казенс. Ужасная мысль, мистер Уокер. Но я не могу рас­статься с Барбарой.

Билл. Ну, а я так могу. (Барбаре.) Слушайте-ка! Знаете, куда я сейчас иду и что собираюсь сделать?

Барбара. Да, вы идете к богу. И не минет еще недели, как вы явитесь сюда и скажете мне об этом.

Билл. Вот и врете. Я пойду в Кеннингтаун и плюну в глаза ва­шему Тоджеру. Я съездил Джен­ни по роже, а теперь пу­скай он съездит мне по роже, и я приду и покажусь вам- Он изобьет меня почище, чем я избил вашу Дженни. Вот мы и будем квиты! (Адольфу.) Правильно или нет? Вы — джентльмен, должны знать.

Барбара. Лишние синяки делу не помогут.

Билл. Вас не спрашивают. Помолчите хоть минутку. Я спра­шиваю вот его.

Казенс (задумчиво). Да, мне кажется, вы правы, мистер Уокер. Я тоже так поступил бы. Любопытно: древний грек сделал бы то же самое.

Барбара. А какой от этого толк?

Казенс. Что ж, это даст мистеру Фэрмайлу возможность размяться и успокоит душу мистера Уокера.

Билл. Чепуха! Какая там душа! Почем вы знаете, есть у ме­ня душа или нет? Вы ее не видели.

Барбара. Я видела, как болела ваша душа, когда вы восста­ли против нее.

Билл (сдерживая озлобление). Если б вы были моя девчонка и вот так же не давали мне слова сказать, уж я бы поста­рался, чтоб у вас везде заболело. (Адольфу.) Послушай­тесь моего совета, приятель. Отучите ее болтать, не то вы помрете раньше времени. (С силой.) Угробит она вас, вот что с вами случится; она вас угробит. (Уходит в ворота.)

Казенс (смотрит ему вслед). Любопытно, очень любопыт­но!

Барбара (негодующе, тоном своей матери). Долли!

Казенс. Да, милая, любить вас очень утомительно. Если так пойдет дальше, я долго не проживу.

Барбара. Вас это огорчает?

Казенс. Нисколько. (Он неожиданно смягчается и целует ее, перегнувшись через барабан, — как видно, не впервые, ибо без практики это почти невыполнимо.)

Андершафт кашляет.

Барбара. Ничего, папа, мы про вас не забыли. Долли, пока­жите папе убежище, мне некогда. (Энергичной походкой идет в дом.)

Андершафт и Адольф остаются вдвоем. Андершафт си­дит на скамье в той же позе наблюдателя и пристально смотрит на Адольфа. Адольф пристально смотрит на Андершафта.

Андершафт. Мне кажется, вы догадываетесь, что у меня на уме, мистер Казенс.

Казенс беззвучно взмахивает палочками, словно выбивая быструю дробь.

Вот именно! А что если Барбара выведет вас на чистую воду?

Казенс. Я и не думаю обманывать Барбару. Я совершенно не интересуюсь взглядами Армии спасения. Дело в том, что я нечто вроде коллекционера религий и ухитряюсь верить во все религии разом. Кстати, а вы во что-нибудь верите?

Андершафт. Да.

Казенс. Во что-нибудь из ряда вон выходящее?

Андершафт. Только в то, что для спасения необходимы две вещи.

Казенс (разочарованно, но вежливо). Ах да, по катехизису! Чарлз Ломэкс тоже принадлежит к англиканской церкви.

Андершафт. Эти две вещи...

Казенс. Крещение и...

Андершафт. Нет. Деньги и порох.

Казенс (изумленно, но с интересом). Это общее мнение на­ших правящих классов. Ново только то, что нашелся че­ловек, который говорит это вслух.

Андершафт. Совершенно верно.

Казенс. Простите, а есть ли в вашей религии место справед­ливости, чести, правде, милосердию, любви и так далее?

Андершафт. Да, это украшение беззаботной жизни бо­гатых и сильных.

Казенс. А что если придется выбирать между этими добро­детелями и деньгами и поро­хом?

Андершафт. Выбирайте деньги и порох — без них вы не сможете позволить себе быть правдивым, любящим, ми­лосердным и так далее.

Казенс. И это ваша религия?

Андершафт. Да.

Интонация этого ответа завершает разговор. Это «да» звучит, как фермата перед новым развитием темы. Ка­зенс делает скептическую гримасу, пристально смотрит на Андершафта. Андершафт пристально смотрит на Казенса.

Казенс. Барбара этого не потерпит. Вам придется выбирать между вашей религией и Барбарой.

Андершафт. И вам тоже, мой друг. Она скоро откроет, что этот ваш барабан пустой.

Казенс. Папа Андершафт, вы ошибаетесь: я убежденным сторонник Армии спасения. Вы не понимаете, что такое Армия спасения. Это армия радости, любви, мужества; она изгнала ужас, отчаяние, угрызение совести старых евангелических сект, одержимых страхом ада; она идет на бой с дьяволом под звуки труб и барабанов, с музы­кой и танцами, со знаменами и пальмовыми ветвями, как и подобает воинству Христову при вылазке с небес. Она берет пропойцу из кабака и делает его человеком, она бе­рет презренную тварь, которая прозябала на кухне, — и вот тварь эта становится женщиной. И не только она, но и люди из общества, сыновья и дочери нашей знати. Ар­мия берет бедного учителя греческого языка, самое изло­манное и самое подавленное существо из всего рода че­ловеческого, питающееся греческими корнями, и пробу­ждает в нем рапсода, открывает ему, что такое истинный культ Диониса, и посылает его на улицу барабанить ди­фирамбы. (Играет на барабане громкий туш.)

Андершафт. Вы поднимете на ноги все убежище.

Казенс. О, там привыкли к неожиданным вспышкам экстаза. Но если барабан вас беспокоит... (Сует в карман палоч­ки, снимает барабан и ставит его на землю против ворот.)

Андершафт. Благодарю вас.

Казенс. Вы помните, что говорит Еврипид о деньгах и порохе?

Андершафт. Нет.

Казенс (декламирует).

Пусть тот или иной Соседа превзойдет оружьем и казной, И пусть мильоны душ людских томит броженье Бесчисленных надежд, которые им лгут И множат в них тоску, до срока отмирая, — Кто понял, как сладка простая жизнь земная, Тот — в днях, которые бегут, Отраду обретя, — уж тут Стал небожителем, не ведающим тленья.

Перевод мой, как вы его находите?

Андершафт. Я нахожу, мой друг, что если вы желаете уз­нать в жизни счастье, то должны сначала получить до­статочно денег, чтобы не нуждаться, и достаточно власти, чтобы быть самому себе господином.

Казенс. Звучит дьявольски неутешительно. (Декламирует.)

Ужель кому-нибудь не ясно, что вселенной Предвечный правит дух, что в мире неизменно Царит его закон и что предела нет Его могуществу? Людская мудрость — бред, Когда она молчит о воле Провиденья. Что может быть добрей, чем божья благодать? Мы, смерти не страшась, должны спокойно ждать, Что принесет нам Рок, и к Барбаре питать Всегда в душе своей любовь и восхищенье.

Андершафт. Вот как! У Еврипида упоминается Барбара?

Казенс. Вольный перевод. Там стоит — «красота».

Андершафт. Нельзя ли мне узнать, как отцу Барбары, на какие средства вы собираетесь вечно любить ее?

Казенс. Так как вы отец Барбары, то это скорее ваше дело, а не мое. Я могу прокормить ее преподаванием греческо­го, вот, пожалуй, и все.

Андершафт. И вы считаете, что она делает выгодную партию?

Казенс (вежливо, но упрямо). Мистер Андершафт, я во мно­гих отношениях человек сла­бый, робкий, пассивный, и здоровье у меня неважное. Но если я чего-нибудь хочу, то добиваюсь этого рано или поздно. Так и с Барбарой. Брак мне вовсе не по вкусу, я его просто боюсь, к тому же я не знаю, зачем мне Барбара и для чего я ей? Но у меня такое чув­ство, что жениться на ней должен я, и никто другой. Пожалуйста, считайте дело ре­шен­ным. Я не хочу навязывать вам свою волю, но к чему отни­мать у вас время и спо­рить о том, что неизбежно?

Андершафт. Это значит, что вас ничто не остановит, даже превращение Армии спасения в культ Диониса?

Казенс. Дело Армии спасения — спасать, а не препираться из-за имени того, кто нашел верный путь. Дионис или другой — не все ли равно?

Андершафт (вставая и подходя к нему). Профессор Ка­зенс, мне по сердцу такие молодые люди, как вы.

Казенс. Мистер Андершафт, насколько я понимаю, вы про­дувной старый плут, но вы импонируете моему чувству сарказма.

Андершафт молча протягивает ему руку. Они обмени­ваются рукопожатием.

Андершафт (настраиваясь на серьезный лад). А теперь к делу.

Казенс. Простите. Мы говорили о религии. Зачем перехо­дить к такому неинтересному и маловажному предмету, как дело?

Андершафт. Религия и есть наше дело в данную минуту, потому что без религии нам с вами не добиться Барбары.

Казенс. И вы тоже влюбились в Барбару?

Андершафт. Да, отеческой любовью.

Казенс. Отеческая любовь к взрослой дочери — опаснейшее из увлечений. Приношу извинения в том, что осмелился поставить свою вялую, робкую, пугливую привязанность рядом с вашей.

Андершафт. Ближе к делу. Нам нужно завоевать Барбару, а мы с вами не методисты.

Казенс. Не беда. Сила, при помощи которой Барбара пра­вит здесь, та сила, которая правит самой Барбарой, — не кальвинизм, не пресвитерианство, не методизм...

Андершафт. И даже не язычество древних греков?

Казенс. Согласен. Барбара верит на свой лад, вполне оригинально.

Андершафт (торжествующе). Ага! Недаром она Барбара Андершафт. Вдохновение она черпает в себе самой.

Казенс. А как, вы думаете, оно туда попало?

Андершафт (увлекаясь все больше). Наследие Андершафтов. Я передал свой факел дочери. Она будет проповедо­вать мое евангелие и обращать в мою веру...

Казенс. Как? Деньги и порох?

Андершафт. Да, деньги и порох. Свобода и власть. Власть над жизнью и власть над смертью.

Казенс (вежливо, стараясь свести его с облаков на землю). Это замечательно, мистер Андершафт. Вам, разумеется, известно, что вы сумасшедший?

Андершафт (с удвоенной силой). А вы?

Казенс. Форменный маньяк. Так и быть, владейте моей тай­ной, раз и ваша мне известна. Но я удивляюсь. Разве су­масшедший может делать пушки?

Андершафт. А кто, кроме сумасшедшего, стал бы их де­лать? А теперь (с удвоенной энергией) вопрос за вопрос. Разве человек в здравом уме может переводить Еврипида?

Казенс. Нет.

Андершафт (хватает его за плечи). Разве женщина в здра­вом уме может сделать пропойцу человеком или жалкую тварь — женщиной?

Казенс (склоняясь перед бурей). Отец Колосс... капиталист Левиафан...

Андершафт (наступает на него). Так сколько же сумасшедших сегодня в убежище, двое или трое?

Казенс. Вы хотите сказать, что Барбара такая же сумасшед­шая, как мы с вами?

Андершафт (легонько отстраняет его от себя и сразу при­ходит в равновесие). Вот что, профессор, условимся на­зывать вещи своими именами. Я — миллионер, вы — поэт, Барбара — спасительница душ. Что у нас общего с чернью, с толпой рабов и идолопоклонников? (Садит­ся, презрительно пожимая плечами.)

Казенс. Берегитесь! Барбара влюблена в простой народ. Я тоже. Неужели вам незнакома романтика этой любви?

Андершафт (холодно и сардонически). Уж не влюблены ли вы в бедность, как святой Франциск? В грязь, как святой Симеон? В болезни и страдания, как наши сестры мило­сердия и филантропы? Такая страсть не добродетель, а самый противоестественный из пороков. Любовь к про­стому народу может увлечь внучку лорда и университет­ского профессора, а я сам был человеком простым и бедным, для меня в этом нет никакой романтики. Пусть бедняки делают вид, будто бедность есть благословение божие, пусть трусы создают религию из своей трусости и проповедуют смирение,— мы не так просты. Мы трое должны возвышаться над простой чернью; иначе, как мы поможем их детям подняться и стать рядом с нами? Бар­бара должна принадлежать нам, а не Армии спасения.

Казенс. Я могу сказать только, что если вы думаете оттолк­нуть ее от Армии спасения такими разговорами, как со мною, то вы не знаете Барбары.

Андершафт. Друг мой, я никогда не прошу того, что могу купить.

Казенс (в ярости). Так ли я вас понял: вы хотите сказать, что можете купить Барбару?

Андершафт. Нет, но я могу купить Армию спасения.

Казенс. Совершенно невозможно!

Андершафт. Вот увидите. Все религиозные организации су­ществуют тем, что продают себя богачам.

Казенс. Но не Армия. Это церковь бедняков.

Андершафт. Тем больше оснований купить ее.

Казенс. Не думаю, чтобы вам было известно, что именно Армия делает для бедных.

Андершафт. Как же, известно: заговаривает им зубы. Как человеку деловому, мне довольно и этого.

Казенс. Какие пустяки! Она прививает им трезвость.

Андершафт. Я предпочитаю трезвых рабочих. Прибыли больше.

Казенс. ...честность...

Андершафт. Честные рабочие всего выгодней.

Казенс. ...привязанность к семье и дому...

Андершафт. Тем лучше: они примирятся с чем угодно, лишь бы не менять место работы.

Казенс. ...чувство довольства жизнью...

Андершафт. Неоценимое предохранительное средство про­тив революции.

Казенс. ...бескорыстие...

Андершафт. Равнодушие к собственным интересам — мне это подходит как нельзя более.

Казенс. ...обращает их мысли к небесам...

Андершафт. А не к социализму и тред-юнионизму. Превос­ходно.

Казенс (возмущенно). Вот уж действительно продувной старый плут!

Андершафт (указывая на Питера Шерли, который только что вышел из убежища и в унынии бродит по двору). А вот это честный человек?

Шерли. Да. А какая мне польза от моей честности? (Прохо­дит мимо и угрюмо садится на скамью под навесом.)

Снобби Прайс, сияя лицемерной улыбкой, и Дженни Хилл с тамбурином, полным медяков, выходят из убе­жища и подходят к барабану. Дженни отсчитывает на нем деньги.

Андершафт (отвечая Шерли). Зато вашим хозяевам от этого была большая польза! (Садится на стол, ставит ногу на боковую скамью.)

Казенс, подавленный, садится на ту же скамью, ближе к убежищу. Барбара выходит из убежища на середину двора; она взволнована и выглядит несколько утомленной.

Барбара. У нас только что состоялся замечательный митинг у ворот, выходящих на Крипс-лейн. Кажется, я еще ни­когда не видела, чтобы публика была так растрогана, как после вашей проповеди, мистер Прайс.

Прайс. Я бы радовался тому, что до сих пор вел греховную жизнь, если бы мог поверить, что это поможет другим избежать стези порока.

Барбара. Поможет, Снобби, поможет. Сколько, Дженни?

Дженни. Четыре шиллинга десять пенсов, майор.

Барбара. Ах, Снобби, если б вы дали вашей несчастной ма­тери еще одну затрещину, мы собрали бы целых пять Шиллингов!

Прайс. Если б она слышала вас, мисс, она бы тоже об это пожалела. Но до чего же я счастлив! Какая это будет для нее радость, когда она узнает, что я спасен!

Андершафт. Могу я внести недостающие два пенса, Барба­ра? Лепта миллионера, а? (Достает из кармана два медяка.)

Барбара. Как вы заработали эти деньги?

Андершафт. Как и всегда, продажей пушек, торпед, под­водных лодок и моих новых патентованных ручных гра­нат «великий герцог».

Барбара. Положите их обратно в карман. Здесь вы не купи­те себе спасение за два пенса; вы должны заработать его.

Андершафт. Разве двух пенсов мало? Я могу прибавить, если ты настаиваешь.

Барбара. Даже двух миллионов было бы мало. Ваши руки в крови, и омыть их может только чистая кровь. Деньги здесь бесполезны. Возьмите их обратно. (Оборачиваясь к Казенсу.) Долли, напишите для меня еще одно письмо в газеты.

Казенс делает гримасу.

Да, я знаю, что вам не хочется, а все-таки придется напи­сать. Этой зимой мы не в силах помочь голодающим: все сидят без работы. Генерал говорит, что, если мы не достанем денег, придется закрыть убежище. На митингах я так клянчу у публики, что самой делается совестно. Правда, Снобби?

Прайс. Смотреть на вашу работу, мисс, одно удовольствие. Как вы этим гимном подняли сбор с трех шиллингов ше­сти пенсов до четырех шиллингов десяти — пенни за пен­ни, стих за стихом, просто удивительно! Никакому тор­гашу за вами не угнаться!

Барбара. Да, но все же лучше было бы обойтись без этого. Я, в конце концов, начинаю больше заботиться о сборе, чем о душах человеческих. Что нам эти медяки, со­бранные в шляпу? Нам нужны тысячи, десятки тысяч, со­тни тысяч! Я хочу обращать людей ко Христу, а не про­сить милостыню для Армии. Ведь я не стала бы просить для себя, скорее умерла бы.

Андершафт (с глубочайшей иронией). Подлинный аль­труизм способен на все, милая моя.

Барбара (собирает медяки с барабана в мешок; простосер­дечно). Да, не правда ди?

Андершафт иронически смотрит на Казенса.

Казенс (тихо Андершафту). Мефистофель! Макиавелли!

Барбара (со слезами на глазах завязывает мешок и кладет его в карман). Чем их кормить? Не могу же я говорить о вере человеку с голодными глазами? (Чуть не плача.) Это ужасно.

Дженни (подбегает к ней). Майор, милочка моя...

Барбара (выпрямляясь). Нет, не утешайте меня. Это ничего. Мы достанем денег.

Андершафт. Каким образом?

Дженни. Молитвой, конечно. Миссис Бэйнс говорит, что она молилась о деньгах вчера вечером, а она еще никогда не молилась напрасно, ни единого разу. (Подходит к воро­там и выглядывает на улицу.)

Барбара (которая тем временем вытерла глаза и успокои­лась). Кстати, папа, миссис Бэйнс здесь, она пойдет с на­ми на большой митинг и очень хочет с вами познако­миться, уж не знаю почему. Может быть, она вас обратит.

Андершафт. Я буду в восторге, милая.

Дженни (у ворот, возбужденно). Майор, майор! Этот чело­век опять здесь!

Барбара. Какой человек?

Дженни. Тот, который меня ударил. Ах, может быть, он для того и вернулся, чтобы вступить в Армию.

Билл Уокер входит в ворота, глубоко засунув руки в карманы и повесив голову, с видом игрока, проигравшего­ся дочиста; куртка его в снегу. Он останавливается ме­жду Барбарой и барабаном.

Барбара. Ага, Билл! Уже вернулись?

Билл (язвительно). А вы все болтаете, а?

Барбара. Да, почти все время. Ну что же, отплатил вам Тоджер за скулу бедной Дженни?

Билл. Нет, не отплатил!

Барбара. Мне показалось, что куртка у вас в снегу.

Билл. Ну да, в снегу. А вам так-таки нужно знать, откуда взялся снег?

Барбара. Да.

Билл. Ну так вот: с мостовой в Кеннингтауне. Я его унес на своей спине, понятно?

Барбара. Жаль, что вы не унесли его на своих коленях. Это принесло бы вам больше поль­зы.

Билл (невесело шутит). Я старался уберечь чужие колени. Он, знаете ли, стал коленями на мою голову.

Дженни. Кто?

Билл. Да Тоджер. Он за меня молился — с удобством молил­ся: я ему был вместо ковра. И Мэг тоже молилась. И все это чертово сборище. Мэг говорит: «Господи, сокруши его непокорный дух, но осени благодатью его сердце». Так и сказала: «Осени благодатью его сердце». А ее па­рень — тринадцать стоунов четыре фунта — всей своей тя­жестью в это время давит мне на голову. Смешно, а?

Дженни. Нет, что вы. Нам очень жаль вас, мистер Уокер.

Барбара (не скрывая своего удовольствия). Какой вздор! Разумеется, это смешно. Так вам и надо, Билл! Вы, дол­жно быть, первый к нему пристали.

Билл (упрямо). Я сделал то самое, что хотел: плюнул ему в глаза. А он закатил глаза и говорит: «Вот я удостоился того, что меня оплевали во имя твое!» —так и сказал. А Мэг сказала: «Аллилуйя, слава тебе боже»; а Тоджер назвал меня братом, набросился на меня, как будто я мальчишка, а он — моя мать и моет меня по субботам. И я с ним вовсе не дрался. Половина народу на улице молилась, а другая половина животики надрывала от смеху. (Барбаре.) Ну вот! Довольны вы теперь?

Барбара (глаза ее блестят от радости). Жаль, что меня там не было, Билл.

Билл. Ну да, вы бы лишний раз поговорили на мой счет.

Дженни. Мне очень жаль, мистер Уокер.

Билл (свирепо). Нечего вам жалеть. Никто вас не просит. Слушайте-ка! Ведь я разбил вам губу.

Дженни. Ничего, мне не было больно; право, не было боль­но, разве какую-нибудь минутку. Я только испугалась.

Билл. Не желаю я вашего прощения и ничего не желаю. Я за­плачу за то, что сделал. Я хотел было подставить соб­ственную челюсть, чтобы расквитаться с вами...

Дженни (в отчаянии). Нет, нет...

Билл (нетерпеливо). А я вам говорю — подставил. Слушайте, что вам говорят. А вышло, что за мои старания надо мной же все потешались на улице. Что же, если этим способом не удалось с вами расквитаться, можно и по- другому. Послушайте-ка! У меня было отложено два фунта на черный день, и фунт еще цел. Один мой при­ятель на прошлой неделе поссорился с бабенкой, на кото­рой собирался жениться, задал ей хорошую трепку; и его оштрафовали на пятнадцать шиллингов. Он имел право ее бить, раз они собирались пожениться, а я не имел пра­ва вас бить, — значит, накинем еще пять шиллингов, и пу­скай будет ровно фунт. (Достает деньги.) Вот, возьмите, и чтоб не было больше этих молитв и прощений и чтоб ваш майор не приставал ко мне больше. Что я сделал, то сделал; заплатил — и делу конец.

Дженни. О, я не могу взять эти деньги, мистер Уокер! Но если бы вы дали шиллинг или два бедной Ромми Митченс! Вы ее очень больно побили, а ведь она старая женщина.

Билл (презрительно). Ну уж нет. Я ее и еще стукну, попадись только мне на глаза. Пускай судится со мной, как грози­лась. Она-то меня не простила; непохоже, знаете ли. Я про нее и думать забыл. Чтоб из-за нее совесть меня мучила, как вот она говорит (указывая на Барбару), — да ничего подобного, это все равно что свинью приколоть. А вы бросьте эти ваши поповские штучки: всякие там прощения, да уговоры, да приставания — прямо хоть ве­шайся! Не желаю я этого, говорят вам! Берите вы ваши деньги и отвяжитесь от меня с вашей подбитой губой.

Дженни. Майор, можно мне взять немножко денег для Армии?

Барбара. Нет. Армию нельзя купить. Нам нужна ваша душа, Билл, меньше мы не возьмем.

Билл (с горечью). Знаю. Не нужны вам мои гроши. Ведь вы внучка графа. Вам нужно сотню фунтов, никак не меньше.

Андершафт. Ну же, Барбара! На сотню фунтов ты можешь сделать немало добра! Если ты облегчишь совесть этого джентльмена и возьмешь у него фунт, я добавлю девяно­сто девять.

Билл, ослепленный таким богатством, невольно подносит руку к козырьку кепи.

Барбара. О, вы слишком щедры, папа. Билл предлагает двадцать сребреников. Вам нужно добавить только остальные десять. За эту стандартную цену можно ку­пить всякого, кто продается. Я не продаюсь, и Армия не продается. (Биллу.) Вы не будете знать ни одной минуты покоя, пока не придете к нам. Вы не можете бороться против собственного спасения.

Билл (угрюмо). Я не могу бороться с болтливыми женщина­ми и борцами из мюзик-холла. Я предлагал заплатить, а больше я ничего не могу сделать. Хотите берите, хоти­те нет — дело ваше. Вот деньги. (Бросает золотой на ба­рабан и садится на кормушку.)

Монета привлекает внимание Снобби Прайса, который пользуется первым удобным моментом и бросает на нее свою шапку. Из убежища выходит миссис Бэйнс. Она одета в мундир комиссара Армии спасения. Это серьезная на вид женщина, лет сорока, с ласковыми и настойчивыми интонациями и трогательными манерами.

Барбара. Это мой отец, миссис Бэйнс.

Андершафт выходит из-за стола, с подчеркнутой вежли­востью снимая шляпу.

Постарайтесь убедить его. Меня он не слушает, потому что до сих пор помнит, какая я была дурочка в детстве. (Оставляет их вдвоем и вступает в разговор с Дженни.)

Миссис Бэйнс. Вам показывали убежище, мистер Андер­шафт? Вы, конечно, слышали о нашей работе.

Андершафт (очень вежливо). Вся Англия знает о ней, мис­сис Бэйнс.

Миссис Бэйнс. Нет, сэр, Англия о нас не знает, иначе нам не пришлось бы ограничивать себя из-за нужды в день­гах. Мы развернули бы работу по всей стране. Позвольте вам сказать, что, если бы не мы, в Лондоне этой зимой начались бы бунты.

Андершафт. Вы в самом деле так думаете?

Миссис Бэйнс. Я знаю. Я помню тысяча восемьсот во­семьдесят шестой год, когда вот такие богачи, как вы, ожесточились сердцем против бедных. Тогда били окна в клубах на Пэл-Мэле.

Андершафт (радостной улыбкой одобряя этот способ). И пожертвования в пользу бедных на другой день дошли с тридцати тысяч фунтов до семидесяти девяти тысяч! Как же, я это прекрасно помню.

Миссис Бэйнс. Так вот, не поможете ли вы мне? Теперь бедняки уже не станут бить окна. Поди сюда, Прайс. По­кажись вот этому джентльмену.

Прайс подходит.

Помнишь, как били окна?

Прайс. Мой старик отец подумал было, что начинается революция.

Миссис Бэйнс. А теперь ты стал бы бить окна?

Прайс. Нет, мэм. Мне открылось окно на небеса. Теперь я знаю, что богачи такие же грешники, как и я.

Ромми (показывается наверху, у чердачной двери). Снобби Прайс!

Прайс. Чего тебе?

Ромми. Ваша мать спрашивает вас, она у ворот на Крипс-лейн. Она услыхала про вашу исповедь.

Прайс бледнеет.

Миссис Бэйнс. Ступайте, мистер Прайс, помолитесь вме­сте с нею.

Дженни. Можете пройти через убежище, Снобби.

Прайс (обращаясь к миссис Бэйнс). Я не могу встретиться с ней сейчас, мэм, когда тяжесть грехов еще не свалилась с моей души. Скажите ей, что сын будет дожидаться ее дома, коротая время в молитве. (Проскальзывает в воро­та и по дороге захватывает с барабана золотой вместе с шапкой.)

Миссис Бэйнс (со слезами на глазах). Вот видите, как мы укрощаем злобу и горечь против богачей в сердцах бедняков.

Андершафт. Это, конечно, весьма удобно и лестно для всех крупных работодателей, миссис Бэйнс.

Миссис Бэйнс. Барбара, Дженни! У меня хорошие ново­сти, чудесные новости!

Дженни подбегает к ней.

Моя молитва услышана. Ведь я говорила, что так и бу­дет. Правда, Дженни?

Дженни. Да, да.

Барбара (подходя ближе к барабану). Хватит ли у нас денег? Не придется ли закрывать убежище?

Миссис Бэйнс. Надеюсь, денег у нас хватит на все убежи­ща. Лорд Саксмондхэм обещал нам пять тысяч фунтов...

Барбара. Ура!

Дженни. Слава богу!

Миссис Бэйнс. ...если...

Барбара. «Если»? Если что?

Миссис Бэйнс. ...если еще пять джентльменов дадут по тысяче каждый, чтобы было ровно десять тысяч.

Барбара. Кто такой лорд Саксмондхэм? Никогда о нем не слышала.

Андершафт (который навострил уши при имени этого пэра и с любопытством смотрит на Барбару). Новый титул, милая. Ты слышала имя сэра Горэйса Боджера?

Барбара. Боджера? Владельца водочного завода? Виски Боджера!

Андершафт. Ну, так это он самый и есть. Он один из вели­чайших благодетелей общества. Он реставрировал собор в Гэкингтоне. За это его сделали баронетом. Он пожер­твовал полмиллиона в фонд своей партии. За это его сде­лали бароном.

Шерли. А кем его сделают за пять тысяч?

Андершафт. Больше уже не осталось титулов. Так что, я думаю, эти пять тысяч пойдут на спасение его души.

Миссис Бэйнс. Дай-то бог! Ах, мистер Андершафт, у вас есть очень богатые друзья. Помогите нам получить остальные пять тысяч. Сегодня у нас будет большой ми­тинг в зале собраний на Майл Энд-роуд. Если б я могла объявить, что один джентльмен дал согласие поддержать лорда Саксмондхэма, другие последовали бы его приме­ру. Может быть, вы знаете кого-нибудь? Не могли ли бы вы?.. (Глаза ее наполняются слезами.) Ах, подумайте об этих бедных людях, мистер Андершафт, подумайте, как много это для них значит и какие это пустяки для такого большого человека, как вы.

Андершафт (иронически любезно). Миссис Брайнс, вы не­отразимы. Я не могу огорчить вас и не могу отказать се­бе в удовольствии заставить раскошелиться Боджера. Вы по­лу­чите ваши пять тысяч.

Миссис Бэйнс. Благодарю тебя, боже!

Андершафт. А меня вы не благодарите?

Миссис Бэйнс. О сэр, не старайтесь казаться циником, не стыдитесь того, что вы добрый человек. Господь воздаст вам сторицей, и наши молитвы всю жизнь будут охра­нять вас, словно крепостные стены. (Осторожно.) Бы дадите мне чек, чтоб я могла показать его на митинге, не правда ли? Дженни, принесите перо и чернила.

Дженни бежит в дом.

Андершафт. Не беспокойтесь, мисс Хилл, у меня есть веч­ное перо.

Дженни останавливается. Андершафт садится за стол и пишет чек. Казенс встает, ус­ту­пая ему место. Все смотрят на него молча.

Билл (цинично, обращаясь к Барбаре; тон у него теперь в выс­шей степени нахальный). Почем нынче спасение души?

Барбара. Стойте!

Андершафт перестает писать. Вee оборачиваются к ней в изумлении.

Миссис Бэйнс, вы в самом деле собираетесь взять эти деньги?

Миссис Бэйнс (удивленно). А почему же не взять, милочка?

Барбара. Почему? А знаете ли вы, что такое мой отец? Раз­ве вы забыли, что лорд Саксмондхэм — это водочник Боджер? Помните, как мы просили совет округа запре­тить ему освещать небо огненной надписью «Водка Боджера»? Несчастные пропойцы на набережной не могут очнуться от тревожного сна без того, чтобы эта мерзкая вывеска в небесах не пробудила в них пагубной жажды. Знаете ли вы, что самое худшее, с чем мне приходилось здесь бороться? Это не дьявол, а Боджер, Боджер, Бод­жер и его водка, его заводы, его кабаки! Вы хотите, чтобы и наше убежище стало кабаком, а я в нем хозяйкой?

Билл. Да и водка-то ни к черту не годная.

Миссис Бэйнс. Милая Барбара, у лорда Саксмондхэма, как у каждого из нас, есть душа, которую нужно спасти. Если бог внушил ему мысль употребить свои деньги на доброе дело, то не нам противиться тому, что молитва наша услышана.

Барбара. Я знаю, что его душу нужно спасти. Пусть придет сюда, и я сделаю все, чтобы помочь этому спасению. Но ведь он хочет откупиться чеком, а сам будет грешить по-старому.

Андершафт (рассудительным тоном, в котором один Казенс усматривает иронию). Милая моя Барбара, алко­голь очень полезен. Он помогает больным...

Барбара. Ничего подобного.

Андершафт. Ну, скажем, помогает врачу, — это, быть мо­жет, менее спорный способ выразить ту же мысль. Для миллионов людей алкоголь делает сносной такую жизнь, какой трезвому не вынести. Он помогает парламенту ре­шать в одиннадцать часов вечера такие дела, каких ни один человек в здравом уме не смог бы разрешить и в одиннадцать утра. Виноват ли Боджер в том, что этим неоценимым даром злоупотребляет какой-нибудь один процент бедняков? (Снова поворачивается к столу и под­писывает чек.)

Миссис Бэйнс. Барбара, как вы полагаете, больше или меньше пьяных станет оттого, что все эти бедные души, которые мы стараемся спасти, завтра утром найдут две­ри убежища запертыми? Лорд Саксмондхэм дает нам деньги для борьбы с пьянством — для борьбы с ним самим.

Казенс (лукаво). Чистое самопожертвование со стороны Боджера, это ясно! Благослови, боже, доброго Боджера.

Силы изменяют Барбаре, когда она видит, что и Адольф предал ее.

Андершафт (встает, отрывает чек, кладет чековую книж­ку в карман и проходит мимо Казенса к миссис Бэйнс). И я тоже, миссис Бэйнс, могу претендовать на бескоры­стие. Подумайте сами, какое у меня ремесло! Вспомните вдов и сирот, мужчин и юношей, разорванных на куски шрапнелью, отравленных лиддитом и люизитом!

Миссис Бэйнс морщится, но он безжалостно продол­жает.

Вспомните моря крови — и ни одной капли этой крови не пролито за правое дело! — вытоптанные нивы мирных крестьян, работающих под огнем неприятеля, в муках го­лода, злобу трусов и лжецов, которые, сидя дома, под­стрекают других к войне для удовлетворения своего на­ционального тщеславия! Все это приносит мне доход; я только богатею и получаю больше заказов, когда га­зеты об этом трубят. Ну, а ваше ремесло — проповедо­вать на земле мир и в человецех благоволение.

Лицо миссис Бэйнс опять проясняется.

Каждый обращенный вами — это новый голос против войны.

Губы ее шевелятся, произнося молитву.

А все же я отдаю эти деньги вам и тем ускоряю свое соб­ственное разорение! (Дает ей чек.)

Казенс (вскакивает на скамью в злорадном восторге). Цар­ство небесное на земле насаждают человеколюбцы Боджер и Андершафт! Возрадуйтесь! (Достает палочки из кар­мана и размахивает ими.)

Миссис Бэйнс (берет чек). Чем дольше я живу, тем боль­ше вижу доказательств, что неизмеримая благость гос­подня рано или поздно все обращает на пользу делу спа­сения. Что доброго можно было ожидать от пьянства и войны? Однако доходы с них принесены сегодня на ал­тарь спасения и совершат благое дело. (Она растрогана до слез.)

Дженни (подбегает к миссис Бэйнс и обнимает ее). О боже, какая радость, как все это хорошо!

Казенс (с судорожной иронией). Воспользуемся этой незабвенной минутой. Отправимся немедля на митинг! Изви­ните, я сейчас вернусь. (Убегает в дом.)

Дженни берет с барабана свой тамбурин.

Миссис Бэйнс. Мистер Андершафт, приходилось ли вам видеть, как тысячная толпа падает на колени в едином порыве и начинает молиться? Пойдемте с нами на ми­тинг. Барбара скажет им, что Армия спасена, и спасена вами.

Казенс (стремительно выбегает из убежища с флагом и тромбоном и становится между миссис Бэйнс и Андершафтом). Вы первая понесете флаг, миссис Бэйнс. (Передает ей флаг.) Мистер Андершафт — талантливый тромбонист; его игра придаст нечто олимпийское Вестхэмскому маршу Армии спасения. (Андершафту, навязы­вая ему тромбон.) Труби, Макиавелли, труби!

Андершафт (Казенсу, принимая тромбон). Труба сионская!

Казенс бросается к барабану, хватает его и надевает че­рез плечо.

(Громко.) Постараюсь сделать, что могу. Я бы мог ис­полнить партию баса, если б знал мотив.

Казенс. Это свадебный марш из какой-то оперы Доницетти, но мы его приспособили. Мы все тут же приспосабли­ваем для служения благим целям, даже Боджера. Помни­те хор: «Великая радость» — «Immenso giubilo»? Барабанная дробь: там-там-та-та-там, там-там-та- та.

Барбара. Долли, вы разбили мое сердце.

Казенс. Одним разбитым сердцем больше или меньше — не все ли равно теперь? Дионис Андершафт сошел на зе­млю. Я неистовствую.

Миссис Бэйнс. Ну же, Барбара! Наша душенька майор должна нести флаг вместе со мной.

Дженни. Да, да, майор, душенька.

Казенс выхватывает тамбурин у Дженни и молча подно­сит его Барбаре. Барбара, вздрогнув, отталкивает там­бурин. Казенс небрежно перебрасывает его обратно Дженни и идет к воротам.

Барбара. Я не могу.

Дженни. Как не можете?

Миссис Бэйнс (со слезами на глазах). Барбара, вы думае­те, я поступила нехорошо, что взяла деньги?

Барбара (подходит к ней и порывисто целует ее). Нет, нет, дорогая, помоги вам бог, так и нужно было сделать — вы спасли Армию. Ступайте, желаю вам удачи.

Дженни. А вы не пойдете?

Барбара. Нет. (Откалывает с воротника серебряную брошь в виде буквы S.)

Миссис Бэйнс. Барбара, что вы делаете?

Дженни. Зачем вы снимаете значок? Вы же не уходите от нас, майор?

Барбара (спокойно). Отец, подите сюда.

Андершафт (подходит к ней). Милая моя! (Увидев, что она собирается приколоть ему значок, в смятении рети­руется под навес.)

Барбара (идет за ним). Не пугайтесь. (Прикалывает значок и отступает к столу, чтобы дать другим полюбоваться на Андершафта.) Вот! Правда, совсем не много за пять тысяч фунтов?

Миссис Бэйнс. Барбара, если вы не идете молиться с на­ми, обещайте мне, что помолитесь за нас.

Барбара. Я не могу молиться теперь. Может быть, я никог­да больше не буду молиться.

Миссис Бэйнс. Барбара!

Дженни. Майор!

Барбара (едва владея собой). Не могу больше. Скорей уходите!

Казенс (обращаясъ к процессии, выстроившейся за ворота­ми). Пошли! Музыка, начинаю! (Дает тон.)

Оркестр начинает марш, скоро замирающий в отдалении, так как процессия двигается быстро.

Миссис Бэйнс. Мне нужно идти, милочка. Вы переутоми­лись, а завтра опять все будет хорошо. Вы не оставите нас. Ну, Дженни, идем под нашим старым флагом. Кровь и огонь! (Маршируя, выходят за ворота с фла­гом.)

Дженни. Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе боже! (Марши­рует, размахивая тамбурином.)

Андершафт (Казенсу, маршируя мимо него и пристраивая тромбон поудобнее). Мои дукаты и моя дочь!

Казенс (следуя за ним). Деньги и порох!

Барбара. Пьянство и убийство! Боже мой, зачем ты покинул меня? (Опускается на скамью, закрыв лицо руками.) Марш замирает в отдалении. Билл Уокер крадучись под­ходит к Барбаре.

Билл (язвительно). Почем нынче спасение души?

Шерли. Лежачего не бьют.

Билл. А она меня и лежачего била. Почему же не дать ей сдачи?

Барбара (поднимает голову). Я не брала ваших денег, Билл. (Подходит к воротам и становится спиной к Шерли и Биллу, пряча от них лицо.)

Билл (насмешливо, вслед ей). Ну да, там для вас было мало­вато. (Оборачивается к барабану и замечает, что золо­того нет.) Ого! Если вы не взяли, так кто-то другой взял. Куда же он девался? Провалиться мне, эта Дженни Хилл его все-таки взяла!

Ромми (кричит ему с чердака). Врешь ты, мерзавец! Это Снобби Прайс стащил золотой с барабана, когда брал свою шапку. Я здесь стою все время, я видела, как он стащил деньги!

Билл. Как? Стащил мои деньги? Чего же ты не кричала ка­раул, старая разиня?

Ромми. Так тебе и надо, не дерись! Нагрели тебя на целый золотой, будешь знать! (Испускает злорадный торже­ствующий клич.) Ага, попало! Поквитались мы с тобой! Будешь помнить в другой раз!

Билл выхватывает у Шерли кружку и швыряет ее в Ромми, она вовремя захлопывает чердачную дверь. Кружка разбивается о дверь, сыплются осколки.

Билл (посмеивается). Скажи-ка, старик, в каком часу этот самый Снобби Прайс спас свою душу?

Барбара (обращается к нему уже спокойнее, с невозмутимой кротостью). В половине первого, Билл. А ваш золотой он украл без четверти два. Я знаю. Ну что же, не терять же вам ваши деньги. Я пришлю их вам.

Билл (голос его звучит мягче). Ну нет! Хоть бы мне с голоду пришлось подыхать, меня купить нельзя.

Шерли. Будто бы нельзя? Да ты продашь себя черту за бу­тылку пива; только вот черта нет, купить некому.

Билл (не смущаясь). С удовольствием продал бы, приятель, да и не раз продавал. А вот ей меня не купить. (Подхо­дит к Барбаре.) Вам душа моя понадобилась? А вот вы ее и не получили.

Барбара. Чуть было не получила. Но продала вам обратно за десять тысяч фунтов.

Шерли. И то дорого дали!

Барбара. Нет, Питер, она дороже стоит.

Билл (чувствуя себя застрахованным от спасения души). Не­чего тут, теперь вам меня не обойти. Не верю я в это, а сегодня и сам увидел, что моя правда. (Уходит.) Про­щай, старый блюдолиз! Будьте здоровы, майор, граф­ская внучка! (В воротах оборачивается.) Почем нынче спасение души? Снобби Прайс! Ха-ха!

Барбара (протягивает руку). Прощайте, Билл!

Билл (застигнутый врасплох, хватается за шапку, потом снова нахлобучивает ее, с вызовом). Еще чего!

Барбара опускает руку.

(Его начинает мучить совесть.) Да вы не обижайтесь, право. Я против вас ничего не имею. Не сердитесь на ме­ня. До свидания, мисс. (Уходит.)

Барбара. Не сердитесь и вы. До свидания, Билл.

Шерли (качая головой). Вы уж очень с ним носитесь, мисс. Не знаете вы их.

Барбара (подходит к нему). Питер, теперь со мною то же, что с вами. Выгнали, вот я и без работы.

Шерли. У вас есть молодость и надежда. На два очка боль­ше, чем у меня.

Барбара. Я достану вам работу, Питер. Вот и надежда для вас, а с меня будет и молодости. (Пересчитывает свои деньги.) Осталось на два чая у Локарта, на ночлежку для вас и мне на трамвай и автобус.

Он хмурится и встает с видом оскорбленной гордости.

(Берет его за руку.) Не обижайтесь, Питер. Что за счеты между друзьями? И говорите со мной, не давайте мне плакать. (Уводит его к воротам.)

Шерли. Я, знаете ли, не привык разговаривать с вашим братом...

Барбара (настойчиво). Нет, нет, вы должны со мной пого­ворить. Расскажите мне о книгах Тома Пейна и о лек­циях Брэдло. Идемте.

Шерли. Эх, вот если бы вы прочли как следует Тома Пейна, мисс!

Вместе выходят из ворот.